Может, опомнится?

Анна Тимофеевна укладывала продукты в объемные сумки. Баночку огурчиков собственного посола поставила, помидорчиков маринованных не забыла, колбасу, сыр, котлетки, уточку с подрумяненными боками – туда же.

– Люди на свадьбах меньшим обходятся, – с иронией произнесла сноха. И мстительно продолжила: – Везите, везите, выйдет ваш Игнатыч, отблагодарит: пятый угол искать будете.
 
– И чего ты такая злая, Валентина? Чай, живой он человек, да и не чужой вовсе. Как-никак тридцать лет вместе прожили. Он и дом вот этот выстроил, и детей всех троих до ума довел. Ну свихнулся человек, что ж теперь? Бывает и на старуху проруха. – Анна Тимофеевна на секунды задумалась и добавила, вздохнув: – Мастеровой больно. Руки золотые и подвели под монастырь.
 
– При чем руки? – презрительно махнула рукой Валентина, – говорили бы проще: пьяница.
– Не без этого, – сокрушенно разводит руками Анна Тимофеевна, – а ехать надо: ждет. Вот письма-то пишет какие хорошие.
 
– Ну-ну, давайте, низкий поклон папа-а-а-ше, – сноха нарочито растягивает последнее слово.
В автобусе, установив сумки, Анна Тимофеевна предалась размышлению. Ведь вот в первые годы жизни Игнатыч совсем не зловредным мужиком был, спокойным, рассудительным. Жили они с ним душа в душу, как говорят. А выросли дети, остались вдвоем – и пошла жизнь наперекосяк.
 
Помочь людям Игнатыч всегда был рад, а те в благодарность угощали его. Ведь, бывало, «наугощается», упадет дома на пол, и никакими силами, пока не проспится, не поднимешь, да еще и ее берется ругать, что подушка твердая. А где она, подушка? Голова на пороге лежит. Анна Тимофеевна тогда сердито советует:
– Взбей – мягче будет!

А он и впрямь «взбивает» и снова спит, как убитый. А то придет пьяный и нравоучения с порога читать начнет. Разойдется, кричит громко, где только и голос берется? Она уйдет давно, а он все в ту точку, где ее видел, уставится и поучает. Иногда – до хрипоты…

Последнее время совсем от водки свихнулся, на себя стал не похож, дверь с окном путал, все в окно выйти пытался, шторы сорвет, буянит! Мол, держите меня зачем? То соседку Устиновну насмерть испугал. Та в огороде копалась, а он в хату ее влез и на диване спать расположился. Пришла Устиновна с огорода, в кухне ужин взялась готовить. Вдруг слышит: в комнате  поёт кто-то. Заглянула, а там мужик на диване лежит и орет во весь голос «На Муромской дорожке». С перепугу Устиновна и соседа не признала, выскочила из собственного дома, как ошпаренная.
 
Милиция приехала, Игнатыча из дома выводят, а он кричит:
– Нет таких прав, чтобы человека с постели поднимать!
А что постель чужая, и не заметил, окаянный.

А уж потом и совсем жизни не стало: пил, не просыпаясь.
– На свои пью, никто мне не указ!
Вот и допился. Может, и не обратились бы сами за помощью, кабы горячка Игнатыча не настигла.

Однажды утром – еще и выпить не успел – стал он за столом ее раззявой и размазней обзывать.
– Ты чего, Игнатыч, совсем ошалел?
– А что ты стоишь, как истукан? Не видишь что ли: муха десятку стащила? Лови же ее!..

И кинулся за мухой с такой силой, что со стола все свалил. Ловил муху на стенке, на окне, а потом сел и заплакал.
– Унесла, сволочь, в форточку.

Немного погодя на нее с бранью набросился.
А к вечеру, испив «зелья лечебного», со страшным взглядом начал капкан к форточке прилаживать.
– Все равно поймаю, больше не утащит.
 
С испугу у Анны Тимофеевны речь отнялась, а Игнатыч такой тарарам дома устроил, что пришлось в милицию обратиться.
На сей раз увезли его в больницу. Там, лежа на пятом этаже, он все просил соседей по палате (так ей потом рассказывали) убрать нахальную рожу бабы от окна, чтоб не стучала и не заглядывала. Мало того, что деньги мухам все стравила, еще и сюда притащилась.
 
Как ни убеждали его, что до пятого этажа его жене не достать – не верил. Одеялом с головой укрывался и плакал.
Да, вот и дожился, теперь лечится. Это ж надо такому быть, а?! Сначала обижался на всех, не писал. Теперь пишет, что все понял. Просит, чтоб Анна Тимофеевна приехала. Клянется, что не повторится этого больше. Дети его стыдили… Может, что и понял?..

«И как не поехать, – думает Анна Тимофеевна, – кому он, дурень, теперь нужен? Может, и впрямь опомнится?