Чернильное сердце
Если бы не случай, я бы никогда не познакомился с Матвеем. Дело в том, что у моей бабушки, дача которой в деревне Покровка соседствовала с его фанерной халупой, столяр имел плохую репутацию. Ну да, он закладывал лишнего. Частенько, пьяный, он падал перед своей калиткой прямо на улице и неожиданно засыпал. Выручала его Колбаса, которая начинала громко и безостановочно выть, пока кто-то из соседей не выходил и не затаскивал Матвея во двор. Но однажды он упал и уснул на улице, когда в соседних домах никого не было. Все взрослые ушли в магазин на станцию, потому что туда завезли сгущёнку. Только я – шестилетний оболтус – изнывал от скуки на террасе бабушкиной дачи. Я уже знал, как поступают взрослые, когда Матвей не доходит до дома. Надо было, громко браня Воблу короткими непонятными словами, открыть его калитку, заклинить её деревянным чурбачком и за ноги втащить пьяницу в его двор. Я решил, что так и сделаю. Вобла был тяжёлый, и от него плохо пахло. Когда я попытался сдвинуть его с места, у него задралась рубашка, и я увидел на его груди расплывшуюся татуировку пробитого стрелой сердца с надписью под ним: «Я только Родину люблю!». Пока я, наклонившись, по слогам разбирал надпись, на меня налетела Колбаса и стала лизать мне лицо. От неожиданности я упал на Матвея. Не открывая глаз, Вобла промычал: «Совсем берега потеряли, лошьё!» Я тут же представил себе растерянных лошадей, тонущих в безбрежном океане. Вдруг Матвей резко вскочил и двинулся домой. Я подобрал его кепку, постоял в нерешительности, а потом пошёл за ним.
Дом Воблы внутри был ещё беднее, чем снаружи. Те же листы фанеры, только не почерневшие, а жёлтые. На одной из стен – портрет артистки Гурченко, вырезанный из журнала. Маленькие пыльные окна пропускали ровно столько света, сколько нужно было, чтобы убожество Матвеева быта стало очевидным. Кругом стояли остовы недоделанных табуретов, скелеты этажерок и пустые бутылки. Никакой собственной мебели, кроме верстака и продавленного матраса, покоившегося на ножках из кирпичей, у столяра не имелось. Зато под ногами кипел, шелестел и при ходьбе накатывал волнами целый океан ароматной стружки. Словно островки пены в стружке белели раздавленные окурки. Несчастные лошади, потерявшие берега, замерещились мне снова.
Матвей присел на матрас, и только тогда заметил меня. Я молча подал ему кепку. Вместо «спасибо» он спросил меня: «Ты Витьки Платонова внук? Или Баграшей? Жидёнок ты, или кто?» Я не ведал, кто такой «жидёнок», но чей я внук, я знал. «Платонова», – сказал я. Вобла одобрительно кивнул: «Витька – краснодеревщик великий! Жалко, бросил это дело».
Он полез в карман и угостил меня леденцом, на который налипли табачные крошки. Отказываться было невежливо. Потом он посадил меня на колени и достал из шкатулки, стоявшей в изголовье топчана, фотокарточку. Жёлтую от времени, потрёпанную по краям. На фотографии высокий и статный военный обнимал красивую женщину, а она обнимала ребёнка. Все трое смеялись. В ребёнке я узнал Воблу. У него были такие же глубокие серые глаза и узкий рот. «Это вы, дядя?» – спросил я Матвея. Столяр с недоверием посмотрел на фото и покачал головой: «Нет, малой, это… враг». Я ничего не понял.
Бабушка уже искала меня. Её высокий голос разрезал дачную тишину пополам: «Сергунька! Сергунька! Где ты, аспид?! На минуту одного нельзя оставить!». Я поблагодарил Воблу и побежал домой. Моё место на лежаке Матвея тут же заняла Колбаса – она скулила и лизала его старое, всё в налипших сосновых иголках, лицо, она трогала его единственную руку обрубками своих лап.
Дома меня ждал скандал. Бабушка то проклинала меня, то бросалась обнимать. Дед строго молчал, но глаза его смеялись. Я рассказал им про Воблу. Про фотографию, про врага, про собаку и леденец. Бабушка снова запричитала, кинулась к деду: «Витя! Ты бы хоть с этим алкоголиком поговорил! Чем он мальчику голову забивает!» Дед Виктор вдруг прикрикнул на неё так грозно, как ни до, ни после за ним не водилось: «Молчи! Ты ТАМ не была! Я был… Молчи!» Потом он повернулся ко мне, погладил меня по голове и сказал: «Жизнь, Сергунь, она всякая… Сегодня друг, завтра враг. Сердце то же у человека, а слова для него другие. Ты сердцу верь. Собаке верь. Зверь зря не полюбит. И воблой не зови его. Он – человек». Я снова ничего не понял. Сквозь кроны огромных сосен меня пыталось разглядеть огромное до необъятности дачное лето. Я поймал его взгляд и тут же забыл всё, что могло заставить меня грустить.
В 2001 году я попал в республику Коми. Работал на выборах губернатора. Однажды у меня выдался свободный день, и знакомый предложил мне проехаться с ним в лес – посмотреть заброшенный тюремный лагерь. Ничего особенного я там не увидел. Все поросло деревьями, пулемётные вышки выглядели шаткими и не страшными. У бараков прогнили и провалились крыши. Ржавый громкоговоритель на столбе угрюмо молчал. Я совсем не испугался там и даже не расстроился. Но почему-то ощутил во рту вкус леденца вперемешку с табачной трухой. Вспомнил фото трёх счастливых людей в обнимку, безногую собаку, вспомнил океан стружки, в котором тонули растерянные лошади моего детства. И то самое чернильное сердце, под которым холодно-синим были навечно выбиты самые важные слова:
«Я только Родину люблю!».
Свидетельство о публикации №216101201933
Мне это близко. Буду постепенно вычитывать ваши виражные рассказы.
Вы и в самом деле имеете опыт журналиста или это только ваш герой из рассказа «Счастье»?
Виктор Астраханцев
Виктор Астраханцев 20.02.2018 22:52 Заявить о нарушении