Мой Сладчайший Обыватель

Николай Андреевич Студенцов,  местный писатель и местный общественный деятель, сидит  за своим письменным столом. Николай Андреевич - солидный, красиво-полный человек лет за пятьдесят. Лицо у него довольно мясистое – последние десять лет Николай Андреевич  пребывает  в сытости и житейском благополучии.  Короткая широкая борода с проседью добавляет  ему маститости. 
В девяностые годы он страдал, голодал, судорожно искал работы и денег.  Исхудавший, обтрепанный, с тревожными глазами – такой он был тогда. Ну, а теперь весь его вид говорит о довольстве и полной душевной  удовлетворенности. Он работает  в городском управлении культуры и является членом нескольких местных общественных организаций  либерально-консервативного  толка.  Словом – уважаемый член общества,  даже, можно сказать -  местная  элита.
В последние годы Николай Андреевич  пишет книги  - что-то  между художественной прозой и этнографией,  в том же либерально-консервативном духе.  Издает  он их  «при содействии администрации».
Вот и теперь он сидит  в кресле у стола и работает  над очередным творением под названием «Благовест  над  Волгой». Но на этот раз ему работается  не споро.  Николаю  Андреевичу «смяли настроение».   Он был сегодня на ужине у сотрудника,  и за ужином  сыновья хозяина, студенты, яростно схватились на политическую тему.  Пылкость в политических спорах всегда раздражала Николая Андреевича. Он сам не прочь порассуждать на политические темы.  Но порассуждать «цивилизованно», без излишнего накала и без  неприличной страстности,  без этого «фанатизма»,  который ему претит. Ему, в сущности, глубоко безразличны социальные вопросы. Ведь он сам устроен, сыт, имеет  вес в обществе, а все остальное не столь важно.  Свое равнодушие  к политическим вопросам -  свою сытость – он считает  философским складом ума,  этаким возвышенным презрением ко всему бренному и преходящему.
Николай Андреевич положил ручку на стол и потянулся.
- Эх! Ну вот – как приятно писалось вчера. Фраза богатая, обильная …  вкусная фраза.  Слова – вот они, будто кто-то на блюдечке подносит. Будто уже готовые… Замечательно поработал,  потом с удовольствием  выпил пива, погулял.  А теперь -  стопорит. Что – то царапает в мозгу, мысль  ноет беспокойно и неприятно, как муха… Зря я туда пошел, на этот ужин. Ничего интересного не услышал, все та же политика. Этим ни ума, ни сердца не обогатишь –  только  так неприятно взбудоражишься, потеряешь равновесие. А для писателя главное – равновесие. Не потерять себя, не дать себя впутать в идейные дрязги.
Студенцов откинулся на спинку кресла:
- Однако, как они лезли на стену! … Чудаки!…партии… борьба идей, социальное устройство – он зевнул - Пустяки! Все это было, было, было… Все это преходяще. Для философа имеют значение  лишь вечные вопросы. Жизнь, смерть, душа… бог… А остальное… Ну, на чем я остановился?
Он почесал щеку, потер шею и стал читать:
«И с божьей помощью поднимали покровчане  свой храм. Еще одна порушенная святыня возрождалась из пепла, как Феникс, еще один очаг веры зажигался в земле русской, святоотеческой, чтобы нести в сердца мир и благость» … Или лучше так – «чтобы напомнить заблудшим о правде христовой, о вечной, божественной, нетленной правде, которую веками носили в сердцах предки наши - народ русский, православный…»
М-да… Складно у меня получается… А вот если подумать так – ну не странно ли? Вот у меня все вещи… выдержанно-православные. Храмы, обедни, поклоны, посты, говения, водосвятия… А ведь я когда-то был атеистом! Я не верил в бога. Не верил - ни капли.  Разве не странно?
- Не странно – а похвально! – раздался голос за его спиной – Так и следует солидному человеку.
Студенцов  вздрогнул,  обернулся – никого. А голос продолжал:
- Нынче все солидные русские люди –  православные консерваторы. Ну, конечно, солидно, без фанатизма.  Солидный русский человек держится золотой середины. Он не атеист,  в наше время это дурной тон – но и не религиозный фанатик.  Он – посередине.  Он  верит – солидно.  Ты – веришь солидно.  И, исписав двадцать листов гимнами вере святоотеческой – в монастырь не пойдешь и вериги не наденешь. А пойдешь и с аппетитом поужинаешь.  Запьешь пивком и анекдоты послушаешь.  Ты – солидный человек. Ты - настоящий русский патриот-консерватор.  Хвалю!
- Кто это? – вскрикнул Николай Андреевич, оглядываясь - Кто говорит?
- Я. Тот, в кого ты столь благоразумно веришь. Господь и бог твой.
Тут Студенцов увидел, что перед ним из воздуха склубилось  что-то вроде человекообразного облака – что-то бесформенное и в тоже время тяжеловесное.  Облако, тяжело колыхаясь, перетекло к соседнему креслу и уместилось на сидении.
- Кто? Что это? – прошептал Николай Андреевич - Это…кто-то шутит надо мной?
- Стар я для шуток.
То, что было в кресле, уселось поудобнее, закинуло ногу на ногу и продолжало: 
- В былые времена, конечно, когда я исполнял должность Амура, Бахуса… я действительно любил повеселиться… Да, легкомыслен я был в те поры, такие штуки откалывал!... Но позже, вступив в чин Саваофа,  творца и единоличного  властелина Вселенной – я начисто потерял чувство юмора. Я стал фанатичным, грозным деспотом. Я был  требователен и нетерпим… Время шло. Я старел. Слабел. И чем слабее – тем уступчивей я становился. И вот теперь я – сговорчивый, либеральный добряк, такой снисходительный дядюшка.
Именно таким я больше всего нравлюсь тебе  подобным - душевно-дряблым, тестоподобным, сентиментальным… Да, пожаловаться не могу – я востребован.  А ведь было время – где-то в начале прошлого века – я уже думал, что моя песенка спета. Появились люди, которые во мне не нуждались. Смелые, пылкие, открытые настежь для всех бурь жизни. Они дышали ветром, смотрели в будущее, не опуская глаз, они неистово верили в жизнь и в свое право менять ее. Зачем я был им нужен? И если бы вся человечья порода стала такой – мне пришел бы конец. Но, к счастью, этого не произошло. Остались дряблые, мягковатые, тестоватые… испуганные,  стонущие, жаждущие душевного покоя… Им я был нужен, необходим! Мои дела пошли на поправку…
Да - времена человеческой силы и бодрости,  бесстрашного  взгляда на мир –  плохая пора для меня. Я тускнею и сжимаюсь, я - маленькое безобразное пугало, серая ветошь, бессильное посмешище. На меня смотрят с удивлением и смеются, меня заталкивают в дальний угол, подальше от глаз.
И тогда, сто лет назад,  те люди…  они не нуждались в обмане и утешении. Они несли красные знамена – цвет жизни, цвет бесстрашия. Они говорили, что участь человека во вселенной – сурова и прекрасна.
«Владеть крылами ветер научил,
Пожар шумел и делал кровь янтарной,
И брагой темной путников в ночи
Земля поила благодарно» -
вот какие стихи они писали.  И зачем я им был нужен? Они ничего не боялись – и были в родстве со всем миром.
Да, плохая была пора!... Зато во времена распада, дряблости и уныния я оживаю. Чем слабее  и растерянней  человек, чем растерзанней мечется его мысль – тем сильнее  и могущественней я!
Тогда ко мне бросаются миллионы – испуганных, ослабевших. Они хотят укрыться, спрятаться, отдохнуть от обязанности думать. Они хотят, чтобы их приласкали, обманули, утешили, спрятали от непонятной и страшной жизни.  Тогда я наливаюсь силой! Я расту до баснословных размеров.  И ныне я – процветаю. 
Правда, люди стали прихотливы. Развился у них какой-то гурманский вкус, какие-то причуды. Две тысячи лет Саваоф  их вполне устраивал.  А теперь – одному понадобился скандинавский Один, другому, вот,  подай славянского Перуна.  Но с моей стороны, как говорится, нет проблем. Кто хочет Одина – тому я являюсь рыжим бородачом в двурогом шлеме и с каменной секирой.  Нужен Перун? Пожалуйста, вот я – с молнией в руке, в славянской кольчуге… Я покладист, как хорошая проститутка – всегда иду навстречу клиенту. Только проститутка это делает за деньги, а я…
- А ты? Чего ты хочешь?
То, что сидело в кресле, пошевелилось, шумно вздохнуло и продолжало с пафосом:
- Чего я хочу? Ах! Чего я хочу!... Загляни в душу самой опытной, истасканной проститутки. Что ты там увидишь? В глубине ее души ты увидишь жажду любви! Страстной, всепоглощающей любви!... И я, я тоже этого хочу. Чтобы меня любили…люби-и-ли! Чтобы отдали мне все…  душу, сердце, жизнь… все!
Вот ты, например, ты!… О! Ведь  я хотел добиться от тебя любви живой,страстной. Ты – холодный любовник. Ты говоришь обильно - но веришь спокойно. В  тебе нет огня…
То, что сидело в кресле, вздохнуло. А потом, словно подумав, добавило:
- А, впрочем, спокойные любовники надежней. Пылкий фанатик непредсказуем. Сегодня он рыдает перед иконой,  мечтает  о мученическом подвиге. А назавтра, скажем,  увидел, как духовный отец кушает в пост бутерброд с сыром. Или как храмовая прислужница наливает  в пузырьки воду из-под крана и продает как богородицыны слезки. И все! Бьет икону об угол стола, проклинает попов и становится мне злейшим врагом!...Ты, по крайней мере, этого не сделаешь…Ты учил в институте химию и биологию, ты ведь знаешь, что человека нельзя сделать из глины.  Но ты соглашаешься в это верить -  из уважения к традиции, как ты говоришь.  А если честнее  –  чтобы быть в струе, чтобы не идти против либерально-консервативного настроения, которое теперь в твоей среде считается хорошим тоном.Ты согласен слукавить - во благо. Ложь тебя не оскорбляет. Душевное благополучие и житейский комфорт для тебя всегда были важнее правды.   Поэтому я за тебя спокоен. Мне нечего бояться, что ты взбунтуешься.   С меня этого довольно… Ну что ж, прощай, мой любимый, мой сладчайший … обыватель!  Мне пора. Сколько кругом дряблых,  тяжелых,  испуганных! Как они просят, чтобы их убаюкали! Как они ждут, чтобы  их спрятали от жизни! … Хорошо, когда ты нужен!
Чудовище благостно вздохнуло – и  пропало. А Студенцов  остался со смятой душой.  На минуту порыв молодого чувства охватил его, чувства, какого он давно не испытывал. Он вознегодовал.  К нему из молодости прилетело пламя чего-то смелого и свободного, и он всей душой  негодовал - против всей своей теперешней жизни, против ее лжи и ничтожества.  Против себя, который с такой готовностью участвовал в этой лжи. Ведь он когда-то был молод! Тогда в его глазах горели красные флаги. Тогда он  склонялся перед героями.  А теперь он «восстанавливает историю нашего города» - описывает  родословную  местечковых дореволюционных купцов-богачей, восхваляет их  «набожность  и степенное  благочестие»! Студенцов вспомнил, что, судя по архивам, хлебный промышленник, миллионер Ермагин, о  котором он писал теперь хвалебную книгу - был  отъявленный мерзавец.  Из своего приюта для сирот он подбирал себе красивых девочек,  растлевал их, а потом, когда надоедали, выдавал замуж за своих служащих.   Он давал своим бывшим наложницам небольшое приданное - подслащивал пилюлю  мужьям, которые брали обесчещенную невесту.  А нынешние либеральные краеведы из-за этого приюта и из-за этих приданных объявили его благодетелем  и филантропом, и порешили прославить  в книге, которую и взялся писать он, Студенцов.
Студенцов сжал кулаки.
- Ну, погодите! Я вам превознесу! Я вам дам благодетеля!   Я его покажу, скотину, какой он был «благодетель»!
Но в следующий момент Николай Андреевич  резонно вспомнил, что книга ему заказана администрацией. Администрации надо, чтобы денежный  мешок  Ермагин был  обсахарен в лучшем виде,  явлен  добродетельным  филантропом и заботником  бедных сирот.  Это давало отличный повод в очередной раз очернить Советскую власть, которая так жестоко обошлась с этаким добродетельным и благочестивым гражданином - лишила его миллионных барышей, все его баржи и склады объявила общенародной собственностью, из его трехэтажного особняка на набережной сделала музыкальную школу для детей рабочих, а в загородном доме устроила пионерский лагерь для отдыха этих же детей.
И если  он теперь напишет правду  о Ермагине – администрация просто не станет печатать книгу.  Усталость и уныние овладели им.
Перед ним вдруг открылось – какая страшная борьба предстоит тому, кто решил противопоставить себя лжи и обывательщине.  Перед ним открылась участь  человека-борца.  И эта участь была ему не по силам.  Герои его молодости, люди с красным знаменем, не боялись борьбы. Трудность пути делала их упрямей и неистовей.  А его она ужаснула и лишила воли… А  потом острота  тех молодых чувств пропала. Вернулось привычное состояние полуравнодушного, сытого довольства. В конце концов – он устроен, обеспечен, в обществе заметен.  Чего же еще?
                ***
«И долго вспоминали  жители города Р.  своего благодетеля – писал Студенцов,   наслаждаясь уютом глубокого, привычного  кресла, и удивляясь, что это за странные настроения  им владели  час назад – Прожил наш земляк жизнь  достойную, благочестивую. Чтил Анисим Петрович веру русскую, православную, жил по обычаям святоотеческим, радел о благолепии церковном,  помогал сирым и бедным.  Сколько сирот по милосердию своему он пригрел и воспитал в своем приюте! Сколько бедных девушек  выдал  замуж, щедро обеспечивая их приданным!  Так склонимся перед ним низко,  почтим благодарно память достойного  гражданина,  Анисима Петровича Ермагина!   Поучимся у него, как служить ближним нашим, как с пользой жить для отечества, для земли русской, православной!»