Невезуха

Невезуха

День у Борьки не задался. Утром пришел «поезд» — несколько машин из госпромхоза, и теперь начальник там, в покосившейся стойбенной палатке эвенков, вместе со сводным старшим братом Борьки и его отцом, сортирует шкурки. Старик торгуется не слишком задиристо, не нахально. Старший охотовед госпромхоза — мужик опытный, сам в прошлом соболевал, справедливо журит: лучших соболей де продал на зимовье перекупщикам. Старик мотает головой: мол, нет за мной греха. Начальник знает, что старик говорит неправду. И старик знает, что начальник знает, что он говорит неправду. Но в целом не столько спорят за дело, сколько общаются, вспоминая знакомых, делясь соображениями о ситуации в тайге и в остальном мире. Борьке тоже хотелось бы поговорить с начальником, открыть тому глаза на неприглядное. Ведь негоже обманывать того, кто, пробиваясь в таежные дали, привез сахар и муку, и всё, что необходимо для прожитья в стойбище на целый год, тогда как отношение к власти не сравнить с отношением к ушлым купцам, собирающим по стойбищам и зимовьям лучшие шкурки накануне прибытия поезда. Борька честный. Отец и брат — бесчестные. Так считает молодой охотник и на том стоит.
Борька предпринял несколько попыток пробраться в палатку, однако без толку. Если отец по этому поводу не нервничал, то брат открыто издевался над Борькой, всякий раз шумно выбрасывая его из палатки. Причем с каждой новой попыткой Борьки пробраться внутрь, водочный выдох брата становится все гуще и гуще. Крепко же они втроем выпивали. А как иначе! В этом отношении отец строг. Явись начальник из промхоза в стойбище без водочки, старый просто не пустил бы его за порог. Традиция есть традиция. «Нечего нарушать устоявшийся порядок, я же не перестал ловить собольков», — справедливо рассуждает старик.
Так рассуждает всякий в стойбище. Но вот чертов брат, это дерьмо сокжоя, просто измывается над Борькой. Ведь нынче Борис куда больше брата поймал собольков. И колонков и норок у него больше. И потом, именно ему, самому молодому в стойбище промысловику, на старте сезона охоты на копытных довелось первому взять загнанного лося. Из добытого им лося ест сейчас кукурэ старший брат, закусывая водку от щедрот начальника! И начальник ест, и отец с матерью едят то вяленое мясо.
Да бог с ними, нечестными собольками. Борьке, может, хотелось не столько водочки откушать, сколько пообщаться с начальником, расспросить, как дела в Майском. Как бы между делом расспросить, работает ли еще в школе молодая красивая учительница Катерина. Может, съехала, забрал ее с собой в Благовещенск какой-нибудь сохатый. Таким красивым вообще не место в необустроенном таежном поселке.
Между тем Борис частенько вспоминает ее. В последний раз, подвыпив, с братом именно из-за нее и подрались в кровь, в хлам. Брат ненадолго съездил в Майский и по приезде, противно отклячив губу, похвалялся: мол, зажигал с Катериной и даже, чего греха таить, имел ее. Свидетели, мол, имеются. Брешет, вонючий собака!
Борька, еще немного потоптавшись перед входом в палатку, предпринял новую попытку пробраться внутрь, законно рассчитывая, что вконец захмелевший брат размяк от выпитого и выпендриваться больше не станет. Однако тот набросился, словно колонок на полевку, хорошенько наподдал, пустив младшему красную юшку из носа, и в очередной раз выбросил из палатки, так что Бориска кубарем полетел под откос к реке.
Даже начальник вступился за Бориса, но куда там — надо знать старшего брата! Терпение Борьки лопнуло. Кажется, сейчас он готов убить. Юный эвенк потрогал болтавшийся на поясе нож, который не снимает даже увалившись спать. А потом… Это произошло спонтанно, безотчетно: кажется, руки совершили акт, не сообразуясь с тем, что прикажет голова. Борька решительно шагнул к тому месту, где предположительно сидел в палатке брат, и, едва примерившись, воткнул короткое, напрочь сработавшееся, жало ножа в вылинявшую ткань палатки. Попал удачно. Видать, по делу в стойбище кличут его Зорким Соколом, хоть чаще и с подначкой. Как бы то ни было, скуля и воя, оставляя за собой заметный кровавый след, сатанински ругаясь (обещание вырвать соколиные глазки — не самое в этом ряду ужасное), брат поковылял в зимовье ложиться под бинты супруги. В то же самое время Борька, спасаясь от отца, гнавшегося за ним с лиственной палкой, удирал во всю прыть.
Когда биение сердца чуть успокоилось, вернулась рассудочность, Борька решил, что лучше бы ему на месячишко из стойбища убраться. Но как уйти в тайгу без «тозовки», лыж и собаки? Тайга все-таки. А потому, когда уже смеркалось, он пробрался к зимовью, снял со стены мелкашку, насыпал в карман патронов. Стараясь не шуметь, взял приставленные к стене зимовья лыжи и, кликнув Белку, шагнул от избушки в сумерки. Собака всегда готова следовать за Борькой, потому без звука, но в этот раз без признаков эйфории, будто предчувствуя недоброе, последовала за ним. И вот уже мерно качающийся хвост лайки замелькал впереди.
…Признаться, куда Борька шел первую половину ночи, он и сам не понимал. Просто шел. То, что брел без мысли, без плана действий, не нравилось, было непривычно и даже противно. Обычно, если он брел по тайге, то брел конкретно, зря обувь не топтал. Идя по путику, позволял себе срезать. Где предчувствовал удачу, непременно там оказывался.
В любом случае у Бориса в кулемах задавленные собольки не залеживались, пока мыши их не постригут, как это случалось у брата. Если он скрадывал зверя, — значит, скрадывал зверя. Тогда он мог сутки шагать, соблюдая предосторожности, чтобы совсем неглупый зверь не тревожился раньше времени. Брат и сам в минуты откровенности не раз говорил: Борьке зверь сам в руки идет. Не идет он сам, брательник, не идет…
Тайга приняла Бориса, он это почувствовал. И хотя листвянки в ночи угрюмились, молодой охотник понимал: лес принял его, не притих и не замер, а звенит ночной тишиной. И вообще ее высочество тайга добрее и выше всей этой напускной кажущейся строгости, мажора или даже торжественности.
Молодой охотник остановился у выворотня, скоренько спроворил костерок, достал из кармана небольшой обмылок кукурэ, в задумчивости глядя на огонь, принялся медленно жевать. Голод дал о себе знать, однако ничего, кроме небольшого куска, не было. Суета Белки, навострившей уши и вздыбившей хвост «на мясо», понятна. Однако этой ночью молодому охотнику делиться с верной псюхой никак нельзя. Что там день завтрашний готовит?
— Завтра вместе добудем и поедим, — как мог, объяснил ситуацию Борька. Кажется, Белка поняла его, но посыл едва ли приняла. Отвернув морду, она лишь изредка бросает на хозяина взгляды с укоризною — «Сам-то, мол, кукурэ умял в одну харю, друг называешься…» И все-таки Белка подала сигнал, что простила Бориса и выказывать недовольство не намерена, — собственно, тот кусок делить на двоих не стоило бы. Но осадочек в душе псюхи остался. Борис понял Белку правильно, и та поняла его правильно. Умная молодая сука всегда его понимала. Как понимают друг друга родственные души, делящие по справедливости и нужду, и достаток. Подвыпив, Боря иногда пристает к ней, как вот сейчас:
— Ну, скажи что-нибудь, Белка, скажи! Скажи: «вин-тов-ка». Нет, это слово длинное. Ну, тогда скажи: «мя-со». — Белка на слове «мясо» сглотнула слюну, и Борис понял свою промашку — не то предложил для озвучания собакой, не по ситуации. Белка вроде виляла хвостом, вроде извинялась и даже силилась что-то сказать, однако молвить слово отказалась.
Как бы то ни было, голодный рассвет встретили без тревог. Борька — человек самодостаточный. Об этом еще в школе ему сказала Катерина, когда неспешно вместе шли к общежитию. Он нес сумку с тетрадями и книгами, говорили о жизни в городе и слово «самодостаточный» глубоко запало в душу, стало главным, определяющим. Позднее он узнал его значение. И теперь сказал себе: раз ты такой, как сказала Катерина, добудь еды собаке и себе, сумей выжить в тайге, не возвращайся в стойбище, пока тебя об этом не попросят отец и брат. Главное — брат.
Прислушавшись к легкому естественному шуму, Борька вдруг выхватил в этом вечном мерном шепотке звук посторонний, будто бы кто-то стучал по металлу. И это — в медвежьем углу тайги! Он даже ущипнул себя за ухо.
— Э-э-э, совсем слушать не хочешь, все неправильно. Хозяин не старый еще, трудись нормально! — Мирно, без нажима, уговаривал молодой охотник ухо. Нет — «лишний» звук слышен снова. Боковой ветер то приносил, то уносил его прочь. Точно — будто стучат чем-то по металлу. Борис пошел на звук. Но раньше вперед устремилась Белка.
Перед молодым эвенком предстала непривычная картина. Что и говорить, тайга бесконечно, бессовестно изрезана дорогами, и редкий марш по ней сделаешь, не уткнувшись в просеку линии электропередачи, в железнодорожную насыпь, в заросшие деревьями да кустарниками терриконы старательской отработки, а то и в работающий промывочный прибор. Но такое…
На дороге посреди поляны стоит высокопроходимый грузовик ГАЗ-66, в просторечье обзываемый «шохой», с будкой, обшитой металлом в кузове. Внизу мужик в расстегнутом тулупе, только-только растянул меха гармошки, и, заметно вибрирующий на нешуточном морозе, чуток плывущий, причудливо резонирующий в темнохвойной тайге звук волшебным, чистейшей водицы ручьем потек меж подножий величественных дерев, поднимаясь выше и выше. Одновременно на кабине еще один мужик, в тельняшке и камуфляжных брюках, выбивает каблуками густо смазанных жиром сапог замысловатую дробь. Мужики музицируют, они довольны, что наконец-то оставили постылый город, рады встрече с тайгой, и, наконец, — в запасниках еще много спирта! Борька тотчас узнал их — знаменитую охотничью компашку Белоусова, известную своей удачливостью, однако куда как больше — легендарными похождениями и хохмами. Борька не мог не узнать этот бесшабашный народ, изредка гостевавший в стойбище. И те узнали его.
— Охотиться надо, наверно. День хороший, мороз мало, — вместо приветствия проговорил молодой эвенк.
— Какая к чертям охота, Боряха?! Посмотри, какая великая природа вокруг тебя! Зверя всегда успеем взять. Дай продышаться, — набрав воздуха в грудь, плясун на будке выдал новую замысловатую дробь каблуками и энергично задвигал руками. — У-у-у-х-х-х, мля, хорошо-то как, Бориска!
— …А и не возьмем зверя, так у тебя попросим козью ногу на шурпу, и ладно, — объявил программу Белоусов, вывалившийся из кабины на снег.
Бориса пригласили в «жилуху» на колесах «позавтракать». В углу будки металлическая печурка, дающая сильный жар — так что Борис в своей, пусть и легкой, куртке тотчас взопрел. Он сбросил курточку из шинельного сукна, старую соболью шапку и присел на лавочку подальше от буржуйки.
Белоусов налил гостю в кружку из большой дюралевой канистры, а из другой, пластмассовой, разбавил напиток ключевой водой.
— Харр-ро-оший мороз сегодня, Борька. За мороз! — энергично поднял свой эмалированный «бокал» Белоусов. — Градусов тридцать пять за бортом!
— Так будет, наверно, — согласился Борис.
— За мороз!
Едва закусив, молодой охотник тут же был принужден принять новую порцию. У команды Белоусова между первой и второй перерывчик совсем уж махонький, не больше щели в двери.
— За великую тайгу!
— Мынога будет… — покосившись на вместительную канистру, проговорил гость, закусывая из колбасной нарезки.
— Какое там много, Боряха! До вечера бы «шила» хватило, пока следочек сохатого не зацепили.
— След видел, — открылся Борис. — Помогу, — добавил он, благодарная душа. Однако очень скоро жара и «шило» сморили молодого эвенка. Ночь не спал. Повалившись на матрас, Борис задремал. Уже почти забывшись, он-таки расслышал некоторые детали разговора за столом. Лучше бы не слышал:
— Слабые ихние мужики на водку, — проговорил один.
— А бабы на «передок», — добавил другой.
У вспыльчивого Бориса не достало сил жестко вступиться за свой народ. Он потянулся к ножу, однако рука не захотела подчиниться, да и Белоусов, кажется, это был он, положил свою большую лапу сверху:
— Прикройте роток, цыгане, чай не на таборе находитесь, а у Борьки в гостях. — Однако тотчас встрял чей-то хриплый голос, и принялся спорить с бригадиром на предмет, кто еще у кого в гостях. Но Белоусов оборвал того на полуслове. И Боряха успокоился: в этот раз нож вынимать не пришлось. На самом деле молодой эвенк — человек неэкспансивный, лишь бы честно все было меж людьми да справедливо. Чтобы старший брат не помыкал младшим, чтобы Катерина… и вообще. «Действительно, слабый на водку», — пожурил себя Борис и отключился.
Проснулся эвенк от удушья. Некто в клубах дыма бестолково, вслепую пытается растолкать и затем вытащить Бориса за ноги из будки. От горящей печи воспламенился матрас. Борька увидел и осознал меру опасности лишь в тот момент, когда Белоусов бросился заливать матрас из канистры. Полыхнуло пуще прежнего: видать, бригадир канистры перепутал. Только тогда опомнились. С воплями, задыхаясь в дыму, что называется на морально-волевых, сбросили на снег матрас и закидали его снегом. Белка недоуменно поглядывала из убежища в кустарнике на происходящее, на испачканных сажей, судорожно кашляющих людей: «Ох, и шумно да бестолково все у вас, ребята, — как в стойбище в праздники».
Соглашаясь с Белкой, глядя на разоренное гнездо, напрочь закопченную будку, Белоусов глубокомысленно изрек:
— Это водка проклятая демобилизовала организм. Пить в тайге надо бросать.
— Не-а, просто не по правилам пили! — поправил кто-то Белоусова. И трое охотников полезли в кабину мобилизовать организм дальше. В канистре благородно колыхалась вязкая мобилизующая жидкость.
Борьку не пригласили, и ему ничего не оставалось, как лезть в будку осваивать отчасти порушенную и насмерть прокопченную территорию. Придышался. Освоил. Растопил печь и увалился вдыхать угарный газ. Горожане опомнились, сигналом пару раз ненастойчиво пригласили в кабину. Эвенк не отказывался, только в кабине и втроем-то тесно. Хотя веселящий напиток отвлекал от мыслей о семье, об отце, о брате, о проступке…
Время пролетело быстро, январский день исчерпал себя как бы в три прыжка: пожар, первый прием спиртного, второй. В полночь мужики в кабине зашевелились, гурьбой повалили наружу справлять малую нужду. Борька, чуть помедлив, тоже решил сводить распаренное провонявшееся горелым тело на свежий воздух. Поначалу хотел справить неочевидную нужду с борта, но постеснялся: осудят мужики: совсем де у парня культуры нет. Посему спрыгнул на снег, в чем был — в рубашке, брюках и унтах. Какое-то время, успокаивая качку тела, высматривал в ночи, куда притулиться. Колесо облить — осквернить технику. Технику он уважает. Облил ближнюю листвянку. Белка окропила снег рядом. Плясун поднял канистру на борт и вернулся в кабину. Хлопнула дверь. Машина сделала три предупредительных, призывных черных выхлопа трубой, водила «ударил по коробке», и горбатый таежный бродяга, будто нехотя, вразвалочку покатил по дороге.
Борис кинулся догонять, но все время путалась под ногами Белка, укоряющая хозяина в недостаточной резвости. Однако в итоге молодой эвенк оставил идею догнать автомобиль, разумно прикинув: он лишь убьется, догоняя укативший автомобиль, и взмокнет еще больше, при этом шансов выжить не останется вовсе.
Остановившись у выворотня, ругая себя, наломал сухих веточек, тонких сухостоинок, попытался обогреться у костра. Сколько ему еще предстояло так бедовать — всецело зависело от команды Белоусова.
Между тем бригадир, прикатив на машине к зимовью, расположился с компанией на ночлег. Упав на нары, блаженно вытянул ноги.
— Всё, мужики, щас я вам не «бугор», думайте за жизнь сами, разнуздайте жеребца, нихай поссыть, несите канистру, оживите печь, кликните экипаж.
Назначенный исполнять по первой части программы взбрыкнул, поскольку взбираться по промерзшему металлу лестницы в кузов ему не в жилу. Он с подножки авто окликнул Бориса, но тот не отозвался. Чертыхаясь, исполняющий полез в кузов за канистрой. Вернулся и вовсе озадаченный: на дне канистры едва хлюпало. Поругали исполняющего, что не пригласил эвенка. Затем голосованием решали — звать ли эвенка вообще. Обеспокоенные облико морале юного аборигена, решили не звать. И так парня споили, а ведь организм его не привык к такого рода испытаниям. Разлили и опрокинули, разом крякнув. Хорошо пошла.
— За мороз! — поднял бокал Белоусов.
— За мороз пили еще при Бориске, — засомневался гармонист.
— То пили за тридцать пять, а сейчас не меньше сорока, — поправил второй, плясун. Поколыхали канистрой, на слух в ней что-то оставалось и для Бориса. Принципиальный человек и хороший товарищ, Белоусов сам решил позвать парня, чтобы привыкал к взрослой жизни и не отрывался от коллектива.
— Пусть привыкает. Если сдюжит, значит, мужик. Сам найду ему девку в медицинском колледже и женю, — дал расклад разомлевший от выпитого бригадир.
…Обняв псюху, у скисшего костерка под выворотнем, Борис прощался с жизнью. Белка смиренно отдавала то немногое, что могла отдать хозяину на перекрестке жизни. Только заговорить никак не решалась. Чу! Хозяину показалось — вот она уже собралась с мыслями и готова молвить слово. Борис внимательно выслушал монолог псюхи и принялся рассуждать, хотя это было делать непросто, поскольку зуб на зуб не попадал.
— Ты права, и я согласен с тобой, — зашептал молодой охотник собаке в ухо, — я был не шибко справедлив, когда проткнул братуху сзади. И перед отцом виноват, и перед матерью, и… перед братом. И с тобой кукурэ не поделился. — В судьбоносную минуту Борька готов покаяться во всем. Да и обряд требует уходить из этого мира покаянным и чистым. В противном случае в новой жизни он станет не благородным оленем или собакой, как бывает у хороших людей, а вонючей и подлой росомахой или там… — …Или моим братом… — на выдохе проговорил охотник, пытаясь глядеть собаке в глаза, будто на исповеди. Он все еще рассчитывал, что Белка сможет донести до брата главное. Ведь должна же она заговорить! Хотя бы затем, чтобы сказать главное. Не может, не имеет права молчать.
Когда свет фар ведомого Белоусовым автомобиля уткнулся в сидящего у дороги Борьку, эвенк уже было почти перестал верить, что Белка донесет до брата мысли хозяина.