Внутри купола

--- Генезис собственной религиозности

Случилось так, что я верующий человек.

«Почему это есть в моей жизни?» – такой вопрос задаю я себе о религии. Трудно найти честный ответ. Можно сказать – так Бог устроил. Очевидно же – раз речь идёт про религию, значит Бог замешан. Легко говорить про волю Всевышнего, когда даешь бессмысленные советы другим. Но когда речь идёт о твоей собственной жизни, то хочется понять – уcтроил как? В какой момент? Где была та сияющая огненная вспышка, переломившая судьбу и завязавшая её крестом?

Можно, конечно, сдуть, как пенку с молока, этот мистический пафос и подумать – в семье что-то было, впечатления детства оказали воздействие. Но и тут не выходит зацепки – семья не религиозная, а в детстве, кроме Крещения, особенно с верой я не сталкивался. Разве что пришлось оно, это детство, на девяностые годы, когда страна в целом неистово крестилась, сбрасывая ветхозаветные одежды советского.

Порой кажется, что ты такой совсем один. Что вот эти люди вокруг – там, за мерцающими в ночи окнами вытянутых домов – они этой внутренней искры почему-то в большинстве лишены. Это чувство персональной богоизбранности, впрочем, как раз у меня от родителей, от папы. Он говорил: «Лежишь, бывает, в ванной, книжку читаешь. И тут мысль придёт, задумка некая. И думаешь – ну не гениальный ли я человек?».

Говоря о себе, всегда хочется извинятся. Мол, простите, я тут ваш телеэкран загородил собой. И – так надолго. Что ж, дальнейшее я пишу про себя и опираюсь в основном на собственную память – ведь надо уже покончить с этим, выплеснуть это, чтобы жить дальше.
 

ДО РОЖДЕНИЯ

Генеалогия семьи мне почти неизвестна. По матери – крестьяне и рабочие, из Ленинграда. По отцу – военные и рабочие, с какой-то тёмной историей, что пришлось деду носить отчество не своего отца.

Оба деда умерли до моего рождения. Однажды я нашел старую большую тетрадь, в которой были записаны стихи. Мама сказала, что почерк Бориса Фомича. Сейчас найти её уже не получилось, но там было много местоимений с большой буквы – Твоя, Тебе...

Все в семье были крещены по традиции в детстве. Отец, правда, крестился уже в сознательном возрасте. Что его на это подвигло посреди глухих 70-х? Не слишком трезвый поп-старичок сказал ему при совершении обряда: «Бога нет, но есть про Него религия». Такая вот суровая предкрещальная катехизация[1].

Мама тоже себя проявила на религиозном поприще однажды – каким-то образом достала отпечатанную в Америке Библию, которую протестанты издавали на русском языке. Черный том без опознавательных знаков был толще любой другой книги на полке.
К моему рождению дома было пара маленьких икон, а за окном – тысяча девятьсот восемьдесят седьмой год после Рождества.


КРЕСТИНЫ

Крестили меня трех лет от роду. Мерещится, будто я что-то помню – но скорее это восстановленные воспоминания, по рассказам других.

Был яркий осенний день, «моё-день-рождение», 9 сентября. Собрались родственники по маминой линии – моя мама, тётя с сыном-двоюродным братом и двоюродная сестра. Папа уже, кажется, оставил нас к этому времени, пошедше искать другого счастья. Было то в подмосковном поселке Удельная, в нескольких железнодорожных станциях от Люберец. На встречу нам из деревянной церкви вышел молодой священник. Из-под подрясника торчали синие джинсы – что очень умиляло мою мать.

Моей крестной должна была быть Люда, моя двоюродная сестра. Священник спросил, носит ли она крестик. Оказалось, что крестик из всех присутствующих носил только сын сестры. Таким образом, произошел небольшой сверхъестественный отбор и крестным стал мой двоюродный брат Денис. Ему тогда было 16, что ли, лет.

Крестилось много малышей. Я уже мог говорить, и отец Г. спросил, как меня зовут.
- Саша, - ответил я.
- Хорошо, Саша. Вот сейчас нужно будет назвать тебе полное имя – Александр. Договорились?
Я выразил согласие. Приблизился некий священный момент Таинства с именем  и в положенную очередь я произнес:
- Саша.
- Ну мы же только что договорились! – недоумел отец Г.
Я поправился и всё прошло хорошо.

Мама говорит, что священник в начале процесса обходил всех детей и мне одному положил руку на голову. Я в это не верю. Думаю, мама меня выделяет – по любви материнской.

Уже взрослым я нашел в пакетике документальных бумаг свидетельство о крещении. Оттуда я и знаю, что крестили меня на мой день рождения в 90 году, а иерей, совершивший таинство, подписался как Г. Еваре<нрзб>.


ДЕТСКОЕ

В раннем детстве каких-то религиозных проявлений я не помню. В детский сад меня отдавать не стали по настоянию бабушки. Мама работала, и я жил у её сестры и нашей бабушки Нины всю неделю, только по выходным возвращаясь домой.

Где-то после крещения я постился, будучи 4-5 лет отроду. Это помнится скорее косвенно, вот как. Сидим мы с бабушкой на кухне, я говорю, что очень хочется что-нибудь съесть, но – нельзя. Она тогда сказала: «Грех не то, что в рот, а то, что изо рта... Во как!». Мне показался этот довод очень разумным, мы сварили на двоих яичко и съели. До самого последнего времени не знал, что эти евангельские слова стали пословицей. Иных воспоминаний о религии в раннем детстве нет и следующий всплеск интереса будет уже лет в 13.

Хотя есть иное воспоминание, которое приведу с некоторой осторожностью. Очень рано пронзили меня греховные копья блудных представлений. Хорошо помню, как по утрам я долго не вставал с большого разобранного для меня дивана, отягченный смутно ощущаемым сексуальным влечением. Ума не приложу, откуда оно могло взяться, но в возрасте довольно невинном (6-7 лет) уже знакома была мне горячая возбужденность. Наверно, психологи могут сказать что-то успокоительное про половое созревание и какой-нибудь ход вещей. Но здесь нужно увидеть действие плоти. Плоти не как тела (оно свято), а как антидуха, порабощающего свободное течение веры к Богу.

Тема пола окажется и дальше тесно связанной с темой веры в моей жизни.


ИГРА В КРЕСТ

Кончались 90е, начинались нулевые. Я учился в подмосковной школе. Лет в 13-14 появилась тяга к внешней мистике, к поиску знаков, к таинственности. Мне всегда нравился христианский крест – эстетически, как внешний символ. Правда, «католический» в силу большей простоты я предпочитал «православному». Слова духовного словаря казались какими-то насыщенными и важными. Я поигрывал – как во многое другое – в религиозные образы.

Было это, например, так. Помню, когда появились пишущие CD-приводы, у меня был такой одним из первых из класса. Я собрал любимые песни стиле в ню-металла на диске, нарисовал черно-белую обложку в компьютерной программе – через прицел винтовки статуя в рясе с крестом на лбу. Сборник был назван Church of clamar – «церковь шума».

Примерно тогда же я начал читать книги. Первым подростковым чтением был Толкиен (отечественное фэнтези второго сорта, а так же Стругацкие и Ремарк будут позже). Уж не знаю, может через мир Средиземья внедрилось какое-то христианское семя? Вскоре я сам начал сочинять фентези, а через это пришла мысль, что буду я писатель. Уж не знаю, что я бы сказал сейчас 14-летнему подростку, который сочиняет истории про магов и орков, и хочет поступать в Литинститут. Наверно, ничего доброго – впрочем, не буду отходить от нити повествования.

Читал я и Евангелие. Помню, пришел к крестному брату и сказал, что хочу прочесть Апокалипсис , ведь там что-то про конец света. Он сказал, что начать лучше с Евангелия, да и вообще, раз я решил свою жизнь связать с литературой, мне нужно владеть этими текстами. Он вручил мне Новый завет. Самой этой книги у меня не сохранилось, возможно, вернул.

Неудивительно, что первые мои представления о христианстве свелись к гротескной эсхатологии. Проще говоря, мой символ веры и исповедание были следующие: антихрист придет, когда евреи вернут храм, засохнет мамврийский дуб  и клонируют человека.

Кажется, это процесс, который идёт всю жизнь – ты отбрасываешь отжившие представления о вере и о Боге, обретая новые. Порой люди могут ощущать это как «потерю веры», но я думаю, что это переход в следующее качество. Тогда возникает чувство, что Бог в которого я до сих пор верил, закрывает собой настоящего Бога. Это нужно пережить.


ЧЁРТЕ ЧТО

Помню ещё пару эпизодов религиозного всплеска в юности.

Мы живём в Люберцах в четырёхкомнатной квартире, бывшей когда-то коммунальной. С нами раньше жил старший брат, который, как и я, имел свою отдельную комнату. Традиционно, телевизор стоял как раз в ней.

Как-то раз я решил подшутить над ним. Вошел к нему в его отсутствие и включил телик. Там была функция будильника, которая включала ТВ по времени. Я выставил время около полуночи, чтобы будильник на ТВ включил какой-то громкий канал и сделал бы брату «сюрприз» – ещё бы пульт спрятать подальше, может быть, под подушку? Какая наивность – брат мог и не лечь в это время, впрочем, мне это в голову не приходило. На самом деле, брат в тот день просто не пришел домой ночевать.

Завершив коварные приготовления, я прощелкал пару каналов и наткнулся на ток-шоу, где упоминалась Библия. Какой-то человек рассказывал анекдот:
- В Библии Бог творит землю за шесть дней. Я провел исследование и обнаружил, что пять раз употребляется слово «хорошо». Он творит землю и небо и видит, что это хорошо и говорит это, затем творит рыб и видит, что это «хорошо». Затем – зверей и тоже «хорошо». Затем он творит человека и говорит, что получилось черте что!

В телевизоре засмеялись.

 - Что за бред, - подумал я.
Первые главы Писания, которые я к тому времени прочитал, не содержали слово «черт». Всё ещё не понимая шутки человека из телевизора, я отправился в свою комнату, где всю стену занимал книжный шкаф и секретер, достал с полки большую черную книгу и внимательно просмотрел первые две главы. Естественно, что там было всё «хорошо». Какое ещё исследование он провел?

Время шло к ночи, я лег в постель, отягченный многими вопросами. В Библии написаны пророчества? Может ли быть дано новое пророчество, которым нужно будет дополнить Библию? Бог всемогущий? А хватает ли ему времени и сил на всех людей? Кстати, а что на счет инопланетян? Так, лежа в кровати в темной комнате, я пришел, наконец, к наивной детской мысли – если Бог есть, не мог бы он дать мне какой-нибудь знак?

Стоит ли говорить, что в этот момент включился телевизор в комнате брата?


ЭКСКУРСИЯ В СЕКТУ

Однажды в школе объявили (было это классе в девятом), что нас повезут на экскурсию «Религии Москвы». Пожалуй, программа той экскурсии хорошо показывает, какой хаос царил в головах её устроителей в плане понимания религий.

Первым делом, наш весёлый автобус отправился в православный храм. Кажется, то был Елоховский собор на Бауманской, бывший, кстати, до появления Храма Христа Спасителя кафедральным собором Москвы. Там мы походили по храму, было довольно людно. Кое-кто из класса поставили свечки. Какого бы то ни было внимания нам не оказали, что, впрочем, не удивительно, но отличается от приёма в других местах.
Затем завозили нас, кажется, к протестантам, но их, почему-то, я запомнил хуже всего. Там мы сели на последние ряды скамей, а деловой пастор в пиджаке что-то нам говорил. Центром всего помещения церкви была кафедра, над которой возвышался плакат с надписью, что Бог есть любовь.

Затем нас отвезли к мусульманам, в мечеть. Там мы разулись и прошли в большой зал для молитвы, где никого не было. К нам вышел служитель и сказал довольно длинную речь, сидя напротив нас на ковре. Мы сидели и молча слушали.

Верно будет сказать, что первые и сильные впечатления от религии человек получает от вещей совершенно бытовых – как себя в храме ведут, что делают, сидят ли, стоят ли. Это по-своему забавно, когда погружаешься в мир духовных понятий, отвлеченных от этого быта. С высоты вопросов о догматах и миссионерстве как-то не замечаешь, что в храме может быть суета, толчея, беспорядок, захламлённость – что порой обесценивает все парения и духовные потуги.

Затем мы отправились к иудеям, в ту синагогу на Китай-городе, которая имеет копию иерусалимской Стены плача. Здешний приём запомнился – внутрь нас не пустили, и к нам никто не выходил.

Здесь, как известно, правоверные и не только вкладывают свои записки в расщелины этой стены, подобно иерусалимскому обычаю. Некоторые из класса тут же полезли за ручками и бумажками, проявив обычную постсоветскую религиозную всеядность – брать везде, что дают.

Я тоже в стороне не остался, но – по-своему. Незаметно я вытащил одну из записок из стены и развернул её. «Хочу иметь детей. Маргарита». Эту записку я много лет хранил в кошельке, но потом избавился от неё. Надеюсь, Бог дал Маргарите чаемое, если то Ему угодно.

А затем нас отвезли к… кришнаитам! Как им удалось прикинуться традиционной конфессией – не знаю. Наверно, прошли за буддистов или индуистов – думаю, устроители не видели особой разницы ни между этими двумя верами, ни между ними и собственно поклонниками Кришны. Впрочем, в эпоху духовной безграмотности, это немудрено.

Класс расселся в большом светлом помещении, устланном чем-то мягким. К нам вышел молодой парень с приятным лицом в белом облачении и необходимой по такому случаю косметикой. Мы сели на пол друг напротив друга, и парень повел речь – очень простую и понятную. Он спросил, кажется:
- Кто-нибудь из вас общался с Богом?
Класс оробел, но смотрел с интересом. Я, памятуя успешное взаимодействие с полуночным телевизором, поднял руку, но этого не заметили – штатный шутник класса Вася, сидевший ближе меня, тоже поднял руку и гуру поговорил с ним. Вася, как и положено, балагурил. Мне было очень обидно, что меня не заметили. Уж не помню, к чему сводился общий месседж обаятельного кришнаита, но в конце он предложил, как это у них заведено, поплясать и попеть харикришну.
- Сейчас мы попросим сестру такую-то поиграть нам.
Не менее обаятельная девушка стала играть на фисгармонии и петь мантру. Ребята дружно взялись за руки и начали кружиться в хороводе, напевая эти слова. Только меня не взяли. Толи я стоял далеко, толи как-то так вышло, что никто из моих одноклассников мне не подал руки. Так и стоял я, в большой обиде.

Сопровождавшие нас учительницы были в восторге от посещения кришнаитов. Пока дети одевались, они радостно смеялись и рассказывали молодому гуру, что читали Пауло Коэльо, а он – кивал.

Кажется, я купил у него какие-то брошюрки, но никакого развития это во мне не имело.


ИСПОВЕДЬ

Иногда мы с товарищами по приходу обсуждаем разные церковные проблемы и говорим, например, что крестные стали бессмысленны – ведь они не имеют отношения к воспитанию детей. А логика их поставления именно в этом – воспитывать ребенка в вере. Не знаю, откуда взялась эта идея сегодня, что чужой дядя или тетя будут наставлять ребенка в истинах православия, но факт остается фактом – этого не происходит, несмотря на то, что родители упорно и по-своему тщательно подбирают крёстных своим детям…

Впрочем, я сам – исключение из этого тренда. Мой крестный, воцерковившись в молодости, привел и меня в церковь.

Метод для этого им был избран изящный и эффективный. Раза два-три в год, на Рождество и Пасху, он звонил мне и говорил – вот будет большой праздник, пойдёшь? Я соглашался с удовольствием. Во-первых, провести время в компании парня постарше мне, в мои 12-13 лет, было приятно. Во-вторых, это давало мне чувство, что моя религия не остается «на словах», а проявляется на деле.

Мы приезжали из Люберец в московский центральный храм. Мой брат ходил к определённому духовнику, которого несколько раз переводили в разные храмы в центре. За ним переходила и небольшая группа его духовных чад, уменьшаясь с каждым новым адресом. Они не общались между собой, но узнавали друг друга в лицо. Сейчас мне это кажется диковатым – что за полуопальный священник, что у них за отношения?

Мы приезжали на службу. Она была очень долгой, шла несколько часов. Помню, я пытался по слуху уловить какую-то систему в богослужении – вроде три раза спели «Господи, помилуй», а теперь другое пропели, а теперь ещё три раза… Но система запутывалась после двух-трех повторов и ничего уловить было невозможно. Тогда я зарывался в куртки, висящие вдоль стены у входной двери, и начинал дремать. Так повторялось один год, другой, я взрослел…

Наконец, в один из разов крестный предложил мне исповедоваться у своего духовника. Я внутренне сжался и представил себе картину из фильмов, где герои разговаривают сквозь решетку в кабинке. В храме кабинки не было, а была длинная, тягучая очередь к почтенного возраста священнику.

Чувства жуткого стыда и неудобства до сих пор тяжело вспоминать. Когда настал мой черед подойти к аналою, я выдавил из себя ложь:
- Вот как-то ничего на душе не лежит.
- Посмотри… есть мир физический, в котором есть законы и мы их знаем. Например, выпав из окна – разобьешься, потому что есть закон тяготения. Точно также в духовном мире есть свои законы, где тоже можно разбиться. Их нужно знать и соблюдать, – сказал священник очень спокойно – он то не волновался так, как я.
Мне было не до логики, не до познаний духовных законов. Я уже хорошо чувствовал за собой грешочки – прижигала совесть, и вполне осознанно скрыл их. Мог ли я поступить иначе тогда?


ЛЮБОВЬ, МОЛИТВА И ДАЧА

Как и положено подростку, в 14 лет я очень сильно влюбился. То было лето, а «она» – миловидной соседкой по летнему отдыху на даче, романтического роста (такого, что рядом ты выглядишь заботливым большим парнем), с голубыми глазами-иголочками и правильной фигуркой. Назовём её Б..

Вырос я без отца, примеров ухаживаний и м-ж отношений ни разу не видел и был жутко застенчив. Тупик-с! Сейчас, спустя годы, я припоминаю, что шанс-то у меня, вероятно, всё-таки был: были и прогулки, и она посылала мне некоторые «заряды»: шутливые тычки, прикосновения, взгляды. Но взять дело в свои руки не мог, словно был за невидимой стеной, жутко конфузился, потел, плохо спал, мечтал...
Тут-то я и воззвал к небу! Помню, была августовская лунная ночь, когда щедро рассыпаны блестки звезд и проступают очертания Млечного пути. Я сидел на балконе дачи в теплом воздухе, свесив ноги – перил не было, дом наш строился очень медленно. Я был погружен в свои тупиковые томительные чувства и это вышло горячей молитвой – я обратился к Богу с просьбой как-нибудь «устроить это дело». Кажется, мой монолог длился несколько минут. Наверно, мне даже стало полегче.
Но запомнил я этот случай не из-за пережитых ощущений, а из-за того, что настигло меня позже, через полгода.

Стояла зима по щиколотку. Я месил грязноватый снег, сойдя с маршрутки в Томилино, пробираясь к хмурой девятиэтажке, где жил мой дружок Стас. С ним мы были неразлучные друзья с первого класса, но к десятому он перевёлся в школу в соседнем районе Люберец. Там был математический класс, а мой друг уже метил в Бауманку. Мы собирались толи отмечать новый год, толи чей-нибудь день рождения, сейчас и не упомню.

Я вошел, мы поздоровались, я разулся в тёмной прихожей, сделал два шага и взглянул вправо, в светлую кухню – за маленьким столом сидела моя возлюбленная Б. В эту секунду августовское звездное небо будто озарило меня изнутри.

Она обрадовалась мне – довольно быстро мы выяснили, что она учится со Стасом в одном классе, т.к. класс стал «математическим» только в этом году, а до того все годы Б. проходила в обычный. Стоит ли говорить, что весь вечер я провел за этим маленьким столом, на кухне… Но ничего не изменилось. Я был слишком робок. У меня в душе остался только след, отпечаток того юношеского вопрошания к небу и необычного, необъяснимого умом чувства «ответа» – пусть и на такую ни к чему не приведшую просьбу.

Когда молишься Богу, чтобы получить пирожок (известный мне из практики случай), то важнее оказывается не сам пирожок, а ощущение успешного контакта, не вкус теста, а вкус «разговора», обмена.

Виделись мы с Б. и в другие лета. Помню, мы сидели всей компанией у костра. То был год, когда у нас появилась гитара. На ней играл и гнусаво пел парень постарше, а все остальные брали в руки и, скорчив лицо от напряжения, пытались зажать «аэм», вытянув шею, заглядывая на гриф. Тогда я подумал, что парни с гитарой – это то, что надо девочкам. На следующее лето я буду уже играть лучше всех, но природная стеснительность так и не позволит петь романтическую песню в полный голос.

Жизнь Б. мне стала неизвестна в дальнейшем. А молитва и гитара – остались со мной.


РАДИОБЛАГО

С дачей же связана и другая религиозная неожиданность. То было, кажется, лето между 10 и 11 классом. Я скучал на даче.

И вот, в один из дней, от безделья захотелось послушать радио. Обычно у нас настроена политическая оппозиционная волна. Но в Подмосковье, совсем рядом с либеральными волнами пробивался другой голосок – православное радио «Благо», передающее песнопения, молитвенные правила и лекции. На одну такую лекцию я и попал – это был незабвенный Алексей Ильич Осипов, известный деятель православия, доктор богословия, ныне обнаруживший «спорные взгляды».

Меня захватило с первой же минуты. Оказывается, о Боге можно сказать что-то определённое, о Нём можно рассуждать – да ещё так логично, стройно и ясно! И всё это оказывалось невозможно важным, определяющим весь мир вокруг, ход всех вещей!
Я запомнил волну и время передачи. С тех пор каждый день я оставлял все забавы, покидал приятелей, прогулки и подростковые игры (у нас был иксбокс  и настольные ролевые игры моего сочинения), чтобы к семи часам быть дома, у радиоприёмника, слушая размеренные интонации «Свободного университета», так называлась лекционная передача. Так я прослушал почти целый курс основного богословия.

Помню, однажды сказал приятелю, что именно каждый день слушаю. Он осторожно спросил:
- Надеюсь, они там не говорят, что правы только они?
- Ты знаешь, - ответил я, гордо надувшись, - я бы и не стал слушать тех, кто так не говорит. Если всё это относительно – то зачем оно вообще нужно?
На этом мой первый богословский диспут был завершен и приятель удалился, ведь на часах было без пяти минут передача.

Пожалуй, если искать момент индоктринации в православие – то вот он. Так я вошел в понятия христианства, в его логику и категории. Помню, что где-то в эти годы я стал вновь носить крестик, одев его осознанно. Хотя церковным человеком я тогда не стал.

А после я поступил в институт, но из-за провала по русскому пришлось пойти на заочное с тем, чтобы перевестись потом на дневное. Целый год я валандался без особого дела, лишь только написав рефераты и почитав кое-какие книжки к сессиям. В мае и июне еле-еле натянув латынь и древние цивилизации, я досдал то, что «заочники» в программе не имели и был переведен на заветное, безопасное для призывника дневное отделение. Наступило новое лето и его мы уже провели вместе с Полиной.


ЛЮБОВЬ (ПОЛИНА)

С семнадцати мы начали встречаться, довольно быстро перешагнув грань интимной близости. Известно, что Церковь именует такие отношения блудом и люди, в них состоящие, лишаются возможности быть полноценными участниками таинств церковных.
Положа руку на сердце, я не могу понять, как могло бы быть в моей молодости иначе. Я имел абсолютную уверенность, что секс вне брака – это нормально, а жизнь без интимных встреч – неполноценна. Не было ни родительского слова, ни иного примера. Впрочем, я не могу перекладывать ответственность на «среду». Кажется, только крестный несколько раз говорил мне, что это грех – но он не давил осуждением.

Чтобы ручеек веры разбил эту каменную стену абсолютной уверенности, потребовалось пять лет. Удивительно, что и в это время движение к вере не прекратило совершаться, а словно бы обошло эти обстоятельства, обратив их к дальнейшей пользе.


НОЧЬ РОЖДЕСТВА

Поступил в Литературный институт им. Горького я в две тысячи четвёртом, в семнадцать лет, на отделение прозы. Это был последний курс, который учился пять лет – потом сменили систему на четыре плюс два. Во время учебы в институте большую часть времени я играл в компьютер, читал книжки, гулял с друзьями и девушкой. Учился вяло, по интересу, без дисциплины.

Посещения служб вместе с крестным сошли на нет – последний раз я уехал с середины рождественской Литургии. Народу было невероятно много, и я вышел подышать на улицу. Московский двор был залит оранжевым светом фонарей. Из дверей храма шло тепло и звук пения смешанного хора. Было много снега, но не холодно – около ноля. Через какое-то время брат заметил меня и очень удивился, тому, что я был снаружи. Он вновь углубился в толпу, я постоял немного и пошел к метро, послав ему смску.
Помню – как странно – тогда в ночь Рождества, в пустом, но не спящем центре Москвы встретил двух людей: один гнался за другим с битой. Убегавший вытащил сотовый и пытался на бегу куда-то позвонить, но был настигнут – телефон полетел по льду, а сам человек получил несколько сильных ударов, сжавшись на земле. Я наблюдал с другой стороны улицы и, содрогнувшись, прошел мимо.

Ночевал у Полины – за полночь маршрутки до Люберец уже не ходили. Когда уже легли, крестный позвонил мне – служба ещё длилась, был третий час ночи – и сказал:
- Слушай, ты вот не идёшь на причастие… и тебя отвращает сам знаешь кто.
Брат имел ввиду сатану. Не помню, что ответил. Он поздравил меня с праздником и я, засыпая, что-то пробурчал в ответ.


НЕ ЗНАЮ, КАК

Это был, конечно, надлом. Жизнь текла своим обычным чередом. Но что-то тлело внутри. Прошел ещё год или чуть больше и перед Пасхой я собрался и пошел на исповедь самостоятельно.

Отправился я в храм в Кузьминках, в парке, недалеко от дома моей возлюбленной. Служба шла долго, очередь к священнику была длинной, я был одним из последних. Все чувства во мне будто обмерли, лишь смутный страх и стыд клубились в сердце. Когда, наконец, наступил мой черед, то в храме уже не оставалось молившихся на службе. Отворилась боковая дверь, и занесли гроб с телом некой старушки. Готовилось отпевание.

Слова из себя пришлось доставать клещами. Косясь то на усопшую (которую поставили совсем недалеко), то на довольно флегматичного батюшку с рыжей бородой, я прошептал задуманное. Чтобы как-то выйти из конфуза я добавил в конце:
 – Вот большой праздник будет, ну я и решил вот… ну… пора…
С этим отец легко и охотно согласился, и это было единственное, что он произнёс.
На ватных ногах я вышел из храма и плюхнулся на ближайшую скамейку. Вокруг ходили гуляющие, им продавали леденцов-петушков, сладкую вату и надувные похрустывающие фигуры-шарики. Обхватив голову руками, я смотрел в землю перед собой, меня била дрожь, на глаза наворачивались слезы. Ко мне подошли две пары сапог и камуфляжных штанин. Я даже не поднял головы. Постояв несколько времени надо мною, они удалились.

Ничего о блуде я, конечно, тогда на исповеди не сказал. А как тут скажешь, если это было частью нашей любви?

С Полиной мы много говорили о религии, о вере. Это стало нашим общим интересом, ещё одним, между поэзией битников, Битлз и сериалами. Помню, как на втором курсе она написала большую работу по философии на тему сотворения мира и сдала её старичку-марксисту, читавшему лекции. Оказывалось, что миллионы лет эволюции очень трудно подружить с библейской историей, что научные способы определения возраста Земли имеют изъяны и невероятные погрешности, а всемирный потоп был упавшей на Землю водной оболочкой, внутри которой первоначально находилась наша планета. Впрочем, впоследствии сам креационизм  оказался далеко небезупречен.
На фоне этого интереса я однажды подошел к крестному и спросил, нет ли каких-нибудь учебных курсов по христианству или книг такого содержания. Уж не знаю почему, но его ответ был провальным:
 – Просто ходи на службы и постепенно всё поймёшь.
Может быть, то был его собственный опыт, не подошедший мне.


ПЕРВЫЙ ПОСТ

Где-то в начале института, лет в 18-19, я впервые соблюдал Великий пост. Хорошо запомнилось чувство и картинка: иду по Тверскому бульвару, кругом мартовский мокрый снег, я тороплюсь на пару и в животе слегка пусто от постной пиши. И от этого легкого голода я как будто становлюсь более наполненным, будто ежесекундно ношу в себе не праздность, а какое-то дело, которое делаю к Богу.

Или, иначе, это физическое ощущение в желудке – как будто постоянная память, что Он рядом, что ты с Ним живёшь. И это звучит, звучит и не уходит, не растворяется в суете, не забывается, даже когда ты вроде и не сосредоточен, даже когда ты согласился с друзьями пива выпить вопреки посту, это всё равно остается с тобой.
И как странно, к какой рутине сейчас всё больше сходит мой пост. Я каждый раз жду Великий и Рождественский посты, надеясь, что то постоянно звучащее напоминание вернётся… Но почему-то всё больше сводится к тоскливым булкам и тарелке гречки с овощами – со временем эти натюрморты на моём кухонном столе начинают обретать какое-то самодовольство.

Через год после первой самостоятельно исповеди я впервые подошел к Чаше – вновь на Пасху. Помню, каким широким шагом радостных ног шел по грязным весенним дворам домой. Зимнее пальто уже можно было носить нараспашку, не нужна была и шапка. Было около трёх утра. Кто-то из ночной компании, сидевшей у одного подъезда, заорал мне «Привет» пропитым голосом. Я, не дрогнув, спокойно ответил:
– И тебе привет.

Меня наполняло пережитое.


ПРОТЕСТАНТЫ

Моя подруга преподавала английский язык, через что мы были знакомы с несколькими носителями языка – ирландкой Сарой из Белфаста и парой американцев. Здесь в Москве, в классах, где проходили курсы английского, носители собрали небольшую церковную группу, встречаясь и проводя службы по воскресеньям. Однажды на службу пригласили и нас. Я решил, что иметь этот опыт будет нужно.

Помню, что приближаясь к языковой школе, я вглядывался в лица прохожих, пытаясь выявить конфессиональную принадлежность «на глаз» – может кто-то здесь идёт туда же, куда и я? Может, вот эта старушка со слепым взглядом, потихоньку перебирает палочкой и тоже идёт к протестантам? Нет, не то. Может вот этот белобрысый парень, так открыто глядящий в лица всех прохожих и улыбающийся им? Он, пожалуй, точно протестант.

Пришли. В окраинном районе, между Люберцами и Москвой, над одним из толи цветочных, толи для животных магазинов выросли два надстроенных, обшитых желтым сайдингом этажа. В них расположились те самые курсы английского.

Служба шла в небольшом классе, с зелёной доской и двумя рядами парт. На стол учителя – «алтарь» – положили белую скатерть. В углу на подносе сгрудились пластиковые стаканчики. В комнате было человек десять, все расселись за парты. Помимо иностранцев, были там и несколько русских участников, в основном женщины и, кажется, один активист-мужчина. На экране телевизора включили слайд-шоу с музыкой и стихами песен, которые собравшиеся стали пропевать. Мне было весьма неловко, я то смотрел себе на руки, то в окно, то на экран, пытаясь внутренне помолиться сам с собой об окружающих меня людях и их религиозных заблуждениях. Я мало знал православие (кроме тех лекций Осипова, часть из которых были апологетическими ), но о неверности протестантизма представление имел.
 
Затем все сели в кружок и некоторые участники произнесли душевные речи, рассказывая о недавних горестях и утешениях. Наверно, это можно было бы назвать исповедью, правда, не было ни слова о грехах. Почтенный седой американец с фирменной улыбкой вставных зубов произнес нечто вроде проповеди на английском, переводил помощник. Затем он исповедовал веру в «воспоминание»  и стал всем раздавать стаканчики с вином и кусочки хлеба. Предложил и мне. Неужели из вежливости он готов разделить свою «чашу» со случайно зашедшим человеком? Мы с девушкой отказались – это было заранее оговорено между нами.

После собравшиеся пили чай и разговаривали друг с другом. Местный активист подсел ко мне для знакомства. Я сказал, что я православный и нас пригласили по знакомству, он ответил, что учился в какой-то академии, где преподавали и православные, и католики, и протестанты. И там, вы не поверите, к этим разделениям относятся «иначе», не считая их серьёзными. Я, жутко сконфузившись, чуть ли не прошептал, что так не думаю. Выдавать какие-либо аргументы было не под силу, но разговор был окончен.

Одна из женщин подошла к помощнику пастора и сказала, что выучила один из псалмов на английском языке. Однако, рассказать его наизусть она так и не смогла – сбивалась и запиналась на каждой строчке. Помощник вежливо слушал несколько минут. Это напоминало ответ троечника, тем более, что мы были в учебном классе. Неужели псалом на русском был чем-то хуже? Почему её усилие к Богу облеклось в такую странную, вычурную форму? В этом было что-то очень искусственное.
Когда мы вышли с Полиной на улицу, то нам обоим было неловко, как-то не по себе и выглядело всё это нелепо – что мы и сказали друг другу.


ДАНИЛОВ МОНАСТЫРЬ

Ирландка по имени Сара нанесла и «ответный визит». Мы сходили на бдение в наш люберецкий храм и ушли после литии – впрочем, тогда я ещё не знал этих слов, и было неловко от того, что не могу толком рассказать Саре о службе. Наша гостья говорила, что однажды изучала вопрос о протестантизме и православии, но не нашла настоящих различий. К сожалению, поговорить об этом нам не удалось.

Полина была очень деятельна и в решимости обгоняла меня. Она увидела где-то объявление (кажется, в её собственном институте) о наборе на курс «Основы православного мировоззрения» в «Школе молодежного служения» при Даниловском монастыре и стремительно записала нас туда. Так в нашу жизнь вошла новая ступень осознанной веры. Там объясняли богослужение и догматику, были беседы о том, как быть христианином сегодня, которые вел небезызвестный игумен Петр Мещеринов.

В тот момент мы с крестным оказались разделены – меня подкупила либеральная церковная риторика (которая говорила об искоренении суеверий, просвещении и миссии), а он был под впечатлением от консервативной (толковавшей о возрождении Святой Руси и традиций, войне с антихристом и модернизмом). Кумиры одних объявлялись еретиками другими, а постулаты оборачивались ругательствами и насмешками.

Разделение это, конечно, не более чем человеческое. Каждая из сторон на своём полюсе, в крайнем проявлении, утрачивает православие своим образом – превращая его в идеологическую борьбу или выхолащивая тайну, торжество, благочестие. А вне этих крайностей разность в итоге сводится к предпочтению стилистики, культур речи и способов богопочитания. Решительно уверен, что спасение – вне стиля и вкусовых различий.

На этих курсах в Даниловом впервые мы начали общаться с единоверцами своего возраста. Там собиралась молодежь около двадцати лет, были люди и постарше. Боюсь, я с трудом нахожу слова для того, чтобы показать, что это на самом деле значит. Можно ходить в храм несколько лет, можно даже здороваться с парой бабушек и тётенек, но так и не обрести нескольких человек, которые бы знали тебя, твой номер телефона, твою жизнь и, например, заметили бы твоё отсутствие. Ты сам по себе – пришел, помолился «внутри», пожил «своей» духовной жизнью. Что удивляться «вере в душе», если сам строй приходской жизни формирует не общность христиан, а индивидуально-спасающихся, отделённых друг от друга людей? Ведь спасает Бог не каждого по отдельности, а Церковь в совокупности… Впрочем, о разобщенности и отсутствии общинной жизни столько сказано,  что нечего и прибавлять.

Для слушателей курсов порой служились Литургии в небольшом надвратном храме монастыря. Пожалуй, там я впервые ощутил, что в храме вокруг какие-то нечужие люди... Литургисал иеромонах в расцвете лет с умным взглядом, который читал вдохновляющие проповеди и хорошие лекции, быв духовником образовательного центра. К нему можно было попасть и на исповедь (что я и сделал) – в монастыре было заведен особый порядок этого таинства. В подвальном храме Иоанна Предтечи  исповедовали несколько священников совершенно отдельно от богослужения – это давало хороший порядок. Приходило множество людей, в очереди нужно было ждать порой до часа. Впрочем, это не было утомительным – в тишине темных вековых сводов можно было углубиться в себя…

Всем сердцем я надеялся прилепиться к этому месту, к этим людям – но один маленький глупый случай проверил меня на прочность и я того не выдержал. Приехав в очередной раз на исповедь чуть раньше обычного, я покупал пирожок с рисом на площади перед вратами обители (монастыри и пирожки – обширная тема, ещё ждущая своего дегустатора и исследователя). Здесь случай и застал меня.

Умиротворенно вздыхая под белыми стенами и набираясь воздуха, чтобы войти внутрь, я вдруг заметил знакомое лицо того иеромонаха – но оно было приделано к чужому телу. Он вышел из врат, одетый в светло-серый деловой костюм, длинная коса была аккуратно заправлена под пиджак. Его кто-то сопровождал, они сели в тёмную блескучую иномарку, машина мигнула стоп-сигналом, бесшумно тронулась и прошипела шинами по сырому асфальту переулка.

Пирожок не лез мне в горло. Я сел на лавку, как громом пораженный. Если кто-то захочет снять кино о крушении наивных представлений – то вот вам эта сцена. И пусть на заднем плане звучит комическая музыка с тубой и барабаном – «тум ц тум ц тум ц тудуду тум ц».

Понятно, что по трезвому размышлению ничего в этом нет предосудительного. И только я сам был автором своих нелепых представлений о монашестве и мире церкви. Но ходить в тот монастырь я больше не смог.


КНИГИ

Без живого христианского общения я много читал православных книг – и они словно заменяли мне опыт приходской общины. Думаю, что и сегодня существует тот вакуум, который человеку приходится преодолевать, если он ищет себе приход.

Уже в последние годы к нам на кружок изучения Писания «направляли» через знакомых людей, которые искали именно общения с единоверцами. Это остаётся относительной редкостью, и я предполагаю, что по улицам нашего города ходит ещё множество людей, пытавшихся где-то укрепиться, но так и не прошедших это безвоздушное безликое пространство прихода, где тебя никто не знает и ты никого не знаешь.
Кроме того, книги и христианское образование (хотя бы и начальное) давали и прививку против этого буйного мира православных басенок, мифов, искажений и суеверий, которые столь живучи на церковных «низах». Припомню те из них, с которыми сталкивался сам:
- свечку нельзя передавать через какое-то плечо (ну, это уже классика)
- после «Отче наш» служба-то и кончается
- Площадь покрова Богородицы – 150 километров


НЕКУДА ИДТИ

В конце института и после него я начал ходить на службы в храм в Кузьминском парке, там же где и исповедовался впервые несколько лет назад. Понимая невозможность соединить церковность и нравственное положение отношений, я был в тупике. Не имея ничего лучше, я стоял в храме и, когда дело доходило до Чаши, я молился, чтобы Бог дал мне возможность причащаться – каким угодно образом.
Думаю, что объяснять на этих страницах суть таинства и его центральное местоположение в православном вероучении и жизни не входит в задачу повествования. Можно остановиться только на том, что я ощущал в этом значительную потребность. Полина ходила на службы вместе со мной, а иногда я бывал и один.
Нужно было что-то менять. Хотя по ребяческому задору мы не раз решали пожениться, но исполнить это вряд ли могли. Здесь, должен признать, была моя вина – в решительный момент я дрогнул и сдал назад – хотя уже было заявление в загсе и назначена дата скромной, «неторжественной» церемонии. Никогда не забуду, как разбирая какие-то вещи у неё в квартире, я вдруг наткнулся на бумажный пакет с какой-то белой сеткой и с ним вышел к ней с вопросом что это. А это была фата и платье. Не дай мне Боже обещать и не сделать.

Спать друг с другом мы перестали на какое-то время – как раз на период учёбы в Даниловском монастыре. Тогда я, наконец, вошел в храм с большой легкостью, сбросив бремя совестных укоров. Впрочем, это длилось лишь несколько месяцев, а затем, после расстроившейся и отложившейся свадьбы, дело вернулось на круги своя. Вскоре же наша любовь распалась. Я был не по годам незрел, и брать на себя какую-либо ответственность не мог.

Кажется, это было начало десятого года, как раз на излёте новогодних каникул. Мы с другом тогда ездили в Оптину на пару дней и мне казалось, что ещё можно её вернуть, только уже без греха, по-настоящему, по любви…

Расставание переживалось тяжело, удушливо. Ко этому времени я лишился и заработка – городская газетка, в которой я вяло работал после института, накрылась вместе с уходом мэра-коммуниста – наши Люберцы привели к «единообразию» единой партии. Я сидел большей частью дома, и меня мучила черная тоска. За окном был тёмный, метельный январь.

В те дни я написал очень горькие свои сочинения, стишки, рассказы – но это не давало утешения. Помню, было такое, что я стоял посреди гостиной и просто оседал на пол и лежал. Безвольное время текло сквозь тело – некуда идти и незачем быть дальше. Мама была на работе, до её прихода оставалось ещё пара часов. Подумалось, что сейчас служба начнется – было около пяти. Мне было всё равно, что со мной – и я решил, что если всё равно, то лучше быть в храме. Я поднялся с пола, оделся и отправился в люберецкий ***ий храм, недавно отстроенный.

Это были прекрасные службы – я приходил по будням вечером, когда мало людей. Пение и неразборчивое чтение улетали под высокий тёмный свод – да душе и не надо было ничего разбирать. Нужно было только дышать – чуть пряным от каждений воздухом просторной церкви. Так шли мои дни.

Минуты страдания всегда отмечены льющейся тёплой молитвой. Я думаю, что на последнем рентгене, который делают перед вратами будущей жизни всей прожитой судьбе, высветится именно эта молитва, а не те тёмные переживания жизни, из которых она вышла…

А потом настал февраль. Я устроился работать в одно странное место, связанное с высокой модой (всегда выходил на новую работу в феврале). Помню, в минуты перерывов, я писал в блокноте – «Господи, помилуй, Господи, помилуй, Господи, помилуй». Потом настала весна – и было уже легче. Потом то самое дымное лето 10-го, когда горизонт был плотно затянут завесой тяжелого смога, пахло гарью и ночью на открытое окно вешали мокрую простыню.

А осенью я, уже ушедший из ядовитого мира дорогого бренда, отправился на Валаам .


ОСТРОВ

Небольшой транспортник плыл сквозь Ладогу упорно и долго. Ровная линия горизонта, сливающегося с водой, почти не менялась уже больше двух часов. На палубе, под неярким солнцем сидели, закутавшись кто во что, люди. Были старики, были женщины, но в основном – молодые, студенты и чуть старше. Все они ехали волонтерами на остров. Была середина сентября, нам очень повезло – осень стояла теплая.

Приметив у одного из путников черную гитару, я бренчал на ней блюзовые фразочки, зажав холодными пальцами двухрублевую монету. У меня не было работы, подруги, каких-либо обязанностей, на ногах кеды, на плечах военная куртёха – и ветер нового холодком пробирал насквозь. Корабль уносил меня на островной монастырь… это настоящий блюз, только православный.

Наткнулся на волонтёрство я случайно – кто-то разместил комментарий в контакте, позвал. В анкете участника, в графе «цель поездки» я написал «ищу жизнь».

Наконец, на четвёртый час плавания показался внушительный остров, который бывалые волонтеры сразу признали. В тот год Валаам ещё не был так хорошо убран и отремонтирован, как теперь. Огромный собор с небесно-синими куполами словно соединял землю и небосвод. В сентябре здесь не было огромных стай туристов, пасущихся тут летом, лишь отдельные однодневные группки сновали между скитами и усадьбой.

Волонтеры жили в мансардном этаже работного дома, мальчики – направо, девочки - налево. В мужском крыле помещалось две кельи, большая и малая. Келья скорее походила на казарму, в большой комнате с печкой по середине стоял десяток кроватей. Условия здесь были спартанские.

Каждое утро в девять часов ко входу в работный дом подъезжал Ильич на белом мотороллере. Большая лужайка перед подъездом дома была прозвана «Площадь Ильича» – впрочем, эту шутку понимали только москвичи. Он раздавал послушания, довольно однообразные и тем самым – очень хорошие. Почти всей группой мы ехали на поле, корчевали там брюкву гигантских размеров, которую складывали в мешки. Раз в час подъезжал трактор или грузовик, куда мальчики эти мешки загружали, затем загружались сами поверх них и ехали – очень медленно – на ферму, чтобы разгрузить брюкву в хранилище. Лежа на мешках, мы иногда рассказывали друг другу истории, а иногда молчали, щурясь на прохладное валаамское солнце. Иногда трактор совсем останавливался, кто-то из наших приподнимался, чтобы посмотреть на дорогу, и говорил:
- Коровья пробка!
Трактор пропускал стадо коров и мы ехали дальше.

Так шли многие дни. По вечерам мы часто собирались за столом, приходили (несмотря на запрет) и сестры из женских келий, пили чай, пели песни, говорили. Хотя там были очень разные люди, которые наверняка не ужились бы друг с другом при более тесном и длительном знакомстве, всё же ощущался дух мирного общежительства, тоска по которому знакома, думаю, всем, читавшим в Писании о жизни апостольских общин – простая жизнь, простой труд, простая пища, общение святых, негромкие радости, молитва. Всё, чего мы почти лишены в городской жизни.

Один проповедник там с некоторым упреком говорил пригостившимся на острове:
- Валаам – как православный Диснейленд.
Я согласен, только не вижу в этом ничего плохого. Должно быть место, где просто с тебя всё снимают и дают побегать по траве – как в детстве. И каждый по-своему – открывает душу согбенному монаху, смотрит на мерцание свечей на бледных нерушимых стенах нижнего храма, задыхается от ветра в дикой бухте и ловит его раскрытыми слезящимися глазами. Ты ничего никому больше не должен и – Любим.

Пожалуй, подробно и разносторонне записать всё, что связано с островом будет слишком много и я отложу это до иных времен.


ХОР

Остров был прекрасен, но я сказал себе, что где родился, там и пригодился – и потому продолжал посещать ту церковь, которую было видно из нашего окна. На одной из служб настоятель с амвона объявил, что набирается молодежный хор и особенно приглашают тех, кто не умеет петь. Это мне подходило – я занимался гитарой, знал азы музицирования, но с голосом был совсем не в ладах. Церковный хор – что может быть лучше? Леннон пел в таком полгода! На первом занятии обнаружилось, что молодежный хор состоит на треть из бабушек-сопрано.

Под большим храмом находилась сеть полуподвальных комнат, хоть и свежеотделанных, но всё же глухих и довольно тесных. Вход туда был с улицы, со стороны алтаря по ступеням вниз, через дверь с домофоном. Большой холл использовался для нечастных приходских собраний. Направо была крестильня с купелью, а налево – несколько комнатушек, в одной из которых и шли спевки хора.

Несколько раз довелось нам любительским составом спеть то ли «раннюю» то ли «среднюю» Литургию. Помню – это редкость со мной – в вечер начистил ботинки, приготовил пиджак, пальто, папку с нотами на завтра. Шел сосредоточенным шагом в храм по ноябрьской слякоти вперемешку со снежной крошкой. Было тревожно и торжественно. Пели в малом, деревянном храме, с таким древним и теплым запахом дерева. Коленки дрожали, а выходящие ноты будто начинали светится ещё в утробе: «Милость мира, жертву хваления…» А в длинных паузах помогавший нам бас из профессионального состава ходил в алтарь через боковую дверцу, а потом ехидно шептался:
- Всю запивку выпил.
Прошу занести в словарь худших вещей – церковный профессионализм. Хорошо служит, исполняет послушания, работает с документами, выполняет поручения, говорит проповеди, решает проблемы, поддерживает чистоту, порядок и благоукрашение и имеет наружность – будто жив. Только мертв.

История с хором закончилась тем, что я всё больше начал ездить на длинные монашеские службы на Валаамское подворье, где суровое пение и какая-то приглушенная обстановка длинных тёмных бдений казались мне родными.


ЗА РУКУ

Я поехал на Валаам на следующее, и на следующее, и на следующее лето… Вспоминается одна история, записанная мною в две тысячи тринадцатом, кажется.

Когда приехал третий волонтёрский заезд, в работном доме уже жили два друга. Парни гоняли в футбол, болтали, что хорошо бы пивка выпить и слушали панк-рок. Когда мы только вошли, то один из них спросил:
- Ребята, а вы нормальные?
Новоприбывшие разбирали вещи, застилали койки – на вопрос никто не ответил, все заулыбались.
- Нет, ну просто всякие приезжают, - как бы оправдываясь, сказал один.

Его звали Лёша. Он был худощавый, слабый, невысокий парень с модной стрижкой. Как-то он взял клетчатую рубашку из общей одежды, отпорол рукава, пришил карман от другой рубахи, что-то сделал с пуговицами.
- Валаамский хипстер, - сказали ему в келье, когда он примерил наряд.
Ходили они везде вместе со своим дружком. Тот, как только просыпался, включал в болтавшихся наушниках тяжелую музыку и так встречал новый день. Они прожили на острове уже пару недель до нас. Когда мы спросили, как ребята здесь оказались, то Андрей, любитель музыки, ответил:
- Мы вот сидели с ним, с этим, дома, играли в компьютер. И вдруг наша бывшая одноклассница звонит и говорит, вот, мол, есть места, приезжайте. Мы так подумали и поехали.

Чем занимался Андрей, я не знаю, а Лёша работал поваром. Рассказывал, как накормил триста болельщиков и испёк шесть тысяч блинов на масленицу.

Потом друг уехал, а Лёша почему-то остался. Мы работали на сенокосе – с вечера собирали тюки, которые делал трактор специальной тракторной насадкой, и складывали на тележки, которые отвозили их на ферму. С утра на ферме мы закладывали их на хранение в амбаре, выстраивая бесконечную стену-крепость под самый потолок.

На вечернем костре Лёша как-то обмолвился, что ему надо сделать важное дело. Я тогда пошутил, что, мол, страшно даже спросить, что за дело. Он никак не продолжил. А утром в субботу опять вскользь заметил, что осталось исповедаться, причаститься и можно ехать домой.
- А то накопилась пара косяков серьёзных за двадцать пять лет.
- А ты знаешь, как нужно готовиться? – спросил я.
Он ответил, что нет. Я коротко пояснил.
- Если бы я знал, то постился бы сколько надо, - сказал Леша так, что это было правдой. В нём, под всем внешним слоем шуток и баек, пошива рубашек и легкой жизни, вызревало что-то глубокое, ему одному известное – и будто прорывалось иногда наружу.

Тогда я предложил свои услуги провожатого к «хорошему батюшке», а там – будь что будет. Стали ждать вечера. Он напевал «Причаститься, причаститься, этот город наш с тобою» на известную мелодию.

Солнце уже не палило. После ужина мы работали сверхурочно, убирали последнее поле. Вместе с Лёшей складывали тюки на тележку по восемь рядов, стоя на ней – остальные снизу подбрасывали их нам.  Когда оставалась ещё больше половины, до нас долетел колокольный звон.
- Вот и служба началась, - сказал я.
- Успеем? Ещё в душ бы.
Я пожал плечами и стал молиться преподобным.
- Смотри-ка, что получается, - сказал он и показал на тюки на тележке.
Закрепляя последний ряд, чтобы телега не рассыпалась по дороге, мы нечаянно выложили большой крест. Ну, монастырь всё-таки.

Была середина всенощной. В церкви мы пошли к отцу У**. Очередь была очень большая, как обычно. Вынесли Евангелие и все стали прикладываться, я кивнул Лёше, мол, пойдёшь? Он пошел за мной. Мужчин в монастыре пропускали вперёд, мы втиснулись в очередь и приложились.
- Мы сейчас что с тобой сделали? – спросил мой спутник.
- Поцеловали Евангелие.
Лёша сделал недоуменное лицо, но ничего не сказал.

Всенощная закончилась. Уборщики стали натирать подсвечники и мыть пол. В храме остались только те, кто ждал очереди на исповедь. Один за другим священники брал с аналоев кресты и книги, уходили. Выключили свет, становилось холодно. Лёшу стало сильно трясти. Он шепнул, что мёрзнет и убежал одеться. Я думал, что не вернётся и молился. В гулком каменном пустом соборе было очень тихо. Через высокие окна что-то бледно светило.

Но он пришел – в той же одежде, что и был. Сказал, что у него нет никакой другой одежды в келье, кроме той, что на нём – это и правда было так. От него пахло табаком.

Подошла наша очередь, было около двух часов ночи. В храме осталось человек семь-восемь.

Когда отец У** снял с меня епитрахиль, то я поднялся и начал произносить обдуманную, но совершенно бессмысленную фразу, мол, товарищ там за мной, хочет исповедаться, но ничего в этом не понимает, и даже спросил, можно ли ему подойти. Священник посмотрел куда-то мне за спину, у него глаза были серебряные от луны или ещё какого-то света.
- Пусть подойдёт, - сказал он.
Лёша исповедовался недолго. Отец У** прочёл над ним молитву, мы вышли. Когда шли назад, то он матерился и плакал.
- Он меня насквозь видит, я не успел ничего, он сам всё сказал…

С утра я его не видел, оставил ему на койке какую-то умную книгу, которая вряд ли будет к месту. Днём мы случайно встретились у святых врат. Лёша, глядя себе под ноги, поблагодарил меня коротко. Я спросил его, что теперь. Он сказал, что отец У** назначил ему придти ещё раз в два часа. Было без десяти и Лёша, «Валаамский хипстер», ловкий повар и весельчак кивнул мне и медленно пошел на ту встречу.

На следующий день он уплыл, мы не говорили больше.


ВНУТРИ КУПОЛА

Припоминаю одно послушание, уже в другом году. Сенокос в том сезоне уже кончился, я приехал позже. Собор встретил нас, одевшись лесами. Болтали, что ураган повалил на острове много крупных сосен и их, как по благословению природы на начало работ, пустили на леса для реставрации.

Несколько волонтеров отрядили на помощь реставрационной бригаде. Нужно было собирать строительный мусор, чтобы он не мешался работам. Несколько дней подряд мы подходили к стене собора и быстро поднимались наверх по деревянным лесенкам, в двенадцать или пятнадцать «этажей» оказываясь надо всем островом.

Работа была простая, леса были сделаны безопасно и мне это доставляло много удовольствия. Помню, лазили на последний этаж, чтобы поцеловать крест на куполе собора. Рабочие сушили там какую-то рыбу, прибив её за хвост гвоздями к перилам.
Однажды меня подвели к черной дыре в куполе и попросили залезть и там всё прочистить. Меняли деревянную обрешётку и железный настил, плашки и доски валялись внутри. Сам купол собора был полый, внутри него находился большой каменный полушар – именно его и видят люди изнутри храма. Вокруг полушара можно было обойти по узкой «тропинке» или залезть на него. Кажется, два или три дня подряд я сгребал опадавшие деревяшки в мешки и выставлял их наружу через входное отверстие. Там ко мне и пришло сочетание «внутри купола». Какой-нибудь безумный монах мог бы иметь тут келью…

Много чего последовало в дальнейшем: у нас сложилась хорошая компания на московском Подворье, куда я уже прочно ходил, появился кружок изучения Писания, потом миссионерское Братство, случались разные скандалы, удары и неприятности, а также радости, открытия и благословения. Но всё это было уже русло реки, которая берёт исток в тех годах детства, юности и молодости, которые прожиты и пунктирно нанизаны на тему веры, изложенную здесь.

Если мне придется отвечать на вопрос о том, почему я стал верующим, то я смогу лишь прочесть всё написанное, нежели дать ясный ответ. Веру не получается выкристаллизовать из ткани жизни. Это тайна, а тайна – то, ради чего стоит жить.

январь-октябрь 2016