Молочка захотелось

     Бывает так: день как день, всё идёт обычной чередой, но вдруг ты совершаешь что-нибудь такое, что даже и в голову бы не пришло ещё и за минуту до этого события. Потом остаётся только удивляться, как это тебя угораздило?!
     Однажды со мной и моим другом-одноклассником из 5-го"Б" — Вадиком, случилось вот что.

     Шли первые школьные денёчки после летних каникул. На дворе стоял тёплый сентябрь. Задавали на дом совсем мало, и можно было гулять, сколько захочешь.
Вот мы и гуляли с моим приятелем. Жил Вадим неподалёку от школы в доме напротив молокозавода. Дом был старинный, деревянный, собранный из толстенных, почерневших брёвен. Та квартира, где вместе с бабушкой и дедушкой проживал мой товарищ, находилась на втором этаже, и к ним нужно было подниматься по крутой, скрипучей лестнице. В квартире они занимали только одну комнату, окно которой смотрело как раз на проходную молокозавода.
     Я частенько заходил к Вадиму в гости, иногда сразу после школы, иногда вечером, а в выходные — так и с утра. Мне нравилось бывать у них. Бабушка любила расспрашивать меня обо всех школьных делах. Внук её учился не ахти как хорошо, больше на троечки, а она внимательно следила за его оценками и поведением. Я же считался хорошистом, почти отличником — вот бабушка и хотела, чтобы я помогал Вадику в учёбе и положительно влиял на него. Меня она нахваливала и нередко повторяла:
— Вот, Вадик, бери пример с Лёшеньки. Видишь, как он старается, поэтому и отметки получает хорошие.
  То, что меня нахваливали и ставили Вадику в пример, нашей дружбе не мешало.   
  Часто мы и домашнюю работу делали вместе, и гуляли потом или играли. Правда, особенного влияния на его учёбу это не оказывало.
   Троек в его тетрадях и дневнике не становилось меньше. Может быть, ему мешало плохоё зрение. Очки Вадик носить не любил, как и все очкарики, тем более с такими толстыми линзами как у него. Гулял он почти всегда без очков, а в классе сидел за первой партой, и чуть что, норовил от них отделаться. Собственные неудачи в школе мало огорчали Вадика, зато он умел как никто другой радоваться чужим успехам. 
 
   Однажды у нас проходила выставка рисунков, и одну мою работу собирались отправить на городскую выставку детского творчества.
   Вадик выпросил у учителя мою картинку, чтобы специально показать её бабушке с дедушкой. На показ мы отправились вместе.
 — Бабушка, дедушка, — заговорил Вадик с восторгом чуть ли ни с порога, — поглядите, как Лёша здорово осенний пейзаж нарисовал.
   Его картину пошлют на городскую выставку! Смотрите, листья, кажется, так и летят как настоящие!
   Дед послушал, посмотрел и сказал:
 — Что же ты так радуешься, будто сам это нарисовал? Если бы у тебя получились как настоящие — другое дело, а то ведь рисовать тебя не заставишь.
 — Да, да, — подхватила бабушка, — и читать его не заставишь! Всё на улице бы шлындал, да собакам хвосты крутил! — И привычно продолжила, — Вот брал бы пример с Лёши.
   Но Вадик брать с меня пример не собирался. Может, и правильно делал.

   В тот сентябрьский денёк мы с Вадиком зашли к нему и смотрели новый мультик по телику. Потом бабушка угощала нас пирожками с повидлом. На улице зажглись фонари, и я понял, что пора домой. Вадик пошёл немного проводить меня. Мы переходили улицу Октябрьскую как раз напротив ворот молокозавода. Обычно оттуда, из ворот, выезжали машины, гружённые молоком, или въезжали обратно, гремя пустыми металлическими ящиками-корзинами из-под молока и пустыми флягами. В тот раз во дворе завода не было видно ни машин, ни грузчиков, только одна женщина в фуфайке поднималась по ступеням в глубине двора. Там ярко горел фонарь, и я заметил рядом с крыльцом, на которое взошла женщина, корзину с молоком. Бутылки ярко отсвечивали фольгой крышек. Женщина на крыльце оглянулась, посмотрела на нас с Вадиком и, помешкав немного, зашла в здание. А ворота остались открытыми. Тут вот Вадик вдруг и говорит:
 — Давай возьмём молока? — и сразу же мимо проходной идёт к этому самому крыльцу.   То есть он идёт прямо к корзине с молоком, достаёт из неё одну бутылку и быстро поворачивает назад.
   И я почему-то тоже уже иду по двору к этому самому же крыльцу, к корзине с молоком, и смотрю только на неё, и ничего больше вокруг не вижу, как заколдованный. Бутылка, кажется, сама очутилась в моих руках! Какой же холодной и большой она мне показалась — это была литровая бутыль. Я прижал её к груди обеими руками. И вот мы уже вылетаем с Вадиком за ворота, сворачиваем за угол молокозавода и бежим, бежим, бежим... по улице Урицкого, по Чаплыгина...

    Всё произошло очень быстро, как во сне или в кино. Вроде бы со мной, а вроде бы и с кем-то другим. Я словно со стороны видел и этот двор молокозавода, и двух мальчишек, сначала крадущихся к крыльцу, а потом, крадущих бутылки из корзины.
    Мы остановились, когда совсем уже выбились из сил и запыхались. Мы не оглядывались, потому что знали, погони нет и не будет, но чувствовали себя всё равно как-то неуютно.
    Вадик отдышался первым: "Не, а здорово мы это молоко спёрли. Стырили незаметно и смылись! Ха-ха. Ловкачи мы — да!?" —  Он явно пытался приободрить и себя, и меня.
 — Выпьем что-ли, Лёха, по такому случаю! — Он ловко сковырнул крышку и, запрокинув голову, стал пить из горлышка.
   Я тоже продавил пальцем тонкую фольгу и попробовал отхлебнуть из своей бутыли, но сердце колотилось после бега, руки дрожали, и молоко плеснуло мне в лицо прежде, чем я успел открыть рот.
 — Ой, умора — не могу! — захохотал, тыча в меня пальцем приятель. — Уделался весь, как сосунок. Эх, Лёха, не могёшь ты из горла пить! Во как надо! — и он снова запрокинул голову и жадно отхлебнул.
   Вообще, он повёл себя необычно, словно играл в какую-то новую игру и говорил не своими словами, а чужими.
   Я молча утирался рукавом. Пить мне совсем не хотелось, но бутылка была  полна молока, и не нести же её домой или тем более обратно!
   Я опять попытался отхлебнуть. Теперь получилось лучше, и я стал пить, но обнаружил, что пью я на ходу. Пить, стоя на месте, было бы гораздо удобнее, но что-то не давало нам возможности спокойно остановиться и гнало вперёд. Мы всё ещё убегали, хотя и медленным шагом.
   Вадик опорожнил свою бутылку, конечно, раньше меня. Это у него хорошо получилось, ничего не скажешь — пить из горлышка.
   Я его похвалил даже.
 — Я, знаешь, как люблю молоко! Я бы и ещё выпил столько же, — не удержался он, чтобы ни прихвастнуть.
 — На тогда мою, — я обрадовался и протянул ему свою бутылку. У меня оставалось ещё больше половины. 
 — Неее,— замотал головой Вадик, — твою мне не надо. Ты её сам честно заработал — сам и пей на здоровье.
 — То есть, как это я её сам, да ещё честно заработал!? — чуть не поперхнулся я,
— Соображаешь, что ты говоришь?
 — Соображаю, конечно. Не хуже тебя! — Тут он заговорил зловещим шёпотом, — мы жизнью, можно сказать, рисковали!
   Вдруг бы нас поймали?! И в милицию. Было бы нам тогда молочко — кислое! 
   Мы продолжали идти. Он шагал размахивая руками, а шёпот его становился всё громче и громче:
 — Представляешь, в школе бы узнали. Прикинь, что бы там началось. Ладно уж я, а то — Алексей Птицын, гордость школы, лучший ученик, пример для  всех и вдруг попался, как мелкий воришка. Молочка мальчику захотелось, — и он скорчил противную ехидную физиономию.

  От его слов и этой физиономии мне стало не по себе. Мне прямо-таки захотелось плеснуть ему в лицо из бутылки. Я еле-еле сдержался и сказал:
 — Заткнись ты! Никакая я не гордость школы и никакого молочка мне не захотелось. Я его вообще не люблю, как некоторые. Это как раз тебе приспичило! Ты попёрся за ним к корзине.
 — Ну, ладно-ладно, — перебил меня приятель, — пусть я первым попёрся. А ты-то? Нет, чтобы остановить товарища, так нет, сам следом потащился. Я же тебя силой не тянул. Я тебя туда даже не звал!
 — Да?! А кто сказал, давай возьмём молока?      
 — Ну, я сказал, — согласился Вадик,— а у тебя, что своих мозгов нет? Ты же у нас примерно-показательный! Я думал, ты и не пойдёшь вовсе. Я, может, только проверить тебя хотел, какой ты на самом деле примерный. Думаю, сейчас остановит товарища, за руку схватит.
   А он следом — топ-топ и бутылочку — хвать! А бедная тётя-Мотя теперь плачет: спёрли у неё молочко из-под носа!
 — Так это ты мне проверочку устроил, что ли?!
 — А что? Вот не будет бабушка тебя в пример мне ставить. Усёк? Надоело.
 — Ладно, усёк. Ты про какую тётю-Мотю сказал? Так ты что, знаешь эту сторожиху?
 — Никого я не знаю. Я просто так сказал. К примеру. Та тётка, может, и не сторожиха вовсе была.
 — Нет, наверное, сторожиха. Должно быть, ворота сломались, вот она и пошла за слесарем каким-нибудь. А ворота, поэтому открытыми остались, и она всё оглядывалась ещё, нет ли там кого подозрительного. А там только мы с тобой были. Она нас видела, но не побоялась.
   Не подумала про нас такое... а мы...
 — Видела нас? — говоришь, — перебил меня Вадик. Точно?! — Он прямо-таки выхватил из моих рук бутылку и отхлебнул.
 — А то сам не знаешь? Конечно, видела!
 — А откуда мне знать, я же без очков плохо вижу. Забыл что ли?
 — Но молоко-то ты разглядел сразу же. Вперёд меня!
 — Не в том дело. Я, если б знал, что она нас видела, не в жизнь бы туда не полез! Я ж там живу, понимаешь? Каждый день туда-сюда по десять раз прохожу. Там, наверное, все сторожа меня в лицо знают.
   Тут он снова глотнул и подавился. Он закашлялся и стал брызгать молоком во все стороны. Даже из носа у него полетели брызги.
   Самое время теперь было посмеяться мне. Но я не смеялся. Что-то не до того было. Если Вадика узнали, то нам — крышка.
   Всем станет известно. И в школе, и дома. И ещё неизвестно, что хуже, и где больше попадёт.

 — Забирай своё молоко, — сунул мне Вадик бутылку обратно, откашлявшись.
 — Нет, спасибо, мне не надо. Напился с тобой этого проклятого молока — во как! — и я провёл рукой по горлу.
 — Я тоже больше не хочу. В животе уже булькает. Вылить его что ли?
 — Можешь домой унести. У вас же кошка есть, — предложил я. 
 — Ага, сказанул тоже, кошка! Бабушка, как увидит, сразу спросит, где взял? Она же до всего докапывается, не знаешь разве? Лучше любой милиции расколет. Так что, Лёха, держи язык за зубами и не болтай нигде про это дело.
 — Ладно, сам помалкивай лучше. Любишь хвастать везде!

   На том мы и порешили. Молоко пришлось выплеснуть на газон. Пустые бутылки, как улики преступления, были заброшены в кусты.
   И мы разошлись по домам.
   Прогулялись — ничего не скажешь!

   На следующий день Вадик в школе не появился.
После занятий я зашёл к нему. Встретила меня бабушка и запричитала:
 — Заболел внук наш. Вчера вернулся с улицы — бледный, вырвало аж его. Вы ничего такого с ним не съели? Нет, говоришь. Может, грипп уже начался. Горло побаливает, и не ест ничего. На ночь молока ему горячего стала давать с мёдом — так ни в какую! Не стал пить. Воротит нос, и всё тут. Отродясь, с ним такого не бывало, чтоб от молока отказался. Вот врач скоро должен подойти. Ты уж не заходи в комнату, заразишься ещё, не дай бог!
  Прямо в коридоре я переписал в дневник Вадика домашние задания и пообещал, что зайду завтра.

  На другой день бабушка встретила меня какая-то совсем расстроенная. Я
даже испугался, не заболел ли Вадик чем-нибудь страшным, инфекционным. Но бабушка, наоборот, сразу пропустила меня к больному приятелю. Только ни о чём в тот день не расспрашивала. Удивительное дело.
   Вадик лежал в постели с повязанным горлом. Мне он явно обрадовался, протянул руку, но вид у него был неважный. Я спросил его, как он себя чувствует, но он ничего не ответил, а только показал рукой на горло и что-то прохрипел. Я сказал ему, что ничего не понял. Он снова потрогал горло и зачем-то подмигнул мне. Бабушка была в это время на кухне, а дед сидел у окна. Наверное, Вадик хотел что-то сказать по секрету, но не мог. Я побыл у них ещё немного, рассказал, что новенького в школе и ушёл.
   Потом два дня к Вадику ходили другие ребята из класса. Потом был выходной день. Но в понедельник моего приятеля снова не оказалось в школе, и я после занятий отправился к нему.

   Вадик уже не лежал в постели, а сидел за столом и делал уроки. Он занимался во время болезни, чтобы не отстать от класса. Мы с ним вместе решили новые задачи, написали упражнения по русскому. Потом бабушка пригласила нас пить чай с оладьями. После чая я засобирался домой, и Вадик попросился проводить меня немного.
   Бабушка вдруг сердито сказала:
 — Ничего, завтра пойдешь уже в школу, там и наговоришься, и напровожаешься. Она была явно рассержена чем-то, но дед, который обычно отмалчивался, вдруг заспорил с бабушкой.
 — Что ты его всё в комнате моришь? Итак засиделся парень. В школу врач допустил, значит, и на улицу, можно. Тепло. Погода сухая стоит.
   Бабушка с дедом спорить не стала и махнула рукой — делайте, мол, как знаете.   

   Вадик, поняв, что можно отправляться, мигом собрался и оделся.
Мы вышли на площадку и стали спускаться вниз по скрипучей лестнице. Вадик тронул меня за рукав и стал тихонько говорить, косясь наверх:
 — Знаешь, почему, бабка такая сердитая? Я ведь ей всё рассказал.
 — Что всё? — насторожился я.
 — Ну, про молоко это чёртово! Понял? — Мы были уж, во дворе. Я остановился.
 — То есть как? — удивился я. — Мы же договаривались молчать. Зачем тебе понадобилось ей рассказывать?
 — Пошли, пошли. Не стой под окном, она смотрит, наверное.

   Теперь мы оказались перед воротами молокозавода, только с противоположной стороны улицы, и переходить её в этом месте, конечно, не стали. Мы свернули направо и побрели в сторону центра к улице Советской.
 — Понимаешь, Лёха, ворота эти... — он даже оглянулся, они мне все глаза проели. У нас же окно прямо напротив. Вот я, когда заболел, всё смотрел, смотрел на них... тошно как-то стало. Я и рассказал бабушке. Только ты не думай, я тебя не выдал.
 — Как это так? — я опять остановился.
 — Я сказал, что это я один, когда уже от тебя возвращался, в ворота эти зашёл и взял молоко. Один я. Понимаешь?! Она про тебя и не думает. Ты ж у неё любимчик! Вот я только про себя и сказал. Имею я право?
 — А она?
 — А она, знаешь, как разозлилась! Я даже не ожидал. Начала орать на меня, а потом как треснула линейкой по руке! — Он засучил рукав и показал мне красноватый след на коже. — Знаешь, как больно было? Она со всей силы треснула, — его глаза явно наполнились слезами.
  Вот уж не ожидал от него из-за такой ерунды слёз!
  А он вдруг сказал: Честное слово, Лёшка, когда вырасту, и у меня будут дети, я ни за что не стану их бить. Ни-ког-да!
 — Да брось ты, Вадик, расстраиваться. Подумаешь, линейкой его треснули. Хуже бывает.
 — Ага, тебя бы так! Линейка-то металлическая, а бабка ещё молодая, крепкая. — Он тут же добавил: Так-то она, ничего, добрая и меня любит. Она сказала, чтобы я об этом, ну, что украл молоко, никому больше не говорил. Пусть, говорит, это будет нашей тайной, только ты мне дашь слово, что такого больше никогда не повторится. Она и деду даже ничего не сказала. Не надо, говорит, его расстраивать. А сама расстроилась, конечно. Кричать опять стала, всё напишу отцу с матерью. Пусть забирают к себе. А то, ишь, взяли моду детей у бабок воспитывать. Где ж это видано, чтобы ребёнок при живых родителях один рос, как сирота.
 — А почему ты, правда, не с родителями живёшь? — спросил я Вадика.
 — Да так, — ответил он без настроения, — они сейчас под Смоленском живут. Папка военный у меня. Раньше, до школы, я с ними был.
   Но там, где мы жили, даже школы не было. Вот меня и отправили к бабке. А они в другое место перевелись. А теперь на новом месте у них квартиры нет пока. Как получит папка квартиру, так и заберёт меня сразу же к себе. Вот увидишь. У меня же там и братик младший есть!
 — Да ну! А я и не знал даже, что у тебя брат есть.
 — Есть. Такой потешный. Я его, знаешь, как люблю! Я у родителей этим летом гостил и возился с ним всё время. Его Петькой зовут.
   Молоко тоже любит — за уши не оттянешь! — Тут Вадик замолк. Напоминание о молоке и мне было неприятно.

 — Слушай, Лёха, а давай вернём это молоко, — вдруг предложил Вадик.
 — Как же мы его теперь вернём? Мы же его выпили!
 — Купим другое и вернём! Какая разница — молоко оно и есть молоко. Только у меня денег сейчас нет. Надо подкопить немного — и всё!
 — А что? Ты неплохо придумал. Как только мы его отдадим? Придём и скажем, вот мы ваше молоко украли и выпили, а теперь другое возвращаем! Так что ли?
 — Зачем так? Проследим, когда тётя-Мотя куда-нибудь отлучится опять,
и занесём тихонько в проходную. А она уж, наверное, догадается, что это за подарочек такой. А можно и записку оставить, чтобы не сомневалась.

   Я должен был признать, что Вадик продумал всё здорово, до мелочей и похвалил его.
 — Я бы сам не догадался так сделать. Варит у тебя голова иногда. Как ты додумался до такого простого выхода?
 — Ещё  бы не додумался! Я не столько болел, сколько думал об этом. Выход этот  искал.
 — Постой-постой, а ты, правда, болел? Или притворялся только?
 — Сначала-то я притворялся. Вернее, я забоялся. Как домой пришёл тогда, думаю: завтра пойду вот в школу, а эта тётя-Мотя меня ж увидит и — кранты мне тогда! Решил я напиться холодной воды и заболеть. Хоть на немного, пока всё успокоится, и она забудет. Ну, пил-пил, пока меня не затошнило. Молока-то полный желудок был — вот меня и вырвало. Бабушка увидала, всполошилась, уложила меня сразу в постель, а утром врача вызвала. Я боялся, что врач меня раскусит и в школу отправит, а оказалось, я, в самом деле, заболел. Повезло! 
 
 — Повезло, — согласился я. — Слушай, Вадик, а у тебя, хоть немного денег есть с собой? А то мы, может, сейчас и наскребём сколько нужно?
   У Вадика нашлось совсем немного, но у меня была небольшая заначка на одну вещь. Так что на две бутылки молока денег вполне хватало.
 — А, может, потом, засомневался вдруг Вадик, — вдруг сегодня тётя-Мотя не дежурит?
 — В том-то и дело, что она! Я мимо из школы проходил и заглянул случайно.
 — Ага, случайно! Рассказывай такие сказки кому-нибудь другому, — ухмыльнулся Вадик. — Пошли уже за молоком.
   И мы решительно зашагали к магазину «Диета».

   Молока в литровых бутылках в магазине не оказалось. Уже всё распродали.
 — Я же говорю, давай в другой раз, — начал снова Вадик.
 — А, может, взять четыре пол-литровых — да и дело с концом! Ей-то, какая разница?
 — Не знаю, может, и есть разница. Записку тогда, точно, надо написать.
 — Ладно. Всё! Мне уже надоела эта история. Вот тебе бумага и ручка, — я раскрыл свой портфель и пошёл к кассе.
   Две бутылки мы засунули в мой портфель, а ещё две затолкали Вадику в карманы его пальто. В мой карман легла записка, на которой значилось:
   "Тётенька, мы нечаянно выпили две бутылки молока (литровых), а возвращаем четыре (пол-литровых). Извините, мы больше так не будем".
   Подписей там, конечно, наших не было.
 
   Уже стало смеркаться, и в будке горел свет. Это было нам на руку. Сторожиху было видно хорошо, а ей — улицу, наверное, плохо.
   Да она на неё и не смотрела, а читала какую-то книжку, нацепив очки. Мы стали ждать подходящего момента, когда она отлучится.
   Время шло. С каждой минутой нам все неуютнее становилось топтаться на одном месте. Вадик опасливо косился на окно своего дома.
   Не увидят ли?
 — Слушай, Лёха, я же на минутку вышел — тебя проводить. Задаст мне бабка перцу! Может, завтра лучше, — опять его стали одолевать сомнения.
 — Придумал! Молоко же прокиснет. И тёти-Моти не будет.
 — Может, ты один тогда? Без меня?

   Но тут на наше счастье сторожиха сняла трубку телефона, поговорила с кем-то и стала выходить из своей будки. Она, как и тогда отправилась к зданию с крылечком.   
   Мы, толкая друг друга, стали потихоньку протискиваться в проходную.
   Вадик быстро достал из карманов свои бутылки и поставил их на стол.
 — Давай записку, — зашептал он мне прямо в ухо.
 — Да погоди ты! Видишь, замок заело.
   Мой раздувшийся портфель решительно не хотел раскрываться.
 — Идёт уже!
   Тётя-Мотя возвращалась.
   Я рванул со всей силы, выдрал замок с мясом. Бутылок на столе стало четыре. Рядом легла записка. Мы кинулись в дверь, но тут нам навстречу вошла какая-то женщина. Мы столкнулись. Вадик свалился на пол. У меня посыпались вещи из портфеля.
 — Ой, мальчики, — сказала женщина, — куда ж, вы так несётесь? Надо же смотреть!
Ничего, ничего, — тараторили мы, ползая у неё в ногах и лихорадочно запихивая в портфель то, что вывалилось. Тут хлопнула другая дверь, и зашла сторожиха.
 — Это что ещё за бедлам тут творится? — услышали мы её сердитый голос и выскочили на улицу. 
 — Опять это хулиганьё... — донеслось ещё до наших ушей. Дальше мы не слышали.

   Мы бежали тем же путём, что и в прошлый раз, до того самого места, где Вадик открыл свою бутылку. Только теперь мы были без молока, зато под мышкой я зажимал свой портфельчик с разодранной пастью.
   Когда мы остановились и стали переводить дух, я попытался застегнуть хоть как-то свой портфель. Тыкал, тыкал застёжку в замок, но она не держалась, Вадик смотрел, смотрел, как я мучаюсь и вдруг сказал:
 — А помнишь, как ты весь молоком облился? — и захохотал.
 — А ты-то сам, — ответил я ему, — аж из ноздрей брызгало. Только из ушей не текло. Смеётся он ещё! — но, глядя на него, я засмеялся и сам.
   Так мы долго стояли прямо посреди дороги и хохотали, хохотали...

   Дома нам, конечно, обоим досталось. Вадику за то, что долго болтался неизвестно где, а мне — за портфель. Но мы не расстраивались.
   Это были уже пустяки по сравнению... Ну, сами, понимаете.
   Но однажды Вадик сказал:
 — А, знаешь, у той тёти-Моти такие линзы, что ни фига она нас не видела. Я-то по себе знаю. Можно было на те деньги в кино сходить и мороженого наесться до отвала!
 — Что, опять тебя на молочное развезло?
 — Да ну... это я так просто.
 — То-то.