ЛАРИОША. ЧАСТНАЯ ЖИЗНЬ
(Роман)
«Темно-пурпурные»
…«You keep on moving» — это из Purple. Помнится, еще на срочной спорили с
зампо литом Мухиным — задолго до наших с ним борений за Сеатку, — мол, кто из «Парпл» выводит вокальную партию — Гиллан или Тернер. Мало толку спорить с замшелым каплеем, что не первый голосит и не второй, а трети и четвертый — Ковердэйл и Хьюз. Много позднее реактивный фронтмен пурпурных Гленн Хьюз — из последнего состава, когда «Парпл» уже, собственно, не были таковыми, на полусогнутых доберется до нашего Голопупенска. И так бывшему захочется понравиться, и так озорно будет скакать по сцене, что сидящий со мной рядом в зале Фаскудинов озадаченно шепнет на ухо: «…и этот макакин сын из той самой, как ты говоришь, супергруппы?» Приедут в наш благовещенский сельский клуб и другие экс-великие. Да почитай все приехали, и мы увидели их живьем! А в год «You keep on moving», в тысяча девятьсот семьдесят пятом, поверить в вероятность явления было невоз-можно: это ж небожители! И потом, где мы со своим до крайности развитым социализмом, зло, уперто, отчаянно регулируемым, и где они со своим загнивающим, но отчего-то не смердящим, капитализмом! Но в юности представить себе «явление небожителей»… все равно что вообразить, как спотыкаясь шарахаешься по Луне вместе с Армстронгом, а «битлы» Джон и Пол персонально — тебе и Нилу — с Земли, прямо из студии на Abbey road, транслируют запись нового альбома. А хитрованистый Леннон, пребывая в эйфории от сделанного, подначивает: мол, ну как вам наша новая песенка Golden Slumbers, может, ребята, что-то поправить, как полагаете? — Нет-нет, — машем с Нилом затекшими конечностями в тесных неподъемных скафандрах, взмокнув от волнения, — проканает и так, оставь, Ваня, как есть, а то ить спросит с нас мировая общественность за не тот «сламберс»!
Без толку спорить о высоком и с Мухиным, и со стармосом Фаскудиновым. Серега до знакомства со мной вообще о рок-н-ролле имел смутное представление: вломится в радио-рубку запаренный, перемазанный краской от наружных корабельных работ — «Эй, Лариоша, поставь пацанам «тхе биатлез», — требовал командир отделения радиотелеграфистов, когда шли нудные работы на подлодке. И я ставил, и пацаны слушали по корабельной трансляции классику. «Если б не мое планетарное терпение, оставаться бы тебе «тхе Паскудой». А так, глядишь, хоть каких-то умственных верхушек нахватаешься». Насчет умственных верхушек Фаскудинов обычно спорил, но не активно. Чего уж.
Я потому вспомнил о темно-пурпурных и о битлах в связи с первыми, что по приезде в Благовещенск по трансляции, кому на побудку, а кому на дорожку, аккурат запустили «…moving». И ровные сильные голоса фронтменов «Дип Папл» Ковердэйла и Хьюза тотчас поселились в моем мозгу.
You keep on moving
Far away far away.
…Жили во мне, пока шел по перрону, шаркая намазученными валенками по асфальту, а прибывшие тем же поездом шарахались прочь, словно от прокаженного. Мешали поселившиеся в голове сильные голоса, не давая сосредоточиться и в минуту, когда набирал номер в таксофоне.
Everyday wheels are turning
And the cry still returning.
Даже во время моего разговора с Фаскудиновым, когда рядом крутился осклабившийся в предвкушении легкой поживы немолодой мусорок в сержантских погонах, которому, похоже, глянулись мои мазутные валенки и видавшая виды старательская фуфайка. Даже тогда в моей душе продолжала жить мелодия.
Dawn will soon be breaking
The day has just begun.
Не случись ее и не пребывай я в праздничной эйфории возвращения домой, наверняка б в суете у таксофона был бы к этой жизни внимательней, собранней, что ли. И тогда увидел бы засланца из прошлого.
You put your arms around me
Like a circle round the sun.
Приехали мы одним поездом. Для Благовещенска прикинут засланец необычно. Такого даже в вокзальной суете пропустить трудно, как сложно было б не выделить в волнах прибывших и встречающих, до синевы пропеченного солнцем сухого и высоченного кенийца. Уверен, не проболтай с Фаскудиновым, не протарахти в телефонную трубку эту гипотетическую встречу, все обернулось бы иначе.
Dance across the seasons
To a place that no one knows
Where angels fear to tread.
А так случилось как случилось. Он — весь из себя, будто напудренный торт со свечами, расставленными в небрежном порядке, — прошагал по крашеной брусчатке привокзальной площади, сел в такси, назвал адрес, водила кивнул, телега тронулась, механизм был запущен, и дьявол принялся валить людей одного за другим.
«Облагородил классику»
«…О чем они там?» — спрашивал один раздолбай в звании старшего матроса другого раздолбая в том же звании, когда в сотый раз слушали «…You keep on moving». Ну, как тебе сказать, Паскуда, словом, все как в жизни… И я мучился, переводя при помощи карманного словаря-двенадцатитысячника. «Ты продолжаешь двигаться далеко вперед. Каждый день колеса вращаются, а вопль все тот же. Рассвет скоро наступит, день только что занялся. Ты обвилась вокруг меня, как солнечный круг. Этот танец, не глядя на время года, приведет нас к мрачному месту, где ангелам страшно являться».
Не очень? Согласен. Мне бы хотелось облагородить наполненный двусмысленностью текст кумиров, героев вчерашних дней, поскольку голый подстрочник и на самом деле не впечатлял. Иначе Серегу, того еще филолуха, в мою святую веру не обратить. А и не получилось в итоге. Недолго думая я облагородил классику западного рока таким образом:
Немало я по белу свету
В исканьях радости кружил.
Не надо плакать, смерти нету!
Но кто не плакал — тот не жил.
Звенит высокая тоска,
Необъяснимая словами.
Кто крайний плакать?
Я за вами,
Деревья, птицы, облака…
— А и неплохо, — соглашается Фаскудинов. — Но подозрительно знакомый текст: может, из Пушкина… ну, Сан Сергеича, а?
— Говорю же, классика, — досадуя, пожимаю плечами. — «Парпл». Миллиардный тираж виниловых пластинок, Серёг.
— Ну, дык… — соглашается друг, и ему делается неловко. Было искренне жаль Пас-куду.
Но то в шутку, то во всепрощающей юности. Теперь дела куда как серьезней. Город. Вокзал. И невероятно острое предчувствие яркой встречи с любимой, суетящийся у ног, не позволяющий сосредоточиться недопесок Диоген.
…You keep on moving
Far away.
«Ты продолжаешь двигаться… далеко вперед. Колеса вращаются, а вопль все тот же…» Позднее, много позднее… в плену… образовался излишек времени… вспоминая о приезде со старания, я пририсовал и предчувствие надвигающегося свинцовой тучей большого и непоправимого, и тревогу. Но это потом. Гораздо позднее.
…Однако справедливости ради признаю: до времени там, на вокзале, ни я, ни даже остро чувствующий перемены Диоген не могли и предположить, сколь круто все повернется. Недопесок вообще отвлекся: выбрав слабину поводка, сунул морду в казенную урну и, надыбав в ней целлофановый пакет с остатками чего-то жаренного на прогорклом масле, отчаянно пахучего, попытался урну завалить. Затем лаем отогнал алчущего поживы мусорка — столь яростно матеря власть, что пёсья морда покрылась слюнными сгустками. Милиционер шарахнулся в сторону, машинально уронив руку на кобуру. Но даже вместе с «макаровым» они передумали решить вопрос роковым образом и от греха тотчас удалились решать еще более насущные государственные задачи.
Я позвонил Сергею в его темно-синее угрюмое управление: так, мол, и так, беспокоит начпотылу кавалерийского полка хорунжий Ларионов, выгодно меняю хомуты на овес. Казалось, внутривенно ввел дружбану толику собственного праздничного настроения. Увы, не сработало: «Шибко острый на язык, что ли? Где шляешься, морда, когда все налито и на вилке сохнет огурец?! …Я — пошел?! Слышь, начпотылу, я жду дружбана! А тебе вот чего молвлю: Паскуда не шаман… но в бубен настучит легко даже и трижды хорунжему».
Эх… да сколь же неоригинально, Серёг, сколь же неизящно, а?! Как тоскливо-то — ничего не меняется, ну ничего! Очевидно, друг пребывает не в лучшем состоянии. Его настрой вполне передается по проводам. Поговорили еще сколько-то не по существу и ни о чем. Словом, радости друга я не почуял. Да что они себе думают: восемь месяцев дома не был (вру чуток, шесть), и никаких тебе признаков всегородского карнавала в мою честь. А потом на секунду показалось, будто из трубки в ноздри ударило паскудное амбре, и я тотчас бросил черный эбонит на таксофонные рога. Довольно, я дома!
Все время нашего с Диогеном путешествия от вокзала домой этот недопесок дичится, шарахается от машин и людей, удивляется, суетится. В точности как любопытный, беспокойный и дерганый сельский ребенок-детсадовец, впервые попавший в пеструю суету провинциального города, тычет пальцем, вовлекая вас в процесс открытия: «Смотрите, мама и папа: светонфор мигает! А вон тробебус с рогами!» А если какая-либо находящаяся в виду сука пристраивается к кусту отлить, Диоген тотчас ломится знакомиться и беспрестанно бестолково крутит головой. Словом, репродукция с картины «Лошок впервые в городе». Я не раз вспомнил Диану: вот где была рафинированная интеллигентка!
«У перегретого реактора»
Мы уже почти добрались, оставалось пройти под аркой, образованной примыкающими друг к другу домами, над которой четыре этажа с замусоленными окнами, но тут нечаянно (нечаянно ли?) встретили Злобную Карлицу, мою редактрису. Лишний раз убедился, что мысль материальна. В этом не сомневается даже Фаскудинов, в остальном на веру ничего не принимающий, поскольку ему все надо потрогать, повертеть в руках, рассмотреть, плюнуть, потереть рукавом, как медный самовар, оценить, прежде чем он решится высказать суждение. Оттого и некрещеный. Вот так, стоило подумать о Карлице, так, мимолетное, мелькнула некая лишняя, посторонняя мыслишка... И вот она! «Этакого мне в праздничный день только и не хватало!» Делать нечего, будто мимо столба не проскочишь, этикет велит остановиться и уделить толику внимания. Осыпал Карлицу комплиментами, мечтая проскочить мимо. До подъезда оставались совсем уж какие-то метры. Но Дарья человечек напористый и цепкий, а потому под рукой у нее проскочить не удалось. Низковато ее рука. Совсем уж дежурно, сберегая эмоции, болтаем об общих знакомых, о видах на урожай и о прогнозе погоды на будущий год, затем чуть-чуть про любовь, немного про зверей и собак, а также о моем трудоустройстве после законного месячного отпуска и о чем-то еще менее значимом для меня в эту минуту: «Пиши заявление, составляй перспективный план, и, если обещаешь хорошее поведение, милости просим…» Будто и не уезжал на полгода, и будто отношения у нас были безоблачными и ровными. Без энтузиазма сыплю комплиментами. Хотя на самом деле нижняя губа у собеседницы совсем уж неприятно отклячилась. Или — от радости?! Посвежела, говорю, мужика б тебе достойного, чтобы художественно потер. Притулился к ней, нависнув, как скала, нахально потискал плотно накачанные мячики, оттого Дашка гоготнула и взвизгнула от предвкушения сезонной радости, как сука в течку. Спровоцировав, наивно рассчитывал отскочить: «Мне бы к Сеате…»
Не тут-то было. «А я тебя ждала». Ее саму действо зацепило и понесло, как уносит щепку мутный поток. «Для какой такой надобности ждала?» Короткими пятипальпами Дарья удержала меня за обшлага мазутной фуфайки. Ох уж эти ее ручонки! Не однажды прежде отмечал: теплые и быстрые. Я обмер. Вышло так, что, не сопротивляясь, впустил ее крохотную ручку под мазутную фуфайку и дальше — себе под ремень. Так нагло на улице, почти в центре города, общаться — все равно что плясать в кабаке на столе в одних ситцевых трусах в крупный цветочек. А мы еще и болтаем. Мелем о скользком на меже отношений между полами, всякие скабрезности говорим друг другу. А какие анекдоты от горняка Беркова! «Вышел поп в тамбур покурить, а там отрок отроковицу рачмя естействует…» Ручонками колобродит, прижалась и слушает. И это Дашутка, всячески афиширующая свою близость к культу и общение с его служителями! Я перехватил теплую смелую руку. — Нет… — Дарья шлепнула незанятой своей теплой ладошкой по моей холодной. — Окстись, охальник, убери мазутную, побитую руку и не перечь! — Озираюсь по сторонам, чуточку заволновался: «А вдруг Сеатка собралась уже на работу и вот-вот выйдет из подъезда… Попробуй обоснуй…». — Расслабься, Лариоша, — Дарья позвала к счастью. Однако стремительного счастья не хочется. Поскольку заслужил счастье полноформатное, большое, чтоб взахлеб. А мне тулят расслабуху рукоблудную. На что-то это похоже. Ах да… Вроде встретились два озабоченных физика-теоретика у перегревшегося реактора, не обращая внимания на персонал, громко обсуждающих, что тут к чему: жахнет в следующую минуту или пронесет. Физик Даша продолжает разговор у реактора, по существу — форменное бесстыдство, ну а мне все более неловко. Но и любопытно…
Мимо неспешно пронесли свое интеллигентское достоинство две гуляющие бабуськи-соседки с коротконогими, уродцеватыми (я их называю недоразумением), да еще и перекормленными, собачками на поводке. Элитный пес Диоген, глядя на недоразумения, хмыкнул, поднял ногу и облил бетонный пасынок столба электропередачи. Мои соседки — из адептов, из лютых непримиримых цензоров, постоянно критикующих меня — не то, Гешенька, сказал в телевизоре, не так спросил человека, струсил задать острый вопрос, вызывающе нахально посмотрел на декольте девушки, неважно был одет и так дальше. «А вот ваша Сеаточка в такой ситуации бы…» — не церемонясь чинят интеллигентки надо мной суд. Сейчас, очевидно, не сообразив, о чем ранним утром на ветродуе рядом с родным подъездом так долго беседуют физики, соседки синхронно оглянулись. Еще оглянулись. Всмотрелись. Удивились. Повели носами из стороны в сторону, будто принюхиваясь и не веря собственному обонянию. Затем откровенно, как говорится — на зрителя, разом сплюнули прямо на мазутные валенки и, торжественно неся достоинство, удалились. Не с моим словарным запасом спорить с интеллигенцией, даже с учетом привнесенного обстоятельства. Ведь за полгода Захарчуки, Блатные, Рубероиды и иные «интеллигенты» над моим миропониманием здорово поработали, много в него привнесли спорного и окультурили на свой манер. А я при этом не сопротивлялся.
Тут и Карлица закончила: видать, порог злобной чувствительности низковат. На про-щание, приобняв, дорассказал анекдот от Беркова. «Поп вернулся из поездки, делится переживаниями с супругой: послушай, Агафья, что со мной в дороге приключилось. Еду поездом. Вышел в тамбур покурить. Смотрю, отрок отроковицу рачмя естействует. Справил свое греховное дело, обтер свой грех о мою рясу и говорит: «Папаша, а в тамбуре курить запрещено». Карлица просит уточнить какие-то детали. Не въехала. Гримасничаю, не скрывая досады: здесь и сейчас Дашутка окончательно перестала быть интересной. К тому же совсем нет терпения у недопеска: крутится-вертится, обмусолил острое Карлицино колено в черном шерстяном чулке. Но я и рад такой развязке: благодаря моему недопеску, скомкав прощание, так и не убедив друг друга, все теми же физиками-теоретиками мы с ЗК и расстались. На прощание Дашка бросила: «А я от вас. По пути на работу забегала Сеатку проведать. Угадай с трех раз, кто у вас опять в гостях постель мнет… Нет, не угадал…» — без паузы подытожила, уверенная, будто сообразить мне не дано. Но даже и не это главное. Главное — выверенным движением проворно и точно воткнула в сердце деревянную зубочистку. Ровно, как это делает Ч. Больно! Боль острая.
Я открыл было рот. Что там за чудо-юдо не впервой мнет мою постель и, главное, отчего так уж мне и не угадать? Батя приехал, что ли? Сейчас начнет строить: «Такая специальность была (слова «профессия» не употребляет), известность, почет да уважение, деньги, наконец, немалые, директору колхоза такие не заработать, разве что умыкнуть. И все это променял на дурацкий старательский фарт. «Ото придурок!» — так, без затей, обычно итожит папаня. Или, может, сестра Алька с детьми? Хорошо бы: по племяшам я соскучился. Забавные, умненькие ребята получились, хоть оба раза, очевидно, это был Алькин экспромт. Оба фантастически разные. «В тебя, Гендяй», — уверяет сестра, а я тихонечко горжусь. Так кто там мою Сеату мнет?! Может, Семен Огольцов или Вэн Бо, а вдруг Субботин… Ну не Гэри же Кук, не Плетнев, не Глыба?! Тот куда как осторожней прочих, оттого и миллионер. Нет, Лариоша, нельзя надолго оставлять семью. Домой! Я рванул к подъезду, а Диоген вприпрыжку следом.
Вэн Бо
С Вэном у нас странные отношения. Знакомы давно. Но в первый же день на правом берегу Амура он форсировал наши отношения: пообещал организовать приватную встречу с умными китайскими девушками. И организовал. Это были чудо-девушки. Не девушки — «гейши». Русско- и англоговорящие и готовые тарахтеть на любую тему. Нет, никакого ин-тима, ничего такого они себе и мне не позволили, просто институтки-интеллектуалки. Я все спрашивал себя: когда они там, за рекой, саккумулировали столь высокообразованный народ, в этом Хэйхэ, еще вчера обтерханном городке с глинобитными строениями и убогими же, иногда соломенными крышами, венчающими те строения, что ровно напротив не сто-личного, но вполне приличного российского городишка с презентабельной набережной… когда они выпестовали этот новый, совершенно новый и совершенно другой молодой и юный столь интересный мне народ?! В подпитии на три голоса хором пели с гейшами Golden Slumbers. А это, извините, высший пилотаж. Какой там, к херам, банальный секс! Ра-зумеется, от имени Российской державы тотчас пообещал Бо «алаверды». И организовал рос-сийских «гейш» — сотрудниц Настиного кооператива. Наши «гейши», пятикурсницы эко-номфака и мединститута, в полчаса выдули всю водку, потом вино, так что мне пару раз пришлось сноситься в бар за дорогущим коньяком. Разорили! Затем «гейши» покрутили-поваляли на протраханном гостиничном сексодроме одетого Вэна так, что тот, сконфужен-ный, был принужден бежать с поля интеллектуальной брани. Словом, в душе я понимаю, что так и остаюсь должником Бо. Но больнее другое — за родную империю досадно и до слез обидно. Будто нет у нас своих интеллектуалок. Есть, Боша!
Зеркало
…Да, кольнуло острой палочкой в сердце. Но, честно говоря, рвущей сердце тревоги не было. Позже я много думал об этом. Если б я, выстояв немалую очередь, не стал звонить на вокзале, если б не заболтался с Карлицей, если б не обнимался с бабушками, присевшими посидеть на лавочке у подъезда. Им, любопытным старым тетерям, также бездарно отдал па-ру-тройку минут. Но эти свои бабки, родные. Если бы да кабы. А так, отворив дверь своим ключом, вошел… и обмер. Крупный мужик, млея от увиденного, рассматривает себя, стоя в прихожей вполоборота перед моим легендарным зеркалом, которое я когда-то втащил через окно четвертого этажа и следующие десять лет не мог убрать, сколь ни взывала к богам — на меня надежды нет — любимая жена. ОН — в еще больше стройнящей, не по уставу длинной шинели, папахе из меха четырехмесячного барашка, полагающейся старшему офицерству, на ремне-пряжке болтается кортик. И весь такой лишний, совсем-совсем необязательный здесь, как пришелец с Европы — планеты-спутника Плутона, смотрится в мое зеркало и поправля-ет ослепительно белое кашне. Нет, марсиане мне ближе. На нашей планете полно идиотов, мечтающих торжественно встретить их и устроить пышные празднества. Для людей опреде-ленного толка зеленые дороже родни. А этот… Зачем он мне здесь и сегодня, и всегда. За-чем?! Или квартирует последние шесть месяцев? Я еще не имел ни одного ответа на роив-шиеся в мозгу, будто остервенелые дикие пчелы, вопросы, но ярость уже восставала во мне. Эту ярость как могли напитали мои товарищи на старании, ее приумножили многомесячные недобыт и недоустроенность, и тревога, да, и тревога — что там дома делается, пока меня нет, когда услужливое воображение рисует всякое. Учтите, Чумичка все это время тоже ведь заинтересованно и изобретательно помогала мне сойти с ума. Это сколько же мне пришлось выслушать сентенций АХ-Чумички-Ч по поводу оставшейся в одиночестве в большой квар-тире моей жены! Надо было весь этот бред выслушать, не тронуться умом и не умереть. А тут, когда я увидел всю в соплях, испуганную, плачущую Сеатку, пребывающую в какой-то неестественной для встречи гостя позе, все то многое, что в эту минуту вскипало во мне, враз выплеснулось наружу по типу взрыва. Мы еще не встретились с марсианином взгляда-ми, а я уже схватил его за рукав шинели и что было сил шибанул о стену столь отчаянно, что головной убор из меха четырехмесячного ягненка улетел в комнату. Наконец обернувшись, он пристально, с вызовом посмотрел на меня. В его зеленых глазах легко читается прежнее мухинское, будто не жил человек, не обретал, не имеет нового опыта: «Головка от буя, Ла-рионов… и все тут, пусть хоть планета сойдет с орбиты».
Если бы я таким образом шибанул на старательском полигоне того ленивого бульдо-зериста о емкость с солярой, наверняка человека сплющило бы. Однако по большому счету не так уж мне и хотелось сплющить того бульдозериста. Он был такой же потерпевший, про-клятый, как и я. А тут стоит гора благополучия и поганой, абсолютно несимпатичной мне уверенности в себе. Тут Мухин! Он сделал движение рукой, возможно, желая поправить ду-рацкий кортик, это спровоцировало меня, я вновь бросился в атаку, словно и был той самой головкой от торпеды, выстреливающей из аппарата в морскую горько-соленую пучину. По-сыпалось стекло зеркала. Оно сыпалось и на меня. Однако я отпрянул, убрал голову и руки. А военмор не сориентировался и тотчас завалился на пол. Если б он не упал, я бы точно взо-рвался и мои ошметки разметало бы по всему стесненному пространству прихожей, и они теперь сползали бы со стен измочаленной плотью. Силы было вложено столько, что я мог бы свалить с рельсов товарный вагон. Переступив через Мухина, ползающего в крови по стек-лу, судорожно пытающегося вынуть клинок кортика, я бросился к Сеате, все еще неспособ-ной самостоятельно подняться. Она смотрит мимо меня, и я кожей ощущаю, что главное в эту секунду — не я и не она, а то, что за моей спиной. За моей спиной раненый Мухин. Я повернул голову, и меня взяла оторопь: густо вымазанный кровью Мухин восстал, как вос-стал двадцать с лишком лет назад в подъезде своего неуютного, с печатью казенной неухо-женности, камчатского дома, построенного временщиками для временщиков, и неуверенной рукой тяжелораненого человека сосредоточенно и как-то пьяно принялся вынимать из ножен кортик. Меня бьет озноб. В Мухине при без малого двух метрах роста теперь, наверное, де-сять пудов или около того. Его небольшой черный остроуглый чемоданчик валяется в крови. Раненому достало сил подняться. Однако выпрямиться сил, похоже, нет. Мухин сполз по стене и полулежит-полусидит, тогда как его голова неестественно вывернута набок, почти назад. На все это, находясь в крайней степени отчаяния, взирает находящаяся в шаге от меня Сеата. Ее сковал ужас, и, прикрыв ладонью рот и глаза, она что-то шепчет. Только раз шепот прорвался сквозь шум в голове и удалось различить слова: «Что ты наделал, Лариоша…» Ка-залось, жена повторяет одно и то же. «А что вы тут натворили, пока меня не было полгода?!» — задаю естественный неслышный вопрос уже я. И голос Ч из-за спины вторит мне: «Да уж, натворили. Представь себе, сколько они тут в твое отсутствие наворопутили».
Поговорили капитально
В чувство привел звонок в дверь. Он добавил трезвости, однако меня охватила насто-ящая паника. Понятно, что Мухину плоховато. Понятно, что Диоген за дверью и скребется в дверь, скулит и временами гавкает. Наверняка там уже собралась толпа недовольных, жаж-дущих сатисфакции, то бишь моей крови. Но свидетели нам всем в эту минуту совсем не нужны. Я чуть приоткрыл дверь, Дин сунул в проем башку и лапу, а Фаскудинов — это он — нервно взвизгнул:
— «Вы там, мля, деретесь с ранья, что ли, придурки, встретиться нормально не може-те!»
— Щас, подожди, — вякнул я и дверь прикрыл, в результате чего Дин взвизгнул, прищемил лапу. Нет, свидетелей не нужно. Фаскудинов тоже свидетель. Но это же Серега! И я впустил. Обиженный Диоген тотчас ворвался в квартиру и ломанул мимо пришибленного Мухина на кухню. Обнюхал папаху, в результате нашей короткой схватки отлетевшую на кухню. Придурковато виляет хвостом, так что корма ходит туда-сюда. Неудивительно: вон непонятный спящий мужик из новых; позади задира Фаскудинов, чуть было снаружи, у входной двери, на нерве не открутивший хвост; вот лежащая бабенка, похожая на ласковую кормилицу Надьку из старательской столовой. Но немного странная. Почему не зовет к ме-таллической чашке, не валит в нее харчи по самые по загнутые книзу края, чтобы всю морду до ушей в ту посудину окунуть? Словом, народу столь тревожно много, что и лапу в тесноте поставить некуда. При всем при том нет главного — жратвы. Это пса беспокоит больше все-го, и потому он суетится, шарахается по комнатам, нервничает. И нигде для него нет еды, нигде не находит дюралевой лохани с похлебкой и утопленной в ней котлетой. Нет чашки, в которую следовало бы ткнуться мордой! Ди запаниковал. Ввалился в квартиру Фаскудинов.
— Мля, хорошую собаку просношал, а припер со старания какого-то придурка! — экспансивно приветствует меня Сергей. Затем опустил глаза, увидел порушенного монумен-тального Мухина, очевидно, узнал его, все в секунду понял, оценил и быстро затворил дверь, навалившись на нее всем телом.
— Та-ак. Вижу, поговорили капитально, до печенок проняло адмирала, говоришь… — процедил Сергей сквозь зубы. И тут я увидел, что, действительно, измазанный кровью черный погон поверженного гостя венчает большая звезда. «Надо же, — как-то чересчур буднично, без тени ревности, подумалось мне, — дослужился Муха до контр-адмирала. Что там за Красный флот нынче, коли военморам на штаны лампасы шьют без разбору. И надо бы еще вспомнить, были ли лампасы у комбрига Баголы. Вроде не было».
— Щас буду… — угрюмо, резко адресовал мне Серега, будто неспособный оторвать взгляд от поверженного, и повернулся, чтобы уйти. — Никого не впускай, на звонки не от-вечай: вас нет, вы умерли. Да, умерли… — бросил короткий взгляд на Мухина Сергей и ис-чез, заперев дверь снаружи. С уходом Сергея я странным образом обмяк, словно до его появ-ления нес неправдоподобно большой груз, но теперь половину принял на себя друг, и я ни-как не могу привыкнуть к новому ощущению. Однако нужно что-то делать. Следовало бы поднять с пола разбитую Сеату. Но сперва пойди умой руки, поскольку весь перепачкан то ли мухинской, то ли своей кровью. Я еще подумал: мол, не может быть столько (!) крови с одного-то человека, и принялся искать на руках и теле раны. Руки иссечены сыпавшимся сверху стеклом, местами на коже появилась сукровица, однако серьезных повреждений нет. Вода в кране теплая, видать, застоялась, я долго не могу отмыть руки. Намыливаю, смываю. Несколько раз. Обмыв, вернулся в комнату, чтобы положить на диван Сеату. Ее словно бы прошило разрядом, парализовав конечности, по всей периферии кожи голубое электрическое свечение. Пытаясь доползти до дивана самостоятельно, она волочит ноги. Жалею ли я ее в эту минуту? Нет в арсенале слова, что могло бы выразить мое состояние, и степень раская-ния, и мою вселенскую печаль, и жалость к ней. Я не знаю и не узнаю, возможно, никогда, что тут произошло, о чем они говорили, как он рвал ее: словом ли, действием ли, коли она оказалась в истерике и на полу, и как долго пытка продолжалась. Неужели этот гамадрил ее лапал?! Но в итоге, получилось, как получилось. А что мне оставалось? Полный и закончен-ный вижубуй или… «Keep on moving»… продолжай движение. Да, следует двигаться. Я еще не могу знать, каким образом и сколько в новых обстоятельствах буду сохранять или про-должать движение и насколько в итоге оно будет ограничено. Сейчас важнее оперативная обстановка. Взяв себя в руки, затащил Сеату на кровать в комнате с видом на городскую площадь, там светлее. Сначала верх, следом занес ноги. Совсем нет сил. А ведь были време-на, когда легко мог пронести ее на руках от гостиницы «Юбилейной» до областной библио-теки, перейдя главную улицу города наискосок, а редкие ночные водилы не исходили нена-вистью, не изрыгали колкости, а, завидуя, дружно сигналили.
…Наболтал на кухне водички со смородиновым вареньем, поискал в аптечке успоко-ительное, пытаюсь уговорить жену выпить. Морсик ей не пошел. Жаль, испытанное сред-ство: в запойные периоды им только и спасаюсь. Хватишь из ковша несколько больших глотков, осмос тотчас подскочит, зашатаешься, в башке помутнение, аж ориентировку в про-странстве на минуту теряешь, зато потом хорошо-о-о. Просветление и порядок в мозгах столь очевидны, что на спор могу назвать все границы всех стран мира.
Вернулся к Мухину. Но тому нынешний Лариоша безразличен. Большое рыхлое тело колыхают конвульсии, что-то с чем-то внутри еще спорит, однако не экспансивно, слишком очевидно, что жизнь уходит без возврата. Из угла рта потекла на испачканный, уделанный кровью китель розовая слюна. Я ненадолго задержал на упокоенном взгляд, затем поспешил к Сеате. Перед тем, правда, отлучился. Лишь на секунду. Мне отчаянно захотелось пнуть в подреберье Диогена, вовсю хозяйствующего на кухне. Нахальная мордяка и рыжая с подпа-линами его шуба выпачканы мукой. Почему-то подумалось, что от увиденного пес должен был войти в ступор, ведь, по сути, на его глазах свершилось смертоубийство. Никаких при-знаков ступора. Напротив, подросток раздухарился, добрался до главного: добивает кусок мороженого мяса, его пес стянул со стола, но кусок младым зубам дается с трудом. Между тем парень свято уверен, что именно он, Диоген, тут главный. Зло крутнул псу насторожен-ное ухо и едва успел убрать руку, поскольку Дин вдогон яростно хватил пастью воздух. Строго предупреждая, лязгнули челюсти. Это ли мне следовало в роковую минуту сделать? Пес нехотя простил, отпрянул, чтобы вернуться к добыче. Я замахнулся на Дина, пес вновь недобро осклабился, не выпуская куска из пасти, глядя искоса, свирепо. Я оценил: серьезный товарищ. Думаю, не отстань я, этот ублюдок, родившийся при сливе двух таежных рек, Оль-ги и Магдагачи, хватил бы меня за ногу. Угадывался порыв: на секунду оставить кусок и не-медля наказать придурка. Но рациональное в молодом мозгу возобладало: отвернувшись к углу, чуть нервно болтая хвостом, пес продолжил грызть мерзлое.
Мне не до разборок с обжорой, поскольку в эту минуту любую доминанту перебивает непоправимое, свершившееся только что: в прихожей труп крупного мужика в погонах, а в комнате полутруп собственной жены. Физически я мечусь из комнаты в комнату. Ну а мысль переносит меня от одного времени к другому. То, при чудовищной лихорадке в мозгах, вспомнилось, как пинал нас Мухин, прихватив на самоходной тропе, набитой прогарами наших предшественников от бригады подлодок в гарнизон. То вдруг всплыло в воспаленном мозгу, как мы, два амурских лошка, дуэтом в сопровождении унылого джаз-банда из мичма-нов с соседней атомной субмарины поем в Доме офицеров перед полным залом «Как мы близки с тобой, нам даже слов не надо». Вплоть до дембеля мореманы трунили: столь откро-венно-де на флотилии за всю ее историю еще никто не саморазоблачался. А и спели-то на спор с провизионным баталером — за ящик сгущенки. Сгущенку назавтра толкнули граж-данским за литр водки — в зеленых бутылках с белыми головками — по два восемьдесят семь. Мог ли я думать тогда, что все в этом мире может обрушиться в минуту? Нет, конечно, поскольку всегда пребывал в неизбывной уверенности: именно мы с Фаскудиновым, упер-шись прогарами в скалистый камчатский грунт, вдвоем толкаем земной шар, чтобы он кру-тился на своей оси, толкаем упёрто, уверенно, и шарик останется зеленым и голубым, пока мы живы. Фигня! Стоило поскользнуться и упасть адмиралу в прихожей моей светлой квар-тиры, четырьмя окнами на восток, и куда только делись былые краски. Мир сделался серым, а ось Земли деформировалась!
Уткнувшись в подушку, Сеата продолжает безмолвно лежать поперек продавленной за двадцать лет двуспалки. Лежит недвижно, как существо механическое, словно бы нечаян-но или по забывчивости дежурный отключил электромоторчик. А ведь час назад, находясь в эйфории, мечтал наскочить, измять, исцеловать, не пустить на работу вплоть до вечерних новостей. Размечтался! Сейчас не до сатисфакции физиологических взбрыков. Сеаткино ли-цо словно бы выбелено. Нет, не к добру встретилась желчная Карлица. Во сто крат злее Ч! И чего она грызет меня, точит мой организм, будто солитер. «Люблю читать Булгакова, Набо-кова, в крайнем случае Лескова, а приходится читать Ларионова». Ничего себе: «в крайнем случае Лескова» она любит. Росточку в ней, может, метр тридцать, так что истинно карлица. Да и характерец злобный: не приведи господь делить с ней жилплощадь — в труху изотрет. Я ее как-то без задней мысли просил: «Дань, ты столь экспансивно кидаешься с топором на нас, мужиков — золотую пыль России, будто бабой мы тебя сделали только к сорока, а перед тем мусолили по очереди, не зная, как лишить девичьего достояния». Словом, все сделал, чтобы нажить врагиню. Мне-то что: брякнул да и забыл тотчас. А она, глубоко раненная ду-ша, видать, понесла обиду в народ, получила подтверждение и поддержку, укрепилась в зло-бе и мстит. Но себя упрекаю больше: «Лёгше надо с имя, лёгше», — сказал бы Рубероид. Ну вот, вину за случившееся отослал Злобной Карлице. А что бы было, разминись мы с нею под аркой? Да то же самое: видать, заряжен Лариоша был не холостым, потому и шарахнуло по-настоящему. Вон как порвало мужику голову стеклом. Надо прибраться, что ли? Я бросил на пол полотенца и тряпки, собранные в ванной, и принялся промакивать жидкое, заметно сгу-стившееся. Удалось не слишком. А тут вломился в квартиру Фаскудинов, бросил мне под ноги огромный брезентовый куль, в коем обычно возим добычу с охоты (ободранный и рас-члененный лось в него помещается свободно), и жестко скомандовал: «Пакуй!» Серёг, я не против. Но одно дело паковать того лося частями, и совсем другое — целого сохатого, да еще в погонах контр-адмирала. Я замешкал.
— Может, как-нибудь пополам его, а? — неуверенно предложил я. — В куль он не поместится.
— Извини, совсем забыл… — сделал Сергей язвительный зачин. — …Ты его осве-жуй, сдерни шкуру. С копыт начинай, — собрав испитую синюшную морду в гармошку, лю-то ненавидя, присоветовал друг. — Камуса тебе — как удачливому стрелку-добытчику.
Мне этот заход понравился, поскольку, очевидно, друг не собирается сдавать меня и в этот раз тоже. А ведь мент мог начать и с другого посыла: мол, ладно, Генка, что случилось, то случилось, сдавайся властям, а я постараюсь облегчить тебе жизнь на нарах, проведу се-лекцию зэка для твоей камеры, затем пробью досрочное освобождение и за Сеаткой при-смотрю. Не сказал. Пусть растерзает. Но пусть растерзает сам и потом. Что ж, сочтемся. Мо-жет, и мне когда придется за друга придушить какого-нибудь вижубуя. Этот сумбур бродит, вспенивается, вскипает в голове, когда беремся сколь возможно компактно укладывать труп в охотничий майдан. «Пока теплый, давай его в позу плода, а то в мешок не войдет». Уло-жили. Вымотались. Уделались. Дышим оба тяжело. Серега оборвал бельевой шпагат в ван-ной, и мы спеленали куклу, чтоб не вздумалось ей развернуться. Затем прошел мимо остав-ленной в комнате Сеатки, глянул в окно на памятник Ильичу. Однако этого другу показа-лось недостаточно, и, нервно открыв дверь на лоджию, он шагнул туда, осмотрелся, а вер-нувшись, приказал: «Несем. Быстро и без бабских истерик. Да протри подтеки, а то сто пятая с куля так и капает на пол. Подотри, говорю!» — глухо проговорил Фаскудинов. Я сделал, как он сказал. И — в коридор — будто башкой в черный омут, на дне которого утопленная постройка вздыбилась арматурными прутьями. Эх, черт, пусть бы свезло, чтобы бабок во дворе не было. У них в это время аккурат утренняя планерка, главные сплетни за прошедшие сутки. Черт подсобил и в этот раз. Наш человек. А во дворе вплотную к двери подъезда зад-ним бортом стоит наша походная охотничья «шоха» на высоченных колесах. Не сговарива-ясь, бухнули упакованным телом о борт и на пределе нервных и физических сил перевалили его в кузов. Будто гора с плеч свалилась. Огляделся. Обратил внимание на тремор рук: будто меня били трое добрыми черенками от штыковых лопат. Нашему трудоподвигу вроде свиде-телей не было. Дал бы бог. Серега обошел вокруг машины, тоже осмотрелся. Вроде нигде из кузова не капает. Пнул колесо.
— Хоть тут повезло, — бросил Сергей в пространство вопль, продолжая тяжело ды-шать. Я упарился еще больше, но и мне понравилось, что во дворе не было в эту минуту сви-детелей. Может, потом появится божий одуванчик да прошамкает на суде: «Гляжу энто гру-зют… а чо грузют, можа, умыкнули чево…» Хоть кто-нибудь из зевак да смотрел в окно, и возможно, не один. Но по мере поступления проблем и будем их решать, — уже совсем заго-ворщически подумалось мне: топором по голове — и в прорубь, топором по голове и… Наверное, о том же подумал и Сергей. «А ты почему карабин не взял?! — выгнул Паскуда дурацкую черную, в двух местах подшитую, бровь. — Ты, Лариоша, едешь на охоту!»
— Какую охоту… — не могу сориентироваться. — На охоту? Я всегда… Но ты не предупредил…
— Зато я начальника своего предупредил, что уезжаю на охоту. На неделю. Чудом оторвался: работы, Лариоша, — во! — махнул ребром ладони поверх головы Фаскудинов. — Если ты против, то, конечно, оставайся. Но тогда разгружай машину сам. Я упарился вер-шить твои дела!
Сгружать Мухина в центре города, даже хорошо упакованного, не в жилу, и я понесся вверх по ступенькам за оружием. Для начала, взяв себя в руки, вломившись в квартиру, огляделся, в секунду набросав экспресс-план, подтер пол, собрал тряпье в бумажный мешок. Стекло зеркала собрал в другой мешок. Большие осколки, некоторые из которых напомина-ют нож гильотины, составил в ванной один к другому, притулив к стене. С женой объяс-няться некогда: умная, все поймет и сама выстроит линию поведения вплоть до моего воз-вращения. Спеша, быстро открыл сейф, взял карабин, упаковку патронов, пристегнул опти-ку, сунул патроны в карман замусоленной фуфайки, что-то вякнул извинительное, мол, до-рогая, через пять дней буду. «Приберись немножко, а то принесет какую-нибудь карлицу…» Даже взглядом с Сеатой не встретился, прихватив куль с вещдоками, выбежал прочь. Бро-сить жену необласканной после полугода старательских бдений — что предать ее. А и при-шлось немножко предать. Да и какие уж тут ласки! Но у двери на площадке спохватился, по-вернулся на резиновых каблуках мазутных валенок и вновь вошел в квартиру: забыл Диоге-на. А тот, отчаянно скуля, ломится на выход, когтями раздирая дерматин обивки. Так что, когда я вновь открыл входную дверь, Дин пулей выскочил на площадку. Забыл разгрузить рюкзак с деньгами. Что и говорить, денек выдался суетный. Хлопотное это дело — заметать следы убийства. Выбрав деньги из рюкзака, сложил пачки горкой на кухонном столе. Мах-нул авторучкой на клочке газеты нейтральное: «Пользуйся. Не переживай, все решу. Ничего не было». Взял зачехленный карабин на ремень и, прихватив из холодильника кусок скуко-женной, долго меня ожидавшей колбасы для пса, я в этот раз уже наверняка вышел, напосле-док отчаянно хлопнув дверью. Она не закрылась, понимаю это, мне тревожно. Однако уже бегу вниз по лестничному маршу решил так: больше не вернусь, даже если окажется, что по-забыл собственную голову. Не хотелось мне в эту минуту хоть что-нибудь обсуждать с Се-атой. «Пусть ей персональный ангел-хранитель пособит, глядишь, поответственней моего. Должна быть у нее своя Чумичка, вот пусть и выручает. Сеата все понимает, умная. А через пять дней говорить станет хоть немного, да проще. Тогда и решим, как жить дальше с этаким приварком в виде трупа совсем для нас не случайного человека». Я поймал себя на том, что за двадцать совместно прожитых лет хоть один раз, да мне не хотелось в чем-то ее обвинять. Да и в чем? Когда я выбежал на улицу, Диоген аккурат заканчивал обливать побеленный то-поль. Я указал псу на кузов, наподдал снизу, и Дин, быстро сообразив, проворно махнул че-рез борт. «Когда надо, может быть и шустрым, подлец», — мысленно похвалил Диогена.
«Вижубуй полный»
Бросил вымаранные кровью мешки с тряпьем и мусором в контейнер. Во дворе ходят какие-то люди. У контейнера увлеченно шустрит бомж. С удивлением обнаруживаю: это ведь Коля Бух, тот, с кем сообразили отвальной стол на лавочке перед отъездом в артель. «Колян, ты чего это?.. — всхлипнул я от негодования. — Всего за полгода столько уступить суке-жизни?! Как же так, Коляня?» Но сейчас не до него. Между тем Бух, обнаружив в кон-тейнере едва надкусанную копченую куриную ногу, обрадовался нечаянной находке и жад-но впился в нее зубами. Буху сейчас не до меня. Даже не поприветствовал. «Ну, этот за ящик портвейна на суде покажет хоть на кого, хоть на бабусек-соседок: затоптали-де мужика в по-гонах курвы гуртом и истыкали кухонными ножами». Я вернулся к машине. Едва присел на место пассажира в кабине ГАЗ-66, Серега ударил по коробке, и машина покатилась по гаре-вым дорожкам двора.
— …Тебя только за смертью посылать! — в крайней степени раздражения сделал мне явно двусмысленное замечание друган. И добавил: — Щас за прокурором заедем и — в тайгу из этого дурдома. В тайгу! Полный вижубуй, Генка, абсолютный… — судорожно вращая руль, сосредоточившись на управлении, рычит Фаскудинов. Как и я ему, Серега, очевидно, боится смотреть в глаза. Но, чуть позднее — наверное, это стоило нешуточного волевого усилия — глянул-таки в упор и проговорил:
— Гена, нам надо хорошо постараться, чтобы разгрести это дерьмо. Оно теперь у нас троих общее. Ты и Сеатку свою в дерьмо…
— А прокурора-то зачем четвертым… приплел? — обмер я.
— Прокурор всегда пригодится, — сделал Сергей неуклюжую попытку пошутить. — Аккурат сидел у шефа, когда отпрашивался. Видать, по коньячку дернули за очередные свои мутные дела. Слово за слово, ну и навязался, чудила. Я не мог ему отказать при начальнике. Ты вот смог грохнуть контр-адмирала, а я не смог отказать прокурору. Не смог, понимаешь?! — не переставая перебирать руками по рулю, брызгая слюной, теперь уже орет на меня Фас-кудинов на выбросе адреналина. Слов адекватно ответить другу у меня нет. Моей поганой слюны и паники здесь и сейчас нам только и не хватало. «Нет, Гена, надо хорошо и быстро соображать. Ты ведь можешь. Не понятно, что делать с прокурором. А что с ним делать? Ни-чего, Гена, с ним делать не надо, — уговариваю себя. — Надо же, события развиваются, как в детективе…»
— А без прокурора никак, Серег? — запустил я мысль для обсуждения.
— А и пусть будет, — успокоившись, мрачно согласился с ситуацией Фаскудинов. — Может, так оно даже верней. Пока будем ждать его, пока соберется да с женой попрощается, ты хоть труп хламьем прикрой. Ну, чтоб уже не так очевидно. Довезем до таежной Громоту-хи свежемороженого и там оставим. Градусы ночью сейчас низкие, скует его, мороженого, и схороним. Да не лязгни спьяну язычищем своим поганым корреспондентским, а то вечно у вас, брехунов, понос! Все ж таки прокурор.
—…Ну, вижубуй, Генка, полный и абсолютный вижубуй, — после минутной паузы на жизненное осмысление вновь стал распаляться Фаскудинов. Однако, слава богу, приеха-ли. И я кинулся в кузов сваливать на лежащий у заднего борта труп, упакованный в мешок из непромокаемой ткани, барахло: рюкзаки, спальные мешки, старую овчинную шубу для Диогена… Ноябрь к середине, минус двадцать, поэтому, покуда ехали по городу, тело при-стыло и подтеков нет. Это немного успокоило. И я было совсем расслабился. Но спрыгнув-ший с борта шальной Диоген принялся метаться по чужому двору и пугать детишек. Поиг-рать с ровесниками захотелось. Пришлось садануть мазутным валенком по ляжке. Пес вяк-нул и успокоился, лишь пристроившись на мешках, лежащих поверх трупа. Мне такой вари-ант не понравился сразу, поскольку в пути на колдобине вещдок может запросто вывалиться на землю. Стянув груз ниже, приказал псу лежать около, перед дверью в деревянную будку, поставленную в кузов. Дин не прекословил. Обычно, когда мы в тайгу трупы не возим, а едем нормально отдыхать и охотиться, будка — наиболее желанное укрытие. В ней можно лежать на лавке в полной вытяжке хоть пьяным, хоть трезвым. Удобно. А битую живность кладем за заплот между будкой и задним бортом. Все это хорошо. И всегда было хорошо. Но сейчас нам предстоит весь день ехать в тайгу вместе с прокурором, будь он неладен. О чем с ним говорить — не знаю. Однако все оказалось несколько проще.
«Прокурорский вижубуй»
Перед тем как отправиться в дорогу, втроем махнули по сотке коньячку из прокурор-ской фляжки — прямо на улице, у машины. Серега представил: «Прокурор. В миру Усти-ныч. А это, слышь, Устиныч, полный вижубуй. В миру Генка…» — махнул в мою сторону рукой Фаскудинов. Выходит, нынче я по Серегиной классификации самый никчемный че-ловек. Ладно, Серега, согласен, что сегодня Лариоша — вижубуй, поскольку денек очевидно не мой, не задалось с самого утра. Да что там, с ночи не задалось. Все заработанное за по-следние двадцать лет отдал бы, чтобы не решать кроссворд, подсунутый мне моим ангелом-хранителем. Что там Ч себе думает и когда от нее будет польза?! Паскуда махнул нам, мол, вроде как полезайте да поехали. Мы с Устинычем не стали спешить. Хлебнули еще по сотке.
Устиныч оказался болтливой сволочью и поначалу радости от общения не доставил. «Так… вижубуишко, – сделал я предварительное заключение. — Глазки маленькие, колючие и глубоко посаженные. Наших с Серегой лет. Небольшенький и округлый сверх меры. Сло-вом, по всем признакам жизнь у парня удалась». Разумеется, все эти умозаключения и оцен-ки я оставил при себе. Нечего товарища по охоте обижать, мало ли как жизнь сложится, гля-дишь, и пригодится человечек.
А отправились мы в удаленные покати, где с охотой обычно везло. Ехать надо на се-вер до Шимановска, свернуть на Ураловку. Дальше варианты: на Гарь или на Громотуху. Долго. Хорошо, хоть с водочкой промашки не получилось, подсуетился прокурор: канистру спирта заправил под пробочку. Хоро-о-ший вижубуй. А что? Выходит, человек-то дельный и нежадный. Словом, к охоте готовы. Устиныч, покуда вместе в будке шарахались на неудобь-ях от борта к борту, открылся мне.
— …Фарт, Гена, быть обязан, — хорошо приняв, прокурор принялся вскрывать кар-ты. — С утра не знал, к чему такому основополагающему придраться, как жену рассопли-вить, чтоб охотная удача катила, чтобы Продю, бога охоты, задобрить. Знаешь, Геннадий, сурово так сдвинул я брови, как Тарас Бульбенко на сепаратиста сына своего, изо всех сил поворачиваю на тропу войны и говорю жене: «Ларка, мол, куда ты дела тех уток, которых я осенью на зорьке полкуля набил?» Короче, пру на бабу буром! — «Знаешь, дорогой, — эдак сволочно обороняется моя зараза, — я те сколь говорила, что позорных лысух да чирков пре-зираю, как презираю и охотников, бьющих птицу на лужах, куда в деревнях жижу с фермы сливают. Раз увидела — и на всю жизнь». Вот окаянная, совсем с катушек съехала, представ-ляешь?! — негодует прокурор. — «Ла-адн-а-а, — продолжаю размышлять, прикидывать. — А вот, говорю, прошлый год привез с охоты цельного лосишку, и где они, не к ночи будет сказано, котлеты?!» Но эта стерва, вишь, все одно поперек: «Ты, говорит, после той охоты месяц домой не являлся. Чуть с работы не поперли. Все рога обмывал. Согласна, говорит, рога у тебя хорошие, заметные. Все наши знакомые восхищаются. В аккурат для выставки трофеев на золотую медаль потянут. Аж девять отростков!» — эдак двусмысленно ввернула, зараза. А глаза, веришь, как есть бесстыжие! — Я, говорит, устала ждать прокурорского ре-шения, что делать с той кирзухой, которую вы лосячьим мясом прозываете, думала ведь, пре-старелую колхозную лошадь спьяну забили, да и скормила ту лошадь дворовым собакам. Са-ма на тех девяти отростках два зуба потеряла! — обвинила меня жена. — А работа-де у меня публичная, говорит, в банке заведую операционным залом: мол, как диктор телевидения Се-ата Ларионова, вся будто в витрине сидишь. От моей красоты-де банку прибыток. А теперь, мол, клиенты, глядя на меня полоротую, от страху бегут. Да и ремонт во рту в четыре штуки зелеными стал…» Но я-то знаю, куда те зеленые штуки делись! С хахалем на Желтое море ездила! Слышь, Гена, я через пацанов в УБОПе пробил. Понимаю… — Прихлебывая на уха-бах спирт из пластмассовой посудины, прокурор развивает тему: — …Понимаю, что ей охо-та свернуть на свою тропу, но привычно тяну на большак! — крутит жирными толстыми пальцами у меня перед физиономией вижубуй. — …Да, говорю благоверной, помню, солнце мое незакатное, все помню, как учились в институтах, когда брал тебя, помню, помню, как на две стёпки умудрялись неделю в кабак ходить. А теперь ребята приглашают сходить с девками в баньку, а я не могу — гульденов, бобосов в кармане никогда нету! Они ж там, по баням, все эти метелки сплошь алчные… Какая там любовь?! Брешут, стервы. Им бы только урвать. А денег нету оттого, что все нажитое непосильным трудом уходит в зубы, в таблет-ки, в памперсы, в эти…
— …Тампаксы, — не церемонясь, поправляю прокурора. Но Устиныч не оценил находчивости собутыльника. Он все больше становится прокурором: морда краснеет, глаза наливаются бычьей дурью, так что апеллировать и взывать к разуму становится невозможно. Дуреет, будто к нему вонючую в течке первотелку подогнали, в говенных сухарях по крупу. И я жду, когда он кинется на меня бодать нажитыми в счастливой семейной жизни с неведо-мой мне Ларисой золотомедальными рогами в девять отростков. Но прокурор пикирует:
— …А меня, Геночка, веришь нет, понесло! Чо, говорю, перебиваешь, неверная!? Помнишь, как взял тебя бэушную, помалкивала небось в тряпочку. Кому порченая нужна? Но, правда… — дает поправочный коэффициент Устиныч, — …кроме подозрений, никако-го компромата у меня на мою благоверную нету. Скорей всего, взял-то ее верную. Да, не бы-ло крови в первую ночь. Но она была спортсменка, в сборную области по баскету входила. Сам понимаешь: шпагаты-шмагаты, штанга и гантели-сунели, ужимки их спортивные да прыжки-шмыжки. Да и на Желтое море ездили всем банком на каникулы. Я через ребят из УБОПа пробивал. Веришь, до сих пор, как дурак, ревную… — ищет у меня сочувствия враз переменившийся и, кажется, готовый всхлипнуть, прокурор. — Вот так, Геночка, весь воз-дух из меня и вышел. А что говорить? За двадцать лет совместной жизни так и не имею надежного компромата. Знаю, должен быть, чую, есть. А доказательную базу собрать не мо-гу, — противно икнул вижубуй и запустил пальцы себе в пасть, пытаясь подцепить застряв-ший меж редких зубов омясок. — Пытался я, Гена, даже молодежь из «наружки» подклю-чить. Так смеются, единороги. Ничего, у них еще все впереди. Нету компромату, ничо нету, — хлопнул ладонями по ляжкам прокурор. — А за путевый компромат, кажется, и ящик са-мого дорогого коньяку отдал бы, и два. Неа, два — это уж слишком, — прагматично подвел черту прокурор. Но тотчас сделал досыл: — …хотя иногда, бывает, как скрутит ревность! Как дал бы Ларке по башке рогами. Своими! — Устиныч в другой раз продемонстрировал, талантливо сложив ладошки в лосиные рога «лопатой».
— А зачем, слышь… на кой тот беспонтовый компромат те сдался? Зачем верную ба-бу рогами?..
— А и согласен, Гена. Согласен. Состава преступления нету. «Всё, что было до тебя, не помню», — еще в девках сказала и как отрезала: ни слова, ни полслова. Будто скала, утес, изюбрячий отстой, понимаешь?! А и все одно, доложу я тебе, Гена, цели своей достиг, рас-сопливил бабу, до слез довел, — успокоил Устиныч. — Главное — задобрить богиню охоты Диану. То есть чтоб за трое суток до выезда на охоту никакого сексу, чтоб, упаси бог, взять с собой зубную щетку и «Поморин», чтоб дикого мяса за неделю до того в рот ни-ни, чтоб во-дочка с собой была при случае обмыть трофей. Да много примет у культа. Но особенно жела-тельно перед отъездом так раздраконить бабу, чтобы проклятия сыпались вослед, чтобы дома билась посуда, ронялись стулья, комоды, телевизоры, зеркала на трюмах лопались, чтобы дом от злобы накренился, — учит меня очевидно брезгливый Устиныч, ложкой выбирая из банки мясных консервов стружку утепления будки, сыплющуюся с подволока. — С такой подго-товкой к охоте — проверено на десять рядов — успех обеспечен, можно и ружья не расчех-лять: само все в кули приползет и положится, — суммировал прокурорский чин и шумно схлебнул спирт из стаканчика. Затем потребовал от меня столь же откровенного саморазоб-лачения. Что ж, спирт создал настроение. И я уже готов высказать суждение: про Сеатку, про Мухина, про прорезиненный брезентовый мешок в кузове. Готов поплакаться, покаяться, войти в сознанку. Великое раскрепощающее действие на умы имеет неразведенный этило-вый спирт. Но мой всегдашний азарт рассказчика тотчас перебила прокурорская сентенция насчет кулей. Куль-то мы взяли, однако не с прокурором же обсуждать скользкую тему, правда? Фаскудинов тотчас отрежет язык, давно обещает. Я рассказал, конечно, что в рези-новом куле везем отравленную фторацетатом бария приваду на волка. Отраву Серега по ста-ринке называет стрихнином, поскольку с той отравы самих-то волчатников передохло нема-ло, и дичи заодно передохло тоже… И мы, действительно, договорившись с колхозной вла-стью, в начале зимы берем на скотомогильниках или даже в литерах ферм околевшую жив-ность: вроде как боремся с волками. Во всяком случае, берем билет волчатников, и это поз-воляет нам раньше, чем начнется официальный сезон охоты, выехать в угодья.
Веста и Шельма
Я смотрю на притулившегося в ногах четырехмесячного Диогена, а вспоминаю, как Веста, наша первая собака, заодно с Сеатой проходила в тайге курс молодого бойца. Окон-чив хабаровский «кулек», институт культуры, долго не могла найти достойную работу по специальности, перебиваясь работами стрёмными. На тот момент и я, окончив историче-ский, болтался без дела, устроившись в газету, в которой работать, по правде говоря, не шиб-ко хотелось. Было абсолютное ощущение — «Акела промахнулся». А дети у нас не получа-лись. И мы решили: отпустим-де ситуацию, не будем спешить делать карьеру, она, ситуация, самопроизвольно естественным образом и разрулится. Отпустили вроде на год. А получи-лось — на два. Батя присоветовал: мол, на таежной речке Быссе есть радоновый источник, может, если упорно полечиться, все и получится. Он больше на меня грешил: «Ты, балбес, там, на атомной подводке, уран руками разгребал, с тебя, дуралея, станет, вечно-де лезешь, куда не просят, а теперь вон у бога просишь детей. И подкидной корешок твой, мент Фаску-динов, тоже…» Без толку ему объяснять в сотый раз, что служили мы с друганом на дизель-ной лодке и, кроме адской жары в радиорубке да излучения от киловаттного передатчика, там нечем облучиться. За киловаттник мы уже заплатили — волосом на голове. И потом тот стронций, что в нас накапливался, уверенно выводило вино «Ркацители», которого с Фаску-диновым выдули в походах, наверное, по кубометру.
Словом, мы с Сеатой побывали на Быссе, погостевали месячишко. Да и остались на два года. Я оформил договор на добычу пушнины, вместе с Серегой и Сеаткой срубили че-тыре зимовья. Образовался путик длиной в сто километров. От зимовья до зимовья где трид-цать с довеском, где двадцать пять километров — день идти. Увидела она и таежные пожа-ры, когда открытое неуправляемое пламя заставляет вас паниковать до животных колик. Ло-вили рыбу. Первым же забросом искусственной мыши в улово, на поверхности которого плавал тощий месяц, рыбачка заякорила пудового тайменя. Едва вытянул экземпляр на бе-рег. Сеата весь остаток ночи и утро скакала возле гиганта, надоедая мне: «Это же я вытянула. Мой трофей, а?!» «Твой, твой, утри сопли… звезда». В моем активе на тот момент был ре-кордный экземпляр на пяток кило скромнее.
Вместе неспешно прошли до верховьев Быссы, посмотрели, что такое речные заломы. Однажды только моя расторопность выручила: едва успел ухватить вывалившуюся из лодки жену за капюшон куртки. По ситуации аккурат должна была уйти к братьям и сестрам ре-кордного тайменя. Меня долго колотило. Зато Сеата, счастливая, влюбленная, тогда еще не постигала сути опасностей, подстерегавших в тайге, и пережила тот случай легко. Не раз ви-дела живого медведя. Глухарь жил на лиственнице над зимовьем.
…Это было на финише первого сезона. Мы отправились по путику, следовало за-крыть капканы. Блестяще сработали гены: годовалая Веста и ее ровесница Шельма постави-ли лосиху килограммов под четыреста, и вот этакая махина, не ведая, движется в нашу сто-рону в сопровождении раздухарившихся псюх, тогда как мы, оба лыжника, на лосиной тро-пе. Сеата впереди и по насту идет не слишком уверенно, за спиной у нее мелкокалиберная винтовка, пристегнутая так, чтобы в пути не мешала. Приведись стрелять, следует отстег-нуть мелкашку с тренчика. А это не быстро.
…И теперь Сеатка видит: прибавляя с каждым шагом, прямиком на нее несется лоси-ха. Промысловичка судорожно, паникуя, пытается снять мелкашку, чтобы изготовиться к стрельбе. Но отстегнуть оружие не может. А тропа узкая, с крупным зверем не разойтись. И с тропы никуда не деться. С женой случилась истерика. Ничуть не церемонясь, толчком в спи-ну роняю ее мордахой в снег, двумя выстрелами валю лосиху, упокоившуюся всего в пяти шагах от испугавшейся до смерти охотницы. Сеата лежит в снегу, рыдает — не смогла вы-стрелить, а из чепурыжника выскакивают две псюхи, первая Веста, и этакие две деловые колбасы седлают недвижно лежащую лосиху и принимаются остервенело трепать, рвать бо-чину до кишок. Охотник-профессионал на снегу ревет, размазывая сопли по щекам, недо-пески рвут битую животину, да еще, осклабившись, рычат, не подпуская к добыче охотни-ков, неслышно падает только что начавшийся снежок, на листвянке в полусотне шагов лю-бопытные косачи заняли нижнюю ветку и всматриваются — что за дела, что за суета… и до ближайшего поселка двести верст.
А за пару недель до этого, Сеате остро захотелось лично познакомиться с соболем. Идя по путику, чуть опередила, оказавшись у ловушки первой, обнаружила кулемку не сра-зу, стала крутить головой. А тут на ветке сидит пушистый симпатяга: глазенки круглые, черные, лапку зверьку прищемил капкан. Любопытная пушистого хвать, пушистый любо-пытную за палец цап! И не отпускает. Больно. Сеатка в крик. Я выручил.
…Учили собак адекватно реагировать на зверей. Веста умная, на зверье лает и ведет себя ровно как полагается. Шельма сигналить не хочет. Веста с нею и так, и эдак: мол, ты что это, дуреха, делай как я, а то хозяин пайки лишит, вон какой лютый порой бывает. Не-а, не желает. Увидит соболя, разик гавкнет и, устроившись под деревом, молчит. Попробуй по-охоться с такой молчуньей — где она там, что делает? Приехавший самостийно и неожидан-но сосед по участку Слава Лецик рассказывал: «Иду, слышу лай, но вроде как не собачий, а вместе с тем и вроде щенок гавкает. Подкрадываюсь, поднимаюсь на горку — и тут такое кино: большая сосна, под сосной сидят две маленькие псюхи, около них два человека в ко-стюмах из шинелевой ткани на коленях и по очереди лают на дерево — сначала гавкают лю-ди, затем академично лает Веста. А Шельма с ленцой эдак и с явным недоверием переводит взгляд с учителей на Весту, с Весты — на людей: «Вы чего это, скопом ополоумели, что ли?»
Шельма не лаяла, покуда однажды не загнала на дерево соболя, которого Сеатка сняла выстрелом из мелкашки. Зверек слетел, и Шельма погнала его. Бежит молча, загнала в осин-ник-тонкомер. «Бог Шельму метит, — шучу. — Сейчас мы ее и потренируем». Подходим. Соболька стряхиваю с тонкой листвянки, зверек летит вниз и вцепляется в мордаху Шельме, Веста тут же, однако, она умная, посторонилась, уступив подруге. И тут-то голос у Шельмы прорезался — и какой! Даем ей отлаяться, сняли соболя с собачьей морды, предоставили возможность разобраться с обидчиком. С тех пор как бабка нашептала: Шельма сигналит, где требуется, в точности, как и умница Веста.
Но то гениальная Веста, предтеча талантливой Дианы. В тайге на участке артели без толку пытался отучить Диогена глотать стреляных белок, неизменно падающих в раскрытую пасть. Наука ему не впрок. Собираясь после ночной смены часок-другой побродить с ружь-ишком, я брал недопеска с собой. Другие псюхи выводка мельче, сама Диана на хозяйстве, а этот трусит следом и ловит мой взгляд: мол, ну чо, хозяин, пожрем белок?! Нечего было и мечтать сделать заготовку для утепления казенных сапог. Так и мерз до последнего, зато Диоген к отъезду с участка на дополнительном питании раздобрел и стал вдвое тяжелее бра-тьев и сестриц.
…Сеатка до наших с нею таежных скитаний была милашка, спору нет. Но губы ее были слегка вывернуты наружу, как у Софи Лорен. «Рабочие губки», — как-то вякнул круп-ный специалист в бабском вопросе Проша Калязин. И тотчас получил слева по ребрам. За время наших таежных скитаний с Сеаткой кожа на ее лице чуточку огрубела, исчезли жир-ные нотки и нарождавшаяся было рыхлость, а губы — от борений и невзгод, что ли — жизнь поджала, и стали они как у Лизоньки Тэйлор, Клеопатры. Будто создатель ваял на душевном подъеме и шибко нравилось ему, как выходит, но в определенный момент передумал и слег-ка переделал уже сложившийся было образ. Поэтому, когда темноволосый «магнетитовый образ» прикинется в черную водолазку, черную юбку и черные колготки с черными туфля-ми, — гасите свет. Такую вот роковую Сеату мысленно и сосватал сам себе в клубе бригады, впервые увидев ее, самозабвенно и прочувствованно исполняющую песню «Не отрекаются любя, ведь жизнь кончается не завтра…». Словом, когда на частные телевизионные каналы стали набирать дикторов, она прошла отбор легко. За два промысловых сезона, сидя у не-большого оконца зимовья, ожидая меня с путика, медленно вслух прочла двадцать главных книг и еще сотню неглавных. Затем прочла их вслух и быстро. Собиралась продолжить карь-еру массовика-затейника, а повернулось иначе. Ее красота расцвела к тридцати, мне добавив поводов для ревности. Ревную ко всем. Я, конечно, не о тех ребятах, что чалятся на киче и дуреют всю ночь, насмотревшись вечерних новостей, с Сеаткиным участием. Ах, как я по-нимал Мухина. Меня самого порой нешуточно ломало, скулил, выл, поднималось давление, случался жар. Но что это я…
«Удача обязана»
…Вместе с захмелевшим прокурором устраиваемся в будке и так, и сяк. Раскладываем кули по стеллажам, между тем на ходу все валится на пол в художественный беспорядок, ха-отично перемещаясь, словно наперстки по картонке в ловких руках шулера. Самопроизволь-но открывается дверь, и я вижу глаза осуждающего нас Диогена. Хоть его и укачало и он блюет на раскиданное по полу кузова добро, но глаза просят пахучую колбаску со стола, и я, разумеется, бросаю ее вечно голодному псу. Однако Диоген, возложив на кусок лапы, уро-нив сверху на них голову, впервые в своей недолгой жизни не стал жрать. Ему плохо. «А мне лучше, что ли?!» — недобро гляжу на пса. И живо представляю себе, как на ухабах под-прыгнул куль и вывалился за борт. Значит, придется дать сигнал Сереге, вернуться назад и, надрываясь, вкатывать нашу приваду в куле на борт. Человек я впечатлительный, посему тотчас захотелось затащить приваду в будку. Но еще более живо я представил себе, как контр-адмирал начнет в тепле смердить: тут даже спирт, универсальное средство, не выру-чит. «Пусть адмирал остается за бортом, и будь что будет, — решаю я. — Адмирал…»
— …Ну как? — вернул меня к обозначенной теме прокурор. — Как сам-то распро-щался со своей раскрасавицей теледивой, а, Генок?
— А что мы? — Привычно занырнув под корягу, стал я прикидывать, дабы покруглее ответить. — Известно, как. Тоже, чай, сволочь редкостная. И хоть курица не птица, а баба — не человек, а тоже являю чудеса изобретательности. Моя, когда уезжал, пластом лежала. Упек до самой печенки, до селезенки. Такое шоу растрогало бы и твою, и любую. — Усти-ныч понимающе кивает, поддакивает. — Словом, лежит баба, аж весь ливер наружу вывер-нуло. — И я, закрыв глаза, представил себе, как Сеатка тяжело встала с дивана. Как увидела лужу и трет глаза: не почудился ли ей весь ужас, неужели все это произошло с ней, а не с кем-то другим, не в кино и не на сцене местного драматического? Затем берет ведро и начи-нает квасить горячей водой кровь на полу. А кровь не отмывается: она трет и плачет, трет и плачет. Все-таки надо было холодной водой лучше смыть самому, пока лежала. Нет же, единственно о себе думал: как скрытно вынести, погрузить, вывезти. Заготовитель хренов. Только о себе! Спору нет, оставил бедовать одну. Как-то так повелось, что, когда ей нездоро-вится, вечно меня нет дома. Я уговариваю себя: мол, работа такая, то да сё. Какая там работа, когда болен любимый человек?! И любимый ли, если тебя никогда нет, когда она больна? — …Словом, удача быть обязана, — скромно итожу я.
Все бы ничего, разговаривать с прокурором можно. В такой вот непринужденной об-становке. Но, кроме того, что он постоянно протирает и моет руки, он еще все время обли-зывается, препротивно делая языком круговые движения по пятнам и бляшкам, оставшимся на губах от залеченной ветрянки или еще какой-то напасти. Поэтому в глаза ему смотреть не хочется, поскольку невольно начинаешь следить за поганым языком не контролирующего себя лизуна. Иногда даже чудится, будто этот кот вот-вот сподобится в разговоре ввернуть нечто этакое, от чего мне непременно захочется въехать в его прокурорскую физиономию. Между тем еще рановато переходить к совсем уж плотному дружескому общению. Пока мы лишь товарищи, компаньоны. Думать о большом не хочется. В канистре Устиныча колыхает-ся вязкая прозрачная сильная жидкость. А снаружи в кузове промерзает привада. А лес за бортом все гуще и гуще.
Я взглянул в узкое оконце будки, в коей с Устинычем хозяйствуем, сориентировался. Ехать еще долго. Однако зарядились мы хорошо. На выезде из города Свободного Устиныч попросил, и я просигналил Фаскудинову. Разом спрыгнули с борта нашего ГАЗ-66 на землю, облили придорожный столбик, чин по-хозяйски пнул носком ялового сапога резину ближне-го к нему колеса, проверив надежность ската, следом за мной запрыгнул в кузов, облизался и скомандовал: «Вали, Серко!» Серега и тронул. Он же понимает. Мы продолжили пить. Устинычу понравилось, как мы общаемся с Серегой посредством кнопки сигнала — парой букв азбуки Морзе. В придорожном поселке Селеткан, который мы проехали насквозь, у окраинной избы в результате кнопочного общения с водителем Устиныч также спрыгнул с кузова, облил придорожный столбик, пнул скат, вскарабкался в кузов и скомандовал так по-нравившееся: «Вали, Серко!» Продолжили пить. В Шимановске все по той же схеме, только остановились у заправки. По просьбе зассанца-лизуна просигналил, прокурор спрыгнул, об-лил, пнул, «валисерко». Однако на этот раз вскарабкался с трудом. Мне пришлось ухватить его за ремень и втащить на борт. А на куле с привадой он отлеживался, пока Серега не тро-нул с места, как всегда, со второй. И я едва удержал прокурора, чтобы не вывалился за борт. Пришлось упереться так, что от напряжения меня чуть не вырвало. Чин прокурорский был нешуточный. Однако на этот раз все обошлось. Похоже, Серега все видел в зеркало заднего вида, все понимал и не оставил Устиныча бедовать на дороге. Хотя мог бы, поскольку тоже отхлебывал. В Ураловке предатель мочегонный спирт прокурора с недоказанной рогатостью окончательно дезориентировал. Ну и терпение служивого оставило: мечется по будке, пада-ет, тяжело поднимается, стучит в переборки, требует остановиться — и наконец услышан. Остановились посередь деревни. Горемыка и раб мочевого пузыря сполз с кузова боком и завалился на укатанную дорогу. Мученически встал, вынул, облил невысокий забор, пнул его, перелез, подломав штакетник, и завалился в палисаднике, произнеся ключевую фразу уверенно и похоже: «…Вали… ко». И «ко» тронулся со второй. Возможно, я отчетливо и яс-но видел все происходящее и был в состоянии дать оценку, однако ничего членораздельного сказать не мог. Спирт, а по-военно-морскому — «шило», сделал свое высокоградусное дело.
…Ночью злые, как черти, мы с Фаскудиновым вернулись в Ураловку. Все это время, с минуты обнаружения пропажи, по очереди тропим прокурора в тайге. Фаскудинов, как на следствии, пытает меня, только что не бьет. Однако хоть режь! — не могу я припомнить, где мы потеряли бабьего мучителя. Хоть убей! После Шимановска цэ два аш пять о аш отсоеди-нил мои провода от реальности. Вот что значит полгода не пить. «Нет, так издеваться над собственным организмом нельзя! — внушаю непреложное самому себе. — Пить следует ре-гулярно». Устиныча мы тропили по всем охотничьим правилам. Но никак не могли вспом-нить, во что он обут. В трех местах обнаружили человеческие заходы с дороги в чащу и пы-тались «обрезать» прокурора на тропе, в ерниках, в мари, в сопках. Теряли надежду и обре-тали ее вновь. И вот Ураловка. Что и говорить, нам с Фаскудиновым есть что сказать проку-рору. Но и прокурору есть что предъявить. Вместо этого молча развели прозрачный кисель по стаканам, молча «съели». И помирились по принципу: друг дружке ничего не должны.
На зимовье долго колготимся с вездеходом. Охотник-промысловик, на которого оставлена наша техника с прошлой охоты, греет воду для заливки в радиатор, установив ведро со снегом на металлическую печь под навесом. Тем временем прокурор лезет под вез-деход и пытается греть масло в поддоне двигателя. Горит парень, рвется в бой. «Не такой уж и вижубуй», — киваю на компаньона, встретившись взглядом с Серегой в суете приготовле-ния машины и укрепления груза наверху. «Не-а, вижубуй конченый, — махнул рукой Сере-га. Но скорректировал: — Пусть будет. В хозяйстве пригодится». Пригодится еще козляков драть, подшестерит у костра, шулемку сварит. Да мало ли работы в тайге? Я взглядом же де-лаю знак: «Чего ж мы приваду-то не сбросили, пока искали прокурора, вот еще два пенька горелых!» Серега собрал кожу лица в гармошку и развел руки — слов нет. А всё спирт. Про-курорский чин уловил суть нашего разговора и полез в кузов разгружать приваду. Мы с Се-регой бросились наперерез. Но все же тащить на верхнюю площадку вездехода отравленную приваду пришлось вчетвером. Тяжел жучара. Устиныч потом долго тер руки о тряпку. Но не помогало. Выхватив из кармана обмылок в миниатюрной коробочке, привычно обезопасил себя, помыв «зараженные стрихнином» конечности водой тающего на белых ладонях снега.
«А ты их ростил?»
И вот мы уже гоним на вездеходе по кочкарнику марей. Много кружим по тайге, жжем соляру, а живности не видно. Кое-где зазевавшиеся косули-одиночки вскакивают с лежки и очертя голову несутся прочь, лишь белые пятна на корме мелькают в чепуре. Стре-ляем сверху, но бесполезно. Я перестал переживать, что осталось мало патронов после про-шлогодней вылазки на охоту. Вездеход на кочке идет не ходко и вразвалочку, смена картин-ки медленная, укачивает, даром что называюсь военмором, и соответствующая запись в во-енном билете имеется. Правильно говорит Муха: подводник — никакой не моряк, так, за-ложник в собственном соку, вареная килька в консервной банке. Настоящие ходят в моря под парусом, карабкаются на мачту, ставят и убирают паруса. Говорил. До тошноты и жи-вотных колик укачавшись наверху и передумав разного, в минуту, когда остановились огля-деться и принять новое решение, поскольку удача, похоже, повернулась к нам тем самым ко-сульим светлым пятном, я сказал Сереге:
— Слышь, как же давненько не носил я жену на руках. Суетная жизнь пошла.
— Эк пробрало тя, паря. Нечем руки ему занять, — осклабившись, злобно высверкнул молниями в глазах Фаскудинов. — Щас отпилю от той лесины ближе к комлю метра три: поноси, поваляй, пока в свой старательский ватник не обгадишься!
— Ну и злобная же вы тварь, тащ полковник! — даю жесткий отлуп. — Лучше давай приваду оставим. Пора! — чуть менее уверенно высказал я суждение.
— Только про нее и думаю. Только про нее, про приваду и стрихнин. Будто на десять лет за сутки постарел. Нет, еще не время. Надо поблудить, чтобы этот, — Фаскудинов кив-нул в сторону пассажирского места в вездеходе, — не смог потом найти…
— …Зря вы так… — Сообразив, о чем мы с Серегой ведем разговор, Устиныч, выско-чивший из люка, словно черт из табакерки, обиженно встрял: — Зря вы. Зрительная память у меня хорошая. Но не потащусь же в тайгу за вашими волками, братцы, — жалобно скульнул прокурорский чин.
— Устиныч, вера тебе полная. Я говорю о другом: не обмыли, говорю, нового члена экипажа. Доставай!
Устиныч, готовый служить безропотно, выпал со своего места в снег и бросился до-ставать из багажа канистру. Отхлебывали прямо из нее, поскольку не было времени искать разбросанные по рюкзакам стаканы. Заели снежной крупкой: Устиныч зачерпнул ладошкой каждому — вместе с листьями голубики. Фаскудинов заметно подобрел, и прокурор осме-лился высказать пожелание:
— Хоть на шурпу какого козленочка замочить.
— А ты их ростил? — ударив на первом слоге, Паскуда сморщился и нервно скреба-нул рукой по щеке так, что, казалось, щетина заискрила под его пальцами.
«Полный звиздец»
Нам не везет. А начало невезухе положил я. Шли по марям на хорошем ходу. Я стре-лял с верхотуры вездехода и умудрился промазать по табунку косуль. Для меня это обычно, поскольку стрелком слыву средним. Хотя козляки выскочили почитай из-под гусок машины. Спрыгнув, какое-то время вместе с Диогеном пытаемся идти по следу отбившегося от стада раненого жиганца. На снегу вдоль цепи следов необильно набросаны капли крови. Дин вер-тит головой, спрашивает меня, что делать. Не знаю. В одном месте я увидел обломки трубча-тых костей подранка. И это вдохновило двигаться живее. Дальше жиганец уходил от нас на трех ногах — так читалось по следам. Сколько-то поблукав за жертвой и оставив надежды, поскольку косуленок теперь уже даже не подпускал настолько, чтобы я его видел, вернулся к вездеходу. Диоген не выручил меня, а лишь бестолково суетился около, беспрестанно мешая читать следы. «Великому помоечнику гением собачьего сыска не стать», — делаю предвари-тельное неутешительное заключение. И возвращаюсь к вездеходу. Выругавшись, по следу отправился Сергей. А нам наказал оставить в ерниках куль с привадой. В полемику вступать мне не хотелось. Но и возиться с кулем не хотелось тоже. Не сейчас. Зато вызвался прокурор.
— А ты, вижубуй, вообще сиди! — рявкнул Фаскудинов, и у чина острое желание служить затупилось. Мне даже обед пришлось готовить самому. А Устиныч принялся нервно протирать снегом руки.
— …Полный звиздец! — пряча в нагрудный карман снаряженную обойму, нервиче-ски выговорил нам командир экипажа. — Абсолютный! Без меня тут ничего не могут сде-лать! — И скрылся в чаще.
Мы ждем полчаса. Трижды в удалении слышались серии выстрелов. Без сомнения, это шумел Сергей. «Многовато будет для одного жиганца, козленка-первогодка. Может, там ло-си, а то и изюбряки», — нервно облизывается Устиныч. Продолжаем ждать, неспешно зани-маясь по хозяйству и переживая, что время охотной вечерки уходит без толку. Иногда я бро-саю взгляды на нервического, чрезмерно дерганого юриста: чего, мол, суетишься, всему свой срок. Который ветер унес нашего командира, тот ветер его и вернет. И юрист как бы отвеча-ет мне, облизываясь: «А что я, Геннадий? Я санкции не давал, поскольку меня не спрашива-ли… вон и вижубуем обозвали». Ветер Фаскудинова вернул, однако не на радость нам с Устинычем. Серега ругал судьбу и некоторые обстоятельства, что-де несколько раз подранок был в виду и даже можно было прицельно стрелять. И стрелял! Однако чепура была высо-кой, а потому пули от густого ерника рикошетили и шили небеса. За чепуру Паскуда обнес нас: выстудили, вороги, вездеход, и теперь дизель не желал заводиться. «Звиздец, полный звиздец!» — сокрушается Сергей».
— …Будешь еще учить меня! Щас заставлю толкать железяку, пока не заведется! А пес твой полный придурок! Да я и не удивляюсь: у вас, вижубуев, яблоко от яблони, как из-вестно… — бросая слюной, упредил друг мое возражение. Но оно таки последовало.
— Слышь, малахольный, это еще не полный звиздец, — успокаиваю Сергея. — Пол-ный наступит, когда проторчим здесь и не откатаем вечерку. А до заката осталось два часа.
Мы еще сколько-то поговорили по-свойски, в то время как прокурор от греха спря-тался в люке на месте пассажира, и дизель завелся.
Спалив в поисках зверья соляру, взяли курс на зимовье. Настроение не очень, но и не очень, чтоб не очень. Хоть на этот раз до драки не дошло. Бывало, схватимся с похмелья, наподдаем друг другу и едем домой с отметинами на мордах довольные: хорошо, мол, прове-ли время.
— Ла-адно-о, малахольный, хоть и не убили ничего, зато свежим воздухом подышали. «Малахольный» — новое филологическое обретение Сергею понравилось, вроде как побла-годарив за прибыток в небогатом словарном арсенале, друг успокоил меня. — Я все думал, когда же мы освободимся от наследия Краснознаменного Тихоокеанского флота. От лучшего офицера комбрига Баголы. — «В свое время», — отвечаю кивком, и не встреваю. — Скоро решим, не переживай, Генка, — успокоил меня Сергей в другой раз. — Дыши свежим возду-хом, Драматурх, и ничего не бери в голову: Паскуда все решит.
— Ага, подышали свежим воздухом, — отправляю флюиды назад, — вы вдвоем с прокурором ведро сигарет выкурили и канистру спирта «убрали» — вот так обычно и отды-хаем, — качаю головой.
—…Давайте выпьем культурно, а не как всегда, — предложил прокурор. Интересно, что он имел в виду? Хорошо, выпили культурно. Но удачи по-прежнему не было, охотничье счастье не обреталось. Посоветовавшись, решили на пути домой сделать еще «петельку», надеясь хоть что-то добыть. Потому перебрались через марь к березовой рощице. Мы с про-курором уже расслабились, но не дремлет Фаскудинов. Неожиданно для меня он открыл пальбу из своего карабина, при этом я чуть было не скатился по крутому боку вездехода в снег. Так напугал. Позже при разборе полетов удивлялись: две козлухи мирно спали в мари, на границе чепурыжника, на открытом месте. А ведь был ранний вечер, нас слышно и видно за версту.
Шурпа из органов
— …И среди козлов встречаются дураки, — мрачно и двусмысленно резюмирует Фаскудинов, скребет щетину кривым пальцем, пока мы с Устинычем затаскиваем наверх тушки битой животины. Класть добычу некуда, много места занимает привада. Серега наблюдает за нашими действиями, и мы с ним по поводу «привады» переглянулись, кивнули друг другу. Да, от скорбного груза следует освободиться сколь возможно скорей, поскольку все это превратилось в опасную нетрезвую игру. Все-таки с прокурором на борту по тайге шарахаемся, а не с рядовым собутыльником, в похмельный день склонным к соглашатель-ству, к любым ставкам: «Выручили-де, хлопцы, опохмелили портвешком, век буду обязан, если что, обращайтесь — отгорбачу». С гарантом законности в момент привада превратится в убийственный вещдок. От этой мысли в морозный день капли горячего пота покатились по позвоночнику и потерялись, уткнувшись в резинку трусов.
Попал в цель Серега уверенно, было совсем близко, пули на разгоне прошили тела случайных жертв. Одна из них, мамка, угасая, бьет конечностями о металл вездехода, словно бы, не соглашаясь с участью. Сильно припоздала. Но пару раз задними ногами, тщась найти опору, она меня достала. Это был словно бы привет с того света. Ее отпрыск жиганец затих сразу. Как бы то ни было, до следующей рощицы добрались с трофеями. Быстро чулком сдернув с добычи шкуры, тут же заварили шурпу «из органов», как просил Устиныч. «Лад-но, сварим органы, — согласился я, единственный в экипаже к органам отношения не имев-ший. — Я бы ваши оба органа в чугунке сутки кипятил да томил на медленном огне до со-стояния уваристого холодца, может, хоть один путний, не продажный и не ссученный, полу-чился бы». Меня не слышат, поскольку органы пребывают в эйфории. Костерок сгоношили так себе. Между тем ждать праздника невыносимо долго, и начали под огурчик и остатки сельдей. Прокурор повеселел и изобретательно сыплет шутчонками, подтвердив статус ред-костного специалиста. Приняли по разу. Следом добавили. Затем еще чуток. Немногое оставшееся — уже под наваристую шулемку.
— Ну вот, уже хоть что-то, — подвел предварительный итог дня Фаскудинов. — А этот, — Паскуда ткнул мне в грудину кривым указательным пальцем, вечно соскальзываю-щим с курка, — опять скажет, будто жену, видите ли, давно на руках не носил. Вот из-за та-ких и невезуха нам, слышь, прокурор. — Серега сплюнул в снег то ли сгусток остывшего жира, то ли кусок требухи. — Сказано ведь еще нашими славными дедами: перед охотой за неделю бабу мусолить не сметь, да и на охоте про них врать разве что иронично да со стёбом.
— Иронично и… стёбом! — воздел к небу палец прокурор, полностью согласный с оратором. Однако, подумав еще, возжелал молвить слово в развитие темы «про баб». — Да ну-у… — блаженно потянувшись, принялся сыто провозглашать наш компаньон. — Чем му-солить им пюпитр, лучше выпить водки литр! — уверенно, без толики стеснения, приоткрыл чин перед нами дверь в собственное выстраданное. — …На такой вот природе-матушке, — кивнул Устиныч на куцые, много раз прогоревшие, сильно прореженные несколькими поко-лениями суровых лесорубов окрестные лиственнично-березовые колки, от которых шараха-ется вся таежная дичь, — ни укрыться, ни подкормиться.
— Это девиз или так… слоган? — потребовал уточнить Фаскудинов, которого ни сытная еда, ни спирт не сделали хоть чуточку добрее. Наоборот. Он сосредоточенно поме-шивает в котелке, пытаясь выловить недающийся кусок, и ему явно хочется к кому-либо прицепиться. Но выбор небольшой, поскольку наехать на меня — значит, можно огрести не-приятности. А Устиныч пока не являет твердости характера. Стало быть, именно ему адресо-вано внимание во всей полноте.
— …Считалочка такая. Вот попробуй, полкан, проговори фразу, неспешно начисляя по посудинам. Получается восемь бульков. Ровно двести граммов. На-у-у-ка, брат, — еще раз воздел палец к небу прокурорский чин, похоже, счастливый уже оттого, что ненавязчиво по-учил нас да просветил.
— Ла-адно, с бульками в твоем ведомстве нормально, умеете рассчитать толково, — стал приставать к товарищу захмелевший полкан. — А вот скажи мне, отчего вы, прокурор-ские, все время путаетесь у сыскаря и следака под ногами и через вас, малахольных, никакое дело до суда не привезешь, а?! Как буржуй с мраморной ряхой, так ваше сито не пройдешь, тормозите. Как крестьянина за тюк соломы зацепите — сразу на кичу. Пропили державу, пробулькали! — Сергей двумя пальцами злобно крутанул шкуру Диогена, внимательно, с уважением слушавшего прокурора. Пес взвизгнул, вывернулся и слегка прихватил зубами руку мента. Тот поискал округ, чем бы ужечь, но на глаза ничего подходящего не попалось. Хотел метнуть в собаку канистрой, но там еще колыхаются скромные остатки, и в итоге ки-нул кусок хлеба, — похоже, зло истаяло. Диоген подачкой пренебрег, поскольку гордый.
Помолчали. Очевидно, и прокурор с бульками намудрил, и Серега слегка перегнул. Однако под шулемку дружным коллективом убрали этиловые остатки и засобирались дви-гать дальше, теперь уже с оптимизмом, поскольку сила заговора природы против нас пала, рассчитывая по ходу еще «припендехать» какую-либо безответную животину. Наиболее ак-тивно припендехать обещает раздухарившийся прокурор. Серега куда сдержаннее.
— Я их в тайге не привязывал, чтоб они по науке под пулю становились. Будет слу-чай-дурак, значит, шкуры козлякам попортим, — поднявшись в люке водителя, рассуждает полкан.
И мы покатили по марям дальше. Где командир решает, что надо взять сопочку в лоб, там, сердито урча, вездеход ползет вверх. А по равнине, по неудобьям да по кочкарникам бежит легко, шлепая подошвами, как босой по паркету. То и дело попадаются молодые бе-резняки, водила направляет машину прямо. И тогда в лесу появляется новая просека. Нет, зверь не спешит под огонь из наличных нарезных стволов, а потому бестолковое ожидание припендеха Устиныча укачало. Я и сам дремлю, на минуты забывая о скорбном грузе навер-ху, рядом с трупиками косуль. Устиныч некоторое время поклевал носом наверху рядом со мной, да чуть не выронил карабин, который грозился соскользнуть по крутизне брони везде-хода прямо под траки. Железяку Устинычу жаль, дорогая, импортная, поэтому попросился в кабину на удобное для отдыха с дремотой место пассажира. Оставшись наверху, продолжаю бдеть. Однако до самого своротка на старую царскую дорогу ни одна живая душа, кроме ли-сиц, мелких подсвинков в удалении да ворон, не попала в поле зрения. «Пустыня, пустыня», — ворчу я себе под нос, от безнадеги начиная дремать. Впрочем, то и дело вылезая из каби-ны по пояс, друг меня проверяет.
— Ты чего не стрелял, мать твою! — округляя свои с сумасшедшинкой глаза, Фаску-динов предпринимает попытки растормошить. Все его шутки юмора, особенно охотничьи, я знаю наперечет. Их немного. Поэтому тотчас даю отповедь, дабы не подумал, что «застро-ил»:
— Да, не стрелял. Ждал, когда красная мордяка появится! — отвечаю в тон, демон-стративно дергая затвор карабина. Грубо своей клешней схватив шкуру угревшегося у моих ног Диогена, Сергей стащил с брони замешкавшегося пса к себе: мол, хоть с одним порядоч-ным существом поговорить в дороге. И спрятался в люке. По неплохо сохранившейся «цар-ской дороге» — этому инженерному сооружению больше века, по одной из легенд, ее строи-ли под приезд цесаревича Николая — машина совсем уж хорошо разогналась. И мое внима-ние само собой стало переключаться с высокого, с охоты, на дела заземленные, банальные. Подумалось: приваду хорошо бы оставить здесь, место открытое, редколесное, а вдали чаща и древопад. Воронье, волки да росомаха из чащи подойдут и приваду схарчат. Подчистят, подъедят столь аккуратно, что и от шерстяной форменки ничего не останется, разве что же-лезяки и цацки на снегу будут блестеть. Но какова вероятность, что на них в этакой глухо-мани наткнется человек? Вероятность появления здесь охотника сродни попытке из караби-на попасть в солнце. Просторы бескрайние. За древесиной сюда мужик когда еще придет — примерно через сто пятьдесят лет. Темнохвойный лес выпилен. Сейчас время березы и дуб-няка. Только когда они поднимутся, вызреют, затем вывалятся, на смену им опять придут хвойные. Если и явится сюда дровосек за елкой, сосной и листвянкой, то очень нескоро: красной лиственнице, чтобы подняться да вызреть, потребуется целый век. Словом, не раньше как через полтораста лет найдут адмирала. Пусть тогда гадают, какой сумасшедшей волной его сюда занесло, про инопланетян порассуждают.
Разогнались по царской дороге хорошо, и мысли теперь всецело посвящены главному. Вплоть до момента, когда случилось…
«Санкции не давал»
Странным, непостижимым образом влетев на очередной качающийся мосточек, вез-деход гусками пошел ломать прогнивший кругляковый бортик, тот под тяжестью машины затрещал и стал рассыпаться. Водитель судорожно, рывками, тормозит, не имея возможности овладеть ситуацией. Опора ушла из-под гусениц, и, сорвавшись с мостка на лед, машина ста-ла медленно заваливаться на бок. От сумасшедшей силы удара меня бросило на вспученную ледовую поверхность, и карабин, удерживаемый в руках, больно боднул по лицу. Однако по устоявшейся привычке беречь оружие хватаю его и убираю под себя. Тем временем вездеход, готовый перевернуться гусками вверх, стал ломать лед и погружаться. Никакой особой глу-бины в ключе нет, однако он, несомненно, живой — что-то осталось в яме, намытой у опор самого мостка. Нетрудно понять, сколь мы влипли. У меня до крови разбито лицо, я расте-рялся, замешкал, не зная, как себя вести. Зато Фаскудинов тотчас сообразил, что необходимо немедля выбираться из машины, и поспешил это сделать: выпав из кабины, отполз по мок-рому льду, следом выпрыгнул очумевший Диоген, как будто выговаривающий нам, двуно-гим зверям: «С вами, чую, до старости мне не дожить». Тут же водительский люк со скреже-том закрылся, машина ухнула и достигла дна вымоины.
Поскольку с Устинычем мы на охоте впервые, а в экипаже он оказался случайно, то не сразу и сообразил, что есть еще человек. И теперь он оказался в куда более сложном по-ложении, чем только что были Фаскудинов или я. Устиныч находится в кабине хоть и рядом с водителем, однако за нештатной металлической перегородкой. На фиг ее вообще прилепи-ли туда — мне неведомо. Серега тот еще Кулибин: ему все время хочется что-то менять, улучшать, облагораживать. В отгороженном отсеке для пассажира и кресло с намеком на комфорт, и встроенная зажигалка, и даже транзистор, который можно слушать через науш-ники. Порой Серегу критикую за очевидное барствование. А он, напротив, ухмыляется и млеет: «Девчонок на мустанге по тайге экскурсировать буду», — и закатывает свои истинно обоссаные глаза. Сомневаюсь, что хоть одна из бывших его рафинированных интеллиген-ток-жен мечтала прокатиться на мазутном мустанге.
Обойдя полынью стороной, приблизился к месту, где в воде играет бликами заката тонкая полоска стекла кабины. Там в заточении мечется наш компаньон. Нечего и говорить, чтобы у нас был хоть один шанс вызволить пленника через окно, наглухо запертое опорой старого моста — что полено в глазу — не проморгаешься. Остается вариант —выручить му-жика через кабину водителя.
— Эй, я санкцию на свой арест не давал… — старается не паниковать пленник воды и льда.
— Отпрокурорился лизун, — глядя на перевернутую махину вездехода, негромко проговорил Сергей. Он устроился посидеть на обломке мостовой сваи. И теперь, весь какой-то изморщиненный, осунувшийся еще больше, совершенно тупо глядя на вездеход, маниа-кально отгрызает один ноготь за другим. Обручальное кольцо на его пальце в лучах зари странным образом высверкивает, будто он специально этим кривым золотым зеркалом ловит зарю. Увидев, что я за ним наблюдаю, суечусь, нетерпеливо жду решения по ситуации, занервничал больше прежнего и зачем-то судорожно стал стягивать кольцо с пальца. «Со-всем умом тронулся», — прикинул я, находясь в понятном волнении.
— Да ты что, Серёг! — вскинулся я. — Надо быстро что-то предпринять! Давай выса-дим окно, или через твою кабину пробьемся и как-то отстреляем перегородку, — стал я ме-таться по льду у вездехода, словно бы это могло помочь найти выход. Я ведь не каждый день летаю с моста на вездеходе и не могу сообразить, как следует себя вести. Не понимает и обеспокоенный, суетящийся Дин, которому по очереди наступаем на лапы и чертыхаемся, злясь на бестолковую животину. От меня пес пару раз получил, а Серега вообще в какой-то момент хотел садануть недопеска прикладом.
— Ты же не полезешь в воду снимать перегородку, — вполне успокоившись, стал рас-суждать Сергей. — Да и чем собираешься орудовать — водой стрелять? Опять же вымок-нешь, значит, околеешь. Я не собираюсь делиться с тобой одеждой. Она у меня и так мокрая, сам едва выбрался. Как помочь? Иди и грохни чела в окно. Муторно? Убей, чтоб не мучился. Шкуру себе оставишь.
Стрельнуть в человека я не смогу. Это какую работу требуется над собой проделать! Да и менты зароют.
— …Обязательно зароют, — подхватил и озвучил мою мысль Сергей. — Скажут, специально грохнул, чтобы замести следы. Подстроил аварию, а затем хладнокровно лишил жизни. Сначала контр-адмирал, теперь вот прокурор, дай волю, высшие чины в правитель-стве мочить начнете. У профессиональных брехунов всегда имеется готовое оправдание, больно уж беспринципный народец…— неспешно развивает тему психолог-самоучка Фас-кудинов. — Но не в этот раз, Гена. Не откосишь и не отмажешься. Тут следака тебе не пере-мочь.
Чуть успокоившись, стал размышлять о своем месте в сложившейся ситуации. Да уж, обстоятельства фарш-мажорные, «с мясом возвращаемся». Тем временем внутри вездехода загулькало, затем стихло: должно, вода отвоевала еще какое-то пространство. Я подполз по льду к пролому у водительского места. Диоген пристроился около, прилег, дурашливо вра-щает ушами и болтает хвостом, не понимая, какая роль в сложившейся ситуации его и что в воде делает толстяк, прежде не жалевший харчей для него, лучшего в мире пса.
— …Мужики, ну сделайте что-нибудь… — молит прокурор, отплевываясь. — Выта-щите меня отсюда… — В отчаянии чин слегка подвывает, и голос его слабеет с каждой но-вой просьбой вынуть из купели. Понятно, кабина полна воды и тепло пленника оставляет. — …Мужики, прошу вас, сделайте что-нибудь, — всхлипнул прокурор. — Если что понадо-бится, я за вас карьеру, дом отдам, что хошь. Случись, по прокурорскому делу, мужики, всё, что в моих силах, что понадобится, всё за вас. У меня товарищ в Верховном суде, — угасая, взывает Устиныч. — Я же всё понял про эту вашу приваду. Понял, что трупака везете, и молчу, не спрашиваю. И довеку буду молчать. Чтоб я сдох.
Я и не заметил, как сзади по неровной ледяной спайке подполз Серега и ухватил меня за мазутный валенок. Машинально рванув ногу из клешни, тем не менее освободиться не мо-гу. «Что за игры?..» А Паскуда, отползая, упорно оттаскивает от полыньи меня. Это взбеси-ло, поскольку он элементарно не дает дослушать до конца. Получается, я не хочу выслушать последнюю просьбу покидающего наш мир. Полоска оконного стекла, за которым остается «уходящий», отдаляется, зато протест во мне стремительно нарастает.
— …Ларисушка, Машенька, детушки, внучеки, женушка, силушки нетушки… — до-бавилось елея в голосе Устиныча. Но это так, почти не слышно, в момент, когда Серега, натужно сопя, упорно тащит меня прочь, и слов не разобрать. Полоска, за которой остался Устиныч, сузилась до предела, глаз улавливает ее лишь как ниточку бесполезной надежды. В следующий миг я ощутил толчок в плечо, за которым грохнул выстрел. Следом еще выстрел, еще, еще, еще, еще… пока механизм автоматического оружия не щелкнул, сообщив, что в магазине патронов не осталось. У нас, разбойников, у всех «машины» с длинным автомат-ным рожком. То есть прокурор оттянул в нашу сторону до тридцати раз. Погрелся напосле-док. Первым выстрелом прошил доставшуюся мне на старательском участке в карточном пе-ределе фуфайку хохла, коему в начале сезона дал погоняло Горемыка. На ней, наверное, еще оставались едва видимые затертые мазутом следы крови Горемыки: то руки на ремонтах рвал, то Блатной ему самому ноздри рвал. Моей крови на стеганой куртке нет. Бог или черт, скорее всего, именно рогатый и его копытная компания ведут меня по жизни четыре по-следних дня? Бог пока миловал. Я лишь вытянул к простреленной ниточке окна, куда устре-милась вода, заполняя последнее пространство, свою руку, собранную в штуку, средний па-лец в которой — за главного. «Слышь, прокурор, ход твоей небанальной мысли понятен, и за жизнь держусь некрепко, однако не сейчас, не сегодня!» Но все это эмоциональное, болез-ненное, похмельное. А острая жалость к человеку, претензий к которому у меня не набра-лось, не сделавшему мне ничего плохого, не считая дырки в старой фуфайке, и то по каса-тельной, жалость все еще остается. И я надеюсь, что, стреляя в мою сторону, он не желал за-брать меня с собой, а ничтоже сумняшеся оттянул из «винта» навстречу бесплотной старухе в черном и с косой. Поэтому без страха вернувшись к вездеходу, я услышал последний всхлип воды. Всё! Между тем выходит, Сергей спас меня от верной смерти. Ну и чутье у следака!
— …Детушки, силушки нетушки, биздецушки…— лежа на льду на спине, заложив руки за голову, Серега тупо смотрит на выползающий из-за сопок месяц, на словно рисован-ные фосфоресцирующей краской звезды. Что он там хочет рассмотреть? И видит ли? — А расклад, Лариоша, такой: помощи ждать — пустое занятие. Лес по этой дороге не возят, напрочь кончили. До ближней деревни семьдесят, мороз тридцать, под утро будет верных сорок, — безучастно и тускло подытожил Сергей. Но я больше не могу слушать ни призывы прокурора, ни ментовский бред, поэтому, схватив свой карабин, безотчетно бросился бежать по дороге. Пристроившись чуть пообочь и немного впереди меня, весело трусит песьей ры-сью Диоген. Вроде и понимаю: да, со мной случилась истерика, что-то вроде короткого су-масшествия, и лучше бы остановиться, хоть чуточку подумать нормально да вернуться к вез-деходу, к Сергею. Однако же я продолжаю бежать, ничуть не веря в фантастическое — что сейчас по воле провидения специально выедет с примыкающей дороги лесовоз, а может, да-же «вахтовка» с людьми. Лучше мощный «Урал». Его бы в самый раз. И я встречу наше спа-сение через минуту, ну через пять минут. Сначала стащить вездеход с ямы, а там можно его и перевернуть. Конечно, Устиныч выстыл. Конечно, нахлебался воды и отбросил тапки. Но ведь однажды на пляже мы с Серегой тянули из воды одного чудака, когда огромная толпа стояла и причитывала, не решаясь что-либо предпринять. И вернули утопленника к жизни, оказав первую оперативную — изо рта в рот. Хотя в нас к тому моменту было по литру. А тут мы почти трезвые! Вытянем из купели. Будем кострить. Отдам свою одежду. Надо будет хорошенько растереть. Жаль, спирт весь выжрали. Вечно у нас ничего нет на крайний слу-чай, вечно одно неистребимое — абы пасть поскорее вымарать, да не дай бог товарищ себе на два булька больше нальет. Десять литров шила! За два дня! Втроем! Сквозь гул в башке эти и другие сумасшедшие мысли пробиваются в мое сознание. Однако машин на таежной дороге нет. И пять минут, и полчаса, и час. Сто лет назад по ней беспрерывно сновали под-воды и тарантасы. Жизнь металась по сухопутку туда-сюда. Шарахались по своим интересам старатели, приисковики, возили товар купчишки. Однако золото выбрали, пески перемыли на несколько раз, тайгу остригли наголо, зверье — что побили, что распугали. А посему ка-кого… тут делать честным людям? Поэтому, отбежав от места аварии пяток километров, остановился. Дернул затвор карабина и увидел: у меня и патронов-то нет. Как раз в это время от вездехода, исполнившего оверкиль, послышались выстрелы — может, двадцать характер-ных хлопков. Чтобы застрелиться — много. Может, отбивался от кого, подумалось мне. Вол-ки? Пошарив по карманам, нашел один патрон, завалившийся через прореху за ватный под-клад. Магазин, видать, отстегнул машинально, когда корчило вездеход и все падало и вали-лось. Между тем на снегу попадаются следочки волков. И это отрезвило. «Ничего, — успо-каиваю больное воображение, — одного застрелю, других вместе с Ди загрызем». В тот мо-мент точно загрыз бы. И я повернул. Пробежав километры, взмок, словно мышонок на пере-праве, поэтому теперь возвращаюсь, заметно поумерив пыл. Чтобы тельняха от тепла, исхо-дящего от тела, просохла. И мне пришла лучшая за последние дни мысль: поскорее избавить-ся от привады. Причем я поймал себя на том, что даже мысленно называю ЭТО привадой — не Мухиным, не мешком с Мухиным, не останками контр-адмирала Мухина, а привадой. Сколь же замечательно я с собой договорился.
Проводы военмора
Вместе с Диогеном вернулись. Фаскудинов не встал навстречу, даже не поднял голо-вы. Сбоку от него лежит на льду рюкзак с вещами. Он подкладывает мелкий сушняк в косте-рок и печет на огне проткнутый кривой талиной кусок козлятины. Отрезает малые кусочки, чуть присаливает из крохотной пластмассовой баночки и ест, отрезает и ест. Показалось, Сергей тронулся умом: как можно набивать кишку в такой обстановке! Но сейчас же поду-малось другое: и сам бы чего-нибудь уронил в желудок, где в эту минуту чудовищная пусто-та, мешающая жить, думать. Пристроившись рядом, готовлю еду тем же способом. И только тут замечаю на снегу потаск в сторону березового колка. Похоже, Серега обрезал путы, удерживающие груз, однако плотный и объемистый куль оставался под вездеходом и прива-ду немного сплющило о лед. А вода сделала свое дело, приморозила. И тогда Сергей принял нехитрое решение — так мы, бывало, в тайге валили лесины вполуобхват: он расстрелял лед, покрошил его, выбрал кусками, выдернул из-под машины куль с привадой. Сам оттащил куль к колку, благо промерзшая прорезиненная ткань мешка — будто салазки. На этих «са-лазках» мы таскали приваду всегда. Если оставишь приваду в тайге — там, где волки насле-дили, всячески обозначив свое присутствие, то серые просто обязаны обожраться да издох-нуть поодаль от дороги и людских глаз. Тогда их, околевших, уверенно соберешь по округе. А коли шкуры с них спустишь, да в охотуправу сдашь, да получишь за серых покойников лицензию волчатника, чтобы шарахаться по тайге круглый год, — тогда ты король и тебе все завидуют. Когда нам не хватает собственноручно добытых волков, перекупаем у более удач-ливых волчатников. Самые лютые охотоведы — Погасиенко да Сайко, — в тайге встречая нас, «волчатников», а по существу браконьеров, на коих негде клейма ставить, глядя на наши честные браконьерские морды, блюют так, что рвота их наизнанку выворачивает, буд-то сами фторацетатной привады обожрались. Как бы то ни было, в этой битве за билет вол-чатника сначала надо накопытить приваду, затем оттаранить ее подальше да сховать надеж-но. А волк и росомаха найдут ее наверняка. Нынче приваду накопытил я, сам не желая того, а Серега ее оттаранил. Все по-честному. А что стрелял, так пусть это будут проводы военно-го моряка, последний салют в его честь. Вместе в отсеках подыхали от острого недостатка кислорода, жрали черт-те что и запросто могли кувыркнуться в бездну без вариантов на спа-сение. И до нас, и после нас рисков на Красном подводном флоте хватало с избытком.
— Как он там? — задал я самый глупый в мире вопрос.
— Который? — Сергей глянул на меня, как на идиота с подтвержденным диагнозом, коего срочно требуется определить на лечение. — А-а, этот… Так уже два часа как бросил курить. Отгулькался. Да при тебе же… еще когда восьмичасовые новости передавали. — А затем его понесло: — Уря-уря! Ты, Лариоша, в какие шальные дали понесся — ни патронов с собой не взял, ни куска хлеба! — Казалось, люто ненавидя, Фаскудинов рассказывает мне то, что я уже про себя знаю. — Не нравится, что живой, наверни по тайге еще пятнашку да про-потей как следует — и возлюбишь жизнь по новой! — Похоже, Сергей мстит, поскольку приваду пришлось тащить по мари самому. В других обстоятельствах он, конечно, с чистой совестью поручил бы мне. Остро хочется послать, поспорить, может, даже сунуть ему при-кладом в физиономию. Я ведь тоже мучился, думая о приваде каждую минуту, испепелил душу. Нет, биться посреди тайги — не выход. Ну и Паскуда остывает, поэтому острое жела-ние шибануть прикладом также прячу. А то и вправду схватимся, начнем рвать друг друга. Хватит, людишек и так довольно навалили. Сосредоточенно жуя пресное, еще сырое мясо, увидел на льду кольцо, поднял его и уронил в карман куртки: «Позже за бутылку верну», — шевельнулось в мозгу уже вполне заземленное и даже озорное. Лишено смысла коротать ночь у вездехода, ожидая неизвестно чего.
«Домыслил слегка»
— …Я все-таки мент. Изучил вопрос. Ты, Генка, насчет адмирала особо не комплек-суй. На самом деле Муха дослужился только до кап-три. А до адмиральской звезды «майор-скую» доращивал линзой, — заговорил Серега, когда изрядно отошли от места аварии и ко-стер горевшей привады стал почти не виден. — Так любой может: приду вот завтра к гене-ралу, скажу: слышь, Алексеич, я тут увеличил себе в одном месте, так что вали отцэда, батя-ня, теперь всеми областными ментами буду командовать я, и дань капиталисты понесут мне, узурпатору, Паскуде. Вот какая штука, Лариоша. Для нас такой верлибер Мухина — очевид-ный признак убожества, подчеркивающий крайнюю ущербность. Для него — сатисфакция. Этот узколобый придурок двадцать лет думал, ломал голову: почему, мол, не я, а этот стар-ший матрос Ларионов? Замполит мог двадцать раз жениться на лучших девчонках родных Больших Копытков, куда ездил ежегодно в отпуск на полтора месяца и где еще больше чумел от безделья и самогонки. И местные девчонки, может, не хуже твоей Сеаты. А может, и луч-ше. Но он также их колотил в гарнизонной коммуналке, ревнуя даже не к офицеру или мич-ману, а к каждому проходящему мимо старшему матросу. А на пути в отпуск летел не пря-мым рейсом до Свердловска, а непременно делал крюк через Хабаровск, тащился поездом до Благовещенска — посмотреть, как там его пропажа, не передумала ли, может, мучается, ло-котки кусает и готова покаяться, и тогда он великодушно простит, возьмет ее, поколотит с годик, да и заживут как прежде. И вез с собой очередную большекопытковскую жену, будто наложницу, селил в благовещенской гостинице с клопами, заставляя готовить еду на элек-троплите, а сам выходил на наружное наблюдение. Представляю, сколь крови попортил Се-атке. А потом девки на родине включили коллективный разум, разобрались, всё поняли про счастье быть женой красавчика офицера и перестали выходить за него замуж. И Муха сме-нил тактику. Стал адмиралом. Думал, с переодеванием-то он Сеату наверняка вернет. Не сработало и это.
— Ты драматург тот еще. Пиши. Это просто: берешь лист бумаги, слева — имя героя, справа — что говорит. Если все так, как живописуешь, то почему недалекий Лариоша адми-рала в Благовещенске вплоть до часа хэ не видел?
— А ты все время бухой или в командировку сбегаешь, шхеришься от жизни. Как от-ветственный момент, так Лариоша либо в ауте, либо у него синдром… трех «б». А ей объяс-няйся с придурком в погонах. Контр-адмирал на пороге, а старший матрос запаса у порога в обнимку с Дианой! И вот она просит адмирала оттащить тебя пьяного на диван, при нем бо-тинки мужу расшнуровывает. А потом угощает гостя чаем с ландориками и повидлом. А муженек на диване булькает и не ведает, что ему смена пришла. Придумываю? Если и при-думываю, то самую малость. Да я за двадцать лет после дембеля его только в Благе восемь раз видел! И потом мы с ним… И не затыкай меня, когда правду говорю! Придумал, говоришь… Не без этого, домыслил слегка. Но лишь чуть-чуть. По сермяжной сути — все именно так.
Комбриг Багола
От рассказа друга бросило в пот, и я предложил идти медленней, хотя мороз давит, да еще северный задувает. Сколько-то молчим. Оглядываюсь в черную ночь и вижу лишь уста-ло шагающего следом Диогена. Прогулка ему не по душе: часто останавливается, чтобы вы-грызть снег между подушками лап, превращающийся в травмирующий кожу лед. Однако номер отбывать надо, поскольку хозяин за последние дни сунул вонючим валенком в бочину несколько раз. А как, глядишь, разойдется, может, чего и похуже будет: то и дело лязгает же-лезякой, что висит на плече. Вон и мужика за здорово живешь в лед заковали. Нет, лучше так — в десяти шагах позади, ничего не просить и не скулить, целее шкура будет.
Мне думалось разное. Поскольку мы с Серегой на Красном флоте числились запис-ными раздолбаями, то даже после длительных походов в море, скажем, даже после полугодо-вой автономки, нам отпуск не давали, остерегались, что не вернемся. Побыл бы месячишко дома, глядишь, подружку уболтал, женился и никакой Сеаты б не знал и не хотел. Все в от-пуск, а мы с Серегой из похода — в поход. И вот дышишь неделями суррогатом воздуха, ждешь ночи, когда всплытие на подзарядку аккумуляторов да свежего морского воздуху хва-тить. Шоколадки считаешь: как ужин, так получи шоколадку. Сколько шоколадок — столько дней в море. Прикидываешь, через сколько шоколадок в базу, где только и напьешься нор-мальной воды, поешь не спиртового, а нормального хлебушка, помоешься в нормальной во-де. Если что и снилось, — увы, не Сеатка, не злодей Мухин, и даже не родители, Алька-сестра, племяши или бабушка Анна… — а то, как купаешься в прохладной чистой воде, ны-ряешь глубоко-глубоко и пьешь, пьешь ее, а потом упадешь в сонную траву и не можешь надышаться. А проснешься — во рту сушняк и будто блохи по нёбу скачут, весь мокрый, да еще какой-нибудь придурок выводит на соседней шконке и не уснуть. Думаешь, скорей бы дежурный по низам пришел да позвал на вахту, хоть в радиорубке прикемарить. Там тоже не выспишься, поскольку по диагонали между радиостанцией и засекречивающей аппаратурой всего метр двадцать. Вот и ждешь своей очереди по уговору пить «Ркацители». За неделю набежит бутылка — по сто граммов ежедневно — пришла очередь, бухнешь залпом и дурак дураком на шконке, не знаешь: вечер ли сейчас, ночь ли и где находимся. «Вахта» толкнет в бочину, значит, опять заступай.
Возможно, Мухина стало колбасить после того столкновения с траулером, когда мы чуть было не потеряли ходовую рубку. Мухин — замполит, по флотскому образованию — штурман. Из штурманов каплей дезертировал, когда появилась возможность перейти в зам-политы. Так меньше ответственности. Воспитательная работа с личным составом дело не столь точное и утомительное, как штурманское. Кагал замполитов его не принял, а каста штурманов дружно махнула рукой. И остался он — Мухин, который сам по себе. Опять же комбриг Багола дезертиров из штурманов не любит. Он вообще ничего не любит, кроме та-кого порядка в бригаде, при котором никто не пролетает и не случается ЧП. Но такого в подводном флоте не бывает в принципе. Поскольку железо и люди под водой в десятках метрах от поверхности, это противоестественно. А в трехстах метрах — тем более. Поэтому, когда случалось, на учениях сам Багола хаживал на нашей лодке в моря, он непременно устраивал шоу с обучением офицеров военному делу настоящим образом. Сам-то он был как раз-таки не по дизельной, и не по минно-торпедной, а именно законченный штурман. Из тех, видать, настоящих: если освоил главное дело жизни, то уж насмерть. А вот Мухин свое штурманское образование пропил еще в училище, поэтому на учениях ему от Баголы доста-валось. Случись Мухину на вахте попасть «под Баголу», тот замполита-предателя маял по самой изысканной Камасутре. Возможно, контр-адмиралу это доставляло особенное удо-вольствие ввиду того, что росточка он был невеликого, Мухину аккурат по значок «За даль-ний поход», то есть по грудь. Бомбить комбриг обычно начинал с идеологии, в точности по Некрасову, начав с рассказа про человеческие мучения и страдания: «…Узбек не разгибаясь трудится на хлопковом поле, крестьянка кетменя из рук не выпускает, аж темные круги под глазами, с мужиком перепихнуться некогда, дети без догляда, сталевар в литейном цехе от напряжения валится с ног. Силы без остатка отдают, чтобы ты, каплей, имел все: красивую форму, надежную лодку, золотой экипаж, высокую зарплату, отпуск два месяца и замеча-тельного комбрига! А ты, твою мать!..» После мобилизующей вводной части, как я заметил, у колоритного Мухина неизменно тряслись руки. И мы с Серегой и другими свидетелями акции понимали, что Мухин влетел, как хрен в рукомойник. Не будь вокруг народа, думает-ся, Багола боднул бы Мухина своим плюгавым калганом в живот, в точности как иногда это делал, общаясь с офицерами и мичманами, особенно, если перебирал «шила» и был зол. В тот приснопамятный день икс комбриг держался огурцом, спирт потреблял неактивно. Да если бы и пил, то моментально протрезвел, как только мы боднули траулер и тотчас со стра-ху упали на триста, и падали еще ниже, поэтому важнее было выровняться. Падали столь стремительно, что у меня башка прилипла к подволоку. Команду «Срочное погружение. За-драить отсеки. Приготовиться к борьбе за живучесть» по трансляции я слышал. Однако ни к чему такому готов не был. В голове гудело, члены слушаться отказывались: только ступор да животный страх.
Позднее мы прикидывали, что вполне могли уйти в пучину навек. Нам немножко свезло. Словом, Мухин легко отскочил. Хотя уронить лодку на триста метров — это ж сколь надо в форменные штаны накласть. В те самые штаны, ради которых, изнывая на жаре, узбек не выпускает из рук кетменя, колхозница из средней полосы манипулирует еще чем-то, а ра-бочие у станка валятся с ног — лишь бы военмора Мухина обеспечить всем необходимым. «Да-а, каплей, — думалось мне тогда, — это тебе не безответных матросиков месить за шальную бабу, это Красный подводный флот — гордость всего Тихоокеанского».
И все же по результатам разбора полетов на глубине звездочку с него сняли. Он ходил пришибленный, часто ломя голову вбок, желая проверить — с ним ли все то страшное при-ключилось. Нет, звездочку не сняли, оставив по четыре штуки на каждом погоне. Но не дали очередного звания — капитана третьего ранга, хотя представление на звание подошло. И не перевели на атомную подлодку, где был обещан рост. Словом, рывок под траулер сломал офицеру карьеру. А потом еще эта легкомысленная Сеата и нахальный неадекватный стар-ший матрос Ларионов, сплетни в маленьком городке, пьянки и драки, глумление на партий-ном собрании, суд чести… И карьера покатилась под гору. Или, выражаясь словами подвод-ников, «исполнила грунт». Не знаю, сколь меняло б дело, окажись он на поверку не капита-ном третьего ранга на пенсии, а контр-адмиралом. Главное — одним стало меньше. Но оста-лось еще четверо. Думая об этом и не думая, советуясь, обсуждая с Чумичкой и не обсуждая, вечером следующего дня добрались до ближней деревни.
«Упокой душу»
Где есть мент, считай, у Сереги родня. В деревне урядник имеется. Врун, болтун, охальник, матерщинник и лентяй. Но мент. Поэтому завели старенький «Урал» и к ночи бы-ли у поверженного более суток назад вездехода. Урядник сочувствовал и в качестве сатис-факции предлагал Фаскудинову баньку, водку и… подергать крестьянок за дойки, но Серега отказался, как я его ни склонял к грехопадению. «Слышь, лейтенант… старшой… составляй бумагу. Потом на пальцах, что ли, буду объяснять людям, как все произошло: не овцу зареза-ли, прокурора жизни лишили. Надо соблюсти. А там уж пусть генерал хоть ноги о меня вы-трет, хоть растопчет да растерзает и части мои по тайге на приваду раскладет». Под фарами подняли вездеход из ямы. Местный специалист в сумерках часик поколдовал, и дизель за-велся. Я уже и не чаял. Прокурора пришлось вырубать ломиком. Холодно у нас в ноябре и жить некомфортно. И тут дело не только в том, что не растут здесь грецкие орехи. У нас и другого ряда антибонусы имеются.
Идет вездеход тяжело — выдрали его без фар, антенны и сиденья, с которого мы обычно вели стрельбу. Посчитав, что убыток невеликий, тем же «Уралом» оттащили везде-ход в деревню. Рассчитались битыми косулями. А вечером следующего дня вернулись в го-род. Но по домам не поехали, поскольку не дело — возвращаться к очагу побитой собакой. Остановились на заимке. Там у нас и домашняя живность, включая крашеных кур, стропти-вых коз и тупых свиней. И самогонный аппарат всегда наготове. За хозяйством смотрит ин-тересный субъект, коего мы зовем Толямба, в миру Анатолий. Пропив материну квартиру, где разговлялся между отсидками, он однажды прибился на заимку и с переменным успехом хозяйствует. Переменный успех — откушивание скоромного — обусловливает то обстоя-тельство, сколько самогонки из хозяйских запасов изволит выжрать. Все бы ничего, да мне не нравится, как барин и крепостной общаются. Обычно после посещения погребка Серега набрасывается на Толямбу, редко обходится без зуботычины, – словом, близкий вариант пре-словутой махровой блатновщины-муховщины. Сегодня Фаскудинов особенно зол, посколь-ку укатали сивку крутые горки, а в двухведерной бутыли лишь мутные осадки. Толямба в должности крайнего. И вот лежит Толямба в снегу, в точности как репрессированный Чугу-нок в хозяйстве Блатного, прикладывает снег к своей массивной квадратной челюсти и ждет момента, когда остынет Фаскудинов и можно будет подниматься. Ритуал на то и ритуал, чтобы выдержать его в деталях, в эмоциях вплоть до малости, до ноты всхлипа, иначе что же это будет за жизнь. Вообще, батрачит Толямба за здорово живешь, или, как отмечает Фаску-динов, грехи отмаливает: «Стуканул, падла, да так, что смотрящий приговорил шкуру на ремни распустить. А здесь ему чем не курорт — должность нешуточная, и всегда при бутыли самогона». Рукоприложившись и выматерив управляющего заимки, хозяин приказал топить баньку. А сам не побрезговал — продул змеевик, в точности как это делает по пьяному делу регулярно обссыкающийся, трагически немытый, слегка опустившийся, но вечно читающий толстенные книги Толямба. Подшевелил угли в печи, оценил, сколь еще в емкости осталось браги, настроил аппарат и не без удовольствия пяток минут понаблюдал, как в подставлен-ную банку помаленьку, затем больше и больше, стекает мутноватая влага.
— У путевого хозяина всегда всё на мази, — рассуждает Сергей. — Не то что у неко-торых душковских, которые даже огурцы да капусту в магазине берут, вроде сами не спо-собны возделать грядку. Оклада да гонорара лиши вас — передохнете.
— Ничего, не сдохнем без твоей паленой самогонки, — неуверенно спорю, беря ста-кан. — Упокой его душу, — опрокидываю пойло в себя.
— Упокой… — соглашается Сергей. — Погано получилось, но ничо не сделаешь. Я ему говорил: не к добру, Лёша, шаришься с саблею… с этим… с кортиком. Казак хренов. Не думал, конечно, что дойдет до привады. Упокой душу… — заключил Сергей. И я понял, что о «приваде» отныне будем говорить только как о приваде. Все! Иначе оба сгорим. Призна-юсь, меня устраивает, что — оба. Меня и Ч на сей счет успокаивает: не бери, мол, в голову, еще столько интересного в жизни… Прямо как Сеата. Согласен, тут уж надо идти до конца. Однажды с нами случилось подобное, когда из расположения рванули на свиданку, да при-шлось форсировать бухту на подручных. Холодный ветер сдувал пилотки, тогда как следо-вало грести лопатой. Губатый окатывал солеными брызгами, и бушлаты было хоть выжимай. Но вот мы с ним уперлись, что идем в самоход, и пошли. Не знаю, жалел ли Серега, что мы отважились на авантюру, которая вполне могла стоить головы. А я — жалел. Когда вышли на берег, я решил для себя, что родился во второй раз. Тогда отношения между нами претер-пели реформу, сплотили нас окончательно, что ли? Позднее была Сеатка. А тогда мы впер-вые как бы приняли крещение, покрестили друг друга. «Серёг, если нас создатель приберет, хочу уйти крещеным, вдруг там у них действительно есть что-то и некрещеным мученья больше. Сделайся, друг, попом, перекрести! А теперь я поп…» После этого к Богу и святым не обращались, как-то все обходились своими силами. Раз помогли, и на том спасибо. Неча по пустякам дергать занятых мужиков.
Попарились без обычной незвонкой эйфории, и даже без удовольствия. Толямба за шныря и вроде поддавал, и пар хорош, однако мутит от поганого самогона и на душе кошки скребут. Центральное место в ней по-прежнему занимает «привада». Известно, клин клином вышибают: сколько-то мы еще попили злого вонючего напитка, поиграли втроем в картиш-ки на интерес. У Толямбы в колоде пять тузов, на киче тренированный, да еще и одаренный шулер, и стукач отбил у нас пятьсот рублей. Мент терпел недолго, заломив руку так, что хрустнуло в суставе, отнял у экс-зэка выигрыш, но, подумав, вернул. Рассудил так: стукач от очевидной несправедливости начнет буровить да заимку еще спалит. У Толямбы случались закидоны и прежде: не по делу битый хозяином, он уходил на полгода, зиму перемог в си-стеме канализации. «Вишь, справедливости ему! А как корешков сдал следаку?! Они, дизен-терийные, теперь дрищут от казенного харча, с туберкуломой борются, а ты вона с ментом-полковником самогонку жрешь! Знаешь, скока народу щас хотело б оказаться на твоем ме-сте? Тыщи! На, возьми свои грязные шевелешки, подавись!» Насчет тысяч желающих… со-мневаюсь. Не каждый выдержит общение. Это Сергей. Мой друг Паскуда.
Погасиенко и Сайко
Впереди вся ночь. И мы засобирались побраконьерить. Но это вблизи города. Риско-ванно. Зато ночью под фарой косуля — глупейшее, растерянное существо: стреляешь с полу-сотни метров, почти в упор. Охота верная. Даже я вполне мастеровито валю этих бестолочей — хоть в шею, хоть в голову. Едва на нашей охотной машине отмотали по большаку от за-имки десятку, приняли на грунтовую дорогу, как в свете фар мелькнули глаза двух косуле-шек. Я наверху, в люке, стараюсь держаться, но болтает на каждой ухабине. Дин у моих ног в кабине, суетится, прижимается, пугается, когда делаю выстрел по цели. Ему не видно и не понятно мое действие. Ну, дуралей, успокаиваю пса, мы же на медведя с тобой ходили и ушатали его. Стреляю по косуле, показавшейся мне мельче. Взрослая пусть побегает, позабо-тится о воспроизводстве. Попадаю. Подъезжаем, буксируем битую животину к березе, при-нимаемся за разделку. В какие-то минуты чулком стягиваем шкуру. Забросив трофей в ма-шину «за заплот» на холод, отправляемся на поиск новой жертвы. Я дежурю в люке. Что-то мелькнуло впереди. Сноп света от фары шарит в укроминах меж сопок, по остриженной комбайнами лобовине поля, по закрайкам и оврагам. Козляков больше нет. Их поколотили и поели до нас. Зато у дороги мелькнули лисьи глаза и остренькая мордаха будто извиняющей-ся животинки, готовой сорваться с места. Выцеливаю через рамку винтовочного прицела, и раньше звука пуля взрыла пригорок рядом с обеспокоенной лисичкой, немного смахиваю-щей на недокормленную собачонку дворняжеской породы. Собачонка присела, буксанула на месте так, что солома полетела из-под лап, и стремительно понеслась прочь. Я выцелил в другой раз, старясь сосредоточиться, ибо в третий раз по рыжей бестии мне уже не стрелять. Пуля ушла в ночь метущимся негаснущим быстро удаляющимся огоньком, на излете ее тра-ектория заземлилась во мгле.
— Так и знал, — ругаю себя, едва шевеля замерзшими губами. — Надо было достать патроны посвежее. Порох в этих пропал, что ли? — убалтываю нервную дрожь в руках. И чую, что позади меня, где заплот, нездоровая суета. Вглядываюсь, глаза привыкают к сумер-кам, и вижу, как прохиндей Диоген рвет зубами лопатку косули, оставленной нами в мешке из прорезиненной ткани, той самой, в которой мы возим приваду. Дин, прогрыз угол мешка и рвет мясо. От счастья мой пес, моя надёжа, даже прикрыл глаза. Бросаюсь к нему и в отча-янии, что мое воспитание не идет впрок, хлещу ладошкой по наглой и счастливой физионо-мии. Дин осклабился. И, похоже, шутить со мной в эту минуту не намерен. Но кто тут глав-ный?! Шлепаю его другой раз. Пес в ответ хватает зубами руку. Удерживает ее и с любопыт-ством наблюдает: мол, погляжу, Лариоша, что в предлагаемых обстоятельствах сможешь сде-лать и кто на самом деле контролирует ситуацию. Мне больно и до слез обидно. А Дин гля-дит на меня, как на обедневшего помещика, глазами простодырого, но обнаглевшего кресть-янина и держит. Левой бью по собачьей башке, а правую рву из собачьей пасти, оставляя в ней свою кожу. Знаю точно — сейчас я пса придушу. Но останавливается машина, выпрыги-вает из кабины Сергей.
— Эй, Ларионовы, совсем охренели уже: месите друг дружку… — недоволен разви-тием событий друг. Но тут случилось еще более неожиданное — то, что до сроку спасло мое-го четвероногого раздолбая. Нагрянули охотоведы. Из березовой гущины они на высокой скорости бросились на нас в психическую атаку. Устремившись из засады к нам на «уазике»-таблетке, сначала взяли на понт: выскочили на дорогу, понеслись навстречу, осветив маши-ну мощными фарами, непрерывно сигналя. Мы с Сергеем откровенно растерялись. Я в боле-вом шоке, поэтому, безотчетно вывалившись из кузова нашей видавшей виды таежной ло-шадки, держа руку навесу, с которой в рукав стекает липкая кровь, хватаю карабин и бегу в березнячок. Глупо, бестолково на ходу зачем-то дергаю затвор, стремясь выбросить из казен-ника патрон. Зачем? — спросил бы я себя в других обстоятельствах. Словом, запаниковал как нормальный вменяемый браконьер. Невменяемые, те в панике могут стрелить навстречу охотоведам. В ту же минуту «слуга государев» настигает меня, вменяемого, и роняет лицом в снег между обросших грязно-рыжим быльем кочек. Одновременно Диоген набрасывается на «слугу» и рвет тому куртку. Тотчас прихожу в себя. Мне откровенно стыдно, оттого что смалодушничал: «Ну, влетел, так оставайся человеком…» Первым делом успокаиваю Дина: измазав шкуру кровью, подминаю пса под себя, но пес не дается, он вне себя, полагая, что недостаточно помог кормильцу отбиться от неприятеля с блестящей в свете фар жестянкой на ушанке. Поскольку это ведь ему, Диогену, хозяин в ночи добывает сахарные косточки с аппетитными шматцами духовитого мясца на них.
Сели составлять протокол. Это хорошо известные нам охотоведы Погасиенко и Сай-ко. Серега было взбеленился, однако его ментовская ксива охотничьих государевых слуг только раззадорила, лучше б он ее не доставал. В таежных угодьях Погасиенко набрасывает-ся на милицейские удостоверения, словно бык на красную тряпку. Принципиальный. Но оружие отнимать не стали: «Не впервой, порядок знаете: заплатите через сберкассу, а в охо-туправлении заберете бумаги». Хорошо, хоть оружие не изъяли. Жалко и больно расставать-ся, будто с живым существом: все равно что жену менту отдать до выяснения: осквернит так, что потом стволик становится как бы и не родным. Я свой «браунинг» люблю, как женщину. «К слову, как там моя женщина, моя… Сеата?» — из удаленных покатей сознания явилась мысль. Тревожная мысль. Ч находилась рядом, но промолчала. А уж она-то обычно хорошо информирована. Словом, дурной знак.
По дороге на заимку едва не сошлись в рукопашной, но так и не выяснили, чьей вины больше. «Ты наверху обязан следить за обстановкой в округе — за фарами и «габаритами» проезжающих вдалеке автомобилей, а не выяснять с псом, кто умней…» Не порви мне Дио-ген руку, я б Паскуду достал. Похоже, и он это обстоятельство принял во внимание. Если б не сняли напряжение мутным напитком, точно сошлись бы выяснять. И мы оба понимаем, отчего все это. От привады. Мы вроде вместе. Но каждому предстоит перевернуть свою часть, возможно, неподъемного пласта самостоятельно. Здесь нам в такую… позу предстоит раскорячиться… Мы пока еще не знаем, по силам ли нам такое испытание. Может, и нет. Всё будто по формуле поэта: «Всё, чем бредил один, разделил я не впервые с тобой». О другом сказал поэт. Не о приваде.
После общения с охотоведами (как показалось Фаскудинову, в крайней степени глум-ливого по отношению именно к нему) вернулись на заимку, и Серега тотчас поддал Толямбе. Крайнему. Завелся с полуоборота: не по форме-де Толямба ответил, да еще неучтиво взгля-нул на барина. Отказавшись и от чая, и от стопки с дороги, мелкопоместный барчик прика-зал выпустить кабанчика в загон. Толямба лежит на снегу, задумчиво глядит на остророгий месяц, ворчит неслышно, едва шевеля губами, поскольку недоволен, что ему, битому, еще и надо что-то делать по хозяйству. Отчаянно ленив. Это не про него сказал тот же поэт: «Чер-ный чугунок, ухват. В печи пылают жаркие поленья. Старушка тихая, порядок и покой». Наша «старушенция», остающаяся на заимке за смотрящего, ворчит и тихо ненавидит всё. Между тем, взобравшись на мансарду и расчехлив оружие, изготовились. Поначалу я стоял на фаре, удерживая в ее луче взбесившуюся под обстрелом животину. Когда поймал кабан-чика лучом, тот не сразу и почувствовал, какая его свинячья роль, поскольку на дворе ночь и всего пять минут назад мирно спал на соломе в загоне, самогонку из хозяйских припасов не крал, барину не перечил. Но стоило картечи хлестануть в сантиметрах перед мордой, как животина явила чудеса расторопности.
— Толямба!.. — психует на мансарде Фаскудинов, — не иначе ты выгнал подстре-ленного в прошлый раз Прошку, а?! Как не Прошку, твою мать, когда именно Прошку! Вон, посмотри, ухо порванное. Попьешь ты еще даровой самогоночки! — сверху орет и брызжет слюной барин на управляющего. — Это ж майор в прошлый раз Прошку стрелял! Из след-ственного. Уводи на пенсию, он свое отработал, давай другого. Загоняй обратно в стайку! Да не лапай ты его, как девку, не уговаривай, а пинками! — командует Фаскудинов. — Дай Ваську Кривого! Но Толямба отказывается служить под дулами ружей, поскольку в этой си-туации запросто самому стать жертвой — что там на уме у взбесившегося мента? Пристрелит и закопает тут же, на скотном дворе, под кучей навоза, с него станет. И тогда барин сбегает с мансарды вниз, пинками загоняет Прошку-пенсионера в стайку и выпускает, надо думать, Ваську Кривого. Одноглазый Васька вылетел на центр арены и понесся по ней, как ракета. Сообразительный. Очевидно, расчухал, что в скорости единственное спасение. Между тем Диоген догоняет свина и рвет Ваське бочину.
— …Во-от, хорошо-о-о!.. — доволен барин работой борзого. Между тем в собаку по-пасть нельзя, поэтому Серега выцелил не сразу. Но явился момент, быстро прицелившись, харкнул-таки свинцом по свину. Картечь вспорола кучу навоза, частично пришлась по бере-зовым жердям ограждения. Под обстрелом на измене бегу вниз, хватаю Дина за ошейник, веду и сажаю на цепь у ворот заимки. Адреналин в венах вскипел. Теперь моя очередь. А Серега перехватывает лампу-фару. Прикидываю, как стану стрелять, ведь рука туго перебин-тована. Тем временем Васька — назначенная жертва барского охотного порока, — найдя прореху в заборе, скрылся из виду. Теперь уже Паскуда визжит, будто раненый подсвинок.
— Лярву давай! — машет руками и истошно вопит Фаскудинов. И Толямба выгоняет из стайки ошалевшую от суеты и грохота посреди ночи полуторагодовалую поросную сви-нью Лярву, у коей рыло в комбикорме. С сорока метров достаю ее первым выстрелом, но не слишком удачно: Лярва на трех ногах, матерясь, чересчур проворно для раненого доковыляла в дальний угол выгона и юркнула следом за Васькой Кривым. Вижу: Серега меня люто ненавидит. Он выхватил из чехла карабин и наугад выпустил весь рожок в угон беглецам. Прожектор уже не достает свиней в зарослях бурьяна и конопли, поэтому наша добыча окончательно скрылась из виду. Слышны только лишь всхлипы и похрюкивание раненой скотины. Серега схватил фонарь и понесся лучить свиней в окрестностях. Мы с Толямбой следом. Луч нашей фары гуляет по неудобьям, ею управляю я, а Толямба следом несет акку-мулятор. То и дело путаемся в проводах. Азарта у стукача немного. Он беспрестанно споты-кается, роняет нелегкую ношу, провод срывается с клемм, и мы, психуя, принимаемся вос-станавливать иллюминацию. Толямба открыто материт и меня, и хозяина: «С жиру бесются баре». Но без фары никак. А Серега истерит, в точности как подсвинок под фарой: он не-сколько раз на бегу в высоких бурьянах оттянул из карабина в угон беглецам. Затем переме-нил тактику: остановился, ожидая, когда я прошарю лучом фары окрестности, и тогда стре-ляет квадратно-гнездовым способом — на шорох, на движение в бурьянах, по теням, на уда-чу. Такого азарта он даже в тайге не выказывал. И Лярва таки затихла первой. Другой объ-ект, свин с выбитым глазом, по терминологии Толямбы — «Пусто-один», исчез из виду, и мы с прежним упорством тропим его по кровавому следу. Фаскудинов забросил карабин за спину и понесся наперерез засвеченному мной Ваське Кривому с ножом в руке. Тут случи-лась очередная поломка, и мы с Толямбой услышали, как в темноте Кривой был настигнут. Голову свину Серега отпилил еще до того, как мы со Стукачом подоспели. Толямба трясу-щимися руками вынул из бокового кармана портсигар с гравировкой «Помню тебя, мама» и нащупал сигарету. Адреналина хватило и ему. Перекурили, попеняли друг другу на несин-хронные действия и, ухватив бездыханного, будто прищурившего глаза Кривого за задние конечности, потащили волоком к заимке. В «Пусто-один» уже ничто не сопротивляется, лишь сало под кожей перекатывается, скручивая тушу то в одну сторону, то в другую, мешая тянуть по бурьянам. Мы с Толямбой потеем, но тянем, будто потерпевшие или безропотные крепостные. Барин неспешно, взяв карабин на ремень, медленно шествует сзади. Наступила ли для него сатисфакция — в темноте не разглядеть.
— …Каки-ие люди! — неожиданно подан голос из темноты. Я поднял было болтав-шуюся у меня на ремне фару на голос и с ужасом увидел, что это Погасиенко. «Да пропади ты…» — едва шевельнул губами, только что не перекрестился. Меня будто пронзило сосуль-кой через все тело.
— Изыди! — отрыгнул Серега навстречу охотоведам. Тогда как Толямба со словами «Ах вы, ноженьки мои…» проворно чухнул в бурьяны. Собственно, в этом весь Стукач. Его охотоведы догонять не сподобились, и мы остались два на два. Погасиенко заботливо снял с моего плеча ружье, принял из рук Фаскудинова вымаранный в крови тесак. А Сайко трепет-но снял с плеча Фаскудинова карабин. Пригласили составить бумагу. Вторую за ночь.
— Частная собственность!.. — после паузы вскинулся Фаскудинов, должно, имея в виду, что добыли-то мы хоть и на охоте, а все ж таки свое, кровное. Но делать нечего, сели подписываться в протоколе.
— Ну ты, Валера, Хоттабович, — никак не может смириться с участью Сергей и пере-чит Валерию Викторовичу Погасиенко на каждом пункте протокола. — Отдохнули, называ-ется… — подытожил Сергей Миронович Фаскудинов. И со вздохом подписал протокол. В разделе «пояснения» черканул лаконично: «…А стреляли мы живность свою, откормленную за собственные потом и кровью заработанные, даром что охотились на домашнюю животину по закрайку охранной зоны заповедника. Рассчитываем на снисхождение». Мне всегда нра-вилось, как Сергей разговаривает с природоохранной: как крепостной в бегах, которого схватили и вернули в имение барина. «Закон для всех един, Лариоша».
Как только сообщение о браконьерстве поступит в управление, опять генерал метнет в полковника Фаскудинова чернильницу. Но жизнь такова, какова она есть. А именно: гре-шили и будем грешить, пока не разжалуют в ефрейторы. В этом почти весь Фаскудинов.
Лариоша. Частная жизнь. 1
© Copyright: Александр Маликов-Аргинский, 2016
Свидетельство о публикации №216101300479
Свидетельство о публикации №216101300479
Рецензии