Художник, что рисует черноту

18+

   Он сидел на примятой подсыхающей траве. Август трепал его волосы приятным ветерком, закатное солнце обливало его желто-розовыми всполохами, предупреждая, что вечер не за горами. В колхоз приехали артисты из областного центра, и товарищи подзуживали пойти посмотреть на их выступление. Разве он мог отказаться? Не каждый день местный клуб с залом на пять лавок и тремя книжками да бюстиком Ленина в «красном уголке» открывал для тружеников земли свои двери. Ивану бы очень хотелось одеть сапоги, доставшиеся от отца, но носить их без особой причины не разрешалось. Летом же местные парни и вовсе бегали босиком или в неудобных жарких галошах, в которых босые ноги потели и натирались за считанные часы. Мать, правда, однажды наградили командировкой в город, откуда она привезла всей семье носки. Но не надолго того счастья хватило.
   — Ванька, идешь? — крикнул товарищ прямо ему в ухо.
   Юноша отвлекся от мыслей, посмотрел еще раз на закат, потом в пруд, в котором виднелось второе солнце в виде желтого бесформенного пятна. Он подумал о том, что мог бы поставить морды в эту сияющую воду, и завтра утром у него было бы несколько килограммов рыбы. Но страх перед председателем и его помощником, который следил всегда и за всеми, его остановил.
   — Иду ужо, — он недовольно вздохнул.
   — Чего фыркаешь? — усмехнулся приятель и потащил его к клубу.
   Дениса совсем не смущали ни босые ноги, ни оборванные по краю штанины. А вот Ваня, подойдя к зданию и увидев перед ним, как ему показалось, очень нарядно одетых людей, явно не здешних, испытал стыд – станут ли они выступать в этом сарае, по недоразумению именуемом клубом? Около входа их заметила мать Дениса, дородная доярка с черными косами. Отчитав сына за неряшливый внешний вид, она достала из-за пояса тряпку, о которую вытирала руки во время работы, и хорошенько его отходила.
   Иван, обойдя их, юркнул внутрь помещения. Свою мать он бы точно тут встретить не хотел. В полутемном тесном зале собралась толпа колхозников. Кто-то достал из сундуков самое лучшее. Но, в основном, люди, пришедшие с работы, уставшие и распаренные, наряжаться не хотели. Да и, по большому счету, им было не во что. Отрез ткани на новое платье здесь считался большой ценностью.
   — Внимание, товарищи! Мы начинаем! — раздался торжественный голос со стороны наскоро срубленного деревянного помоста, служащего сценой.
   Иван впился взглядом в тощего долговязого мужичка, голова которого была украшена, словно черными облачками, зарослями кудряшек. Облачен он был в добротный светло-голубой костюм с галстуком.
   — Первым номером выступает…
   Дальше Ваня его не слушал. Он ждал, когда на сцену выведут пуделя, которого он видел перед клубом. Собачка и вправду участвовала в программе под руководством молоденькой девушки, судя по виду, ровесницы Ивана. Песик прыгал через обруч, танцевал и лаял столько раз, сколько костей было изображено на картинках, показываемых юной дрессировщицей. Потом вышел пожилой мужчина со странной округлой гармошкой и начал петь. Это было не очень интересно, а, когда в концерт каким-то образом затесался лектор, Ваня решил, что можно уходить. Он протиснулся сквозь ряды собравшихся и выбежал на улицу. Было еще довольно светло, хотя солнце почти скрылось.
   На крыльце сидел понурившийся Денька.
   — Ты чего не смотришь концерт? — удивился юноша.
   — Мамка не велела ходить, сам же видел. Еще и всыпала. Злая она. Сбегу я из дома.
   — А, пускай ее, скоро вместе сбежим. Восемнадцать исполнится, и поедем.
   — Ага.
   — Пошли?
   — Пошли.
   Они поковыляли босиком по траве, ставшей заметно более влажной к вечеру.
   — Стойте! Стойте! Вы местные? — раздался тонкий голосок позади них.
   Юноши обернулись и увидели дрессировщицу. Позади нее плелся пудель, поджимая переднюю лапу.
   — Волк запросился погулять, а сам встал на что-то острое и смотреть не дает, — залепетала девушка. — Отведите нас к ветеринару?
   — К дохтуру? Так он в центр уехал.
   — Что же теперь будет? — артистка начала всхлипывать.
   — Ой, городские, — усмехнулся Денька.
   Он подошел к псу и взял его за лапу. Волк угрожающе зарычал, но демонстрация увесистого кулака заставила четвероногого артиста замолчать. Пара нехитрых манипуляций, и пес был спасен от впившегося в его лапу осколка стекла. 
   — Вот и все, забирай свою псину. А чего она у тебя такая большая?
   — Это королевский пудель.
   — Ясно. Сейчас залить ранку надо. Только спирта нет у нас.
   — У меня есть духи. Подержите Волка!
   Через несколько минут девушка вернулась, неся перед собой нарядную кожаную сумочку. Она извлекла из нее флакон и протянула Деньке, который уже только с помощью грозного взгляда заставил собаку молча стерпеть издевательства. Когда рана была обработана, юноша перевязал ее белоснежным платочком, протянутым артисткой. Для надежности сверху на лапу был надет кулек и примотан слабенькой бечевкой. Волк поворчал, но не стал срывать с себя это «украшение».    
   — Спасибо вам, ребята. Вы — настоящие товарищи. Завтра мы вернемся в город, и я отведу песика к врачу, — девушка вынула из сумки две большие конфеты с изображением малины.
   — Да не, не надо, — застеснялся Денис.
   — Вы помогли мне, а я хочу вас угостить.
   Парни все же позволили себя уговорить и приняли дар, после чего предложили гостье посмотреть пруд. Та отвела Волка к другим артистам и сказала, что может погулять перед сном полчаса.
   Компания очень вольготно расположилась на берегу. Денис подстелил свою рубаху, чтобы девушка не укололась сухой травой. Она рассказала детям колхозников о том, какие поселки и городки посетила их труппа, о том, что ей нравится летом путешествовать и выступать, и о том, что она хочет стать известной актрисой.
   — Вы когда-нибудь приедете в город и меня увидите там, — мечтательно произнесла она. 
   — А в какой?
   — Да в любой. Мой портрет напечатают в  каждой газете. Я буду смотреть прямо на вас и улыбаться. Я для этого все сделаю! Я и петь, и плясать умею. И акробатикой занимаюсь. Снимусь в фильме или буду петь со сцены. «Соловьи, соловьи…»
   — У тебя хорошо получается.
   — Спасибо! А вы что умеете делать? Ну, Денька лечить животных умеет. А ты? — она перевела пытливый взгляд карих глаз на Ивана, который смотрел на нее, заслушавшись и совсем разомлев.
   — Ванька, слышь?
   — Что?
   — Она говорит, ты что-нибудь делать умеешь, или только подушку давить? — засмеялся Денис.
   — Почему давить? Я рисовать умею. Давеча коровник разрисовал, председатель подарил мне половину кулька сахара.
   — И ты зажал?
   — Мамка забрала.
   — Эх ты!
   — Мальчики, не ссорьтесь. Ваня, правильно же? Я была бы тебе очень благодарна, если бы ты меня нарисовал.
   — Сейчас?
   — Ну да. Хотя бы набросок. У меня и карандаш есть, и тетрадка, держи. Сейчас ведь еще не темно. А мне будет о тебе память.
   — Ну хорошо, — покраснел парень.
   Рисовать его учил отец. Тот в свое время занимался гончарным ремеслом и умел очень хорошо расписывать горшки. Потом маленький Ваня нашел какую-то старую книгу с иллюстрациями и пытался копировать их раз за разом. А затем и вовсе начал  рисовать, все, что видел, и это занятие ему очень нравилось. 
   Он смотрел на девушку, на ее темные распущенные по плечам волосы, хитро прищуренные темные глаза и очаровательные ямочки на щечках и очень волновался.
   — Дай посмотреть!
   — Погоди, сначала закончу! — он прикрыл рукой тетрадь и начал с удвоенной быстротой водить по ней карандашом, чувствуя, что его бросает в жар.
   — Темнеет...
   — Сейчас-сейчас, — тетрадь была тонкой, она вся измялась в его руках, карандаш соскальзывал и чуть два раза не проткнул бумагу.
   — Ну все, пора назад, а то меня потеряют. Полработы не показывают, но … — девушка отвела его руку и уставилась на созданное Ваней изображение. — Это что?
   — Картина, то есть, портрет, - замялся юноша, увидев ее реакцию.
   — Неужели я так выгляжу?
   — Ну нет, ты красивее, но ты сама просила побыстрее и …
   — Это не я! Я не такая уродка. И нос у меня не крючком, — ее лицо сменило обиженное выражение на насмешливое. — Просто ты не умеешь рисовать. Наверное, никогда раньше и не пробовал. Ладно, насмешил меня, и на том спасибо. Прощайте!
   Девушка поднялась на ноги, и, даже не посмотрев на двух приятелей, побежала в сторону клуба.
   — Стой! Я еще раз попробую тебя нарисовать! Красиво! — крикнул ей вдогонку Иван, но она сделала вид, что не слышит его. 
   — Пусть идет. Городские чудные.
   — Да нет, я могу лучше. А это, — он взял тетрадку и сжал ее в руках, потом схватил карандаш и стал с остервенением водить им по лицу, так не похожему на лицо девушки. — Она права, на картине уродина — ее надо закрасить, чтобы никто ее больше не видел. Никогда!
   Карандаш затупился, но Иван этого не замечал и продолжал скрести бумагу, разрывая ее. Придя домой, он достал свои старые рисунки и посмотрел на них чужими глазами. Люди на них были пузаты, кособоки, лупоглазы, у некоторых было по три пальца. Да и нарисованы они были плохо — у того туловище слишком длинное, у этого ноги кривые. 
   — Плохо! Плохо! Это все плохо! — Иван начал рвать бумажки с изображениями, но тут на печи заворочалась бабка.
   Тогда он открыл заслонку, набрал остывших углей и, прихватив свечку, вышел из дома. Усевшись поудобнее на скамеечке, он начал тщательно закрашивать каждый рисунок. В каждом изображении девочки, девицы или взрослой женщины он видел насмехавшуюся над ним артистку. А ведь он даже не спросил, как ее зовут. Всю ночь ему снились кошмары, дрессировщица бегала за ним, держа в руках свой портрет, и смеялась. Он проснулся в холодном поту, и, вспомнив, что закрасил неказистое изображение, успокоился, потому что его больше никто не увидит. Но тут он вспомнил, что есть еще коровник, на стенах которого он рисовал яблони, поле и сельских работников. Как же, наверное, колхозники над ним потешаются, каждый день видя его мазню! Даже сопливая девчонка устыдила его, что уж говорить о взрослых людях? Они, должно быть, попросили его разрисовать стены из жалости или шутки ради?
   Он осторожно выскользнул из-под тулупа, под которым любил спать, оделся, завернул в газету две горсти углей и вышел на улицу. Еще не прокричали даже первые петухи. Воздух был холодным, дорога — сырой. Дверь коровника оказалась заперта. Он начал дергать ее, услышал шаги и побежал обратно, поняв, что закрасить свои художества у него не получится. От переживаний у него начался жар.
   Почувствовав себя лучше на следующий день, он начал спрашивать у всех, как же звали артистку с собачкой. Но никто этого не знал. Тогда он решил спросить у председателя.
   — А, Ванек! Морды ставить не дам, даже не проси.
   — Я не за этим.
   — А зачем? — мужчина, пышный и усатый, хитро прищурился. — Только, что бы ты не попросил, у меня, чур, к тебе тоже будет просьба.
   — Ко мне? — удивился парень, почуяв неладное.
   — Ну да. Насчет коровника, — Ваня решил, что председатель сейчас попросит его закрасить яблони и хлеборобов, но тот, казалось, издевался. — Ты можешь так же вот, как там, хотя бы одну стену в нашем клубе раскрасить? Что там тебе надо — я все привезу. А то срамота. Перед артистами неудобно, голыми стенами их встретили.
   — Нет! — на глаза юноши навернулись слезы. — Вы еще и смеетесь? Вы все смеетесь! 
   Он развернулся, демонстрируя явное неуважение к представителю власти, и побежал прочь. Дома на столе лежала свежая газета. В ней на первой странице были изображены улыбающиеся лица с подписью «актеры театра едут на целину». Достав из печки уголь, юноша начал тщательно закрашивать фотографию, представляя перед собой лицо актрисы, имени которой он до сих пор не знал.

   ***

   В армию они с Денькой пошли вместе. За прошедшее время Ваня окреп, забыл про свой позор и исправно служил отчизне. До тех пор, пока однажды в их часть не приехал грузовик, и солдаты не выгрузили из него несколько бочек в краской. По казармам стали искать людей, которые могли бы к приезду большого начальства оформить помещение столовой в патриотическом стиле, нарисовать на стенах красных бойцов и их верных коней, или «Катюши» с танками. Ни у кого не было желания провести целый день, вдыхая запах краски. Но, когда разнесся слух, что герою-художнику дадут  неделю увольнительных, Денька, потерявший голову от неожиданного шанса, закричал:
   — Вот, он может! Вернее, двое нас! Он у себя дома так все разрисовывал, что все только диву давались. А я — помощник!
   Обрадованные тем, что наконец-то нашлись добровольцы, и не придется тратить бюджет на приглашение настоящего художника, представители командования показали юношам фронт работ и оставили их наедине с кистями и ведрами, снабдив усиленным пайком. Условие было такое, что пока работа не будет закончена, спать они не лягут. Жуя дополнительную булочку с повидлом, Денька покачал головой:
   — Вот видишь, творчество уже приносит результаты. Только ты постарайся, пожалуйста, а я тебе позировать стану. А иначе нам светит гауптвахта, а это тебе не хухры-мухры.
   — Нет уж, приятель, ты лучше помогай фон рисовать. Стена большая, — вздохнул Иван.
   Он рисовал силуэты людей, а верный помощник их раскрашивал. Потом таким же образом были изображены деревья, небо, несколько самолетов и один танк. Завершал композицию боевой конь. Когда они закончили, была уже глубокая ночь. Дежурный по кухне, чистивший картошку на завтра, позволил им доесть остатки супа со дна огромного бака, после чего юноши без сил свалились в свои кровати.
   — Помнишь меня? — карие глаза прожигали его насквозь.   
   — Кто здесь?
   — Это я! — девушка захихикала и достала из-за спины тот самый портрет.
   — Откуда он у тебя? Я его закрасил! Слышишь, дура? Закрасил я его! Уйди!
   — А стену не закрасил! Завтра над тобой все солдаты смеяться будут, и твое начальство тоже. Лучше закрась, пока не поздно, а то отправят тебя на гауптвахту.
   Сослуживцы потом рассказывали Ивану, что он во сне встал и пошел в столовую, где на полу стояли неубранные ведра с остатками краски. Схватил ведро с черным колером и начал закрашивать и бойцов, и самолеты, и даже коня. Говорили так же, что проснувшийся Денька бросился к нему и умолял его не делать этого, потому что его дома ждет девушка, и теперь его к ней не отпустят. Но Иван, якобы, замахивался на него огромной кистью и кричал, что зашибет.
   Наказали их утром по всей строгости, заодно наложив взыскания на всех сослуживцев из их казармы. В короткое увольнение они пошли только к концу службы. В маленьком городке нечего было делать, на вокзале было людно, а единственным местом, где можно было посидеть и отдохнуть, оказалось кладбище. Расположившись на скамеечке, Денька и Иван развернули газетку с копченой рыбой и начали есть.
   — Скоро домой поедем. Я комбайнером буду. А ты?
   — А я не знаю пока. Я бы в город поехал, чтобы учиться.
   — На художника? — засмеялся Денис.
   — А хоть бы и так! — стукнул кулаком по столику парень.
   Он вытер масляные руки о край газеты и тут заметил напечатанный в ней портрет молодой девушки, очень похожей на дрессировщицу.
   — Это же она! Та самая! Ну, которая с собачкой к нам приезжала.
   — Да нет, эта старше. Смотри, это какая-то знаменитая актриса. Одни мы с тобой ничего не знаем.   
   — Ну да, она же сказала, помнишь, что станет артисткой и мы увидим ее портрет в газете!
   — Ну и что, я тоже много чего говорю. Успокойся.
   — Да нет, ты не понимаешь. Это из-за нее. Из-за нее!
   — Что?
   Иван не ответил. От достал перочинный ножик, криво вырезал портрет и безумно засмеялся.
   — Теперь ты в моих руках! — он достал из сумки вареную картофелину, купленную на закуску к рыбе, разломил ее и, смазав половинкой портрет, с радостным смехом приклеил его на ближайший памятник.
   — Ты что! Нельзя же. Советские люди так не поступают!
   — Здесь ей самое место, — он бросил на лицо, вырезанное из газеты, придирчивый взгляд.
   — Убери это!
   — Что, плохо? Некрасиво? — Иван начал входить в какой-то ненормальный раж.
   Он отыскал в своих вещах карандаш и начал закрашивать лицо девушки.
   — Вот теперь точно никто не скажет, что это некрасиво. Это шедевр! Мне бы только добраться домой и в коровнике мои уродливые каракули закрасить.
   — Ваня, пойдем, ты не в себе! Нельзя так себя вести. Отклей бумажку, и идем. Нам еще надо халвы и пряников ребятам купить, иначе нам опять «темную» сделают.
   — Ну да, это неприятно, — пришел в себя Иван. 
   Он совершенно спокойно повесил сумку на плечо и направился к выходу. Денька молниеносным движением сдернул закрашенный портрет с памятника и последовал за товарищем, прихватив со стола остатки рыбы и газету.


   ***

   Закончив службу, Ваня поехал учиться на строителя. Потом получил распределение и стал работать в большом городе, где познакомился с хорошенькой девушкой. Когда им дали комнату в коммуналке, они были несказанно счастливы. Потом у них родились дети. Иван вел себя вполне благопристойно, слегка выпивал по выходным, ездил на рыбалку, усердно трудился. Только на просьбы отпрысков, сына и дочери, помочь им выполнить задания по рисованию, он всегда отвечал категорическим отказом и злился. Как правило, после таких разговоров он тайком выпивал рюмочку на кухне и закрашивал лица на портретах девушек, напечатанных в газете или журнале. Этого добра у них дома было навалом: «Известия», «Огонек», «Работница». Потом пришла перестройка, и он на какое-то время просто оглох от гласности, такое количество девушек, чем-то напоминавших ту самую дрессировщицу стал ежедневно проникать в его жизнь. Постепенно он с семьей перебрался в более крупный город, стал лучше зарабатывать.
   Каждый день по дороге на работу он видел тысячи лиц, глядевших на него с рекламных плакатов. Все они слились для него в одно. Все напоминали ему о той девушке. Лица! Лица! Он хотел это прекратить! Как-то раз, поняв, что больше не выдержит, он пошел на кладбище, прихватив с собой журнал, клей, ножницы и черный маркер. Выбрав могилу в самом отдаленном углу погоста, мужчина без труда нашел в издании нужный типаж.
   — Попалась, мегера? — зашептал он с ненавистью. — Прекратишь уже отовсюду на меня пялиться или нет? Ты ж мне жизнь загубила!
   Выкромсав ножницами, которые оказались тупыми, фотографию миловидной женщины с темными глазами, он намазал ее клеем и дрожащими руками приклеил на памятник. Ровно на то место, где располагался овал.
   — Глаза твои бесстыжие! Я, может, великим стать мог, — заревел он.
   Бутылка водки, ожидавшая своего часа в кармане, согрела горло и принесла иллюзорное облегчение, к тому же, временное и заканчивающееся головной болью.
   — Ненавижу тебя! — рявкнул он.
   Памятник с новой фотографией расплывался перед ним.
   — Опять будешь мне сниться и просить, чтобы закрасил. Чтобы не позорился. Ну люблю я рисовать, ну что с того? В чем здесь позор? А из-за тебя, стервы, карандаш много лет в руках не держал. Но сейчас я порисую. Я так порисую!
   Пошатываясь, он с большим удовольствием нарисовал на портрете огромные брови, оттопыренные уши и рога. Закрасил черным губы.
   — Ну разве не лепота? — пьяно икнул он.
   Потом отошел на пару шагов и скривился.
   — Нет, это ужасно. Это надо закрасить. И я больше никогда не буду рисовать. Слышишь? Ты была права. Больше никогда, — он подошел вплотную к памятнику и закрасил всю фотографию черным цветом.
   Услышав шаги, он быстро рассовал маркер, клей и ножницы по карманам, позабыв про журнал, и быстрым шагом направился в сторону выхода.
   Постепенно водка и обилие кладбищ, а также все новые похожие на безымянную дрессировщицу девушки, фотографии которых постоянно появлялись в прессе, сделали свое дело. Он развелся с женой, стал работать охранником, потому что так он мог одни сутки работать, а потом три дня пьянствовать и посещать погосты, где приклеивал к овалам новые фотографии, а потом их закрашивал.
   По ночам ему снились кошмары. Снилось, что владельцы памятников его поймали и красят в черный его лицо, чтобы показать, как это неприятно. Снилось, что его самого приклеивают к памятнику. Он просыпался с криками, но поделать уже ничего не мог, и, отсидев рабочую смену, словно бревно, снова шел на вожделенное кладбище. Он все ждал, когда же боль утихнет. Он надеялся найти ту самую, но понимал, что уже даже ее лицо помнит смутно.
   Брезжил очередной рассвет, всходило желтое солнце над розово-пунцовым небом. Кладбище протягивало черные руки деревьев к небесному светилу, словно умоляя о чем-то. Он снова шел по дорожке, воровато озираясь. В кармане у него лежали ножницы, клей, черный маркер и, конечно же, пара фотографий «той самой» или кого-то, на нее похожего. Ему было плевать. Он вдохнул свежий воздух, над головой пели птички. Ножницы вонзились в бумагу, чтобы предать ей форму идеального овала. В последнее время он стал эстетом, раньше лепил вырезанные, как попало, фотографии.
   Пока  дрессировщица ему не снилась, он чувствовал себя хорошо. А, чтобы она ему не являлась и не смеялась над ним, он должен оставлять «ее» портрет на кладбище. Раз за разом. И надеяться, что девушка от него отвяжется. Собирался ли он остановиться? Может быть, когда-нибудь. А пока… Маркер, ножницы, фотография.