«Лариоше страшно»
Домой вернулся на шестой день хоть и не с таежными трофеями, но со свежиной. Не готов к возвращению «в основную», в смысле — домой, поскольку еще не знаю, что и о чем буду говорить. С Фаскудиновым проще: за пятидневку ни разу ничего не сказал и не спросил про приваду. Может, забыл? Есть у него такой ресурс. А и не было ничего. Не было. Но попробуй-ка поговори теперь с собственной женой, объясни ей про приваду. Что это будет за диалог — сплошные придаточные предложения. Поэтому волнуюсь до жжения под ложечкой. Лариоше страшно. Кажется, будто само сердце стало работать иначе. Или это в результате очередного прихода Ч? Напомнила: однажды настолько заел быт и не было куда разгрузиться, что не нашел ничего лучшего, как разгрузиться на Сеату: глупо, бестолково. Припомнил ей интервью с Сашкой Еровенко, зоотехником из пригородного совхоза. После интервью и трехкратного показа его по телевизору мобильный и лишенный каких-либо комплексов Сашка стал проведывать Сеату во всякий свой приезд в город. И частота этих визитов становилась удручающей. А общался парень без комплексов с Сеатой в точности как со своими доярками. Я стал психовать. И уже прикидывал: а не включить ли мне хвосторуб? Так раззудилась моя левая. Тот самый механизм, отучивший вольничать Прошу Калязина. Для этого требовалось получить от Сеаты хоть полунамек: мол, дорогой, а не пора ли врубать безотказный механизм, отвечающий за статус-кво? Я бы включил тотчас. Ничего подобного. Ни слова, ни намека. Болтают себе в ее кабинете, хихикают, переходят на шепот. Ладно. Стал жену психологически поддушивать. Несколько раз являлась Чумичка, подолгу сидела на краешке нашей двухспалки, рассказывала про мою жену, возлежавшую около, про их шашни с Сашкой. Всякий раз не мог уснуть до утра. Ворочался, вставал попить чайку, следом вставал по нужде, опять пил чай, затем в сортир, включал телевизор, выключал его. Диана встревожилась, легла рядом на коврике, но даже она, мудрая, не могла меня усыпить. В один из тех самых не лучших дней — может, был вечер — меня понесло. Нет, стартовал не резво, ничего особенного: завел разговор о работе, перешли на лица, припомнил ей чересчур теплые отношения с Еровенко: мол, Сеат, понял бы тебя, если б ты с олигархом… а Шура Еровенко… спать с таким… беспонтово как-то. Жену предложенный расклад взбесил настолько, что подпрыгнула на кровати.
— …А ты знаешь, с кем я спала?! — стремительно среагировала Сеата, в порыве переврав ударение в слове «спала». И осеклась, понимая, что переборщила. — Я хотела сказать…
— Ни слова больше! — успеваю сунуть ступню в закрывающуюся дверь, дабы не рухнуло всё в одночасье. Может, и следовало бы дослушать всё, коль наступил момент истины, немедля расставить все точки над «i», распилить квартиру — и разбежаться. Однако внезапно сделалось страшно. И для Сеаты та ночь едва ли стала лучшей за время нашей совместной жизни. Наутро я выпросил командировку — неделю шарахался по северам, вернулся, собрал пидорачу за день и ночь, а следующим утром вновь уехал в командировку, вернувшись из которой ломанул в третий раз кряду. Месяц не виделись. Может, раз. Вдруг или не вдруг мелькнул в дверном проеме ее силуэт, когда сидел в монтажной. Подозреваю: элементарно хотелось ей посмотреть — сколь жив провокатор или… сколь мертв. Однако во мне позывов к объединению двух несчастий в одно не обнаруживалось… Потом как-то каждый непросто договаривался с собой, и несчастья-таки объединили в одно, остерегаясь приближаться к теме «Яровенко». Тогда вроде сдюжили. А теперь как? Даже Чумичка не приходит. Может, прикинула, что дело сделано, объект рухнул и можно переходить на другой?
Да уж, наворопутил я с Мухиным! Прежде ведь и не слышал своего сердца: молотит — и ладно. Прощаясь на заимке, махнул рукой Толямбе, а когда ехали по убитой лесной дороге в город, все хотелось предложить другу что-либо предпринять, чтобы оттянуть встречу с женой. Так в точности маялся, когда в четвертом классе суровая директриса потребовала привести в школу отца, а я вечером мучился, не зная, как начать разговор с узурпатором, как бы так сообщить, что назавтра нас в школе одинаково радостно ждут обоих. А и подвиг-то был вроде пустяковый: с одноклассниками насобирали на зерновом дворе тюковой проволоки и стали бросать ее на провода у школы, я метал удачней всех: «Ваш сын обесточил весь учебный процесс в школе, а мы, между прочим, боремся за звание лучшего учебного заведения в районе…» — выговаривала директриса отцу, отбивая такт указательным пальцем по столешнице. Я уже тогда понимал, что фразу директриса построила не блестяще, и прикидывал, что отец ее непременно «сделает». «…А мы боремся за уменьшение процента падежа скотины, и у нас также ни хрена не получается. Дохнут — и п…ц!» — выговорил в ответ отец, который на сопротивлении может вести себя и еще менее адекватно. Не приемлет давления ни в какой форме. Словом, похоже, нашел способ навсегда отучить директрису вызывать в школу по пустякам, пока не решен вопрос с падежом совхозной скотины. Больше его в школу не вызывали, ходила матушка, а та принимала всё как есть и прощала. Любя, учила уму-разуму.
— …Слышь, Лариоша, даже не думай унырнуть под корягу… — отринул Серега все мои идеи. — Пора, брат, домой. Пока ты болтался по тайге, представь, каково было Сеатке. Ходит сейчас из угла в угол, ногти грызет — где ты да что с тобой. Думает, может, повесился мужик от безнадеги. Или пустился во все тяжкие, боясь возмездия. Ты ведь боишься возмездия? — с издевкой спросил Сергей.
— Что-то и не слишком. На киче люди тоже живут. А вот тебе не завидую.
— Насчет кичи ты прав. Живут. Некоторым даже нравится. Но пока о другом поговорим. Хорошо, хоть времени сколько-то прошло, тебе проще будет с женой общаться. Так и скажи, мол, за приваду не беспокойся и давай-ка, Сеата, постараемся жить как жили. И объясни ей как нормальный человек, постарайся внушить, она умная, поймет: никому ни под каким видом — ни слова, ни полслова. Не было ничего. И не могло быть, поскольку не виделись, мол, с каплеем двадцать лет с лишком. В общем, надо Сеатке это вдолбить. Пусть вслух пять раз проговорит — заставь: Сеата-де, дорогуша, не было, не знаю, не было, не знаю и так дальше. И так повторять ежедневно в ритм движений зубной щетки. Да, мол, возят на охоту какие-то кули, а с чем — не знаю, говорят, привада для волков. Может, привада, а может, девку какую без претензий к этой жизни в куле возят да за приваду выдают: с них, мол, волков, станет. А я пока что в нашей конторе не последний человек, где надо — осажу ревнителей законности. Все нормально, Гена. Ничо нормального, конечно…
— Ну ты даешь. Выходит, ты прохиндей почище Блатного! — с некоторым удовлетворением резюмировал я.
— Это я во имя стабильности, что ли. Нужна стабильность… — выстроил Сергей неуклюжее сооружение из правильных слов. И добавил на длинном выдохе еще более правильное, и еще более ущербное и неуклюжее: — Хотя… из всей этой ухи аквариум не восстановить. На твою морду посмотреть, так это сколько же привады надо. Столько волков в тайге нету. Глаза вон одни чего стоят. На мои говоришь — обоссаные, а на себя посмотри. Дай мне волю, только за эти глаза срока давал бы. Полный вижубуй, — проворчал вслед подельник, когда, выйдя из машины и взяв Диогена на поводок, я направился к своему подъезду. Как там Сеата? Как разговаривать?
«Бог дал»
Вхожу, поднимаюсь по лестнице, останавливаюсь у двери. И не могу вставить ключ, чтобы отворить дверь. Не хочу. Если бы не суета и не нетерпение Диогена, честное слово, повернул бы и тотчас первой же лошадью уехал к родителям в Душки. Моя машина на время командировки на старание оставалась в родительском дворе. Нет, все-таки переборол себя и вошел. Сеатка мне сразу не понравилась: лежит на диване в своей комнате и молчит, уставилась в потолок и на меня ноль внимания, фунт презрения. Не понимаю, каким образом еще даже не пятимесячный Диоген это почувствовал. Дин стушевался, процокал по линолеуму лапами с острыми когтями до кухни и, будто силы его оставили, упал под стол, положив морду на сложенные крест-накрест лапы, угрюмо изучает обстановку. Сеата лежит. И ни одного ответа на сколь возможно простые вопросы, касающиеся быта, я от нее не получил. Однако для себя отметил, что она ухожена, значит, встает, чем-то занимается. Значит, жива. Уже хорошо. «На работу ходишь?» — спрашиваю. Моргнула глазами, не меняя позы. Значит, не ходит. Или на бюллетене. Я чуточку психанул. Мы и прежде могли месяцами играть в молчанку. Это несложно, поскольку нет общих забот по уходу за детьми и их воспитанию. Молчишь? Ну и молчи. Повозился на кухне, приготовил на большом противне свежины из мяса — что-то от Лярвы, что-то от Васьки Кривого. Впрочем, уговорил себя поесть, только хватив из склянки с настойкой шиповника. Ничего другого подходящего под свежину ни в холодильнике, ни в баре не оказалось. Чуточку приободрился и накормил Диогена от пуза. Не дождавшись к столу жены, отнес еду на металлическом подносе, бездарно окрашенном под хохлому. Хлеб в столе свежий, выходит, вставала. Но Сеата есть не стала, не поднялась, слова от нее не дождался. Я осмотрелся в прихожей внимательно: заметно, что уборка здесь была проведена капитальная — ни подтеков на стенах, ни мелкого стекла. Значит, с женой все в порядке. В той, или иной степени.
— …У меня к тебе несколько судьбоносных вопросов. — Это Дарья, редактриса, нашла меня по телефону. «Вот тебя с твоим судьбоносным высоковольтным напряжением мне только и не хватало», — немедленно хотелось сказать в ответ. Вместо этого пообещал зайти. До условленного часа остается время. Почистил карабин и убрал в сейф вместе с остатками патронов. Предпринял еще одну попытку заговорить с Сеатой, однако с тем же успехом. Нас в качестве самодостаточного субъекта уже и не рассматривают, что ли?
— С тобой все в порядке? — спрашиваю жену. В ответ лишь моргнула. Ответ невнятный, неубедительный. В душу закралась тревога, которую не погасили даже остатки настойки шиповника. Поборовшись в прихожей с Диогеном, привыкшим всегда быть при хозяине, вышел на площадку, затем на улицу. Парой слов перекинулся с бабульками-соседками. «Что-то Сеаточку не видим, и в телевизоре нету. Не приболела ли?» — «А чего ей болеть, празднует возвращение мужа, неделю с дивана встать не может. А в телевизоре звездей и без нее хватает». Бабульки недоверчиво переглянулись.
Присел на лавку к бабулькам. Они о своем, я — о своем. «Ну что, Лариоша, синдром трех «б»? Бежать, б…дь, бежать? Раз уж нам на родных площадях фунт презрения. Можно, конечно, все оставить да притулиться к какой-нибудь бабенке с жилухой, которая не станет морально мочить, а будет заглядывать в глаза и вздыхать: так ли сделала это, не сплоховала ли там, не промахнулась ли тут… Но смогу ли я без Сеатки, даже после брошенного ею в сердцах да на голубом глазу «А ты знаешь, с кем я спала?!» с неправильным ударением в слове «спала». И что ее вдруг понесло? Такие ошибуськи неподъемно дорого обходятся психике. Словом, настоящий цирк с конями. Помнится, Чумичка после того откровения с неделю бомбардировала: ты, Лариоша, простодырый чувак, даже не спросил, с кем спала, как случилось, почему, отчего ударение в слове переврала… Я ответствовал, стараясь держать себя в руках: какая-де разница, куда упало ударение, коли случилось? На самом деле спросить бы следовало. Да, может, на том совместные мучения и прекратить бы? Почти все зависело от ответа и интонации. Случись так, маленькому человеку в новом браке было бы уже одиннадцать. Словом, «неправильный ответ» способен был рубануть по фундаменту семьи так, что стены рухнут и погребут под собой обоих. Испугался, не спорю. Но смогу ли я не слышать ее голос полгода, год, пять лет? Не уверен. Наверняка было б какое-то неплотное общение. Сначала нечастые встречи, потом редкие, еще более редкие, и постепенно общение сошло бы до открыток на Новый год. Хотя… Вон Проша Калязин давным-давно разошелся со своей, а ничего, общаются. При встрече трепетно приобнимает свою бывшую благоверную, не таясь, договариваются, и где-то у них всё происходит — на его квартире, в ее комнате в родительском доме, в гостинице, не знаю где. «Ничего такого, просто дружески пообщались, — всякий раз отвечает на расспросы подруг бывшая да прошлая. — У нас с Калязиным всё давно ушло». Тогда зачем мешать друг другу выстраивать новую собственную жизнь? Или редкий флиртушок способствует? Я так с Сеаткой не смогу. Не смогу не слышать ее. Ее голос. Уточняю: слышать голос как создатель настроения, как инструмент. С самого начала, с первой постельной сцены в нашем спектакле, нет, даже раньше, с того момента, когда я взял ее на руки и понес по трапу к рубке подводной лодки, я понял, что Бог ей дал с избытком. Я о голосе. В ходе праздничного концерта в клубе бригады подлодок она спела популярную песенку, для которой изысканного вокала не требуется, к тому же соседи мои, как сговорившись, кашляли, портили воздух, беззастенчиво болтали, хихикали, пошленько рассуждали на тему «что бы делал, приведись прилечь с такой…» И тут было не понять в полной мере, каков ее инструмент на самом деле, каково это ее чистейшее мецца воче при настоящей проверке грамотным специалистом. А когда оказалась рядом, стало совершенно ясно: Бог дал столь много, что Сеата и не знает, что с богатством делать. Однако стоило молвить о даре, всякий раз это приводит к провокации конфликта. Она поначалу терпеливо объясняла мне, что нет никакого мецца воче, что есть колоратурное сопрано, и то… неправильное. «Послушай, — брала она ноту, — вот должно быть так и так, а здесь это и то». Но ведь меня не надо уговаривать и убеждать: я счастлив внимать сколь угодно долго божественную неправильность ее голоса. И никакую другую. Хорошо бы, она поверила, что понимаю. Поскольку еще в школе учительница пения на ушко, чтобы не слышали пацаны, иначе затуркают, засмеют, открыла мне глаза на то, что у меня генетическая любовь к этому искусству. Откуда? Может, от отца, который, поддав на вечере, посвященном окончанию сельхозгода, умел взять пару нужных нот, а капелла исполняя перед хмельной публикой «Гори, гори, моя звезда…». И то матушка всякий раз дергала за рукав пиджака, а коли б могла посадить стодвадцатикилограммового «Штоколова», то уж точно посадила бы и запретила высовываться с сомнительного толка вокальными данными. Сама матушка не пела, не могла перебороть застенчивость. А голос имела звонкий. Мне Бог дал только лишь то, что дал, и я не Карузо, не Дель Монако, не Доминго и не Атлантов. Зато отломилось с избытком — любить Сеату и ее голос. Между тем приходится стоически доказывать, что у гордости сахалинской Охи мецца воче, тогда как гордость столь же упорно выставляет контраргументы о сопрано. И злится на меня, уверенная, что в заштатном Мухосранске, куда я привез ее из «столичного» Петропавловска-Камчатского, как оказалось со временем, чуть ли не силой, не нашлось человека, способного работать с ее голосом. С ее мецца воче. «Послушай, крестьянский сын, откуда тебе знать про мой голос?!»
И вот угрюмлюсь, сидя на лавке рядом с бабуськами. Состояние угнетенное. Куда идти? Не к Карлице же. Запряжет в работу, не дав отдохнуть, загонит на самую дальнюю лесосеку, сиди там, жди попутки, думай о приваде. А сама тут вместе с Сеаткой макли будет вить: как же, Гэри Кук собственной персоной прибыли-с! Одна за сваху, другая за девку на выданье. Позвонил Сергею. «Чо надо? Ко мне? Я еще не соскучился. А, ладно, жду в офисе. Приходи, буду допрашивать кавказца. Что? Хазов фамилия. Водочный магнат, а теперь еще и налетчик. Да, тот самый, что с тобой ехал в вагоне, когда старателей грабанули. Девку? И девку зацепили. Летчицу? Может, и летчицу. Скорее, певицу: поет что надо. Банда, парень. Дело роскошное — на премию и на медаль. Может, генерала дадут. Придется переезжать… тут свой генерал имеется…» Опять этот пресловутый офис. Но делать нечего.
«Вижубуй Земан»
В половине третьего Фаскудинов встретил у входа в здание. Проведя мимо дежурного к себе, в так называемый офис, Сергей оставил меня соратнику, крупному парню с мелкими звездами на погонах. Новый человек в кабинете. Ничего особенного, разве неуставная копна огненно-рыжих волос венчает квадратную голову да такой же квадратный подбородок под сосредоточенно сжатыми губами. Небрежно и назидательно бросив рыжему: «Займись человечком, я скоро вернусь», — мне Фаскудинов скомандовал, не скрывая раздражения: «Сиди тут и не дергайся, вижубуй хренов», — и исчез за дверью.
Рыжий лейтенант, выдержав некоторую паузу, придвинулся ближе и принялся внимательно рассматривать. «Молодой, да любопытный. Всё, видать, ему внове». И еще одно впечатление от первого знакомства с новым работником: судя по всему, человека слегка распирает от служебного рвения. Либо подъедает червячок любопытства, да нечего тому червю бросить в харю. Поначалу я не придал этому значения. Хотя расклад настораживающий: нас в кабинете двое, а потому выбора, кого бросить в харю, по гамбургскому счету нет. И летёха стал приставать:
— Ну что, Вижубуй Хазов, откройтесь, куда вы столько денег-то деваете? — начал как бы издалека лейтенант.
— Кому вижубуй, а кто еще не дорос до фамильярности. А деньги, что ж… известно, в мешки складываю, — тотчас нашелся я. А что делать? Каков вопрос, таков и ответ. Не расположен я слушать бредятину какого-то недоделанного летёхи. Все-таки кто я, и кто он, мелочь пузатая. Однако начинающий сыщик не унимается.
— Шутка юмора известная. Щас станешь гнать, Вижубуй, будто мешки прячешь в подглазницы? Ну-ну… — продолжил рыжий экспансивно наседать.
— Да вот они, — честно признался я. И указательным пальцем для пущей убедительности потянул «мешок» к подбородку. — Так что вам, ментам, не достанется от меня ни на понюшку, — начинаю злиться на ответственного за развлечение. Но у лейтенанта стал наливаться кровью и дергаться в тике глаз, парень явно заволновался, и мне это не нравится. Словом, занервничал, засуетился на стуле и я. — Да за кого ты меня принимаешь, мусорок, — пытаюсь перехватить инициативу. — Слышь, рыжий, может, тебе еще доложить про мои творческие планы?! — взвизгнул я и стал отползать, как под шквальным огнем отползает в укрытие легкораненый.
— Врешь, гад! — провозгласил летёха свое плохое ко мне отношение. — Расскажешь всё! Не мне, так полковнику! Не таких, как ты, колет, штабелями под него ложатся. И, схватив за ворот пиджака, лейтенант шибанул меня через бедро об пол. Я не то чтобы растерялся, я даже попытался махнуть ему левой. Однако это не сработало — удар ушел в пустоту за головой летёхи. Он вновь подхватил меня своими грабками и потянул «на мельницу», желая урыть об пол еще раз. Мне такое развитие событий ничуть не глянулось, поскольку всё происходит не на борцовском ковре, а на цементном полу, едва прикрытом тонким линолеумом. В мозгу всё перевернулось. То ли он все-таки шарахнул моим измученным телом о столешницу, то ли все-таки нет, но я уже готов рассказать ему все, как он желает. И про контрабандный кавказский спирт, и как я его цистернами везу мимо налогов через всю державу, и кого успел купить на таможне и в милиции, и где та ванна, из которой черпаю и разливаю спирт, и где беру бутылки, и где печатаю акцизные марки, и во что мне обходятся этикетки. Или у меня есть выбор? Его спортивное звание не ниже мастера спорта по греко-римской борьбе. И не мне, перворазряднику, пытаться спорить с атлетом на три весовые категории выше.
Хорошо еще, вернулся с настоящим Хазовым Фаскудинов и погасил страстишки.
— Земан, отставить млять! Он что, похож на Хазова? — скривившись, Сергей воззвал к лейтенанту.
Тот принялся озадаченно чесать клешней вздыбившиеся рыжие вихры.
— Дык, сами, тащ половник, сказали — Вижубуй Хазов. Да он уже и в сознанку по-шел, я начал составлять явку с повинной…
— Он похож на Вижубуя Хазова? — спросил Сергей теперь уже Хазова.
— И рядом не лежал, начальник. На вижубуя походит, спору нет. А на Хазова… да вы сравните мой профиль и его. Ничего общего, — спокойно, ухмыльнувшись, ответствовал Хазов и повернулся боком, демонстрируя профиль. И неожиданно, в развитие темы, вполне миролюбиво заметил: — Концерт, полковник. В камере расскажу мужикам — не поверят.
— Ну дак, ты чего, Земан? — воззвал Фаскудинов к стажеру во второй раз, не обращая внимания на реплику подследственного Хазова.
Однако всё это экспресс-дознание — мера лишняя. В моей голове стабильно нарастающий треск, да и в груди что-то булькает. А как под натиском упертого летёхи стонали мои косточки… Да что говорить! Следом за недоумением во мне стало закипать все оскорбленное нутро: «Ну, Серега, ну, Фаскудинов, ну… Если это не по сценарию, то смахивает на подлянку в духе Ч».
При всех разных мастер спорта Земан настоящий, это очевидно. Парень не из тех, кто ради мастерского значка пойдет на попрание устоявшихся представлений о чести, получит его благодаря изворотливости тренера. У нас хватает ребят, выполнивших норматив мастера в тридцать пять лет за ящик водки. Этот упертый немец и сам подарка не примет, и другим не позволит себя использовать, ни за что не ляжет под соперника затем, чтобы в свою очередь тот лег под него или кого-то другого, где и когда скажут, не пойдет на уловку ради значка. Скорее, от неприятия такой схемы назло отломает, сосредоточенно и тупо что-либо открутит сопернику. Совершенно не годный для подковерных игр человек. Встречаются еще такие ископаемые: честный человек, честный спортсмен, честный мент… Но дур-ра-а-ак!
«Вижубуй Хазов»
Далее Фаскудинов вместе с Рыжим долго-долго, с соблюдением всяких протокольных штучек, допрашивают Магомеда Хазова.
— Начнем, Хазов, от печки. Спирт возишь?
— Еще как вожу. Мимо налогов? Когда как. Иной раз и не успеваю заплатить: поворачиваться требуется, за мной куча людей, семьи кормить надо.
— Земан тут в мое отсутствие нарыл. Правильно нарыл?
— Смотря что… — спокойно отвечает Магомед.
— Магомед, меня в эту минуту больше интересует другое: в том поезде ехал ты, когда старателей грабили, или нет?
— Еще как ехал. Я и сам попал на деньги. Но у меня мало с собой было. Храните деньги на банковской карте: и удобно, и безопасно, — вынув карту из потайного карманчика, Хазов продемонстрировал благополучие, помахав у лейтенанта перед физиономией.
— Земан, как ты его обыскивал, расскажи мне. Может, следующим номером шоу он вынет гранату и положит нас всех на пол, а?!
Земан стушевался, но затем поймал руку Хазова и сделал тому больно. Кредитка оказалась в руках лейтенанта. Следующие пять минут Хазов демонстративно и зло возвращает руку на место в плечевое сочленение, в суставную сумку. Тут он собой недоволен, смальчишествовал.
Фаскудинов продолжил:
— Значит, не твои бомбили поезда. И проводницу не знаешь, и сношений у вас никаких?
— Что значит «сношений»? Обычно я добираюсь купейным, я же не бедный человек, как вы понимаете. Но в тот раз ни СВ, ни купе как на грех не было. Богатенькие старатели ехали-с. Этим поездом добираюсь часто, знаю, как девушку зовут, шоколадки-конфетки — не более того. Не более того… — повторил самодостаточный Хазов, который ведет себя достойно и мне всё больше симпатичен. К этому времени я уже распаковал камеру, установил ее на треногу. Навел объектив камеры на Хазова, укрупнил, чтобы позже понаблюдать за мимикой: действительно ли не трусит или всё дело в тренированности и самообладании? Хазов продолжил после небольшой паузы: — Насчет сношений… Сами видели: страшна, как смертный грех. Какой секс, о чем вы. Я столько не выпью. Да у меня жена дома, дети. Это у вас все просто, мы, на Кавказе, стараемся себя блюсти, поскольку родители, семья и дети — святое.
— Где?
— Сейчас они на Каспии, у отца. Говорю же, дома.
— А Серябина — да, та самая проводница — показала, что вы в доле…
— Не знаю, что она вам такое демонстрировала. Может, со страху. Не верю. Либо блефуете, полковник, либо ваши над ней так плотно поработали, что стала нести ахинею. А братва там, в поезде, работала серьезная. Нет, не профессионалы. Отморозки. Чуток подзаработать решили. Небольшой калым. Сезонники, однако. Я так понял — из Владивостока. Или из Хабаровска. Но я ничего такого не говорил, ничего и нигде показывать не собираюсь, — пожал плечами Хазов. — Зря со мной время теряешь, полковник.
— Слышь, Вижубуй Хазов, веди себя достойно, с полковником разговариваешь или кого…
— Какой, к чертям, Вижубуй, Магомед он. Зееман! Вижубуй — это я так… для связки слов...вон у него про то спроси на досуге, — досадуя, кивнул на меня Сергей.
— Да, полковник, устрой засаду, перелови их. Тебе — орден, летёхе — звездочку. А честного предпринимателя отпусти. У меня дело свое, и нешуточное. Прикинь: Хазову ли мараться, а? — по-прежнему не роняя достоинства и как-то чересчур уж спокойно излагает свое суждение Хазов. Столь спокойно, что мне тотчас подумалось, что человек просто готов заплатить людям, у коих звезды поболее фаскудиновских. Такое сейчас время. Возможно, Фаскудинов считает так же. У Сергея на лице печать досады. Не того взял и впустую похоронил время?
— Щас… Щас прикину… — Пообещав шоу, Сергей кивнул Земану, мол, продолжай, знаешь, как, а сам вывел меня из «офиса», неся в руке портативную камеру на треноге. — Для тебя там уже ничего интересного. Зема справится. Генерал потребовал сделать всё в неделю. Только тогда мне будет отпущение грехов. В противном случае досрочно на пенсию. Сейчас я на допрос по прокурору. Готовься и ты, может, завтра. Прошу тебя, Гена, ничего про приваду не говори. Вообще ничего. Не было. Опусти эту деталь. — Сильными пальцами Сергей нервно крутит ткань рукава моего пиджака. — Иди завтра же на свое телевидение и работай. Да, случилось в тайге с прокурором, с кем не бывает: три-пять человек за сезон охоты «по несчастняку» — ежегодная норма. А прокуроры кто? Те же человеки. Или ты считаешь, что Устиныч сверхчеловек? Так ото ж… — Следователь Фаскудинов пристально заглянул в меня через глаза, должно рассмотрев нутро, и, оставшись удовлетворенным от увиденного, грубо оттолкнул раскрытой ладонью.
— …Опущу, — пообещал я. — С Сеаткой бы разобраться, — угрюмо выдавил я из себя. И поймал себя на простой мысли: сейчас не было рядом Ч, не было Дашки, никто на меня не давил. Я стал думать о Сеате. И проблемы, минуту назад казавшиеся непреодолимыми, будто потеряли свой масштаб.
— ...Да, завтра срочно еду по соседству с твоими Душками на убийство. Вот тебе тема для репортажа — сразу втянешься в работу. А Сеатка, в отличие от тебя, умная. Вот увидишь, с нею проблем не будет.
— …Сеатка умная, полагаю, вместе вы в ситуации разберетесь, — стала мне откры-вать глаза на жизнь Злобная Карлица. — Морячок-то, генерал, видно, крепко заболел, если кровищу в прихожке я полдня после вас вымывала.
— Какой еще генерал? — не могу я сосредоточиться после слов «отмывала кровищу».
— Ну какой еще… тот самый, бывший Сеаткин, — не дружески похлопала меня своей всегда подозрительно и недобро теплой пухлой ручонкой Дарья. — Но это полбеды. Беда в другом месте: с Сеаткой, похоже, ступор случился. Ты осторожней с ней, что ли, — положила Дарья свою лягушечью лапку на мою ладонь, когда в редакции беседовали о будущем. — А то вам, жеребцам, лишь бы с порога бабу в позу сексуальной ответственности поставить. Здорова ли, больна ли — вам все равно, лишь бы оприходовать. — В ее немножко навыкате глазах вполне угадывается тлеющий уголек остывающего костра мщения. Почему? Не знаю. Как-то же она готовилась к встрече, выстраивала фразы. Могла бы запросить больше и сразу. Ведь я всецело в ее руках. Или блефует? Я приказал себе думать: блефует. В противном случае уже есть за что ее топором по голове и в прорубь.
Дома встретил меня только Диоген. «Ты где шарился, мудрила? — чуточку виновато вопрошает пес, дурашливо виляя хвостом. — Вон и кучу в углу пришлось тебе оставить. Носил-носил ее в себе, а тут, вишь, не смог… Тетка с дивана не встает, в моей чашке никакого прибытку». Прибыток я псу обеспечил. Заглянул к Сеате. Присел на диван, встретились глазами. Пытаюсь задавать простые вопросы. Бесполезно. Вскоре ввалилась в квартиру Дашка вместе с двумя Сеаткиными подругами по работе. В десять минут смели приготовленную утром еду. Но я настроил их помогать по хозяйству, раздал роли: одна пошла в комнатах швабрить, другая отмывать в ванной. В отместку, что ли, выперли из комнаты, должно, для ухода за лежачей. И только тут я увидел «утку», и только сейчас обратил внимание, сколь поменялся дух в комнате, он стал плотнее, стал больничным, что ли. И казенная эмалированная «утка»…
— Был доктор, сказал, что пока ничего не понятно. Но, похоже, парализовало и двигательный аппарат, и речь. Мы обещали поухаживать за ней, забегаем три-четыре раза на дню и ночью в очередку дежурим. Но надо в больницу, — доложила Карлица.
— Завтра позову нейрохирурга Субботина, — пообещал я. И, собрав вещи для стирки, отправился в ванную. Карлица нашла меня и там. Запустив руку под рубаху, колобродит ею и заговорщически шепчет:
— Ну что, что у вас тут приключилось, а?
— Да с чего ты взяла? Ну, был человек. Перебрал. Повздорили немного. Пустил мне юшку из носа. И только. Погостил, ушел… — Хочу освободиться от блудливой нахальной руки, но удается с трудом.
— А кровь?
— Говорю, из носа пошла. У нас, у подводников, это часто бывает: компрессия, де-компрессия, сама понимаешь.
— Каким должен быть нос… Чую, тут кровищи было с добрую кружку! И зеркало опять же…
— Непра-а-авильно-о чуешь, — свалился я на интонацию в стиле Блатного, вспомнив его перл «Не на-а-ада хренеть…». Знала бы Карлица, сколько той крови тут было. Волны крови о плинтус разбивались. Большие куски битого стекла из порушенного зеркала, особенно те, что вымараны кровью, я сразу вынес на помойку, а мелочи оставалось много. Карлица не могла этого не видеть. Или кто-то был еще? Как назло, нет связи с Душками. Как бы то ни было, в отношении Карлицы дал отбой: «Зря ты, Лариоша, нарисовал ей судьбу — по голове и в прорубь…»
— А что зеркало? Собирался на охоту, стал карабин в чехол толкать, задел, посыпалось. Чего в быту не случается. У меня вон сосед на жену год не лазил, а залез и сломал…
«Как мне теперь поступать, сердобольная помощница? Это ж все равно что держать голодную гадюку в кармане», — глядя на Карлицу, подумал я. И сердобольная гадюка наверняка считала мои мысли — чай, не дура.
Убийство по соседству
…Лучше бы я не ездил с Сергеем «на убийство по соседству с твоими Душками». И вот это «дело». Неизвестно, кого снимать, у кого брать интервью, кто враг, кто друг, редкие на улице людишки среднего возраста — сплошь маргинального вида — пьяно шарахаются от камеры. Сельцо на полсотни дворов, убита и обезглавлена бабуся-процентщица. Никакого рефлексирующего полуинтеллектуала Гриши Раскольникова и близко нет — в трезвой массе старики, старухи да пяток дегенератов, ветеранов-травокуров — тупиковое село с единственным проводным телефоном у небогатого местного фермера. В число подозреваемых попали несколько человек, однако Сергей «интуитивно» остановился на одном. Взял в разработку мужика предпенсионного возраста: «Он один тут способен держать в руках топор». Кости при допросах не хрустят, однако и без того действо не завораживает красотой да изяществом. Дед (а в наших селах мужик под шестьдесят — уже оформившийся дед: нешуточные морозы, работа на тракторе либо на ферме со скотом, паленая самогонка, как следствие — больная печень и прочая, прочая) поначалу стойко отбивался, крепился, пытался разумно, логично отвечать, даже шутил. Но Фаскудинов в сцепке с Земаном переехали его гусеничным трактором, сломали, и дед поплыл. А в расстроенных чувствах любой нажимает на эмоциональное.
— Сынки… — взывает мужик то к полковнику, то ко мне, чудаку с громоздкой видеокамерой, то к лейтенанту. — Не трогал я Дмитриевну. Мне ж шестьдесят годков, ну куда мне в тюрьму? Должен Дмитриевне? Не скрываю. А кто в деревне ей не должен, этак скопом всех тогда бери. Я что думал-то: вон стажевые за год получу, а тут и пенсия подоспеет, тогда и отдам. Дмитриевна и не подгоняла меня. Только чуток набавляла.
— Она набавляла, вот ты и не вытерпел, — рассказывает подозреваемому Рыжий. — Ты специально листок из долговой тетрадки вырвал, хотел скрыть, что у тебя кредит больше других. Вот и мотив. Пиши явку с повинной и по половинке выйдешь, — врет «Перспективный» (так я нарек Земана, поднявшись с пола после броска через бедро).
— Вырвал листок? Бес попутал, вырвал. Так это после, как ее решили. Кто решил? Истинный бог, не знаю. Хоть половинка, хоть четвертинка, мне все одно живым из тюрьмы не выйти!.. — художественно подвывает дедок, и я начинаю бедолаге верить. — …А у меня и дети все хорошие, хоть у кого спросите. И сам я никогда ничего. Сын в соседней деревне голова сельсовета. Возьмите телефон, позвоните сами, проверьте, — умоляя, причитывает подозреваемый.
В стремлении дожать здесь и сейчас Сергей неколебим.
— Но тогда почему у тебя на подворье за сеновалом в снегу обнаружили вещи убитой, да и топор был спрятан неподалеку? Чего проще найти по снегу-то! Надо было решать старую раньше — по чернотропу, что ли. Подбросили?! Да кто мог подбросить в твоем занюханой Ванюковке, где нормального мужика не найти — ты да Метелев. У Метелева алиби — в городе был. Кто в сухом остатке? Угадай с двух раз!
— Миленькие, умоляю вас, разберитеся, хошь, ползать буду перед вами на коленях, только разберитеся… — С мужиком случилась истерика. Он на самом деле принялся ползать, хватать за колени Фаскудинова, Земана. Едва сложив треногу, я рванул к выходу. «Любопытно, когда тот же Рыжий станет меня колоть насчет Мухина, смогу ли я не ползать? Смогу. И на киче сдюжу…» — такие мысли посетили меня в деревне с переметенными дорогами неподалеку от родных Душков. Что ж, поживем — увидим.
— …Пакуй его, — приказал полковник лейтенанту, и тот исполнил в точности: мужика в наручниках повел к спецмашине. Тот уже и не всхлипывал. Может, правда артист? Пока была публика — играл, а закончилось действо, упал занавес — чего уж искры высекать — и он расслабился. Нет, следователем мне не быть. Как они все это переносят? Сумей не скурвиться, когда перед тобой, пацаном, по сути, ползают? Сколько лет наблюдаю эти шоу и не перестаю удивляться и задавать себе сакраментальный вопрос.
Со сложным чувством едем вместе с другом в родные Душки.
— У тебя есть уверенность, что убийца изобличен? — без вызова задаю простой вопрос. — Неужели так способен играть простой крестьянин? Да его тогда надо к Ефремову во МХАТ на главную роль в «Вишневом саде», есть там один хитромудрый деляга из крестьян.
— А у тебя сомнения по поводу моей квалификации? — в тон мне спросил Сергей.
— Сомнения? Не знаю. По-моему, старика подставили. Живет по соседству давний соперник, может, женщину не поделили.
— Захлопни пасть! — жестко оборвал Фаскудинов. — Кто ты, и кто я! Физиономист хренов, театровед и драматург! — прикрикнул Сергей на меня в другой раз. Какое-то время совершенно безотчетно, не стесняясь водителя, мы орем друг на друга, обзываем, сколь хватает изобретательности. Сергей бесится больше и на пике ненависти, закипев, приказал Перспективному надеть на меня наручники. Тот с удивительным проворством и с заметным удовольствием приказ исполнил. В Душках остановились у отцовского дома, и я вывалился из машины как был, в браслетах за спиной.
— …Что, сын, все так непросто? — приветствует отец, занятый во дворе усадьбы уборкой снега. — А, не бери в голову. И на киче можно жить. Те же люди, и придурков, поверь, не больше, чем на гражданке. Я-то знаю…
Видно, Сергей приказал Рыжему, и тот поспешно принялся снимать наручники, но я не даюсь, уворачиваюсь, дурачусь, и это разрядило ситуацию. Отец недолюбливает «мусоров», как любой, кто мотал хоть небольшой, но реальный срок, однако Сергея терпит, возможно, понимая, что наша с Паскудой дружба стократ проверена временем. Батя властно призвал хозяйку, приказал накрыть на стол, та засуетилась и исчезла в доме. Стал подходить народ, образовался сход. У всех одно: «Неужели, Генка, на золоте платют больше, чем в телевизоре? Не поболя? А чего тогда?» Разве можно такое объяснить? А объяснив, разве можно рассчитывать на понимание? Я попытался отшутиться: мол, звезд на телевидении и без меня хватает. Вернее, этой сентенции я и вправду не знаю. Однако умных, не замороченных ежедневным нервозом да суетой, той, от которой раньше селян погибают горожане, крестьян не проведешь.
«Шыры-пыры»
…Подошел Федя Хлымов, одноклассник, только что отбарабанивший в четвертый раз. Занятный тип. Тот еще разбойник. В восьмом классе мы с ним остро конкурировали «за руку и сердце» Фаиночки, любимой дочери заведующей зернохранилищем. Федя победил меня ввиду явного преимущества: Файка досталась ему. Тот самый дружбан Федька, с которым в четвертом классе перед летними каникулами соревновались по метанию проволоки на провода линии электропередачи и мне удалось вырвать победу в последнем броске: провода безвольно пали долу. Словом, надо мной у Федьки случилась в жизни сатисфакция. Да, опять сидел. В этот раз, кажется, четырех поросят с фермы в родном колхозе увел. «По году за поросенка — ото нормальный ход… Размножайтесь, плодитесь, придурки…» — ерничает в таких случаях батяня. Фаскудинов, прогоняя моего школьного товарища вон, коротко отметил Федьку словом «вижубуй». Но тому по фигу: «Я те не на киче, и ты не вертухайло в пАзарных погонах, чтоб меня понукать. Пол, мусорок?» Характер у Федьки всегда был. Тем Файку и взял. Словом, не сдался, не уступил. Это Федька, он всегда был со стержнем. Зато Хлым выручил меня. Вот так случайно встретившись на улице, мы завсегда находим с ним задушевные темы, в общении другу детства не отказываю. Самому до жути интересно, как человек со специфическим опытом рассуждает. И в этот раз тоже заговорил, как водится, о наболевшем.
— Ген, шыры-пыры… — Такая у Федьки характерная, должно, стабилизирующая психику, присказка. — …Бают, телевидение «дырявые» захватывают, а? У вас там есть этот, как его Прохор…
— Калязин, что ли… Есть такой. А насчет шыры-пыры — не знаю, Федя, лампу у кровати не держал. Может, «дырявый», а может, такой же простой псих, как и мы все. …Ладно, ладно, Федор… — едва увертываюсь, видя, как Федька вмиг закипает и начинает чертить в воздухе перед моей физиономией, исколотой до сплошной синевы веерной распальцовкой. — Признаю, Федь, слышал версию, но будучи далеко от столицы — в командировке в эвенкийском поселке. Теперь вот ты открыл мне глаза. Федь, но мне неинтересно, правда. А если и «дырявый», то что? Это что за держава такая ущербная, где человек не может по своему разумению распорядиться опой?
Федя испытующе, сколь мог испытующе глядеть изрядно выпивший человек, посмотрел на меня, покачал головой, покачался вдоль своей вертикальной оси: мол, и ты, что ли, Брут…
— …Вроде того, шыры-пыры, Кузин, Калязин, шыры-пыры. Будто командировали его в Москву опыта набраться, он вернулся и давай обращать мужиков в новую веру, — за-махал руками Федька. Тем временем Фаскудинову очевидно хочется приструнить моего забубенного школьного товарища, неизменно поддерживавшего любую мою шальную идею, и полковник непременно сделал бы это, однако, похоже, чувствует за собой вину — переборщил с браслетами. Пока держится. Да и батя не позволил бы «мусору» распоряжаться на своей территории. Будь рядом Перспективный, Сереге стоило кивнуть, и тот непременно исполнит: в снегу Федьку поваляет, шибанет о забор, так что штакетник вон. Словом, нормальный мусорской призыв к порядку. Однако Рыжий остается в автомобиле. Между тем Федю понесло.
— От «дырявых», Лариоша, спасу нет, шыры-пыры. Ни на киче, ни на воле. Через них и настроение в государстве неправильное. Я вон откинулся, приехал домой, поддал, вроде надо жёнку приголубить… — резко сменив тему, Хлым заговорил о быте. —…Забрался на Файку… шыры-пыры, а чую — не могу. Принял самогоночки еще. Потом еще. А потом заставил себя вспомнить, как к Алёшке сзади пристраивался, была у нас на зоне такая девушка, и ничо — пошло, шыры-пыры. Да-а, от «дырявых» на гражданке, шыры-пыры, спасу нету. Весь мир бардак! — Феде, очевидно, хочется услышать что-либо в развитие темы от просвещенных и более информированных горожан, но Фаскудинов раскалился добела, и вызревает нечто. Хлыма спасло только то, что отец позвал к обеду, и тут уже Сергей оттер Федю, вознамерившегося разделить с нами трапезу. Тот, недовольно бурча, зашагал по улице, продолжая пьяно сокрушаться по поводу произвола «мусоров» и экспансии «дырявых». Мне жаль таким образом расставаться с другом детства, но я ожидал серьезного разговора, а Хлым, как и в детстве, и в юности — всегда, за столом мог всё испортить. Прости, Федор. Прости и Фая, я ловлю себя на том, что по сию пору чуток ревную тебя к Федору.
«Убрала стекло»
Уселись за стол, отец разлил медовуху в посудины, его незаменимая бухгалтерша суетится на линии кухня — стол. К Петровне ревновал отца все время, пока жива была матушка. Бухгалтерша это понимала. Как понимала и то, что конец моей матушки она вместе с папашей приближала чересчур усердно, чтобы я это не заметил и не оценил. Мы по-взрослому понимали и другое: в ответ на все многочисленные шаги и жесты доброй воли Петровны свой первый шаг к сближению наконец должен сделать и я. Именно как взрослый, разумный и состоявшийся человек. Но воли у меня нет. Пока.
— Как дела, папка? Меду нынче набрал?
— Набрал и флягу отвез тебе неделю назад. Вам хоть мед, хоть мармелад — все одно хари у вас кислые. И по Сеатке сужу, и по тебе, придурку, — завел свою любимую пластинку папка. — Чего уж такого вы от этой жизни хотите, будто какие-то особенные, а?! Подумаешь, в телевизоре кажут. "Умные говорящие головы - кажут!"Кажут, но ведь не в Нью-Йорке и не в Лондоне! С флягой кое-как дополз до своей родной квартиры на четвертом этаже… Дополз! Спина трещит, матерюсь. Петровна ажно шугается меня. Я злой как собака, и пот градом, Петровна вытирает, а тот пот ажно кипит. Притаранил флягу, а невестка даже не встала. На столе горкой деньги, муж «с золота» припер, так понимаю. Ну, думаю, сынка неплохо зажил, раз деньга кучей лежит чуть ли не в мусорном ведре и никому до этого дела нет, — эмоционально рассказывает отец, переглядываясь с Фаскудиновым и Рыжим. — А в хате бардак! Сын, ты видел хоть раз, чтобы у меня в той хате был бардак? Ты помнишь, как я твою мать строил?! Так ото ж. Я тебе оставил городскую хату чистую, — продолжил не без удовольствия распекать отец, — оставил и одно только скромненько, почти шепотом, сказал: блюди, сынка, жилуху, строй семью, — ударил на первом слоге папка. — Строй! И нихай унуки пишут фломастерами по обоям! Ладно, хоть Петровна со мной в город увязалась да прибралась, стекло вымела, кровищу вымыла. Мы так решили: то Дианка озоровала да зеркалу и разбила. А невестушка лежмя лежит, не мычит, не телится. Дианку жалко, что ли? Или… деретесь вы там, что ли?! — повторил сентенцию Фаскудинова недельной давности отец. Знал бы он, сколько дел мы с Серегой наваляли в начале недели. Но я продолжаю слушать. И мне все больше нравится ход мысли батяни. Люблю я этого чертяку. В детстве и юности отца побаивался, даже так: остерегался. А сейчас вот распекает, а мне смешно. Люблю с батей поговорить вот так по душам, даже если он не дает и мелкого шурупа ввинтить в разговор. — Вот и у тебя репа щас кислая. Чо вам надо?! — негодует оратор. Но запал иссякает, пора разливать повторно.
На словах «Петровна убрала стекло» мы с Фаскудиновым переглянулись. «Потом рас-скажу», — кивнул я Сергею. Друг кивнул в ответ — согласился. Между тем Рыжий, оставивший боевой пост по охране подозреваемого, сосредоточенно жует батино копченое сало. Духовитый кусок грудинки с мясными прожилками — с ладошку шириной. Сало стекает по рыжей мордяке. Видя такое внимание к продукту, Петровна тотчас завернула в газету добрый шматок того же сала и показала летёхе: мол, сынок, гостинец у тебя в кармане форменной куртки. Затем, всплеснув руками, бросилась вынимать кусок («одёжу казённу спорчу»), упаковала в пластиковый пакет и вернула в карман, вздохнув с облегчением — «не спорти-ла». Рыжий кивнул и что-то вякнул набитым ртом. Фаскудинов возмутился:
— Петровна, такого сала и я бы пожевал! — Петровна вновь засуетилась.
«Холодовы мы»
Вышла из своей самой дальней комнаты — в огромном родовом доме — бабушка. Тишайшая. При диктаторе-хозяине мать умершей жены не в законе и не в чести. У меня сердце сжалось. Старенькая, старенькая бабушка. Едва переставляет ноги. А я, замороченный, даже и не проведал ее. Не сделал того, что обязан был сделать в первую очередь. И вот бабуля прошаркала через пятидесятиметровую главную комнату в доме прямехонько ко мне. Положила руку на плечо, запустила узловатые пальцы, за жизнь переделавшие уйму работы и не принесшие законного, заслуженного счастья, мне в вихры.
— …А наркуматы весь мак в огороде повыдергали, — с вековой обидой в голосе про-говорила бабушка. Хотела сказать еще что-то в развитие темы, да перебил отец.
— Вы бы отдыхали, мама! А обед принесу, вот только ребят накормлю.
— …Не будя тябе, Гена, ландорикив. Маку нету, не спяку… — торопясь сказать главное, бабушка в волнении накрутила мой волос на указательный палец, но затем отпустила колечко и разгладила его двумя движениями, распрямила.
— Ничего, бабусь, привезу маку из города и напечем с тобой ландориков и с яблочным повидлом, и с ливером, и с маком. — Я проводил бабушку Анну в ее комнату. Немного поговорили о Сеате, которую, между прочим, двадцать с лишком лет назад она первой из моих родственников приняла и полюбила. И потом это как-то стабилизировало наши с Сеатой отношения. Гораздо позднее приняла, скорее, смирилась матушка. И только через много лет, может, через десять, принял мою жену и отец. Возможно, его сдержанность была продиктована тем, что у нас не было детей. Тишайшая, только с виду безответная и неконфликтная. Я не раз наблюдал, как она постепенно, шаг за шагом продавливает ситуацию, когда нужно отца переубедить в чем-то важном. В точности как восточная женщина: да, вроде власть в семье узурпирована, да, она зависима и в хиджабе, ее номер тридцать шестой и в любой момент могут прогнать. Но если заняться тем, чтобы ставить плюсики всякий раз, когда принимаются общесемейные решения и от кого инициатива, то еще не факт, что узурпатор наберет их больше Тишайшей. Мы говорим с бабушкой, а я улыбаюсь в усы. Вспомнилось, как в девятом классе Сашка Плетнев, центральный друг, вместе с сестрой приехал ко мне в город накануне первого сентября. Хотели погулять вместе, попить пива «Бархатного», прикупить недостающее к школе. Погуляли. Вечером бабушка вызвалась проводить нас всех на автобус в Душки, поскольку впереди два выходных. Уже садимся в рейсовый автобус, и тут бабушка всплеснула руками, мол, простите дурёху старую, недоглядела: «Генка, Сашка, Лизка! А вы постять на дорожку не хотите ли?..» Сашка парень ироничный, тотчас нашелся и отшутился. А я всю дорогу ощущал, что и уши, и вся моська красные, аж пунцовые — от стыда, от досады. Лизка все это понесла в народ. И с тех пор, стоило мне увидеть земляка из Душков, редко кто упускал случай подначить насчет «постять». Даже когда уже работал на телевидении.
— А батя твой земли мне не дае, — мстительно пожаловалась бабушка на отца.
— Бабусь, вот приеду весной, отнимем у отца кусок земли. У меня, между прочим, в родном колхозе законный пай на одиннадцать га… Но… ты бы аккуратней с землей, бабусь. Через год девяносто отмечать.
«Холодовы мы». Я еще застал бабушкины лучшие годы, когда она жила в своем доме и никого ни о чем не просила. Никогда. Прямая спинка. Независимый взгляд синих-пресиних глаз. Волосы в пучок на затылке. Другой моды не знала. Ситцевое вылинявшее платье почти до щиколоток. Простенькая кофтейка. Подарки от отца и матери, своей дочери, — строго в крашеный сундук и под замок. Многие вещи просто никогда и не надевала: значит, не понравились либо не понравилось, как на том этапе к ней отнеслись. Никакого прощения даже в малости. Любая обида — память навек. В войну осталась без мужа. А и мало кому из баб на селе свезло больше. На руках трое детей. День до ночи работает на колхозном поле «за палки», то есть за трудодни, на которые еще неизвестно что начислят, в лучшем случае — немного зерна из колхозного амбара. Ночь работает на своем огороде. Осень. Умри, но картошку выкопай. Чует, не сможет, не успеет. Однажды задержалась с ночи до обеда на огороде. Если не выкопать и не засыпать картоху в подпол, дети умрут. Наверняка. Бригадир в обед встретил строго: еще одна неявка на работу — и доложу уполномоченному, а это тюрьма и дети в детский дом. Срока давали от души, и
поди-ка деток после отсидки сыщи. Бригадир, правда, намекнул, что-де можно и договориться. Это она отмела сразу. Мужик вроде и не то чтобы противный, и даже ничего с виду мужчина, видный. Только тогда это уже будет не Анна. Не Холодова. Собрала детей и подалась за четыре деревни. Со старшими на окраине такого же уткнувшегося задами в тайгу небольшого сельца вырыла землянку. Кое-как перекрыла ее, утеплила соломой да ботвой. Перезимовали. Картоха выручила. И так всегда. Замуж? Звали. Вроде и достойные люди сватались. Однако обида у нее на мужиков. Так сложилось, не встретились ей такие, которые мужики безо всякой уценки. «А слабые нам не нать». И не пошла. «А вдруг детям притеснение будет? Это ни як не можно. Холодовы мы».
Впрочем, были времена, когда бабушка не понимала меня. Очень короткий отрезок. Но было, чего уж греха таить. Я только что привез Сеату знакомить с родными. Затем, еще не жена, она уехала в Хабаровск на сессию. Я остался. Бабуля видит — маюсь, хожу неприкаянный, заложив руки за спину, гоняю масло в голове. Прежде подобного со мной не случалось. Прежде мне все было ясно и понятно, никаких сомнений в выбранном курсе. Ни на йоту. «Ну, як ты, унучек?» — спрашивает озадаченная бабуля Анна Холодова. — «Тяжеловато, бабуль». — «Ну, шо ж ты хочешь, Гена. Вона кака женщина-то. В неё було стольки любовей, шо на тебя вже и не осталося. Спойми чоловика и прийми як е». — «Як е, бабуль?» — «Як е». А ведь и парой слов не перекинулась за время молниеносного визита Сеаты. Только смотрела. Дюже внимательно смотрела. Меня бабулина сентенция не проняла до основ. Я отнес это разоблачение на счет того, что не так уж часто матери и бабушки одобряют выбор любимого сына или «унучека». Мол, наш-то истинное сокровище, а узял черт-те шо. Примерно так и рассуждала моя… матушка. В разговорах на лавке под окнами нашего городского дома она терпеливо объясняла соседкам свою позицию относительно невестки: «Всем хороша женщина: молода, красива, умна, чистоплотна, хорошо готовит, не забывает про подарочек, когда приезжает в гости. Одна беда… пишет стихи». Товарки сочувствовали. А когда пересказали мне тот разговор в деталях, моей любви к матушке заметно убыло. Устыдился. Не знаю почему. Бабуля как могла стояла на страже моих интересов и ничего такого себе не позволяла. Лишь раз. В одной только фразе: «В неё було стольки любовей…» А дальше исключительная терпимость и благоговение к внуку. Словом, перестроилась раньше других моих ближайших родственников — и ни протеста, ни слова, ни полслова, ни намека. Одна самозабвенная поддержка во всем. И я плачу ей тем же. Потому сейчас и пообещал бабушке землю на заимке. Если, конечно, узурпатор вновь откажет. Обнял, трепетно прижался. И вернулся к столу.
— …Когда мы с Валентюхой подымали наш колхоз, — отец по-прежнему солирует, он азартно шлепнул ладошкой Петровну по ляжке, — мы первые три года, считай, толком не спали. А как же. Только так жертвы и благородные порывы приобретают высший смысл, — ввернул отец любимую сентенцию, которую я выучил назубок еще в средние школьные годы. Надо заметить, с тех пор идеологический арсенал отца — пропагандиста высших ценностей вырос не слишком. — …Представь себе, сынка, как радел за собственное хозяйство твой батя! Пока, знаешь, народишко расшевелили да все закрутилось. Так, то коллектив, сынок! Триста душ! А вас в семье всего-то две штуки. Две! — распаляется отец, которого годичной выдержки медовуха забрала раньше нас, его гостей. Стрелы, разумеется, летят исключительно в меня. Я не психую, поскольку дома проездом. В противном случае с отцом схватился бы. На меже идеологии и философии межличностных отношений сражаюсь «до талого» и крайне неуступчив.
Спрятаться в психушку
—…А ты, Лариоша, пугал Злобной Карлицей. Да как пел-то: «Серега мы под колпаком… сделай что-нибудь с этой гадюкой в кармане, ванну налью… вай-вай-вай, как страшно» — стал передразнивать меня Фаскудинов, ведя меня под руку к машине. — Какая на фиг Карлица! Во-первых, есть универсальное средство: топором по голове — и в прорубь. Где два, там и третий не лишний. Во-вторых, кардинальное средство даже не потребуется: твои старики за тебя весь состав преступления, всю сто пятую замыли-заскоблили. Фуу-ух мля! А я уж стал прикидывать: куда девать ту Карлицу?
— Серег, я и сам… думал. И куда нас те думки могли привести, а?
— К попу иди с покаянием да за отпущением грехов. Но они сами сейчас те еще греховодники. Слишком сытно живут, и нет им веры. Словом, не к кому обратиться. Будем грешить дальше. Поживем еще, помучаемся, Гена, — от души хлопнул меня по плечу друг, когда, попрощавшись с отцом, стали усаживаться в "воронке". Рыжий шел сзади, ловчее укладывая в пакете гостинцы от Петровны. «На государевой службе-то небось не шибко балуют, вона как высох-то, сынок». Без малого двухметровый «сынок» Земан не скрывает удовлетворения: поди, не чаял столь удачно отовариться.
— Серёг… — Беру за руку друга и почти шепчу: — Приснилось, будто поместили меня в психушку. Лежу и думаю: кормят неплохо, одели в пижаму, тапки выдали, телевизор до двадцати трех, опять же Верка по проходу через две комнаты, хитрющая такая, озорная… Жить можно. Социализм, мля...
— Только попробуй спрятаться в психушку — отстреляю, как бешеную собаку, — в стиле Блатного проговорился Фаскудинов, люто глянув на меня. Что такое он этим хотел сказать?
Нейрохирург Субботин
— …Приезжай в клинику. Сеата уже прошла томограф, сейчас смотрю снимки. Кто побеспокоился? Да ваши коллеги. Ну, эта, мелконькая, как ее… Карлица? Не Карлица… Вот именно, Дарья. Подъезжай. В приемном покое скажешь — Субботин распорядился. Я предупрежу. И сразу ко мне на восьмой.
Хорошая вещь мобильный телефон. Уезжал на старание — редко у кого были эти штуковины. Действительно, мобильная связь! А теперь даже у лейтенанта Земана есть. Дозвонился до нейрохирурга Сергея Субботина прямо из машины, стоило приблизиться к городу. Говорят, скоро можно будет звонить прямо из тайги, с охоты. Здорово!
И тут влезла Дашка. Ну, Карлица! А я ведь сам собирался обратиться к Субботину. Думал, сделаю доктору звонок с домашнего. Опять Субботин. Вроде давно уже на «ты», и в гости Сергей приходил, сидели за рюмкой чая, был и я у него в клинике. Однако градус тревожности вздыбливается всякий раз, когда Сеатка с какой-то излишней в простых человеческих отношениях теплотой говорит о нем. В какой-то момент ловлю себя на мысли, что Сеата порой, будто копалуха на току, голосит: Субботин то, Субботин сё, Сергей сказал, Сергей посмотрел, Сергей оценил, и так дальше и помногу. Затем спохватится дуреха, да поздно. Прямо убил бы! Ночью посетила Ч, а следом приснилась чертовщина, будто Субботин с Сеаткой на пляже, кипарисы, бананы, и вроде я шустрю с подносом: не желаете ли минералочки, а какой-де вам приготовить коктейль? Чумичку уже и ангелом-хранителем-то давно не зову, и аббревиатуру АХ не применяю. Право, достала. Одно слово, Чумичка. Бесполезный, беспонтовый берет. Только головная боль от него: пока прохладно, не греет и от жары не спасает. И не Чумичка даже, просто и максимально коротко — Ч.
А самого Субботина мне пришлось ждать. Как рассказали, третий час идет внеплановая операция. Сижу в ординаторской и уговариваю себя: надо, надо, Гена, работать, ты ведь теперь в семье кормилец. Но работать не хочется. Хочется выпить.
Неспешно установил на треногу камеру, поснимал для разбивки материала цветы в горшках, проходящих мимо сестер, шустрящих со швабрами санитарок. В ординаторской Субботин появился не то чтобы шибко уставший, но замороченный. Поприветствовал, брови вскинулись –– похоже, рад. Но скривился на камеру («зачем это-то?»), подошел не сразу, а после того, как дал персоналу распоряжения, сделал коллеге внушение по телефону. Но пришло и мое время. Он смиренно уселся на стул перед камерой. С моим участием это было уже не в первый раз, поэтому, должно, рассудил так: «Черт с ним, корреспондентом, объяснять этой братии, что нет настроения, бесполезно, лучше уж отмучаюсь без лишних слов. Хотя Ларионов мог бы и предупредить. Не мешало бы и главному доложить: мол, журналист приперся, а то блямкну языком лишнее, потом оправдывайся, что человек знакомый, можно сказать, товарищ и неудобно отказать, тем и пользуется».
«Нет болезней от нервов»
— …Онкология. Злокачественная опухоль… — начал Сергей, после того как я включил камеру и в его очках отразился красный сигнальный огонек «включено, запись». Ни в глаза, ни в камеру Субботин не смотрит, и это не нравится мне больше всего. Но что это? Какая к чертям собачьим онкология!? Я обмер. Всегда знал про себя одно: насквозь прошибить меня, лишить воли к действию какой-либо новостью невозможно, я ко всему готов. Но в данном случае слишком уж художественный запев! Это вам не кто-нибудь там, это Сеатка. «Слышь, Субботин, — моя Сеатка!»
— Онкология? Это что, от нервов? Известно ведь, все болезни от нервов, не так ли? — пришибленный завязкой разговора, я все же пытаюсь управлять процессом, поскольку камера-то работает. Мне из этого материала предстоит делать передачу. Или опять…
— Что вам сказать? Как таковых болезней от нервов нет, — неспешно делится мыслями перед камерой Сергей. — Соматические болезни — болезни внутренних органов, да, возможно, и являются следствием нервных перегрузок и еще чего-то. А хирургия центральной нервной системы далеко не от нервов. Что реально наше, так это онкология — и от соматики, и онкология нервной системы, то есть опухоли головного, спинного мозга, реже опухоли периферических нервов, — рассказывает Субботин все то, что пару раз в прошлом я от него уже так или иначе, в той или иной редакции слышал. Но то абстрактно, то вообще. А тут личное! Я напрягся. — …Разделяем мы и онкологию черепно-мозговых нервов, к слову, крайне сложная область в хирургии, — глубоко вдохнув и выдохнув, будто борясь с сердечным спазмом, продолжил, как на лекции в медицинской академии, Субботин. — Онкология существует как в соматике — опухоли легких, брюшной полости, так и в головном мозге. И также разделяется на доброкачественные и злокачественные образования, — по-прежнему не поднимая глаз, отстраненно, будто мучаясь, преимущественно отвернувшись к окну, рассказывает доктор."Зачем? Почему?!" — …Проблема эта общечеловеческая, не до конца изучена и разрешена. Эх, если б человек конкретно знал природу опухолей, то наверняка научился бы бороться с ними на ранних стадиях, как с инфекционными заболеваниями, — наконец чуть воодушевился хирург Субботин и поднял на меня глаза.
Надо ли говорить, что к этому моменту я уже потерял над собой контроль. Только чудовищным усилием воли собрав силенки, которые словно взрывом разметало после запева Субботина, я сумел что-то спросить.
— Выходит, док, злокачественная опухоль головного мозга — это почти приговор?
— Почти приговор. Даже если опухоль диагностирована, верифицирована, несмотря на ее удаление, процесс может продолжаться. По-видимому, в организме на генетическом уровне запрограммировано озлокачествление здоровых нормальных клеток. Поэтому даже после удаления опухоли оставшиеся нормальные клетки продолжают видоизменяться, вплоть до злокачественной формы с образованием опухоли… — И тут Субботин, сняв очки, наконец вгляделся в меня, махнул ладошкой, словно прогоняя пелену с глаз. — Но вас и вашей жены всё, что я тут наговорил, не касается. Это я всё никак не могу отойти от операции. По-срочному вмешались. Поздновато, конечно, — еще раз вздохнул Субботин и махнул рукой: мол, как все-таки мало мы еще можем. — …Да, поздновато, — сосредоточенно барабанит костяшками пальцев по столешнице доктор. — У вас другое… — Теперь Субботин водит пальцами, будто следуя по контуру рисунка. Я все еще боюсь приговора нейрохирурга. И невольно оттягиваю с тем, чтобы задать главный вопрос. Очевидно, не спешит и Субботин. Но что он такое знает? Ведь Сеатка в отделение только поступила, что они там могли успеть рассмотреть?!
— Наверное, человек рождается с неким кодом. И вопрос времени — когда и в какой форме будет дан старт онкологической болезни, так ведь, док? Остепененных теоретиков среди вашего брата много, а кто дал реальную картину? Вон, видел в коридоре женщину с сильно трепанированным, через всю голову, черепом, похоже, кто-то из ваших от души покромсал ей мозги. Что там говорит теория образования злокачественного?
— Теорий много, — стал нервно скрести щеки в суточной щетине Субботин. — А природа появления и образования этих опухолей до сих пор не изучена. Та женщина — моя пациентка, оперирована по поводу опухоли. К ее счастью, опухоль доброкачественная. Но очень больших размеров, занимающая пятую часть мозга. Опухоль удалена успешно: сегодня десятый день после операции, и она выписывается домой без неврологического дефицита, без психических расстройств и расстройств памяти. Словом, тот самый удачный для врача и больного случай, заканчивающийся благополучно.
— Сергей, ты сам же говоришь, что болезнь мало изучена, — пытаюсь совладать с не-рвами, и кажется, это удается. — Скажи мне, обывателю, где граница между доброкачественной и злокачественной… — Мне всё еще не нравится, что Субботин не очень-то стремится смотреть в глаза, а ищет и находит поводы отвлечься. Сейчас он принялся трепать толстые листья «денежного» дерева в огромном, с ведро, горшке. Я уже стал уговаривать себя: ладно, пусть у них с Сеаткой что-то и было, допускаю, что у этого работника ножа и топора и у Сеатки случился какой-то флиртишко — про капитальные отношения я мысли не допускаю; даже пусть ей разбабахают головушку, как той тетке, но только не ЭТО; если есть Бог, я готов попросить его в любой форме, готов претерпеть что угодно, только не… Я боюсь даже для внутреннего пользования произнести страшное короткое слово из трех букв, но не «мир» и не «кий».
— …Как правило, врачи знают патологию, — повернул Субботин лицо и угрюмо глянул в камеру. — Если человек обратился к нейрохирургу по рекомендации врача, то уже на этапе анамнеза, то есть расспроса о жалобах, истории появления боли, можно с достаточной долей уверенности предположить, какой вид опухоли, — неспешно вещает хирург, в рассказе слегка жестикулируя большущими руками. — …Злокачественные опухоли имеют короткий анамнез, жалобы на ухудшение состояния имеют короткую историю, исчисляются днями, месяцами, редко это год. Доброкачественные опухоли растут медленно. Жалобы больных обычно появляются за несколько лет — два, три года. Наиболее частая жалоба — головные боли.
— От головных болей страдают девять из десяти человек, — пытаюсь я ввернуть свое и даже слегка поспорить. От несогласия больше терпеть измывательства Субботина, я стал раскачивать эту лодку, забыв о том, что работает камера. Но вместе с тем и прикинув, что у Лариоши-то башка не болит никогда, а чего ей болеть — гвозди я ею, что ли, забиваю? Примерно так я всегда и говорю Сеатке, стоит ей всуе заплакать про свою вечно больную голову.
— Я нейрохирург, то есть невропатолог со скальпелем в руках. Расспросив пациента, я вполне могу дифференцировать онкологические, головные боли сосудистого характера, возникающие от погодных условий — атмосферных, климатических. Собственно, любых… А тут…
«Ну, давай приговор, змей!» — как уж не схватил его за грудки, не знаю… Впрочем, и он мог бы шибануть меня не слабее.
— …Да она ничего не говорит. Молчит и всё, — вперил в меня свои усталые глаза с красными в прожилках белками Сергей. — Попросил ее написать о своих ощущениях на бумаге. Она что-то почеркала, но ведь невозможно разобрать. Возьми да сам попытайся прочитать…— Вынув из кармана халата, Субботин сунул мне линованный лист бумаги. В том, что наваяла Сеата очевидно непослушными пятипальпами, пожалуй, я бы не взялся разобраться. Это при ее-то каллиграфическом почерке, который я сразу расценил как упрек всем нам, неаккуратным,небрежным, бездарным писунам…
— Но, вообще-то, нервные клетки не восстанавливаются, так ведь, — ввернул я сентенцию еще глупее, чем минутой раньше. И тотчас внутренне одернул себя: «Господи, какое я убожество в сравнении с этим человеком (!). Даже если он и не гений (едва ли он стал бы бить себя в грудь, будто перевозбудившийся орангутанг, если б на самом деле это было так), все равно — кто я такой в сравнении с ним? Журналистишко вшивый, творец пидорач?! Да мы скопом, всей редакцией, не стоим его одной правой, которой он шурует в человечьих мозгах…»
— Так что же будет с Сеатой, ведь нервные клетки не восстанавливаются? — сума-сбродно и упорно умствую перед Субботиным.
— Нервные клетки как раз-таки восстанавливаются. Зачем бы мы сшивали нервы? А затем, чтобы нерв пророс. Значит, нервные клетки растут, возвращают утраченную функцию. Регенерация нервной ткани, называется. Иной раз за тканью и не разглядишь нерва и готов уже рубануть тесаком, а внимательно посмотришь — нет, надо осторожней. Удаляя опухоль в головном мозге, вовлекшую в процесс центры жизнедеятельности, центры речи, памяти, интеллектуального творчества, впоследствии мы видим, как частично или полностью утраченные функции восстанавливаются. Так что пусть ваша супруга полежит у нас, — стал закругляться Сергей. — Покрутим-повертим, пройдет все необходимые анализы, пробы. Картина и прояснится. Такую девчонку… такую девчонку на божничку бы, беречь, ограждать от неприятностей. Вон подруга моей жены, когда смотрит передачи вашего канала, всякий раз ставит банку с водой перед телевизором и говорит: «Сеаточка заряжает водичку, я как попью, у меня жировики на мордахе рассасываются». Стоило мне позвонить жене, вскользь упомянуть о новой пациентке в отделении — перед тем как идти в операционную, — тотчас засобиралась вместе с девчонками на работе собрать передачку, к вечеру, уверен, припрутся. Я предупредил персонал: не больше трех минут и — взашей их… Настоящая звезда. То-то, Гена. Учись ценить при жизни, — воздел палец к потолку Субботин. Что он хотел этим сказать, этот коновал? «При жизни…» Об этом думал, когда вечером дома просматривал материал еще и еще раз. Что уж там такое у них с Сеаткой приключилось? Не могу уснуть. К полуночи наведалась Чумичка, нарассказывала, наоткрывала мне столько, что я готов был схватить карабин и идти в больницу разбираться. Нет, ну я отказываюсь от такого ангела-хранителя. На что она меня толкает? На мне крови уже и так…
«Да что ты мне рассказываешь, Субботин. Так, как я люблю Сеатку, кто еще может ее любить?! Какой там Гэри Кук, какой там Сёма Огольцов, какой Вэн Бо…»
А под утро успокоился. Разум возобладал. Посмотрел материал еще раз. Нет, Субботин, по всему выходит, отпадает. Появилось у меня такое чувство, оно росло вплоть до того момента, когда утром в больничной палате я взял Сеаткину руку, прижал к своей небритой щеке и заплакал. Оставалось оно со мной и позднее. «Прорвемся, Сеата, прорвемся». Мне она ничего не ответила, провела слабой рукой по вихрам и, отвернувшись к стене, тоже пустила слезу. Ничего, Сеаточка, переплачем и это. Переплачем.
Мудрый народ
Утром из больницы хотел было пойти в редакцию, но передумал уже у парадного. Пошел к Фаскудинову: хотелось пожаловаться на жизнь. А у него в кабинете Хазов. И Рыжий лютует.
Судя по физиономии Хазова, накануне настоящий мастер спорта Земан расстарался. Серега сколько-то времени потерпел меня в кабинете. Затем, как и накануне, мягко стал выдавливать. Мол, Земан сейчас начнет задавать ключевые вопросы, а это тайна следствия, тогда как вам, журналюгам, доверять нельзя. Я повозмущался и пошел было к выходу, когда Хазов вдруг окликнул:
— Слышь, корреспондент, можно я тебе кое-что скажу?
— С чего бы это?! — Фаскудинов кулаком шарахнул по столу так, что смахнул на пол часть бумаг. — Тебе тут телешоу, что ли?! — осклабился полковник на подследственного. Но, должно быть, сориентировавшись — а вдруг случится какая-то новая информация по делу — пошел навстречу. — Вали, Драматурх. Ты ни в масть, ни в строку явился. Так давай у следствия отними еще и время.
Я остался. Хазов оценил это. И даже побитый накануне и готовый принять новое мучение, с прежним достоинством неспешно стал мне рассказывать, словно не обращая внимания ни на Фаскудинова, ни на Земана.
— …Если они продолжат на допросах бить, скорее всего, я потеряю здоровье, а следом потеряю и бизнес, который сегодня стоит не менее трех миллионов долларов, а через пару-тройку лет будет стоить двадцать. Пока я у вас буду париться в следственном изоляторе, ходить на допросы, ваши же силовики захватят мой тупик в таежном Февральске, заберут верхние склады, заготовленный лес, заберут лесоделяну, всё заберут. Я уже не говорю про водочный бизнес, с которого я начинал. А там все-таки занято двадцать человек. Половина из них ваши, другая половина — мои земляки. Да, я начинал с того, что разливал спирт в ванне в гараже, разбавляя его водой из крана. Но все ваши так делали и делают. Да, покупал, а чаще сам печатал марки и акцизы, выправлял бумаги через ваших алчных чиновников. Но это в русле сложившегося порядка вещей и в принципе неподсудно.
Теперь главное. У меня пять сестер и всего один брат. Кто возьмет сестер без приданого? Тебе не понять, у вас другие порядки. Для девчонок, моих сестер, это, по существу, катастрофа. Кто-то из них, возможно, и не переживет такой жизненной драмы.
— …Мудрый у вас народ, — пытаюсь ерничать, поскольку мне этот разговор не нравится ровно настолько, насколько не нравилось, когда на участке артели Чугунок нагрузил тем, чтобы я охранял от мужиков его жену на время его, Чугунка, отсутствия. Там я, действительно, не усторожил, не уберег, не сумел воспрепятствовать развитию событий. И здесь не смогу. Я это понимаю.
— Не знаю, сколь мудрый, — продолжил излагать Хазов. — Знаю одно: уже тогда, когда вы, славяне без штанов, обросшие, по лесам шарахались в поисках мамонта, мы жили как цивилизованные на тогдашнем европейском уровне.
— А когда я женился на Сеатке, у меня ничего, кроме стипендии, не было. Женился на папкины ворованные деньги. И Фаскудинов примерно так же женился. И Земан…
— Я не на ворованные, — воспротивился вдруг Земан. — Два лета в стройотряде от-пахал на строительстве бамовской однопутки. На те денежки и женился.
— Я ничего не подпишу и ничего чужого на себя не возьму. Хоть убей, — прокламирует свой план Хазов. — Сфабрикуете дело, посадите — Бог с вами. Из тюрьмы сбегу и — домой, на Кавказ, в леса, в горы. Буду стрелять ваших, подрывать рельсы под поездами, припрет — надену пояс и взорву себя. Но денег накопычу и сестер выдам замуж за достойных людей. Чего бы мне это ни стоило. Им надеяться больше не на кого, слышишь, как тебя там… драматург.
На этой сентенции терпение Рыжего закончилось, и он правой наотмашь въехал подследственному. Возможно, Фаскудиновым была дана команда перекрыть поток сознания Магомеда Хазова, но я отмашки полковника не заметил. Выходит, Земан уже понял, какого маневра от него ожидает полковник. Между тем подобное развитие событий мне не нравится: без меня хоть поубивайте друг друга. Если б Земан не заехал подследственному, возможно, после слова «копытить» я попытался бы посмотреть на Хазова другими глазами. Но сюжет развивался чересчур уж динамично.
— Слышь, Магомед Хазов, — впервые Фаскудинов назвал подследственного по имени, — даже если ты подорвешь с кичи и спрячешься в норе, обещаю: я, Сергей Фаскудинов, обещаю тебе, что я найду тебя в твоих горах, если будешь жив, непременно разыщу. Даже если мне придется твой Кавказ положить набок! Возьму тебя за уши, одену в сбрую и приведу на то же место, где ты сидишь, поставлю в стойло, как барана поставлю, и будешь жрать мой прелый овес и ходить по нужде под себя!
Земан наподдал Магомеду еще, но тот усидел на стуле, не свалился безвольно, как это обычно бывает с подследственными. Утер юшку из носа и с ненавистью посмотрел на полковника, на меня, на Рыжего.
— Тут уж как карта ляжет, полковник.
Сергей вытолкал меня за дверь. Так что Хазова в Благовещенске я больше не видел. Хотя позднее сложилась столь странная ситуация, что пришлось мучительно искать встречи с ним, и сам я претерпел не меньше, чем Хазов, на допросах в… офисе Фаскудинова. Только это отдельная история. Она впереди.
Обнял обеих
Дарья тоже участлива и обходительна, как никогда. Расспросила про Сеату, вручила конверт с пожертвованиями, собранными в редакции, и подаяниями сочувствующих со стороны. Подаяний с пожертвованиями оказалось много. Отбиваюсь неупорно, и моя шутка о том, что дома мешок с деньгами в углу стоит, эффекта не произвела: «Видела тот мешок — на бутылку доброго коньяку не хватит». Подумалось о Дашке недобро: вот-де зараза, мало того, что в отсутствие хозяев ошивается в доме, так еще и по ящикам, по мешкам и шхерам в квартире шурует. Захотелось выговориться на заданную тему, но Дашка одной фразой как отрубила: «Похозяйствую за подругу, ну и творческие дела хорошо бы перетереть». Я, раздавленный событиями в связи с болезнью жены, не сориентировался сразу, что Настя тоже говорила про творческие планы на вечер. «Ладно, как-нибудь ситуацию разрулим».
Диоген встретил у входной двери взглядом с укоризною. Кучу, которую он охраняет, я тотчас убрал, простив друга, понимая, что сам виноват. Вывел пса на улицу. Со смурными мыслями сижу на лавке у подъезда, пока Дин кувыркается в сугробах. Ответил на вопросы бабусек о Сеате, и даже немного жену поревновал. Случись что со мной — фиг кто спросит, жив ли курилка или благополучно околел. «Тоже мне звезда, блин».
Гости повалили после семи вечера. Сначала Серега: прошел в комнаты, вернулся, без слов внимательно осмотрел тесную прихожую. Следов недавней бойни не видно, это его, похоже, удовлетворило. Следом без стука отворила дверь Дарья. Дверь больно боднула Фаскудинова. Сергей радости не выказал. Потирая ушибленный локоть, ворчит: «Ходят тут вечерами недомерки…» Дашка на Паскуду не обиделась. Привыкла к его неприятию. Еще через пару минут вломилась Настена, в прихожей стало совсем уж тесно. «Что за шалман у тебя собирается», — без обиняков высказался друг вместо ответа на восторженно-приветственный взвизг Насти. Видя, что Серега пытается командовать, попросил девчонок пройти на кухню «заварганить чайку», а друга вытолкал за дверь на площадку.
— Ты чо, маньяк, жена в больницу — девки в койку?! Давай помогу! Хряк-осеменитель, млять. — Стало очевидно, что Сергей никак не ожидал подобного развития событий и, по-видимому, его собственный экспресс-план подразумевал совсем другое. Вынул из кармана литровую гранату и тотчас вернул ее на место.
— Они по творческим делам, и не до пьянки сейчас, и не…
— Творчество одной из них молодежь участка артели оценила по достоинству — а как у другой с творчеством? — сделал гримасу абсолютного презрения Фаскудинов.
— Вали, я правда по творческому.
— Ну, давай, «тварец». Завтра везу Хазова по местам боевой славы, проведем след-ственный эксперимент на месте. Наши ребята прихватили налетчиков, что чистили поезда, и твой в их числе. Каких постреляли, а какие живы. Свидетели опознали Хазова. Будет интересно. Хочешь, айда с нами.
— Не, Серёг, Дашка на самом деле что-то новое хочет предложить. Сам толкал меня намедни — иди, мол, на телевидение и сдохни там. Позднее съездим куда надо. Потом, — толкнул я друга к лестнице, — потом.
— Ну, давай, творческий пень, не оплошай с этими и не подведи, — хмыкнул Фаскудинов и исчез.
Я немного задержался на площадке, прикидывая, как вести себя с девчонками. Приятно удивился, когда обнаружил на кухне суету: что-то действительно пытаются заварганить на плите. Настя без комплексов и чувствует себя в любой обстановке прекрасно: хоть танец на столе для высоких гостей голышом сбацать, хоть борщ с пампушками. А вот Дарья все ловит мой взгляд и кивает: «Ну, я друг семьи, почти родня, а это-то что за сокровище?!» Настя хоть и распутная, но умная, в борьбе с комплексами моей подчеркивающей набожность начальницы травит ту анекдотами. «Вернулся поп из командировки и говорит своей шмаре: слышь, кривоногая, чо со мной в дороге-то приключилось. Выхожу в тамбур покурить, смотрю, отрок отроковицу рачмя…»
— Знаю, знаю… — перебивает Дарья. — Слышала охальный анекдот вон от того, — кивнула Дашка в мою сторону. — Не смешно. Выпороть вас обоих прилюдно следовало бы за такое… Выпороть и выставить в людном месте нагишом, чтоб другим неповадно.
Нажрались от пуза борща с мясом, догнались салом и колбасой, убрали бутылку вод-ки. Похорошело. Хотя за день я умотался напрочь. Главным образом от волнений в связи с посещением Сеаты в больнице и переживаниями по поводу ее проблем со здоровьем. Однако гостьи уходить не собираются. Не выгонять же в ночь. Из последних сил собрал белье по шкафам, постелил Настене в дальней комнате, а Дарье в комнате по соседству, где обычно укладывается отец, когда приезжает в город. Поплескавшись в душе, упал на семейное ложе, блаженно вытянув ноги. Ну всё, вроде конец этому длинному-длинному дню.
Дарья притащилась минут через двадцать, когда меня уже окутало счастье наваливающегося сна. Прав тот, кто сказал следующее. Если взяться строить замок Счастья, то придется рассчитать таким образом, что наиболее просторным его залом будет зал ожидания. Дарья упала к стене и обняла левую руку. Рассказала, что принято решение ввести меня в передачу «Здесь и сейчас», идущую в прямом эфире и весьма популярную в народе. Прежде ее вела Сеата в очередь с Прошей Калязиным. Проша умный, красавец мужчина, телефон во время его эфира раскаляется добела, граждане сопереживают, граждане любят ведущего. Словом, рискую репутацией нешуточно. В этот раз требовалось позвать на эфир либо чела из японского консульства, либо провинциального чиновника из Поднебесной. Обычно это чиновники из Харбина, столицы самой северной провинции Китая, иногда — из соседнего Хэйхэ, расположенного как раз напротив Благовещенска, за рекой Амур, или рекой Черного Дракона, если на китайский манер.
Я предложил кандидатуру Вэн Бо, в прошлом чиновника муниципалитета Хэйхэ, а теперь успешного предпринимателя, владельца сети магазинов, торгующих китайскими овощами и фруктами, а также владельца сети ресторанов и кафе по всему Приамурью. Вэн появился в виду, а затем и стал бывать в нашем доме после того, как Сеата съездила на неделю в Харбин снимать материал для передачи о правительстве провинции. Сопровождал ее в поездке Вэн Бо. И в передаче то и дело мелькала его хитрованистая, счастливая, по крайней мере вечно улыбающаяся, физиономия. Бо стал появляться у нас в доме, и они с Сеатой, мешая китайские слова с русскими, подолгу болтали на кухне, обогащая друг друга знаниями и еще чем-то, что угадывалось легко, тогда как я накалялся. И порой трудно было вытолкать захватчика за дверь. Цепкий парень, верткий. Дарья согласилась с моим предложением. «Бо так Бо. Тебе видней, поскольку за результат отвечаешь ты». Я-то знаю, что отвечать перед боссом не только мне, но и ей, ежели дело завалим — сплющит обоих. «Суровый он у нас мужик — из партийных, но успевших к раздаче». Это про босса.
…Дарья прижалась ко мне плотнее. Видимо, сознавая, что работенка нам предстоит валидольная. А справа прижалась Настена. Даша тотчас возмутилась, вспыхнула, на что Настя бросила короткое: «А она чо? Целка выискалась тут». Слово за слово, дошло до взаимных оскорблений и до потасовки. Больше досталось мне, поскольку снаряды в обе стороны летят над моей головой. Обнял обеих и успокоил как мог. Хочется спать. Уйти в нирвану за компанию немного грешными нам и удалось бы, но притащилась Чумичка. Припомнила мне, как Сеата несколько раз ездила в Хэйхэ на день, на два, на три дня. Всё у них там на правом берегу какие-то праздники, веселье, петарды, салюты. А где праздник — там «ганьбэй» (пей до дна), банкет, пьяный междусобойчик, обнимания, братские тисканья и поцелуи, коллективные провожания до гостиницы под интернациональные «не слышны в саду даже шорохи». Многие возрастные чиновники Поднебесной являются выпускниками либо стажерами советских вузов, поэтому общение между нами легкое, братско-сестринское. А там еще чуть-чуть — и до койки можно дообниматься. Это мне и самому хорошо известно. Или вот ездила Сеата на курорт Удаляньчи, где ее видели в компании с Бо. А ну их, эти мысли! Я шуганул Чумичку, вякнув нечленораздельное, сопровождавшееся матерком. Обе мои невиртуальные гостьи синхронно приподнялись со своих позиций и переглянулись. Очевидно, обидевшись, что ей предпочел земных девчонок, Чумичка тотчас исчезла. А я стал думать о Сеате, о казенной скрипучей койке, на коей сейчас возлежит странная больная, безмолвствуя, глядя в потолок и плача. Мне стало бесконечно жаль ее. Всхлипнул, потекла влага из глаз, не таясь, утираюсь краем простыни. Всхлипнула спровоцированная мной на чистые эмоции Дашка, а следом за нею и Настена. Дашка в какой-то момент стала подвывать, поскуливает и Настя. Явился на огонек любопытный и чуткий Диоген, упал на прикроватный коврик, отвернул морду к окну, прищурился на фонарь, для разминки жалостливо поскулил, будто прочистил глотку, и тотчас затянул свою любимую, войную. Повыть за компанию — эту утонченную лохматую натуру хлебом не корми. Бедные, несчастные девчонки. Обнял обеих, чуть прижался и постарался уснуть вместе с ними, ероша пахнущие одним и тем же шампунем волосы. Уснуть долго не получается. Промучившись до утра, разбрелись по своим делам опустошенные, с претензиями к суке-жизни, с красными от недосыпа глазами. Я законно упрекнул себя: «Нет, Лариоша, кажется, ты был не прав».
«Здесь и сейчас»
…Однако Вэн Бо приехать на передачу ни в какую не соглашается. Отозвался сразу, но ему, видите ли, не до телевидения сейчас, много работы в Хэйхэ, «да и вообще не в жилу тащиться через реку и две таможни». Занервничал я, психует и Дарья. Выхватив трубку у меня из рук, редактриса стала «ломать» Бо: «Слышь, чертов китаеза! Когда тебе надо было победить на аукционе по продаже куска земли в центре города под строительство торгового центра, ты задолбал нас, выпрашивая десять минут эфира в прайм-тайм, «чтобы объяснить свою позицию». Тогда тебе дали время в долг и позднее не могли получить с тебя бобосы. А теперь, когда нам надо, Веня - в кусты!» Подействовало. Вэн согласился не сразу, но аргументы Дарьи сломили неупорное, скорее капризное, сопротивление. Молодчина Дашутка.
— …Лариоша, Христом Богом прошу: никакой политики. От мирян бери самые нейтральные вопросы, у тебя будет большой выбор. Подготовь с десяток своих, обязательно мирных: про предпринимательский и финансовый климат на нашей стороне Амура, про дружбу между народами. Дружим же с историческими соседями?.. — вопросительно поглядела редактриса на меня. — ...Еще как дружим, — сама же и ответила на заданный вопрос. — Словом, не лезь на рожон. Как пройдет первая передача, так оно и покатит дальше, — наставляет Дарья. — Знаешь, что говорят дебютантам, этим… дебилам, ну, в общем, этим… — замахала руками Дарья, — ...этим, ну, впервые выходящим на поле в матче футболистов-профессионалов? «Не надо никаких новых достижений, не следует блистать техникой, сверх-умениями и талантами. Главное — не испортить игру команды». Главное — не испортить игру… — пытается заколдовать меня Злобная Карлица, воспаленными глазами моляще глядя в мои воспаленные глаза. Я обещаю всё, что она требует ровно по предлагаемому списку. «Гадюка в кармане. Гм, ты, Лариоша, не совсем и глуп. Лучше об амбициозном огрызке не скажешь».
Вэн Бо появился в студии за десять минут до начала, когда мы уже стали прикидывать, чем бы таким заменить прямой эфир, который ничем заменить невозможно в принципе.
— …Тема есть?! — ввинтил Бо всегдашнее вместо приветствия. И глаза хитрющие-хитрющие: мол, ну как я вас проверил-продинамил, явившись за десять минут до эфира, а? Что и говорить, проверил. Я столь зол на Вэна, что в ушах булькает кипяток. Глянул на Дарью, у нее тоже из ушей хлюпает и выкипает на пол. Аж окна в соседней комнате запотели. Что делать, граждане привыкли: подай им эту жвачку в восемнадцать часов, хоть умри! И вот Бо приперся, счастливый, улыбчивый. К передаче явно неготовый. Веду его в гримерную: следует обмазать физиономию специальным грим-составом, чтобы счастья на желтой мордуленции было хоть чуточку меньше. Одновременно зовут к телефону. Это Субботин: «Сеата Алексеевна просила забрать ее сегодня или завтра. Заберите, я разрешаю. Исследования, какие требовалось, уже провели». Конечно сегодня! Спасибо, Сергей! Спасибо огромное! Отгорбачу! Хотя не знаю, чем уж таким я отгорбачу. Но теперь уже и мне требуется грим-состав, ибо и моя мордяка засияла, будто начищенный самовар.
Сели. Пошел отсчет. Начали. Волнения нет. Жаль, не оставалось времени перед эфиром, чтобы обговорить хоть некоторые детали. Вэн Бо тот еще фантазер. Да и я не подарок. Хуже другое. Вошла и присела рядом с Бо Чумичка, мой ангел-хранитель. Ну с чего бы, а? Я обмер. Смотрю на контрольный монитор — там Ч нет. Надо же, гадость какая! Мне хочется ее рассмотреть, но не станешь же пялиться мимо Бо. Я сосредоточился, поскольку тему избрал серьезную, ее анонсировали претенциозно, раз сто пятьдесят за неделю, аж нутро выворачивало наружу: «Инвестиционный климат для предпринимателей из Поднебесной — с новым ведущим программы, лауреатом журналистских премий в Москве, Санкт-Петербурге, Шанхае и Париже…» Сигнал. Представляю гостя в студии. Начинаю.
— Спасибо, Вэн, за то, что вы со товарищи «на переправе», в не самые сытые девяностые, подставили плечо простым россиянам, насытив рынок дешевым ширпотребом, фруктами, мясом и многими другими продуктами.
— Пожалуйста. Мы готовы поставлять товаров больше и больше. Жаль, народа здесь, на нашем левобережье, все меньше и меньше. — Бо сияет. Намек его про «исконно китайские земли на левобережье» понятен. Я чуть занервничал, мне его экскурс в политику не нужен, но тотчас погасил инстинктивное. Главное — не испортить игру, я помню о заветном, сказанном Дарьей: главное — не испортить игру команды. Конечно же, не мне устанавливать порядок вещей. Но стала кривляться Чумичка: мол, смотри, этот пасс не столько на зрителя, сколько на твою Сеату, которая сейчас наверняка смотрит программу там, в больнице. Я постарался пропустить мимо ушей всегдашнюю провокационную брехню. Держусь.
— Расскажи о своем бизнесе. Каков, на твой взгляд, инвестиционный микроклимат на левобережье?
— Что же, тема есть… — призадумался гость студии. — …А климат — что? Климат прежний. Сегодня отправил транспорт с мясом и другими продуктами в рестораны на юге области. Стражи порядка по пути следования остановили шесть раз. Причем физиономии «мусоров» до боли знакомые. Эти же задерживали мой транспорт и неделю назад, и две недели назад. И раньше тоже были они. Как свиньи к кормушке сбегаются. Не секрет, что я продукты забрасываю по моим точкам раз в неделю. Таким образом, докладываю: удорожание товара за три часа следования составило двадцать процентов. Оно в итоге ляжет на потребителя — на вас, россиян.
— Вэн, неужели твой экспедитор давал милиционерам взятки? — собрал я кожу на лбу в гармошку, чуя шкурой, что, если так пойдет дальше, ситуация неминуемо выйдет из-под контроля. Глянул на часы — прошло всего четыре минуты, остается двадцать шесть. До рекламной паузы — как до Харбина на инвалидной коляске. Гляжу, на часах сидит Чумичка и хохочет, обхватив живот руками: «Он играет с тобой, будто взрослый с подростком. Когда передачу вела Сеата, он ничего подобного себе не позволял, он был сама учтивость. А Сеата решала такие задачки, будто орешки лещины щелкала. Те передачи гоняли по всем каналам, включая и центральные, раз пятнадцать».
— …Заметь, ничего такого про взятки я не говорил. — Бо постучал костяшками пальцев по столешнице белого матового цвета. — Я про удорожание. А что сказать о бизнесе? Мои рестораны работают на ввозимых из Китая продуктах. Ваши не способны произвести ни мяса, ни фруктов, даже капусту, папоротник, морепродукты я везу из-за реки. Тема есть… До поры, когда вы аннексировали нашу землю и постепенно выдавили подданных Поднебесной, мы все производили, выращивали здесь. Здесь все росло, как на Тамбовщине. А вы заладили: зона рискованного земледелия, зона ри…
Между тем мой ангел-хранитель явно не настроен помогать: «За оставшиеся двадцать пять минут передачи он опустит тебя ниже плинтуса. Я проверила — Сеата внимательно смотрит передачу. Только что от нее ушел Плетнев», — делится новостью Ч.
— Хорошо, Бо. Видит Бог, я хотел поговорить на другую тему. А коли так, позволю себе напомнить, что в 1858 году генерал-губернатор Николай Муравьев заключил договор с вашим тогдашним руководством, и с тех пор земля по левому берегу Амура — наша.
— А кто такой Муравьев? Это же не император, не царь! На момент подписания до-говора даже не граф, так, мелкопоместный дворянчик, — парирует Бо.
— Он уполномоченный императора, государем назначен контролировать территорию Восточной Сибири, площадь которой равна территории Поднебесной. Генерал-адъютант свиты императора! Хочешь, напомню, как развивались события поэтапно? Не хочешь?! А я напомню! В феврале 1858 года направлен в Ургу пограничный комиссар. Посланник поставил в известность ургинского амбаня о приглашении его и уполномоченных генерал-губернатора провинции Хэйлунцзян на переговоры о приграничном размежевании. Амбань сообщил, что повелением императора переговоры с Николаем Муравьевым поручены хэйлунцзянскому цзяньцзюню князю И Шаню, влиятельному сановнику и приближенному императора. В начале мая в станицу Усть-Зейскую (теперь Благовещенск), ровно на то место, где находится наша студия, прибыл айгуньский амбань с известием, что главнокомандующий И Шань находится в Айгуне и готов вести переговоры... — На эту тему я могу говорить сколь угодно, ведь это тема моей дипломной работы.
Вэн Бо, вижу, отчаянно со мной не соглашается, его щека вдруг стала подрагивать в нервном тике, однако мой оппонент предпринял попытку сменить хитрость на милость, озадаченно заулыбался… и явно что-то замыслил. Сейчас перегруппирует силы и после дурацкого «есть тема» вновь бросится в атаку. Поэтому я дал знак режиссеру на рекламную паузу. На контрольном мониторе появилась картинка рекламы базы стройматериалов на Трудовой, 165. Я облегченно вздохнул, плеснул в стакан минералки, залпом выпил и неприлично крякнул. Бо также потянулся к стеклянной бутылке, хватил прямо из нее. «Есть тема?» — спрашивают его глаза.
— Есть тема, Бо, — стараюсь оставаться в рамках равновесия. — У меня, Вэн, штирлицевская память. А после сезона на россыпи на спор могу назвать все границы всех государств мира. А когда меньше употреблял, мог назвать и всех руководителей стран и их родову. Я напомню тебе, Боша, пункты того договора. «Первое. Границе между обоими государствами быть по реке Амур так, чтобы левый берег до устья принадлежал Российскому, а правый до реки Уссури — Китайскому государству, затем по реке Уссури до ее истоков, а от них — до полуострова Корея. Второе. Плавание по рекам, составляющим границу, дозволяется только судам двух государств. Третье. По этим рекам — свободная торговля. Четвертое. Китайским подданным, находящимся на левом берегу, переселиться на правый в течение трех лет».
Прошел сигнал об окончании рекламы.
— Напомню телезрителям, — продолжил я передачу, — что мы говорим с нашим гостем успешным китайским предпринимателем Вэн Бо о некоторых исторических аспектах, предшествовавших нашим современным взаимоотношениям.
За такой зигзаг в советское время меня шибанули бы с телевидения сразу. Какой-нибудь завотделом обкома вроде старшего Калязина, Прошиного папаши. «Мы на партийном телевидении не можем себе позволить такие ляпсусы…»
— Да, Геннадий заговорил об Айгунском договоре 1858 года, — отмобилизованный Вэн пошел в новую атаку. — Как вы думаете, многоуважаемые зрители, почему во второй день переговоров генерал-губернатор Николай Муравьев на судьбоносной встрече отсутствовал? Телезрителю, который ответит правильно, обещаю самую современную стиральную машину. Или холодильник, если машина имеется.
— Напомню, что это был тяжелейший период в истории Поднебесной, — вставил я свое в развитие темы. — Война с англо-французской коалицией, обидные, если не сказать постыдные, позорящие имидж державы поражения, опиумные войны, восстания тайпинов. Дело катилось к потере независимости, что для гордых Цинов являлось итогом немыслимым, — счел необходимым напомнить гостю.
— Что ж, есть тема, — не показал виду, будто стушевался, Вэн Бо… — А Российская империя в это же самое время потерпела не менее позорное поражение в Крымской войне от тех же англо-французов, — вставил счастливый Бо и демонстративно откинулся в кресле — мол, ну как я тебя срезал?
— …Китайские чиновники были заинтересованы в положительных результатах пере-говоров. Поднебесной нужна была дипломатическая и военная поддержка России. 16 мая приемлемый для обеих сторон текст договора был подписан: левый берег Амура признавался принадлежащим России, правый, до реки Уссури, — Китаю, — уточняю я.
— И Шань настоял также на том, чтобы население левого берега Амура от реки Зеи до села Хормолцзин — подданные Цинской империи — оставалось на местах своего обитания, сохраняя подданство Китая, — ввернул Бо.
— Это было действительно так, — согласился я. И продолжил: — Вот с тех пор Вэн Бо в Приамурье и остается, множит капитал, учит нас жить, к тому же намерен жениться на россиянке и пустить здесь корни. Словом, завещание И Шаня работает. Ну, согласись же, Вэн, договор был вполне равноправным, юридически выверенным и своевременным. Недаром ведь в его преамбуле сказано, что договор заключен «…по общему согласию, ради большой вечной взаимной дружбы двух государств, для пользы их подданных и для охранения от иностранцев». Потому в начале июня того же года в Пекине договор ратифицирован императорским указом. А в ноябре 1860 года подписан Пекинский трактат, закрепляющий границы по Амуру и Уссури, окончательно признано и закреплено право России не только на Приамурье, но и на Приморье и Уссурийский край.
Пошли телефонные отклики на вопрос Вэн Бо о том, почему на второй день переговоров в работе не принимал участие Николай Муравьев. Было с десяток версий, Бо не без удовольствия отметил такую: «…Да они пробухали с И Шанем всю ночь так, что даже стойкий солдат Муравьев срезался. Про И Шаня и речи нет: столько (!) шампанского в Поднебесной никто не в состоянии выдуть. Это только русские в их чуфаньках на обед на стол перед собой ведро пойла ставят и морду в нем топят так, что одни уши наверху. Через наших же «туристов» в современной Поднебесной нравы и пошатнулись…»
— Есть тема! — с удовольствием отметил Вэн. Он заметно доволен. — Встречаются еще на левом берегу толковые пацаны. Ей-богу, есть! Словом, холодильник ушел смышленому тинэйджеру из политехнического техникума, сумевшему прочувствовать ситуацию и угадать, что на самом деле хотел услышать Бо. В развитие темы Вэн добавил:
— Устами народа глаголет истина. Согласись теперь и ты со мной, Геннадий: у вас в России всё через горло. Вон нынче, в девяностые, ваш император всего за пять лет пропил все ископаемые, от щедрот наделил всякого рода прохиндеев. — Бо хотелось подкрепить сказанное новыми примерами, но редактор вовремя поставила рекламную паузу. Ибо такого рода пассы от чужестранца — сверхнаглость. Я посмотрел на часы: Бог ты мой, еще полпередачи! За наезд на действующего главу государства меня зароют. Объясняй, что не рыжий, что это были слова гостя студии. А тут еще Чумичка достает меня: «Дарья рассказывала, пока ты был на старании, Вэн Бо пару раз останавливался на вашей квартире с ночевой». — «Ну и что с того? — парирую я. — Пару раз он останавливался и при мне. Ночевал. Болтали за полночь. Раз по пятнадцати за вечер провозглашали «ганьбэй» — пей до дна. Крепко набрались, и Вэн облевал в ванной только что поклеенные моющиеся обои. Обещал, сукин сын, возместить и не возместил. И ничего, не посягал на нашу с Сеатой постель. Иначе бы ушел домой через окно на четвертом этаже. Наверно, и в этот раз Бо был у нас с кем-то из своих русских подружек. Любит щегольнуть знакомством с Сеатой». — «Погляди, какая хитрющая у него мордуленция. И потом не следует забывать, что у него денег — куры не клюют, — сыплет Ч дешевыми аргументами. — А ты всякий раз прикидываешь: хватит до получки или где-то в газете подработать. Сеата нормальный, вменяемый человек. Хочет жить здесь и сейчас. А помнишь, по молодости неделю вагоны разгружал на кондитерской фабрике, чтобы приобрести для нее понравившееся колечко с каменюкой?» Физиономия у Бо действительно хитрющая. Но это еще не состав преступления. Таких морд и среди наших полно. И даже больше. А что денег у меня вечно нет… Я не знаю, как ответить на такой посыл. Просто это действительно так. Журналюги мы…
Очевидно, передача зашагала совсем не в ту сторону, куда направлялись ее стопы в начале пути. Я потерял нить управления. С одной стороны, мне что-то внушает Дарья, с другой — провоцирует Ч. Дарью мне хочется слушать меньше. Однако если продолжать слушать только провокатора ангела-хранителя, то к концу эфира головушка взорвется.
— …Напомню, что мы начали говорить о значении личности в истории, — начал я после рекламы, но спохватился: — …А также об инвестиционном климате по левую сторону Амура. В гостях у нас выпускник Цицикарского университета, историк, еще не так давно чиновник, а сегодня успешный предприниматель из Поднебесной Вэн Бо.
— Хорошо, перейдем на личности, — сделал попытку перехватить инициативу Бо. — А, собственно, кто такой И Шань?! В сегодняшнем Китае это антигерой. Такой, как Борис Годунов, Григорий Распутин или Лаврентий Берия в российской истории. Сегодня вы истолковываете те события так, будто Муравьев и И Шань были полновесными фигурами…
— …Один — генерал-адъютант свиты императора, другой — представлял великую Цин, являясь главнокомандующим войсками в крупнейшей провинции, генерал, князь в шестой степени…
— Наверно, поэтому, — негодуя, скривился Вэн Бо, — ...в результате всех этих переговорных коллизий император отозвал его с занимаемого поста, лишил званий и орденов, а в довершение расправы приказал отрубить руку, подписавшую Айгунский договор.
— Ты историк, Бо. Должен знать, что это, мягко говоря, не так. Не отозвал, не лишил, не отрубил.
Бо демонстративно отвернулся от камеры, когда оператор наехал на него в попытке получить крупный план. С Вэном когда-то мы уже обсуждали затронутую сейчас в прямом эфире тему у меня на кухне. Сегодня он решил, что его новая версия по ситуации правильнее собственно исторического факта. У него часто так. «Настоящий китаец» — просилась реплика в эфир. Хотя это идет вразрез с моим пониманием соседа: по сути такие же люди, с теми же проблемами, только решаются они неодинаково по разные стороны великой реки.
— …И Шань ничего не лишился и продолжил служить, — уточняю я. — Поскольку слишком значим был его статус в социальной иерархии Цинской династии. Он ведь был дядей маньчжурского императора Сянь Фына, принадлежал к старинной маньчжурской княжеской фамилии, несколько веков управлявшей покоренным Китаем. Между прочим… — Я поднял палец вверх и периферией увидел, что палец-то у меня предательски подрагивает от чрезмерного волнения, которое не удается унять. — …Великая империя, созданная Чингис-ханом и его преемниками, поставившая на колени десятки народов, всего за век полностью растворилась в Маньчжурской империи, как жемчужина в уксусе.
Мне подумалось, что после этой моей сентенции Бо успокоится и мы наконец-то поговорим по делу, про инвестиционный климат. Дарья стоит прямо за спиной оператора и уничтожающе смотрит в мою сторону. Однако мне почему-то не страшно, а наоборот, смешно. Вот стоит огрызок за спиной и чуть сбоку от оператора Васи Артемчука. Стоит, опираясь рукой на его плечо, ибо от негодования боится упасть. Между тем, получается, Дашкина рука столь высоко задрана, будто она сейчас пассажирка городского автобуса, изо всех невеликих дамских сил держится за ручку, при поворотах и перестроениях автомобиля ее качает, бросает, роняет на неметеный пол. Не исключаю, что мысль у нее в отношении меня горестная и всегдашняя: «Хочется читать Набокова, Булгакова, в крайнем случае Пастернака, а приходится читать (и смотреть) беспомощные бредовые потуги Ларионова». Что тут поделаешь, такой у Карлицы алгоритм. Ба! А за спиной Дарьи — Чумичка(!), которая на две головы выше. Однако Ч почти не видно: частично закрывает ее Вася-оператор, еще часть — Дашутка, так что вижу я скорее тень от фронтального освещения студии. Карлица скривилась — возможно, по поводу моего высказывания по И Шаню — и дала отмашку режиссеру ставить рекламу. В сердцах сделала характерный жест рукой, мол, тут все по-прежнему безнадежно, повернулась и ушла сквозь моего ангела-хранителя. Насквозь! Вот это да! Чумичка ко всему еще и бесплотная, что ли? Прошиб пот. Потянулся в карман за платком, но он уже мокрый. Ну и передача, блин! Валидольная пидорача! Насчет Ч я, конечно, давно уже понимаю: тут все нечисто, но впервые увидел, как сквозь человека проходит другой человек. Ну и дела… Что хочет, то и творит эта девчурка из космоса. Сколько месяцев, лет общались плотно, но и не более того. Рубинштейном травила, Сергеем Леонидовичем, первым советским психологом. Но тут я не против. Между тем ни разу не было случая, чтобы глянули глаза в глаза. Так общаются — боковым периферийным зрением — сидящие рядом локоть к локтю в кинозале, а тут вон что… Новый этап, однако. Что она мне еще преподнесет? То-то в последнее время не церемонится со мной — давит, как пресс: «Делай так, а не делай эдак... Я сказала, что Сеата… Почему не веришь, дурак?» И так далее и в том же ключе. Иногда я понимаю, что Ч по гамбургскому счету желает мне добра и многое делает, чтобы добро состоялось. Кто еще из Сеаткиных подруг стал бы мне в деталях расписывать про темные делишки жены? Один сплошной заговор против меня. Но, с другой стороны, хочется мне заметить, зачем же так нагнетать? И не она ли загнала в угол Сеату? Я ведь до сих пор не открылся жене об этих Ч-чудесах, хотя сколько лет уже общаемся с нечистой. Попробуй заикнись, Сеатка тотчас отправит на обследование к психиатру. Впрочем, что это я? А ну-ка, возвращайся в студию, Лариоша, про Ч. будет время подумать ночью, до черноты под глазами, как это часто бывает. Словом, мы работаем (копытим!) или кто?!
Надо бы предупредить Бо, чтобы перестал гнать историческую пургу. Хоть что-то, хоть в конце этой валидольной передачи — про заявленный и анонсированный инвестиционный климат, черт тебя, желтый мой брат, побери! Гость студии понял меня. Прошел сигнал к записи. Вэн ответил на принятые по телефону стандартные вопросы телезрителей, пару раз ответил я. Между тем Чумичка сидит рядом с Бо и ухахатывается: «Гена, ты был беспомощен. Бо сделал тебя, поди возьми веревку и вздернись». Я хотел продолжить известную мне сентенцию: «Какого черта! В жизни еще столько интересного». Глянул на часы. Вышли на финишную прямую. Теперь рекламная пауза только по окончании эфира. Пора!
— Ну, так что у нас, Вэн, с инвестиционным климатом?
— Тема-то есть, Лариоша… — сосредоточенно жует губы Вэн. — Но вот прикинь, включи свою логику. Когда англичане с французами «плющили» нас, отняли Гонконг, заняли Кантон, подступили к Пекину, где в тот судьбоносный момент были вы, братья, отхватившие такие(!) куски нашей территории? — Насупившись, Бо зло выдавливает из себя слово за словом. Он достал меня, этот чертов Вэн. Я поднимаюсь из окопа на бруствер и пру на Бо с примкнутым к видавшей виды трехлинейке трехгранным штыком:
— В 1859 году уполномоченный императором переговорщик граф Путятин предложил вам новейшие пушки и русских офицеров-инструкторов! — накаляюсь я. — Оружие и инструкторы отправлялись через Сибирь до Читы, далее сплавлялись по Амуру, затем морем в Китай. Английская и французская эскадры были встречены артиллерийским огнем китайских фортов Тако, стоявших у устья реки Пейхо и закрывавших дорогу к Пекину. Это был самый первый бой китайских войск на равных с англо-французами. Исторический бой! Китайские канониры еще не успели освоить новое оружие, у орудий в качестве наводчиков стояли русские офицеры, получившие закалку на бастионах Севастополя. В результате артперестрелки были тяжело ранены английский адмирал Хоп, много высших офицеров флота. Команды кораблей захватчика понесли нешуточные потери. Правда, через год, усилившись, эскадра взяла форты и захватила орудия. Мало иметь отличные орудия, следовало с толком с ними обращаться. А этого тогдашние китайские военные не умели, — стараясь не педалировать, парирую я. Однако вижу, что Бо вновь перегруппировался и готов ломануть во встречную атаку.
— Ладно, есть такая тема. Но вот ты, Гена, все пытаешь меня про инвестиции. Пару месяцев назад я приобрел двадцать тысяч гектаров земли на Зейско-Буреинской равнине…
— …Ну вот, наконец-то мы заговорили об инвестициях. Это лучшая на российском Дальнем Востоке земля. Черноземовидные почвы. По качеству наш чернозем, конечно, не идет в сравнение с воронежским. Раз в пять хуже. Но все-таки. При китайском старании двадцать центнеров с гектара сои и тридцать центнеров зерновых — будто на гарантии! Наконец-то мы о деле, Бо.
— Вчера купил землю…
— Ну…
— Баранки мну, — зло высверкнул очами Вэн и привстал в кресле, готовый броситься в рукопашную. Глянул в сторону оператора — вижу там скосоротившуюся, как при острой зубной боли, Дашутку. Мне отчего-то стало смешно. — …А сегодня власти говорят мне: порядок вещей поменялся, иностранцы не имеют права приобретать российскую землю. Придите в комитет, надо выправить новые документы. Мне надоело уже приходить по команде и нести с собой барыш. Ты слышишь! — накалился Вэн Бо до бела. — Это наша земля! — глядя исподлобья, бросает горячие угли Бо, в этот момент, наверно, люто ненавидящий меня. – Наша! И мы рано или поздно возьмем ее! Есть тема, Лариоша?!
— По гамбургскому счету, Вэн Бо, это и не ваша и не наша земля. Она принадлежит Косте-охотоведу. Ведь на момент, когда Муравьев вместе с И Шанем стали договариваться о границах, здесь вообще не было государственности. Века здесь жили предки Кости-охотоведа. А знаешь, Вэн, что мне сказал один генерал про вас, таких вот фантазеров-реваншистов?! — Я абсолютно не готов, да и не собираюсь отдавать землю Кости Яковлева кому бы то ни было, я в эту минуту на последнем рубеже и закипел, потеряв контроль над собой. — ...Так вот, генерал сказал мне следующее: «Пусть берут. Пусть только сунутся или попытаются расквартировать в северной провинции хотя бы десять мотострелковых дивизий! На нашей территории через каждые сто километров вдоль общей границы в течение недели установим по заряду в мегатонну. Впрочем, заряды уже на месте! Как только подтянут силы к границе и пойдут валять наши пограничные столбы и палить по заставам, рванем все сразу! Главное — поймать ветер! Триста дней в году ветер дует с севера. Через двадцать четыре часа облако будет над Харбином. Еще через сутки — над Пекином. А там и до Шанхая недалеко. У нас в России земли много, как-нибудь пересидим ядерную пургу. А куда денутся они!» Кроме тебя, конечно, Вэн Бо. Ты ведь обретаешься на левом берегу, не так ли? Ну как, Боша, есть тема?
Есть тема, говорите? Я готов развивать ее сколь угодно, не глядя на очевидную угрозу со стороны смурной Дашутки, присевшей в углу студии на корточки. К «генералу» я приплел бы и космос, и марсиан, и шальную комету, несущую гибель планете, что угодно. Эти сюжеты в моем мозгу роями следуют один за другим. Хорошо, что редактриса скоропостижно поставила рекламную паузу, пошел материал про базу строительных материалов на Трудовой, 165. Что у них там — другой рекламы нет, что ли?! Нет, ну я схожу, конечно, завтра на Трудовую — нужен бур для перфоратора, чтобы проткнуть стену в три кирпича да завести в ванную новый провод. Старый, при той сырости, аж искрит. А передача получилась та еще: сплошная реклама, перемежающаяся нашими с Бо пикировками. Мы даже не попрощались с телезрителями.
— …Ну, ты чего, Гена?! — всплеснул руками Бо. Похоже, мой товарищ обрел прежнее абсолютное счастье, улыбается во всю ширь своего смуглого желтого лица. — А вообще, брат, тема есть, — чуточку посерьезнел Бо. — Мне теперь на нашем берегу заказано появление на год. Да и спустя год наши партийные власти прикажут палками побить. Там ведь все эти дела ревниво отслеживают, а я человек партийный: установка партии, дисциплина, то да се. А вот чего мы с тобой схватились, убей, не пойму. Нам-то двоим что делить, а, Гендяй? — Бо смотрит на меня широко раскрытыми глазами и делает вид, будто не понимает. — Дружим семьями, называется. Надо было нам в конце передачи обняться и сказать, что пошутили, — как ни в чем не бывало улыбается Бо. А вообще, Лариоша, я скажу тебе вот что. Я готов был выдать одну интересную мысль по ходу передачи, да время вышло. Короткая получилась передача, — озорно хлопнул меня ладонью по плечу Бо. — Вот мы с тобой всё про историю. Так давай про историю. Возьмем Михайло Ломоносова — это ваше всё. Вроде как Рембрандт в живописи. Выше нет. У вас до сей поры на всю великую Россию не народился новый Ломоносов. Но ведь в архивах от вашего «всё» ни малой бумаженции не осталось. Поскольку вашего Ломоносова напрочь заредактировали окопавшиеся в империи при тетках-царицах немцы. Всё извели, — хмыкнул Бо. — О какой русской культуре мы с тобой уже пятый год говорим, Гена?
Бошу слушаю вполуха, воспринимаю будто шумовой фон, поскольку в голове и без него шумит изрядно. Между тем Чумичка, обратил я внимание, там, в пространстве за Васей-оператором, хлопочущим у камеры, обхватив живот руками, катается по полу. Что уж ее настолько проняло, не ведаю. Ну и ангел-хранитель мне достался…
— Знаешь, Боша, похоже, мне больше не работать на телевидении.
— Честно говоря... — Вэн дружески похлопал по плечу, — ...Сеата делает эту передачу гораздо уверенней. Попробуй я при ней такие пассы, она бы меня к позорному столбу ржавым гвоздем приколотила тотчас. Или — оп-па!.. — Вэн хлопнул рука о руку. — …как навозную муху, безо всякой жалости прихлопнула. Есть в ней этакая… жесткость, происхождения которой я все никак не пойму. А ты, Ген, либерал-раздолбай. Почему? А потому что и сам себе чересчур много позволяешь, и другим легко позволяешь отступать от нормы. Одно могу сказать: выступи в таком ключе кто-либо из наших дома, в Поднебесной, вот так, без санкции, как у вас говорят, наоболмачку, — верная тюрьма. А Европа с Америкой брешут, будто в России рты прогрессивно мыслящим чудакам затыкают и чуть ли не интернируют, — расплылся в ухмылке Вэн.
Чумичка права: Бо сделал меня. Сделал принародно, электронный документ имеется. Я не сопротивлялся, меня увлек спонтанно организованный им селевой поток.
— …И, кажется, я не против такого развития событий, — не особенно внимая Бо, я нервно чешу затылок и уныло соображаю: что вот сейчас мне делать, как отвечать на вопросы Дарьи и босса, какие нужны слова? — Знаешь, Вэн, осточертела мне эта журналистика. Надоело сушить мозги за копейки, работая на хозяина. Думал, на старании отдохну да с новыми силами примусь за работу. Ничего подобного, — всплеснул я руками и потупившись отправился из студии через фойе мимо охранника на улицу. Дедок отдал мне честь, сделав под козырек. Я обернулся: за спиной у рафинированного белоголового охранника телек на нашей волне. "Значит, смотрел". Без капитальной мысли в голове тем же образом поприветствовал деда в ответ.
Я обратил внимание, что исчезла Ч. Ну вот, когда требуется помощь ангела-хранителя, ее нет. И спроси теперь, Лариоша, ее странную тень, как поступить. Коварная уклонистка! Я не объяснялся с Карлицей. Да и что объяснишь? Просто растворился. Перехватив такси, помчался забирать из больницы Сеату. Это и сейчас, и всегда — главное.
«Сделаем это втроем»
Пока ехал в больницу, всякое передумал. Исключительно про наши с Сеаткой отношения. Не лучшие мысли приходили. Подумалось: если б не настояла, не сделала первый аборт, когда уже стало возможно определить пол, сыну было бы уже почти двадцать. Дочь тоже неплохой вариант, сейчас бы вместе мучились, как одеть на свадьбу, что подарить, как зашугать зятя, чтобы не забижал. Эти аборты… Я не сопротивлялся, мои бастионы пали без борьбы: всё казалось — от Мухина у нее образовалось. Это было в конце первого нашего совместного лета. Летом много купались в Амуре и Зее. Загорели. Она была ну удивительно хороша: на пляже мужики, глядя на нее, слюной давились. Думалось, здоровы оба и всё еще у нас с Сеатой будет. Второй аборт — еще через пару-тройку лет. Это после того, как Сёма Огольцов приехал из Хабаровска ставить в нашем драматическом «Короля Лира». Сёма — Сеаткин однокурсник. На тот момент Мухина уже успешно работала на телевидении. Но это «Лир»! Я видел, Сеате остро хотелось поучаствовать. Наблюдал, как горела, когда начались репетиции в «застольном» периоде. Неотрывно глядел в окно двери репетиционного зала. Что в зале происходит — в окно видно, а наблюдающих из коридора — нет. Собравшись за длинным столом, актеры читали текст по ролям, забавно сбиваясь с ритма, не попадая в текст. Все нешуточно возбуждены: гениальная пьеса, яркие образы! Я видел, как она горит, отчего не может усидеть на месте, как ее колбасит эйфория. О роли Корделии кто не мечтал? О любой роли в «Лире». Так мечтают о роли Гамлета перестарки провинциальных театров, да только многим не суждено. А тут приехал сам Огольцов! Сеата репетировала между съемками передач, донельзя уплотнились графики работы. Всё у нее там было плотно. Слишком плотно и близко. Этот Сёма… Однако в полном объеме мне за ними было не поспеть, не отследить. Но временами я сидел в крайнем кресле последнего ряда партера, наблюдая это действо в развитии. И жутко ревновал ее к Семену. Что и говорить, Сёма тип харизматичный, многие девчонки безнадежно в него влюблены на сцене и около нее, это читалось всегда, все годы, сколь его знаю.
Да, если бы тогда, будучи на третьем месяце, не настояла на аборте, у нас к сыну уже была бы восемнадцатилетняя дочь. Отец мой вон какой творец и никогда не скрывал своих либеральных взглядов на брак. Как во времена НЭПа: если есть достойный объект — надо отоварить. «Ну, живанул пару раз на стороне, что из этого трагедию делать?» — отбивался от парткомиссии ортодоксальный коммунист, готовый и сейчас выйти с топором на защиту социализма. Но есть же у него я, есть сестра, есть дочкины внуки. Сестра вон тоже живанула. И не раз. А я не мог себе представить, что буду воспитывать чужих детей. Не мог. Поэтому и тут не сопротивлялся, хотя шевелюра, кажется, именно в тот период особенно быстро редела. Опять ревновал, опять ей не очень верил. Да что там, ни грамма не верил! И уговаривал себя: «Я должен быть биологическим отцом! И все! Обязан». Надо спросить у попа, у отца Тихона, что церковь про это думает. Может, по окончании срока на земле полагается снисхождение всякому воспитывающему чужих детей, а? Может, в новом качестве, в параллельном мире, для таких условия проживания получше…
…Меня удивляет, что Сеата не только лишена дара речи, но и с трудом передвигается даже с моей помощью. Какого хрена все эти дни держал мою жену у себя ее великий и несравненный Субботин? Сестра, провожавшая нас до приемного покоя, вернулась в отделение и принесла завернутую в газету «утку». И я понял, что в моей жизни наступает новый этап. Из-под жены горшок убирать мне еще не приходилось. До сих пор мы оба были бессовестно здоровы.
Едва успел добраться до квартиры и поднять болезную на четвертый этаж, как нагрянула Дарья. ЗК принялась как-то демонстративно суетиться, помогла мне уложить жену в нашей с нею комнате на промятом до пружин за двадцать лет диване. Затем стала хлопотать на кухне. Временами покрикивала на Диогена, а тот в ответ убедительно рычал и предупредительно лаял. Голосище звонкий, так что все время хочется чем-нибудь в него метнуть. При этом добровольная помощница противно повизгивает, будто Дин пытается ее изнасиловать. Этот может. А я присел на краешке дивана. И, не зная, о чем говорить с больной женой, стал пересказывать мои думки — про аборты, про жизненные нескладушки, про то, что мы с нею хоть уже и на ленточке, почти на финишных клетках дистанции, когда еще можно делать детей, но все еще можем. Можем. Попытался было в сто девяносто девятый раз спросить ее про аборты: мол, действительно ли не от Мухина, не от Сёмы Огольцова? И ей такой разговор был не по душе и мне не в жилу. Отвернулась к стене. Может, плакала. Хотя кожа ее с этой стороны давно уже зачерствела. Давно бы уже придумала отповедь, как у прокурорской жены: «Всё, что было до тебя, не помню».
Дарья позвала к ужину, но тут ввалилась Настя: «Я ненадолго, я помочь». Ее только и не хватало. Эдак сегодняшним вечером мне и не вытолкать обеих на улицу. Раз приперлась помочь, то и отправил Настю в ванную отмыть хлоркой да стиральным порошком ночную вазу для Сеаты.
— Ну ты и выдал сегодня! — Настена явно не рвется немедленно приступить к работе согласно разнарядке. — …Мы с девчонками как раз смотрели по маленькому телевизору передачу. Они, шалавы, визжат: смотрите, мол, как наш Генка с умным китайцем схватился. Тут клиенты на джипе подъехали, ассигнациями перед физиономией шуршат, я выгоняю девок на работу, а они упираются: «Досмотрим передачу, а там хоть к цыганам!..» Глянь, какой толковый и крученый китайчонок попался, а?! Я думала, они все, как на рынке: «Друга, налетай, покупай, дёсэво!» Но ты был хор-ро-ош. Народ очумел, об этом только и болтает. Выдал! Глядишь, завтра миряне повалят на площадь с транспарантами, — тарахтит Настя, без энтузиазма макая тряпицу в банку с хлоркой. Дарья тут как тут.
— Да уж… после такой передачи коммунисты завтра наверняка организуют на площади шествие, — всхлипнула в развитие темы неслышно приплывшая на огонек редактриса. — Крест на карьере поставлен жирный. Но. Знаешь, Ген, что я подумала: ты был весь такой умный, хоть и дерганый и рефлексирующий. Таким я тебя никогда прежде не видела. Обычно Лариоша сама уверенность: рубленые дубовые фразы, двести слов в лексиконе и ни тени сомнений в своей правоте. Я подумала: а если б Гена еще и не пил. Да его бы на самое расцентральное евротелевидение! А что, языком владеет прилично. Эх, коли б не луженое горло, цены б не сложить за такого кадра…
Продолжая слушать Дарью, я бы позаламывал руки, пожалел себя, посочувствовал до слез, подраматизировал, поэкзистцировал, но весь мой экзистенциализм на бытовом уровне разрушила Дашка, резко сменившая вектор разговора.
— А что тут делает эта проститутка? — выдала Дарья негромко, но и уж точно, чтобы Настя непременно услышала.
— А ты целка тут выискалась, что ли?! Небось, накувыркалась да натерлась, чурка старая, с молодыми журналистами, аж из-под юбки дымок клубился… — Настя дала отлуп в том же тоне, не уступив оппонентке ни сантиметра своей территории. А вот Дарье крыть нечем. Наверняка она опустошена после прямого эфира настолько, что, кажется, всякий раз ей стоит нешуточных усилий поднять на меня глаза. Едва ли согрешу против истины, если скажу: этим вечером ей, наверно, хотелось бы почитать Бунина, Ирвина Шоу, в крайнем случае притулиться к Ларионову, а пришлось слушать профессионалку-путану. Город маленький, все знают всех.
— Сегодня мы сделаем это втроем, — пошутил я, предупреждая возможное продолжение схватки. Однако позвали проблемы насущные: из ложечки покормил Сеату, унес горшок в туалет, помыл его и стал укладывать девчонок по комнатам. Вряд ли так уж я им был нужен, скорее всего, сработала женская принципиалка. Себе постелил в дальней, самой холодной комнате, куда, случается, кладу Фаскудинова. Фас к холоду равнодушный. В сугробе переночует — утром встанет, отряхнется и пошел как ни в чем не бывало. Сеату оставил одну: подумал, что ей будет с горшком наедине проще одной, чем со мной.
Настя приползла первой. Пока стыдил ее, притащилась и Дарья. Втроем на полутораспалке не отдохнешь. Какой секс: жена рядом, через две стенки. И потом доминирует в моем мозгу другое: надолго ли Сеата так капитально приболела? Впрочем, будто ревматизм, лижет мое сердце провокационная мыслишка: «Притворяется Сеата, что ли? С нее станет, та еще актриса. Я же видел ее на репетициях в роли Корделии, дочери короля Лира. Весьма убедительно. Она была столь живой и яркой, что, помнится, я попросил Огольцова, мол, не убивай Корделию в финале действа, не может олицетворение жизни упокоиться. И Огольцов пошел навстречу: «Я и сам об этом думал». А в остальном… зря говорят про артистов, мол, сукины дети и ничего святого для них нет, и хоронят-де их издревле вне территории кладбища, за забором. Где-то, может, и так. Только это не про наших. Первым пальцем в глаз ткну тому, кто вякнет в адрес Горилыча, Огольцова и иже с ними.
Девчонки принялись ругаться, всуе поминая не только матерей, но и меня, и Сеату. Не откладывая вплоть до момента, когда возьмутся дубасить друг дружку, как минувшей ночью, поднялся, намереваясь уйти на свободные площади. А тут на возбуждение, на истеричные голоса тихонечко, по стеночке, по стеночке, притопала Сеата. Стоит в двери, смотрит и молчит. Взгляд мутный, отстраненный, отсутствующий. Сверх меры просторный халат болтается на ней, как на швабре. Но взгляд, черт возьми! И потом — сама притопала! На эйфории делюсь с супругой переживаниями.
— С выздоровлением, Сеата. Представь себе, — пытаюсь сделать из драмы фарс, — раз в жизни хотел согрешить с двумя сразу, догоняешь? Раз в жизни! И то не получилось. Как-то же счастливчики спят с двумя-тремя сразу, а? Нет, столь откровенно передовой опыт, похоже, не про меня. — И под локоть веду Сеату в нашу с ней комнату. Уложил. Подежурил еще сколько-то. Пытаюсь рассказывать — про Фаскудинова, про прямой эфир, про Бо, про Сёму Огольцова, про Гэри Кука… даже про Ч, разволновавшись, принялся говорить. Молчит. Только глазками лупает и временами виновато улыбается. Понял так: прости-де, дорогой, не могу тряпкой по морде надавать, я не в лучшей кондиции.
Утром разбегались, как и сутки назад, словно побитые, с драными боками в итоге мартовской оргии, собаки. Дарья ушла первой. Вместо привета метнула в меня горящие угли, точь в точь как накануне Бо:
— Нет, не будет с тебя толку, Лариоша. Определю обратно в рядовые корреспонденты, а там поглядим на твое поведение.
— …Генка, с ума сойти! С ума сойти! — в сильном возбуждении треплет рукав пижамы и бросает в меня слюной Настя. — Сегодня же вечером на работе обскажу девкам. Нет, не беспокойся, дальше моей бригады не пойдет. Это ж до паралича психики, до смертного гомерика! Представляешь, стала к ней приставать, а она, оказывается… девушка! Была. С ума сойти! — в сильном волнении вытаращила чернее ночи глазищи перевозбудившаяся профессионалка, продолжая темпераментно жестикулировать. — Такого чуда-юда я еще не видывала, и Ганс Христиан про то сказку не сказывал, и сам Александр Сергеевич. Сколько же ей годочков-то?.. Старуха ведь проклятая — лет тридцать пять, небось! — не оставляет рукав нешуточно перевозбудившаяся Настена. Ты, Гендяй, не беспокойся, — фамильярно указательным пальцем с накладными ногтями нарисовала Настя сердечко у меня на рубашке пижамы. — Я ее вот этим самым пальцем и сделала. Не беспокойся, говорю: следы первой любви замыла, застирала. А то подумает твоя чего… хотя тоже небось опытная лярва…
Этаких чудес мне только и не хватало! С трудом вытолкал Настю за дверь. «Теперь Дашутка зароет на пятиметровую глубину, где бы ни был и чего бы ни делал. Поскольку известная немецкая поговорка гласит: «Что знает Настена, то знает свинья». И угрюмо, нервно покачивая головой, будто душевнобольной, побрел готовить Сеате и Диогену завтрак. За ночь счастья не прилило, хотя полная квартира приличных девчонок, как минимум пара из коих готовы были изнасиловать хоть персонально, хоть за компанию. Слышь, Лариоша, что-то в этой жизни идет не так. Нет, ну я понимаю, что начинается новая жизнь. Но свободы и счастья, какие обычно ощущал позвоночным столбом, уволившись с одного места и еще не устроившись на новое, пока нет.
«Сладкая каторга»
— …Ладно, Ларионов… — стоило переступить порог редакции, на измене принялась плющить меня Дарья. Вообще, я был настроен сдать казенное добро и убраться восвояси. Но не тут-то было. — …Шеф дал тебе последний шанс, — при свидетелях менторским тоном рисует мне близкую перспективу редактриса, будто и не было интимного посыла вечером в холодной комнате, не было ночи, когда мы всяк себе ворочались на койках по комнатам, смело рисуя в воображении… вот, мол, сейчас встану и будь что будет… — …Завтра отправляйся в пригородный колхоз на утреннюю дойку. Сделаешь материал. Мы решили к людям повернуться не спиной да гузном… а передком. К чему, собственно, звезд вашу мать, я и призывала все последние месяцы. Всё бы вам про политику да бизнес, а о простом народе кто снимет? Правильно… Лариоша и снимет! Крестьяне тебя любят, ты для них свой. Как бишь твоя деревня прозывается, кажется, Бздушки?
— Душки, — озадаченно поскребывая скулу, поправляю редакторшу. — …И потом, Даш, чую, не получится у меня… сама видела … — принимаюсь виновато канючить. — Может, ну ее, амнистию, а? — с надеждой делаю заход. — Может, пойду я, как не оправдавший твоих надежд, солнцем палимый и ветром гонимый? Честно, Дарья, я решил Сеатке больше не изменять. Погляди, как ее шарахнуло, — заныл я, придавливая на жалость. — Не смогу я с тобой, Дань, ну правда… — едва не плача (столь бесконечно жаль себя), с трудом отрываю глаза от истертого подошвами и давно потерявшего первоначальный цвет ковра на полу. Коллеги за столами прыснули всяк себе в кулачок.
— Сволочи вы все, мужики. Сво-ол-о-очи, — возможно, в свете ночной недореализа-ции или еще в каком-то мне не ведомом свете резюмировала Дарья.
— Сво-ло-чи-и, — охотно соглашаюсь, понимая, что тактика призыва в помощь жало-сти сработала.
— А кто Сеатку будет возвращать к жизни? На какие шиши?! Боссу, кстати, твой эфир с Вэн Бо оч-чень понравился, — цокнула языком редактриса. — Да и город гудит, как потревоженный медведем этот… как его… рой, — жестикулирует в духе Насти-профессионалки редактриса. — Обыватель привык ведь, что наши журналюги исключительно по верхушкам всем осточертевших и набивших оскомину тем шарашат да штампованными предложениями, от коих зубы ноют. А вчера… Под такое остренькое, говорит шеф, можно рекламу продавать вдвое-втрое дороже. Еще сказал: пока Сеата на больничном, продолжишь вести «Здесь и сейчас», а там видно будет. Может, в очередку пойдете с Прошей и Сеатой. Как там дела у вас в семье пойдут — не знаю. Будем надеяться, конечно, — заключила Дарья, злясь и ненавидя.
Спорить не стал. Работать вообще-то иногда бы и надо… хотя где-то дома валяется рюкзак со старательскими деньгами. После раздачи своих и Сеаткиных долгов там что-то должно оставаться. Как я не подумал, что у меня в засаде тот рюкзак? Надо же, как заморочили. «Ладно, Лариоша, — уговариваю себя не спешить и не рушить категорически, — признайся честно: тебе и самому расставаться с профессией, которой отдал двадцать полновесных лет, непросто, до спазма в сердце, до тромба в венах. Правильно брешут про журналистику: сладкая каторга. Просто каторга? В командировку!»
«Держите волка»
…Сашка Еровенко, давний знакомый, зоотехник, а по призванию враль, пройдоха и охальник из тех, кто ради красного словца не пожалеет и отца, встретил меня у проходной на ферму. Сунул в руки серый латаный-перелатанный, когда-то бывший белым халат, дабы я не прилил шальной и бруцеллезной городской жизни к скучной и не очень-то сытной жизни коровьей. На входе в животноводческий комплекс зоотехник заставил потоптаться в ящике с опилками, когда-то, еще при Хрущеве, пропитанных неким дезинфицирующим составом, и мы прошли на территорию коровника. Диоген минул все эти кордоны и условности без проблем, пробравшись в проран, образовавшийся меж двумя завалившимися плитами забора рядом с проходной, скользнув на территорию, как к себе домой. Дин водит нас по литерам, будто в доску свой, тутошний. Иногда пес отвлекается: принимается лаять на местных собак, настороженно обнюхивает их, позволяя обнюхать и себя. По-крупному с дворнягами не воюет. Понимает, кто он (!), и кто они… Так, для порядка иной раз оскалится, явив ряды белых зубов вместо пропуска. У него другая задача — всё время копытит пожрать: то лепешку обнюхает, то калач, оставленный ленивым скотником в укромине огромного литера, возьмет в пасть. Вот надыбал оставленный кем-то с присыпкой крупной соли кусок хлеба в бытовке дойного литера. Стыдуха! Словно бы я его поутру не кормил от пуза, зная его бесстыжую привычку всюду копытить жратву. И ладно бы, прошел блокадный Ленинград, а то ведь с первого дня рос в сытости. Ничуть не бывало: нашел калач и тут же на месте схарчил нечаянную удачу. А в помещении набросился на крайнюю от двери корову с засранными боками. Та стала метаться. Но, поскольку скотина на привязи, пришлось ей туго, и Сашка взялся успокаивать ее, почесывая по слежалой и слегка влажной шерсти в местах, где говенных сухарей на шкуре меньше.
— Чую, мой паршивец на лосика легко и уверенно пойдет: всего-то первое свидание с крупным копытным, а гляди, Сань, какая резвость, — неуклюже оправдываюсь перед зоотехником, устанавливая камеру на треногу.
— …Да, стоят худые, как лосихи, — недослышав, Сашка принялся развивать тему. — С кормами сам, знаешь, как. Нету кормов. Только силос да соевая солома. Зернового наполнения, считай, никакого. Оттого и доим по четыре-пять литров. А этим коровенкам дай нормального комбикорма да тыквы, да куузики, — размечтался зоотехник, — по пятнадцати литров можно иметь…
— …Вы де шляетесь, мляди?! — оставив меня, Сашка принялся мобилизовать своих доярочек на трудоподвиг. — …Тут корреспондента нелегкая принесла, снимать, мать вашу, доблесть, а вас к началу дойки только две штуки, вашу мать!
Настроив камеру, поснимал крупные планы: красные растрескавшиеся женские руки, большие лишенные признаков разумного начала глаза коров, несчастную и до бескрайности озадаченную физиономию встревоженного зоотехника, снова коров, снова руки, лицо горемычного непохмеленного скотника в клубах папиросного дыма, лица толком не проснувшихся доярочек. Неспешно делаю обычную рядовую работу, стараясь, чтобы в кадре было меньше измазанных в дерьме бочин и ног изможденной животины.
— Хрень какая-то, — ворчу, — здесь жить нельзя: в марте еще холодно, в октябре уже холодно. Жить следует там, где грецкие орехи.
— Это точно, — согласился Сашка. Я поставил его перед камерой так, чтобы на заднике был виден живой процесс с участием доярочек и коров, и стал пытать про скотский трудоподвиг. «У кормила власти — падлы, законы принимают быки, отцам-командирам в товариществе навалить бы в руки — за руководящее млядство…» — Сашка провел линию вертикали ответственности вполне уверенно. Он готов развивать тему в том же духе, покольку я не останавливаю: хотели правды жизни — получите. И развивает, странно положив голову на правое плечо, будто слева ему кто-то зарядил по шее. Однако в виду появилась еще одна бабенка из немного шальной поутру ватаги, и Сашка, оставив меня, будто мы встретились единственно поболтать ни о чем, тотчас набросился на доярочку: мол, откуда умная… ты голова и всё такое, и в том же духе, только после ноты «ля». Я снимаю. Девчонка не из робкого десятка и отмахнулась от Шурика, как отмахивается бесконечно терпеливая россиянка от неизбывного, от невзгод и горестей лиха и лишений, связанных с прожитьем на этой, наверно, слишком грешной земле, коли выстужена она девять месяцев в году, с виду бедна и уж точно постыдно не обустроена.
— …Ты же знаешь моего неуемного… — Потеряв в складках застиранного до грязной белизны халата рукав, бабенка оправдывается: — Уже гимн по радиву, а он всё на мне! — Затем с вызовом, нахально встав перед камерой, дала потенциальному зрителю развернутую картину бытия: — …Вот когда директор, ё…ть, наконец даст зарплату, … мать, съезжу в город на аборт, …лядь, тогда и стану ходить на работу вовремя, на …й. А то, …дь, никакой житухи, ё… рот, в проклятой деревне нету! — прокламировала селянка свои намерения. — Так и скажите там у себя в городе му… чудакам в пиджаках: в деревне, мол, житухи нету, одна порнография да стриптиз, — вылупившись в объектив камеры, поставила девка финальную жирную точку, словно бы готовая к крайности, что Сашка сейчас накинется на нее, сшибет на бетонный пол в размазанных нами коровьих лепешках и станет топтать в дерьме. «А и сказала!» Сашка развел руки в стороны: «Ну и я о том же…» Словом, полнейший вижубуй. Я с удовольствием подумал: а пусть-ка теперь из этого материала Дарья вместе с боссом сфардыбачит рейтинговую передачу! Рейтинг… Слово-то, вишь, по сути, поганое! Живо представив себе, как будет происходить обсуждение, я широко улыбнулся, и Диоген, уловив мое настроение, также словно бы расплылся в улыбке, растянув свою пасть и вывалив алый язык так, что стали видны черные пятна на розовом нёбе. Глянув на доярочек, Дин как бы спросил их: мол, а вы-то, шлындры безмозговые, чего не улыбаетесь в ответ, мать вашу?
— …Скотина, дерьмоед! До города будешь у меня бежать, пока не вытряхнет из тебя все сожратое добро! — ору я на ошалевшего Диогена, километр за километром бегущего следом за машиной. И ведь не понял, за что наказан: в глазах непонимание и укор. Нет, все же свято правило, как ни крути: на детях гениев природа отдыхает.
Но я сжалился-таки над животиной и впустил репрессированного в салон на заднее сиденье. Сколько-то едем, не общаясь: я в отчаянии продолжаю негодовать, а он никак не может отдышаться. «А как еще тебя учить, дуралей, — теперь уже пытаюсь мирно разговаривать с недопеском. — Надо же как-то учиться блюсти себя при людях…» Вынимаю из бардачка обмылок вареной колбасы, зажатый меж кусками ржаного хлеба, решив позавтракать. Тотчас из пасти пассажира потянулась длинная тягучая слюна, будто негусто сваренная карамель грязного цвета, и поползла по спинке водительского кресла. Однако, почуяв, что амнистия состоялась — хозяин долго зла в себе не держит, Диоген принялся умащивать мордяку у меня на плече. Пристроил ее вроде удачно и от удовольствия — вижу в зеркале — прикрыл глаза. «Чай, не апельсины в коровнике трескал, — с укоризной смотрю на пса в зеркало. — Морду убери с плеча!» Однако Дин, раскрыв пасть, вывалил весь свой слюнявый язык и кашлянул, обдав смрадными брызгами. Ударив по тормозам у самого поста дорожной инспекции, выскочил из машины, переломился в поясе, и меня отчаянно вырвало. На кривых ногах приковыляло «государево око»:
— Почему сразу не поставили автомобиль на ручник?
— Вишь ли, командир, с собакой заговорился, - проблевавшись, стал я выпрямляться. Впрочем, заболтать сержанта не удалось. А второй подоспевший вознамерился проверить меня на алкоголь: «Что-то дух у вас нездоровый». Как мог объяснил ситуацию: дух-де не от меня, а от пассажира. Но выручил Дин, моментально прочувствовавший ситуацию. Одного отчаянно облаял, а другого ухватил за сапог и держит, глядя жертве в глаза, будто предупреждая: «На кормильца не гавкай, а то могу и жестче».
— Волка своего держите на поводке, товарищ Ларионов, — строго выговорив мне, козырнул обруганный Диогеном и вернул документы. Может, узнал, но, скорее всего, не стал искушать судьбу, поскольку Диоген раздухарился и с лаем мечется от одного стража порядка к другому, очевидно, выбирая, кого начать рвать первым.
Я присел на водительское кресло к рулю спиной, ноги на дороге, дверь открыта, внимательно осматриваю мое сокровище: «…Волка, говоришь, сержант… Посмотри на этого волка, мать твою… сзади из-под хвоста у «волка» свисает кусок целлофана либо тряпки. Я призвал пса, тот виновато подгреб, грубо развернул дурака к лесу передом, а к себе задом и ухватился пальцами за тряпку, торчащую из заднего прохода. Не подалась. Что мне осталось? Сидеть придурком и удерживать в руке торчащую из гузна пса тряпку? Нет, конечно. Я поднялся из кресла, и со всего маху, что было сил, наподдал. Дин взвизгнул, заметался, заметался, понимая, что хозяин всё это предпринял неспроста и по легкой не отскочить. А с чего? Не понятно. Запаникуешь тут. Я наподдал еще, тяга улучшилась, и метровая тряпка благополучно вышла наружу, оставшись в руке. «На цепь его, пусть подъезд охраняет. Не пес — дерьмо! Помоечник! А «мусор» мне тут рассказывает про волка. Какой, к чертям собачьим, волк? Видели б они, каким волком был дедушка Дина. А удел этого — охранять вход в подъезд, сердобольные бабуськи его уж точно не оставят…» — обещаю себе весь остаток пути домой. Дин устроился за моей спиной, размышляя о своей горькой доле и порушенной вере в доброго хозяина, смрадно дышит в затылок. Оборачиваюсь. Всматриваюсь в его оливки… Ну как посадишь на цепь кровиночку, плоть от плоти Дианы? Это ж будет означать — осквернил память, предал. Хм, волк… ах, оставьте!..
Лариоша. Частная жизнь. 2
© Copyright: Александр Маликов-Аргинский, 2016
Свидетельство о публикации №216101400493
Свидетельство о публикации №216101400493
Рецензии