Кипрский дневник. День седьмой

          ЗАПИСКИ ПУТЕШЕСТВУЮЩЕГО СИНЕСТЕТИКА
          или МОРФОЛОГИЧЕСКАЯ ОКРОШКА

          Вечность?
          Единица времени.

          Наверное, из меморандума
          Всемирной Палаты мер и весов

          Семерка – счастливое число. И если первый день Нового года выпадает на седьмой день пребывания на острове, можно считать его удачным с самого утра.
          В половине пятого проснулся от раскатов грома. Сверкали молнии и лил дождь. Вот так ведут себя лихие и они же первые впечатления от начала нового года. Правда, гроза сильно напоминала сорвавшуюся с цепи собаку. Не злостью скорее (хотя было похоже), а нетерпеливостью засидевшегося на месте беглеца. Она неслась так бойко, что следующий раскат раздался уже где-то далеко-далеко, а третий (и последний, что я расслышал) могло почуять только ухо случайно разбуженного посреди ночи человека.  Я открыл глаза, закрыл снова и тут же уснул.
          Благодаря бешеному ветру, который унес все следы ночной непогоды, утро о ней даже не вспомнило. Но этот же ветер принес со стороны Африки тончайший песок и небо теперь напоминает застиранную пеленку, напрочь заслонившую солнце.
В такие дни цвет моря стремится к цвету высоты.  Да так сильно, что почти сливается с ней. Особенно на горизонте. Поэтому линии, отделяющей его от неба практически не видно и, когда глядишь вдаль, возникает ощущение, что волны несутся к тебе, рождаясь прямо из воздушного тумана. Я думаю, – кто их там тревожит? От кого бегут? Впрочем, радость встречи с тем, к кому они направляются, то есть с берегом, видимо как-то уравновешивает страх перед тем, от кого они скрываются…
          Такая погода, как сегодня, действительно заставляет потеряться во времени и сбиться со счета дней. А может и верно. Умение считать десятками конечно приветствуется где-то в районе начальной школы, но к чему оно тут. Мне подумалось, что последние дни больше запомнились чем-то особенным, чем-то случившимся. Их не обязательно называть по номерам, а можно просто: «тот день, в который…», или «тем днем, когда…»!  Тот день пах капучино, этот наполнен ветром, слетела шляпа у прохожего и он со всей семьей ловили ее на набережной, весело катившуюся и подпрыгивающую на ребре широкого поля… В общем, «тот самый день»!
          Возвращаясь к мыслям по поводу Нового года и воспоминаниям о том, много ли их было, счастливых Новых годов, я не набрал и пяти… Поневоле откажешься считать дни, а будешь вспоминать просто хорошие и наберется много больше. Много-много больше! Значит так и буду вспоминать: «день, когда…».
         Посещая ближайшую таверну, я пристрастился к тамошнему латте и капучино. История началась еще в Риме, где такие напитки готовят с потрясающим вкусом, наливают в удовольствие, а подают с очаровательной улыбкой. Один только ристретто из El Eustashio создает целую эпопею воспоминаний, томительных вздохов и легко творит слезу умиления в обоих глазах. Теперь каждый раз надеюсь, что какой-нибудь кофейный сомелье, бариста (ну, или забредший на кухню официант, что ли…) ошибется и хотя бы случайно приготовит так же хорошо.
          Выпивая чашку за чашкой, я понял, что вкус кофе неминуемо зависит от его содержимого, но ничуть не менее и от того, что ты созерцаешь. Более тонкие наблюдения должны бы привести к ясной и прямой зависимости вкуса кофе от красоты женщины, на которую смотришь поверх края кружки, но научных исследований по этому поводу еще никто не провел. Там действительно (с женщинами, я имею ввиду) все сложнее. То ли вкус кофе зависит от женского обаяния, то ли наоборот, красота находится в плену у вкуса. Разве нет?
          Насчет женщин надо еще подумать, а факт, что вкус имитаций итальянских шедевров кофе может быть спасен только живописным пейзажем, совершенно неоспорим. Сами посудите.  Случается, что кофе совсем говно, но почему-то пить можно. Значит содержимое скрашено только за счет созерцания приятной окружающей действительности. А как еще?!
          Шел по берегу, купаясь в рокоте моря. Почему-то сожалел, что не имея музыкального образования, не сумею расслышать все нюансы и тоны шикарного звука. А впрочем, отчего же?
          Хорошо различаю мелодию печального берега, отдельные ритмы, чуть побыстрее и повыше, мерно накатывающих волн, всхлипы брызг, разбившихся о скалы, глухие удары в борт корабля или бетон портового парапета… 
          А теперь вот всю ночь провел, слушая шум прибоя с завываниями ветра, сорвавшегося с чьей-то привязи и терзающего остров уже вторые сутки. Тут уж я экспертом стал в писках, надрывах, терзаниях и стонах – в общем, целом букете (охапке даже) звуков, сопровождающих долгую ночь.
          Ну, сами понимаете – это рассуждения дилетанта. Вспомнить хотя бы живших на этих берегах более двух тысяч лет назад греков. Верхом образованности они полагали пение и струнную игру, отчего их музыкальное искусство процветало. Одной из наук, достойной знания настоящего архитектора, великий Витрувий полагал музыку.   Чувство ритма и гармонии, то есть, тональности и высоты, частоты и продолжительности, непременно требует тренированного слуха и ночными бдениями перед завыванием ветра никак не ограничивается. Впрочем, всегда приходится с чего-то начинать!

          Блюдо дня – кипрская зима!
          Умеренность красок нарушает клочок нестерпимо голубого неба, на минуту показывающий себя в обрамлении белых облаков. Или густо присыпанная туманом водяных брызг и плотно обернутая сахарной пеной бирюзовая спинка волны в тот момент, когда она, щедро политая солнечным блеском, заваливается на бочок, почувствовав тепло песчаной отмели. Ах!
          Острота насыщенного полуднем света, пропитанного соленой влагой парит над поверхностью прожаренной корочки чуть желтовато-коричневого пейзажа. Шум ветра и моря так уместны в качестве приправы к сухим запахам листвы, шороху прибрежного тростника и так уютно сервируют шикарное зимнее блюдо, что взять его в дорогу приятно, а отведать блаженно.  Теперь уж и со всем этим, как с теми сардинками – не знаешь, то ли кусать, то ли целовать!
          Пытаясь понять цвета, звуки, запахи и как-то назвать те ощущения, которые они дарят каждое мгновенье, чувствуешь себя на краю семантического срыва. Все время приходится искать слова между подходящими и напрочь отсутствующими. Никто не ловит над этой пропастью (и красной кепки нет…) и каждый раз рискую остаться в полной тишине, за гранью слов – только цвета, звуки, запахи…
          Цвет холода и запах соли в неспешности лунного света… а иногда блеснет так игриво, что слепит глаза и воображение! Хочется тут же вспомнить строки БГ или проповедь Ошо.
          Как?! Как выразить всю глубину, прохладу и легкость морского воздуха, взбитого зимними ветрами в невесомую пену и словно брызги лимонного запаха, возбуждающего аппетит к впечатлениям!

          А тем временем вечерний овощной супчик только на вид такой грозный и горячий, прикрывшись облачком ласкового пара, оказывается на вкус бережливо-теплым и берет свое гораздо более пряной остротой, чем обжигает. Острота накапливается во рту с каждой ложкой и, словно мягкий бальзам, течет в кровь, освежая мысли о благодати и святости переживаемого момента…
          Ха-ха! А вот и тирамису! Заботливо уложенные слои насыщенного печенья и взбитых сливок неряшливо испачканы капельками блестящей карамели, словно листья росой под восходящим солнцем. А сбоку к «итальянскому» десерту (который для себя теперь считаю кипрским) совершенно по свойски, с фамильярностью старого знакомого притулился валик мороженного, не менее небрежно испачканного ореховой крошкой. Вид у него такой, как будто морозный шельмец сейчас сунет руку в карман, вынет сигарету и с наслаждением закурит. Ну, правда!
          Эти двое так изумительно хороши, что хочется упасть в них лицом и застыть на мгновение, чтобы не увидеть и не почувствовать ничего лучше!

          К обеду, преодолев чуть более полусотни километров горной дороги, успешно сменил шум прибоя на молчание высоты.
          Троодос. Гряда, развалившаяся с юга на север. Бедняга туман, который здесь обожает носиться клочками, не спеша виляя меж крон причудливых кедров, сегодня не успевает и носа показать, как его смывают все новые и новые порывы дождя. Они же сбрасывают и остатки снега, который тут выглядит скорее пострадавшим, чем истинным символом зимы.
          Я обжился, как осы, под самой крышей отеля. О борт этого утлого скворечника так хлестал дождь, бросаемый жестокими порывами ветра, что через десять минут негнущимися от холода пальцами, стуча по ледяным клавишам нотбука, я уже набрасывал краткое завещание. Голод меня остановил.
          Выходить было еще страшнее, чем оставаться. Тем не менее (промокнув до нитки), я перебежал в соседний ресторанчик (такое заведение честнее назвать харчевней) и был вознагражден. Славно пообедал овощным супом с чудными гренками вприкуску и заказал баранину, долго-долго печеную в углях. Барашка они раньше (в незапамятные времена) пекли всей деревней в земле и кушали сообща. Готовится он до состояния полного изнеможения и взаимного неприятия между косточками и мясом (в смысле, что мясо отделяется от них с необычайной легкостью). Само мясо остается сочным не в последней степени благодаря жиру. С овощами и пропитанное свежим лимонным соком, это кушанье исчезает в организме с ловкостью кентервильского призрака и с приятностью, достойной сладких блюд.
          Что-то подобное могут готовить только чехи и баварцы. Но там все совершается иначе…
          Кстати, по поводу местной традиции поедания барашка сообща. А ведь столовая посуда, как ни обидно, разделила общественный интерес на множество частных и, по сути, встала на сторону символов свободы воли.
          Похоже, мы еще недооценили роль гончарного искусства в формировании института частной собственности, с одной стороны, и усугубления индивидуализма (с тех пор, как у каждого могла быть своя чашка и ложка), с другой. Уверен, что хвастаться друг перед другом люди начали не обновками и обувью, а именно столовой посудой. Предположение пока не подтверждено фактами, но ведь мотивация часто ведет к истине?

          По поводу «предположений, подтвержденных фактами». В археологическом музее Ларнаки я видел два стенда с горшочками 3,5-тысячелетней давности, на которых изображены птицы. Эти птички, похожие на современных куликов или цапель с длинными клювами, оказались интересным намеком на то, что гончарные изделия как раз имели очень индивидуальный характер и могли использоваться не только как «посуда» (хотя, по виду, горшки как горшки).
          Во-первых, они «ручные». Диаметром всего не более десяти сантиметров. Можно предположить, что это доказывает их личный характер, то есть персональную принадлежность.
          Во-вторых, перед головами птиц изображены «дорожки» маленьких точек, как-бы высыпающихся из их клювов. Точек на разных горшочках разное количество. Где-то восемь, где-то семь или пять. Похоже, подумал я, на изображение звуков! Может быть действительно это что-то вроде первых нот?! Звуки одинаковые как писки или отдельные свисты. Вполне логично, что так древние киприоты записывали птичий голос. А может быть не только записывали, но и воспроизводили? На горшках, возможно, записаны звуки. Во всяком случае, чего-то я тут еще не разгадал, но эти гончарные изделия действительно могли иметь несколько, так скажем, «смыслов» и служить «поющими амулетами» или нотами.
          А это говорит о высокой степени индивидуальности посуды для тех давних людей, представления о мире которых для нас утеряны. Забавно, что когда мы говорим о записи  человеческих звуков (письменности), зачастую не вспоминаем о записи звуков с точки зрения нот (то есть любых звуков). Между ними, судя по кипрским горшочкам, может оказаться гораздо более тесная связь, чем думается.

          Засыпал я вечером долго и все под дикие завывания морозного ветра. Но свежий воздух неизменно делает свое дело – даже испуганному организму придает смелость уснуть.

          Продолжение следует. Непременно!