М. М. Кириллов Города и веси Выпуск третий. Очерки

М.М.КИРИЛЛОВ





ГОРОДА И ВЕСИ

Третий сборник
очерков, рассказов и путевых заметок
















САРАТОВ
2016











       




      
       Настоящий Сборник, уже третий, публикуемый, как и первые два, в этом году,  включает очерки и рассказы, написанные автором в основном в последние два года. Во всех трёх Сборниках очерки о более 60-ти  городах, посёлках и деревнях нашей Советской страны. Предисловие и послесловие к настоящему Сборнику, по сравнению с предыдущими двумя Сборниками, изменений не претерпели, так как не изменилась и позиция автора.  Книга охватывает период с 40-х годов до настоящего времени и на примерах городов и весей  даёт представление о том, что народ потерял с приходом к власти в нашей стране буржуазии (лавочников). Но города живут и сейчас в значительной мере  в силу той мощной созидательной инерции, которую им придала власть трудящихся. В целом, на их примере возникает образ   Союза Советских Социалистических Республик, каким мы его помним. Этой памяти и служит предлагаемая читателю книга. А читатель – это тот, кто не разучился помнить, видеть и сравнивать.
         Автор – доктор медицинских наук, профессор, полковник медицинской службы в отставке, Заслуженный врач России, писатель.
       Издание художественно-публицистическое
 Кириллов
Михаил Михайлович, 2016 г.







ОГЛАВЛЕНИЕ                СТР.

        Предисловие…………………………………………
       На  Владимиро-суздальской земле…………………….
       Деревня Пестово (1941 год, звакуация)…………..
       Москва и другие города (Верность самому себе)..
        Озеро Баскунчак…………………………………….
        Саратов. Девяностые. Новые люди………………
         Петроградская сторона…………………………….
         Ртищево……………………………………………….
         Красное Село………………………………………….
         Тиснитские лагеря пол Тулой……………………….
         Ясная Поляна………………………………………….
         Ленинград. Воспитание стойкости………………….
          Белгородские учения…………………………………         
          Новый Иерусалим……………………………………..
          От Горького до Ярославля……………………………
          Репино…………………………………………………..
          Сосново………………………………………………….
          Шереметьевская школа………………………………
          Москва. Красная площадь……………………………
          Послесловие…………………………………………….












НА ВЛАДИМИРО-СУЗДАЛЬСКОЙ ЗЕМЛЕ
         На Владимирской земле за мою долгую жизнь мне пришлось побывать не раз. Впервые это было ещё в детстве. Шёл второй месяц войны. Я только закончил первый класс. Когда был сдан Смоленск, в конце июля 1941 года, правительством было решено отправить семьи военнослужащих из Москвы за Урал. Это коснулось и нашего заводского посёлка в Лефортово. Семьи погрузили в теплушки на путях соседнего завода «Серп и Молот». Мы – мама и трое ребятишек – попрощались с отцом, остававшимся на оборонном заводе, и поезд наш отправился  на восток, к Волге.
       Ехали рывками, то очень быстро, то подолгу стояли на запасных путях и тогда нам разрешали вылезти из вагонов и побегать по насыпи. Этой радости мы ждали. Проезжали город Владимир. Ничем особенным он не запомнился. Вокзал и железнодорожные пути, забитые составами. Несколько раз (до г. Горького и даже позже) состав попадал под бомбежки, хотя бомбы цели не достигали. Этим и были вызваны рывки в движении нашего поезда. Впереди нас ждало полтора года жизни в эвакуации.
      В эвакуации наша мама заболела туберкулёзом лёгких, и когда мы  возвратились домой, подолгу лечилась в больницах Москвы.
       В  1944 году её направили в противотуберкулёзный санаторий в посёлок Болдино Владимирской области. Как-то отец, посещая ее там, взял и меня с собой. Сойдя с поезда, где-то возле г. Владимира, мы с ним долго шли пешком по дороге к санаторию. Пересекли большую дорогу, которая именовалась Владимирским трактом. Вдоль дороги высились невысокие каменные верстовые столбы. Отец рассказал мне, что при царе по этой дороге гнали заключенных в кандалах, чтобы не разбежались, в том числе политических, большевиков. Мы много говорили с ним о Революции, о том, что она дала трудящимся.
     Помню,   Болдино встретило нас большой дворянской усадьбой с белыми колоннами и высоким крыльцом. За усадьбой располагался густой лес. В тот же день, повидавшись с мамой, мы с отцом попутным автобусом вернулись в Москву.
       Как-то в семидесятых годах по дороге из Москвы в Горький поездом проеэжал Владимирскую область, всю  в дыму от торфяных пожаров, случавшихся там нередко.
        Последний раз мне довелось побывать в тех местах в октябре 1989-го года. Группа московских профессоров собралась тогда во дворе московского НИИ  пульмонологии, что на 11-й Парковой, в ожидании автобуса для поездки в город Суздаль, на одну из первых в те годы пульмонологических конференций в СССР. Это  было уже позже конференций в Калуге и в Рязани и через год после Учредительного съезда общества врачей-пульмонологов у нас в Саратове в 1988 г., перед 1-м Всесоюзным конгрессом пульмонологов в Киеве в 1990-и году. Руководил всеми этими форумами уже тогда известный академик А.Г.Чучалин. Новорожденное Общество пульмонологов нашей страны в те годы, образно говоря, расправляло крылья.
       В автобусе со мной ехали профессора Сильвестров, Ноников, доктор Сахарова и другие. Из моей саратовской кафедры в Суздаль направлялись ассистенты А.М.Косыгина, Т.Г.Шаповалова и М.М.Шашина.
      Суздаль, где я был впервые, встретил нас осенней непогодой. По приезде сразу окунулись в толчею конференции. В Саратове год назад мы хорошо встретили гостей из всех крупных городов Советского Союза, и потому здесь у нас недостатка  в знакомых не было. Разместились, подготовили свои доклады и успешно выступили на пленарных заседаниях и секциях. Тогда здесь были и украинцы, и прибалты, и товарищи из Баку, Барнаула и Благовещенска. Профессора Ландышевы, Провоторов, Федосеев, Кокосов, Мухин, Фёдорова, Слесаренко, Убайдуллаев, Шнипас, Ардаматский, Трубников и многие, многие другие. Иностранцев  не было ни одного. Самое важное было даже не в содержании докладов, а в организации работы конференции и в единении людей и их опыта. Чувствовалось, что чистые родники пополняют советскую пульмонологическую Волгу. Достижения накапливались. Было очевидно, что романтический этап в развитии отечественной пульмонологии успешно продолжается. Большая роль в этом принадлежала академику Александру Григорьевичу Чучалину. Я уже тогда заметил, что это человек высокой культуры и организации ума.
      На одном из заседаний я преподнёс Правлению Общества большой памятный альбом с фотографиями  Учредительного съезда, в прошлом году прошедшего у нас в Саратове. Делегаты встретили это одобрительно.
      Как всегда во время конференции было много кулуарных встреч и знакомств. Были даже посещение ресторана и танцы. Подчас казалось даже, что личностная тусовка была важнее, чем научные достижения делегатов.
      Осенняя погода не способствовала тогда ознакомлению нами с местными достопримечательностями. Мы, конечно, знали, что Суздаль это древнейший город России, но непосредственные впечатления от этого районного центра Владимирской области были весьма скромными. Кремль и соборы были заброшены. Подавляла обыденность малоэтажного захолустного города, никогда не имевшего развитой промышленности. А, может быть, нам не хватало хорошего экскурсовода? А ведь перед нами был ровесник великой Руси!
      Но однажды в перерыве между заседаниями мы съездили посмотреть Храм на реке Нерли. Это было недалеко от города. Храм располагался на пустынном высоком берегу, с трёх сторон окружённый не широкой, но глубокой рекой. Дальше, за рекой, расстилалось скошенное поле. Белоснежный, как лебедь, с высокими сводами стен и единственным куполом, устремлённым вверх, он как бы готов был взлететь. Окружающее ему не мешало, он был как на ладони. Ничего лишнего, простота и красота. Говорить не хотелось. Побродили мы вокруг него, полюбовались и уехали. Это впечатление контрастировало с суетой съезда и оттеняло мелочность наших обычных интересов.
      Суздалю более тысячи лет. Он помнит Киевскую Русь, Владимира Мономаха и Юрия Долгорукого. Это ведь десятый-одиннадцатый века! Суздаль старше Москвы. Многое из его истории я уточнил уже позже.  Но Храм-Лебедь на Нерли, удивительное творение русских людей, я, потрясённый,  увёз с собой именно тогда.
      По окончании конференции я уехал через Владимир в Москву. Запомнились большая площадь перед вокзалом  и громадный Собор  11-го века, Золотые ворота. Ничего золотого в осеннюю непогоду я в нём не увидел. Эта махина тысячелетней давности словно давила на окружающую её площадь. Я покидал Владимирско-Суздальскую землю, как оказалось, на этот раз навсегда.
       Пост-скриптум.      Прошло с тех пор каких-то два-три года, и пульмонологический романтизм закончился, сменившись унизительным коммерческим лоском Европейского респираторного общества и абсолютной подчинённостью западным фармацевтическим фирмам. Но ведь тогда и Советский Союз закончился, сменившись государством лавочников. Это были «девяностые годы» в развитии пульмонологии, да и только ли в пульмонологии. Я даже на Конгрессы пульмонологов ездить перестал. Эти годы продолжаются.   Но это не конец. Тысячелетний опыт Владимиро-Суздальской земли убеждает, что страна наша переживёт и это. Храм-Лебедь ещё взлетит!               

Саратов, август 2016 г.



ПОДМОСКОВЬЕ.
 ШЕРЕМЕТЬЕВСКАЯ  ШКОЛА

Кроме отца и матери,  были у меня замечательные школьные учителя. Первой среди них была Алевтина Алексеевна Житникова — завуч и учитель математики Шереметьевской средней школы Московской области, кото¬рую я окончил в 1950 г. Не одна она, конечно. И учительница литературы – Людмила Ивановна Ерошенко, и директор школы, фронтовик - Павел Иванович Букринский, и многие другие.
  В классе нас было двадцать пять человек. Я всех их помню, всех люблю, и о каждом мог бы написать в этом очерке. Все мы поработали для нашей советской Родины на славу. Многих уже, к сожалению, нет в живых. Но Шереметьевка для всех нас  была нашей юностью, нашим счастьем и нашей духовной  родиной. Мы умрём, а Родина будет жить.
В девяностые годы к власти пришли лавочники – мелкие, средние и крупные, но все из племени «купи—продай». Жить по-человечески стало невозможно. Вот мои записки из того времени.
«Октябрь. Холода. Темная осень. Настроение частенько падает. Ничто не бывает таким временным, как постоянное. Ухо¬дят люди, казалось бы, столпы постоянства натуры и дела, и от них ничего не остается, кроме короткой памяти копо¬шащихся родственников. Что-то очень важное, вспыхнув, превращается в ничто. Можно сгореть для людей, лишь ис¬пачкав их своим пеплом, и не более того.
Правда, мне так немного нужно для себя: побродить по лесу, обрадоваться другу, испугаться звезд, подержать на руках ребенка. Всего этого так мало последнее время.
Все зыбко вокруг. Крысиные морды, жаждущие обогаще¬ния, заплеванные ларьки, жрущие «хозява» жизни поблизо¬сти от отхожих мест. Города-туалеты.
А в лесу тихо, багряное золото вперемешку с зелёными купами, тенями под кустами под нежно-голубым высоким-высоким остывающим осенним небом.
Череда дел, ничего нельзя выпустить из рук, механиче¬ский истуканчик — обязательная принадлежность клиники. Иногда хочется снять халат, одеться, тихо уйти и не возвра¬щаться. Все равно — разве что чуть большая горстка пепла...
Самое страшное — поддаться одиночеству, потерять чув¬ство локтя. А нужно держаться. В эти минуты бесценна поддержка учителей».
Вспомнил я в трудную минуту о письмах моей учительницы, написанных ею мне в разные годы после окончания школы.
О Шереметьевке я уже писал в своей книге «После войны. Школа», впервые изданной в 2010-м году. Приведу строки из писем учительницы Алевтины Алексеевны Житниковой. Это главное.
Письмо от 1951 г. (через год после нашего выпуска): «...поговорим о жизни. У нас, учителей, она тесно связана с жизнью школьников. Не может работать иначе и чиновник. Вот будете врачом и поймете меня, и сами будете волноваться и переживать, когда будет тяжело болен кто-либо из Ваших пациентов (мне было 18, а она обращалась ко мне на «вы»). ...Всю зиму мы, учите¬ля, отбираем по зернышку... Везде — поэзия труда. Вы го¬ворите, что из-за занятости у меня нет личной жизни. Нет, большая личная жизнь, долгая и красочная.
30-е годы. Первая прибавка зарплаты учителям. Я среди приглашенных в ЦК ВКП(б). Выступали М. И. Калинин, Н. С. Хру¬щев. А после концерт. Пел и Козловский, и столько, сколько мы хотели. Романсы прерываются «Каховкой». Родная песня, радость на душе, и казалось, что я не одна, а с коллек¬тивом школы и с этим коллективом надо работать, работать, живя этой работой... На демонстрации шли сомкнутыми ря¬дами. Наша колонна — вторая к Сталину, к Мавзолею. Пройдешь Красную площадь и понимаешь, как мало уда¬лось сделать и что надо работать больше и лучше.
Вот после нескольких лет работы в Москве я поднимаюсь на сцену Большого театра и в числе 160 человек из 16 ты¬сяч получаю награду за хорошую, честную работу. Вот встреча с Крупской на съезде учителей...
Годы войны. Урал. Дочь работает в шахте, начальником смены. Зять на войне. Внучка на руках. И школа тут же, не могла же я бросить школу. 56 градусов мороза — закутаю внуч¬ку... и везу в школу, а там от своих 400 г хлеба отдам 150 технической служащей, она девочку подержит, а я дам уроки и снова домой.
Вот видите, все время личная жизнь переплетается со всей этой жизнью школьной, и не знаешь, где кончается одна и начинается другая. И дороги эти чужие ребята, как свои.
Жизнь прекрасна! Только честно прожить ее надо. Ра¬дость труда, радость других людей, для которых ты что-ни¬будь сделал, только углубляют личную жизнь. И знаете, когда я получила характеристику, что показала себя чест¬ным, энергичным и инициативным работником, я обрадова¬лась более всего слову «честным».
И еще ее строки спустя 26 лет, от 1977 г. (Ей тогда было уже 82 года!). «Шестьдесят лет не порывать со школой — такова моя счастливая судь¬ба. Получить высшее образование до революции не было возможности. После революции  я жила и учительствовала в Вышнем Волочке. 2-й Московский университет (тогда их было два) принял на себя громадную работу по заочному обучению учителей. Время было тяжелое: безработица и биржа труда. На факультете общей методики нас собралось 35 чел. В Вышнем Волочке нам часто по 3 мес. не платили зарплату. А мы работали, отдавая все силы школам.
Помню Ленинские дни в конце 20-х годов. Стояли страш¬ные морозы. Приехали на Красную площадь. Громадная очередь. Она тихо и безостановочно текла и текла. Ей не видно было конца. Нас остановили против Мавзолея. От¬туда подошел военный и сказал: «Мы вас ждем». Дал знать охране, очередь была приостановлена и, переживая всю значимость происходящего, мы вошли в Мавзолей. Простые учителя начальных классов и такой почёт и уважение, а главное — сердечность.
 А потом нас повезли в Дом Пашко¬ва (теперь это окончание библиотеки Ленина). Объяснили, что сегодня собираются самые близкие люди Владимира Ильича, что будет Надежда Константиновна. Она пришла со старыми большевичками. Начали собрание просто, без вся¬кого президиума. Тепло и радостно было на душе: «Мы — тоже из самых близких людей Ильичу». Проникновенно го¬ворили о его революционной работе, его человечности, о простоте его жизни, о предвидении им будущего в каждом вопросе, о народном образовании и взглядах на него Ильича. Надежда Константиновна говорила, что Ле¬нин завещал поднять учителя на такую высоту, на которой он ранее никогда не стоял. Говорила, что знает о тяжелых условиях работы начальных школ, о борьбе с неграмотно¬стью. Учитель нужен, причем не только как учитель, но и как организатор...
Мы тогда забыли, что нам трудно, строили пла¬ны, а на завтра снова лекции и зачеты. Это был счастли¬вейший день моей жизни.
Уже около 20 лет на пенсии, но вызывают снова и снова. Вспомнишь: нет учителя! и пойдешь на уроки. Так надо, ты нужна».
Эту наивную искренность честного человека и учителя — советского учителя — нельзя оболгать даже с позиций со¬временной осведомленности. Дело ведь не в объеме и точ¬ности знания, а в объеме честности. Сопоставление с этало¬ном — научный метод. Хорошо, что у нас с вами есть такая возможность.
Как помогают эти письма! Сразу становится ясно, где моя духовная родина. Последний раз я посетил мою старую учительницу в поселке Шереметьевка, что рядом с Хлебниково под Москвой, в 1982 г., когда ей было 87 лет. Она еще хорошо держалась... Она прожила до 90 лет. Беспартийный большевик, она воспи¬тала нас такими, что радостной энергии юности нам хватило на всю жизнь, какой бы сложной она ни оказалась. «И если в трудное время, — писал я тогда, — у меня останется в запасе только она — моя старая учительница, я смогу дол¬го  продержаться». Кажется, такое время пришло. Но письма учителя помогли. Шереметьевская школа сегодня – как всякая другая поселковая школа - живёт тяжело. Потихоньку строится, ремонтируется. Трудятся в ней новые поколения учителей. Вырастают новые поколения школьников. После нашего выпуска её покинули ещё 66 выпускных классов. И для всех, несмотря на трудности нашего нынешнего ущербного времени, школа всё равно остаётся их маленькой родиной.
      «Словно замерло всё до рассвета. Дверь не скрипнет, не вспыхнет огонь…» Помните? Это про нас. И про вас?


ВЕРНОСТЬ  САМОМУ СЕБЕ
(Москва, эвакуация, послевоенное время)

Верность самому себе для многих, особенно в наше, рыночное, время  становится проблемой. Память выбрасывает из моего далекого прошлого островки воспо¬минаний об этом.
Как-то, лет 60 назад, это было вскоре после войны, со¬брался я на Ваганьковское кладбище к маме, найти художника и сделать надпись на могильной дощечке. День был осенний, темный. Опадал лист. На дорожках народу было немного. Увидев пожилого небритого художника в старой спецовке, заляпан¬ной серебряной краской, шедшего с какой-то старушкой на могилку, я договорился с ним, что позже он подойдет и ко мне.
Про¬шло часа два, пока я, наконец, дождался его. Он вытащил из старого портфеля банки с красками, кисти, тряпки, линейки и приготовился к работе. Видно было, что он пьян, причем выпил, скорее всего, только что — со старушечьего возна¬граждения. Загрунтовав серебром металлическую дощечку, он присел на скамейку в ожидании, когда дощечка подсохнет.
День был сырой, и краска не сохла. Когда он, пошаты¬ваясь, встал и попытался продолжить дело — черным по се¬ребру вывести текст, краска «поплыла», да и рука у него была нетвердой. Посидели, подождали, когда подсохнет грунт. Но мастера очень быстро разморило, видно, выпил, да не закусил. И он признался виновато, что не сможет за¬кончить работу сегодня и сделает это завтра. Но приходить сюда еще и завтра мне было трудно. И я, взяв у него кисть, не очень уверенно, но сносно написал текст сам. Делал я это, конечно, медленно. Он все это время сидел на скамееч¬ке и дремал, свесив голову. Закончив, я разбудил его и предложил взглянуть, как получилось. Он, уже немного про¬трезвев, осмотрел сделанное, дотронулся до сохнущей крас¬ки пальцем и сказал, что, конечно, сойдет и так, но уж очень непрофессионально, и добавил виновато, что все же завтра он все сделает, как надо. Пока сидели, я выяснил, что был он когда-то неплохим художником, даже картины на про¬дажу писал, но после смерти жены «руки опустились», стал попивать и подрабатывать на кладбище... Сложив в порт¬фель весь свой «инструмент», он собрался уходить. Я ему говорю: «Возьмите свой заработок, как договаривались». Он остановился, посмотрел на меня и сказал тихо, но твердо: «Деньги — не мои — я не работал». И пошел по дорожке в сторону церкви...
Долго потом стояла дощечка с моими каракулями, напо¬миная о профессиональной, да и обычной, человеческой, чест¬ности. Казалось бы, спился человек, а совесть не пропил.
Выплывает другое воспоминание...
В войну, в 1942 году, мы — мама, я и еще двое брати¬ков — жили в Петропавловске в Казахстане. Эвакуирован¬ные туда, мы поселились в избе с земляным полом. Пол был холодным даже летом. Помню, к нам заходили соседи по московскому дому, помогали: кто примус починит, кто дров притащит, кто часы-ходики наладит. Тогда между людьми так было принято, да и понимали они, что матери с тремя тяжко.
У мамы уже давно кончилось молоко в груди, а млад¬ший — Вовка, которому только исполнился год, часто болел. И вот я по поручению мамы, а было мне 9 лет, ходил через две улицы к тете Лии, веселой и толстой женщине, которую я помнил еще по нашему довоенному московскому дому и у которой, как и у нас, было трое мальчишек. Младшему было ровно столько, сколько и нашему Вовке. Я приходил к ним с чистым граненым стаканом, закрытым марлей, и тетя Лия сцеживала при мне молоко поочередно из обеих грудей. Молока у нее было много. Из розовых сосков оно брызгало в стены стакана, сверкая на солнышке. Она в это время обо всем меня расспрашивала и смеялась. Она любила смеять¬ся, и молоко у нее, наверное, было веселое. Мне даже за¬видно было, что все это — Вовке. Я осторожно, чтобы не разлить, нес это богатство к нам домой, и Вовка пил его из бутылочки с соской и, напившись, засыпал прямо с соской во рту. Молоко было веселое, а он почему-то засыпал.
Так было каждый день, наверное, целый месяц. Мучи¬тельно долго шла война, и мы ждали, когда наша армия и товарищ Сталин победят, и мы вернемся домой.
Жилось в те годы трудно всем, но каждый оставался тем, кем он был: пьяница-художник честным человеком, товарищ Сталин — Сталиным, а матушка — кормилицей.
Но были и исключения. Как-то, году в 1943, моя больная  мама препо¬дала мне урок наказания предательства, попросив опустить в почтовый ящик соседке рассказ А. П. Чехова «Хамелеон». А предыстория была такова: в 1941 г. мой отец помог этой семье эвакуироваться из Москвы в Петропавловск и устроил её в теплом доме, тогда как нас устроить в тепле у него уже не хватило времени. Живя обеспеченно, эта наша соседка не пришла к нам на помощь, когда мама заболела туберкуле¬зом, а младший братик умирал от дизентерии. Это было пре¬дательством. И даже когда мы и они вернулись в Москву, помощь от неё не последовала: выгоды не стало.
Август. Девяностые годы. Подмосковье. Уже знакомые липовые аллеи санатория. Посещение музея В.И.Ленина.
 Народу было немного. Фотовыставка. Сним¬ки больного Ленина — после 4-то или 5-го паралича, столь же ужасны, как снимки Н. Островского в последний год его жизни...
В городе на прилавках повсюду книжка в двух томах «Неизвестный Ленин». Автор — Волкогонов —  бывший начальник Главпура Советской Ар¬мии, а теперь — один из «кротов» советской власти. Один из вариантов перерождения национальной интеллигенции. Писал-писал полжизни статьи о вождях, об Октябрьской революции, доклады для самых первых, вернее ленинца не было, а оказался прокурором.
Жестокие странички диктатуры пролетариата ему не по¬нравились. Захотелось «общечеловеческого» сладенького же¬ле. И набросился Волкогонов, откормленный рабочим клас¬сом, засушивший политическую работу в армии, сначала на Троцкого, потом на Сталина, теперь на Ленина. Обслужил один режим, теперь обслуживает другой. Человек «чего из¬волите». Смаковал даже снимки больного Ленина, сделан¬ные для истории и хранив¬шиеся по решению партии совершенно секретно: перенес их на суперобложку книги, изданной миллионным тиражом. Очень исхудавшее лицо, безумные глаза. Гуманно ли тира¬жировать лицо парализованного перед его смертью и разда¬вать снимки родственникам и знакомым в доказательство того, что паралитик был злодеем, судя по его виду. И это о гении! Нормальному человеку это кощунство в голову бы не пришло. На него оказался способным только выкормыш ЦК не рабочей партии.
А ведь интеллигенция, падкая на сенсации, мелкобур¬жуазная в своей сути, охотно клюет на эту пакость, вспыхи¬вая, как хворост, в своем негодовании за «бесцельно прожи¬тые годы» при Советской власти среди совков с их идейным вождем. Великих людей всегда окружала свора кликуш, кро¬тов, гробокопателей и шавок. Волкогонов думал, что он Ленина свалил, а на самом деле надорвался. Ленин жил, Ленин жив, Ленин будет жить! А как вы думаете?
      Отрывок из  моей книги Перерождение. История болезни» (Саратов, 1999 г).

ОЗЕРО  БАСКУНЧАК
      1971-ый год. Как давно это было! Июль, жара. Поезд Саратов-Астрахань. Везу на войсковую стажировку слушателей Военно-медицинского факультета, только что закончивших 5 курс, в г. Капустин-Яр (Ленинск). Это левобережье Волги,  там, где она становится Ахтубой перед впадением в Каспийское море. Я здесь впервые.
      Слушателей – двадцать пять человек. Год назад факультет  набрал их из разных мединститутов страны. Командир взвода – старший лейтенант м/с Савченко, из фельдшеров. В поездке он мой главный помощник. Слушатель Веденеев из Махач-калы. Постил из Запорожья. Большинство - из Саратова.
     Заняли полвагона. Едем дружно. Всё интересно – никто из нас этой дорогой прежде не ездил. Стажёры разные – есть дисциплинированные, они преобладают,  а есть – некоторые – чувствуется,  разгильдяи. До этой командировки я их хорошо не знал. В дороге мои стажёры подружились со своими соседями по купе. Гоняли чаи. Спиртного не было.
       Под утро прибыли на станцию Верхний Баскунчак. Здесь нам предстояла пересадка на поезд до станции Капустин-Яр. Простились с соседями - астраханцами, дружно выгрузились на перрон. Поезд ушёл. Сдали чемоданы в камеру хранения в здании небольшого одноэтажного вокзала. Чем-то перекусили. И тут выяснилось, что пересадку нам нужно ждать аж до 11 вечера. И тут мне стало тревожно: предстояло как-то занять людей на это время.
       Что такое станция Верхний Баскунчак? Тут всем нам вспомнились знакомые ещё со школьной географии солевые озёра Эльтон и Баскунчак – содержащие крупнейшие в Европе,  а мажет быть, и в мире залежи поваренной соли. Это место так и именовалось - «всесоюзной солонкой». Но оказалось, что собственно промышленные солевые выработки были в десятке километрах к востоку от станции, в бескрайней степи. Туда от городка вели железнодорожная одноколейка и широкая грунтовая дорога.
        За одноэтажным зданием вокзала, окружённым вётлами и кустарником, простиралась небольшая площадь, по краям которой стояли несколько официальных зданий, в том числе здание милиции, магазинчики и аптека. А сам городок составляли около сотни частных домов, утопавших в зелени. Через площадь мирно бегала кошка. Было тихо и сонно. Был рабочий день, и людей почти не было видно. На краю площади, возле канавы, стояла колонка, из крана которой тихонько текла вода.
       В самом центре площади стоял грузовик с откинутым задним бортом. В кузове на стуле восседала крупная женщина в грязном переднике и торговала водкой, ящиками с которой машина была загружена доверху.
       Взвод слушателей вместе со мной медленно пересёк площадь и невольно, так как идти было больше некуда, уткнулся в эту машину. Над нами  среди ящиков возвышалась мощная фигура торговки. Мне стало не по себе. Я заметил, что некоторые мои стажёры  заинтересовались и «приклеились» к кузову машины. Поражали обилие и доступность зелья. Ведь его количеством можно было неделю поить весь посёлок. Июльская жара, тихий городок и целый фургон с водкой! И рядом отделение привокзальной милиции.
        Я приказал всем слушателям отойти от машины и увёл их в сторону вокзала. Большинство подчинилось, почувствовав мои опасения.  Чтобы отвлечь слушателей, я предложил всем им воспользоваться случаем и сходить на знаменитое озеро, где добывали соль. Время позволяло. И мы пошли, хотя трое слушателей всё же задержались на вокзале. Мы пересекли железнодорожные пути.  На них стояли грузовые вагоны с мешками соли, готовые к отправке. Вышли на дорогу и по совету встречных тронулись к возвышавшимся вдалеке грязно-белым горам добытой соли. 
      Идти по солнцепёку было жарко, мы расстегнули свои военные кители (фуражки пригодились) и неспешо потащились вперёд. Навстречу прошло несколько грузовиков. Шедший с нами рабочий в спецовке рассказал, что основная добыча соли происходит южнее, в Нижнем Баскунчаке. На то озеро приходится до 80% добываемой соли. Речь вообще идёт о системе озёр. Городок Нижний Баскунчак  побогаче. Есть в нём и санаторий, и грязелечебница. Туристы едут именно туда.
       Потихоньку дошли до производственной зоны. Там стоял ряд бытовок. Выглядело всё это бедновато, но имелись столовая, хоздвор, контора. На насыпи возвышались товарные вагоны и платформы. Рабочие, вооружённые лопатами, грузили на них грязную соль, которая была здесь везде. Использовались и экскаваторы. Работа была тяжёлая. Но главное это были горы соли, высотой каждая метров в десять, собранные в многометровые ряды. Это напоминало бы угольные терриконы, если бы не их белый цвет. Местами соль была грязной, а местами казалась белоснежной и просто сверкала на солнце.
       Мы  вскарабкались на одну из гор и с её высоты увидели панораму белого озера, протянувшегося почти до горизонта и  перечёркнутого полосами дорог. Вдалеке чернели цепочки экскаваторов и фигурки рабочих. Транспорт ходил прямо по соли. Несмотря на однообразие окружающего ландшафта поражала его величественность. Восточнее озера в бескрайней степи был  Казахстан.
       Спустившись с соляной горы, мы немного посидели у конторы. На стене, внутри конторы, висел портрет Ленина и в углу стояло Красное знамя.
        Техник, оказавшийся случайно рядом, рассказал нам об истории этого края. Соль, по его рассказу, добывали и возили на Урал и в Московию ещё в 17  веке. Соль всегда была в цене. При Екатерине П-ой её добыча увеличилась. В 19 веке стали строить железную дорогу от Саратова. На озёрах открылась грязелечебница. Озёра Эльтон (севернее Баскунчака) и Баскунчак стали тогда широко известными. Здесь когда-то гулял со своим войском Степан Разин. В годы Великой Отечественной войны станции и посёлки бомбили немцы – рядом шла Сталинградская битва. Население, в основном русское, живёт в посёлке. Но значительна и прослойка казахов. Совсем недавно они даже ставили юрты. Распространён буддизм. Православная церковь – одна на Верхний Баскунчак. Рабочих возят на работу автобусами. Воду тоже привозят. Спасибо нашему случайному собеседнику – нам удалось хоть что-то узнать о здешних местах.
     Возвращаясь к станции, вдогонку уходящему на запад  солнцу, мы шли быстрее. Предпринятое путешествие, хоть и утомило,  несомненно, нас обогатило. Родина в нашем представлении стала шире.
      Вернувшись на станцию, мы стали искать тех трёх слушателей, которые остались в посёлке и не пошли с нами на солевые разработки. Осмотрели даже вагоны на путях. Нашли. Оказалось, что они мирно спали в привокзальном палисаднике, устроившись в тени. Ну что с них возьмёшь?!
      Не успели мы успокоиться и поужинать в здешнем буфете, как прибежал начальник дорожной милиции, который по связи только что получил сообщение из нашего ушедшего астраханского поезда о том, что после нашей выгрузки  у одного из пассажиров нашего вагона исчез чемодан.  Милиционер потребовал от меня, как от старшего группы, чтобы все наши вещи были проверены. А как, если они в камере хранения. Вот беда-то! Пришлось организованно изъять вещи и вытащить их напоказ. Никто не признавался. Вещи кучей лежали  на перроне. Каждый из слушателей доложил, что с его вещами всё в порядке. В самый разгар разбирательств  с вещами прибыл наш поезд на город Ленинск. Было уже темно. Все побежали к нашему вагону, разобрав чемоданы. И на перроне остался один ничейный чемодан, тот самый который, видимо, и был в розыске. Я подозвал дежурного по станции, отдал пропажу и попросил передать её в милицию. И мы уехали. Осталось не ясным, кто же из наших стажёров случайно прихватил и не  свой чемодан. Думаю, что произошло это именно случайно, в спешке. В общем, для нас всё обошлось. А вот начальнику милиции пришлось ещё поработать. Всё хорошо, что хорошо кончается!
      На следующий день мы прибыли в Ленинск (Капустин-Яр), и стажировка началась. Правильнее сказать, продолжилась.
        С тех пор прошло 45 лет. Что там сейчас?
Г.Саратов, сентябрь, 2016-го года.
               
САРАТОВ.  ДЕВЯНОСТЫЕ.  НОВЫЕ ЛЮДИ

      В девяностые годы появился уже целый пласт людей, которых можно было назвать «новыми людьми». Вспоминается случай.    Поезд «Москва-Саратов». В купе я вошёл первым. Вскоре в него с огромными тюками втиснулись ещё трое. Тюки, баулы, сумки заполнили всё, даже часть прохода и все полки. Мне пришлось вжаться в угол у окна.  Первый из вошедших пассажиров,  подумал я,   видимо,  босс,  второй – кассир, третий – на подхвате, прихлебатель. Я оказался как бы в первом ряду партера – прямо  перед сценой, где началась какая-то пьеса.
      Босс распечатал большую бутыль «Пепси» и поставил на стол ещё 5 бутылок пива. Он налил два стакана - себе и кассиру и жадно выпил. Налил ещё. Прихлебатель тоскливо ждал, когда же нальют и ему. Кассир пил мелкими глотками, продолжая считать. Периодически переспрашивал: «Кофточек было 10 или 11 блоков?» «Колготки тот, толстый, отдал за 100 или за 110?» И, выяснив, замолкал. Наконец, дали попить и прихлебателю. Открыли пару бутылок пива. Развернули в замасленной бумаге курицу и, разорвав её на куски, стали жевать их, заедая хлебом и запивая пивом. Чавкали, утирая руками жирные губы и щёки. Осмелел и прихлебатель, взбодрённый пивом, пристроился к курице, совсем уж подвинув меня на полке. Кассир успокоился, ел курицу медленно, выкидывая косточки на стол. Босс смеялся, громко вспоминая какие-то удачные моменты их предприятия.
      Кассир насытился, громко отрыгнул, вытянул ноги в грязных потных носках, упёрся в мою полку и склонился на баул. Прихлебатель, уже без помех, доедал куски курицы, обгладывал кости, допивал оставшееся пиво, икал, хихикал. Он осмелел, стал говорить громко, подравниваясь к блаженствующему боссу. Но тот вскоре цыкнул на него, приказав вынести мусор и прибрать стол. Босс полез на верхнюю полку и улёгся там среди тюков. Кассир разместился внизу, посреди баулов. Залез наверх и втиснулся посреди вещей и прихлебатель. К 10 вечера все они уже дрыхли.
     А утром шустренько  встали, и вновь переругиваясь, взялись на свежую голову пересчитывать товар и свою долю прибыли, договариваясь, как доложить обо всём неведомому Главному боссу. Вытащив в Саратове всё своё барахло, они заполонили им половину перрона. А символически сказать, как бы  половину страны.
     Всё – точно по А.Н.Островскому. Те же типы, то же неравенство и зависимость. Это наш «мелкий класс» в распоряжении «среднего класса». Класс выживающих, копящих помаленьку деньгу – опора и надежда Гайдара и таких как он, современных лавочников. Опора  идеологов и практиков рыночного счастья. Портрет обывателей постсоветского времени.
      В 1994-м году политик и штангист Юрий Власов писал:  «Свобода домашнего животного всегда ограничивается миской, которую выставляет хозяин. Есть свобода, очень много свободы, но экономическое бесправие превращает её в  ничто».

ПЕТРОГРАДСКАЯ   СТОРОНА
       Многие мои читатели уже знают по прежним моим книгам, что я – ленинградец. Это – не редкость. Но существенно то, что я родился на Петроградской стороне. Вы, конечно, знаете, что это там, где Петропавловская крепость, домик Петра, крейсер «Аврора». А есть ещё Выборгская сторона, Московская, Васильевский остров, Невская застава, Нарвские ворота и много других замечательных мест. Жить же мне пришлось в разные годы практически во всех районах города.
      Захотелось написать свои воспоминания о Петроградской стороне. Но сколько великих и невеликих писателей уже написали об этом! Совесть надо иметь! Но очень хочется…
     Параллельно улице Куйбышева, что идёт от моста Свободы (Сампсониевского) до Кировского проспекта и моста (ныне, Троицких), расположена небольшая улица Мира. Ничего особенного. Но на ней раньше был роддом. Там я и родился в 1933-м году. Пишу об этом, чтобы с чего-то начать своё повествование. А потом с родителями я жил на Крестовском острове, на Кировском проспекте, именовавшемся до убийства Сергея Мироновича Кирова проспектом Красных Роз, жил и на Белосельском проспекте. Это всё Петроградская сторона.
      Знаю об этом периоде (1933-1934 годы) очень мало. Но как-то отец мой, Кириллов Михаил Иванович, рассказал одну историю из того времени. На тогдашнем проспекте Красных Роз жил сам Киров. Однажды, идя по проспекту, а он обычно ходил пешком, Киров встретил там заблудившуюся плачущую маленькую девочку. Он, успокоил её, помог  найти её дом и отвёл девочку к её родителям. Те горячо его поблагодарили, и он ушёл. Всё было буднично, но ведь это был сам Киров! Потом это стало легендой. Ведь Киров был руководителем Ленинграда и первым секретарём Ленинградского обкома ВКП (б). Возможно ли подобное в наше время, с нашими «народными» руководителями?!
     Шли годы. Началась Великая Отечественная война. В сентябре 1941 года она докатилась уже и до Ленинграда. Я и моя семья жили тогда в Москве.
Знакомая моим родителям семья учителей — Алексеевых (мать — Елизавета Михайловна, лет 60-ти, в 20—30-е годы соратница Н. К. Крупской в системе детских коммун на Петроградской сторонеа, её дочь – учитель школы Мария Сергеевна, 38 лет, и Мариичка — внучка, 3 класс) жили тогда на Кировском проспекте.
В городе уже в сентябре было введено военное положение, начались бомбеж¬ки и обстрелы. Мария Сергеевна вспоминала потом об этом времени: «Эвакуация затруднена: железная дорога на Москву уже перерезана. Сгорели крупнейшие бабаевские склады с продовольствием, город оказался перед го¬лодной осенью. Но еще формируются и уходят составы через Волхов на Вологду и дальше, на Урал. Вывозятся дети целыми школа¬ми».
И в их школе на Петроградской стороне был объявлен сбор. Мария Сергеевна с группой учителей организует погрузку в эшелон 200 детей — от 7 лет и старше, большинство из которых — без родителей, ушедших на фронт. Выезд с Финляндского вокзала в теплушках. Бомбежки в пути. В вагонах буржуйки, кипятится вода для приготовления еды, для мытья детей и стирки. Едут мед¬ленно. На станциях по распоряжению органов Советской власти им выдаются продукты, главным образом, картофель и хлеб. В вагонах, на нарах, — неунывающие дети. Они еще не всё понимают, только все время есть хотят.
Станция назначения — г. Молотов (Пермь). Размещение в школах. Организация учебного процесса. Учителя поселе¬ны в учительских, в подсобках. С одеждой плохо — успели взять только самое необходимое. Жизнь на карточки. Связи с Ленинградом нет, все переживают, как там. Новых эше¬лонов уже нет: блокадное кольцо сомкнулось. Но люди спло¬тились (ленинградцы!), многое делается сообща, как в еди¬ной семье, никому не дают ослабеть, берегут детей, они — самое главное.
   Вся страна тогда, зимой с 1941 на 1942 г., жила, сжав зубы, физически ощущая бомбежки и голод Ле¬нинграда. Вывезенные дети — различных национальностей, но никто не делал никаких различий, это было бы дикостью. Джамбул писал в те дни: «Ленинградцы — дети мои!»
Учебников не хватало. Писали в тетрадках, сшитых из газет. Писали чернилами из непроливаек. Урок географии в 3 классе, в конце октября, ранним утром, в школьном дворе: «Повернитесь, дети, лицом к солнышку!» Повернулись. «Ут¬ром солнце на востоке. Там Сибирь. А за спи¬ной у вас — повернитесь кругом — запад, там Ленинград, там окружившие его фашисты! Днем солнышко переместится на небе и будет указы¬вать уже на юг, там — Москва, там Сталин, там Волга...».
Весной 1945 г. Алексеевы возвратились в Ленинград, вновь в теп¬лушках, но уже на Московский вокзал. На солнце сверкает мокрый после дождя Невский. Сколько радости! Город уже оживает, торопятся люди, грохочут трамваи... Через мосты, на грузовиках, их везут на Петроградскую сторону, домой. По дороге видно, как сильно разрушен город.
Размещение — в спортзале школы. Организация питания. В течение нескольких дней раздавали детей — родителям и родственникам, оставшимся в живых. Искали по адресам. Возвращены целыми и невредимыми все 200 детей (ни од¬ного не потеряли за эти годы)! Часть детей, у кого родных не нашли (война еще продолжалась), были определены в детские дома.
Только после этого вспомнили о себе. Оказалось, что при¬ехали в легкой обуви, а было еще холодно. Одежда поизно¬силась, а самое печальное — выяснилось, что их квартиру на Кировском проспекте разбомбило еще в 1942 году. Остались жить в школе, стали учительствовать. Через полгода дали им здесь же, на Петроградской стороне, в коммуналке на ул. Кропоткина, на 5-м этаже, комнату в 16 кв. м. Мариичка пошла в 7 класс. Жили очень  скромно. Удалось найти через людей часть своих вещей и мебели из старой квартиры. Жи¬ли как все — на карточки, испытывая постоянное чувство голода. Не роптали, терпели, были рады, что выжили.
А с 1950 года — новая беда: у Марии Сергеевны обнару¬жена опухоль спинного мозга. Далее — операция, жизнь в корсете. Еще через год совсем слегла дома, и теперь уже на все последующие 20 лет. Давала уроки, этим жили. Старуш¬ка-мать состарилась и требовала ухода. Все заботы легли на Мариичку. Весь мир для Марии Сергеевны сузился до телефона и телевизора «КВН». Но учителя, друзья не поки¬дали. Я бывал у них в те годы, так как учился рядом, в Военно-медицинской академии им. С.М.Кирова.
Меня всегда поражало, что при небольшом заработке и пенсии, в их холодильнике всегда хранились консервы и продукты — впрок. Я не сразу понял, что это чисто ленин¬градское, блокадное, явление. Кто пережил голод, тот всю жизнь подсознательно страшится его повторения.
20 лет, лежа на щите, прожила Мария Сергеевна. Посе¬дела. Подсядешь к ней поближе, чтобы поговорить по ду¬шам, и видишь, что волосы у нее — тоненькие-тоненькие се¬ребряные нити, а светло-голубые глаза — бесхитростно-доб¬рые. Разговор с ней был всегда тихий, ей можно было ска¬зать все, как другу, и почерпнуть из её мудрости и доброты.
Страдая сама, она постоянно заботилась о многих людях. К ней приходили, ей звонили, приводили детей. Она была ис¬точником жизнелюбия и доброжелательности. Когда-то она вместе с моей мамой окончила Ленинградский Герценовский педагогический институт и бы¬ла очень образованным человеком, это и делало ее полезной другим. Только частенько, неудачно подвинувшись, она не¬ожиданно вскрикивала от боли и замирала, пережидая её и вытирая невольные слезы. При этом она старалась, чтобы этого не заметили сидевшие рядом, чтобы не огорчить их и не вызвать жалость к себе. Для нее ленинградская блокада не закончилась. Глядя на нее и чувствуя, как сжимается моё сердце, я спрашивал себя: если есть Бог, почему он обре¬кает на мучения самых лучших в жизни — почти святых?!
В 1964 г. мой отец, знавший их учительскую одиссею в годы войны и после нее, написал письмо в газету «Смена». Оно было напечатано. Откликнулись десятки родителей и их детей, ставших взрослыми. Приходили с внуками, с цветами в руках, с подарками. Отец не успокоился и выхлопотал им через горисполком 3-комнатную квартиру на Кубинской ули¬це. К этому времени Мариичка вышла замуж, родила дочку Танечку.
Ленточки жизни развевались недолго: сначала умерла ба¬бушка Лиза, в 1973 г. — Мария Сергеевна, а в 1988 г. — и Мариичка. Потомство их живет, храня память о высокой культуре, интеллигентности, бескорыстии и самоотверженно¬сти ленинградцев, которые не смогли изменить никакие беды и время.
Когда мне бывает трудно, я мысленно возвращаюсь к ней, моей тете Машеньке, и, окрепнув, вновь впрягаюсь в свою врачебную лямку. Когда возникают иллюзии и соблаз¬ны, я вновь возвращаюсь к ней, и становится ясно, что это — ложные горы и ложное счастье, а мы с ней хорошо знали, какими бывают настоящие человеческие ценности.
Приспособленцы и паразиты были всегда, особенно много их сейчас, когда большинству людей плохо. Эти не станут спасать голодных детей, им бы только себя спасти. И, как правило, преуспевают в этом. Поганки растут быстрее бла¬городных грибов. Чем примитивнее организация, чем боль¬ше она ориентирована на потребление, тем экспансивнее ее рост. В этом преимущество паразитов, они свободны от со¬зидания. Это показал фашизм, это в наши дни демонстри¬руют «новые русские» и украинские бандеро-фашисты — новая разновидность паразитов и их власть.
Что такое коммунист? Это человек, которому мало жить только для себя. Для этого необязательно быть членом пар¬тии. Беспартийная учительница Алексеева — ком¬мунист в чистом виде, куда более чистом, чем все члены Полит¬бюро «ленинской» КПСС семидесятых и восьмидесятых годов, вместе взятые.
      Последующие годы не изменили моих убеждений. Девяностые годы страна в значительной мере пережила. Как бы не было тяжело и сейчас, нужно держаться, чтобы не посрамить своих учителей. Я думаю, что это отступление только подтвердило мой рассказ о Петроградской стороне и её людях.
      С 1950-го года – я слушатель Военно-медицинской Академии им. С.М.Кирова. Она расположена на Выборгской стороне, напротив Авроры. Всё, что касается учёбы в Академии, очень важно, но в этом очерке речь пойдёт о другом.
       Как-то один из сокурсников попросил меня встретиться с его девушкой, студенткой Университета, и попытаться уговорить ее отказаться от  чрезмерной привязанности к нему. Просьба была, согласитесь, очень деликатная. Почему он попросил об этом именно меня, я не знал, мы не были близкими друзьями.  Но надо было выручать парня.
          Я пришел к указанному месту их свиданий. Это был сад возле домика Петра на Петровской набережной. Посетителей там было мало, и я быстро нашел эту девушку. Она, конечно, удивилась, что вместо ее возлюбленного пришел другой младший лейтенант медицинской службы.  Познакомились, и я объяснил, почему С. не смог придти. Когда она успокоилась, я сказал ей, что у него сейчас трудный период - и в учебе, и в семье. И в отношении их дружбы у него немало сомнений, поэтому он просит о некоторой передышке: ему нужно подумать о многом для их же пользы. Говорил я спокойно, выслушивал ее, успокаивал, когда она начинала плакать. Сказал, что С. не очень надежный человек и что она, возможно, заслуживает лучшего. Мне стало как-то обидно  за нее, она была такая славная, что  даже начинала нравиться мне. Она была студенткой 2-го курса географического факультета Университета. У нас нашлись даже общие знакомые. Постепенно она успокоилась, и, пообщавшись  около часа, мы уже расстались друзьями. На следующий день я обо всем рассказал С., сделав вывод о том, что он вряд ли достоин её, упомянув и о своей симпатии к ней. Позже они помирились и спустя какое-то время поженились. Я   случайно встретил их вместе у метро «Владимирская» спустя 15 лет. Оба они жили и работали на Камчатке и были счастливы.
Помирила их Петроградская сторона.
       Этот садик у домика Петра был позже местом моих встреч и свиданий и с моей будущей женой. Но это было уже в  1952-м году. Мы живём вместе с тех пор уже более 60-ти лет. Сколько воды в Неве за эти годы утекло! Счастливое место!
       Жил я с семьёй отца поначалу и на улицах Куйбышева, и Воскова, и Саблинской, возле кинотеатра «Великан». И всё это была Петроградская сторона. Отца тогда перевели из Евпатории в Ленинград Учёным секретарём Артиллерийского исторического музея, и какое-то время мы были вынуждены жить на съёмных квартирах. Это было трудное время.
     Музей располагался в Кронверке, рядом с Петропавловской крепостью. Это было, да и сейчас есть, мощное красивое здание из красного кирпича, с толстыми стенами, арками  и воротами. В огромном дворе и в корпусах этого здания стояли артиллерийские орудия всех времён, начиная с допетровского времени и кончая Великой Отечественной войной. Мне нравилось бывать там.
     В те годы я впервые побывал на Кировских островах, в Ботаническом саду, на реке Карповке, на стадионе имени Кирова. Петроградская сторона, в отличие от задымлённой заводской Выборгской стороны, расположенной через Большую Невку, была очень спокойной, зелёной и наполненной свежим воздухом соседнего Финского залива. Посещая Кировские острова, а Петроградская сторона вся располагалась на островах, по традиции, мы бросали в воду залива монетки, чтобы когда-нибудь сюда ещё вернуться. Здесь буквально была зарыта наша будущая ностальгия.
    Квартиру нам дали  на проспекте Стачек. Это совсем другой район города. Но и здесь с нами остался Сергей Миронович Киров: Кировский район, замечательный памятник Кирову на площади Стачек и Кировский завод! Жизнь продолжилась.
      В 1956 году я закончил Академию и на семь лет, уже с дочкой, убыл врачом медпункта парашютно-десантного полка в Рязань.
     Годами мечтал о профессиональном усовершенствовании и попробовал поступить в адьюнктуру в ВМА им. Кирова. Попробовал, да неудачно.
      Вышел я в тот день из клуба Военно-медицинской академии в подавленном настроении: объявили, что не прошел по конкурсу. Предстояло возвращаться в парашютный полк.  Было где-то около часу дня. Над головой ярко светило солнце, переливаясь, сверкала Нева, небо было голубое и высокое. Было по-летнему жарко, хотя на дворе стоял апрель. 
        Окружающее так не гармонировало с моим мрачным настроением, что, перейдя мост Свободы через Большую Невку, я и не заметил, как выбрался на тихую улочку Петроградской стороны, параллельную ул. Куйбышева. Вспомнил, что когда-то я уже бывал в этих местах. Более того, я же здесь родился! Здесь было прохладно, малолюдно и никто не мешал мне горевать…
    Впереди, метрах в десяти от меня тяжело передвигался уродливый горбун, 25-30-ти лет. Тело его было согнуто так, что было расположено параллельно асфальту улицы, а короткие ноги с трудом позволяли ему преодолевать бордюр тротуара. Он опирался на короткую палку и, останавливаясь, отдыхал на ней, подставляя ее себе под грудь. Шел он медленно, тяжело дыша, и напоминал большую черепаху. 
      Приблизившись к нему вплотную, я остановился, так ужаснула меня его беспомощность. Что мои сегодняшние огорчения по сравнению с ним! Я шел, а он полз. Неудачи были, есть и будут, но все еще можно наверстать. А вот этому бедняге, моему сверстнику, легче не будет никогда. Сколько же стойкости нужно ему, чтобы просто передвигать свое тело!
      Я поднял голову, увидел небо над темной улицей и быстро пошел в сторону Петропавловской крепости. Пройдя с сотню шагов, я оглянулся, так как мне подумалось – а был ли горбун? Да, тот медленно брел по улице…
      Простор Невы, панорама Стрелки Васильевского острова, море солнца – все это обрушилось на меня, так что я не сразу и заметил, что рядом со мной масса людей. Оживленная, радостная, толпа все прибывала, Почему-то все устремлялись через Кировский мост к Марсову полю. Трамваи не ходили. Люди кричали: «Гагарин, Гагарин!». Наконец, я понял, что в космос запустили корабль, и что на его борту наш, советский, летчик – Юрий Гагарин. Люди вокруг меня пели, обнимались, ждали новых сообщений, переживали, как  закончится полет. Соучастие в свершившемся прекрасном и уникальном  событии планетарного значения воспринималось как личное счастье.
      Но где-то в душе затаилась боль. Я представил себе, как в это же время медленно, как краб, по тротуару передвигается горбун, как ему трудно поднять голову, чтобы увидеть небо и людей, сошедших с ума от радости. Возможно, он прижимается к водосточной трубе, чтобы его ненароком не сшибли, но и в его душе светится радость  и заставляет забыть о себе…
    Таким был этот день – 12 апреля 1961 года – для меня и для многих людей на Земле. И было это на Петроградской стороне!
     Через год я всё-таки поступил в клиническую ординатуру на кафедру к академику Н.С.Молчанову. За три года в его клинике из меня сделали доктора на всю жизнь.
          В бытность клиническим ординатором не раз участвовал в тренировках к параду войск и военных академий Ленинграда на Дворцовой площади в годовщины Великой Отечественной войны 7-го ноября. Тренировки  проводились на Петровской набережной на Петроградской стороне. Хорошо было шагать ранним солнечным утром под барабан в тысячном строю офицеров по широкой набережной, обдуваемой свежим невским ветром! Молодость!
       Не раз посещал и с экскурсиями и самостоятельно крейсер Аврору. Поднимались на борт по сходням в сопровождении нахимовцев. Их училище было рядом. Проводил экскурсию по кораблю реальный участник тех событий, когда был произведен исторический залп из пушки по Зимнему дворцу. Мне повезло, позже, в девяностые годы, на корабле Революции уже запросто устраивались пиршества обнаглевших богатеньких современных буржуев, пришедших к власти.
      Бывал в Ленинграде я и позже. В том числе в Центре острых отравлений на улице Пионерской на Петроградской стороне. Им, под руководством профессора Е.В.Гембицкого, моего Учителя, руководил  профессор Евгений Александрович Мошкин. О нем я долгое время лишь слышал. Но в 1976 году познакомился. Это было на занятиях, которые он проводил с нами, группой преподавателей военно-медицинских факультетов. Безусловно, это был талантливый клиницист, основавший школу клинических токсикологов в Ленинграде, да и в Советской Армии в целом. Фронтовик. В 70-е поды он провел первую и единственную тогда группу усовершенствования врачей-токсикологов. И мы прошли его школу. Позже пригодилось.
      В 80-е, - 90-е и двухтысячные годы, уже в качестве профессора Саратовского медицинского университета, мне часто приходилось приезжать во Всесоюзный институт пульмонологии, расположенный в Ленинграде, на ул Рентгена на Петроградской стороне.
         Институт был тогда широко известен своими научными кадрами. В эти годы здесь работала целая плеяда крупных пульмонологов нашей страны советского формирования (Ф.Г.Углов, Н.В.Путов, Г.Б.Федосеев, Н.А.Кокосов, М.М.Илькович, Т.Е.Гембицкая, Н.А.Богданов, М.А.Петрова и другие). Этот институт и в девяностые годы долго сохранял значение советской научной и клинической школы.   Многие из учёных работают здесь и сейчас.
       Я выступал там с докладами, на диссертационных защитах, многому учился. Здесь защитились четверо из шести моих докторов медицинских наук (в том числе, и мой сын Сергей) и несколько кандидатов наук. Так что Ленинградская Школа пульмонологов – это и моя Школа.
       Последний раз я побывал в Ленинграде в 2009-м году. Скучаю.  Что такое Петроградская сторона, о которой я бы мог рассказать ещё много? Это Ленинград в Ленинграде. Здесь ведь как?  Идёшь по улице, споткнёшься о камень случайно – всё равно приятно, родное!

РТИЩЕВО
       Ртищево – один из множества тихих городов России. Тихий-то тихий, но, вместе с тем, один из крупнейших железнодорожных узлов государства. Если живёшь в Саратове, то мимо Ртищева не проедешь. Это как  в Грузии мимо Кутаиси в Цхалтубо не попасть.
     Я много раз проезжал Ртищево, следуя из Москвы в Саратов и обратно, в том числе в ущербные девяностые годы. Помню массивный приземистый вокзал. Из двери вокзала на перрон, в толпе снующих туда-сюда людей медленно выходит плохо одетая женщина в мятом плаще и с платком на голове. Выходит, словно вываливается. Из-под платка вылезают её спутанные волосы, лицо опитое. Наклоняется над урной, стоящей у входа в вокзал и роется в ней, извлекая брошенные туда свёртки.  Вытаскивает пакет с наполовину съеденным пирогом, пакет выбрасывает и, прислонившись к стене вокзала, начинает есть. Насытившись, вытирает жирные руки о плащ и идёт по перрону, не обращая внимания на  идущих рядом. Я всё это увидел, глядя из окна своего вагона, стоящего напротив, как из театральной ложи. Через минуту поезд тронулся, но я ещё с минуту видел удаляющуюся фигуру женщины. Бомжиха. Таких в те годы было немало, особенно у мусорных ящиков во дворах. Вспоминаете? Сейчас поменьше.
       Станция полна путей, занятых и свободных, полна грузовых составов, стоящих, маневрирующих и идущих в обе стороны. Электрофицированных и на угле. Крытых и платформ. Везут всё: от щебня до мешков с солью. Идут десятки пассажирских составов из Алма-ата, Ташкента,  Баку и из других мест до Москвы, Ленинграда, Нижнего Новгорода, Архангельска  и наоборот. Ртищево - один из мощных периферических железнодорожных узлов центральной России. Наверное, половина населения этого города  - железнодорожники.
      А вокзал, привокзальная площадь и улицы города малозаметные, рядовые какие-то и, главное, одинаковые с такими же в Ряжске, Тамбове и Кирсанове. Типовые, наверное. На одно лицо. Много сараев, заборов, лавок, магазинчиков и рынков. Они облепили  город как осиные соты. Среди новостроек много частных домов. В Саратове то же самое. Беднота. Девяностые годы.
       Именно в Ртищеве особенно бросается в глаза социальное противоречие: с одной стороны,  колоссальная концентрация рабочего  класса, Не забудем, что железнодорожники всегда были его наиболее организованной частью (помните, знаменитую толубеевскую фразу из фильма  «Ленин в октябре» - «Я – от железных дорог!», и с другой, откровенная власть всякого рода лавочников, людей из племени «купи-продай». Это стало закономерностью с конца 80-х годов и, особенно, в девяностые годы.  Крупный капитал ворует по-крупному и делает это скрытно, малый бизнес особенно загадил всё и, имея деньги, откровенно лезет во власть. Как такое могло произойти в советской стране?  Гегемон, хозяин страны, собственник, человек труда превратился в чью-то собственность! В горсовете города машинистов, сцепщиков, связистов, линейных рабочих, путейцев, грузчиков и других мастеровых людей не осталось ни одного их представителя. Не изменилось это и сейчас, в 2016-м году. Есть над чем подумать.
       Бывал я в Ртищеве и в 80-годы. В памяти сохранились воспоминания с тех, ещё советских, времён. На окраине города располагались тогда крупная авиационная воинская часть и аэродром. Здесь, вдали от стука поездов, столь характерных для этого города, становилось неожиданно просторно и тихо. Лётный городок, казармы, ангары. А дальше поля, лесопосадки и уходящие вдаль дороги.  Двухэтажный медпункт, хозяйственный уголок медпункта. Старший врач оказался любителем: завёл кур и даже свинью. Это как подспорье в питании больным и сотрудникам.  В медпункте работают несколько моих стажёров - будущих военных медиков. Здесь у них своя жизнь.
       Раннее утро. Высунувшись в высокое окно медпункта, как будто окунаешься в реку. Солнце еще низко. С лугов, с аэродромного поля течет прохлада, доносятся влажные запахи трав, цветов, прели. Солнечные лучи нежны, тени длинны. Видно далеко-далеко. Желтизна и чернота полей, темно-зеленые гряды перелесков, светлые извивы дорог. Ближе — молчаливые сигары самолетов...
     Полк просыпается рано: полеты. В комбинезонах — как черные жуки — тянутся летчики спозаранку к летному полю. Техники облепляют самолеты. Ревут моторы. Начинается работа.
       Солдатская столовая. Завтрак. Галдеж, грохот бачков с кухни, плеск воды в мойках. За деревянными длинными столами взвод. Стриженные, загорелые, одинаковые, на первый взгляд. Каша в мисках парит, хлеб ломтями. Меню: горох да каша, с рыбными консервами, с салом. Из свежих овощей только капуста. А ведь июль кончается.
        Подхожу к столу — галдеж стихает. Любопытство и дружелюбие. «Каково питание?» — спрашиваю. «Как в Метрополе». Смех. Грамотные, черти... Присаживаюсь. Прошу кружку чаю. Дежурный с удовольствием наливает. Хлопают двери, бухают сапоги, гремит посуда... Офицеров с солдатами вместе -  нет,  и не бывает. А прежде, в пору моей военной молодости, не то, что старшине, ротному важно было знать и видеть, что солдат ест и как ест.
      Зато в офицерской летной столовой — любо-дорого: тишина, чистый воздух, белые скатерти. Официантки. Выбор блюд и закусок.
     Белые скатерти и — хлеб ломтями, солонки и — деревянная серость солдатских скамеек... Конечно, лётный состав – это лётный состав, но не слишком ли привычна эта разница в культуре обслуживания?
       Летный цех работает напряженно. План нужно выполнять. Рев моторов, кажется, бесконечен. Новичку в тягость. А малыши в детских колясках тут же в парке преспокойно засыпают под звуки аэродромной колыбельной. В перерывах — перекур. «У нас, что главный бог? Безопасность полетов. А в Ираке, говорят, их летчики на всех режимах работают, как в бою. К авариям относятся просто — бог дал, бог взял. Помолятся, столкнут останки с полосы и по-новой»... А почему не потрепаться?..
      Врачи в частях разные. Немало вдумчивых, безотказных, грамотных. У них хороший профессиональный тонус, их уважают, у них порядок. Есть успокоившиеся, уставшие, принципиальные в меру. Есть увлекающиеся организационной стороной дела, но больной человек от них далек. А есть и пустышки, вообще неизвестно зачем имеющие диплом: от них ни одному больному солдату легче не стало. А как важна сейчас в армии фигура врача! Один из командиров как-то сказал про моих стажеров: «Уж очень они у вас земские...» Если бы!
      Совещания, согласование различных вопросов, толкотня в штабе, работа с техникой отнимают у командиров много времени. Солдаты, особенно вечером, зачастую предоставлены сами себе. Иногда это кончается плохо. Пользуясь малой провинностью и неопытностью новобранца, старослужащие продержали его, как-то, в кухонном наряде бессменно в течение 5 суток. Руки у него разъело, ноги отекли, на сквозняках простыл. Заметили его лишь, когда он подняться не смог. И только тогда отправили в лазарет. 5 суток мимо него ходили и зав. столовой, и повара, и врачи. И никто не видел страдающего человека!
       Трудно живет часть. Успешно решая главное — боевую подготовку, освоение техники, летное обучение, упускают не менее важное — работу с людьми, их быт, культуру жизни и взаимоотношений. Вот такие мысли приходили мне в то время.
      Близится вечер. Смена караула. По дороге тяжело шагает колонна солдат с карабинами за плечами. Вороты расстегнуты, сапоги в пыли, кто в пилотке, кто без неё. Смуглые, черноволосые, гортанная речь, — почти все туркмены или узбеки. Русская армия в центре России.
     С огородов, обступивших городок, тянет сыростью, острым запахом помидорной ботвы и укропа. Навстречу мне идет женщина, на ладони у нее белый кочан капусты — с собственного огорода. Разговорился с отставником, пожилым огородником. «Живу, — говорит, - здесь с 47-го года, работаю в подсобном хозяйстве. Почему нынче столько огородов? Так ведь жрать стало нечего. Вон, видите многоэтажки? Понастроили соты, трутни живут и ждут, когда пчелки им меду принесут. А нести-то нечего и некому». Верно, конечно. Но не знали ни дед этот, ни я, что нас ждёт уже очень скоро в государстве победивших лавочников.
       Полеты закончились. Многие летчики, прямо с аэродрома, не снимая комбинезонов, — на свои огородные участки. Картошка, помидоры, капуста, лук, укроп, морковь. Ведра в руки — и за водой. Полеты утомляют, особенно инструкторов, а огород, земля — такой отдых, переключение, да и подспорье, немалое к столу. Как врач, я это очень одобряю.
        Сумерки. Дальняя аллея в парке. Солдат и девушка прижались друг к другу... Совсем стемнело. Стажёры пригласили сходить в парилку. Собрались. Небо вызвездило, прохладно. Идем по тропинке, почти ощупью. Дымком потягивает. Заворачиваем за угол женской половины. Неожиданно — прямо перед глазами — окошко в бревенчатой стене, без рамы, и в ярком свете — очень близко — моющаяся женщина. Видно чистое румяное лицо. В зубах заколки. Белые руки. Черные влажные волосы. Молодые груди торчат. Отвернулся, а яркое окно так и стоит перед глазами... Парилка на славу! С веничком! Сосед мой по этой части просто колдуном оказался. С головы до пят пройдется горячим ветерком, не касаясь тела, потом дробно и слегка хлестнет, а уж затем вдарит — по пяткам, по бедрам, по заднему месту, по спине. И снова ветерочком. От нестерпимого жара - в холодный зал. И снова в тепло. После посидели в полотенцах. Попили чаю с мятой. Тело легкое. Блаженство.Такое здоровье — баня летом!
        Возвращались — вовсе ночь была. Только легли, прибегают: «В городке мать одного из офицеров закручивала банки с горячим компотом и обварила ногу». Мой стажер собрался и пошел оказывать помощь. Вдогонку советуем: «Если что, бери компотом!»...
      Ну что можно сказать в заключение? Конечно, не всё было приемлемо и в то, наше, советское, время, но всё же, это не нынешнее безобразие! Не те и не в те кресла сели, вот в чём дело. Работодатели не те, не из рабочих. Пора менять.
Сентябрь 2016-го года, г. Саратов

КРАСНОЕ СЕЛО
     В течение своей жизни мне не раз приходилось бывать в Красном Селе, пригороде Ленинграда. Впервые это произошло в 1951 году. Экзамены в весеннюю сессию прошли успешно, хотя анатомия изрядно помучила. Закончился первый курс Военно-медицинской Академии им. С.М.Кирова, слушателем которой я был. Впереди предстояли учебные лагерные сборы. Они традиционно проводилось в Красном Селе.
           И вот, в начале июля, в назначенный день весь наш курс на электричке с Балтийского вокзала выехал в Красное Село. Там, на возвышенности в лесу размещался лагерь: стояли развернутые в линию лагерные палатки с койками, имелись стационарная столовая, склады, душевые, медпункт. После  размещения в палатках пришлось по графику стоять под грибком в качестве дежурного. За лагерем был  лес, на его окраине уже много лет стоял памятный гранитный камень, посвящённый курсантам военных учебных заведений Петербурга, проходившим здесь подготовку еще в 19-м веке. Памятник был поставлен самими курсантами того времени, о чём свидетельствовала соответствующая надпись.
       Историю Красного Села мы, слушатели, знали скупо. Сказывалось замкнутое существование в условиях учебного лагеря. Но знали всё же, что название «красное» это село получило от слова красивое (также как Красная площадь в Москве), что оно было официально учреждено Петром 1 в 1714-м году и что нашему лагерю здесь около ста лет.
      Через глубокую долину, напротив лагеря, по дну которой протекала речка Дудергофка, а выше по насыпи бежали электрички, располагался сам город Красное Село. На западе от лагеря  высилась гора Воронья, с которой немцы в войну свободно  рассматривали дворцы Ленинграда. Это была стратегически важная высота.  Здесь шли упорные бои. Красное Село тогда было захвачено немцами.
         Мы быстро освоились и 20 июля я даже  сбегал в город на почту и послал телеграмму сестре Любе с поздравлениями  - ей как раз исполнился тогда 21 год.
          Лагерный цикл продолжался дней 20 и включал полевые занятия, различные построения и перемещения, ночную игру с хождением по азимуту и учебную тревогу с получением оружия и маршем через Красное Село далеко за город с последующим возвращением.
        Я помню, тревогу объявили часов в 5 утра. Мы, молодые, а было мне тогда 18 лет, воспринимая всё всерьез, дружно бросились к оружейному складу за получением винтовок. Затем строем, с винтовками за плечами, двинулись в сторону Красного Села. Пока было по-утреннему свежо, идти было относительно легко. Но через час мы уже тащились, а не шли. А старослужащие, поступившие в Академию из войск, предвидя, что винтовок всем не хватит,  получать их не спешили и теперь шли налегке. Винтовки были очень тяжелыми. Это были старые трёхлинейки! Еще через час стало жарко, июльское солнце палило. Мы покрылись потом, он выступал на гимнастерках, щипал глаза. Болели ноги в сапогах, наверняка возникли потертости. Но, когда подходили   к лагерю, за километр, колонна наша подтянулась, построилась и затянула песню «Взвейтесь, соколы, орлами, полно горе горевать, то ли дело под шатрами  в поле лагерем  стоять». Чего нам это стоило! Но мы не подкачали. Когда пришли в лагерь и уже в палатках сняли сапоги и портянки, увидели пузыри на стопах и голенях. Босиком, хромая, потащились в медпункт, где нам была проведена первичная хирургическая обработка. Впоследствии дня три мы считались больными и приходили на перевязки. Вот какой оказалась цена наивного патриотизма. Но мы ощущали себя бойцами. Когда я моего друга, слушателя Юрку Филимонова упрекнул, что он, комсомолец, оказался в числе сачков и шёл в поход без ружья, он ответил мне: «Моралист-скотина!». Но это осталось на его совести. В общем, я  не жалею, что помучился на марше. Хотя бы потому, что  немного  поумнел.
          В свободное время, особенно в жару, спускались к полотну железной дороги, к озеру. Рядом с Красеым Селом было много озёр, среди которых самым большим было озеро Безымянное.
         Помню, как-то раз слушатель Шустов нырнул в озеро «рыбкой» с разбега и сильно ударился головой о каменистое дно. Лежал несколько дней с сотрясением мозга в лазарете лагеря.
           Интересно было хождение ночью по лесу вокруг лагеря по азимуту. Были здесь по программе и другие «боевын» задания.
       В конце лагерного сбора курс построили возле кургана, возвышавшегося  посреди поля перед лагерем и именуемого курганом Каткова. Полковник Катков, старший преподаватель кафедры тактики, был высокого роста, с могучей фигурой.  Стоя на кургане в плащ-накидке, он напоминал статую Командора.  Это впечатляло. По случаю окончания сборов в лагерь приехал и генерал-майор Н.А. Кичаев, заместитель начальника академии по строевой части. Одна нога у него была в протезе. До войны, в Туркестане, он, командуя кавалерийской дивизией, в учебном бою повредил ногу, которую позже ампутировали. Но он остался на службе, хотя на фронт уже не попал.   Он поблагодарил курс за успешное проведение лагерного сбора и пожелал всем отдохнуть в предстоящем  отпуске.
       Красное Село как учебно-полевую базу мы и в последующем посещали не раз.
         Как-то на нашем курсе в Красном Селе, где у нас шли какие-то занятия, состоялся офицерский суд чести, впервые за 5 лет. Один из наших слушателей (Ш.) был уличен в краже (пропали одеяла из общежития). Жили они с женой бедно, и жена спровоцировала его на это. Случай дикий и, вместе с тем, мелкий, тем более, что он все вернул. Сам он был несомненно человекм положительным и честным. Было так, что за месяц до случившегося он попросил у меня 1 тысячу рублей и в срок, в получку, как обещал, вернул.  Это говорило в его пользу.   Я выступил в его защиту на собрании и попросил не исключать его из академии, тем более на последнем курсе. Но  собрание всё же решило большинством голосов его исключить.
       Позже длительное время я в тех краях не бывал. Но как-то на Сборах преподавателей военно-полевой терапии факультетов уже в семидесятых годах, проводившихся на базе лагеря в Красном Селе, среди офицеров возник спор. Речь шла о роли Иосифа Виссарионовича Сталина в развитии страны. Большинство подчёркивали его роль в социалистическом строительстве и особенно в организации Победы в Великой Отечественной войне, вспоминая о его личной скромности и бескорыстии. А некоторые с пеной у рта обвиняли его в жестокости в отношении военных и невоенных кадров в 30-е годы. Трудное время переживала тогда наша страна. Время классовой борьбы и ненависти. К консенсусу спорящие не пришли, впрочем, как в таких же дискуссиях и в наще время. Запомнилось, как один из спорящих убеждённо сказал, что сейчас нынешним руководителям парии и страны легко стоять у руля на капитанском мостике, а во времена Сталина приходилось в борьбе с окружающим предательством и огромными экономическими трудностями соэдавать этот самый капитанский мостик и прокладывать впервые тот путь, по которому не без ошибок, но наш корабль, созданный и защищённый в боях движется до сих пор. Жестокость была оправдана временем. Истина конкретна, гласил марксизм.
      Конечно, Красное Село само по себе оказалось случайным местом спора, но что было, то было. Не случайным был сам спор.
       И ешё однажды вспомнилось мне Красное Село. Было это в Интернатуре Кабульского советского военного госпиталя осенью 1987 года, где мне прищлось тогда быть профессором-консультантом по терапии.  Дело в том, что в общежитии госпиталя со мной рядом жил тогда ещё будущий профессор Л. Валерий Матвеевич. Так вот к нему всегда залпом, сразу по несколько штук, приходили письма от его родных из Красного Села с улицы Бронетанковая. Это было замечательно. Ленинград беспокоился о нём.
      
Саратов, сентябрь 2016 го года.


ТИСНИТСКИЕ ЛАГЕРЯ ПОД ТУЛОЙ
     Лето 1961-го года наш  рязанский парашютно-десантный полк провёл под Тулой в Тиснитских лагерях. Это было рядом с шоссе Тула-Москва. По плану проходили полевые занятия. Тренировались в укладке парашютов. Жили в лагерных домиках. Это ведь 1,5 тысячи человек – не шутка.
     В медпункте полка мы, врачи, ежедневно вели амбулаторный приём. Погода стояла прекрасная, серьёзных больных было мало. Вечерами в лектории, прямо под открытым небом, солдаты смотрели кинофильмы. Помню фильм «Великий гражданин». Прототипом главного героя был Сергей Миронович Киров. Вспомнил об этом потому, что в наши дни этот фильм, конечно, не показывают: артист замечательно сыграл роль большевика-ленинца. Ныне время другое и герои другие: в основном, «граждане-бандиты» из девяностых.
       Запомнилось, как весь полк неожиданно выстроили в связи с  приездом маршала Конева. Конева! Всё было очень торжественно.
      Тогда же, в июне, на военном аэродроме, находившемся где-то рядом с нашими лагерями, ежедневно проводили парашютные прыжки с тогда еще новых самолетов АН-8. Прыгал весь полк, в том числе, мой медпункт. Я был тогда старшим среди медиков. Ранний подъем, получение парашютов со склада, погрузка, выезд на аэродромное поле.
    До этого наши десантники прыгали с самолетов АН-2, ИЛ-14, даже с Дугласов военного времени. Прыгали через дверь в борту самолета.  А здесь в брюхо машины усаживалось впятеро больше парашютистов, все по сигналу вставали с сидений и, двигаясь друг за другом в два ряда, приближались к громадным воротам в хвосте корабля и выскакивали в голубую бездну. Это место называли «хлеборезкой». Плотный воздух подхватывал тела и заставлял лететь их сначала по прямой и лишь потом начинался спуск по касательной к земле. Все это время каждый отчаянно прижимал к груди рукоятку от троссика, идущего от  парашюта, и считал про себя «1001, 1002, 1003, и так до  1007». Затем троссик выдергивался, парашют выпадал за спиной из укладки и раскрывался. Медленно приближалась земля и парашютист парил под белым куполом. Это были минуты счастья,  преодоленного   страха, торжества мужества. Помню, что когда я несся от самолета, передо мной на фоне неба чернели мои сапоги. Но было не до смеха. Аэродромная земля была твердой. Катастрофы во время прыжков бывали, но крайне редко. Память об этом преувеличивалась. Страх перед прыжками, конечно, был, я думаю, у каждого, но некоторые это умело скрывали. В то лето я сделал 14 прыжков. 
      Самолеты забирали для прыжков подразделения полка по очереди. В ожидании мои медики и я лежали на парашютах, терпели  июньское дневное пекло и тоскливо наблюдали за взлетом и посадкой самолетов. Страшновато подолгу ожидать неизбежное.
      Вдруг ко мне подбегают сержанты соседней роты и сообщают, что у них отказчик. «Говорит, что болен, а мы не верим. Боится! А у нас через 20 минут посадка!» Просят меня срочно осмотреть «больного».  Невыполнение прыжков строго осуждалось, да и страдало участие в соцсоревновании подразделений батальона. Дело было серьезное. Судя по их угрожающей мимике, у меня возникло подозрение, что еще немного, и они устроят «больному» самосуд.
       Пошли в роту. В плотном окружении гвардейцев стоял солдатик небольшого росточка, бледный и испуганный. «Что с тобой случилось? – спросил я его тихо и доверительно. Все замолкли. «Утром был понос», отвечает. Народ взревел: «Врет!»  Я поймал его затравленный взгляд и, не отпуская его взгляда,  тихо сказал: «Если бы ты знал, как я не хочу прыгать. Если бы моя воля, ушёл бы куда глаза глядят. Что такое парашют? Это же тряпки. Но у меня личный состав медпункта 15 человек. Как я их брошу? К тому же я – коммунист, неудобно как-то. Приходится, братишка. А ты не бойся! Ребята на тебя орут, потому, что за дело болеют. А вообще-то они к тебе неплохо относятся, ты только доверься им, они тебе помогут: и в самолет посадят, и вытолкнут, и на земле встретят, парашют помогут собрать и донести…» В глазах его исчезла затравленность. Нашелся кто-то, кто понял его страх перед прыжком и страх остаться изгоем. Он заколебался, Это почувствовали его товарищи и одобрительно зашумели. «Федя! Ты не бойся, ты не один, мы тебе поможем, мы все сделаем вместе!»  И, не дожидаясь рецидива сомнений, одели на гвардейца парашют и, обнимая его, все гуськом пошли на посадку. А я поплелся к своим, рассчитывая, что в крайнем случае вытолкнут и меня. Коллектив – великая вещь!   
      Прыгнул мой крестник и, как все, усталый и счастливый в конце дня укладывал парашют уже для следующего прыжка. Прыгнул и мой медпункт.
       Создать настроение, придать уверенность человеку иногда может только врач. М.Я.Мудров еще в начале 19-го века писал: «Долгом почитаю заметить, что есть и душевные лекарства, которые врачуют тело, они почерпываются из науки мудрости, чаще из психологии. Сим искусством печального утешишь, сердитого умягчишь, нетерпеливого успокоишь, бешеного остановишь, дерзкого испугаешь, робкого сделаешь смелым, скрытного откровенным, отчаянного благонадежным. Сим искусством сообщается больным та твердость духа, которая побеждает телесные боли, тоску, метание и которая  самые болезни иногда покоряет воле больного». 
    Вечером закончились прыжки, и роты десантников поочерёдно  вернулись в места своего расположения в полевой лагерь. А завтра – по новой. Такая работа.


ЯСНАЯ ПОЛЯНА
        Этот посёлок в Тульской области известен, наверное, всем в нашей стране. Здесь много лет в своём поместье жил Лев Толстой. Я знал об этом писателе со школьных лет. По совету своей мамы ещё в 5 классе я прочёл в сокращённом (как теперь говорят, адаптированном)  издании его роман «Война и мир». Мы жили тогда в многоквартирном бараке в Лефортово в Москве. Женщины на общей кухне, удивляясь моей ранней любознательности, не без усмешки спрашивали меня: «Так отчего же Наполеон не выиграл битву под Бородино?» Я отвечал: «Потому, что у него в тот день был насморк». Все смеялись. Но так действительно написал  Толстой.   Позже мама как-то рассказала мне, что она – Соня из этого романа.  Она может пожертвовать собой даже любимым ради другого человека. Мама моя тогда болела туберкулёзом и была уже обречена. Я понял её слова только через много-много лет, став взрослым и вчитавшись в строки этой книги. С тех пор я прочёл всего Толстого, включая и его «Дневники».
      Поехал в Ясную Поляну я случайно. Это было летом 1961 года. Мой полк стоял тогда в военном лагере под Тулой, то есть не далеко, и я решил посетить это знаменитое место. Другого времени могло и не представиться.
       Доехал автобусом и с группой посетителей вошёл в усадьбу. Рядом с ней  располагалась деревня. Всё в обширной усадьбе было достаточно знакомо по фотографиям. Красивый и уютный господский дом с флигелями. Подсобные строения во дворе и на дальних территориях усадьбы: конюшня, оранжереи и теплицы, баня, амбары, коровник и т.п. Аллеи, одна из которых именовалась «Прошпектом», система прудов, купальни. Всё это в старом высоком лесу, преимущественно берёзовом и лиственничном. Но встречались и вековые дубы. На одной из аллей парка стояла скамейка, на которой, по словам экскурсовода, любил сидеть сам Лев Николаевич.
       Побродил я и по залам просторного дома, стены которого были увешаны фотографиями, преимущественно 19 века. Многое было знакомо и по описаниям в романе «Война и мир».
        Посещение усадьбы, конечно, делало понятнее всё то, что касалось самого писателя. Это было естественно. Но на этом фоне ещё более громадной казалась сама личность Толстого. Обыденность окружающего как бы подчёркивала его величие. Не в усадьбе дело, он её перерос. Именно в её стенах рос протест этого человека против того, что его окружало: протест социальный, этический, политический и религиозный. Толстой был сложным человеком, к нему приезжали разные люди, в том числе,  Горький, Чехов. Когда его не стало, вздрогнула вся Россия, в том числе беднота.
       В.И.Ленин выразился тогда точнее всех. Он написал о Толстом «Глыба. Матёрый человечище!». В конце концов, тот натурально в лаптях, пошёл в народ. И это тоже был протест. Церковники предали его анафеме, отлучив от церкви. На самом деле он церковь отлучил от Христа. И не раскаялся в этом до самой своей смерти.
       Мне всё время казалось, что Толстого, прочитав всего, можно обойти вокруг именно как глыбу, но перешагнуть его нельзя, так он велик. Сущность своих требований к каждому человеку он выражал коротко: простота, доброта и правда. Но он умел и защищаться, здесь он становился, как кремень.
       Как-то, говоря об излишней интеллигентской открытости и беззащитности Чехова, имея его в виду, он заметил: «появись Христос на околице в рясе, его же девки засмеют». Он очень бережно относился к Чехову, как к девушке.
        В своём дневнике он однажды описал такую картину. Наблюдая через окно ворону, сидевшую на ветке дерева, он заметил, что ветка под тяжестью птицы гнётся всё больше и больше, так, что вороне только и остаётся, чтобы упасть, но в самый последний момент та, уже падая, неожиданно и мощно взлетела. Толстой сделал диалектический вывод: несчастье, беда иногда придают силу, включая скрытые возможности. Так и в жизни бывает: кажется, погиб человек, ан нет, поднялся во весь рост несмотря ни на что. Это борьба противоположностей, по Гегелю.
      Рассказывали на экскурсии и о последних днях  жизни Толстого в Ясной Поляне, о его тайном уходе из усадьбы, о болезни и смерти по дороге. Он, особенно в молодости, был, конечно, грешным человеком, а стал праведником, да ещё каким.
      Мы посетили его могилу, расположенную в конце усадебного парка, у оврага, там, где он завещал себя похоронить. Зелёный холм и никаких украшений.
      В годы войны усадьба была ненадолго оккупирована и частично сожжена немцами. Однако, всё ценное из музея и усадьбы удалось вывезти в Москву и позже, в Сибирь.
       Уезжал я из Ясной Поляны как бы переполненный личностью Толстого.
        И ещё однажды я прикоснулся к памяти о Толстом. Было это году в 1981-м. В Москве проходил съезд терапевтов. В числе его делегатов был я и мой учитель академик Евгений Владиславович Гембицкий. Однажды в перерыве мы выкроили время и посетили Дом-музей Толстого в Хамовниках. Это было интересно и полезно и воскресило моё   раннее знакомство с его жизнью и творчеством.
        А в 1987-м году мне пришлось проезжать через станцию Астахово, где умер великий писатель, и именуемую теперь Лев Толстой. Это недалеко от Ясной  Поляны.
        Музей Толстого люди берегут.
                Г. Саратов, сентябрь 2016 г.

ЛЕНИНГРАД.
ВОСПИТАНИЕ СТОЙКОСТИ.

          Я – ленинградец. Родился на улице Мира (Петроградская сторона), и в первые годы жил со своими родителями на Крестовском острове и проспекте Красных роз (позже именуемом Кировским).
         Дед – Кириллов Иван Григорьевич – 1880 года рождения, в молодости работал токарем на Обуховском заводе за Невской заставой и, не состояв ни в какой партии, участвовал в  восстании рабочих, известном как Обуховская оборона (1902 год). Позже работал на Ржевке, на артиллерийском полигоне. Бабушка – Кириллова Аграфена Семёновна (Гомозова) в эти же годы была работницей Петербургской картонной фабрики, участвовала в демонстрациях и однажды была избита конными жандармами ногайкой. Но  она тогда была не одна такая.
      Мой отец – Михаил Иванович Кириллов – слесарь Обуховского завода (позже завод «Большевик»), комсомолец с 1918 г., в двадцатые годы рабфаковец, воспитатель пионерской комунны Петроградского района, работавшей под руководством Н.К.Крупской, с 1928 г. член ВКП (б), закончил Военную Академию связи им. С.М.Будённого. В это время, в 1933 году я и родился. Моя мама – Кириллова Мария Аркадьевна – выпускница Герценовского педагогического института в Ленинграде, учительница. Вся родня Кирилловых жила на Ржевке и на Пороховых и до самой блокады и голодной смерти в 1941-1942 годах трудилась там же токарями на оборонных заводах. Умерли тогда практически все, от голода. В то время я с родителями и братьями жили в Москве, где начальником производства противотанковых снарядов на оборонном заводе работал мой отец.
      В 1950 году я поступил в Военно-медицинскую академию им. Кирова, расположенную, как известно, у Литейного моста, на Выборгской стороне.
     Я пишу об этом только для того, чтобы ещё раз сказать, что я ленинградец и всё, что связано с этим городом. – моё родное. И радости, и горе. Последнего тоже было немало. Кое-то из Кирилловых и сейчас живёт в Ленинграде.
      Учёба в Академии была упорной и тяжёлой. Знания нам давали прочные, готовя  военными, а не только войсковыми врачами, то есть врачами на всю жизнь, прямыми потомками Пирогова и Боткина, Павлова и Павловского. И никак не меньше. А учителя наши все без исключения пришли с фронта, обогащённые опытом войны. Было у кого учиться. Они–то уж точно вдоволь хлебнули горя и знали цену настоящего врачебного опыта.
      Учиться было тяжело. Тем более тогда у меня за душой были только койка в общежитии, да шинель. Но нужно было оставаться ленинградцем, во чтобы то ни стало.   
     Сохранилась запись из моего дневника того времени.
    «Поздняя осень. Пироговская набережная. Мокрый гранит. Шинель темна от сырости. Над Невой клочьями стелятся облака. Над темной водой чугунно  нависают мосты. Неподвижен грязно-серый лед. Почти касаясь его, торопливо летит черная птица. У низких берегов стынет шуга. Ветер несет волны против течения. Кажется, ничто не в силах сковать стихию реки и неба, широко раздвинувшую город. Плечи домов прижались друг к другу. Чернеют заводские трубы, подпирая низкое небо. Затаилась «Аврора». Над черной решеткой Летнего сада сиротливо торчат голые деревья. Ветви их под натиском ветра стелятся. Дрожит мокрый кустарник. Сутулятся спины прохожих.
       Всё залегло за низким бруствером набережных – словно солдаты лежат вповалку в серых промокших тяжелых шинелях, упершись коваными сапогами в мостовую. Кажется, что по цепи, преодолевая ветер, бежит команда: «Эй, Петропавловски-и-й!. Убери штык, прижмись к земле…».
          Город держит оборону. От ветра тяжело дышать. Не оторваться от мокрых перил. Стихия захватывает. Не уйти от борьбы, от любви, от боли, от памяти в воронках, от преодоления.   Не город, а училище стойкости. Мой родной город. Кто прошел его курс, научился ждать, в шторм – залечь, упереться коваными сапогами в родную землю, слиться с ней и выдержать, тому под силу cбросить тяжелую плиту неба и опрокинуть на город бескрайнюю синь».
         Стихи в прозе. Живопись в прозе. Желание облегчить душу, снять  напряженность. Учеба в Военно-медицинской Академии тех лет воспитывала стойкость на всю жизнь.
Ленинград. Осень 1952 г.
Саратов. Осень 2016 г.
БЕЛГОРОДСКИЕ УЧЕНИЯ
       Летом 1943 года радио каждый день передавало сводки о событиях под Белгородом и Курском. Мне было всего 10 лет, но я знал о битве на Курской дуге, о танковом сражении под Прохоровкой. Я тогда жил с родителями в Москве, в Лефортово, учился в третьем классе и готовился к приёму в пионеры.
     А позже в Москве  был салют, первый в период войны, в честь освобождения Курска и Белгорода от фашистов. Все мальчишки нашего двора собрались тогда на чердаке двухэтажного барака и через слуховое окно, обращённое в сторону Курского вокзала и Кремля, любовались невиданным нами ранее  салютом. Москва была малоэтажной тогда, и всё хорошо было видно. Это были и разрывы артиллерийских зарядов, и цепочки трассирующих пуль из пулемётов. Москва ликовала. Мы знали, что в те дни и позже все госпитали Москвы были заполнены ранеными бойцами. Наши войска после этой битвы уже больше никогда не отступали в течение всей войны.
      А в 1948-м году я побывал в тех местах.   Отца моего перевели по службе из Москвы в Крым, в Евпаторию. Переезжала вся семья, но меня отправили в Евпаторию одним из первых. Было это так. Отец, уже побывавший на новом месте службы и оставивший там «на хозяйстве» сестру Люсю, отправлял в Евпаторию  автомашины для своего института по железной дороге. Одну легковушку, две трехтонки и 5 студебеккеров. Все это грузилось на товарной станции Курского вокзала. Было там четверо шоферов 35-40-летнего возраста, им предстояло довезти транспорт до места назначения. В последний день погрузки отец привез меня на товарную станцию и включил в их бригаду. И мы поехали. Я тогда перешёл уже в девятый класс.
     Так здорово было наблюдать за всеми теми местами, что мы проезжали, сидя на платформе или из высокой кабины студебеккера! С обеих сторон дороги железнодорожные насыпи то спускались в овраги, то, наоборот, возвышались над лесами. Пахло паровозным дымком. Убегали станции, шлагбаумы, оставались позади группки железнодорожных  рабочих. Поезд громыхал, проезжая через  мосты. На нас мчались встречные поезда. Страна работала. На остановках мы собирались на платформе, где стояла закрепленная тросами легковушка. Это был штаб. Здесь ехал старший из шоферов, и здесь мы питались. Было очень дружно. Во время остановок нужно было охранять наши платформы от посторонних. Так мы и ехали через всю Россию.
     Проехали разрушенный Курск. Долго стояли в поле возле Белгорода. Белые, видимо, меловые горы, белый каменный город, залитый солнцем, с разбитыми церквями – следами боев, которые здесь прошли 5 лет тому назад. Как-то отвлеклись и уже на бегу еле залезли с насыпи на бегущую платформу. Дальше были Харьков, Павлоград, Синельниково, Запорожье, Мелитополь и благословенный  Крым.
       Много раз позже поездом я проезжал эти места. Их ничто не разделяло: это был единый Советский Союз. А в наше время ушедшие в прошлое представления о Белгородско-Курской Дуге вновь стали реальностью.
   В 1962-м году в феврале месяце мне пришлось в ходе больших окружных учений вновь побывать в белгородских землях. Я был тогда врачом медицинского пункта Рязанского парашютно-десантного полка, участвовавшего в этих учениях. Воздушное десантирование не планировалось, вышли из своей части автомобильной  колонной, в составе которой была и наша санитарная машина.   
       На лыжах проехали за несколько дней через рязанскую, тульскую и белгородскую области. Я и личный состав медпункта двигались на своей машине. Подбирали обессилевших солдат, которые всю дорогу поротно шли на лыжах,  и давали им отдохнуть. Затаскивали упавших на снег прямо в крытый кузов вместе с лыжами. Отогревали. А позже возвращали каждого в своё подразделение. Не зря десантные войска именуют суворовскими. Особенно тяжело было призывникам из Средней Азии. Они хуже ходили на лыжах.
       Помню, чтобы шофер моей санитарки  не заснул за рулем, я, сидя в кабине, громко пел песни, которые знал. Он рулил, а я пел. Ехали по полям и лесам. Днём слепил снег. Заправлялись на спецзаправках. Я тогда не спал двое суток. Потом совершенно не мог заснуть, мозг мне казался каким-то стеклянным.
     Как-то проехали мимо стоявшего на пригорке легендарного генерала Маргелова, бывшего в десантной куртке. Он наблюдал за ходом учений. Это был знаменитый генерал, командующий Воздушно-десантными войсками страны, как его звали солдаты, «дядя Вася».
     По ходу учений развертывали медпункт в лесу, рыли окопы в мёрзлой земле на случай «обороны». Спали в палатке на еловых ветках. Топилась печка-«буржуйка». Во время учений в полку произошел случай самострела. Солдат выстрелил себе из автомата в стопу прямо через сапог. Дело было в лесу, под Белгородом. Сапог сняли, обработали рану и туго перевязали. Офицера особого отдела долго не было, и пока я ждал возле раненого, мой медпункт пришлось отправить на железнодорожную станцию, где полк уже грузился на платформы. Передав солдата прибывшему офицеру особого отдела, я ушел пешком догонять своих. Пришлось выходить из леса на шоссе самостоятельно. По дороге шла боевая техника, и меня подобрали гвардейцы, ехавшие на танке. Довезли до железнодорожной станции, и я, наконец, соединился с товарищами по медпункту. Машины погрузили на платформы, а личный состав в теплушки на нары и мы поехали в Рязань, к себе в полк. Учения закончились.
      Прошло с тех пор более полувека. Жизнь продолжается и сейчас. И полк мой стоит на месте, и Рязань, и Белгород.
                Саратов, 10-го сентября 2016-го года.

НОВЫЙ ИЕРУСАЛИМ
Август 1990-го года. Люди меняются, страна меняется, причем, что и во имя чего меняется, не вполне ясно. Консерватором быть не модно. Сам процесс перестройки становится более важ¬ным, чем ее смысл. Копирование европейского, глумление над отечественным. Убеждаю себя — нужно быть только са¬мим собой. Никчемность копирования, шутовского театра, маски рано или поздно обнаружится. И это будет обнаруже¬нием пустоты.
Посетили Новый Иерусалим под Москвой. Это в Истринском районе Подмосковья. В 1656 году по велению патриарха Никона здесь за рекой Истрой был заложен Храм по подобию старого Иерусалимского. В 1941 году здесь шли ожесточённые бои и построенный Храм был совершенно разрушен.
Какая пре¬лесть экскурсовод! Все о керамике и о керамике: и гроздья там и тут, и лепестки, и изразцы, и изгибы, и перлы (жемчу¬жинки). Она, кажется, готова рассказывать о шедеврах ке¬рамического декора и его создателях часами. При этом иногда неожиданно смеется. Можно же в этой сырой каме¬ноломне, получая 110 руб., оставаться счастливой и оттого, при всей обыденности, удивительно обаятельной. Зачем ее перестраивать? Она — сама собой хороша.
А вот храм Воскресенья, или Новый Иерусалим, — не более чем театр христианства. Экскурсовод всё нам рассказла о строительстве Храма, о его истории и послевоеннм восстановленнии. Самое удивительное, что эда¬кую сложную и нестандартную (для храмов русской право¬славной церкви) махину собрали на русской бескаменной Московии, с русскими изразцами и рисунками («павлинье око»), под русские дожди и кваканье лягушек.
Зачем было копировать то, что скопировать нельзя? С пустым гробом Господнем. Когда-то в Иерусалиме прозву¬чал предсмертный крик хорошего человека, задавленного властью, а на Руси храм этому крику спустя 17 веков пона¬добился. Два человека замыслили эту идею: царь Алексей Михайлович и Никон.
На картине Никон властен, умен и мужиковат. Евангели¬ческого в нем — ничего. Такому впору рыбными складами заведовать... Так неужели искренняя вера руководила им? Или необходимость в материальном обеспечении веры дру¬гих? Ну, поставил бы светлую колокольню — белокамен¬ную — среди берез. Красотой устремился бы вверх. А то построил невидаль: подземную церковь, террасы крыш и куполов — вроде это город Иерусалим, а вокруг подобие Палестины. Куда ни повернись — заморские святыни, точно по Библии. Крестясь, лоб расшибешь!
Инициатива Никона имела деловое значение: самоутверж¬дение русской православной ветви, возвращение к чистоте догматов, освобождение от наслоений и разноречий, пере¬хват паломничества, а, следовательно, средств. Храм должен был давать доход. Возможно, что в конце 17-го века это имело и историческое значение для упрочения государства москов¬ского. А вот духовного значения строительство храма не име¬ло. Нельзя канонизировать время, пересаживать его на не¬привычную почву. Голгофа может быть только одна, Храм над ней — только один. Театр церкви недопустим. Театр христианства, торжество формы веры без исторического и физического первородства — спорно, отталкивает.
Так и наши партийные обряды — не что иное, как фор¬ма принадлежности к идее, которая хоть и не исключает са¬му веру в нее, но утомляет и кое-кого отпугивает. Сколько лжи, фарисейства и предательства скрыто за формой пре¬данности идее или вере!
Повторение истории — всегда фарс. Конечно, монастырь жил своей жизнью 300 лет. И эта его собственная жизнь интересна: трагедия Никона, малоизвестные страницы дея¬тельности Софьи, жестокость «тишайшего» царя Алексея, стрелецкие бои у стен монастыря, искусство зодчих, гибель почти всего, что было, в 1941 г. От рук фашистов.
Кто теперь должен восстанавливать этот памятник хри¬стианской вере? Её фетиш? Только церковь. Но, а как быть с никонианской историей церкви? Не зря о Новом Иерусали¬ме к 1000-летию православия на Руси не упоминают. Демон¬страция подробностей Догмы не убеждает и слишком разоб¬лачительна. Прекрасно сшитая копия костюма лишь под¬черкивает отсутствие Господа. Православные верят по-свое¬му и чуждая им ноша отторгается. А была бы церковь сама по себе, без претензий — это и ценилось бы.
1990 г.
        Это было написано мной в 1990-м году в попытке понять происходившее уже тогда перерождение советской интеллигенции. Тесной казалась ей советская форма, примеряли европейскую, хоть искусственную для нас, но не такую совковую. Прошло 25 лет и рухнули европейские ценности. Искусственное никогда не приживается.
2016 г., Саратов.



ОТ  ГОРЬКОГО  ДО ЯРОСЛАВЛЯ.
СЕМИДЕСЯТЫЕ ГОДЫ

    Поезд «Москва – Горький». Первый час ночи. В купе беседа. Пассажиры засиделись. Старый инженер, уже, конечно, на пенсии, громко и увлеченно рассказывает молодому собеседнику о строительстве Беломорканала, о мостостроении, проектировании шлюзов на канале. Вспоминает о предложении, сделанном в то время, строить деревянные затворы шлюзов, так как металла не хватало… Поражает удивительная духовность наших стариков – большевиков 30-х годов. Сейчас ведь только о Гулаге толкуют, вспоминая  о строительстве Беломорканала. Это правда, но не вся. Было и социалистическое строительство, и канал был построен и до сих пор служит Родине.
        В соседнем купе дремлет генерал. Седой, сердитый бобрик волос, глубокие морщины… Ехать долго… Со стороны особенно ясно: старики уходят, именно поэтому их присутствие еще так заметно и необходимо. Но они уходят. Нужна надежная смена.
     Подъезжаем к Горькому. Утро сумрачное: леса в дыму. Огня не видно, а дым стелется, торфяники горят. Слишком долго нет дождей, все высохло. Добираюсь до Правдинска, на окраине которого разместились мои подопечные стажёры, будущие военные врачи.
     Летные гарнизоны живут напряженно и размеренно. Машины сложные, могучие, новые. Летать на них — тяжелая работа. Поживешь в городке день-другой и начинаешь думать, что ты на производстве, в цехе, работающем круглосуточно. Этому отдано все. И медицинский труд тоже.
      Я – преподаватель. Объезжаю воинские гарнизоны, в которых работают мои стажёры, слушатели Саратовского Военно-медицинского факультета.
         Летчик делает свое главное и единственное дело, — он летает. Работа врача подчинена идее обеспечения. Ее выполнение требует технической вооруженности, глубокого подхода с позиций физиологии и психологии — как в работе с космонавтами. Именно при этом условии она сможет приносить авиационному врачу такое же удовлетворение, как летчику полеты, а клиницисту — лечение больных людей. Радует, что в каждом медпункте — лаборатория, новые электрокардиографы и другое оснащение.  Врачи в частях разные и по возрасту, и по опыту, и по отношению к делу, но преобладает работящий, грамотный народ. Но думаю, все же, что философское, духовное начало в их труде и жизни во многом задавлено приземленностью той ежедневной суеты, которая часто именуется работой.
     Надоумил меня один добрый человек добираться до Ярославля из Горького на «Метеоре». Девять часов терпения, и передо мною впервые вся северная дуга Волги — дуга всесоюзной аорты.
     Сажусь на корабль в Балахне. На пристани местный старик поведал мне, что городишке этому 500 лет. Издавна здесь жили ссыльные. Места топкие, торфяные. Работали каторжные в балахонах, отсюда и пошло название местности и городка.
      Волга-Волга, вечная спутница моя… Правый берег почти везде высокий. «Метеор» летит. Простор. Особенно за шлюзами. Горьковское море. Высунешь голову навстречу ветру – и задохнешься от плотного натиска летящего воздуха. Баржи, теплоходы — все больше на север почему-то.
      Кинешма. Я с детства мечтал побывать в этом тихом волжском городе (наверное, после того, как прочел «Хождение по мукам», Даша, Телегин…).       Получасовая остановка. Высочайший правый берег, такой, что и города не видать. В зелени — высокая белая статная церковь. Прошелся по верхней набережной с деревянными поручнями и крутыми скрипучими деревянными лестницами. Старина, запустеньице…
     Поразил меня Волгореченск. Слово-то какое — просторное, напевное. Разлив воды, низкие берега — кажется, что болота. Корабли идут между островами по-над бровкой берега, как в фиордах. А над всем этим громадные корпуса, портовые краны, трубы — задымленное царство металла.
      Семигорье. Вот здесь то место, которое описал Левитан в картине «Над вечным покоем». Два рукава Волги, между ними остров, на гребне его среди елей ветхая мрачная церковь, а впереди, сколько хватает глаз, — акварель просторов реки, неба, лесов.
     Плёс. Городок. Волга здесь заметно уже; берега с обеих сторон высокие, поросшие старым лесом. Деревень мало.
     Кострома. В войну пели: «А ну-ка, дай жизни, Калуга! Ходи веселей, Кострома!» Здесь природа победнее — реже леса, ниже берег, дали дальние, луга. В поле зрения всегда одна – две маковки церквей. Все старые больше, кустарничком поросшие, без золотого блеска. Как часовые со штыками колоколенок. И подумалось: как же прежде-то было. Бездорожье, грязь, мужики с бородами, в лаптях. Избы черные от сырости и копоти, а рядом высокие белокаменные колокольни. Почему принято думать, что церкви непременно давят, принижают человека? А я думаю, в безбожье своем, что это стремление вверх, от обыденности. На костромской-то заволжской луговине — это, прежде всего, творение рук человеческих, крестьянских.
        Народ рядом все окающий. Это приятно. Причем в Горьком окают не так, как в Ярославле, а в Саратове вовсе не окают…
       В поездке особенно замечаешь, как много красивых, милых женщин. В одной привлекает прелесть повадки, в другой – прелесть глаз, в третьей прелесть ума. А иногда — и то, и другое. И все равно: Люся моя — солнышко и ромашка на ладони.
     Девочка пяти лет (мы подружились в «Метеоре» и потом даже с трудом расстались в Ярославле) спрашивает: «Отчего бочка плывет и не тонет?» А я ей в ответ: «А отчего, бутылка, если ее закрыть пробкой, не тонет?» Через пять секунд гениальная догадка: «От пробки!» Сколько открытий в медицине 19-го века были открытиями «пробок».
     Вечереет. «Метеор» легко скользит по волнам, догоняя закат. Волга в этих местах не широкая. Великой её, пожалуй, еще назвать нельзя. Наконец-то показался многоглавый Ярославль.
      В летный городок добрался ночью. Стажеры встретили меня горячим крепким чаем.
        Это отрывок из моей книги «Незабываемое», изданной впервые в 1997 году.
Саратов, сентябрь 2016 г.

РЕПИНО
    Репино – это посёлок, распложенный по Финляндской железной дороге недалеко от Ленинграда. Съездить в Репино для ленинградцев и тогда и теперь – обычное дело. Съездили и мы с моей женой Люсей туда вместе с её студенческой группой – истфаковцами  2 курса Герценовского педагогического института. Было это давно, в октябре 1954 года. 
    Собравшись вдесятером на Финляндском вокзале, электричкой поехали в Репино. Нам хотелось, конечно, посмотреть, как жил великий русский художник, но главное было в желании побыть вместе. Нам было хорошо. Прошли шумной толпой по поселковым улицам Репино и подошли к высокому деревянному дому, стоящему за забором. Дом окружал довольно большой двор с сараями и пристройками. Трава на участке была аккуратно скошена.
     В обширном доме были столовая, кабинет, мастерская. На стенах висели фотографии и картины художника, в том числе его автопортрет. Чувствовалось, что человек он был холерического склада, простой и доступный, склонный к чудачеству. Репин, как нам объяснил экскурсовод, принципиально не держал в доме слуг, и посетители дома всё делали сами.
       Мы поднимались по лестнице в высокую мансарду, где когда-то работал мастер. Основные произведения автора большинство из нас уже хорошо знали после посещения Третьяковки и Русского музея. И здесь мы вспомнили и «Крестный ход в Курской губернии» и «картину «Бурлаки на Волге» и «Убийство Иваном Грозным своего сына».  Но всё же было интересно узнать и увидеть, и то, как он работал. Его творчество поражало выбором тематики, талантом исполнения и трудолюбием. В конечном счёте, именно его картины и были самим Репиным. А Дом-музей художника, характеризуя, главным образом, время, в которое он работал,  сохраняя в самобытности детали его жизни, как человека, лишь помогал увидеть и пережить встречу с самими его великими творениями. Но это, наверное, как и всякий другой дом-музей.
     Оказывается, Илья Ефимович Репин с семьёй прожили в этой усадьбе 30 лет. Здесь он и умер в 86-летнем возрасте. Тогда эта территория была ещё Финляндией.  Здесь в этом доме, у него в гостях, бывали многие известные писатели, художники и композиторы тогдашней России. И создатель «Конька-горбунка» Ершов, и А.М.Горький, и критик Стасов.  Именовалась усадьба «Пенаты». В этом же посёлке неподалеку жил и известный детский писатель Корней Чуковский.      
      Закончилась наша экскурсия посещением могилы художника. Она в виде  зелёного холма возвышалась в дальней части усадьбы и для того, чтобы подойти к ней, нужно было пересечь весь двор. Большой могильный холм был засеян травой. Позже, я посетил могилу Льва Толстого в Ясной Поляне, который, как известно, умер раньше, в 1910-м году. Известно, что они были дружны. Их могилы были похожи.
      Покинув усадьбу художника, мы ещё немного побродили по посёлку. До берега Финского залива не дошли: стояла осенняя непогода, дул ветер. Кутались в плащи и кофты. Узнали от местного жителя по  пути на станцию, что  посёлку этому более семи веков, и идёт его история ещё от карело-финских времён. Именно в этих местах Пётр 1 в начале 18-го века «прорубал окно в Европу». После советско-финской войны, с 1940-го года, эта территория стала советской.
      В ожидании электрички на Ленинград потоптались на платформе, с удовольствием поедая тёплые и жирные пирожки из пристанционного буфета. Баловались, толкались, чтобы согреться. Пытались петь песни, но что-то не пелось. Почему-то от всего увиденного в памяти упорно сохранялась картина пустого обширного двора и тропинки, ведущей к могиле художника. Грустно, но как сказал мой друг, «это ждёт каждого из нас» независимо от того, насколько длинной окажется эта тропинка.
      Лет через двадцать мы с женой и нашим другом, профессором Е.В.Гембицким из Военно-медицинской Академии,  побывали в Репино ещё раз. Но было это уже летом. Посёлок был в летней зелени, пляжи залива полны народа, а сам залив сверкал на солнце. Мы даже поели мороженое в кафе возле репинской усадьбы, весело рассказывая анекдоты.
     Посещение дома-музея открыло нам ещё какие-то детали жизни и творчества художника, но лишь укрепили наши ранние впечатления.
          Позже мы ещё не раз видели картины Репина в Русском музее и, особенно, в Третьяковской галерее, но в Репино больше не съездили.
Саратов, сентябрь 2016-го года. 

СОСНОВО

     Сосново – это по дороге на Приозёрск. Карелия. До 1939-го года Финляндия. А посёлок Сосново – районный центр – в годы Великой Отечественной войны был оккупирован немцами и финнами и освобождён  только в 1944-ом году. Теперь он относится к Приозёрскому району Ленинградской области.
       Нашей, тогда ещё очень молодой, семье пришлось побывать в тех местах. Сосново, небольшой посёлок,  мы проехали его и вышли из поезда на платформе «88 км», прямо в высоком  сосновом  лесу, сквозь который просматривалось большое озеро. На берегу его стояло несколько бревенчатых домов с огородами. У берега были привязаны дощатые лодки, вёсла от которых хранились дома у хозяев. Здесь жил в летние месяцы сослуживец моего отца. Это было у него что-то вроде дачи на озере.
     Мы – это я, слушатель последнего курса Военно-медицинской академии, моя жена Люся, 19-ти лет, дочка Машенька, 1,5 лет, и брат Володя, школьник. Выделили нам комнату в доме, и начался наш озёрно-лесной отпуск.
     Хозяин тут же уехал, и мы остались одни. Главное это была Машенька, Маня-Маша, как мы её звали. Она спокойно играла возле дома. В песочек, пыталась ездить на низеньком трёхколёсном велосипедике. Правда, поворачивать руль ей приходилось помогать. Ходила в пальтишке и капоре на голове. Сама ела кашку (молоко мы покупали у соседей, имевших корову) и охотно спала.
        Нас окружал наш отдых: лес, да озеро. Противоположный пологий берег озера просматривался через километр. Это был озёрный край, как и вся Карелия. Где-то далеко к востоку располагалось Ладожское озеро и стремительно, в гранитных берегах, в Финский залив текла Нева. Когда-то южнее этих мест, ближе к блокированному Ленинграду, зимой через Ладожское озеро пролегала автомобильная переправа, «дорога жизни», как её называли ленинградцы.
     Постепенно мы освоили плавание на лодке. Лодка и вёсла  были тяжёлые, но вдвоём с братом Володей мы постепенно к ним привыкли. Купаться было холодновато, дни стояли пасмурные, а грести на лодке, рассекая озеро, было очень хорошо. В разных местах на озере с лодок ловили рыбу. Рыбаков было немного, учитывая размеры озера, и никто ни- кому не мешал.
       Год назад на войсковой практике в Белоруссии фельдшер научил меня ловить рыбу на борную кислоту. Кислота была в аптеке медпункта в достаточном количестве. Мы ловили рыбу на ближайшей речке. Разбрасывали с берега комочки хлеба, смешанного с порошком борной кислоты, и спустя несколько минут, переместившись метров на десять-двадцать вниз по течению реки, сачком, стоя по грудь в реке, вылавливали плывущую поверху сонную или одуревшую на какое-то время рыбу: окуней, плотву, краснопёрку. На ужин санитарам хватало жареной рыбки. Вреда едокам это не доставляло, и плывущая рыба спустя какое-то время «приходила в себя».
        Захватив борную из своего дома заранее, я использовал её здесь, на озере. Выгодной особенностью было отсутствие течения воды. Поэтому, когда мы разбрасывали вокруг лодки шарики хлеба с борной кислотой, рыба всплывала буквально за бортом, на наших глазах. Дальше было делом техники. Добыча отправлялась на дно лодки. Озёрная рыба была, как правило, в два-три раза больше речной. Лещи, окуни. Иногда, просто здоровенные. Привозили рыбу на берег, а чистить-то её приходилось самим, и вот это уже таким бессовестно легким делом уже не было. Чешуя-то у леща ой ёй – ёй какая! Руки болели.
      Рыбаки, наверное, видели издалека как мы рыбачим, но ни разу, даже когда мы проплывали от них недалеко, не делали нам замечаний. Видимо, ущерб от такой «рыбалки» казался им небольшим. Ездила со мной и Людмила. Тогда с Маней-Машей оставался брат Володя. Во всяком случае, ели-то рыбу вместе.
       Озёра соединялись между собой протоками, и поэтому можно было плыть и плыть без конца. Местами сосны просто обступали озёра. Штормов не было. Однажды в конце дальнего озера встретили на берегу своих ленинградских знакомых. Это было неожиданно и приятно, так как мы уже изрядно одичали. У них там просто была дача.
       Путешествия по озеру, при всей доступности и прелести, надоедали. Солнечных дней было мало. Тогда мы ходили в лес за железной дорогой. Собирали грибы, ягоды,  жгли костёр из сучьев, но это было почему-то тоскливо. Говорили, к тому же, что могли в этих местах оставаться ещё финские мины.
       Прожили полмесяца без газет и радио и ничего. Приехали хозяева, поделились ленинградскими новостями. Нужно было возвращаться домой. Предстояло ехать в Рязань, куда я был после окончания академии направлен врачом медпункта парашютно-десантного полка, а Людмиле продолжать уже на новом месте своё высшее педагогическое образование.
      Прошло с тех славных пор 60 лет. Сейчас наша дочь более, чем вдвое старше, чем мы тогда. Жизнь почти прошла. Но мы по-прежнему, и не только благодаря Пахмутовой и Добронравову,  помним «остроконечные сосен ресницы над голубыми глазами озёр».
Г.Саратов, сентябрь 2016-го года.

МОСКВА.  КРАСНАЯ ПЛОЩАДЬ

             Воссоединение с Крымом, восстание на Донбассе вызвало небывалый подъём национального самосознания российского народа. Выражением в значительной мере советского патриотизма стала и акция «Бессмертный полк». Реальная, ещё до конца не понятая значимость этого проявления растущего самосознания  народа значительно превысила другие важные проблемы современной России.
       Только по Красной площади в Москве год назад прошли миллион двести тысяч человек, а по всей  стране несколько миллионов. Как похорошела в тот майский день Москва!
       Шествие граждан 9-го мая 2015-го года в память о погибших фронтовиках и ветеранах тыла, поддержанное всем народом, оказалось событием исключительно советским. Это подчёркивал  и интернационализм демонстрации памяти. Впервые за многие годы советский народ подтвердил свою идентичность и жизненность. Ни в какой стране мира такой  взрыв народной памяти был бы невозможен, как в нашей,  всё ещё, в значительной мере, советской, стране. Этому не помешали ни власть лавочников, ни либеральная оппозиция, ни обывательское неучастие потребителей.
       Несмотря на трудности современной жизни, кризис и попытки изоляции нашей страны, фронтовики (пусть хоть таким образом) прошли-таки по Красной площади, мимо Мавзолея Ленина и могилы своего Верховного Главнокомандующего И.В. Сталина, доказав, что связь времён не прервалась.  Народ не обмануло то  ф а н е р н о е   п о с м е ш и щ е,  которым эти великие реликвии гвоздями были заколочены властью. Или Сталин – не фронтовик?!
       Через год, 9 мая 2016-го года, мы вновь увидели заколоченным мавзолей вождя в праздник Победы. Неужели власть глупее народа! То, что нынешняя власть исторически менее значительна, чем эти великие люди,  это ясно. Но зачем же память о великих людях фанерой заколачивать?! Да и возможно ли фанерой заколотить память о советской власти,  даже если и только в праздничные дни?! Физически можно, а исторически – нет.
        Забытый – было, а на самом деле бессмертный полк воскрес!  Воскресший полк может и восстать. Не случайно, по-видимому, после 9 и 10-го мая 2015 года телевизионный показ народного шествия, затмившего даже грандиозный парад наших войск на Красной площади, ни разу за прошедшие  многие месяцы полностью не был повторен. Только спустя год, только сейчас, к показу «Бессмертного полка» вернулись, но уже с акцентом на причастность к этому волеизъявлению народа существующей власти.  Почему бы это? Перехватывают народную память, примазываются к ней? Уж очень советской она оказалась?
       Классовый анализ происшедшего в годы войны и в наше время это подтверждает. Память правнуков, внуков и детей миллионов погибших и раненых на фронтах войны коммунистов, комсомольцев и беспартийных советских людей – суть шествия «Бессмертного полка» по площадям нашей страны и десятков стран мира. И эту суть изменить невозможно.
    Псевдокоммунисты, ставшие лавочниками, современная руководящая, так называемая креативная, элита российского государства и есть переродившаяся часть в основном бывшей советской интеллигенции, предавшая советскую власть как высшее достижение рабочего класса. Такова цена её перерождения.
Саратов, 09. 2016г.

СОДЕРЖАНИЕ ОЧЕРКОВ И РАССКАЗОВ
В 1-ом, 2-ом и 3-ем СБОРНИКАХ
КНИГИ  «ГОРОДА И ВЕСИ» (Саратов, 2016 год)

1 Сборник  (май 1016 год)
     Финский залив. Посёлок Ольгино………………………..
      Разлив. Шалаш Ленина……………………………………..
       Приозёрск……………………………………………………..
        Петрозаводск…………………………………………………
         Ярославль………………………………………………………
         Озеро Байкал………………………………………………….
     Можайск……………………………………………………………..
     У стен монастыря………………………………………….
         Посёлок Бор………………………………………………
        Наша дача.Саратов………………………………………
         На берегу Хопра………………………………………
         Винница……………………………………………….
           Запорожье……………………………………………
            Прибалты…………………………………………….
             Какая ты, Рига? ………………………………………
           Таллинн………………………………………………..
              Спитак………………………………………………….
             Складки памяти (Кисловодск)……………………
             Пятигорск……………………………………………..
             Алупка………………………………………………..
             Керченский пролив…………………………………
              Москва победная……………………………………

2 сборник (август 2016 год)
Тверская осень………………………………………….
Московский двор (сороковые годы)………………..
Калининград–форпост страны………………………
Деревня Лопотень………………………………………
На Оке…………………………………………………….
Мещера……………………………………………………
Белорусские города……………………………………..
Загорск (Сергиев Посад)……………………………….
Город Бологое……………………………………………
Челябинск………………………………………………...
Иркутск……………………………………………………
Ташкент……………………………………………………
Киев…………………………………………………………
Тёплые воды Грузии………………………………………
Балаково……………………………………………………
Саратов. На Волге……………………………… ………
Беково……………………………………………………….
Красный Кут……………………………………………….
Татищево……………………………………………………
Советск……………………………………………………..
Валдайское озеро…………………………………………..
Дороги зовут……………………………………………….

3 Сборник ( ноябрь 2016 год)
       На  Владимиро-суздальской земле…………………….
       Деревня Пестово (1941 год, эвакуация)…………..
       Москва и другие города (Верность самому себе)..
        Озеро Баскунчак…………………………………….
        Саратов. Девяностые. Новые люди………………
        Петроградская сторона……………………..
         Ртищево……………………………………………….
         Красное Село………………………………………….
         Тиснитские лагеря пол Тулой……………………….
         Ясная Поляна………………………………………….
         Ленинград. Воспитание стойкости………………….
          Белгородские учения…………………………………         
          Новый Иерусалим……………………………………..
          От Горького до Ярославля……………………………
          Репино…………………………………………………..
          Сосново………………………………………………….
          Подмосковье. Шереметьевская школа……………
Москва. Красная площадь……………………………





КАЛЕНДАРЬ ПАМЯТНЫХ ДАТ
В 2017 году
 В СТОЛЕТНЮЮ ГОДОВЩИНУ
ВЕЛИКОЙ ОКТЯБРЬСКОЙ  СОЦИАЛИСТИЧЕСКОЙ РЕВОЛЮЦИИ
1917 года
          9 января    -  Кровавое воскресенье (1905 год)
          23 февраля – День создания Красной Армии (1918 год)
          8 марта – Международный день трудящихся женщин
          22 апреля – день рождения Владимира Ильича Ленина (1870
              год)
          1 мая – День международной солидарности трудящихся
              всего мира
          9 мая – День Победы в Великой Отечественной войне 1941-
               1945 гг
          7 ноября - 100-летие Великого Октября (1917 год)
          29 ноября – день рождения  Иосифа Виссарионовича
               Сталина (1879 г.)
          30 декабря – 95 годовщина создания СССР  (1922 год)      

ЛИТЕРАТУРНЫЕ ТРУДЫ М.М.КИРИЛЛОВА
(1996 – 2016 годы)
        Кабульский дневник военного врача. Саратов. 1996. 67 с.
        Армянская трагедия. Дневник врача. Саратов. 1996. 60 с.
        Мои учителя. Саратов. 1997. 40 с.
        Незабываемое. Рассказы. Саратов. 1997, 113 с.
        Незабываемое. Рассказы Саратов, 2014, 114 с.  ( 2-ое  изд).
        Перерождение (история болезни). Выпуски
                1,2,3,4,5. Первое издание 1999 – 2006 гг. 
                Второе издание 2015 г. Саратов.
        Учитель и его время. Саратов. 2000, 2005. 150
        Спутница. Журнал «Приокские зори».   Тула.№2. 2008.
        Мальчики войны. Саратов. 2009. 58 с. 2-е, дополненное,
              издание.   Саратов, 2010,  163 с.
        Врачебные уроки. Саратов. 2009. 52 с.
        После войны (школа). Саратов. 2010, 48 с.
        Моя академия. Саратов. 2011, 84 с.
        Статьи о Н.И.Пирогове и С.П.Боткине, о моих учителях
              (М.С.Вовси, Н.С.Молчанове, Е.В.Гембицком, С.Б. Гейро,
              В.В.Бутурлине,  М.Я Ратнер), о моих учениках и больных
               – на страницах журнала «Новые Санкт –
               Петербургские врачебные ведомости» за 2000 – 2015 годы. 
        Врач парашютно-десантного полка. Повесть. Саратов. 2012.
        Мои больные. Сборник рассказов. Саратов.   2013г.
        Многоликая жизнь. Саратов. 2014, 150 с.
        Красная площадь и её окрестности. Саратов,
               2015, 117 с.
        Детки   и  матери. Саратов. 2015, 107 с.
        Цена перерождения. Саратов. 2016, 43 с.
        Города и веси. 1,2 и 3-й сборники. 2916. 320 с.
                Основные работы помещены на сайте «Михаил
               Кириллов Проза Ру».


Кириллов Михаил Михайлович
Редактор Кириллова Л.С.
Дизайн – В.А.Ткаченко


ГОРОДА И ВЕСИ
Третий Сборник
очерков, рассказов и путевых заметок

Художественно-публицистическое издание

Подписано к печати   2016 г.
Формат 60х84  1/16  Гарнитура Times New Roman.
Бумага офсетная. Печать офсетная. Усл. печ. л.
Тираж 100 экз. Заказ  №
Отпечатано в ООО «Фиеста – 2000»
410033, Саратов, ул. Панфилова, корп. 3 А.
Тел. 47-96-08