Как звали Мастера?

2016-2024


«– А как ваша фамилия?
– У меня нет больше фамилии, – с мрачным
презрением ответил странный гость, – я отказался
от нее, как и вообще от всего в жизни.
Забудем о ней».

М.А.Булгаков, «Мастер и Маргарита»


*
А, действительно, как его звали?
А, позвольте, зачем это знать-то, спрашивается?

Отвечаю.
Тут ведь, понимаете ли, какое дело – он, Мастер, вроде бы, главный герой, вроде бы на нём завязан и сюжет, и заголовок, а УВИДЕТЬ его совершенно невозможно, ну, вот никак! Не то, чтобы – назвать, а даже разглядеть толком! Нет, он бритый, остроносый, с клоком волос на лбу… – я не о том. Я – о том, что представить его себе, изобразить его, сыграть, наконец, перед камерой, перед самим собой даже, – не получится, на мой взгляд, принципиально. В отличие от всех остальных персонажей (включая кота), сыграть которых, не то, чтобы можно, а просто-таки – великое искушение. Не зря же многочисленное племя иллюстраторов «Мастера и Маргариты» всегда и непременно придают Мастеру черты самого Булгакова, хотя, судя по фотографиям, Михаил Афанасьевич был брит, но, в отличие от любимого им Гоголя, не остронос ничуть.

Нет, не зря они это делают, а – деваться некуда. Поэтому.
Потому что странно закрытый образ Мастера складывается, в сущности, только из разговора в клинике с Иванушкой Бездомным и впоследствии Мастер исчезает, если вы помните. Незаметно исчезает, растворяется, превращаясь в тень, в силуэт на фоне луны, в движущийся и даже что-то говорящий изредка фантом.

*
«Мастер и Маргарита» достались мне в конце семидесятых годов в виде прилично истрепанной сшивки третьей машинописной копии с чудовищным количеством опечаток. И были проглочены мною за пару ночей.

«Однажды весною, в час небывало жаркого заката, в Москве, на Патриарших прудах, появились два гражданина…» – начиная с этих слов и до самого конца, до слов «…и до следующего полнолуния профессора не потревожит никто. Ни безносый убийца Гестаса, ни жестокий пятый прокуратор Иудеи всадник Понтий Пилат».

Текст был необыкновенен. Мелодичен. Ярок. Лукав и одновременно крайне доверителен в рассудительности и почти поэтичном простодушии авторских интонаций. Он был непривычно изящен даже с дурацкими опечатками и откровенными пропусками, и, поначалу, невероятно смешон в московских своих эпизодах. Это сейчас уже он притух от постоянного перечитывания, залоснился от многомудрых комментариев, тщательных вынюхиваний и исследований, кинодеформаций и всякого рода толкований. И жестокость смысла – для меня – давно уже выползла к глазам из-под слоя юмора тончайшей выделки, и огромные пространства тьмы уже проваливаются под моими ногами, когда я в который раз иду по необыкновенным этим главам, поющим, заманивающим, бездонным – уж извините за выспренность!

Искушению проиллюстрировать «Мастера и Маргариту», увидеть его персонажей хотя бы в щёлочку, противостоять невозможно. Так показывает лично мой опыт. На это, кстати, указывает и непредставимо, нереально огромное количество иллюстраций к роману самых разных художников – от Алимова, Новожилова и Калиновского, до неизвестных никому дотоле, и по сей момент, ничуть, не более известных рисовальщиков и фотографов.
Уже по первому этому желанию – сыграть, проиллюстрировать, воплотиться, сам роман является величайшим искушением.

Рисовать «Мастера и Маргариту», нырять туда, позволять нести себя, куда вынесет… пропадать, исчезать самому и выскакивать снова на поверхность другим, другим совсем, неузнаваемым – ощущения непередаваемые. И только потом, отложив, переведя дух, вспоминать своё лицо. И видеть, что нарисовал совсем не то!
Тьфу!

Текст, прост-таки, прёт на лист ватмана. Персонажи лезут под карандаш неудержимо, теснятся, гримасничают, хватают...
Кроме одного – Мастера. Сколько я не видел иллюстраций, сколько сам не пробовал, сколько не злился, сколько не возмущался чужим изображениям, только Мастер не оставляет следа в душе – что ни нарисуй, всё сойдёт. Ну, с фотографий Булгакова – пусть. Хоть с кого. Спорить не о чем.
Странно, вы не находите?

*
Прочли мы с вами этот роман взахлёб, прочли восторженно и поняли его совершенно предсказуемо – как и положено при каждом искушении. Как и я его понял сходу. Я говорил со многими, читал многое, слушал многих, в том числе – упомяну – и комментарий к одноимённому фильму блистательного Басилашвили, который, как мог, сыграл очень пожилого Воланда в тусклой и немузыкальной (на мой, конечно, взгляд) ленте Бортко.
Всё совпадает и с моим первым впечатлением.
Воланд – это некая высшая сила, наказывающая проходимцев и награждающая творцов. Так как-то сказал великий актёр.
В подтверждение чему, разумеется, тут же прочитывается эпиграф из «Фауста» к первой части романа: «Я – часть той силы, что вечно хочет зла и вечно совершает благо».
А «Мастер» – это обобщающее имя для тех, кого и надо назвать ТВОРЦАМИ. С большой буквы «Т». Но в частности – это сам Булгаков.

Я, грешный, повторю, точно так же думал долгое, очень долгое время. Поскольку думать так – первое поступающее от текста искушение.
Я даже не замечал того очевидного факта, что МАСТЕР в романе написан везде с МАЛЕНЬКОЙ буквы. Везде написано «мастер». Просто – умелец, если по-другому сказать. А если покопаться чуть глубже, то, может быть даже, – «скрывающий своё лицо», делающий раму для полотна настоящего творца. И такое, прошу заметить, имеет место быть понимание.

Посмотрите многочисленные иллюстрации – они выдают с головой общее умильно-хулиганское представление о романе (разве что упомянутые Алимов и Калиновский почуяли что-то зловещее в этом тексте). Романтическая любовь, мудрый красавец Воланд, гаеры из его свиты – необыкновенно энергичные и остроумные, дивный домишко с венецианскими окнами и полное счастье финала….

Чёткое изложение подобного или очень похожего взгляда я нашёл в живом журнале некоего Галковского (не знаю, кто это, литературовед вроде бы, и расписываюсь в полном к нему уважении и расположении всяческом).

Вот оно, дословно:
«Булгаков хотел сказать (и СКАЗАЛ) вот что:
Мастер пишет гениальную книгу. Она не публикуется, но получает разгромную рецензию – политический донос, обрекающий автора на смерть. Маргарита продаёт душу дьяволу, чтобы спасти своего возлюбленного и опубликовать его книгу. Литературные враги Мастера наказаны, а сам он вместе с Маргаритой волшебным образом переносится из СССР в Европу. Где публикует книгу и живёт с Маргаритой долго и счастливо (примерно, как Набоков). Договор с дьяволом получает своё оправдание. Он недействителен, так как Мастер и Маргарита и жили в аду СССР, а книга, которую в СССР хотели уничтожить (вместе с автором), призывает к милосердию и утверждает подвиг Христа. Поэтому внешне спасение Мастера происходит руками дьявола, а на самом деле это воля и желание Бога (Иешуа, который приказывает Воланду)».

Вот так… «В Париж, в Париж!» – как говорится…
Меня в этом приговоре Булгакову особенно поразили Набоков с Европою. Ну, Европа – понятно. Замшелый мостик и венецианское окно. Мечта любого эмигранта… Набоков же, в качестве примера, не Ходасевич, не Цветаева или Бунин – а именно американский полу-русскоязычный писатель Набоков, заставил вскинуться и насторожиться. Ну да, ну да... Комфорт и покой в дивном домике... «...вечно совершает благо...»
Разумеется – Набоков, а не Бунин...

«Он умен, – подумал Иван, – надо признаться, что среди интеллигентов тоже попадаются на редкость умные. Этого отрицать нельзя!»

Судя по категорическому тону процитированного краткого изложения романа, многоуважаемый господин Галковский принадлежит к той навязчивой ветви литературоведения, которая целью своей поставила именно это – объяснить нам, грешным, что хотел сказать очередной великий писатель, пришедший как раз под руку, а самое главное научить вычитывать только то, что укладывается в заявленную концепцию произведения.
Что есть не хорошо, на мой взгляд. Что есть дискредитация самой профессии этой – литературоведение. Что есть на самом деле объяснение того, ЧТО ХОТЕЛ ПРОЧЕСТЬ в книге он сам.
Что он, литературовед, по каким-либо причинам хотел там РАСШИФРОВАТЬ. Выкидывая, разумеется, всё то из текста романа, что не соответствует, а, другой раз, и прямо противоречит расшифрованному.

Но обозначенный взгляд на «Мастера и Маргариту» распространён чрезвычайно. Вот я и привёл его здесь. Разве что про Европу так прямо не говорят.

И позволю себе сделать некоторое лирическое отступление.
Мне повезло с Пушкиным, Лермонтовым, Гоголем и Чеховым. Я прочёл их ДО ТОГО, как в школе мне объяснили, ЧТО ИМЕННО ХОТЕЛИ СКАЗАТЬ упомянутые писатели. С Тургеневым, Толстым и Горьким мне не повезло – прежде, чем прочесть что-то тургеневско-толстовское, я вынужден был излагать перед учительницей литературы ошибки Базарова и значение образа Платона Каратаева в понимании сути Отечественной войны двенадцатого года. Однако ситуация такая дала мне возможность понять через много-много лет одну любопытную и многим прекрасно известную штуку. Помимо просто текста, помимо вербального, смыслового, речевого слоя любого литературного произведения существует иной слой – чувственный, музыкальный. И даже не слой, а – ткань существования слов, пространство для них. Существует не просто настроение вещи, а музыкальное развитие, иногда очень не простое, темы, переплетение тем, взлёты, падения, конфликты, квартеты, аккорды, парения чувств. И музыку эту напрочь убивают рассуждения о том, ЧТО ХОТЕЛ СКАЗАТЬ ПИСАТЕЛЬ. Что он там ЗАШИФРОВАЛ.
Объясните кому-нибудь, какую мысль зашифровал Рахманинов во втором своём концерте для фортепиано с оркестром! Ну, для смеху хотя бы, попробуйте!

По полному убийству в моей душе музыки Тургенева я и понял – на противопоставлении.
И чем дальше, тем больше убеждаюсь я, что не только литературоведам упомянутых выше направлений неизвестно сие, но и писатели, и читатели, не так уж и НЕ МНОГИЕ, бывают раздасованы и оскорблены, встречая в тексте не строгое перечисление событий, диалогов и мыслей, а нечто совершенно излишнее в любом документе – мелодию, ритм, фантазию и волну страсти вместо твёрдой почвы рассуждения.

…Один позабытый советский мультик почему-то припомнился мне как раз – «Шпионские страсти». Про шпионов, разумеется. Помните? Нет? После того, как коварные замыслы империализма потерпели закономерный крах, на завербованного балбеса нисходит просветление и мультик заканчивается Первым Концертом для фортепиано с оркестром Чайковского. Партию рояля исполняет усатый пролетарий – отец балбеса. Исполняет на балалайке…

«Булгаков хотел сказать (и СКАЗАЛ) вот что…»
Можно и так прочитать Булгакова, так ясно и просто, как объяснил многоуважаемый Галковский. В Европу какую-нибудь уехал. Для этого, понятно, надо кое-что из текста выкинуть, в некоторых местах употребить словечко «как будто» (не «убит», а «как будто убит», например). И исключить музыку текста как таковую из ряда восприятия. А если и не убрать совсем, то изобразить её на НЕСКОЛЬКОСТРУННОМ инструменте.

Я-то сам пишу всё это по той простой причине, что, кажется, нет уже человека, не прочитавшего этот роман и не составившего своего собственного мнения о нём. В надежде пишу, что не собью никого уже со своего толку. А так… поспорить…

И пишу я потому, что невозможно один раз прочитать «Мастера» и более к нему не возвращаться. Роман тянет к себе, тянет… Есть в нём что-то жутковатое, затягивающее, ПРЕЛЕСТНОЕ.
Но, понимаете, вот ведь какая заковыка – последующие чтения начинают выправлять те впечатления, что получены сходу. Несовпадения и диссонансы начинают требовать нормального, а не поверхностного, объяснения. Роман начинает представать истинным своим ландшафтом. Не сразу, постепенно, таинственно даже. И ежели не крепок в руководящей идеологии, ежели первое впечатление не закладываешь в себя, как единственно правильное учение, то перечитывание романа становится весьма интересным путешествием.

*
Мысль о том, что писатель масштаба Булгакова в романе масштаба «Мастера и Маргариты» будет возиться с временными категориями типа ужасов Советской Власти меня теперь не очень вдохновляет. Уж очень мне нравится этот (да и не только этот) роман упомянутого автора. Уж очень громко (особенно теперь, после многократных возвращений) звучит там прекрасная МУЗЫКА. Та, в которой – вечные темы. Только те, которые и могут быть в музыке. Среди которых – не только безвыходность любви, но и смерть, но и предательство. Но и пир во время чумы, и шутовство с черепом в руке, и жизнь души за гранью смерти. А вот сталинского режима – нету среди вечных тем. Не музыка это. Политика и социология это. Как и «ад СССР».
«Что ни век, то век железный. Но дымится сад чудесный…» – писателям уровня Булгакова не надо доказывать простую эту истину.

«Позвольте, позвольте! – возразят мне те, кто вполне отчётливо различают в тексте романа АНТИСТАЛИНСКИЙ МАНИФЕСТ, – Булгаков жил в то время, Булгаков не мог не знать страшных историй преследования и уничтожения множества народу. Посему и не могло в его романе не отразиться такое сильное внешнее переживание! Посему – и отразилось как-то!»

Можно будет, конечно, просто спросить: «Как отразилось?» И в ответ получить ювелиршину квартиру с таинственно исчезнувшими ювелиршей и жильцами – прекрасно подходящее местечко для бивуака команды Воланда. На чём тема и исчерпает сама себя, ежели читать, замечу, текст Булгакова, а не цитировать обе российские экранизации с мельтешащими НКВД-ешниками, Лаврентием Павловичем, орущим в телефонную трубку, Сталиным-Лениным в свите Воланда и прочими умопомрачительными кинематографическими находками.

Конечно, каждый увидит и услышит в этом романе своё. Я попробую сказать о том, что увидел и услышал я.

К концу романа множество музыкальных тем, контрастных друг другу, переплетающихся, продолжающих друг друга явно и неявно, сливаются в одну.
Реквием. Реквием для органа с оркестром, возможно. Реквием необычайной сложности и силы.
Так слышится мне после всех прочтений. Да и как можно иначе услышать, ежели – всерьёз, а не «крибле-крабле-бумс» – и в Европе!?

«Воланд взял в руки поданный ему экземпляр, повернул его, отложил в сторону и молча, без улыбки уставился на мастера. Но тот неизвестно отчего впал в тоску и беспокойство, поднялся со стула, заломил руки и, обращаясь к далекой луне, вздрагивая, начал бормотать:
– И ночью при луне мне нет покоя, зачем потревожили меня? О боги, боги...»

«– Оно означает, – ответил Азазелло, – что вам пора. Уже гремит гроза, вы слышите? Темнеет. Кони роют землю, содрогается маленький сад. Прощайтесь с подвалом, прощайтесь скорее.
– А, понимаю, – сказал мастер, озираясь, – вы нас убили, мы мертвы. Ах, как это умно! Как это вовремя! Теперь я понял все».
И призраки главных героев, Мастера и Маргариты, призраки уже, а не тела, призраки, могущие уже летать и выходить из стены, переносятся в тот уютный угол ведомства Сатаны, который выговорил им Левий Матвей по просьбе Иешуа.

*
Однако, если всё-таки играть на балалайке, что имеем мы в общепринятом пространстве понимания «Мастера»: Воланд – некая высшая сила, отнюдь – не Сатана, не дьявол, поскольку им командует Иешуа, сиречь – Христос. Мастер – обобщённый творец, коего награждают посмертно или даже при жизни (кто как, тут… а я лично прочёл в романе про то, как убивают и Мастера и Маргариту, причём убивают дважды – сначала в месте мечты, в подвале, а сразу потом – в тех точках пространства, где на самом деле обретаются бренные их тела).

Имеет ли право читатель так думать? Господи, ну, конечно!
Каждый читает сам, каждый видит своё. И, разумеется, каждый имеет право не слышать музыку, или слышать только махонькую свистульку из всего оркестра, выкидывать при чтении целые куски, считать роман юмористической прозой, романом-фэнтези или, на худой конец, зашифрованным «Архипелагом Гулагом», поскольку ничего другого приличный человек не мог написать в то проклятущее время. Тем более – Булгаков, который откровенно НЕ ВОСХИЩАЛСЯ результатами революции и гражданской войны, который очень хотел уехать в Европу, где жили его братья, которого травили, который был, судя по воспоминаниям, приличным снобом, который болел и умирал, который был СТАРОРЕЖИМНЫМ, наконец.

Я не хотел бы лезть в черновики Булгакова, я считаю не совсем приличным копаться в том, что ЕЩЁ НЕ МУЗЫКА. Нам с вами автор оставил то, что оставил. Последний вариант романа, даже не совсем законченный и выправленный, всё-таки, воля ваша, – последний. То есть предыдущие варианты отверг-таки единственный настоящий автор. За некоторую неловкость вытаскивания на свет Божий того, что не считал ПРОИЗВЕДЕНИЕМ сам Михаил Афанасьевич, несут ответственность только профессиональные копатели могил, дотошные исследователи и интерпретаторы литературы.
И что именно хотел сказать Булгаков в «Мастере и Маргарите», он, что успел, то сказал в «Мастере и Маргарите» прямою, положенной на музыку, речью. Так мне кажется. Другого чего-то мы уже никогда не узнаем от него. Дальше пойдут только наши с вами мысли и домыслы. Только они. И никакой ответственности Михаил Афанасьевич за них не несёт, разумеется.
Он несёт ответственность за сложность и стройность того многозвучия, той симфонии, что написал через многие опыты и заблуждения набело. Где обиды на партию и правительство, на рабочих и крестьян не могут быть прописаны по определению – эта музыка для публицистики, для барабана с духовым оркестром.

Да и стоит ли тащить к нам, сюда, в наши дни ещё не выверенные непростым тем временем и тою труднейшей жизнью Булгакова эти шесть вариантов – перекошенные, грубые, с печатью раздражения на существование в голодной стране и на суетных, осатаневших людей, не выстроенные, временного характера тексты, которые так любят кинематографисты и толкователи всовывать в свои варианты бессмертного романа! Мы, ведь, заметьте, имеем сейчас у себя на руках великое произведение на все времена. И настойчивые попытки воткнуть роман в очередной, выверенный и модный исторический макет ТОГО ВРЕМЕНИ, весьма подозрительно напоминает мне давние школьные учебники с лишними людьми и разоблачением ужасов крепостничества.
Мы имеем в полном нашем распоряжении роман о таких общих категориях, роман таких глубин, что дух захватывает, но что нам делать с привычкой нашей печальной макать самих себя в грязь и кровь наполовину выдуманной истории нашей. У той бы Европы научится однажды самоуважению, благородству историческому, к основательности в рассуждениях о самих себе.

Дальше – только наш с вами спор.
Моя, к примеру, мысль о том, что работа конспиратора-шифровальщика и труд композитора – никак не совместимые вещи.

*
То, что музыка романа, его текст совершенно исключают толкования о НЕКОЙ ВЫСШЕЙ СИЛЕ и об обобщённом творце с большой буквы «Т», не принимается категорически – не правда ли? Я понимаю.
Да разве может Сатана быть таким обаятельным? Нет, не может! Сатана – это же всем известный голливудский монстр, да – поначалу как-то паскудно обходительный мерзавец, но с обязательными пастью в слюне и когтями в крови под самый финал. А Воланд, помилуйте… Благороден местами, царски интеллигентен, безумно ироничен, сочувствует москвичам с их квартирным вопросом и крайне, крайне впечатляющ до самого последнего, самого финального аккорда этого романа.
Да и ловко переигрывает угрюмого тугодума Левия Матвея в определении своего места относительно добра и зла.

«Не будешь ли ты так добр подумать над вопросом: что бы делало твое добро, если бы не существовало зла, и как бы выглядела земля, если бы с нее исчезли тени? Ведь тени получаются от предметов и людей. Вот тень от моей шпаги. Но бывают тени от деревьев и от живых существ».

Простенький этот софизм, построенный на ловкой подмене прямого смысла слов «тень» и «солнце» на укоренившийся переносный их смысл – «тень-противоположность свету» и «солнце-свет-добро», очень неплохо может убедить, если не успевать работать душой своей, если не вдумываться, не следить за руками того, кто ловок необычайно уже по природе своей. Деревья и живые существа являются преградой для распространения лучей солнца, но не являются преградой для излучения добра, и если есть место, куда не попадает добро, то это место огорожено злом. Деревья тут не причём. Да и бывают, знаете ли, на планете нашей такие места, где тень от палящего и немилосердного солнца желанна, спасительна и побуждает к благодарности отнюдь не в адрес Сатаны. Мне хочется думать, что Булгаков был умнее Воланда. Хотя бы потому, что это он написал Воланда, а не наоборот.

«– Лишь только вы начали его описывать, – продолжал гость, – я уже стал догадываться, с кем вы вчера имели удовольствие беседовать. И, право, я удивляюсь Берлиозу! Ну, вы, конечно, человек девственный, – тут гость опять извинился, – но тот, сколько я о нем слышал, все-таки хоть что-то читал! Первые же речи этого профессора рассеяли всякие мои сомнения. Его нельзя не узнать, мой друг!»

«– Ну хорошо, – ответил гость и веско и раздельно сказал: – Вчера на Патриарших прудах вы встретились с Сатаной».

Нууу… Мало ли что говорят герои романа, скажете вы мне. По сюжету так нужно – вот и говорят! Потом-то он уже и не прочь совсем изменить своё мнение!
И добавите при этом: А вы почитайте пилатовские главы, то самое ЕВАНГЕЛИЕ ОТ ВОЛАНДА! Это – гениальный текст! Автор этого текста – гений. Творец с большой буквы «Т». Поэтому Мастер – это олицетворение. А Воланд – податель вдохновения, организатор написания через выигрышный билет, истинный автор этой музыки.

Текст гениален, не устану соглашаться. Знал бы, как посильнее сказать, сказал бы.

*
Иванушка Бездомный, ПОДОЗРЕВАЮЩИЙ, что место Иммануилу Канту – на Соловках, хорошо засел во многих наших головах, так я думаю. Ведь, это – тот самый старина Кант, который действительно придумал самое УБОЙНОЕ доказательство бытия Божия.
А наш с вами АГНОСТИЦИЗМ старика Канта с его доказательством не переносит на дух, коли снизойдёт узнать что-нибудь о доказательстве этом. Соловки тут упомянуты не зря совсем, и упомянуты не с мыслью кивнуть на СТАЛИНСКИЙ РЕЖИМ.

Нет, мы, разумеется, со всей душой готовы любого божка подобрать, обтереть и торжественно привинтить бронзовыми шурупами к нашему ПРОСВЕЩЁННОМУ АТЕИЗМУ– нехай свидетельствует и украшает, но только не чёткость в разделении добра и зла, только неопределённость в нравственности, только – НЕКАЯ ВЫСШАЯ СИЛА! Дальше слова НЕКАЯ мы думать уже опасаемся – не так ли? Не дай Бог – додумаемся до чего! А вечность, надо сказать, имеющаяся в пользовании, как правило, у любой ВЫСШЕЙ СИЛЫ, уж когда-нибудь, да непременно, приведёт НЕКУЮ ВЫСШУЮ СИЛУ в абсолютную определённость по отношению к добру и злу. Даже если мы с вами и вправду коллективно пошлём куда-нибудь на Соловки, а то и подальше, старину Канта с его убойным доказательством. Один только СПЯЩИЙ БРАХМА избегнет хоть какой-то определённости, ввиду полного своего личного отсутствия где либо в реальности, а присутствия в мире сем только в виде великой поэтической метафоры.

В конце концов, роман – это всё-таки текст. Смысловое поле. И музыка текста не только в фонетических и синтаксических хитростях живёт, а ещё и в битве смыслов и понятий.
И, сейчас уже, после многих прочтений, первый, внешний смысл происходящего там для меня таков:
В романе изображена страшная смерть Иешуа. Изображена так, что понятно становится личное и мучительное присутствие на этом кресте самого Булгакова. В романе звучит тема неизбежности смерти того, кого Достоевский назвал ИДИОТОМ, и очень может быть – страшной смерти. При любом режиме и любом прокураторе.
И с огромной силой, на пределе изобразительных возможностей слов, – мольба о смерти прекрасной, удивительной, под цветущими вишнями, с венецианским окном и музыкой Шуберта.

В романе изображён Сатана в одной из множества своих ипостасей. Во всём его великолепии, обаянии и привлекательности. И во всей его жестокости и бесчеловечности. А каким ещё может быть КНЯЗЬ МИРА СЕГО? Особливо, если мир этот – мир редакторов, поэтов, литературных критиков, администраторов, буфетчиков, управдомов и бухгалтеров. Мир маленький, душноватый, но уютный. Каким в этом мире благополучия и гастрономических удовольствий от ГРИБОЕДОВА, если не чрезмерно обаятельным при первом же с ним общении, может быть ВЫСШЕЕ ЗЛО? Каким, если не абсолютно бесчеловечным оно может быть везде и всегда? Булгакову великолепно удалось это изобразить. Воланд до самого конца романа прекрасен и видом, и словом своим, и убивает (а если не убивает, то унижает) людей красиво, интеллигентно и с юмором.

И в романе нет Христа. Вернее есть его тень, есть мгновенное упоминание – о крестном знамении, которое категорически не приемлют слуги Воланда. Почему бы так, можно бы подумать, коли Христа нет, а есть интеллигентный Иешуа, философ, ДОБРЫЙ ЧЕЛОВЕК, великая в простоте своей душа, тот, кто может просить Воланда, и просьбу которого мессир не считает нужным отвергнуть? Тот, чей крест смертный, хотя бы поэтому, никаким антисатанинским, анти-воландовским символом не стал ни в коем случае, отношение к которому воландовых теней должно быть вполне безразличным… Тем более, исходя из предположения, что и не Сатана это вовсе, а – НЕКАЯ ВЫСШАЯ СИЛА! Что ей какой-то посторонний жест?

«Первое, что они увидели там, это сидящую на земле кухарку застройщика, возле нее валялся рассыпавшийся картофель и несколько пучков луку. Состояние кухарки было понятно. Трое черных коней храпели у сарая, вздрагивали, взрывали фонтанами землю. Маргарита вскочила первая, за нею Азазелло, последним мастер. Кухарка, застонав, хотела поднять руку для крестного знамения, но Азазелло грозно закричал с седла:
– Отрежу руку! – он свистнул, и кони, ломая ветви лип, взвились и вонзились в низкую черную тучу».

Можно было бы сразу подумать об этом обо всём, да музыка романа несёт далее, всё далее… И некогда думать.

Хочу напомнить один, безусловный для меня, постулат:
В НАСТОЯЩИХ ТЕКСТАХ, КАК И В НАСТОЯЩЕЙ МУЗЫКЕ, НЕТ НИЧЕГО ЛИШНЕГО И СЛУЧАЙНОГО.
Там нет ничего ДЛЯ ПРОСТО ТАК, ДЛЯ ПОНТОВ. Давайте примем это, а? Нет у Булгакова проходных эпизодов. Уж больно долго и мучительно работал он над рукописями этого текста. Для чего-то ему понадобилось это самое КРЕСТНОЕ ЗНАМЕНИЕ? Вполне бы мог, с его-то пером, и иной штришок положить, иную нотку высвистеть.

*
Сразу же отмечу, что действие романа, несомненно, происходит в Москве, но, как бы половчее выразиться, не совсем в ТОЙ Москве. В Москве, но вне ТОГО времени. Вообще – вне времени. Никаких признаков социализма, большевизма или, предположим, троцкизма, никаких пятилеток, плакатов, знамён или хоть каких-нибудь репрессий в отношении английских шпионов в этом мире не наблюдается. Мы, ведь, о романе говорим, не правда ли?
Так что сразу отвергнем посыл о том, что Маргарита и Мастер живут в «аду СССР». Никаких признаков АДА и СССР в этом романе нет. Есть в воображении интерпретаторов, возможно. Но – и только. Герои живут в относительно тихом и благополучном углу мироздания. Живут в мире, говорящем по-русски, думающем и грешащим по-русски, но – и только. Иногда им, чисто по-житейски, завидуешь – сытно, покойно, подвал можно без проблем снять, мозговая косточка... Если, разумеется, держишь крепко в уме писаные и неписаные установления, и не понимаешь совершенно искренне того, что «правду говорить легко и приятно». Если живёшь так, как живут обычные, знакомые нам прекрасно, люди и посейчас.
Понятно, что время это – условный НЭП условной РСФСР, поскольку – легкомысленный театр Варьете, несколько литературных ассоциаций вместо одного государственного союза писателей (ибо МАССОЛИТ – крупнейшая из многих ассоциаций) и сдача квартир застройщиками непублично, но беспрепятственно. Власть присутствует вполне индифферентно, добропорядочно и в строго ограниченном пространстве – пожарники во время пожара, спецагенты во время безобразий воландовых халдеев, государственная психлечебница вполне благостного и даже какого-то номенклатурного вида. Пространство романа аполитично абсолютно и полностью. Ну, разве что – Акустическая комиссия во главе со строгим гражданином Семплеяровым, будущим грибозаготовщиком… Да ещё – валюта под контролем.
Некий иронический отзвук… Лёгкое обозначение… Штрих… Условный РСФСР.
То есть мир этот – только фон для главного. Только место, где всё происходит. Автор знает подробности и историю этого места – вот и выбрал его для романа.
Если, повторяю, не дописывать роман за покойного Булгакова, который, вне всякого сомнения, лучше нас с вами знал и понимал СВОЁ время.

Никакой власти за границами хулиганских эпизодов, если приглядеться, нет в принципе. Есть только одна власть – Воланд с компанией развлекаются от души, не ведая препятствий. Главный в этом мирке он – Воланд. В ТАКОЙ Москве Мастеру репрессии не грозили. Те репрессии, кои удумали лихие интерпретаторы, читая про странности ювелиршиной квартиры (ЧЁРТОВО МЕСТО должно иметь некие странности, согласитесь!), в романе отсутствуют напрочь и не прочитываются никак ни в тексте, ни в подтексте – Мастера не арестуют и не посадят. А когда полусумасшедшего человека выпускают ОТКУДА-ТО через пару-тройку месяцев после ареста, это значит, скорее всего, что клевета Алоизия Могарыча не подтвердилась никак. Квартирёнку освободил Алоизий – это да. А Мастера отпустили на все четыре стороны. Гуляй!
Да, не отрицаю, жутью повеяло от пальто с оборванными пуговицами, да, образовалась какая-то щель из благополучного маленького мирка редакторов и буфетчиков в мир НЕ ТАКОЙ БЛАГОПОЛУЧНЫЙ, в дела страшные, но – человеческие, даже, может быть – в общечеловеческие. Не надо приплетать сюда репрессии и Лубянку – другая это музыка, диссонанс с музыкой этой, другого ЭТО совсем формата Сатана, другое его олицетворение, которое с Воландом, чья ипостась – искушение творчеством и чудесами мессианства, вступает в смысловое противоречие жесточайшее. Какофония возникает, уж прислушайтесь!

Громадная и жуткая фигура Сталина, осуществлявшего варварское уничтожение большевизма и анархии в России (поскольку раковые опухоли до сих самых пор излечивают только варварски – облучением, отравлением, массовым уничтожением наиболее активных клеток, здоровых и больных), осуществлявшего жесточайшее экономическое чудо в едва продравшей глаза стране, не влезает в ЭТОТ роман никак. Эта фигура другой музыки, другого, огромного романа, великого и чудовищного, романа об искушении насилием и ненавистью, искушении вольницей, грабежами и последующими неотвратимо виселицами для атаманов, искушении доносами, тщеславием и абсолютной властью. И (замечу себе в противоречие) это – вечные темы, достойные, конечно же, музыки, но другой музыки – тяжёлой, медленной и беспощадной.

А у Мастера почти та же трагедия, что и у Максудова в «Театральном романе» – Мастер вложил в роман всё, что имел, роман для него – нынешняя и будущая жизнь, а роман профессионально изорвали в клочья те, кто элементарно не обладают совестью, но обладают глоткой.
Более того – завистливы.
Более того – расчищают не очень просторное место для кормёжки от явно более крупных особей.
А Мастер – нервен, слаб, тонкокож.

И – ТРАВЛЯ! Замечательно организованная травля наглого самозванца, посмевшего написать не какую-нибудь чепуховину, а гениальный текст. Травля долгая, иезуитская. Вместо допросов и арестований.
ТРАВЛЯ!
Травля, вполне знакомая Булгакову.
Может быть, всё-таки правильно рисовали Мастеру лицо Михаила Афанасьевича?

Нет.
Михаил Афанасьевич не сдавался и писал, мучительно болея, медленно умирая, страдая на порядок более героя своего. Он в самые страшные годы жизни не предавал свой талант. Не прятался в сумасшедший дом от глубины настоящей жизни – от боли, таланта и любви.
В отличие от Мастера.

Нет. Всё-таки Мастера звали – мастер.
Махонькое у него лицо. Незначительное по сравнению с лицом Булгакова. Мимолётное какое-то… Хотя и жалко его невозможно! Так мне кажется.

И ещё. В той Москве нет ни одного храма, ни одной церквушки – вы заметили? – ни одной! А они, ведь, блестели куполами, выскакивали расписными теремками и на Арбате, и на Пречистенке, слепили глаза глядящему с Воробьёвых Гор всенепременно и неустранимо в самые суконные, в самые хрущевские времена. Со сбитыми крестами порою, но – присутствовали многочисленно! Как-то препятствуя в меру намоленности свободе перемещения сил сатанинских.

Что уж говорить тогда о временах НЭПа, даже условного! Громада Храма Христа Спасителя должна была маячить над Воландом тяжело и подавляюще, когда сидел он на крыше баженовского дома. Уже взорвали? Но и страшной дыры вместо взорванного Храма не было тоже. А были какие-то крыши, я извиняюсь. Да и не взорвали, поскольку – ни следа знамен, партии, комсомола, газеты «Правда».
Помните: «Наглей комсомольской ячейки и вузовской песни звончей присесть на садовой скамейке учить щебетать палачей…»
Нету в романеп этого! Оно, повторюсь, – из другой музыки.

Так что антирелигиозная статья, в коей поэт Иван Бездомный должен был опровергнуть существование Иисуса остаётся в памяти, как некая на первый взгляд странность из множества иных, придающих роману дополнительную таинственность. В ТАКОЙ Москве антирелигиозная статья – это поворот! Как и кухарка со своим крестным знамением… Церквей-то и так нету. Но Иисуса Христа надобно истребить непременно!

Эта не существовавшая никогда Москва была, как я понимаю, идеальным городом, миром ОТНОСИТЕЛЬНЫХ ценностей, той Москвой, которую видели вокруг, и в которой благополучно обретались Берлиоз, Латунский, Штурман Жорж, Лаврович и Иван Николаевич Понырев. Новая интеллигенция. «Христа не было, но его надо истребить непременно». Знакомая до боли идеология.
Так мне видится отсюда.

В ТАКОЙ Москве, где церквушки мимо взгляда проскакивают неприметно, где их СТАРАЮТСЯ аккуратно пропускать мимо взгляда, жил, возможно, и сам Булгаков – вполне допускаю. Только перед самой смертью, говорят, он таки вернулся туда, где помнят смысл исповеди и причастия, туда, где вспоминают свои грехи, а не проклинают чужие.

Такова внешняя обстановка происходящего, как я её прочёл.

*
Так, может быть, вспомним, как начинается роман, что там, собственно говоря, начинает происходить с самых первых слов.

Итак:
«Однажды весною, в час небывало жаркого заката, в Москве, на Патриарших прудах, появились два гражданина…»

Да простит меня Михаил Афанасьевич за убожество моё! Пересказывать музыку – это, знаете, задача! Не стать бы МУЗЫКОВЕДОМ ненароком!

Редактор толстого журнала и глава МАССОЛИТа, милейший и безобиднейший Михаил Александрович Берлиоз прогуливается с Иваном Николаевичем Поныревым, пытаясь в разговоре с ним хоть как-то преодолеть дремучую Иванушкину невежественность в вопросах истории религии.

«Трудно сказать, что именно подвело Ивана Николаевича – изобразительная ли сила его таланта или полное незнакомство с вопросом, по которому он собирался писать, – но Иисус в его изображении получился ну совершенно как живой, хотя и не привлекающий к себе персонаж. Берлиоз же хотел доказать поэту, что главное не в том, каков был Иисус, плох ли, хорош ли, а в том, что Иисуса-то этого, как личности, вовсе не существовало на свете и что все рассказы о нем – простые выдумки, самый обыкновенный миф».

В сквере на Патриарших прудах к ним подсаживается весьма странная личность, представляющаяся иностранным консультантом. Личность предсказывает Михаилу Александровичу нынешнюю же его смерть и погружает их в рассказ о Понтии Пилате.

«В белом плаще с кровавым подбоем, шаркающей кавалерийской походкой, ранним утром четырнадцатого числа весеннего месяца нисана в крытую колоннаду между двумя крыльями дворца Ирода Великого вышел прокуратор Иудеи Понтий Пилат…»
И – далее, далее…

Текст, впечатление от которого передавать, только слова тратить! Только – музыкальные термины. Andante maestoso…
Лучшее, что лично я читал из русской прозы, – пилатовские главы, Евангелие от Сатаны.

Мы ещё не знаем, откуда взялся этот текст, кто автор этой музыки и к чему она. Мы радостно вспоминаем, что Понтий Пилат – это точно про Христа что-то… С удовольствием слышим как бы иное, как бы обыденное имя Иисуса Назаретянина – Иешуа Га-Ноцри… И слушаем взахлёб дальше… И только когда отпускает нас рассказчик-консультант, приходим в себя вместе с Берлиозом и Иванушкой. Бог ты мой – стемнело уже!

*
Меня, помню, некоторое время не оставляло всё-таки некоторое беспокойство (легчайшее, совсем легчайшее!) после этого невыразимо прекрасного рассказа. Четыре Евангелия для нас, грешных, – страны неизведанные, но что-то мы всё-таки помним. Апостолов помним, бечеву в храме помним, тройное предательство и Нагорную проповедь помним. Искушение помним в пустыне. А тут – Иешуа, добряк-проповедник, чистая душа, целитель страждущих, желающий поговорить с «добрым человеком» Крысобоем. Великолепный образ! Залюбуешься! Человек, с которым действительно говорил бы и говорил, прогуливаясь по саду.
Но искушать такого в пустыне? Говорить ему: «Пусть Отец Твой поднимет тебя!» Я извиняюсь! Не из той опять-таки оперы.
Да разве произнесёт Иешуа слова «порождения ехиднины» и «не мир я принёс вам, но меч»? Да разве скажет он слова АЗ ЕСЬМ, после которых любой правоверный обязан разодрать на себе одежды, исцарапать в кровь лицо и отправить безумца на смерть? Да разве скажет он такое, даже будучи тем, кого Достоевский назвал ИДИОТОМ?
Он, ведь, то и может сказать, что нынешний храм – ложный, а человечество ждёт царство братства и свободы.

«…когда не будет власти ни кесарей, ни какой-либо иной власти. Человек перейдёт в царство истины и справедливости, где вообще не будет надобна никакая власть».

Иисус – первый коммунист. Правда, похоже?
И совсем не похоже на «кесарю – кесарево», правда?

Да, разумеется, говорить такое – себе дороже в стране правоверных. Да, очень может быть – на крест. Чтоб неповадно было! Да, абсолютная приверженность ПРАВДЕ и абсолютное же доверие к людям наказуемо везде и всегда. Но вспомнит ли кто-нибудь доброго человека Иешуа через неделю после казни? Сомнительно как-то…

«– Ты слышишь, прокуратор? – тихо повторил первосвященник, – неужели ты скажешь мне, что всё это, – тут первосвященник поднял обе руки, и темный капюшон свалился с головы Каифы, – вызвал жалкий разбойник Вар-Равван?»

Мне почему-то кажется что «всё это вызвал жалкий разбойник Вар-Равван». Хотя бы потому, что Синедрион только из доноса узнал о самом существовании доброго человека Иешуа.

«– У меня и осла-то никакого нет, игемон, – сказал он. – Пришел я в Ершалаим точно через Сузские ворота, но пешком, в сопровождении одного Левия Матвея, и никто мне ничего не кричал, так как никто меня тогда в Ершалаиме не знал».

Стоп!
А если так и было на самом деле. Какие-то прохиндеи, самозванцы-апостолы, придумали все эти Евангелия, а в реальной жизни был вот такой великолепный психотерапевт, философ и интеллигент, не могущий врать и умалчивать, спешащий изложить, то, что подумал, такой вот Осип Мандельштам, который и получил страшную смерть – чувствуете связь времён, метафору эту чувствуете, уважаемый автор этого текста?

Многие так и думают. Многие, очень многие. Да что – многие! Сам (!!!) Толстой Лев Николаевич, коего боимся мы и поклоняемся коему усердно, отлучён был от церкви именно за доказательства свои несуществования Христа, как Бога, а существование его, как резонёра и ДОБРОГО ЧЕЛОВЕКА.
А, ведь, согласитесь, что верим мы в придуманость нравственной и духовной революции такого масштаба совершенно искренне. И, скорее всего, из элементарной боязни сложностей истинного содержания истории мировой.

Однако, следовало бы, конечно, иметь в виду, что Михаил Афанасьевич, в отличие от нас, агностиков, прекрасно представлял себе и смысл учения Христа, и масштаб Христа, как личности. Более того, писал он в то время, когда евангельские сюжеты гораздо глубже сидели в умах. Даже в тех умах, которые уже жили в формате: ХРИСТА НЕ БЫЛО, НО ЕГО НАДО ИСТРЕБИТЬ НЕПРЕМЕННО. И если даже предположить, что Михаил Афанасьевич отошёл к тому времени от религии, то следует помнить при этом, что образование у Булгакова было очень неплохое! Как бы ни трудились опровергатели, но непредставимый уму нравственный переворот Средиземноморской Ойкумены был-таки совершён. От «око за око» до «…как и мы прощаем должникам нашим» путь фантастический за фантастически короткое время. Стало быть, совершён был КЕМ-ТО и начался до того, как появились ТЕКСТЫ. И этот КТО-ТО был личностью гигантского масштаба. Совсем не масштаба предположительных самозванцев-апостолов. Ну, и не масштаба интеллигента Иешуа Га-Ноцри, разумеется.

Только Синедрион и Каифа почему-то боятся этого безобидного человечка с ОДНИМ ЕДИНСТВЕННЫМ полусумасшедшим последователем. Почему?

Потому что гибель на кресте Иисуса – неотменяемый факт. Потому что для замены Христа не достаточно предъявить очень хорошего, очень умного и возвышенного над обыденностью человека. Потому что заместить Христа на симулякр можно только через крест. А Христа на крест отправил Синедрион. За невозможное по тем временам и местам преступление. За слова «АЗ ЕСЬМ» (ежели вы понимаете, что означали эти слова в том Ершалаиме).
Тут-то у Сатаны по имени Воланд, как я полагаю, и есть та самая трещина в версии. Коли версия – на замен правде, то трещинка непременно должна быть даже у Сатаны.

*
Потом, когда мы узнаем, что текст этот написан Мастером (а надиктован Воландом, почему и не сгорела ИМЕННО ЭТА рукопись), мы, возможно, сообразим, что текст сей и был требуемым для журнала доказательством не существования Иисуса. Только – гениальным, в отличие от вполне себе (будем считать) приличного сочинения Иванушки. Что Сатана решил подшутить вполне по-царски над беднягой Берлиозом и простодушными читателями творений массолитовских – на тебе нужное! Напечатай! И все читатели твои гарантированно будут верить, как верим мы с вами, в то, что был вот этот Иешуа, добрый человек, первый теоретик коммунизма, собеседник! А вот Иисуса Христа, как ТОЙ личности, получается вполне логично тогда, и не было. Не было искушения в пустыне, не было изгнания бесов, не было Бого-Человека! Не было тернового венца и глумливого именования «Царь Иудейский». И хотя вся история мировая не может никак обойтись без Христа, без тернового венца его и его принятия к себе ВСЕХ людей, но текст будет годами держать прочитавших его в странной неопределённости – что-то было, да – не то, вроде бы. И историю никак не отменить, с другой стороны. И так, и эдак переписываешь, а всё – как-то боком получается.
Может, и правда, что Сатана – и не сатана вовсе, а просто – волшебник?

И вы будете мне рассказывать, что за такой, ВОИНСТВУЮЩЕ-АТЕИСТИЧЕСКИЙ текст Мастеру грозили какие-то репрессии? Даже в реальной, даже времён Ягоды-Ежова, Москве? Не смешите! Версия от «зеркала русской революции» – и репрессии? Слова от Кропоткина и Бакунина «Человек перейдёт в царство истины и справедливости, где вообще не будет надобна никакая власть» – и репрессии? Не верю, как говаривал старина Станиславский! Мастеру грозили репрессии корпоративные, травля соратников, жестокая травля, в меру гениальности текста. Что и дано в романе. И выговор, строгий выговор, за мелкобуржуазную, анархо-синдикалистскую тематику и неотражение современности с ролью партии и трудового пролетариата. Почему и не печатался очень долго, как я слышал, «Мастер и Маргарита». Но органами соответствующими (возможно, в лице какого-нибудь вполне конкретного Алоизия или не менее конкретного Майгеля мужского или женского пола) был вовремя, полагаю, прочитан в черновиках и определён к забвению без радикальных последствий для автора.

А, ведь, какое ИСКУШЕНИЕ предложил Воланд Берлиозу? А Булгаков – нам. Настоящее! Стопроцентное. Неотразимое.
До сих пор верим!
А подслеповатый Берлиоз не понял! Не стал умолять быстренько перенести рассказ сей на бумагу, дабы немедленно напечатать в журнале с названием, к примеру, «Безбожник».

*
Потому ли беднягу толкнули под трамвай, или просто квартира его понадобилась, не знаю. Однако под трамвай его немедленно после рассказа подвели.

«– Турникет ищете, гражданин? – треснувшим тенором осведомился клетчатый тип, – сюда пожалуйте! Прямо, и выйдете куда надо. С вас бы за указание на четверть литра... поправиться... бывшему регенту! – кривляясь, субъект наотмашь снял жокейский свой картузик».

«Стараясь за что-нибудь ухватиться, Берлиоз упал навзничь, несильно ударившись затылком о булыжник, и успел увидеть в высоте, но справа или слева – он уже не сообразил, – позлащенную луну. Он успел повернуться на бок, бешеным движением в тот же миг подтянув ноги к животу, и, повернувшись, разглядел несущееся на него с неудержимой силой совершенно белое от ужаса лицо женщины-вагоновожатой и ее алую повязку… Трамвай накрыл Берлиоза, и под решетку Патриаршей аллеи выбросило на булыжный откос круглый темный предмет. Скатившись с этого откоса, он запрыгал по булыжникам Бронной.
Это была отрезанная голова Берлиоза».

Вот теперь, после этой цитаты, можно поговорить и о НЕКОЕЙ ВЫСШЕЙ СИЛЕ, наказывающей проходимцев и награждающей творцов.
Давайте не будем фантазировать, с кого списан этот Берлиоз – с Авербаха плохого, с ещё худших Петрова-Иванова-Сидорова. Давайте будем читать то, что написано.
Что произошло-то, вы поняли?
НЕКАЯ ВЫСШАЯ СИЛА вполне сознательно, и очень даже веселясь при этом, убила маленького, аккуратного и немного смешного человека. Которому вот таким немудрящим способом доказали наличие не просто смерти, а – ВНЕЗАПНОЙ смерти. Ну, и квартиру, разумеется...

В этом месте как раз было бы неплохо вспомнить об АБСОЛЮТНЫХ ценностях. И решить, что всё-таки дороже: они или ценности ОТНОСИТЕЛЬНЫЕ. Решение будет трудным. Ведь АБСОЛЮТНЫЕ ценности уводят нас от восхищения роскошью и юмором ВЫСШЕЙ СИЛЫ к отрезвлению – абсолютные ценности исходят, как мне кажется, от настоящего Христа. Иешуа не просит Сатану, коли уж есть у него такая возможность, пощадить невиновного. Как выясняется впоследствии, Иешуа и не подозревает вовсе о существовании иных людей, кроме автора своего, да ещё одного, правда написаного под реальное имя, человека – Понтия Пилата, да ещё одного выдуманного – Левия Матвея.
Великое искушение предложил Булгаков нам. Полностью покориться обаянию такого славного Сатаны – или всё-таки очнуться от морока после жуткого этого эпизода.

Приведённую цитату, я уверен, все стараются читать побыстрее, как-нибудь поверх, не пуская в себя. Как и я прочёл её поначалу. Так, как читать категорически нельзя, согласитесь! Потому что в ней, в цитате, описано содействие (или организация, всё-таки?) жестокой смерти ни в чём не провинившегося человека (в Сатану, правда, не поверил сходу!) и сама смерть описана невозможно ярко и (на взгляд живого пока человека) достоверно. Страшный текст.
И страшные образы убийц. Сатана развлекается. И квартиру заодно освобождает. В самом начале романа Булгаков определяет предельно чётко – кто есть кто.

Правда, тут я вынужден снова цитировать решительного господина Галковского:
«Но почему Берлиоз потерял голову от общения с Воландом на Патриарших? Просто потому, что люди разных культур не должны общаться друг с другом. Это общение смертоносно».

Так сказал Галковский, и это было последнее из него цитирование. И произошло оно только для того, чтобы показать УРОВЕНЬ. Не убит, а потерял голову. Чувствуете переход и словечко КАК БУДТО? Общение разных культур ведёт к потере головы у представителей. Что на самом деле было сказано, вы понимаете? Понарошку это всё. Трамвай, раскалывающаяся луна, тёмный круглый предмет. Образно… Не взаправду.

Не очень это всё как-то… Не правда ли? То ли всё тут – понарошку, то ли культура получается уж какой-то откровенно убийственной, вы не находите?

Одним словом – губная гармоника. Или балалайка. Мне, во всяком случае, так показалось.

*
Я прекрасно помню, как я, ужаснувшись при первом чтении, понёсся неостановимо дальше вслед музыке этой, забывая оглянуться, захлёбываясь от стремительности и красоты полёта – дальше, дальше, дальше! Allegro non troppo e molto maestoso…
А этот роман надо читать и перечитывать внимательно, я в этом твёрдо уверен теперь.

Ивана Бездомного элегантно и стремительно, под рёв басовых арий, отправляют в сумасшедший дом.

«И на всем его трудном пути невыразимо почему-то мучил вездесущий оркестр, под аккомпанемент которого тяжелый бас пел о своей любви к Татьяне».

На благо ему, на благо – заговорит во мне восторженный читатель. Только там, в сумасшедшем доме, Иванушка начнёт превращаться из ПОЭТА в человека.

«Отчитав таким образом Ивана, гость осведомился:
– Поэт, – почему-то неохотно признался Иван.
Пришедший огорчился.
– Ох, как мне не везет! – воскликнул он, но тут же спохватился, извинился и спросил: – А как ваша фамилия?
– Бездомный.
– Эх, эх... – сказал гость, морщась.
– А вам, что же, мои стихи не нравятся? – с любопытством спросил Иван.
– Ужасно не нравятся.
– А вы какие читали?
– Никаких я ваших стихов не читал! – нервно воскликнул посетитель».

Иванушку пощадит Сатана после хорошей оплеухи. Иванушка очнётся после сумасшедшего дома другим и, преодолевая лёгкие припадки безумия, станет как-то слишком быстро профессором истории. Надеюсь, не истории партии, а – ИСТОРИИ. Но за что ему эта оплеуха – убейте, не пойму! Истории религии не знал! Поэт был плохой? Как и Берлиоз, в Сатану не поверил сходу? А может – так, для смеху? Или всё-таки в ИСТПАРТ засунул Сатана, вынув из поэзии таким неординарным образом?
Интересный, между прочим, вопрос!

Помните проходимца и выпивоху Стёпу Лиходеева? Его выкидывают в самый неподходящий для него момент – и не на улицу, а к чёрту на рога, в Ялту. Надеюсь, не стоит объяснять, что действо сие объясняется не НАКАЗАНИЕМ за неподобающее поведение, а освобождением квартирного пространства?

Помните туповатого и несимпатичного Никанора Ивановича Босого, которого ловко соблазнили взяточкой, да и благополучно сдали тут же с этой взяточкой куда надо. Как я понимаю, чтобы под ногами не путался.

Помните администратора Варенуху и несчастного финдиректора Римского? Их-то – за что? Люди просто работали на своих местах.

Помните дядю Берлиоза – хитрющего Максимилиана Андреевича Поплавского? Вызванного хохмы ради телеграммою из Киева для того лишь только, чтобы по уху ему дать.

Помните пошляка Жоржа Бенгальского? Вы бы согласились сами пережить такое, даже с целью демонстрации буквального исполнения дурацкого выкрика и гарантией возвращения-таки головы на место? За что, спрошу я вас, откручивать ему башку? Какому-нибудь нынешнему Малахову открутите в мысленном своём эксперименте голову, да так, чтобы кровью залило рубашку! Много пользы получите?

Вы называете это наказанием проходимцев? Однако, поправлю я вас, – не проходимцев, а вполне сравнимых с нами, говоря откровенно, людей. Очень обыкновенных. А, ведь, Булгаков Михаил Афанасьевич не был записным садистом, он не наслаждался пакостями и кровью, он просто обозначал, предельно ясно обозначал – кто есть кто у него в романе.

И только «милейший барон Майгель» как-то заслужил наказание, да и то сказать – не ритуал ли надо было соблюсти мессиру? Напоить кровью настоящего мерзавца королеву бала, кощунственно причастить её таким образом – задача непременная! Но уж, уверяю вас, что на следующем балу Сатаны милейший барон живо выскочит из камина, встряхнётся, поцелует почтительно коленку следующей королевы и будет веселиться до утра со всеми прочими, не менее симпатичными, гостями мессира. А вы как думаете – нет?

Но всё это вплетено в божественную музыку текста, который читать, что старинным вином прополаскивать нёбо, но всё это – искушение не заметить страшного и жестокого. Потому что текст – великолепен и симфоничен.

Ведь музыка романа гениальна, ведь мы привыкли к линейности смысла – ежели уж так ГАРМОНИЧНО всё тут рассказывается, то – всё прекрасно тут. Тут – НЕКАЯ ВЫСШАЯ СИЛА, скорее симпатичная даже… Вон как на ТОЛПУ эту смотрит глубоко и мудро! Всё те же, говорит, они – москвичи!
Искушение!

Но вряд ли такой наш взгляд разделял скептичный и образованный человек Михаил Афанасьевич. При всей его личной НЕПРОСТОТЕ и обидчивости…

Просто представьте себе, мужчины, что ваша жена (суетная, конечно, между нами, особа, но – ваша жена) окажется вдруг посреди улицы в нижнем белье. В фиолетовом нижнем белье.
Вы думаете, что НЕКАЯ ВЫСШАЯ СИЛА наказывает проходимцев? А я думаю, что Сатана занимается любимым своим делом – искушает грешных людей и бывает развлечён, глядя потом на результат.

*
И почему вообще возникла тема этой самой ВЫСШЕЙ СИЛЫ в противоречие прямо сказанному в романе, вы не скажете мне?

Моя версия: из трусости.

Вспомните-ка ПРИКИД покровителя истинного искусства, мессира Воланда, глубокий бас его и роскошь привычек, служителей его обаятельных и по морде готовых смазать мастерски, да с прибауточками, его бескорыстие в помощи Мастеру, вспомните и страшноватую его приёмную, и тьму, откуда выныривают развесёлые, всё знающие наперёд халдеи его, – вот и сообразишь, вдруг: малина воровская, но – громадная, бездонная, с тяжеленным паханом во главе стола, с Горбатым, который как раз сейчас – покоен и шутит, да и артиста уважать привык, от того, что – не такой он, артист, юрод он, не работник.

С таким лучше дружить, не правда ли? А ценности АБСОЛЮТНЫЕ – это, как вы понимаете, сплошная морока, никакой защиты от мира, и сладостные искушения преодолевать, уходя в преснятину жизни трезвой. Да, и коллеги по творческому цеху засмеют, плюс ко всем неудобствам.

– Нууу! – возразите вы мне. – Особо-то никто и не пострадал, если говорить откровенно, кроме, правда, Римского, да Босого Никанора Ивановича, да Жоржа Бенгальского, да тех ПОЮЩИХ ни за что, ни про что конторщиков… Оно, ведь, «вечно хочет зла, но вечно совершает благо»!
– Так, значит-ца, и не наказал никого, – отвечу я вам, – получается. А так – для ради удовольствия, что ли? Да и блага никакого не заметно никак? Все как-то устроились, вполне в своём грешном облике. Варенуха только не врёт по телефону. Благо, думаете? А?
– А если это всё – такая вот большая литература, в которой ты, уважаемый, ничего не смыслишь? – возразите вы мне. – Ежели это – такой вот ход образов литературных, надобных для ритма, ткани и великой изобразительности текста?
На что отвечу я:
– Нет уж, господа! Ежели уж – музыка, так – музыка, а не изящность нотных записей. В музыке всё настоящее! Особенно – люди. Всё – по правде!

И ещё одну причину такого понимания хочу я представить. От себя, разумеется. Страх смерти. Страх, который мучил, по моему пониманию, Булгакова. Тема, к которой он подойти не побоялся, но к которой подходить боятся очень многие из нас. Пока живы – мы бессмертны. А там – как выйдет, но – потом, потом, не сейчас... Уж тем более не в книжке…

*
Упаси Господи меня объяснять, как НАДО читать «Мастера»! Роман может вместить любые толкования – он глубок и объёмен. Каждый будет слушать то, что различает его слух (так же, как и я слышу только то, что различает моё ухо), каждый не будет слышать того, что поперёк души ему.
Упаси меня Господи тянуть за руку на симфоническую музыку того, кому ближе ЖЁЛТАЯ ПОДВОДНАЯ ЛОДКА под электрогитары или грохот и ор (простите!) бессмертного тяжёлого рока.
«Мастера» можно и под гитару (даже под балалайку). Тут – смешно. Там – мистика-фантастика. В конце и вовсе – маленькое человеческое счастье в коттедже «всё включено» после всех мытарств, отмороженного пальца и оборванных пуговиц. А что? Симпатичная мелодия! Можно и так сымпровизировать.

Просто «Мастер и Маргарита» для меня – великая русская литература, в которой, как в НАСТОЯЩЕЙ музыке, нет купюр и слов «как будто».
Акакий Акакиевич умирает не понарошку. Смерть смешного человечка оказывается пострашнее смерти иного героя.
Раскольников убивает Алёну Ивановну не «как будто». Смерть старухи страшна тем, что умер в результате живой человек, и недаром останавливается этой смертью жизнь Раскольникова, запутывается в паутине этой смерти, распадается, и спасения Раскольникову не предвидится даже на каторге.

В русской литературе, на мой, конечно, взгляд, нельзя следовать голливудским рецептам. Ради ЭКШЕНА десяток-другой народу положить. В ней нет статистов, трюкачей-каскадёров, компьютерной графики. Той самой, когда – сколько не лупи героя любым подручным железом, он только встряхивается, да красивую ссадину на скуле показывает в повороте ответного убийственного удара.
Той самой компьютерной графики, когда, сколько не вали городов и земель, под конец – всё одно, красота неописуемая.

Русская литература, на мой, совершенно провинциальный взгляд, как сидела в эпохе ШТУЧНОГО производства и СОЧУВСТВИЯ ВСЕМ, так, слава Тебе Господи, и по сю пору где-то шевелится, где-то по кухням кусками перебивается. А коли высунется в Голливуд, так – хоть святых выноси!
И, что не Берлиоз в ней, то – человек. Чья смерть ничем иным, как смертью человеческой, ни является.

Оттого-то и начинается в «Мастере» музыка. От штучности, от сочувствия всем.

Но можно и по-другому.
Литература – суть эзопов язык, чтобы донести до далёких потомков свои обиды на людей нынешних, которые – вокруг. А эзопов язык – чтобы нынешние сейчас же и не поняли. Потому что плечами пожмут – экой ты, брат, обидчивый! А то и схлопочешь, гляди, от таких же обидчивых по самое не могу…
Всё остальное, включая вечные темы, как я понимаю, выражается прямой речью. Простой или сложной, или сложной невозможно. Но – прямой. Не требующей расшифровки. А требующей слуха.

*
Булгакову, как писателю, несомненно, было страшно интересно разработать толстовскую тему «Иисус – первый коммунист, страшно добрый и страшно умный человек». Чисто профессионально – огромное искушение разрабатывать эту тему. Светлую, лирическую тему Иешуа, которая идёт, перемежаясь с темой Пилата, угрюмой, усталой, с темой ненависти и постоянной боли. Пересечение этих мелодий с тяжёлой тенью Крысобоя и резким, режущим слух, голосом Каифы – не только организовано прекрасно, оно идёт по нарастающей на фоне заходящей тяжёлой грозы и на самом дальнем фоне – тенью НАСТОЯЩЕГО ХРИСТА. Настоящего, как надсадный крик Пилата над толпой. На фоне грозы и страшной подмены.
Тема эта заканчивается смертью на кресте – жуткой, удушающее жуткой!
И вот тут вижу я только одно – просто слова.
Смерть – это страшно. Нет никакого олицетворения, есть смерть, которую пережил этими словами сам Булгаков. Смерть тела, облепленного мухами, и уход души, не понимающей этой несправедливости. И есть отчаяние Левия Матвея, этой «Маргариты» этого вот «Мастера». И – гроза, огромная тень грозы, и снова – тема Христа на миг один совпадающая с темой Иешуа, человека большой души и простого сердца.

И смерть Мастера, которую так простодушно толкуют, как отъезд в Европу те, кого я пообещал более не цитировать. И смерть Маргариты.

«И все оказалось в полном порядке. Азазелло видел, как мрачная, ожидающая возвращения мужа женщина вышла из своей спальни, внезапно побледнела, схватилась за сердце и, крикнув беспомощно:
– Наташа! Кто-нибудь... ко мне! – упала на пол в гостиной, не дойдя до кабинета».

«Боги, боги мои! Как грустна вечерняя земля! Как таинственны туманы над болотами. Кто блуждал в этих туманах, кто много страдал перед смертью, кто летел над этой землей, неся на себе непосильный груз, тот это знает. Это знает уставший. И он без сожаления покидает туманы земли, ее болотца и реки, он отдается с легким сердцем в руки смерти, зная, что только она одна успокоит его».

И скажете вы мне голосом уважаемого Галковского: «Да, как же – смерть, когда ОНИ живы и скачут на конях и говорят потом и потом…»
А как же слова Азазелло:
«… ведь вы мыслите, как же вы можете быть мертвы? Разве для того, чтобы считать себя живым, нужно непременно сидеть в подвале, имея на себе рубашку и больничные кальсоны?»

А как же слова Воланда, отвечу я вам, обращённые к голове несчастного Берлиоза:
«…Вы всегда были горячим проповедником той теории, что по отрезании головы жизнь в человеке прекращается, он превращается в золу и уходит в небытие. Мне приятно сообщить вам, в присутствии моих гостей, хотя они и служат доказательством совсем другой теории, о том, что ваша теория и солидна и остроумна. Впрочем, ведь все теории стоят одна другой. Есть среди них и такая, согласно которой каждому будет дано по его вере. Да сбудется же это! Вы уходите в небытие, а мне радостно будет из чаши, в которую вы превращаетесь, выпить за бытие».

Вот и думай потом о бытии за гранью смерти!

*
Выбирая балалаечный формат чтения, избавляешься от докучной и выматывающей необходимости слушать музыку полной душой, рискуя не вылезти из неё да конца дней своих. Настоящая музыка опасна и только на первый взгляд сладкострунна и легкокрыла.
Почему Сатана появился в Москве? Даже – условной Москве, но – в Москве? Почему его появление в России понятно и принимается без малейшего сопротивления?
Ответ в формате балалайки: потому что интересно, потому что – чудеса всякие, потому что – сказка получается бойкой и вкусной.

А если читать по-настоящему, то ответ приходится искать. Очень долго приходится искать ответ на немудрящий этот вопрос.
Да, Россия тогда была страной принципиально антихристианской. Сатана в такой стране не будет незваным гостем. Но и званым не будет тоже, потому что Россия тогда была принципиально материалистической. Жизни после смерти нет. Души нет, есть нейроны головного мозга. Вселенная познаваема и возникла совершенно случайно. Как, впрочем, и жизнь на Земле. Рая и Ада нет, а есть светлая цель построения коммунизма.

Большинство соотечественников моих до сей поры пребывает в этом принципиально материалистическом состоянии, отвергая сходу наличие всего того, что скрыто от органов зрения, слуха и осязания. Разве что про коммунизм мнения изменились – и не в лучшую, надо сказать, сторону. Да и в иных странах-государствах, слыхал я, безбожие ныне грехом не считается.
И где тут место Сатане?
Вы помните, как был раздражён незнакомец на Патриарших?
Может быть, не обойтись без настоящего Сатаны, когда говоришь об искушении, о ПРЕЛЕСТИ? Не знаю… Надо думать… Может быть, есть в романе и такая мелодия – насмешка над материализмом в самом грубом и распространённом его варианте – массолитовском?

А, ведь, как ни крути, а написал «Мастера» человек, выросший в той высокой православной культуре, о которой мы теперь не имеем никакого представления, которую истребили жестоко и под корень, с первых дней Октября начали истреблять физически, и к моменту написания романа истребили, как мне представляется полностью. Остались только такие, как Булгаков, осколки той культуры, студенты её.
Михаил Афанасьевич родился и вырос в семье профессора богословия, в семье, представляющей ту Россию, которая взрастила выдающуюся школу христианского богословия и философии. Ту великую школу, которую вынуждены были большевики срочно высылать из России, за полной невозможностью расстрелять носителей всемирно известных имён. Срочно!
Михаил Афанасьевич, как и ровесник его – Мастер, учились в школе понимать Евангелие, различать Матфея и Марка. Учились в университетах думать не отрывисто, а системно.
И тот и другой прекрасно понимали, что нету ни в природе, ни в литературном пространстве для взрослых НЕКОЙ ВЫСШЕЙ СИЛЫ. А есть ДОБРО и есть ЗЛО. Есть Христос и есть Сатана. Тогда, в начале двадцатого века язычество и идолопоклонство не обрели ещё соблазнительных маскировочных названий и определений.
Почему же приводит в Москву Дьявола тот писатель, который знает, что Дьявол – это Дьявол? Почему пишет Евангелие от Сатаны персонаж этого писателя, такой же, как он – знающий?
Поискать ли ответ в том вечном искушении российском, что называется МЕССИАНСТВОМ? В том ли обстоятельстве, что писатель российский, властитель дум, вечно желал бессмертия в сердцах и умах читателей, вечно впадал в этот грех? Не БЛАГА ли от Сатаны желал? А читатель российский всегда готов был зажигать свечи перед портретами Пушкина-Достоевского-Толстого. Всегда готов был возводить их в разряд демиургов, никак не менее. Ожидая от того ДУХОВНОГО БЛАГА, опять-таки.
А Воланд искушает Мастера бессмертием, вечностью!

*
Да, выбирая комикс, фэнтези или водевиль, избегаешь многих сложностей.

Ну, согласитесь, если всё так просто – пишет гениальный роман, грозят репрессии, приходит добрый волшебник, Мерлин какой-нибудь эдакий, на выручку и – раз-два – переносит в домишко швейцарский на полном коште, то вопрос о взаимодействии творца и его творческого начала даже и возникнуть не успевает. Конечно, перенос получается громоздкий какой-то – кони, вино с ядом, пожар, чучела как бы мертвецов местным властям для отчётности, прощания какие-то с героями романа… Со Стёпой моментально проблему решили: раз – и в Ялте. Но вопрос этот уже не возникает.
А я, вот, мучаюсь.

Творчество – искушение от Дьявола или благодать от Бога? (НЕКУЮ ВЫСШУЮ СИЛУ не предлагать ввиду полной неопределённости оной)
А действительно, творчество – это искушение или благодать?
Ответьте!
Кто автор текста о Пилате и Иешуа? Сломавшийся под тяжестью романа человечек или сам Дьявол? Кто пишет гениальную музыку – человек или НЕКАЯ ВЫСШАЯ СИЛА?
Эти вопросы просто рвутся из текста «Мастера».

Почему Мастер так страстно стремится забыть ВСЁ своё прошлое? Не ответите? Почему даже имя ТОЙ своей жены, не только своё имя не желает вспоминать? Трагедия с романом? Новая небывалая любовь? Да, нет… Не бывает так. Мастер, всё-таки, не примитивный истерик, он всё-таки сложнейшую вещь пишет! А?

Может быть, вспомнить на этот случай самого Михаила Афанасьевича? Просто, чтобы выпутаться. Вспомнить, что как-то нехорошо у него вышло с первой женой – предал он её, если в курсе вы. И его слова (из переписки, кажется): «Первая жена от Бога, вторая – от людей, третья – от дьявола». Слова раскаяния, между нами говоря.
Люди, как показывает мой опыт, хотят забыть СВОИ пакости, а не пакости других людей в свой адрес.
Есть у меня такое подозрение, что и Мастер наделал в жизни своей что-то, что привлекло к нему Сатану. Но раскаяния не было у Мастера, в отличие от автора, его сочинившего. Он просто и трусливо, отметьте, забыл всё.

И если начинаешь думать, что Сатана, искушая творчеством, не даёт сил на принятие такой ноши, и потом убивает творца торжественно, грандиозно, с размахом, то искать ответ уже приходится в совершенно неприемлемых в ПРИЛИЧНОМ обществе категориях – греха и покаяния, например.

Равенство Дара и Души, то, что по Цветаевой определяет гения, не означает ли, что коли пришло ЭТО искушение, то идти надо честно и до конца, а не прятаться и от него, и от любви своей в сумасшедшем доме, где будет лечить умница Стравинский не от каких-то малоубедительных страхов и фобий, а от таланта, от потребности творить. Будет лечить тёплым молоком и нестрогим режимом от необходимости постоянно быть в напряжении, от тяги к жизни такой, с мучениями и неприятностями в результате мучений, среди которых травля – ещё не самое страшное, что может быть?
Вопрос? Да. Для меня – очень интересный и сложный вопрос.
Представляете – Мастер, поэт от Бога (или от Дьявола?) – и уговаривает Иванушку отказаться от поэзии! Каково?

Может быть, в противоречие со сказанным, ненависть к ЛЮБОМУ творчеству, после того, как написал невыразимо прекрасную вещь, безусловно пережив несравнимое ни с чем удовольствие, указывает на что-то не очень понимаемое в ПРИЛИЧНОМ обществе?

Действительно проще было бы жить, когда только – на губной гармошке.

Смерть настоящая – Иешуа, и смерть прекрасная – Мастера, они как-то связаны?
Они сравнимы – эти смерти? Смерть того, кому ГОВОРИТЬ ПРАВДУ ЛЁГКО И ПРИЯТНО, смерть мучительная и страшная – и смерть спрятавшегося от таланта и любви, красивая и безболезненная?

Те готические, гулкие похороны Мастера, с грозой за рекою и Воробьёвыми горами, с мощным пролётом на сатанинских конях над ночною землёй, с переодеванием, с превращением шутов в бледнолицых демонов… А главное, главное-то – с прощанием со всеми своими героями, торжественным, навсегда… Эти похороны – награда? За что? За талант? Но могут ли быть похороны наградой? Не может ли такое быть ритуалом торжественного убийства?

«– Навсегда! Это надо осмыслить, – прошептал мастер и лизнул сухие, растрескавшиеся губы. Он стал прислушиваться и точно отмечать все, что происходит в его душе. Его волнение перешло, как ему показалось, в чувство горькой обиды. Но та была нестойкой, пропала и почему-то сменилась горделивым равнодушием, а оно – предчувствием постоянного покоя».

ВЕЧНОГО, добавлю, покоя.

И прямая отсылка к классике:

«Но не тем холодным сном могилы...
Я б желал навеки так заснуть,
Чтоб в груди дремали жизни силы,
Чтоб, дыша, вздымалась тихо грудь;

Чтоб всю ночь, весь день мой слух лелея,
Про любовь мне сладкий голос пел,
Надо мной чтоб вечно зеленея
Тёмный дуб склонялся и шумел».

Не правда ли?
Ещё один вопрос.

А вопрос, зачем, собственно, Сатана, в одном из воплощений своих, свалился туда, в Москву Благополучную, разве не интересен? А и вправду – зачем?
Неужто для того, чтобы развлечься раздачей оплеух крохотным личностям, попавшим себе на беду в поле его зрения?

А если предположить, что маленький человек, которому Сатана подарил вдохновение и сюжет, струсил и сжёг свой роман, а не сохранил его тщательно, для дальнейшей жизни искушения в том обществе, которое ещё не было вполне готово, но с радостью бы приняло в скором времени весть о существовании Иешуа и отсутствии Христа… Который всё-таки отработал по полной программе главное воландово искушение – искушение гениальностью. И – не выдержал, и сломался на этом. И желал ВЕЧНОГО ПОКОЯ. …Что этот маленький человек должен быть награждён за трусость, а, может быть, и за раскаяние, смертью. Торжественной, лёгкой смертью... и похоронами в глухом углу воландового ведомства.

«…и вечно совершает благо…»

Чем не дело для великого искусителя и убийцы?

А вместе с ним, например, также убить и торжественно похоронить в одной могиле с Мастером ту, королевских кровей, которая так же прекрасно отработала искушение любовью и служением творчеству. Да и королевой сатанинского бала в завершение… Ведь, вполне разумно было бы предположить, что она уже не сможет никого ТАК полюбить, а посему и выполнить в отчаяньи второй уже раз роль королевы этого бала. Выше это сил человеческих. Отработала она своё. Она может только умереть вместе с Мастером.
«…и вечно совершает благо…»

Ну, и походя сунуть под трамвай маленького упёртого интеллектуала, которому доказать что-то можно только убив его. Берлиоз, в отличие от прочих его соратников по литературной подёнщине, удостоен от Воланда сомнительной чести быть убитым. Он выше на голову всей этой массолитовской публики, он – различим Сатаной. Да ещё барон Майгель – настоящий негодяй – наверняка внесён по убиении в список будущих гостей будущего бала. Остальные, ведь, – так, оплеухами (повторюсь) отделались.

А что, если потом присмотреться к Ивану Николаевичу Поныреву, будущему профессору, повнимательнее?
Вы помните, с чего началось ПЕРЕРОЖДЕНИЕ его? Нет, совсем не со встречи с Мастером, а чуть раньше, после грозы и укола в клинике Стравинского. Помните его покойные рассуждения о том, что одним редактором больше, одним меньше – какая разница! Гораздо интереснее, что было потом с Понтием Пилатом… Помните? Жуткая картина выхолащивания БОЖЕСТВЕННОГО в человеке! Уничтожения того самого Ивана, который метался, психовал и гнался за ТЕМИ, страшными, по сути, фигурами. Который вёл себя там, как НОРМАЛЬНЫЙ человек, увидевший на рельсах то, что увидел…
А что если подумать чуть-чуть далее его письменно изложенной части жизни? А не будущий ли это воспитанник и конфидент Сатаны, уже сейчас немножко сумасшедший? Не его ли готовит Воланд для гениальной (никак не меньше) фальсификации истории, гениальной лжи во имя гениальной идеи, для переворачивания мозгов не одного поколения людей? Кто знает! Но подумать об этом можно, можно…

И только великолепный Арчибальд Арчибальдович без всякого для себя ущерба и с большим достоинством удаляется со сцены с брёвнами балыка под мышкою. Милейший флибустьер, мелкий бес, полномочный представитель и резидент Сатаны настоящего.

*
«– Ваш роман прочитали, – заговорил Воланд, поворачиваясь к мастеру, – и сказали только одно, что он, к сожалению, не окончен. Так вот, мне хотелось показать вам вашего героя. Около двух тысяч лет сидит он на этой площадке и спит, но когда приходит полная луна, как видите, его терзает бессонница. Она мучает не только его, но и его верного сторожа, собаку. Если верно, что трусость – самый тяжкий порок, то, пожалуй, собака в нем не виновата. Единственно, чего боялся храбрый пес, это грозы. Ну что ж, тот, кто любит, должен разделять участь того, кого он любит».

А, ведь вопрос о трусости поставлен. Поставлен не прямо, но в торжественном финале. И поставлен перед тенью Мастера, которая уже ничего не может изменить. Может быть, это – не вопрос, а обвинение?

Чего не дописал в своём романе Мастер? Он, ведь, этот вопрос, уже не косвенно, а как раз прямо, поставлен. Ответьте! Попробуйте сами дописать, мысленно, конечно, упаси Бог – на бумаге! Нету там ничего, после смерти Иешуа. Иуду убивают, чтобы отомстить. А – дальше? А дальше-то – тишина!

«– Маргарита Николаевна! Нельзя не поверить в то, что вы старались выдумать для мастера наилучшее будущее, но, право, то, что я предлагаю вам, и то, о чем просил Иешуа за вас же, за вас, – еще лучше. Оставьте их вдвоем, – говорил Воланд, склоняясь со своего седла к седлу мастера и указывая вслед ушедшему прокуратору, – не будем им мешать. И, может быть, до чего-нибудь они договорятся, – тут Воланд махнул рукой в сторону Ершалаима, и он погас.

...не было его...

– И там тоже, – Воланд указал в тыл, – что делать вам в подвальчике? – тут потухло сломанное солнце в стекле. – Зачем? – продолжал Воланд убедительно и мягко, – о, трижды романтический мастер, неужто вы не хотите днем гулять со своею подругой под вишнями, которые начинают зацветать, а вечером слушать музыку Шуберта? Неужели ж вам не будет приятно писать при свечах гусиным пером? Неужели вы не хотите, подобно Фаусту, сидеть над ретортой в надежде, что вам удастся вылепить нового гомункула? Туда, туда. Там ждет уже вас дом и старый слуга, свечи уже горят, а скоро они потухнут, потому что вы немедленно встретите рассвет. По этой дороге, мастер, по этой. Прощайте! Мне пора».

Сатана ловко подменил и тут понятия – опять! Но души умерших уже не услышали этого. То, что так ненавидел Фауст, от чего бежал он, идеал Вагнера, вручается им от имени Фауста.

«– Прощайте! – одним криком ответили Воланду Маргарита и мастер. Тогда черный Воланд, не разбирая никакой дороги, кинулся в провал, и вслед за ним, шумя, обрушилась его свита. Ни скал, ни площадки, ни лунной дороги, ни Ершалаима не стало вокруг. Пропали и черные кони. Мастер и Маргарита увидели обещанный рассвет. Он начинался тут же, непосредственно после полуночной луны. Мастер шел со своею подругой в блеске первых утренних лучей через каменистый мшистый мостик. Он пересек его. Ручей остался позади верных любовников, и они шли по песчаной дороге.
– Слушай беззвучие, – говорила Маргарита мастеру, и песок шуршал под ее босыми ногами, – слушай и наслаждайся тем, чего тебе не давали в жизни, – тишиной. Смотри, вон впереди твой вечный дом, который тебе дали в награду. Я уже вижу венецианское окно и вьющийся виноград, он подымается к самой крыше. Вот твой дом, вот твой вечный дом. Я знаю, что вечером к тебе придут те, кого ты любишь, кем ты интересуешься и кто тебя не встревожит. Они будут тебе играть, они будут петь тебе, ты увидишь, какой свет в комнате, когда горят свечи. Ты будешь засыпать, надевши свой засаленный и вечный колпак, ты будешь засыпать с улыбкой на губах. Сон укрепит тебя, ты станешь рассуждать мудро. А прогнать меня ты уже не сумеешь. Беречь твой сон буду я.
Так говорила Маргарита, идя с мастером по направлению к вечному их дому, и мастеру казалось, что слова Маргариты струятся так же, как струился и шептал оставленный позади ручей, и память мастера, беспокойная, исколотая иглами память стала потухать. Кто-то отпускал на свободу мастера, как сам он только что отпустил им созданного героя. Этот герой ушел в бездну, ушел безвозвратно, прощенный в ночь на воскресенье сын короля-звездочета, жестокий пятый прокуратор Иудеи, всадник Понтий Пилат».

*
Так, всё-таки, Мастера звали Михаил Афанасьевич?

Нет, я думаю.
Булгаков знал очень многое из того, чего совершенно не знал его герой. Знал боль и человеческие смерти во множестве. В какой-то мере сам испытывал эти смерти. Знал грех и раскаяние. Булгаков знал, что умрёт и умирал мучительно. Мастер, вынырнувший в литературу из какого-то музея, был просто обычнейшим умницей, знавшим пять языков (снимаю шляпу перед Мастером).

Это Булгаков, переодевшись Сатаной, надиктовывал Мастеру смерть Иешуа. И это – важно, поскольку тема искушения разрабатывалась Булгаковым для того, чтобы прямо предложить её нам. И потом сравнивал смерти своих героев. Это он пожалел труса Мастера, убежавшего от последствий своих слов. Потому что Мастер был той частью Булгакова, которая смертельно устала и хотела покоя или хотя бы – обезболивающего средства. Как бы ещё мог узнать Михаил Афанасьевич всю эту подноготную смертельно уставшего человека? Только из самого себя!

Это Булгаков дописал роман Мастера – выдуманные герои уходят и исчезают вместе с миражом Ершалаима. Не было их. Их история закончилась со смертью Мастера. Они теперь будут только говорить друг с другом. В отличие от Христа, чья история, по сути, только началась после его смерти на кресте, и началась на огромном пространстве. А Сатана, заметьте, проваливается в тартарары перед днём Воскресения Христова, оставив нас в полной уверенности, что он – добрый, очень добрый, Сатана, – и про нас-то уж точно он не припасёт Аннушку с подсолнечным маслом, поскольку мы в него поверили.
Булгаков расставил все ловушки и все капканы в своём романе. И мы все попались в них, не пропустив ни одной. Лично я благодарен ему за то, что он научил меня выбираться из этих ловушек. Музыкой романа своего научил.

Это Булгаков знавал, что такое ночной полёт над реками и как тосклив потом возврат на грешную землю.

«– Спасибо! – прокричала Наташа и вдруг закричала резко и как-то тоскливо: – Гей! Гей! Скорей! Скорей! А ну-ка, надбавь! – она сжала пятками похудевшие в безумной скачке бока борова, и тот рванул так, что опять распорол воздух, и через мгновение Наташа уже была видна впереди, как черная точка, а потом и совсем пропала, и шум ее полета растаял».

Он знал, что такое на самом деле крем Азазелло и почему тоска прорывается наружу во время самого развесёлого ночного полёта.

Это Булгаков обустроил могилу Мастера, где есть сад с цветущими вишнями, где есть домик с венецианским окном, где ходит призрак старого слуги и стоят реторты, абсолютно ненужные Мастеру, говоря откровенно. Где много-много книг, дабы приходили к Мастеру те, кого он любит. Он, ведь, любит, кроме Маргариты, только книжных героев, призраков, не так ли? Где есть гусиные перья, которыми можно что-нибудь написать при свечах. Правда – зачем писать, коли – зарёкся, да и не прочтёт уже никто написанного? Но – можно. Это Булгаков словами Иешуа и руками Воланда поместил душу Мастера в шкатулку вечных повторов – вечных. Сатана не обманывает по мелочам, но даёт только и только то, что обещал. Он – субстанция великая, и обманывает фундаментально. Покой будет. Самый настоящий. Вечный. А, вот, вокзала на Париж не будет. Даже самой захудалой деревеньки с винодельней и сыроварней поблизости не будет. Мастер не заслужил СВЕТА, если помните. А будет опять прогулка под вишнями, Шуберт, старый слуга и книги. И потом будет только это. И после. И навсегда. И однажды Мастер, лишённый не только СВЕТА, но и ПАМЯТИ, забудет встать. И останется лежать, улыбаясь, в ВЕЧНОМ своём ночном колпаке. И навеки замрёт над ним Маргарита, поскольку ВЕЛЕНО так – сторожить.
Потому что далее повторять всё это будет уже невозможно.

И это Булгаков написал в самой середине романа странное пророчество:
«Приснилась неизвестная Маргарите местность – безнадежная, унылая, под пасмурным небом ранней весны. Приснилось это клочковатое бегущее серенькое небо, а под ним беззвучная стая грачей. Какой-то корявый мостик. Под ним мутная весенняя речонка, безрадостные, нищенские, полуголые деревья, одинокая осина, а далее, – меж деревьев, – бревенчатое зданьице, не то оно – отдельная кухня, не то баня, не то черт знает что. Неживое все кругом какое-то и до того унылое, что так и тянет повеситься на этой осине у мостика. Ни дуновения ветерка, ни шевеления облака и ни живой души. Вот адское место для живого человека!»

Это Булгаков так обустроил ВЕЧНЫЙ ПОКОЙ своего малого подобия. Дивная нерукотворная игрушка, с проблесками в венецианском окне, с бессмысленно выходящим, кланяющимся и уходящим снова старым слугой, с книгами на полках, с ретортами на столе и музыкой Шуберта. И с вечно спящим Мастером. И страшной каменной гарпией над этой игрушкой. Вечным сторожем могилы.

Или всё-таки вечность – это БАНЬКА С ПАУЧКАМИ и осина у мостика? Ведь прелестный мираж загробной жизни, если вы обратили внимание, Мастер видит чужими глазами. Ему про всё это РАССКАЗЫВАЮТ.
Вот вам ещё вопрос.

И ещё один вопрос:
Правда ли, что ТАК полюбившая женщина после смерти своего возлюбленного становится ночной ведьмой, стерегущей покой несчастного?

*
Сатана не обманывает по мелочам. Мастера, согласно желанию его, забудут в ТОЙ Москве сразу и навсегда. Мастеру будет гарантированно обеспечен самый настоящий ВЕЧНЫЙ ПОКОЙ. «Я – часть той силы, что вечно хочет зла, но вечно совершает благо».
И добавлю мимоходом: лукавая эта формула правдива, представьте себе! Поскольку благо от Сатаны – это БЛАГО ОТ САТАНЫ. А Сатана награждает всегда, ушедших к нему. Благом. А не спасением.
Мастер получил свою награду.

Да никак не звали Мастера. Незначительное у него лицо. Как хочешь, так и рисуй. Можно и лицо Булгакова нарисовать. В виде мимолётного ОЛИЦЕТВОРЕНИЯ. Всё сойдёт.

Но он любил, Мастер! Но на него обрушился гений – Мастер творил и страдал. Его жалко безумно, маленького человека, раздавленного непосильной ношей. И ещё как жалко! И он, получается, достоин великого реквиема, бездонной и невероятно прекрасной симфонии! Потому что, как и Берлиоз, как и стёпы эти все, он – живой человек! Маленький человек, в отличие от бродячего философа Иешуа Га-Ноцри – маленький! И, как маленькому человеку ему дарится Булгаковым-Воландом, маленькое утешение – смерть без муки, торжественные похороны и сказочный домик в могиле.
«Я – часть той силы…»

И совсем уж в конце добавлю одно.
В наше время блогеров и айфонов многим, подозреваю, трудно припомнить хоть что-нибудь о любимом писателе Михаила Афанасьевича, о Гоголе. Кто сейчас оживит в памяти странные, лукавые, смешные и жуткие, и безмерные в своём протяжении гоголевские фантазии, кто теперь помнит, как сходил он с ума,  как был гоним и ругаем Николай Васильевич, как прятался он – нет, не в клинике Стравинского, а в дорожной карете, в Риме, в Лейпциге – больной и мучимый совестью писатель. Боюсь я, что и с ним, с Гоголем, происходит сейчас то, что происходит с Булгаковым – гениальные тексты уверенно заменяются в наших с вами головах провинциальными, грубо раскрашенными комиксами-экранизациями, где нет пространства музыке и душе.
Помните ли, что Мастер был остронос и с клоком волос на лбу? Если нырнуть поглубже, если не побояться этой глубины, возможно и проступит там смутное лицо Мастера. Что-то гоголевское смешается с чем-то булгаковским, ещё с чем-то неведомым, мелькнёт острый зрачок, бледность и худоба, вымотанность души дичайшая почудится… Мелькнёт, да и снова пропадёт, растворится в глубине…
Нет, не полезем мы с вами туда. Трудно там, не смешно, расплывчато…

У него нет имени, у Мастера. Примем такой вариант. Потому что он – не Булгаков Михаил Афанасьевич и не Николай Васильевич, потому что он сам отказался от себя, от имени, от лица своего, потому что он не вынес своей судьбы. Ну, как его можно обозначить? Так как-то… мастер… умелец… Потому что – действительно что-то сумел.

Так проще, пожалуй…

А Булгакову совершенно не нужны от нас дополнительные прозвища вроде ГЕНИЯ или МАСТЕРА. Он, если помните, посмеивается в романе своём над шапочкой с буквой М. Ему достаточно, на мой взгляд, просто собственной фамилии и имени-отчества. Он от них не отказался ни разу.
Да и как его назвать лучше? Если всё-таки прочесть однажды…



PS. …если всё-таки прочесть однажды «Мастера и Маргариту», а не великолепнейшие, душевнейшие, аккуратнейшие тексты толкователей, расшифровщиков и биографов Булгакова, указывающих каждому эпизоду романа его несомненный источник из разнесённой на даты и года жизни, каждой ноте его твёрдо указывая каждый раз соответствие одному из эпизодов тяжелейшей, безусловно, жизни писателя. Блестяще подготовленная, собранная и отшлифованная ПРОЗА жизни Булгакова уверенно вытесняет (возможно, и вытеснила уже) беззащитную его ПОЭЗИЮ. Автор, находясь в мире ином и лучшем, не имеет возможности запереть дверь свою от желающих прояснить окончательно, как он жил, с кем ругался, какие ссадины и порезы носил в душе своей. Он беззащитен, Михаил Афанасьевич.
Хвала Господу – я прочёл это великое произведение ДО ТОГО, как ливнем полились на нас охолощённые тексты литературоведов, почти научные разборы вариантов романа, полнокровные фантазии о его, Булгакова, внутренних побуждениях и внешних болезнях. Фантазии, безусловно основанные на тщательнейшем изучении ЧУЖИХ писем и дневников, да и записей весьма непростых женщин – его второй и третьей жён. Как тут удержаться от соблазна, как не влезть носом в подробности и частности, для нас отнюдь не предназначенные! Искушение!
Но я успел-таки САМ прочесть великое поэтическое сочинение, успел САМ услышать МУЗЫКУ. До того, как мне начали объяснять, как РАСШИФРОВЫВАЕТСЯ каждый проход персонажей. И мне остаётся лишь сочувствовать тем, кто вместо музыки вынуждает самих себя слушать выдержки из частных писем и тогдашних газет, роман держа под рукою, только для подтверждения и сравнения. Мне остаётся только сожалеть, что многие и многие остаются по сию пору в фильмах Бортко, Кары и Лакшина, перетолковавших в свою очередь и ПРОЗУ, пройдя преспокойно мимо книги Булгакова.

Помню, помню я те давние времена, когда чуть ли не вся страна кинулась разбирать сплетни о Пушкине, ругать или жалеть жену поэта, под лупою рассматривать какие-то письма, смаковать картишки, волокитства и дуэли, и ругательски ругать царский режим за то, что оный не сберёг НАШЕ ВСЁ. Вся страна, едва узнавшая из Пушкина разве что «Лукоморье» и «Дубровского».

«Зачем жалеешь ты о потере записок Байрона? Чёрт с ними! Слава Богу, что потеряны! Он исповедался в своих стихах, невольно, увлечённый восторгом поэзии. В хладнокровной прозе он бы лгал и хитрил, то стараясь блеснуть искренностью, то марая своих врагов».

Это Александр Сергеевич написал однажды Вяземскому.

До свидания!