Из огня да в полымя

 ИЗ ОГНЯ ДА В ПОЛЫМЯ…

Платон

Старая лошадь плелась вдоль кромки поля. Вяло скрипела телега не смазанными колесами. Фома сидел впереди хозяина, держа истрепанные вожжи.
- Фом, чего колеса не мазал? Вечор предупреждал, что в поле поедем.
- Прости, барин, запамятовал маль.
- Стань здесь, я выйду, пройдусь.
Фома резко тпрукнул лошади, натянув вожжи.
Платон старчески слез с телеги, зашел в рожь. Пройдя несколько десятков шагов, углубившись среди колосьев, раздвинул их, чтобы увидеть толщину стебля. «Да, хороши сегодня хлеба будут. И стебель толстый и колосья наливаются». Он наклонился к созревающим колосьям, собрав их в охапку, прислонился к ним лицом и глубоко вдохнул в себя их аромат. От радости слегка закружилась голова. Скоро жать будем. Выпрямившись, и еще немного постояв, окинул взглядом рыжее поле ржи. Рожь взволнованно шумела своими колосьями, и легкий ветерок придавал ей не только этот ласковый шум, но и ровные волны, от которых Платон не мог оторвать глаз.

- Поехали в Быковку, на заимку Косарева. Глянем, как у Лексея рожь спеет. Густая ли?
- А в усадьбу его не заглянем? Может свидиться охота?
- Очумел совсем чо ли? Чтоб я к Алексею сам поехал? Не звали. Да и я не зову.

Фома слегка хлестнул лошадь вожжами, крикнув ей: Ноо! – лошадь резко дернула телегу, и не спеша понесла ее по проселочной дороге, пересчитывая все ухабы.

Задолго до этого эти два рода из соседних заволжских деревень стали врагами. Алексей и не знал, из-за чего поссорились их отцы. В народе говорили, что бабу не поделили. Теперь и бабы той уж нет давно. Только вражда осталась между семьями.

У Платона был сын Захар и дочь Нюта, Анна, значит. Сын немного загульный, но рукастый. А Нютка, тоже взрослая, только вот вражда этих двух семей, видно из-за нее теперь и продолжается. «Сколько раз Нютку порол, чтоб не встречалась с Михаем. А она всё к нему тянется» … - сокрушался старый.

Так незаметно, с радостными и тяжелыми мыслями одновременно, Платон на лошади подкатил к заимке Алексея.

- Спрячься под пригорком. Не приведи с Алексеем встрениться. А я пешочком до поля дойду.

Фома дернул за левую половину вожжи, и лошадь послушна повернула.

Платон спешно доковылял до кромки поля. Он был старым умельцем. Давно хлеба сажал. И как только зашел в рожь, углубляясь и пьянясь запахом ржи, забыл, что он давно на чужой заимке. «Не хуже моей стоит, и пырея среди нет. Колос хорош!» - радовался Платон. Радовался он не урожаю Алексея. Он радовался ржи. Перебирая каждый колосок, и поднося его к лицу, не заметил он, как углубился в чужое поле.

- Здорово, Платон! Поглядать приехал? Хороша моя рожь?


- Здорово. А чё не поглядать-то? И моя не хуже.

- Могет, зайдешь в дом-то? Чайку сладим? А то, могет, и покрепче чего-нибудь старуха моя найдет? Где молотить то будешь? А то давай ко мне с Захаром.

- Благодарствую. За пять верст съезжу отмолочу, а тебя миную. А Михаю свому скажи, чтоб к Нютке моей не хаживал. Зараз собак спущу, без штанов домой явится.

- Ну, будь здоров, Платон Васильич! - Алексей откланялся, и гордой походкой среди ржи, направился к дому.

- И тебе не хворать, Алексей Харитоныч! – Платон резко повернулся и быстрым шагом, поправляя штаны, засеменил к обочине.

Он почти бежал, не замечая ржи, уже не внюхая ее запаха.

- Ну, как рожь у соседа? - спросил Фома.

- Хуже моей. Пырей кругом. Колосьи жидкие.


Дома с обедом ждала Агафья. Нютка накрывала на стол, гремя тарелками и ложками. На звон посуды со двора пришел Захар.

- Слышал, батя, как ты приехал. Ну, как рожь?

- Рожь, она как вошь. Где крупна, где мелка. Через неделю жать надо.

- У Косаревых смотрел? – почти прошептала Агафья. - Лучше у них?

- В закромах видно будет, - отрывисто ответил муж, и все смолкли.


Немного остудив разгоряченную душу, Платон призвал сына.

- Где молотить будем, Захар? В Андреевке, у Саватея мельницу сожгли.

- К Косареву бы попросился.

- Не пойду к нему на поклон. А ты, если бы не бездельничал, давно бы свою строить начал. Все как дитя за юбку мамкину держишься да за стакан. Вон Михай, у Косаревых не отходит от мельницы.

- Так им от деда она досталась.

- Досталась. Давно бы рассыпалась если бы не Михай.


Платон на селе был самым богатым. От отца и деда досталось ему большое хозяйство. Да и сам приумножил. Теперь и овец не пересчитать, коров два десятка, пять штук лошадей и дом нечета другим.

- А нам мало досталось? В избе куренной не жил, как другие? Мамалыгу три раза на день не ел? А работать, так нет тебя.

- Дак, я ж, бать, как только скажете, так все и делаю.

- Как я скажу… Да как стакан покажет… - начал выходить из себя отец, покрываясь холодным потом.

- Чо ты к нему привязался? Видишь нога, хромая с детства. Куды ему мельницу строить? – вступилась за сына Агафья.

- Цыц, баба! Не лезь в мужской разговор.

Агафья тут же удалилась во двор. Но, не знавшая о плохом настроении отца, под горячую руку явилась Нютка.

- И ты тоже, хороша! Мне зерно молоть негде, а ты с Михаем шашни водишь. Чтоб ноги его здесь не было! Худо обоим будет!

Нютке этот скандал был на руку. Она знала, что сейчас он выпьет рюмку водки и пойдет спать. Нютка, дождавшись, как отец уляжется, вышла во двор к матери.

- Мамань, сейчас Мишка придет, за амбаром встретимся. Отпусти, а?

- Смотри, дочь, как бы отец не прознал. Лютует.

- Ладно, мам, бог не выдаст - свинья не съест.

- Кто тут бог, а кто свинья?

Но Нютка, пока мать размышляла над поговоркой, была уже на заднем дворе.


Нютка испод тишка выглядывала из-за угла амбара. Негоже ей, девушке приходить на свидание первой. Но пока мать не отказала ей в свидании с Мишкой, ей пришлось прийти раньше Мишки.

Мишке было уже двадцать, он был на два года старше Нютки. Ему каждый раз приходилось ходить из соседней деревни пешком. Каждый день, в одно и тоже время он стоял и терпеливо ждал Нютку возле амбара. Иногда она опаздывала. Но только тогда, когда отец не успел уснуть. Да, когда Захар ходил по двору. Но Мишка понимал и ждал.

У Мишки, наоборот, против их отношений была мать. Ему приходилось говорить, то к друзьям на стан пошел помогать, то на пасеку к соседу Якову. Отец не против Нютки был. Но о свадьбе, ни с той, ни с другой стороны речи и быть не могло. «Потешатся, побалуются, на том и конец»,- думали и Мишкин отец и Нюткина мать. Правда, мать Нютку постоянно предупреждала: «Нюта, ни-ни…» Обе женщины знали, что означают эти слова.

На пригорке показалась фигура Мишки. На солнце светилась его копна белокурых волос. «Ой… идет…» -встрепенулось Нюткино сердечко. Она отошла подальше за амбар и стала ждать, когда Мишка подойдет к амбару и тихонько покашляет.

Нютка поправила на себе льняную юбку, выправила испод платка челку, прислонилась к стене амбара и закинула вверх голову. Небо было сине-голубым, изредка в высоте порхали сороки. Во дворе перед дойкой мычали коровы. Но, когда они стихали, был слышен шелест сухой травы. И, вот, среди этого шелеста Нютка услышала шаги приближающегося Мишки… Нет, она уверена, что это он. Она никогда их ни с чьими не перепутает! Мишка осторожно покашлял. Нютка вышла навстречу.

- Ждала?

- Конечно.

- Батя спит?

- Сначала лютовал. Сейчас угомонился, стало быть.

Мишка был переполнен нежностью к Нютке. Ему хотелось ее обнять, но он не смел. Нютке тоже хотелось хотя бы немного приблизиться к нему.

- Бежим к Воложке?

Они взялись за руки и в обход дома побежали к речке. Они были счастливы друг от друга! Под ногами путалась сухая, выгоревшая от жаркого солнца трава. Они не выбирали тропинок, бежали напролом, экономя время и, скрываясь от односельчан. На Воложке у них было свое место. На берегу лежали два потопленных весенними паводками дерева. Два старых, черных бревна, смытых когда-то прибывающей по весне водой, лежали напротив друг друга. Только громадные корни лежали на берегу, как бы цепляясь за жизнь, в надежде со временем подняться. Кроны их давно были среди воды, от чего и почернели.

Мишка каждый раз приподнимал Нютку, усаживал ее на бревно березы, которое она когда-то выбрала, потом сам забирался на противоположное. Каждый раз они сидели напротив друг друга, опустив ноги в быструю реку. Они сначала били ногами по воде, создавая зернистые брызги и окатывая ими друг друга. Громко смеялись, и смех их разносился по всей реке.

Потом, успокоившись, протягивали к друг другу ноги, переплетая их в воде и смотря друг другу в глаза. Там Нютка всегда снимала свой платок. Расплетала свою темно-каштановую косу, распускала волосы, и становилась похожей на русалку.

- Нюся, мне так хорошо с тобой…

- И мне, Миша.

Возвращаясь домой, Нютке доставалось от отца и брата. Первый вопрос, который задавал отец, был всегда одинаков: «Где шлялась, гулена?» И ответ Нютки тоже был один и тот же: «С девчатами на завалинке у деда Игнатия песни пели».

- Смотри, допоешься, стало быть…Убью, если узнаю…

- А кто на речке хохотом заливался? - ехидно вставлял свое слово Захар…

- Мало ли кто…

- Завтра из дома ни шагу. Матери со скотиной помогёшь, а мы с Захаром в поле жать едем. А ты, Захар, предупреди всех работников, да Фоме скажи, чтоб телегу смазал. Агафья, готовь харчи.

- Не первый год за тобой хожу, все сделаю.

«Ори, не ори, отец, а к амбару сбегать успею, Мишку предупрежу. Они тоже, наверное, жатву начнут»,- подумала Нютка сквозь указы отца.


Несколько раз бегала Нютка к амбару, но Мишка так и не пришел.


Тимофей


Первым с фронта пришел старший сын Алексея Тимофей. Зайдя во двор родного дома, он присел на крыльцо, сложив рядом костыли. Закурил самокрутку, сделав несколько затяжек, оторвал размокший ее конец и опять затянулся. «Живы ли… Три года не видел и не слышал о них ничего», - подумал он. Поднял голову кверху, посмотрел на самую дальнюю черту между небом и степью, где увядала заря. В курятнике закричал петух, рассказывая, что и этому дню наступает конец. «Как жить мне теперь безногому, теперь Марии своей не сгожусь. А может, и не ждала она меня…Может, замуж вышла за эти три года?» - его мысли прервались скрипнувшей дверью. Он оглянулся. На крыльце стояла мать. Тимофей отвернулся, как бы стесняясь показаться матери безногим.

- Что надобно тебе, служивый? – спросила Аксинья, не узнав сына. За долгую дорогу к дому, Тимофей оброс. Щетина у тридцатилетнего молодого мужика отросла в бороду. Тимофей скинул с плеч надоевший рюкзак, оперся на костыли встал в полный рост и повернулся к матери.

- Тимошенька, родимый… Мать спустилась на нижнюю ступеньку, обхватив сына за плечи, стала его целовать, громко причитая: Живой…живехонький, родненький мой….


Накрыв на скорую руку стол, не сводила глаз с сына. Тимофей тоже смотрел на мать не моргая, радуясь встрече. «Все такая же, только морщины да седина за эти годы прибавились. Тот же платок, та же юбка и передник»,- заметил про себя Тимофей.

- Как отец, как Мишка?

- Помер отец наш еще по прошлому году. Мишка воюет. Тоже ни слуху, ни духу. Только и смотрю на пригорок, а вдруг кто-то из вас появится.

- Как же ты управляешься?

- С чем теперь управляться? Все равно все забирают. Корова осталась, да курей десяток. Продразверстка, говорят. Все на фронт, все для победы над германцем. Да и мне так много не надо. Работников всех распустили еще при отце живом.

- Ладно, мать, не горюй. Заживем пуще прежнего. Вот только…- Тимофей посмотрел на свою культю. А Мишка придет, сподручней будет. Мельница-то жива?

-Жива, стоит, кряхтит да поскрипывает жерновами от ветра. Молоть-то некому стало: в деревне одни старики, бабы да дети малые. Всех забрали на фронт.

- Скоро все возвернутся. Конец войне. Будем Мишку ждать, а я завтра забор поправлю, руки-то, мать, целые у меня! Мироедовы-то как выживают? Все ли живы?

- Платон с Агафьей кряхтят потихоньку, Нютка, поговаривают, замуж вышла в соседнюю Андреевку, а Захар прошлой зимой пьяным замерз. А в остальном также, как и у нас. Правда, Платон работников еще держит. Сеет. Молоть к немцу в колонки ездит, и то только для себя. Теперь уж и продавать купцам страшно. Да, и они наперечет.

- Мария-то замуж не вышла?

- Видала намедни, говорит Тимофея ждать буду. Так-то вот.

- Ну, да…Только на кой ляд я ей теперь нужен?

- Ладно, пойду корову подою, да спать будем. На небе звезды уж.

Мать ушла в коровник, а Тимофей сел на крыльцо, закурил и стал смотреть на звездное небо, словно там и искал ответа: как жить дальше…


Не успели петухи пропеть свой утренний гимн, как Тимофей был уже на ногах. Вернее, на ноге и костылях. Умылся на улице из бочки, попил парного молока с горбушкой только что испеченного за ночь в русской печи хлеба, взялся за работу.

Всю войну он думал о Маше. Даже когда стрелял по врагу, пришептывая при этом: Вот вам, сволочи, чтобы вы во веки веков не достали мою любимую! Чтоб вы здесь все полегли! Он все время вспоминал их встречи. А потом – как отрезало. Вместе с оторванной ногой.


Его мысли и работу прервала соседка Марфа.

- Здорово почивали, соседушки!

- Да неплохо. Здравствуйте, тетка Марфа.

- Робишь, зараз, значит?

- Мне в радость в своем доме робить. Руки-то есть, правда, одна из них плохая помощница, костыль ей приходится держать. На днях хочу ногу себе из бревна сострогать, да ремнями приладить, все легче стоять будет, и рука высвободится.

- Упорный ты Тимофей. Лишь бы Мишка целым вернулся.

- Вернется.

- Да жениться бы вам обоим.

- Да куда уж мне…А Мишку женим, как придет.

- Только невеста его с другим свенчалась. Вот гулена-то была! Не зря Платон Васильич порол ее. Правда, видать зря, раз Мишку-то не дождалась. А твоя-то невеста, ни разу нос свой со двора не высунула. Сходил бы к ней.

- Нет, тетка Марфа. Вернулся бы целым, не пошел, а побежал бы. А теперь нет.

- Кстись, Тимофеюшка! У многих мужья калеками вернулись, так чё теперь выгонять их за это чо ли?

- Вот чтобы выгонять меня не пришлось, принимать меня не стоит. Так бобылем с матушкой жить и буду.

- Не прав ты, Тимофей. Бабе душа любящая нужна, а не ноги.

- Могет и так быть, да я не готов.

Услышав голоса, с огорода вернулась Аксинья, несла в руках ведро картошки.

- Вот, накопала на пробу. Хороша, пора бы всю выкопать.

Тетка Марфа глянула на картошку:

- Нет, Аксинья, пусть еще посидит в темнице, лучше лежать в погребе будет, - уходя промолвила дотошная Марфа.


- С чем-Марфа-то приходила? Чай на тебя посмотреть?

- Да, я теперь интерес для всех представляю. Один интерес - не более. Даже картошку копать не могу. Ну, ничего, мать, найду сухое, подходящее бревно, сделаю я себе ногу.


Тимофей днем помогал матери чем мог, а по ночам, тайком от матери строгал себе деревянную ногу. Отшлифовал ее, пригвоздил старые ремни. На нижней части деревянной конечности прибил старую подметку. Подвернул под свое колено штанину брюк, укрепил ремни на ноге выше колена и явился однажды утром на кухню с самодельным протезом.

Аксинья, завидев сына без костылей, разрыдалась.

- Не реви, мать, новая все равно не вырастет, а жить как-то надо.

«Захар, хромый с детства, спился. А мой – молодец, за жизнь борется, воюет с недугом, и без дела не сидит», - подумала Аксинья и успокоилась.


На Медовый Спас в дверь постучали. Тимофей крикнул: «Открыто»! Но он все-таки пошел к двери. Отворив ее, чуть не обомлел, увидев на крыльце с банкой меда в руках, Машу. Он не кинулся к ней, хотя так хотелось ее обнять. Он сдержанно поздоровался и пригласил в дом. Маша тоже сдержалась, видя, что Тимофей не проявил к ней радости. Они долго сидели на кухне, о чем-то говорили, а Аксинья, не мешая им, вязала в горнице носок. Вязала ли? Руки ее тряслись так, что спицы звякали, не попадая в петли. Она несколько раз прочитала Отче Наш, попросила у Господа прощенья, хоть и виноватой не была в несчастной судьбе сына. Но она знала, за что просила прощение у Бога. «Прости меня, милостивый Господь наш за то, что я была против невесты раба божьего Михаила. Прости меня, прости и пошли радости рабу Божьему Тимофею. Не отведи, Господи, от него невесту».


Осень выдалась теплым сухим бабьим летом. Тихо кружила пожелтевшая листва с деревьев. На остове ворот пристроилась и без умолку трещала сорока. Пес радостно лаял и вилял хвостом. К дому подходил Михаил.

- Чево растрещалась, белобока? Сам скажу, что пришел. Сорока, словно поняв подходящего к воротам Мишку, замолкла, потрясла хвостом, вспорхнула и улетела. Только Дозор визжал от радости все громче.

- Что признал? - Мишка подошел к будке, присел на колени, потрепал по морде пса и, скинув с плеч рюкзак, присел на ступеньку. Его взяла оторопь. Не мог он зайти в дом. Боялся, что кого-то за эти годы нет в живых.

Услышав лай собаки, на крыльцо вышла Аксинья. Завидев солдатика, она поняла, что это Мишка вернулся с войны. Ее тоже взяла оторопь. Она зажмурила глаза, закричала. Ноги ее подкосились, и она села, прислонив спину к стене.

- Мамань, ты чего? Это я, Мишка.

Он встал перед ней во весь свой рост. Та же копна белокурых, но отросших волос, те же веселые голубые глаза. Надетая в рукава шинель, придавала Михаилу мужество и величие. Аксинья приоткрыла осторожно глаза, увидев Мишку целым и на своих ногах, кинулась к нему навстречу. Как она боялась увидеть костыли!

- Мишенька, живой… здоровый! Она ощупала его руками, потрепала его кучерявые волосы, и, убедившись, что руки и ноги целы, завыла от счастья на весь двор. На крик спеша, что было сил, прихромал Тимофей.

- Мишаня, братуха, отвоевал, родимый!

- Отвоевал, успокойтесь. Жрать хочу!


По очереди все зашли в дом. Мать, собирая на стол, продолжала то плакать, то смеяться.

Мишка, узнав, что отца больше нет, помолчал вместе со всеми. Аксинья поставила на стол бутылку самогона, купленную у Марфы. Выпили за упокой души раба Божьего Алексея. Потом Мишка долго рассказывал про службу, про госпиталь. Мать ушла к себе, а два брата говорили о войне до утра. Говорили наперебой, задавая друг другу вопросы. К утру, уставшие оба от рассказов, улеглись в горнице, кто на чем. Но, главное, что они оба дошли до родного дома, что жива мать, а хозяйство поставим,- решили они и заснули крепким сном.

Мать спала плохо. Она чувствовала себя виноватой перед младшим сыном. Как сказать ему про Нютку? Как он справится с этим? Вот старший пришел без ноги. Невеста не отказалась от него. А младшего и ждать не захотела. «Это я виновата. Но и Платон тоже. А дети наши не при чем тут… И девочка у Нютки хорошенькая родилась.» Аксинья заблудилась в своих размышлениях, мысли начали путаться в ее голове, и она заснула.


На Казанскую Тимофей и Мария обвенчались. Был уже ноябрь, гостей было немного, все разместились в доме, но и на улице было не холодно, поэтому, подвыпив, одев фуфайки, вскоре все перекочевали во двор. Муж Марфы, Трофим играл на гармони, все пели, плясали, радовались за молодых. Мишка тоже был рад за счастье брата. Только вот его собственное счастье ушло.



Анюта


Как только отец с Захаром и работниками скрылись за поворотом, у Нютки появилась возможность приготовиться к свиданию с Мишкой. Она заплела свою густую косу, выправила на лоб челку. Челка оказалась немного длинноватой. Она решилась постричь ее. «Отец выпорет потом. А я платок снимать не буду, он и не увидит»,-успокоила она себя, поправила на себе юбку, одела чистую кофту, повязала платок, который решила снять у амбара, как только завидит Мишку. Мать убирала у скотины. Нютка тихонько проскочила двор, миновала огород, подошла к амбару. Мишка не появлялся. По-прежнему шелестела от ветра сухая трава, которую иногда заглушало пение птиц, лай собак, да мычание проходящих мимо коров с подпаском. Она уже открыто вышла из-за амбара, вглядываясь в даль. Мишки не было. Со двора зычно прозвучал зовущий голос матери. Нютка ринулась к матери.

- Звала, мам?

- Где тебя черти носят? Обкричалась. Тебе отец что наказал?

- Да, мам, что делать?

- Ступай у кур убери, а помет в яму за сараем сложи.


Нютка пока выполняла просьбы матери, два раза успела сбегать за амбар. Мишки не было. Он не приходил. Она знала это. Не была примята трава, на которой он сидел, ожидая Нютку. Нютка, поникшая возвращалась к своим делам.

Отвечеряв за столом, когда все вернулись, Нютка раньше всех отправилась спать.

- Нюта, ты не приболела?

- Нет, устала немного.

Так продолжалось целую неделю. Нютка перестала ждать Мишку и давно уже не ходила за амбар. Через две недели Нютка решила пойти с подружками на гульбище. Ребята ей сказали, что Мишка ушел в добровольческую армию на войну. Она плакала всю ночь. Утром, выйдя к столу, отец, завидя ее опухшие глаза, начал кричать на нее: «Что понесла? Допелась с подружками? Завтра сваты с Андреевки приезжают. Хватит с подружками петь.»


- Тятенька, не надо. Я Мишку ждать буду. Люблю я его.

Захар с Агафьей, чуя крупный скандал, вышли из дома.

- Нельзя его любить. – тихо сказал отец, - брат он тебе. До женитьбы на матери твоей, я с Аксиньей встречался. Но пожениться нам было не дано. Она Мишку от меня родила. Поэтому и тянет тебя к нему. Поэтому и любишь его. Брат он тебе. Нельзя, доченька. Забудь его. Жизнь надо устраивать по уму. Завтра сваты приедут. Жених красивый, статный. Противиться не надо. Да и бестолку. Приданное я тебе приготовил. Денег дам. Пусть только мать с Захаром не знают. Молоды мы тогда были. Глупые. А сейчас ни к чему нам этот скандал под старость. Я мать люблю, и не хочу ей худо делать.


Нютке теперь было уже все равно. Она не противилась свадьбе. Ничего не знала о женихе. Лишь одна мысль была в голове: чем быстрее, тем лучше.


Свадьба у Нютки и Матвея была красивой и богатой. Да и молодожены очень подходили друг другу по внешности. Оба высокие и статные. Густая шевелюра волос Матвея не уступала красивой косе Анютки. Матвей был очень ласковым, не то что местные женихи. Илья, отец Матвея, несмотря на катаклизмы России, заранее построил дом для сына и его семьи. Что еще надо было Анютке для счастья? Она наконец-то ушла от вечно недовольного отца, вечно преследующего Захара. Да и мать Анютки была довольна судьбой дочери. А для матери это главное. Через семь месяцев Нютка родила девочку. Бачили, что не доносила от счастья.

Девочку назвали Глашей. Бирюзинки ее глаз были настолько ярко голубыми, что казалось в них отражается ясное небо. Волосики светлые и кучерявые.

- В кого она у вас уродилась? Сами-то вы темненькие…- спрашивали окружающие.

- Изменится еще цвет и глаз, и волос, - отвечала Анюта.


Тайна между Платоном и его дочерью продолжала оставаться тайной, пока не появился Мишка.

Мишка недолго искал встречи с Анютой. Встретиться помогли друзья.

Анюта часто вспоминала встречи с Мишей, но встречаться с ним ей не особо хотелось. Пусть в небольшом количестве, но обида до сих пор сидела в ней. Конечно, он не знал, что они брат с сестрой. И она тогда не знала. И бегала всю неделю к амбару, надеясь, что он придет. Ее тогда постоянно глодала мысль: почему он не пришел…Но это тогда. А сейчас ее это уже не интересовало. У нее была другая жизнь. У нее была дочка, которой она себя и посвятила. Матвей и его дела мало интересовали Анюту. Ей было хорошо в этом доме, она ни в чем не нуждалась, поэтому нарушать свою жизнь даже воспоминаниями, ей совсем не хотелось.

К березкам возле старого покоса, она пришла одна. Она не хотела показывать ему свою дочку. Михаил стоял, прислонившись спиной к дереву и курил.

- Здравствуй, Миша.

Михаил холодно ответил тем же.

- Миша, сейчас уже не вернуть тех дней. Ты позвал меня сюда, чтобы сказать мне, почему ты не пришел в тот день? И в следующий?

- Я не думаю, что тебе это неизвестно. Ведь это твой отец, когда они ехали на жатву, встретил меня на пути и передал мне твои слова, чтобы я больше не приходил, что ты полюбила другого. И я на фронт пошел.

- Да… Узнаю своего отца. Как и когда я могла полюбить другого, если я каждый день встречалась с тобой?

- Мало ли… Тебя ведь вскоре сосватали.

- Вот тогда я впервые и увидела своего жениха. А согласилась потому, что отец, открыв мне одну семейную тайну, настоял на свадьбе с Матвеем.

- Какую тайну?

- Я поклялась отцу не говорить об этом никому другому.

- Нюта, я должен знать всю правду, иначе мы всю оставшуюся жизнь будем держать друг на друга обиду, как держат ее до сих пор наши предки. Давай во имя наших будущих семей развяжем старый узел зла.

Анюта, немного подумав, согласилась и открыла тайну.

- Этого не может быть! Мой отец Алексей! И ты этому поверила?

- Да. Поэтому и вышла замуж за Матвея.

- Я все выясню. Я все поставлю на свои места.

- Не стоит, Миша. У меня ребенок. У меня муж. Не стоит ничего разрушать. Мне пора. Прощай, Миша!

Нютка, уже не так озорно, как раньше, повернулась и пошла к дому. А Миша смотрел ей вслед и видел в ее походке все ту же любимую Нютку.


АКСИНЬЯ


Аксинья по ночам спала плохо. Одна половинка сердца, которую занял старший сын, ликовала и радовалась, несмотря на его увечье. Марья жила в их доме, замечательно управлялась по хозяйству. С ней Аксинье было легко.

Вторая половинка того же материнского сердца, постоянно ныла, стонала, сжималась, страдала за будущее Михаила, медленно усыхая. Этому сердцу хотелось дышать в полную меру любви и радости за обоих сыновей. Она понимала, что далекое прошлое предков, не дает вдохнуть счастливо и полной грудью. Память прошлых лет не давала забыть ей того, что произошло на ее глазах еще в детстве. А продолжающиеся отношения с семьей Платона сказались на судьбе Михаила. «Надо поговорить с Мишей», - подумала Аксинья. Но Михаил сам зашел в комнату матери и спросил: «Мамань, кто мой отец?»

- Будя, Миша, ты, о чем это? У нас вас двое: ты и Тимофей. Отец у вас один. Вы его знаете, царствие небесное рабу божьему Алексею!

- Как понять тогда байки Платона, о которых мне зараз рассказала Нютка? Он сказал ей, что мы с Нюткой брат с сестрой.

- Миша, запомни, это не правда. Мы даже не встречались с Платоном. Однажды в поле, когда у нас с отцом уже был Тимофей, Платон взял меня силой. Я понесла. Одна я об этом знала. Скрыла позор свой. Но все мы под одним Богом ходим. Случай несчастный сподмог. Скинула я. А потом и ты немного раньше срока родился. Вот и вся история. Надо же, кобель старый, возомнил, что я от него рожать бы стала!

- Отчего же он против нашей свадьбы был?

- Понятное дело, он же думал, что ты его сын… Хотя, может, и не думал так, а просто мстил. Да, он тот еще…

- Мамань, а ты тогда почему была против Нютки?

- Да не против я Нютки твоей была. Знала я ее отца - прохвоста.

- Мать, он шел бы стороной. Не только ведь в нем дела были?

- Тогда слушай. Когда моя мать была еще совсем юной, ее полюбил Ефим – мой отец. И по пятам бегал за ней отец Платона Василий. Бегал, а замуж не звал. Как собака на сене. Мать вышла замуж за моего отца, твоего деда Ефима. А Василий так и не отставал от нее. Шесть лет мне тогда было. Отец взял меня на мельницу с собой. Молоть зерно для себя собрался. Тут мельница заполыхала. Отец мой углядел убегавшего Василия. Крикнул мне: передай матери, Васька поджег. Отец кинулся мешки с зерном спасать, но рухнули жернова, отца моего и пришибло. Так и сгорел живьем. Остались мы без кормильца и без мельницы. Голодали мы тогда после пожара. А Васька все просился помочь матери. Она гордая была. Да и Ваську ненавидела. Мать брюхатая ходила. На восьмом месяце скинула. Мальчонка был. Еле выжили тогда. Соседи подмогли с голоду не опухнуть. Так и выжили. Кланяться мне этим людям или ненавидеть? Если не ты, да Нютка, так и ушла бы со мной в могилу эта тайна. Теперь мне легче, Миш, стало.

- Видать, мамань, у них весь род негодный. Но Нютка другая. Люблю я ее. А как увидел ее сегодня, так ума не приложу, как мне жить теперь.

«Нютке рассказать все надо. Нет, не все. Только то, что мы с ней не родственники», - решил Михаил.



Михаил


Земля была мокро-черной. Небо тоскливо давило темно-синими тучами. Казалось, еще немного опустись эта небесная глыба, соединись с измученной земелюшкой, и исчезнет все, начиная с горизонта. Еще утром от земли шел пар, собирался в клубы, окутывая заволжские степи густым туманом. Казалось, что земля была на последнем дыхании.

- Завтра снегом накроет, - глядя в окно произнесла Аксинья,- утро все решит.

К утру все было белым-бело. Все по очереди подбегали к окну, дивились белоснежной красоте и радовались. У Мишки с первым снегом, проснулась давно спящая душа. Он радовался снегу, как мальчишка. Что-то радостное проснулось вместе с ним этим утром. «Нютка! Вот оно обновление моей жизни!» - чувства переполняли Мишкино сердце. Сегодня он встречается с Нюткой.

Мать суетилась с блинами, Марья пошла корову доить, Тимофей ей помогал с уборкой у скотины, Мишка с радостью чистил снег на дворе.

Нютка не пришла. Он долго стоял на том же месте, ожидая ее вытоптал целую поляну вокруг той же березы, выкурил не одну сигарку. Подошел Панька, через которого он передавал Нютке свои просьбы о встрече.

- Платон приказал долго жить. Нютка там. Сегодня хоронят.

Кладбище было одно на три деревни. И Михаил пошел. Скорее не для того, чтобы проводить в последний путь Нюткиного отца. Ему нужна была Нютка. Протаптывая тропинку по первому снегу на кладбище, он понимал, что сегодня не тот день, чтобы поведать Нютке правду. Но он шел. Прошел свежевыкопанную, приготовленную для Платона могилу. Потом долго жал, когда появится деревенская процессия. Дошел до могилки отца. Расчистил руками снег, стряхнул его с перекладин дубового креста. Появилась лошадка, в санях которой лежал гроб с телом покойника, за ней шли сельчане. Среди них он разглядел одетую в дорогую шубу Нютку, которая под руку держала свою мать. Михаил, оставаясь у могилки отца, дождался окончания церемонии. Народу было немного (лишь те, кто почитал Платона при жизни). Разместились в санях и двинулись к деревне. Нютка шла пешком за удаляющейся повозкой. Мишка, пробираясь среди домов и деревьев, догнал Анюту.

- Нюсь, я знаю, что тебе не до меня сейчас. Но, знай, мы с тобой не родня. Матушка моя обо всем поведала. Можно, я завтра приду к двору твоей матушки и все расскажу.

- Приходи, маманя в церкву уйдет, а я там буду. А сейчас уходи.

В душе Анюта обрадовалась этой новости, но пока мало верила ей. У Мишки появилась надежда вернуть Нютку.


Утром, наспех позавтракав, Мишка сказал матери: «Я к Мироедовым».

- Стоит ли, Миша?

- С изнова противиться будешь?

Мать промолчала. «Пусть, как хочет, так и поступит, чо его бестолку у себя держать?» - подумала Аксинья и отпустила сына с миром.


Дверь Михаилу открыла сама Нютка. В горницу ворвался белый клуб морозного воздуха. Мгновенно растворившись в тепле, он обозначил Михаила и стоявшую перед ним Анюту.

Она была необыкновенна красива, несмотря на черный платок, завязанный концами ниже затылка.

- Проходи, Миша. Сними тулуп –то. У нас тепло. Натопили пожарче для Глашки.

Услышав свое имя, на пороге из другой комнаты появилась белокурая девочка. Сделав несколько мелких детских шагов, она остановилась около Михаила. Улыбнулась и неуклюже убежала. «Годик с небольшим, раз еще бегать толком не умеет», - заметил Михаил.

- Ну, здравствуй, Анюта. Вот пришел рассказать тебе то, что сам теперь знаю.

- Здравствуй, Миша. Ты присядь, не стоя же нам разговоры говорить.

Михаил устроился по удобней на стуле. Разговор предстоял долгим.

Рассказав Нютке все, о чем поведала ему мать, он замолчал. Нютка тоже молчала, а в душе радовалась. Порадовалась она только тому, что они не брат с сестрой. Что теперь нечего бояться за Глашку. Что здоровью ребенка ничего грозит. Но, все-таки она не хотела думать о своем отце плохо.

- Миша, давай не будем об отце. Негоже покойников плохим поминать.

- Прости, Нюта, я не хотел обидеть тебя и осквернять память покойного. Просто время совпало. Хотелось, чтобы ты как можно раньше узнала правду. Расскажи, как живешь-то.

- Я знаю, к чему ты клонишь. Как бы я, Миша, не жила, Матвея не могу оставить. И с тобой тайком встречаться не буду.

В планы Анюты не входило рассказывать Михаилу, что Глаша его ребенок. Да и после всех его рассказов о ее отце, это было бы не кстати. Но Михаил не собирался сдаваться.

- Нюта, не мы же виноваты, что нас так жестоко развели. Я люблю тебя. Как мне жить с этим дальше? Как мне жить без тебя?

- У меня ребенок. Матвей считает ее своей. – Нютка вдруг осеклась, и поняла, что совсем нечаянно вызвала подозрения у Михаила, и чуть не выдала тайну. Ни одна живая душа не знала, что Глаша – Мишин ребенок.

- Ты сказала: считает? Что ты сказала?

Мишку осенило… Это моя девочка…Да, такая же белокурая… Похожа ведь… Точно…

- Что ты сказала? Договаривай! – Мишка вскочил со стула и стал взад-перед ходить по комнате.

- Миш, ты все правильно понял… Не хотела я тебе говорить, да вырвалось как-то.

Мишка схватил в объятья Нютку и стал ее безудержно целовать: «Мои, мои девчушки, никому, никогда не отдам.» Нютка тоже открыто предалась своим чувствам, которые держала взаперти после их давней, последней встречи.


Перед Михаилом не стоял вопрос: что теперь делать. Он готов был Нютку и дочку забрать к себе хоть сейчас. Но он понимал, что привести ее в дом к матери было бы неправильно. Не должен он ухудшать ее жилищные условия. Но и ждать он не мог. Не хотел он, что бы его дочка привыкала к чужому дяде.

У Анюты были свои причины. Ее не пугал быт Михаила, ее не пугало судачество односельчан. Она боялась предать Матвея.

Матвей, не за долго до смерти тестя, уехали с отцом в область. Анюта приняла эту поездку, как должное. С болезнью отца, ей было не до них. Она даже не заметила того, что отец и сын собирались основательно. Нютка продолжала жить у матери, зная, что ей никто не будет в этом препятствовать.

После ухода Михаила, в дверь постучал сосед Гаврила и сообщил Анюте, что их дом в Андреевке сгорел.

«Полыхал, что вся округа сбежалась, светло на всю деревню было. Боялись, что огонь разнесет и другие дома займутся», - с горечью в голосе заметил он.

У Нютки подкосились ноги. «Кто поджог их? Где Матвей с отцом? Вернулись ли»?

Гаврила, прочитав ее мысли, добавил: «Тел не нашли, видно дома никого не было».

А Матвей с отцом тем временем слушали стук колес поезда, который увозил их на запад.

- Вовремя, Матвеюшка. Для нас эта революция ничего хорошего не принесет. Я ничего этим большевикам не должен. А с домом Иван уже порешил, думаю. Я хорошо ему заплатил. А ты не горюй, женишься еще. И дом мы построим, и жизнь свою устроим. Только не в России.


Михаил по дороге домой, тоже услышал новость про пожар. Придя домой, он все рассказал матери и Тимофею, резко объявив им: «Забираю Нютку и Глашку сюда, а по весне дом своей семье строить начну».


Но в доме Мироедовых все решилось по-другому. Агафья уговорила Михаила жить в ее доме.

- Миша, вам тут просторнее будет. Да и Тимофей только женился. Не гоже мешать друг другу. Я, ведь против тебя никогда не шла. Не препятствовала Нютке с тобой встречаться. Не тяжело тебе будет. Прислуга есть.

- Я не против буду, только если прислугу распустим. Я сам справлюсь. Работы не боюсь. И дом отремонтирую и отстрою его хоть вширь, хоть ввысь. На том все и согласились. Кроме Фомы. Не хотел он уходить, да и некуда ему было податься.


Жили мирно. Агафья не командовала. Привыкшая она была - подчиняться мужскому полу. Мишка тоже не командовал ни тещей, ни женой. А уж про Глашку-то и речи нет. Отработав за день, игрался с ней, будто ровесники они были.

Фому считали членом семьи. Он был уже преклонного возраста, высок, неуклюж и немного медлителен. Но исполнял все просьбы Михаила. Зимой заготавливали лес на строительство дома и подсобных помещений.

К весне развернули стройку. Михаил решил расширить дом, поставить свою мельницу. «Негоже, каждый раз к брату в Быковку ездить зерно молоть, - думал Михаил,- да, и кое-какой доход семье будет от нее». Поэтому решил он с мельницы начать.
В свое время Платон был жадным и запасливым. Да и Михаил много чего припас и для дома, и для мельницы. Поставили они с Фомой на пригорке за домом сруб-осьмерник из двадцати венцов тесаных дубовых бревен и к следующему помолу достроили ветряк.

Руки у Михаила были крепкими, росли из нужного места, что совсем немаловажно было при ведении большого хозяйства. Стали ездить к нему сельчане, возить зерно на помол, много он с них не брал, но дом к зиме расширил. А тут и Анюта разрешилась еще одной девочкой. Михаил настоял назвать ее в честь жены. Вот и стали ее все кликать Нюркой, чтобы не путаться. А через два года, когда молодая семья встала на ноги, правда уже не было в живых ни Агафьи, ни Фомы, родился Ванька. Ванька, в отличии от белокурых сестренок, был похож на мать.

В заволжские деревни пришли первые Советы. Первое время никого не трогали, но сельчане все чаще задавали Михаилу вопрос: «Михаил, ты кулак или за Советскую власть?» Он отнекивался от таких вопросов, продолжая укреплять свое хозяйство.
  Так продолжалось до 1930 года, пока районное руководство, получив приказ свыше, не занялось истреблением зажиточных крестьян. Мужики все чаще, особенно подвыпив, выговаривали Михаилу о его крепком хозяйстве.

 Но деревенского мужика тоже знать надо. Многие из тех, кто еще сеял, ездили к Михаилу зерно молоть. Но были заодно и с бедняками. А бедняку все равно деваться некуда было, терять ему нечего было. Вот и ополчились все против середняка Михаила. Громить мельницу не ходили, красного петуха не запускали. Но обида и зависть не давала сельчанам покоя.

 Председатель, получив указание из района, направился с мужиками к Михаилу.
   - Михай, нам не доверили тебя кулачить. Приедет отряд из района. Возможно, простым отъемом не ограничатся, а заберут тебя в неведомые края с женой и чадами.  Слышал, в   соседней деревне, у Федула Санькова все забрали, хоть и забирать-то нечего было. Вот зеркало взяли, кровать деревянную, самовар облезлый и две лошади. А у Ефима наоборот, дом стоит нараспашку, все вещи целы, а самих нет. Может за горы угнали, может сами сбежали. Брать – то у него нечего… Да дом большой. А большой дом, значит, кулак.

   - Я крестьянин. С 10 лет за сохой ходил. Наемных работников не держал.  Сам с утра до поздней ночи своими руками с хозяйством управляюсь. Никого не обирал. А мельница – моя. Сам построил. Какой же я кулак? Я – работяга. Значит, кто работает, того и кулачат?

- Ты, Михай, не лукавь. Тебе от тестя все досталось. А Платон помещиком считался. Так что, благодаря твоему тестю подлежишь ты раскулачиванию. Отдашь все свое добро с мельницей, в колхоз вступишь – никто тебя не тронет.

- Вы ж сами ко мне молоть ездили. Теперь где молоть будете? В немецкие колонки к Гильденбранту зерно возить будете?

- Его уж раскулачили и угнали за Урал за то, что муку припрятал. А мельницу колхозной объявили. Вот и твою тоже объявим. Сдавай, Михай, скотину лишнюю, мельницу, зерно, муку на общее пользование.

- У меня лишнего нет. Корова, лошадь, свиноматка да хряк.

- А у других и этого нет.

- Дак, разве моя вина в том, что у них скотины нет, что дома меньше, что мельниц не строили? Не пойду в колхоз, и своего ничего не отдам!

   Мужики разошлись, а Михаил решил: «Уезжать надо, пока за горы в Сибирь не угнали.  Но куда ехать?»

Нютка, заслышав речи мужиков, спросила: «Неужто, Миша, бежать придется?»

- Придется, Нюта. Ты собирай пока все необходимое из вещей, я к Тимофею верхом доскачу. Попрощаться надо.

Михаил оседлал коня и той же дорогой через свою заимку и заимку Тимофея, напрямик через поле скакал к брату. Вспаханная земля отдыхала. «Как чувствовал, озимые не сеял…», - подумал Михаил.


Тимофей с Марией перетаскивали наколотые дрова в дровник, укладывая их в ровные поленницы.

- Здорово были?

- Да, вроде здоровы, браток!

- Разговор есть.

- Заходь, погутарим.

- Знаю, брат, ты солью богат. Не дашь ли мне с полпуда? Свиней резать хочу.

- Ты не спятил ли, Миша? Кто свиней летом режет?

Михаил рассказал брату все в подробностях о визите властей, о том, что под утро, собирается уезжать с семьей.

- Куда подашься?

- Пока и сам не знаю. Дорога подскажет. Может, тебе что-то по хозяйству пригодится, приезжай, хоть сено увезешь.

- Нет, Миш, мне ничего не надо, а то потом и ко мне явятся кулачить.

Михаил взвалил на лошадь неполный мешок соли.

- Ну, спасибо, браток. Живите в мире, не поминайте лихом. Заеду на кладбище, попрощаюсь с родителями.

- С богом, Миша! Может, и найдешь лучшую жизнь. О себе знать-то дай. Может, свидимся еще, браток.

Братья крепко обнялись, Маша уронила слезу.

Могилка родителей была как всегда ухожена.

- Благословите меня, родные! – Михаил поцеловал по очереди кресты родителей, оседлал лошадь и поскакал той же дорогой.

«Прощай и благослови меня, земелюшка родная! Из поколения в поколение нашей была. Теперь колхозной станешь», - сожалел Михаил со слезами на глазах.

Анюта с девчатами тем временем собрали пожитки, завязав их в одеяла.

- Нюта, детей кликни, пусть сена да соломы в телегу накидают, да побольше. Обеих лошадей возьмем да корову, по пути в районе на базаре продадим ее, купим еще одну телегу, в одной тесновато будет пятерым. Два мешка муки возьмем, мешок овса, мешок картошки. Корову выдои вечером. На ночь сильно не корми, а то тяжело ей будет идти с полным выменем. Утром на базаре перед покупателем подоишь, пусть видит, сколько молока наша Дочка дает. Я пойду свиней зарежу, посолим покруче. Ваньку кликни мне на помощь. Курей всех зарубить надо, часть отварим на дорогу, часть засолим.
   - Куда же мы, Миша от родного дома? Вот ироды!  Отняли кровно нажитое. Лишили всего… Обрекли на нужду…

- Не вой. Поедем, куда глаза глядят. Выживем, рук у нас много.  Найдется место на этой земле и для нас. Придет время, заживем лучше прежнего. Пусть теперь пустой дом кулачат. Собирайтесь живо! До рассвета, затемно выехать надо.

- Папка, давай, мельницу сожжём, чтоб никому не досталась.

- - Ах, ты паршивец, чего удумал! Пусть стоит. На века поставлена.


   К ночи все было готово. Напоследок сели всей семьей за стол.
   - Не плакать, не причитать. Слезами горю не поможешь. Мы вместе, у нас есть руки. Будем надеяться только на себя. Жить и бороться со всеми невзгодами будем сообща. И каждый постоянно повторяйте про себя: «Мы сильные, мы справимся, все теперь зависит только от нас. Благослови нас, Господи!» – завершил свое напутствие семье Михаил, и вся семья, перекрестившись, стала читать отче наш.


Ранним утром августа, когда еще не зарделась утренняя зорька, большая семья двинулась в путь. В телегу посадили только младшего Ваньку, остальные шли рядом с нагруженной телегой. Старшая Глашка вела корову. Ванька мирно посапывал, устроившись на мягком душистом сене. Шли молча. Кто-то думал о будущем, кто-то вспоминал прошлое, о котором напоминал запах скошенной травы. Они покидали родной любимый край в первый раз. Пятнадцатилетняя Глаша вспоминала Степку, с которым она так и не успела проститься: «Придет завтра к дому, а дом пустой…»  Нюрка думала о новой школе: «Какая она? Наверное, лучше нашей сельской…»  Отцу вопросов никто не задавал. Все знали, что ответов на интересующие всех вопросы пока и у главы семейства не было.

На районный рынок пришли рано. Дочка отчаянно мычала, просилась к дойке. Но ей приказали терпеть до настоящего покупателя. Михаил присмотрел добротную телегу, сторговался.  Дочку продали быстро. Корова была справная, молока надоили целое ведро, все попрощались с кормилицей, запрягли в новую телегу лошадь, распределили вещи по двум телегам и тронулись на двух подводах в новое будущее.

   На первой подводе ехал Михаил с женой и Ванькой, второй подводой управляла Глашка, поочередно с Нюркой.  Анюта плакала сухими слезами, оглядывая заволжскую степь. Михаил чувствовал своей широкой душой слезы жены. Они жгли ему сердце, и, чтобы не поддаться унынию, он запел:

   «Степь, да степь кругом, путь далек лежит…» Тонким, неуверенным голоском подхватила песню и жена. Девчата тоже повеселели, начали щебетать о своем девичьем.

День выдался погожим, в траве трещали степные птички, как бы провожая в дальний путь своих земляков. Степь замерла. В меру согревало солнце. Постоянный степной ветер улетел куда-то навстречу буре. Даже природа давала «добро» на переезд этой семье.

   В соседнем уездном городе пришлось воспользоваться паромом, чтобы переправиться на правый берег Волги. На пароме Михаил познакомился с такими же беженцами. Они держали путь в Ярославскую губернию.

- Михаил, давайте с нами. У меня там брат живет. Городок небольшой, но в городе легче сейчас выжить. Там с продовольствием лучше дело обстоит. А работу себе и там найдем.

У семьи Михаила выбора больше не было. Все были согласны. «Вот дорога и подсказала,»- вспомнил он собственные слова. Ехали на трех повозках: на двух – семья Михаила, на третьей – семья Егора, состоявшая из трех человек.

Правый берег Волги удивил семью Михаила. Местность   была холмистой, покрытая лесами. Дети Михаила впервые увидели настоящие леса. Но останавливались редко. Нужно было как можно больше использовать для поездки световой день. Не раз приходилось пользоваться паромными переправами, и на пятнадцатый день они прибыли в Мологу.

Брат Егора, Трофим встретил беженцев с пониманием. Привязали в подворье лошадей, насыпали овса, дали сена. Напоили коней.  Поужинали сами. Разместились на ночлег. Михаил ушел спать на сеновал – в телегах не осталось ни сена, ни соломы.

 С утра пошли в управу с просьбой выделить место под строительство. И Михаилу, и Егору выделили место на бугре окраины города. Михаил был рад. У него была задумка построить со временем небольшую мельницу. Для этого как раз подходило место на возвышенности, в пойме она из-за талых вод и года не простояла бы.

   Время терять было нельзя, к работе приступили немедля.

 - Егор, давай землянку одну на две семьи выкопаем, чтобы Трофима не обременять. Поживем со своими семьями несколько дней в одной землянке, пока другую строим. А потом будем жить отдельно. И за дома примемся.
 
Так и порешили. За два дня яму глубиной на два метра выкопали, нарубили сосняк, обложили им стены выкопанной ямы, накрыли сообща бревнами, сверху мхом и землей засыпали. Перебрались все восемь человек в землянку.  Женщины создали уют, разместив в землянке весь свой скарб, как в коммуне.

Построили таким же методом вторую землянку на участке Михаила.  Стали жить отдельно, как единоличники. «Что же лучше? В коммуне или отдельно существовать? - размышлял Михаил, - Конечно лучше отдельно. Так за что же меня лишили всего?  Коммуна, она для тех, кто на других будет надеяться. Мол, не я, а кто-то другой сделает за меня. Не хотел я в колхоз, и сейчас не хочу. Сам для себя и своей семьи трудиться буду, не покладая рук».

  Была уже середина сентября, когда два соседа начали строить свои дома. Егору помогал семнадцатилетний сын Василий и брат Трофим. Михаилу особо и помогать было некому. Правда, Анюта срубала щепу с бревен, да девчата с Ванькой на подхвате были. Так и строили вчетвером: один мужик, но рукастый, и три бабенки. Ванька-то тоже не отставал, научился орудовать топором как настоящий заправский плотник. Пятистенки задумали одинаковые по размеру. Михаил не отставал в строительстве дома.


Однажды Трофим сказал: - «Собирайтесь, берите все три подводы, за грибами поедем. Белых нет уже. Но и других немало.  Дня на два уедем. Девчата твои и Ванька пусть за жильем приглядывают. А то что зимой есть-то будете?

   Приехали в лес.  Под каждым деревом по двурушной корзине грибов набирали. Относили, заполняя повозку. К концу дня телеги были полные. Сами пешком, вслед за телегами шли, не обременяя лошадей. Обернулись за один день.  Трофим помог с деревянными бочками. Грибы почистили, посолили, занесли в землянки на хранение. Михаил был рад: - «Ну вот с голоду не помрем. Лишь бы дом успеть к зиме поставить. Да печь русскую сложить, как у нас в деревне была.»

Работали допоздна.  Девчата обед готовили, Ванька щепу таскал для розжига будущей печки, складывал в дровник, поставленный вдоль землянки. Дом достроили только к концу декабря.  По осени ездили в леса за мхом. Им и проконопатили стыки бревен. И печь была готова. Переехали в новый дом, пахнущий деревом. Михаил настрогал полати, стол срубил, лавки. От привезенных с собой запасов, еще оставалась мука, были грибы, остальное подкупили.
 
Зимовали без печали. Михаил за зиму срубил баньку. Дрова запас с осени. И на дом хватило и на баньку. Зима была суровой, но не было таких ветров, как в заволжских степях. Перезимовали. Часто приходили соседи, делясь своими проблемами и радостью тихой размеренной жизни.


По весне Михаил стал промышлять рыбой. Купил невод и по ночам с подрастающим Ванькой ходил на рыбалку. Рыбу солили и продавали.

  В мае, когда окончательно просыпалась величественная природа богатейшего края, лились по утрам дивные песни тетеревов. Они собирались в стаи на току и устраивали пляски. Жалко было стрелять в этих дивных, диких петухов, но одностволка–централка для этого и существовала. Да и выживать надо было, хозяйство требовало вложений.

Выходя рано по утру, Михаил с Ванькой ходили то на тетеревов, то на уток, стреляя их на ближних болотах и озерах. Без добычи не возвращались.

Летом ходили за ягодой. Не по ягоду, а именно за ней. Пришел, собрал сколько уместится и ушел. Ягоду, в основном сушили, свежую продавали приезжим перекупщикам из других волостей. Прожив в Мологе год, Михаил, на вырученные от продажи деньги, купил корову, построил на своем подворье небольшую мельницу. Жизнь не только вошла в свое русло, но и улучшилась. Нюрка и Ванька ходили в школу. Глашка училась на швею в областном центре. У нее, конечно, уже был жених, но она помнила своего Степку. Она плакала по ночам, засыпала с мыслями о Степке, просыпалась, молилась и надеялась на встречу с ним. «Все равно вернусь в свою деревню»,-утешала себя Глашка.

А жизнь в Мологе продолжалась своим чередом. Всей семьей сеяли, жали, мололи зерно. Мельницу Михаил использовал только для помола своего зерна. Но голод 1933 года заставил Михаила отступить от правила, которое он сам себе установил. Людям надо было помогать. Порою. к его двору выстраивалось по нескольку повозок, ожидая своей очереди. Он ничего с них не брал, ни к чему не обязывал.

 Река, лес, засеянное поле продолжало кормить эту трудолюбивую семью. Ваньке было около 12 лет, когда он попросил поставить его за плуг. Ничего не получалось у Ваньки первое время. Плуг не слушался детских рук мальчонки, прыгал в его руках, делая ухабы.
Ванька рос как на дрожжах. Становился крепким, рослым, похожим на отца. Умело держал топор в руках. Метко стрелял из ружья на охоте с отцом. И в следующий год он уже легко управлял плугом.

Началось строительство одновременно двух гидроэлектростанций: Рыбинской и Угличской. По первоначальному проекту уровень воды должен быть поднятым на девяносто восемь метров. Это никак бы не затронуло Мологу и ее окрестности. Но, чтобы увеличить мощности ГЭС, решили поднять уровень воды до ста двух метров.

Началась крупномасштабная вырубка лесов. Лес сплавляли по реке. Выселяли мологжан. Михаил помогал сельчанам разбирать дома, сплавляя их по реке. Отправил в дальнее плавание и своих соседей.

С болью в сердце, со слезами на глазах смотрел Михаил на уходящий под воду красивейший древний город, на белокаменные церкви, которые взрывали. Резало от взрывов уши. Щемило сердце, глаза не верили, видя, как поднимаются в воздух древние храмы, и как бы противясь, ухали и стонали, вставая на свои, вымоленные народом места…

Михаил где-то в глубине души надеялся, что вода не достанет его двора, но умом понимал: что теперь ему здесь делать? Как жить теперь, когда от городка ничего не осталось, когда все зеленые пастбища затоплены, все леса вырублены…


- Глаша, Глашенька! Как хорошо, что ты вовремя вернулась! - запричитала Анюта, - слава богу, что мы опять все вместе!

- Грузите телеги. Делайте каждый свое дело, как тогда…- Михаил был сам не свой. Он сел на крыльцо дома, опустил на руки голову. Наверное, он плакал. Опять сухими слезами. Не хотел он показывать своих слез жене и детям. Стыдно ему было. «Всё-таки, раскулачили. Там хотели раскулачить, бежал от них, строился, а лишился всего здесь, куда теперь бежать? Назад, в свою деревню. Не стар еще. Построюсь. Ванька уж большой. Помогет». - Михаил резко встал с крыльца, обошел двор, прислонился к покатой стене мельницы и, чтобы никто не услышал, глухо, почти шёпотом, отчаянно закричал: «Господи, прости и благослови меня!

Тимофей Алексеевич


Еще не зарделась утренняя зорька, как Тимофей вышел на крыльцо дома. Несмотря на туманный сентябрь, на небе ярко зияли звезды, еще не коснувшиеся лучами где-то за горизонтом восходящего солнца. Тимофей закурил самокрутку, скрутив ее еще дома. Где-то в ночи, чувствуя пробуждение дня, щебетали своим нежным голосом зарянки. И среди их ласкового пения ухала сова, неверящаяя в наступление светлого утра. «Урожай зерновых неплохой был. Свеклу осталось собрать. Как трудодни платить колхозникам? Хватит ли зерна, чтобы и государству отдать, и в закрома заложить, и колхозникам заплатить? И план выполнить надо, и колхозу не разориться, и сельчан не обидеть», - эта вечная проблема не давала покоя председателю.

Тимофей понимал, что его деревня была нищей, где изверившиеся люди давно уже перестали откликаться на призывы к энтузиазму и подвигу. Тимофей не был жестоким, скорее лояльным, но вел себя как командир, рота которого залегла в открытом поле под огнем противника: бежать назад - гибель, лежать дальше - еще более вероятная гибель, единственное спасение - рывок вперед, в атаку. А люди продолжают лежать - трудно от земли оторваться под свист пуль, под градом осколков.

И вот под этим градом осколков нужно поднять односельчан. Поднять, повести за собой, потому, что нет пути назад. Три года он вел свою роту сначала на пахоту, потом на жатву.

Когда Тимофей пришел после войны в деревню, здесь пахали на коровах, а то и женщины впрягались в плуг. Из каждого угла глядела страшная нищета. На каждом лице запечатлено было тяжелое, усталое безверие. Начальство же районное, как и всей страны, о "материальных стимулах к труду" высказывалось осторожно, призывая больше к бескорыстному энтузиазму. Тимофей же захотел, чтобы у крестьянина был хоть какой-то достаток. И тихой радостью осветилось его лицо, когда он увидел, что из первых реальных заработков, полученных вместо привычных "палочек", его односельчане сумели купить: кто - костюм, кто - велосипед.

Но сам председатель колхоза жил по-прежнему: ходил все в той же износившейся шинели и гимнастерке, на том же самодельном костыле. В крохотной и бедной его избе ничего не прибавлялось. Тимофей не смог взять в колхозе несколько досок, чтобы сострогать из них маленький гробик для своей дочки. Пришлось ему тогда перегородку в сарае разобрать.


Мария работала в колхозе дояркой. Тимофея поддерживала и жалела. Подрастал Алешка. Редко приходилось председателю садиться за один стол с семьей.

- Папка, тебе ж сегодня день рождения, приди пораньше, мамка сказала, пирогов напечет!

- Лады, сынок, постараюсь. Беги, Алексей, за мамкой, тесто ее из квашни вылезает, пусть не задерживается, а то перекиснет.

Лешка обмял тесто, опустив его в квашню, и опрометью выскочил из дома. По дороге, почти рядом с домом, ему попалась повозка с людьми и домашним скарбом.

- Чей будешь, малый?

- Я не малый, мне семь скоро. На тот год в школу пойду, - слегка обиделся Лешка, – Тимофея Алексеича, председателя сын. Лехой меня кличут.

- Так вон оно что… А ты куда ж, Леха, собрался?

- К мамке на ферму. Тесто на пироги подошло. Папке сегодня день рождения. А вы кто будете?

- А я брат отца твоего. Сам-то дома?

- Был, да в правление собирался.

- А правление далеко ли?

- В соседней Платоновке. Раньше моим именем величали ее, Алексеевкой. А теперь Платоновкой народ стал звать. И дом тот, в котором теперь правление и сельсовет, тоже платоновским зовут.

- Ну беги, малой, за мамкой. И до отца бы тоже сбегал… Знаешь дорогу через поле? Скажи, Михай приехал.

- Да, я мигом, - Лешка обрадовался большим гостям и пулей скрылся за углом дома покойной тетки Марфы.

«Вот, значит, как… Племяш, сын Тимохи, значит. Платоновка и дом платоновский, наш, стало быть. Где бы еще в деревне место для председателя найти… Видать, он и распорядился дом наш занять, - озадачился Михаил,- а я-то думал: вернемся, подремонтируем, и жизнь сначала начнем.»

Он остановил лошадей около родных ворот. Слезать с телеги не стали, решили ждать хозяев около двора.

Из калитки соседнего дома вышел опирающийся на палку старик. Расправив седую бороду, направился к повозке Михаила, любопытно вглядываясь, попеременно останавливаясь, рассматривал приезжих. Подойдя ближе, кинулся к Михаилу, уронив свой подог.

- Михай, ты чо ли! Вернулся на родимую земельку? Вот и ладно. Тут и земля родная помогет.

- Здорово были, дед Трофим! Как поживаешь?

- Марфу свою схоронил. Теперь жду распоряжения господа нашего насчет того, когда он меня к себе призовет. А в остальном, скриплю потихоньку. Жить можно стало. Робить уж устарел я, слава богу, колхоз помогает. Да Тимошка, то дров тележку привезет, то Марья молока крынку даст. Мне много не надо. Доволен. Жить можно. Господь видит, наверное, что не тужу, вот и хранит он меня здесь для добрых дел. А какие от меня добры дела? Гармошку, и ту руки не держут. Детей своих Господь не дал, так и живу бобылем. А ты где скитался-то? Не по нраву чужая земелюшка пришлась?

- Да по нраву. Не стало ее больше. Была и утопла. Вместе со всем хозяйством. Еле ноги унесли.

- Как это земля утопла? В раз такого не бывает… - старик поднял с земли упавшую палку, постучал ей о землю:

- Вот, она, земелюшка. Как ей утопнуть? Не окиян же на нее напал? Ты что-то Михай не то гутаришь…

- То, дед Трофим,- и Михаил вкратце рассказал деду о своем несчастии.

- То- то и оно! Своя земля бережет нас, потому, что мы ее любили и берегли. А чужбинка ответила тем же. Не берег ее народ.

- Да как же не берег-то? Ухаживали за ней, пахали, сажали. Всеми силами старались.

- Значит, сынок, и другие силы были… Те, которым не нужна была эта земля… Вот так оно и бывает: одни лелеют ее, другие уничтожают. А цели-то, вроде и благородные: лектричество нужно народу. Вот и добыли ет самое лектричество, а потеряли хлеба, скотину, храмы, города…

- Да, дед, нам это, наверняка, не по уму, чтобы разобраться, что больше народу нужнее: поля, зерно, скотина, оно же мясо и молоко… или электричество… Вот и возвернулся я в свой обитель. Здесь уж точно не утопят. Течет она, наша Волга и течь во веки веков будет.

- Да, Михай, и хлеба сажать будем, и сады разведем. Ты прав. Даа..Много ты горя хлебнул. Где жить-то собираешься? Брат-то твой - председатель таперича. Хороший из него хозяин получился. Хоть и безногий он у нас. Но любят все. Смотри-ка, а вон и он сам. Ну, лады, пошел я к себе. Погутарили, и ладно. А если, что, горница свободна, приходите, живите. Наверное, мне Господь вас послал. Вот и доброе дело подоспело.


- Здорово, браток! – Михаил снял картуз и поклонился старшему брату.

- Здорово, Михай! – Тимофей широко распахнул руки и со всего размаху обнял брата. – Смотрю, всем семейством пожаловал, значит насовсем?

- Насовсем. Устали скитаться, - Михаил с отчаянием махнул своей тяжелой рукой.

- Ну, заезжайте в ворота, - Тимофей умело распахнул некрашеные воротины.

Михаил за вожжи завел первую подводу. Нюта, соскочив с телеги, завела вторую. Дети тихо сидели среди утвари, пока отец не скомандовал:

- Ну, чего застыли, как воробьи в мороз? А ну, распрягайте лошадей, да напоите их. Вещи пока не трожьте.

Тимофей обнял каждого из детей Михаила, каждому отвесил ласковое словцо: ну, и вымахал ты, Иван, или: а девчата-то совсем невесты стали!

Все дружной толпою, разуваясь по очереди в сенях, зашли в дом. Михаил не стал обижать брата, завидев ту же обстановку в доме, те же некрашеные стены. Он понимал, что с одной ногой, да при такой занятости, многого не сделаешь.

- Папань, где мы с тобой разминулись? Я ведь за тобой в Платоновку бегал.

- Ты прямо с фермы в Платоновку-то побежал, а мне бабы донесли, что видели Михаила на подводах. Вот с полей и вернулся. Мамка-то идет?

- Идет, она тоже знает, что дядя Миша приехал.

- Вот сарафанное радио-то! И радиоточки ставить не надо. Вот вышел бы на крыльцо, крикнул: всем на работу, и донеслось бы до всех и до каждого. Ан, нет… То за дояркой приходится посылать, то за сторожем загулявшим.

Пришла Мария. Расцеловались все по-христиански, по три раза. Марья за пироги взялась.

Пока девчата под командой Марии выставляли на стол все снадобье, Мария вынула из русской печи два больших противня с пирогами.

- Ну, вот, и стол у нас какой большой получился и семья теперь большая! – доброжелательно воскликнула Мария,- усаживайтесь, гости дорогие.

Ребятня, наевшись, высыпала во двор рассматривать достопримечательности их хозяйства. Мария стала мыть посуду, а Тимофей с Михаилом выпили еще по рюмке за здравие Тимофея.

- Как дальше жить собираешься, Миша? Чем будешь заниматься?

- Ты бы браток спросил сначала, где я жить собираюсь. Теперь и угла у меня нет своего, а нас аж пятеро.

- За жилье не переживай. Зиму вместе перекантуемся. Сельсовет строим уже, правда к зиме не успеем. А как готов будет, перейдешь в свой дом. Правда, - Тимофей задумался, почесал затылок,- там работы много. Ремонтировать придется. А помочь я не могу тебе в этом. Помнишь, как ты уезжал? Так народ невзлюбил тебя после этого. Зря ты тогда…

- Зря - не зря, - вернулся, и живы все, слава богу. Но в колхоз, Тимоха, я не пойду.

- Единоличником будешь?

- А что? Мне не привыкать. Мельница-то цела?

- Цела. Да кому она нужна стала?

- Как это?

- Да так. Зерно колхоз сдает государству, государство мукой платит. А колхозникам часть зерном даем, часть государственной мукой. Все колхозное зерно на мельнице той не перемелешь. Да и сроки ограничены.

- Стало быть, не пригодилась моя мельница колхозу… Это к лучшему. Пай земли-то положен мне?

- Только колхозникам, Мишаня.

- Да… Куда не кинь, а всюду колхоз…

- Думай, Миша. В колхозе работа всегда есть. Куды теперь нам без колхозу?

- Подумаю, Тимоха. Знаю, не легко мне придется. Но помощи от тебя я не жду. Не за тем я ехал, что бы ты мне помогал. Да и не знал я, что ты председатель.

- Думай, Миша. Как надумаешь, собрание колхозников соберем, поставим вопрос, чтобы принять тебя. Вот только свеклу соберем, и колхозники свободны будут.

Михаил промолчал. Он и сам не знал, как ему быть теперь, кем ему быть в этом колхозе. «Надо к старику Трофиму сходить, посоветоваться,» - решил Михаил.

Всю ночь он почти не спал: с Нютой разговаривали шепотом, решали, как жить, и где жить до весны. Не хотелось им стеснять Тимофея.


К утру в доме уже не было ни Марии, она ушла на утреннюю дойку, ни Тимофея, он тоже ушел в правление на планерку, о чем и предупредил своих домочадцев с вечера.

На столе стояла большая крынка почти парного молока и пироги, накрытые чистой льняной тканью.

- Вставайте, а то молоко стынет. Вон, мамка какую большую крынку поставила!

Позавтракав, Михаил направился к деду Трофиму, захватив с собой кусок пирога с капустой.

- Как почивали? – спросил Трофим.

- Переночевали. Ты как? Вот тебе кусок пирога, Мария вчера напекла столько, что и не съесть восьмерым.

- Дак, она мне принесла и пирога, и молока перед тем, как на ферму идтить. Ну, спасибо тебе Миха. Ты из-за пирога шел, или погутарить?

- Хотел бы поговорить.

- Проходи, садись. Не стоя же дела решать. Тут, ведь про жизнь говорить придется. Это про курицу можно зараз решить, как ей правильно башку отрубить. А раз про жизнь, так надо обстоятельно, не спеша обсудить. Как жизнь-то строить собираешься?

Михаил поудобнее устроился на табуретке около стола, запустил руки в свою густую шевелюру белокурых, и почти уже и седых волос.

- Вот, и я про то, как ее теперь, эту жизнь устроить. За тем и пришел. Тимофей в колхоз зовет.

- Правильно делает, что зовет. Ему люди нужны. И непросто люди, а работники. А ты сам-то как думаешь?

- Не умею я на других робить. Я привык, что все, что делаю, моим будет. А в колхозе то зерном отдадут, то мукой, то свеклой. Да трудодни, говорят, ставят. А на что мне их галочки? Как птички в небе: видишь, да не твои. Я привык заработать, продать излишки, на них корову купить или в дом чего.

- Приспособиться надо, Миха. Огород свой засадишь картошкой, соберешь, на рынок отвезешь. Вот тебе и свинка. А чем дале, тем боле. Все так живут. А у тебя две лошадки есть. Начало весной заложишь. Картошки дам тебе на посадку. Сам-то уже и садить не буду. Помогу, чем могу. Весной заживешь. А до весны-то ко мне идите, места всем хватит. Только дровец на зиму маловато. Лес-то сам знаешь, не близко от нас. Да мельницу свою наладь. Пригодится, может. Так и начнешь новую жизнь в колхозе. Куды нам таперича без колхозу?


Михаил вышел от Трофима с уложившимися в голове мыслями. «Смогу, конечно, поставить свое хозяйство. На чужбине поднял и дом, и семью. И здесь подниму. Может, и, правда, к деду до весны перебраться, и ему легче будет.» - успокоил себя Михаил и, вернувшись в дом Тимофея, поделился всем с Нютой.

- Конечно, Миша, тесно нам тут восьмерым будет. А мы с тобой пока не в колхозе, поможем и Тимофею, и деду. Я Маше корову доить буду, ей ведь и так тяжело с хозяйством управляться, да потом и на дойку бежать. И дед сыт будет. Дома-то рядом. Да и выбора у нас нет.


Как Тимофей с Марией не сопротивлялись, ни уговаривали остаться, Михаил с семейством перебрались к деду Трофиму.


Пока не выпал снег, Михаил с Нютой и Ванькой на двух телегах, привезли из леса дров. В основном, это был валежник, но и его пришлось пилить и колоть. Сложили в дровник. Все были довольны. Дети сдружились со стариком. Он рад был прибавлению в семье. Сыт, обстиран и накормлен. Михаилу общение с мудрым стариком тоже пошло на пользу. Михаил решился вступить в колхоз. Он постоянно вспоминал слова деда Трофима: «Не дадут тебе, Миша, выжить единоличником, как тогда не дали. Одна дорога тебе – в колхоз. Трудно будет. Но там выживешь.»


Собрание было бурным. Председатель сидел в стороне. Не имел права Тимофей высказываться в пользу своего брата. Секретарь сельсовета объявила повестку собрания. В зале поднялся шум.

- Не нужны нам купеческие зятья!

- Да он и сам –то кулаком был!

- Вон домино-то какой отгрохал: и сельсовет уместился, и правление!

- Выехал на наших спинах горбатых, а теперь в колхоз?

- Председателя браток!

- Да, и пусть председателя, нам-то что? Не возьмем в колхоз!

Крики прервал сам председатель, попросив слова:

- Товарищи колхозники! Мы все здесь выживали, кто как мог. Мы все пахали и сеяли. Мы все труженики. Многие из нас воевали. В чем виноват Михаил? В том, что его, как зятя Платона хотели раскулачить? Так и у вас теперь дома не меньше его стоят. Сами заработали? Или уже при Советской власти? Власть, значит, позволила. А он и до Советской власти пахал. И до Советской власти построился. Так в чем его вина? Я знаю, что он мне брат. Не забыл. А вы забудьте. Не будет ему от меня поблажек. Он трудяга. Своим трудом докажет всем, что есть у него и сила и желание на благо колхоза работать. Я никого не уговариваю. Сами решайте. Ваше право, брать его в колхоз или не брать.

Шум в зале стал стихать, но кое-где все еще слышались одинокие, но негромкие выкрики. Сгорбившись, в центр вышел дед Трофим.

- Это что же получается? Нам работники что ли не нужны? Иль мы со всем справляемся? Иль мы все безупречно правильные? И мельница нам не нужна? Пусть государство зерно мелет, а мы только хлеб печь будем? Да вы знаете сколько мы теряем зерна, отдавая его государству, и только часть от него получаем мукой взамен? Не проще ли запустить Мишкину мельницу и самим себе муку производить. Мы же государству меньше зерна будем отдавать, чтобы оно нам мукой нам не возвращало? Михаил не сомневался, идти ему в колхоз или нет. А я думаю, что и нам не надо сомневаться, брать Мишку в колхоз или нет.

- У нас же две мельницы в колхозе! Одна в Платоновке, другая в Быковке…, осекся кто-то выкрикнувший из зала.

- Да, вторая мельница принадлежала моему отцу. Хорошее предложение. Давайте запустим обе мельницы, и будем с мукой, - произнес Тимофей Алексеевич.


- Пусть Михаил мельницами займется. Он и отремонтирует, и зерно молоть будет. И отруби для колхозного стада свои будут, - предложил кто-то из зала.


- Я понимаю, что поступило предложение принять Михаила в колхоз. Давайте проголосуем,- предложила секретарь собрания.

- Единоглассно! – закричал зал.

- Но у нас на повестке еще один вопрос. В Платоновке нет школы. Дети ходят учиться или в Андреевку, или в Быковку. Какие будут предложения?

- Какие тут предложения? Строить надо, - кто-то выкрикнул из зала.

Слова попросил Михаил. Зал затих, как только он вышел к столу секретаря собрания.

- Дорогие односельчане, колхозники! Спасибо вам за то, что приняли меня в ваши ряды. Все знают, что я лишился жилья, что этот дом принадлежал мне. Но я не собираюсь просить у Вас жилья. У меня просьба к деду Трофиму. Уважаемый Трофим Семенович, как Вы смотрите на то, что, если я отдам свой большой дом под школу, ведь небольшое здание для правления уже строится, но в этом случае, я прошу Вас приютить мою семью на больший срок. А у меня силы есть, годы позволяют, поэтому дом я для своей семьи построю!

- Михаил, да я, наверное, без вас и жить теперь не смогу. Живите на славу богу!

Зал гудел. Но гудел уже добрыми возгласами. Сидящие колхозники радостно перешептывались и улыбались.

- Как только наступит весна, построят здание сельсовета, я займусь платоновским домом, переделаю его на классы. Сделаю учительскую. И в следующий учебный год наши дети пойдут в школу. И мы навсегда забудем название платоновский дом. Это будет школа! Я вам обещаю!


Зал восторженно загудел. Долго еще не расходились колхозники с платоновского дома. Только когда закончился керосин в лампах, все заторопились по своим углам.

Михаил возвращался домой вместе с Тимофеем и дедом Трофимом.

- Не ожидал я от тебя, брат, такого поступка. Ты прямо герой!

- И тебе, брат, спасибо, что поддержал меня на собрании. И Вам, дед Трофим.

Братья обнялись, похлопали друг друга по плечам и разошлись по домам.


Зима в заволжских степях выдалась холодной. Колхозники в основном, занимались своим хозяйством. Работали только животноводческие фермы. Несмотря на морозы жизнь в колхозе продолжалась. Тимофей каждое утро на лошади уезжал в правление колхоза. Иногда брал с собой Михаила.

- Тимофей, не успею я школу за лето сделать. Давай всех переселим в один кабинет. Пусть будет тесновато, зато я начну переносить перегородки, расширять комнаты для будущих классов. Все равно без дела сижу. Пристрой, который я для семьи своей делал, как раз уместит и счетовода, и секретаря. Зоотехник редко сидит на своем месте. Бригадиры полеводческой бригады к весне появятся, а я старым домом займусь.

- И, вправду, Миша, ты приступай. Чего воду в ступе толочь всю зиму?

- Вот, давай сегодня всех работниц переселим в пристрой, а завтра я и приступлю. Печка в пристройке есть, дымоход отдельный я ставил. А в основном доме начну с печки - пора ее переложить, чтобы дети в следующую зиму не мерзли. А в пристройке планирую учительскую сделать.

С утра, как только рассветало, Михаил приступил к работе. Русская печь была сложена на совесть еще во времена предков Платона. Михаил с сожалением смотрел на добросовестное творение печника. Вот и печурка, где сушились носки и рукавицы детей. А вот и его печурка, там он складывал для просушки лучины для розжига…

Кирпич за кирпичом разбирал он, очищая каждый, от глины. Вот и лежанка почти разобрана. Сбоку, в ее неотапливаемой части он увидел деревянный коробок. Достал его, очистил от глины и пыли. Это была шкатулка ручной, но не очень профессиональной работы. На крышке ее обозначились буквы. В левом верхнем углу была высечена заглавная буква Я, обрамленная резными узорами, справа – буква С, с таким же оформлением. Между ними художник-резчик расположил горшок с цветком. А ниже, под всем этим, такими же крупными и узорными буквами отчетливо читалось СОЛОВЬЕВЪ. Шкатулка была заперта. Да он и не собирался ее открывать, отложил в сторону и продолжил работу.

Он понимал, что наследницей этой старинной вещи была его Нютка. Вечером, принеся ее домой и, показав ей, спросил: «Ты знала про нее?»

- Нет, Миша. Если бы я знала, знал бы и ты. У нас ведь нет друг от друга секретов. Но в детстве я видела, как отец иногда что-то в ней то ли искал, то ли что складывал. Я уж и забыла про нее.

- И она заперта. И смотри: прорезь странная, не для обычного ключика…

-А Соловьев Яков Саватеевич был моим прадедом. Скорее всего, и шкатулка от него досталась моим родителям..

- Вспомни, Нюта, может, Платон Васильевич перед смертью тебе говорил что-то…

- Нет, Миша. Отец, правда, денег обещал, чтобы я забыла тебя, но так ничего и не дал. А на свадьбу с Матвеем, он крестик золотой мне подарил. Сказал: «Береги, дочь. Этот крестик с давних времен всех берег. Он ключ в твою жизнь». Так вот он, на мне… Не расставалась с ним никогда.

- А по прорези на шкатулке как раз он и подходит…

- Нельзя, Миша ее открывать. Это уже не мое.

- Как это - не твое?

- А так. Дом-то колхозный теперь. Значит, и шкатулка колхозная. Давай-ка Тимофея призовём.

В дверь постучали, и дед Трофим поспешил открыть.

- Здорово, дед! А Михаил дома?

- Да где ж ему быть? Проходи, Степанида.

Степанида была счетоводом в правлении. Она прошла в комнату, где Михаил с женой рассматривали шкатулку.

- Миша, я ключ от правления принесла. Мы завтра все в район уезжаем: свет нам проводить будут, - она положила на стол ключ и заинтересованно рассматривала при этом шкатулку.

- Хорошо, утром сам правление открою.

- А к вечеру мы подъедем, документы привезем и сами закроем.

- Лады, так и сделаем.

По зову деда Трофима пришел Тимофей. Михаил рассказал и показал ему шкатулку.

- Что делать с ней будем, Тимоха? Спор у нас с женой вышел. Могем ли мы ее открыть?

- Ну, а чо не открыть-то? Другое дело- брать или нет, что в ней лежит… А там решится, как быть-то.

Нютка впервые за все годы сняла крестик, отдала Михаилу. Михаил продул в шкатулке отверстие от пыли, вставил крестик, повернул его на пол-оборота, и открыл шкатулку. В шкатулке было три отделения: одно большое, и два меньших, по размеру, как одно большое. В большом отделении лежали перевязанные купюры денег и бумаги, закрученные в трубку. В двух остальных колечки, серьги…


Утром рано Тимофей с работницами уехали в район. Долго ходили по кабинетам, составляли смету, потом исправляли, утверждали. Вечером вернулись в правление, но дверь была заперта.

Поехали к Михаилу домой. Вышла заплаканная Анюта и сообщила: Михаила арестовали.


Трофим сгорбился от горя. Разговаривали мало. Только все время повторял: надо что-то думать.

- Анюта, а что там были за бумаги? Надо было хоть их забрать.

- Забрала, дедушка. А деньги и не считали. На что они нам?

- Давай-ка глянем бумаги.

Нюта достала рулончик постаревших бумаг. Разворачивали по одной, и каждую внимательно читали. Там были купчие на дом, начиная с прадеда, написанные вручную, заверенные каким-то старостой. Последним было от руки написанное завещание, в котором Платон Васильевич завещал дом и содержание шкатулки своей дочери Анне Платоновне.

- Ну, вот, видишь Нюта, твое все.

- Мое, да не мое… Докажи теперь попробуй…

- Ехать надо в Управу района и документы им показать.

- Поеду. Может, отпустят Михаила. Правда – она, ведь, одна должна быть.

* * *

Он был самым младшим из шестерых детей в семье. Но и его не баловали. Нечем было баловать. Мамалыгу и вспоминать не надо. Ее вкус, как старость, до сих пор присутствовал во рту. Скорее послевкусие детства. Одна была радость – его не били ложкой по рукам, когда остальные пятеро начинали есть раньше отца. Ему позволяли. Слабым был. Он вспомнил яблоки, они были такие душистые. В степи не было яблок. Отец с матушкой несколько раз привозили их с базара. Отец раздавал всем по яблоку, остальные прятал для него. Он выжил. А братьев и сестер нет давно. Старший без вести пропал в Японскую войну, Митька погиб в первую мировую. Сестры умерли поочередно от чахотки. А он вот живет. И яблонька, которую отец посадил, тоже живет. Она была маленькой и хрупкой. Позже окрепла, и дала две большие ветви, как будто два ствола у одного дерева. Теперь одна половина засохла. Это, Марфы половинка была. Так они решили, когда поженились.

Он пытался бороться с воспоминаниями, которые и так последнее время грызли его душу, но добравшись в мыслях до яблоньки, подошел к окну. Ствол яблони разломило сильными степными ветрами. Яблоню как бы раскололо вдоль, на две части. Он все лето прилаживал, прилаживал Марфину половинку, привязывая ее к своей. Но видно, время пришло, и улеглась она на сугробы. Давно бы надо было отпилить ее, да рука не поднималась. А теперь и вторую не спасти…

Трофим влез в старые валенки, надел тулуп и, опираясь на палку полез по сугробам к свалившейся части яблони. Присыпал ее снегом, и, успокоившись, вернулся в дом.

Свежесть зимнего утра развеяли его воспоминания, и он вернулся к действительности.

«Мишка, Мишка… Не надо было уезжать тебе. Ведь, когда живешь по правилам божьим, и беды стороной обходят… а я, вроде и по правилам жил, и молился с детства, а беды мимо не прошли…» - дед пытался сделать жизненные выводы, противореча им же, но не найдя ответа на свои размышления, улегся на топчан у теплой печки.

Он много прожил, пересчитывая каждый год из восьмидесяти, наполняя свою память пережитыми моментами. Вроде бы и знал каждый раз, как поступить в том или ином случае. Но в этой путанице времен и законов, он зашел в тупик.

И опять в памяти пошли воспоминания из детства, из юности веселой, но тяжелой. И Марфа виделась ему молодой и красивой.

* * *


Вернулась Нюта из района с хорошими новостями. Ей удалось убедить начальство и следователей, что Михаил не виновен, предоставив документы из шкатулки. Зайдя в калитку и, увидев следы в огород, дошла до яблони. Одна часть яблони была припорошена снегом, другая лежала поверх сугроба.


На похороны деда Трофима народ собрался с трех деревень. Бабы стояли отдельно, мужики – отдельно. Но у всех на устах были одинаковые слова: «Жаль Трофима, хороший, умный мужик был. Не смог он без Марфы…»

Мария на кладбище не ходила, перемыла полы, нацепив терку на ногу, отдраила дерево добела, как положено, когда покойника уносят. Заранее с Анютой наварили щей, сварили гороховой каши, компот из сухих яблок, собранных Трофимом с их с Марфой яблони.

Народ кормили партиями. Первыми за стол посадили председателя, членов правления колхоза, сельсовета и самых старых жителей с трех деревень, ровесников Трофима.

Первым слово взял Тимофей Алексеевич.

- Дорогие односельчане! Сегодня мы проводили в последний путь нами уважаемого Трофима Семеновича. Он для всех и каждого из нас делал только добрые дела. Все мы это знали. Все мы будем помнить его. О нем можно говорить долго. Но я скажу кротко: пусть земля ему будет пухом.

- Вечная память Трофиму, - подхватили сидящие за столом и подняли по граненому стакану самодельной водки.

За Тимофеем Алексеевичем слово взяла секретарь сельсовета.

- Со смертью деда Трофима не закончились его добрые дела, - она позвала Анюту. – Анюта, на следующий день после ареста Михаила, Трофим Семенович приходил в сельсовет. Он отписал дом на твоего мужа. Живите с богом. Дом ваш. Плохо нам без деда Трофима будет… Но мы будем помнить его всегда.

Так, поочереди, накормили, помянули Трофима Семеновича.

Раскрасневшись после мороза, кладбищенского ветра, выпитой водки и горячих щей, народ толпился в передней, переговариваясь. Кто - о Трофиме, кто - о чем-то своем.

Неожиданно для всех, распахнулась дверь, впустив в переднюю клубы морозного воздуха. На пороге стоял Михаил.

- Простите. Не успел я.

С неожиданными слезами на глазах, первой к Михаилу бросилась Анюта и дети.

- Миша, отпустили?

- Отпустили. Лучше бы сидел, чем Тимофей отказался от места председателя.

- Ну, Миша, такое условие поставили, - подоспел к дверям Тимофей. – Я выбрал твою свободу. А работы в колхозе много. Пригожусь. Школу с тобой строить буду. А председателя из района обещали прислать...

Тут сельчане загудели. Жаль председателя. И Михаила жаль. Но потихоньку все угомонились, смирились и стали расходиться по домам.

Тимофей предложил: «Миша, Нюта, идемте к нам. Посидим, погутарим.

- Нет, Тимоха. Сегодня надо здесь быть. Так заведено. Здесь и погутарим, и дед услышит нас в своем доме. Расскажешь, как я на свободе оказался.

Женщины уже перемыли посуду с помощью взрослой Глаши. По-новой накрыли стол в горнице. Михаил и Тимофей налили себе водки.

- Михай, давайте помянем в нашем семейном кругу деда Трофима. Сколько он добра людям сделал – не перечесть. Знаете, однажды он мне жизнь спас. Ты, Миха, тогда в люльке еще катался. Родители в дальний лес поехали за валежником, меня не взяли. Оставили нас с тобой у тетки Марфы и деда Трофима. Да, какой он был дед тогда? Молодые еще были они. Мороз в тот день сильный был. Тетка Марфа у печи возилась, Дед уснул на топчане у печки. Никто и не увидел, как я оделся. Вышел я, значит, в двор. Скучно мне стало. И решил я на речку нашу, Воложку пойти. Там отец наш и зимой сети ставил. Было мне тогда лет пять. Отец меня завсегда с собой брал. По деревне я шел по тропкам. К реке вышел – ни одного следа. Снегу много тогда было. Вышел на речку, вижу следы бати. Там ветром местами переметало, а местами и сугробов не было. Пошел я по его следу. Местами он пропадал, скрывался под сугробами, местами опять были видны его следы: утром же он ходил за рыбой. Так я и дошел до первой лунки. Он всегда возле лунок ветки ставил. Увидел я ветку, решил ближе подойти. Как теперь понимаю, ветку-то ветром немного сдвинуло, а я в лунку-то и провалился одной ногой. Лед-то крепкий на реке был, а лунки-то утром проверял он, поэтому, не замерзли еще. Кричать не стал, сам старался карабкаться. Слышу, кто-то кричит: «Тимоха!» А я с испугу и кричать не мог. Шептал только: тут я… Дед Трофим, конечно по следам меня нашел. Завидев, кричал: «Держись, мужик!» У меня силы прибавились, раз мужиком меня дед назвал. Я, конечно, бы не утоп, но замерз бы точно. Вытащил он меня, до дома бегом бежал со мной на руках. Ноги мне с горчицей напарили, травы, помню какой-то заварили, напоили, взопрел я и уснул. Даже не заболел. А мать с отцом до самой смерти так и не узнали, как я рыбу ходил ловить. Я не говорил – боялся, что выпорют. А деду - хвастаться не пристало.

- Видишь, Миха, и тебе от него добра досталось. Не в смысле наследства, а в смысле настоящего добра, которое он сделал для вашей семьи. Давайте, помянем его добрым словом.

- Да, Тимоха, наверное, он создан был для добрых дел. Расскажи теперь всем, почему я здесь.

- Миша, ты здесь потому, что мы братья. Нас так воспитали. Отец всегда повторял: и в бою, и в мире – живите дружным миром. Ну, а начинать надо с твоей жены, которая постаралась, чтобы ты был с нами.

- Да я-то – что? Принесла документы из шкатулки. Писала заявление, что Миша не виновен. Побегала по кабинетам. Меня, правда, переубеждали в том, что он не должен был шкатулку домой нести. Потом, выяснилось, что дом отца до сих пор не принадлежит колхозу. Не успели его переоформить в колхозную собственность.

- Не то, что не успели, - вставил слово Тимофей, - я этот документ не хотел подписывать, все надеялся, что вернетесь. А председатель сельсовета мне постоянно на ухо шептал: «пора, Тимофей Алексееич, дом колхозу передать», а я все ждал да тянул. Ладно, все теперь позади. Завтра, Миша, к школе приступим. Я в помощники сгожусь тебе?

- Сгодишься. Я и сам смогу, сил хватит, да вот только тебе без дела сидеть скучно будет.

Во дворе Тимофея заливался пес.

Лешка мигом накинул фуфайку, решил посмотреть, чей визит потревожил пса. Но в дверь постучали и в избу зашел Степан.

- Здравствуйте все!

- И тебе, Степан, не хворать.

- Я понимаю, что не к месту, и не ко времени. Просто хотелось всех вас в раз вместе застать. Да, Глашу все дни не видать.

- Ну, сам понимаешь, какое горе пришло, - пояснил Михаил,- а ты проходь, садись за стол, не у порога же гутарить?

Степан, скинул тулуп и валенках прошел за стол.

- Михаил Алексееич, я пришел просить у вас руки Глаши. Раньше не мог, вернее, Вы не могли,- замешкался Степан.

- Значит, примерял, выйду я из тюрьмы или там надолго задержусь?

- Да, что Вы… Я и в тюрьму бы к Вам пришел, чтобы сказать, что мы любим друг друга давно.

- Дак ведь не пришел?

- Глаша не велела.

- А ты, что за двоих говоришь? Я от нее не слышал, что она тебя любит.

- Пап, зачем ты так? Я люблю Степку давно. Все годы в Мологе только о нем и думала. И тут уж встречаемся.

- Вот молодежь, когда успевают встречаться и любить?

Нюта сидела молча, как и все стальные присутствующие, слушая разговор, потом решительно вставила свое слово:

- А ты, Миша, успевал встречаться со мной и любить? Ты, значит, не любил меня, когда был на фронте, а до фронта любил, и когда встретил, опять полюбил?

- Ладно, Нюта. Другие времена были.

- Михаил Алексеич, времена, может, и другие. А чувства одинаковые во все времена. Вы любили, вы любите, - и мы любим.

- Ладно, Степа, мы согласны. Засылай сватов, как положено.

- Степан, только это нельзя делать раньше сорока дней после смерти деда Трофима,- уточнили Нюта с Марией.

- Степан, я так понимаю, что трактористу зимой дел в колхозе нет? – спросил Тимофей, - если сильно не занят домашним хозяйством, приходи помогать нам школу строить, ведь, и твои дети, которых родите, тоже в школу пойдут.

- Я с удовольствием! – Степан накинул тулуп, и довольный, выскочил в сени.

- Шапку забыл! – крикнула ему Глаша и, схватив шапку, следом выскочила за Степкой.


Школу строили втроем: Михаил, Тимофей и Степан. Михаил переложил печь, которую потом оббили железом и покрасили черным печным лаком. Сломали перегородки, расширив площади классов. Залатали досками полы, где это требовалось. Покрасили краской стены, полы, потолки. Новый председатель, молодой Василий Васильевич, присланный из района, сделав множество замечаний по устройству, все-таки принял работу. Из района завезли парты, подключили электричество. Школа была готова к приему учеников в сентябре. Даже вывеску повесили над школой: Алексеевская школа.

Мария и Анюта по-прежнему занимались своими домами: мотыжили картошку, свеклу, морковь. Посадили много, работали сообща, ухаживали за скотиной.

Глаша после свадьбы жила в доме родителей Степана, и через четыре месяца ждала прибавления. Иван помогал всем членам семьи, кому это требовалось. Алешка с Нюркой, как всегда были на подхвате. Тимофей был доволен: и школу приготовили, и в доме достаток, и у Михаила все наладилось.


Михаил Алексеевич


Этот день многим отличался от других дней. Он объединил имена, судьбы и чаяния всех живых. Да и мертвые, наверное, содрогнулись тогда от взрыва бомб. А те, живые, которые их пока не услышали, мирно делали свою работу.

Алешка, самый младший из двух семейств, прибежал на поле с картошкой, где все дружно ее окучивали.

- Папаня, мамочка, война какая-то началась!

Тимофей выпрямился, оперся на мотыгу:

- Леха, тебе приснилось чо ли?

- Нет, папань. По радио сказали. Я не поверил, так сначала в сельсовет сбегал, чтоб вас не пугать. А там все уже знают. Кто плачет, кто тоже не верит, как и вы. Сказали Гитлер какой-то напал. Он что один что ли напал? Так у нас страна большая… Ты мне на карте показывал. Как может один человек на громадную страну напасть?

- Ладно, сын, не кричи. Разберемся.


Первым, разбираться поехал Михаил. Уже через неделю, он получил повестку. А через десять дней стоял вместе с сельчанами на площадке двора районного военкомата. Подвода, на которой его привезли, стояла за воротами. Провожали все, кроме Глаши. Вместо нее был Степан. Степан и сообщил, что Глашу увезли в больницу. Рожать ей было не время, но видно сильно расстроилась.

Мобилизованным дали пять минут на прощание с родственниками.

- Не плачьте. Кто такой Гитлер, правда, Леха? Разгромим его за раз, и вернусь. Берегите друг друга. За меня не волнуйтесь. Глашку поддержите. Я вернусь живым и здоровым!

Прозвучала команда: «по машинам», и Михаил по-молодецки запрыгнул в кузов. Из кузова глянул на свою плачущую Нютку, помахал рукой, как будто старался смахнуть горькие слезы с ее лица….


В вагоне расположились на нарах. Каждый вспоминал прежнюю жизнь, делился своими радостями. И никто ни разу не заикнулся, как ему было тяжело в той жизни. Никто не рассказывал о семейных проблемах и противоречиях. Там и тогда у всех было все хорошо. Все и у всех теперь в прошлом. В радостном и счастливом. Михаилу все его невзгоды, начиная с несостоявшегося раскулачивания и заканчивая арестом, казались мелочью. Но он не боялся войны. Он уже воевал. Он боялся за семью. Боялся за Глашку, которая тоже скоро проводит на фронт Степана. Боялся за Ваньку, которому скоро 18. Боялся за жену, за Нюрку. Он старался не думать о прошлом. Оно было несчастным? Нет оно было счастливым, несмотря на все жизненные невзгоды. Это просто были моменты, которые радовали и расстраивали. А теперь наступил момент, который не радует. Но он был уверен в себе и в своих убеждениях: «Я буду поступать на войне так, чтобы каждый убитый фашист радовал меня своей смертью. Я буду бить их беспощадно. Должен же я чему-то радоваться… Господи, благослови меня на смерть врага!»

Он понимал, что просит у Бога невозможного. Никогда Господь не благословлял на смерть. Но это был исключительный случай, когда Михаил попросил благословления на чью-то смерть.


Поезд часто останавливался, на перроне встречались составы с ранеными. Их пропускали в первую очередь. Надо было спасать их жизни.

- А мы покалечиться еще успеем, - часто звучал в вагоне один и тот же голос.

А Михаил торопился на фронт: «быстрее бы разбить немца». Он всегда торопился. Он боялся не успеть в этой жизни что-то сделать. Он вспомнил деда Трофима, который тоже всегда спешил кому-то помочь.


Поезд шел на запад. Надо было спасать Киев. На подходах к Киеву, под обстрел и бомбежки эшелон расформировали, и Михаил попал в распоряжение части, которая располагалась в сельском клубе. Получив обмундирование, винтовку, пошли в наступление. Командир, молодой мальчик, поставил перед ротой задачу: Взять школу, где засели немцы. Рядом шла канава для водостока. «Если не возьмем, канава будет отступлением, при атаке ей никто не должен воспользоваться. Но мы не должны отступать! Всем ясно? В атаку!»

Сначала ползком, незаметно для немцев, рота продвигалась к школе. Неожиданно прозвучал выстрел. А потом началась перестрелка. Немцы стали выбегать из школы. Завязался бой. Рота из 40 человек против сотни немцев. Стреляли прицельно. Школу надо было сберечь для штаба. Патронов не хватало. Пошли в рукопашную. Перебили. Михаил штыком забил трех человек. Нет, не человек, немцев.

После боя, командир спросил: кто первый выстрелил? Никто не признался. «Если бы не выдали себя этим выстрелом, можно было бы школу взять без потерь, предупреждаю: без команды не стрелять! Ужин и отбой! Завтра продолжаем наступление.»

У полевой кухни все построились с мисками и кружками. Михаил сел поодаль. Он не успел познакомиться с бойцами.

- Слушай, Иван, ты же пальнул. Чего не признался? – услышал Михаил голоса рядом сидящих молодых солдатиков.

- Ну, я. Испугался, вот и нажал на курок. А не признался, сам знаешь, чем кончится мое признание.

- Ладно, молчи, друг. И я не выдам.

Михаил боковым зрением, как бы невзначай, рассмотрел солдатиков. «Да они пацаны совсем. Как Ванька мой, - отметил он про себя, - да и я таким на первой был, правда не трусил, хоть и страшно было первое время».

К поздней ночи штаб части, под прикрытием роты, перебрался в школу, передав клуб в расположение наступающей пехотной части, а роте, в которой служил Михаил, предстояло брать новую высоту.

И так каждый день, и каждую ночь рота шла в наступление. В одном из боев погиб мальчик, который нечаянно выстрелил в первом бою.

В конце июля погиб и командир. Неосторожно повел роту в атаку, идя впереди. Ряды роты редели.

Приехал полковник, вызвал Михаила:

- Ты, знаю, воевал, опыт имеешь. Капитан смелым был- однозначно, но молодой, горячий и неопытный, поэтому и погиб. Доверяю тебе роту. Командуй.

- Рад стараться, товарищ полковник!

Михаил не очень обрадовался продвижению по службе, но понимал, что силы и опыт ведения боя у него есть. Да и какой солдат не мечтает быть генералом? Только плохой солдат не мечтает. А Михаил был настоящим солдатом.

После нескольких успешных боев ему присвоили внеочередное звание капитана.

Поступил приказ принять пополнение.

Михаил вышел встречать бойцов. Все почти разом легко спрыгнули с кузова машины. Лишь один делал это не спеша.

- Товарищ капитан, боец Тарасов прибыл в распоряжение части.

- Вольно! Ждите дальнейших распоряжений.

- Товарищ капитан, боец Соловьев явился в Ваше распоряжение.

- Боец Соловьев, вы прибыли, а не явились. И не в мое распоряжение, а в распоряжение части. Вам понятно?

- Да понятно, чего уж там…

- Ответьте по уставу, боец Соловьев, - пока боец вспоминал слова по уставу, Михаил вспоминал, где он его мог видеть,- получите оружие и в строй.

«А… - осенило Михаила,- Так это ж наш председатель… Вот мир тесен…Так к тому же еще и Соловьев… Не родственник ли он тому Соловьеву, имя которого было написано на шкатулке? Ладно. Неважно. Пусть воюет наравне со всеми».

Рассуждать было некогда. Нужно было выполнять приказ командира. Михаил построил роту, определил задачу боя.

- Задача у нас сложная, подбираться будем с трех сторон, бой будет тяжелым,- предупредил Михаил после поставленной задачи, - а сейчас разбились на три взвода. Новички- по одному в каждый взвод. Пусть учатся. Взводные, объясните задачу и схему боя. Я иду первым, все будут меня видеть. Команду даю только взводным. Взводные по моей команде- своим взводам. Перемещаемся по схеме. Всем понятно?

- Так точно,-хором ответили бойцы.

Сначала все тихо зашли в лесные посадки, потом распределились по группам, и каждая группа пошла в своем направлении, окружая танки противника, которые по сведениям разведгруппы, стояли на опушке, ожидая команды для наступления.

Михаил первым подобрался к кустам, за которыми стояли немецкие танки, вокруг них суетились немцы, что-то ремонтируя. Дула танков были направлены в одну сторону. Рота Михаила залегла сзади танков, в кустах. Михаил бесшумно взобрался на березу, убедился, что взводные его видят, и он видит всех, махнул рукой взводным. Каждый взводный должен был давать команду «огонь» через десять секунд после предыдущего. То есть, бойцы не должны были палить все одним разом, что бы немцы не думали, что огонь ведут с одной стороны. Отстрелявший первый взвод мгновенно по указке Михаила перемещается на новую позицию. Отстрелявший второй взвод, пока стреляет третий, тоже перемещается на новую позицию. И так по кругу. Немцы думают, что окружены, деваться некуда, половина немцев уничтожена, на танк подняться нельзя: все под прицелом. А их в этот момент забрасывают гранатами.

Все вышло по тому плану, который предложил Михаил командованию. Операция прошла удачно, если бы не один казус, над которым все долго смеялись.

Бойца Васю Соловьева долго найти не могли. Пришли в расположение части, построились, а новичка Соловьева нет. Что делать? Идти опять на позицию? Но там могут быть подоспевшие на помощь немцы. Один боец решился пойти на поиски. Ползком, почти бесшумно, он ползал по всем точкам, которые занимал взвод, в котором был Соловьев. И... вот он увидел его, сидящем на дереве. Подполз к дереву, тихо подал сигнал рукой Соловьеву, чтобы тот слезал. Но не тут-то было. Вася замер на березе. Он видел бойца, который за ним приполз. Но слезть не мог, потому, что свысока ему было виднее, делать этого или нет. Оказывается, там возле разбитых танков бегали недобитые немцы. Так и ждали два бойца, пока немцы не разойдутся. Один боец - на березе, второй - под березой.

Собравшись с котелками у полевой кухни, Васе задали вопрос: а ты зачем на дерево залез?

- Смотрю, командир на дерево полез… Ну и я тоже. Думал, мы по немцам с деревьев стрелять будем…

- Да… стрелять с берез – это хорошо, только раненому вниз лететь далеко, - заметил кто-то из бойцов. Вся рота занялась хохотом.

Михаил засмеялся над юмором бойцов, ему было хорошо от того, что никто не зловредничал и не надсмехался над Соловьёвым.

Михаил понимал, что Соловьева за нарушение инструкции ведения боя надо наказать. Но он не стал этого делать, чувствуя свою вину. Ведь это он не донес до бойца всей схемы боя. Хотя остальные новички все выполнили правильно, общаясь с опытными бойцами. А Соловьев просто шел на задание, которого не понимал. «А может, не просто…Может, он что-то задумал заранее? Специально залез на дерево и прятался там? Ладно. Надо с ним поговорить», - решил командир.

- Товарищ майор, вас генерал Потапов к телефону! - крикнул дневальный.

- Ты, сержант, кого зовешь? Я рядом не вижу майоров…

- Генерал сказал: «Дай-ка мне майора Косарева». А Косарев– это Вы, товарищ майор.

Михаил спустился в блиндаж, взял трубку и отрапортовал: «Капитан Косарев на связи».

- Рад стараться, товарищ генерал-майор!

- Так вот, майор, медаль «За боевые заслуги» тебе вышлют по месту расположения части, а сейчас принимай пополнение: нового командира роты Михайлова а с ним и сорок молодых бойцов. Командуй батальоном. Теперь у тебя четыре роты. Четвертой будет рота связи. Связисты едут. Врача встречай. Создай условия для раненых. Создавай свой штаб. По мере продвижения, ищи помещение. Ты там надолго, пока не прогоним немца. Осваивайся, воюй, майор!

- Слушаюсь, товарищ генерал-майор!

Перед Михаилом поставлены большие задачи. Мало того, что немцы вокруг, надо искать помещение для штаба, и для первой помощи раненым бойцам. «Скорее не искать, его никто не потерял, его надо брать боем, истребляя немцев. А продвигаться надо в заданном командованием направлении. Дождусь пополнения, нового командира роты, связистов и врача, представлю их личному составу. А потом оглашу перед командирами ближайшие задачи. А сейчас пора с Соловьевым поговорить», - решил командир батальона.

Соловьев чувствовал, что разговор с командиром состоится. А тут еще и по батальону разнеслось: «Косареву майора дали. Теперь он командир батальона» …


- Рядовой Соловьев, пока не прибыл ваш новый командир, хотел бы услышать от Вас более вразумительное объяснение тому, что произошло в бою. Предлагаю быть предельно честным. Вам это пригодится. Отвечайте на вопросы, которые я Вам буду задавать. Командир взвода беседовал с Вами по поводу поставленной задачи?

- Он построил нас, рассказал.

- Докладывайте по Уставу. Пока у Вас два ответа: «Так точно» или «Никак нет, товарищ капитан».

- Но Вам же майора присвоили?

- Рядовой Соловьев, я перед Вами в погонах капитана. Отвечайте по Уставу.

- Так точно, товарищ капитан!

- Вам ясна была задача, поставленная командиром взвода, рядовой Соловьев?

- Никак нет! Я прослушал, товарищ капитан.

- Рядовой Соловьев, Вы шли на фронт, Вы шли воевать, а для этого надо слушать и выполнять приказы и команды командира. Вам это понятно?

- Так точно, товарищ капитан!

- С какой целью Вы полезли на дерево?

- Я без цели лез. Немцев впервые увидел, напугался. Смотрю, Вы на березу полезли, подумал, что и Вам страшно стало, товарищ капитан.

- Вы могли загубить три взвода. Вы это понимаете?

- Так точно, товарищ капитан! Больше этого не повторится!

- В следующий раз вас ждет штрафбат.

- Так точно, товарищ капитан!

- Идите уже в расположение своего взвода!

- Слушаюсь!


Михаил понял, что он ничего не добился от Соловьева. Но знал одно, что не так просто за пять минут вызвать его на откровенность, а во дворе он уже слышал шум подъехавших машин.


Косарев вышел из блиндажа, перед ним были построены две роты. Впереди каждой стояло по командиру, в стороне от молодого пополнения стояла женщина, лет тридцати пяти, держа в руках чемоданчик с обозначенным на нем красным крестом.

- Здравия желаю всем прибывшим в распоряжение пехотного батальона 5-й армии Юго-западного фронта. Давайте начнем с нашего доктора, она все-таки женщина.

- Здравия желаю. Капитан медицинской службы Прохорова… Татьяна Ивановна.

- Здравия желаю, капитан Прохорова. Бойцы, занесите вещи доктора в блиндаж.

- Здравия желаю, товарищ майор! Старший лейтенант Михайлов с новым пополнением прибыл в распоряжение пехотного батальона. Мне поручено передать Вам приказ о присвоении Вам звания майора, приказ о назначении Вас на должность командира батальона и вручить Вам медаль «За боевые заслуги».

- Здравия желаю всем прибывшим! Становитесь в строй, старший лейтенант Михайлов. Все остальное потом.

- Слушаюсь!

- Лейтенант роты связи Меньшиков прибыл в распоряжение батальона.

- Располагайтесь пока там, где есть места. Ночью в бой. Через час, - Косарев посмотрел на часы,- ужин. Через два часа собираю всех командиров рот. Все свободны.


Михаил зашел в блиндаж. Татьяна Ивановна сидела на стуле, рядом стояли ее вещи.

- Жаль, мы не успели место приготовить для Вас. Но Вы пока располагайтесь на моем топчане. А я среди солдат переночую. Да и спать вряд ли придется. Сегодня идем в наступление. Подробности на совещании через два часа. Я сейчас распоряжусь, чтобы Вам ужин сюда принесли.

- Спасибо. Михаил Алексеевич, кажется? Я привыкшая среди бойцов питаться. Заодно и познакомлюсь, с кем успею.

- Ну, смотрите сами. Как Вам удобнее.

Татьяна вышла из блиндажа, а Косарев разложил карту и стал строить маршрут наступления.


Ровно через два часа собрались командиры рот.


- Товарищи, сегодня мы должны согласовать действия всех подразделений батальона для наступления в сторону города Новоград-Волынский. 8 июля его заняли немцы. И не зря поэтому, наш батальон и многие другие, с восточных окрестностей Киева были брошены на освобождение этого города. Киев не освободить, если мы не очистим Новоград-Волынский. Только таким образом мы спасем Киев. Не спасем Киев - значит откроем пути к Москве и ко всем городам нашей родины. В Новограде командует группа армий «Юг», а в частности 1-я танковая группа. Сейчас наша армия кинула туда все силы. И мы должны помочь 22 моторизированному комплексу. Это всеобщая задача для всей нашей армии. Наша с вами задача состоит в том, чтобы общими силами освободить Федоровку. Освобождаем окрестности, отрезаем путь врага в глубь нашей страны и подбираемся к городу. Это всем понятно. Как Генерал-майор Потапов сказал, это надолго ребята. Бои будут долгими и упорными. Мы освобождаем Федоровку, перебазируемся, укрепляем свои позиции. Задача нашего батальона- зайти в Федоровку и освободить ее. Так со всех направлений вокруг Новограда наступают наши дивизии. Это общая задача для нашего батальона. Теперь, давайте обсудим, какими путями мы к ней пойдем. До Федоровки 2 километра, от Федоровки до Новограда 2,5. Итого около пяти километров. Но пройти их надо с боем и без потерь. Бой будет тяжелым. Немецкое командование обеспокоено активными действиями нашей 5-й армии, поэтому оно возвращает свои дивизии с Киевского направления. Сейчас там идут бои с танковой дивизией СС «Адольф Гитлер».

Командир роты связи, продумайте и предложите варианты связи и разведки. Разведка должна быть без боя. Остальные командиры рот, обращаюсь к вам. Подкрепление прислали. У нас теперь в каждой роте более 35 бойцов.

- Многовато конечно. Давайте перераспределим.

- Согласен. Распределяйте, чтобы силы рот были одинаковы. И предложите кандидатуру командира для вновь образованной роты. У вас на все пятнадцать минут. Я должен доложить высшему командованию в дивизию об образовании новой роты.

Татьяна Ивановна сидела на топчане и слушала речь Косарева. «Молодец, грамотный командир. Его приятно слушать: толково до всех доводит и задачи, и цели, и результаты. Не кричит. Считается с мнением каждого. С генералами общалась. Но он выше некоторых из них. Не по статусу, конечно. По человечности»,- сделала вывод капитан медицинской службы Прохорова.

- Давайте, капитан, чаю попьем, пока командиры думают,- предложил Косарев.

- Давайте. Я сама займусь этим.

Татьяна Принесла с полевой кухни чайник, разлила горячий чай по походным кружкам, достала из своих запасов несколько конфет.


- Товарищ майор, телефонограмма, - солдатик протянул командиру, исписанный четким почерком листок бумаги.

Косарев отодвинул чай, быстро прочитав, начал вдумываться в написанное.

«Майору пехотного батальона №… дивизии. Через три часа батальон должен покинуть расположение и выдвинуться в направлении Федоровки. Идёте под прикрытием 22-го механизированного корпуса. Корпус идет по шоссе. Там встретитесь. Идите болотами до Федоровки. По разведданным- немец с севера и юга относительно Киевского направления. Подкрепления не ждите. Сообщайте о потерях».

- Ротные, у вас все готово?

- Так точно, товарищ майор!

- Выделите по одному человеку от каждой роты для сопровождения кухни и техники. Связистам со снаряжением разделиться на две группы. Одна идет в общем составе, другая- с техникой. Лейтенант Меньщиков, идете со второй группой западнее от основного маршрута, минуя болота. С этой группой идет капитан медицинской службы Прохорова. Рядового Соловьева - в помощь передвижения техники. Даю полчаса на сборы. Вот карта для второй группы связистов. Собирайтесь, ребята. Через полчаса жду всех на плацу.

К сроку все роты батальона бы построены на поляне.

Косарев обратился к личному составу:

- Товарищи бойцы! Поступил приказ на наступление. Знаю, это будут трудные бои. Не каждый из нас вернется с поля боя. В этих боях могут погибнуть и самые сильные, и самые умные, и самые смелые и отчаянные. Но за нами Родина. Мы не должны подпустить врага, чтобы он занял просторы нашей Родины. Будет трудным наш быт. Мы оставляем расположение части. Мы оставляем обустроенные блиндажи. Возможно нам придется спать под открытым небом. И хорошо, если хватит времени на сон и отдых. И чем быстрее мы прогоним врага, тем уютнее будут наши постели. Чем быстрее мы его разгромим, тем спокойнее будут жить наши матери, жены и дети. Все инструкции вы получили от своих командиров. А теперь - вперед! – командир оглядел бойцов и сделал вывод: пацаны - куда им в бой, им с девчатами гулять, и то рано…

Через час продвижения стемнело. Чем ближе была Федоровка, тем слышнее и громче раздавались выстрелы и взрывы гранат. Впереди начались болота. Преодолев их часа за полтора, батальон встретился со второй группой.

- У вас все живы? - поинтересовался комбат у командира роты связи связи.

- Все живы. Рядовой Соловьев исчез. Искали, ждали, но бесполезно. Боялись прийти позже вас.

- Дезертировал, значит?

- Никто не видел, товарищ майор. Немцев рядом не было - в плен взять не могли. Деревень тоже по пути не было, чтобы у кого-то отсидеться. Болота обошли стороной, утопнуть не мог.

- Развернуть связь, отправить шифровку в штаб 22 мехкорпуса, сообщить, что батальон №… прибыл в назначенное место и готов к бою. - отдал приказ комбат. «Неужели Соловьев дезертировал? Плохо нам придется, если он выдаст наши планы. Предателей мне только не хватало в батальоне»,- подумал Косарев и по цепочке передал: Командиров рот ко мне.

- Командир, пришел ответ из штаба,- связист передал его Косареву. Собрались ротные.

- Выступаем в четыре утра. У нас есть шесть часов. Михайлов и все остальные командиры рот, собирайте бойцов, копаем противотанковые рвы по имеющемуся плану. Готовим землянки. Лейтенант Меньщиков, ваша рота готовит блиндаж для штаба, связи и раненых. Оставляете на позиции радиста для связи. Остальные рядовые вашей роты идут в бой с основным составом батальона. Капитан Прохорова тоже остается на позиции, и готовится к приему раненых бойцов. Огонь не разводим. Повар, рядовой Климанов, выдать бойцам сухой паек за два часа до наступления. И еще. В нашем батальоне дезертир. Это Соловьев. Предатель он или нет – решать рано. Будьте внимательны. А теперь всем разойтись по объектам, довести до подчиненных поставленные задачи и приступить к выполнению задания. Всем ясно?

- Так точно, товарищ майор! – почти хором ответили командиры рот и почти бегом разошлись по своим позициям.

К двум часам ночи приказ командира был выполнен. Не все бойцы успели получит сухой паек, как вблизи раздались выстрелы, и Косарев звучно, во весь голос дал команду: в атаку!

С этого боя не вернулся командир роты связи Меньшиков. Его не было ни среди раненых, ни в числе убитых. «Не мог он стать дезертиром, хороший парень, командир – настоящий,- подумал комбат, - неужели в плен попал? Радиостанции нет… Может, закопал?»


Все последующие бои отличались от первого только количеством раненых и убитых. Капитан Прохорова под пулями вытаскивала с поля боя раненых, обрабатывала раны и перевязывала. Бойцы при затишье собирали убитых бойцов. Списки передавали по связи. Только на третий день пришла машина за ранеными, привезла небольшое пополнение, в том числе двух девушек-санитарок, почту, продукты и медикаменты.

Михаил был рад письму из дома.

«Здравствуй, дорогой мой Миша, мой муж и отец детей наших. Очень за тобой скучаем. Все живы и здоровы, чего и тебе желаем. Степана забрали на фронт. Служит танкистом. Глаша без него родила девочку. Назвала Настенькой. Живут с родителями Степана. Настенька красивая, здоровенькая девочка растет, белокурая. На Глашу похожа. Председателя нашего Соловьева, сняли. Нашли финансовые нарушения. Тимофея опять назначили. Дела в колхозе улучшаются. Выросло поголовье скота. И надои увеличились. Район нам выделил еще один трактор. На нем теперь Ваня наш работает. Мужиков в деревнях нет. Вот Ваньку заберут, и на тракторе не кому будет пахать. Нюрка наша поступила техникум по сельскому хозяйству. Лешка в школу твою ходит. Все на фронт собирается сбежать. За нас не волнуйся. Тимофей и Мария передают тебе привет и желают здоровья. Они рядом сидят. Береги себя, Миша. Мы все тебя очень ждем! Твоя Нюта, брат Тимофей, его жена Мария и дети наши: Глаша с Настенкой, Нюрка и Ванька.


Пока не ушла машина с ранеными, он написал короткий ответ:

«Жив, здоров, воюем. Нюта, береги себя и детей. Всех люблю и горячо целую».

Ночью, он несколько раз перечитал письмо жены и понял, как он скучает по своим близким. Но к утру начали опять греметь взрывы. Война не давала покоя. Война звала комбата на передовую. И опять громко звучало: «За мной! В атаку!»


С позиции, где батальон обосновался в первый день боя, не отходили - ни вперед, ни назад. В свободное от боев время, продолжали окапываться, строя землянки и доты. В дни затишья с Тесновки, которая осталась позади, местные жители приносили бойцам молоко, сало, яйца, картошку и помогали копать противотанковые рвы. За несколько дней затишья, раненые бойцы, немного окрепнув, смогли встать в строй. Но затишье предполагало тяжелые бои.

Противник, усиленный подошедшими резервами, после сильной артподготовки и ударов авиации перешел в наступление. Используя свое численное превосходство, он оттеснил 22-ой мехкорпус к северу. Батальону Косарева было приказано сдерживать свои позиции.

Косарев продолжал сдерживать позицию, которую занял его батальон, еще долгое время. Замерзали оттаявшие у костра валенки бойцов. Шинели превращались в фанеру, по которой можно было стучать. К зиме почти обновился состав батальона. Только сорок человек осталось от прежнего состава. Но его подчиненные командиры рот стали опытнее. И сам он, будучи дважды ранен, находил силы, чтобы идти в очередной бой. Помогала Татьяна Ивановна. Это она ночами сидела около Михаила, отпаивала его травами, делала уколы, поднимала на ноги.

- Таня, я Вам очень благодарен. Вы заменили мне всю радость, которую я когда-то имел в мирной жизни. Мне с Вами легко. Спасибо Вам, что Вы есть. Я знаю, что меня дома любят и ждут. Но то, что Вы меня спасаете и бережете для моей семьи, я считаю вашим подвигом. Да что это мы все на «вы»? Давай, хотя бы здесь, когда мы вдвоем, будем обращаться к друг другу на «ты».

- Миша, я ведь тоже после каждого боя жду тебя…

- Я чувствую это… И, возвращаясь с поля боя, радуюсь, что меня кто-то ждет. Ждет не там, вдалеке, а ждет кто-то здесь. И это ты.

- Миша, я иногда завидую тебе. У тебя дом, семья, дети, внучка. А у меня никого… Родители умерли давно. Замуж выйти не успела. В коммунальной квартире сестра больная осталась. И сосед безногий. Вот и ухаживают теперь друг за другом. Не стала я им мешать, поэтому и пошла на фронт. Не для кого себя беречь.

- А для себя?

- Беречь себя для себя? А ты, так смог бы?

Михаил, неожиданно для себя, обнял Татьяну и поцеловал…

Рано утром, перед боем Михаил произнес:

- Береги себя, Таня. Мне без тебя не выжить.

- Возвращайся, Миша живым и здоровым!


Половину пути бойцы тащили комбата по снегу, под свистом пуль и разрывом гранат, прикрывая его своими телами. Татьяна чувствовала боль, которой страдал Михаил. Она, только принесла на себе раненого бойца, оказала первую помощь и ринулась назад. С помощью бойцов, она занесла Михаила в блиндаж.

Нижней части левого рукава шинели не было. Только обуглившийся, пропитанный кровью и искусно изрезанный миной край серого, военного сукна.

Утром комбата увезли в госпиталь. Татьяна плакала. Она понимала, что и ее жизнь заканчивается. Нет, не ради него она здесь терпела все тяготы войны. Она спасла и спасала многих. Но он был ее стимулом к жизни. Она знала, что он не будет с ней никогда. Слишком он правильный. Но он был для нее тем солнышком, которое среди долгой пасмурной осени, вдруг, раздвинув тучи, протянуло к ней свои яркие и ласковые лучи. Михаил улыбнулся ей напоследок и произнес: «Держись. Ты сильная. Адреса знаем. Выживем- встретимся после войны».


В госпитале Михаил встретил бывшего лейтенанта, командира роты связи Меньшикова. Он лечился от гнойных ран после ранения в ногу и пребывания в плену. Он рассказал бывшему комбату, как он выжил, как его после плена проверяли в НКВД.

- Товарищ майор, я устал доказывать, что я – не дезертир. Ведь в том бою меня ранило в ногу. При мне рация была. Я отполз от линии фронта, закопал рацию. Глубоко закопал и вернулся на линию обстрела. Полз в расположение части. Наших уже не было. Даже мертвых. Всех подобрали. А я не успел, без сознания был. Очнулся уже в плену. Там я и увидел русского в форме СС. Все глазки от меня прятал, хотя не видел я его ни разу, но понял – русский. И как бойцы наши про его дезертирство рассказывали и упоминали, что у него мизинца на правой руке нет, то понял, что это он – Соловьев. Он у нас надзирателем был. Соловьев меня и спас. Не сам, конечно. Мне удалось бежать. А вот, когда меня органы допрашивали, я его выдал. И сказал, где рация закопана. Это меня и спасло. Потом штрафбат. Там уже раны гноиться начали. Вот, поэтому я здесь. Только мне еще не раз придется доказывать, что я не предатель.

- Не переживай, лейтенант. Докажем, правда, не совсем это просто будет, и про Соловьева показания дам, если потребуется. Мне уж теперь не вернуться в батальон, а если тебе удастся, передай всем бойцам, что желаю всем здоровья. И победы. А доктору нашему скажи: жив Михаил Алексеевич, домой собирается, к семье, но ее добра никогда не забудет.



Из районного центра Михаил возвращался знакомой дорогой. По ней, на лошадях и с коровой на привязи, когда-то он покидал свой родной край. Думал, навсегда. Ан, нет. Вернула его родная земелюшка. По ней его увозили в тюрьму. Тоже думал, что навсегда. По ней жарким июньским днем уходил на фронт. Вернулся. Правда, без левой руки.

«Правду мудрый Трофим говорил, что, если родную землю беречь будешь – она тебе ответит тем же. Куда от нее, от родной земелюшки? Как от родной матушки- никуда не деться. А с одной рукой и тем более…», - размышлял Михаил, осматривая до боли родные места.


Калитка в дом была не заперта. Михаил, осмотревшись по сторонам двора, постучал в дверь дома.

- Открыто! Кто там? Заходите! – услышал он родной голос Анюты.

- Миша! Мишенька! Ой…Живой…, дорогой мой! Наконец-то! – Нютка кинулась на шею к Михаилу, несколько минут целовала его безудержно, не давая Михаилу возможности обнять и поцеловать жену. Только через некоторое время Нютка успокоилась, ее руки стали опускаться вдоль его гимнастерки. Она даже не почувствовала пустоту в левом рукаве кителя. А, может, и не хотела придать этому значения. Главное, вот он, живой, вернулся! Ее Миша. Миша, который однажды не пришел к амбару. Который ушел на первую войну, ни сказав ей ни слова. Мишка, ее Мишка, который приложил все усилия, чтобы доказать свою любовь к ней, когда вернулся с войны. Вот он, ее Мишка, с погонами подполковника, с медалями на груди.

- Ну, рассказывай, Нюта, как у вас тут? – пройдя в горницу, произнес Михаил.

- Все нормально, Миша. Ваньку, правда забрали на фронт. Уже закончил летные курсы, летает самостоятельно, немца бьет с воздуха. Нюрка учится, сегодня экзамены сдает за первый курс. Степан воюет. Танкистом стал. Глаша с Настенкой у сватьев живут. Надо Лешку послать за ней. Сейчас кликну. Может и Тимофей дома с Марией.

- Сам схожу к Тимохе, а ты тут сообрази пока чего-нибудь на стол, - Михаил расшнуровал рюкзак, достал из него продукты, выданные в госпитале на дорогу.


«Нюта почти вся седая стала, - чуть вслух не произнес Михаил, пока шел к Тимофею, - А про руку, вернее про то, что ее нет, ничего не сказала. Как будто и не заметила. Молодец она у меня. Зачем за больное задевать…»,- благие мысли Михаила прервал лай пса во дворе Тимофея.


- Здравствуй, Миша! – восторженно произнесла Мария, выйдя на крыльцо, – Тимофей, Михаил приехал!


- Вот тебе здрасьте! Чего не сообщил, братуха? Я бы тебя на лошади у поезда встретил. Ну, да ладно, проходь, раз пешком добрался.


Братья, как всегда обнялись, похлопав друг друга по плечу.

- Так вот, значит, как… У меня ноги нет, а у тебя руки не стало. Заместо руки-то таперича – погоны да ордена?


- Ладно, Тимоха, не язви. Теперь три ноги и три руки на двоих. Хватит нам?


- Хватит, конечно. Лишь бы мозги целы были, чтобы их не делить на пополам.


- Это сберегли мы, кажется. Идите к нам, там Нюта на стол собирает. Да Леху твоего надо за Глашей послать.


- Миха, а как Нюта отнеслась к твоему рукаву?


- Тимоха, а как Марья твоя отнеслась к пустой штанине?

Все рассмеялись так громко, что Нюта, выйдя на крыльцо дома, услышала и крикнула родным соседям:

- Над чем смеетесь, братушки?

- Над ногами и руками, которые остались. Туго им придется,- добавил Тимофей, и опять все дружно рассмеялись.


Нюта собрала на стол, все, что было припасено для случая. Соленые степные опята, огурцы, помидора, капуста. Все из бочек. В чугунке подала вареную картошку.

- Слушайте, меня этот запах скоро с ног сшибет, садитесь быстрее! Как давно я такого не ел, и даже не нюхал! Нюта, а водка где?

- Ой, ребята, припасла, да на стол забыла поставить!

Нюта принесла водку под белой головкой, поставила рюмки.


- Тимоха, у тебя ж две руки, тебе сподручней – наливай. А поскольку у меня ноги целы, пойду встречу, там, кажется Глаша пришла.

Опять все хором рассмеялись, и никому в голову не пришло сделать трагедию от недостатка у мужиков конечностей. Главное, у жен и руки были целы, и ноги…

Михаил не успел открыть дверь, как в нее ввалилась целая гурьба: Нюрка, Глаша с Настеной, Лешка и родители Степана.

Всех разместили за большим столом, Нюта принесла еще две рюмки, Тимофей, разливая, произнес:

- Миха, за тебя успеем выпить. Ты здесь, ты с нами. Давайте выпьем за Ивана и Степана, пусть придут с победой живыми и здоровыми!

Потом выпили за Родину, за Сталина, за победу, и в конце вспомнили, что пора выпить за боевые заслуги Михаила.

- Да какие заслуги… Там у всех были заслуги, кто честен был и не предал Родину, - Михаил вспомнил Соловьева, и речь его внезапно оборвалась…

Сидевшие за столом громко разговаривали, не придав значения словам Михаила. Только Нюта бросила взгляд на умолкнувшего и погрузившегося в свои мысли Михаила.

Михаил вспомнил лейтенанта Меньшикова, вспомнил про обещание помочь ему. Вспомнил Татьяну. «Как она там воюет? Жива ли? Жива, конечно, я бы прочувствовал», - мысли Михаила прервал Тимофей:

- Что, браток приуныл? По войне соскучился? Али кого там оставил? - как всегда сострил Тимофей.

Михаил встрепенулся и так же остро ответил: «Оставил. Даже могилки нет. Ходят там сейчас по ней танки немецкие, в землю втирают. А я с ней даже проститься не успел».

- С кем, Миша? – Нюта резко подняла брови и удивленно расширила глаза.

- С рукой.

- Шуткуешь опять. Молодец! Ладно, Михаил, не грусти. Работа и от одной руки не убежит.

Гости печально опустив головы, подбирали слова утешения. Но он не нуждался в жалости и сочувствии. Он был сильным.

- Я и не грущу. Я и с одной рукой проживу, и не просто проживу, а всем докажу на что я способен. Вон Настенке к зиме санки из лозы сделаю, высокие с ручкой для Глаши. Будет доченька наша Настенку в них возить, как принцессу. Я как-то на Украине видел такие. Сидит в них ребятенок. Закутанный весь, а мамаша карету эту катит. И полозья тоже из лозы. И стенки все плетеные. И ручка витая. Красиво! Пока в госпитале лежал, все продумал, куда каждый прутик заворачивается, с каким переплетается. Так что толк от меня будет. А еще, Тимоха, пчел хочу развести. Все сам сделаю. А начну с омшаника.

- Дело говоришь, Миха. Свою пасеку заведешь, а потом и в колхозе организуем.

- Завтра с омшаника и начну. Ульи сам сделаю. Рамки тоже. Семьи, воск и все остальное по мелочи придется подкупить.

- Молодец, сват! – похвалили Михаила родители Степана и стали собираться,- ну, нам пора. Спасибо за хлеб-соль. Собирай, Глаша, Настенку. А вы тут меж себя еще поговорите. Есть, ведь о чем.


Долго еще говорили между собой братья. Тимофей рассказывал о трудностях в колхозе, как ему пришлось поднимать хозяйство, пришедшее в упадок при Соловьеве, про поля, про технику, с которой всегда проблем хоть отбавляй. Михаил рассказал про Соловьева.

- Да, браток. Председателей мне довелось видать не мало. А предатели не встречались. Даже в Первую не видал ни одного.

- Думаю, скоро в Москву мне придется ехать. Лейтенанта выручать надо. Ждать буду, как вызовут.

- А пока дела делать надо. Завтра картошку семейную копать собрались. Нютка твоя тоже посадила с девчатами не мало. Начнете вчетвером, а потом, после утренней дойки, Мария подойдет. Колхозную пока рановато. Так что займемся своим урожаем. Леха зайдет за вами утречком. Ну, давай, браток, до завтра. Поздно уже, а вставать рано.

Пожелав друг другу спокойной ночи, семьи распрощались.

* * *


Колеса поезда мирно отстукивали мелодию, превращая свой стук в слова, которые в ушах и сердце Михаила звучали по-своему: «Еду, Таня…»

Михаил, лежа на верхней полке, не раз доставал истертый за два года листок с московским адресом Татьяны. Он так и хранил его во внутреннем кармане фронтового кителя. Он знал, что Нюта никогда, если бы и увидела этот потертый листок, не стала задавать бы мужу вопросы. В этом же кармане лежало письмо от Меньшикова, в котором он писал, что тюрьмы он избежал, но его лишили звания, несмотря на показания комбата. Михаил понимал, что Сашке Меньшикову надо помочь реабилитироваться.

Михаил никогда не был в Москве. На вокзале, куда прибыл его поезд, было многолюдно и шумно. Всюду сновали женщины с детьми и мешками, возвращаясь из эвакуации. Возвращались солдаты из госпиталей. Стоял запах, присущий вокзалам. Пахло дымом прибывающих и отъезжающих паровозов, соляркой и мазутом. Иногда бросался в нос запах пирожков, которые носили местные торговки, звучно зазывая покупателей: «Горячие, горячие пирожки с картошкой, с тыквой, с калиной!». На обочине растрескавшегося тротуара сидели на корточках два совсем состарившихся фронтовика: «Видишь, где встретиться суждено было…Давай по маленькой. Тут у меня запасик небольшой остался. В поезде даже не пригубился. Как знал, что кого-нибудь из своих встречу». Он достал из рюкзака фронтовую фляжку, открутил пробку, и они по очереди отпили из нее по нескольку глотков. Занюхали горбушкой черного хлеба, которую достал второй фронтовик. После выпитого, они шумно разговорились, а Михаил, немного понаблюдав за ними, отправился на остановку трамвая. Подошедшему патрулю он предъявил документы, и спросил, как добраться до нужного ему адреса.

Дверь в квартиру открыла пожилая женщина, и на просьбу: мне нужен Александр Меншиков, молча показала рукой на его дверь. Михаил постучал.

- Здравия желаю, товарищ подполковник!

- Ну, здравствуй, Саша.

Они долго обсуждали ситуацию бывшего лейтенанта, потом события в стране, потом личную жизнь каждого.

- Ну, что, боец, показывай мне завтра дорогу в те казематы, где мое слово и показания могут сыграть роль. А потом, мне еще по одному адресу сходить надо будет.

- Завтра у военного дознавателя надо быть.

- Вот, и ладненько.


В военной прокуратуре Михаила долго опрашивали, как свидетеля. Все записали, сказали, что ответ в письменном виде придет на адрес Меншикова.


- Ну, что Сашок, пойдешь со мной?

- К доктору?

- К ней, родимый.


Михаил с Александром ехали на метро. Метро тоже напоминало вокзал, только народу было гораздо меньше. Те же женщины с детьми и мешками, те же бывшие военные. Только изредка встречались женщины с дамскими сумочками, мужчины, одетые не по-фронтовому. Именно они и внушали покой. Мир, встречавшихся в метро и на улицах Москвы людей, как бы раскололся на тех, кто напоминал страшные годы войны, и на тех, которые всем своим внешним видом показывали: «мы выжили, мы победили, и никогда больше не будем воевать». Наверное, многие тогда, встречая прохожих, разделяли их на тех и других, думали так же, как Михаил, форма которого напоминала о войне. И весь его внешний вид долго будет напоминать своим соотечественникам не только о потерянных конечностях, но и близких людях…

Стук колес вагона метро, как бы продолжал песню поезда: еду, Таня. Но этот стук иногда превращался в шум, создаваемым тоннелем, и заглушал основной смысл слов, которые звучали в голове Михаила…


Что-то говорил Александр, но Михаил по-прежнему был занят своими мыслями. Поднимаясь по лестнице на четвертый этаж дома, Михаил несколько раз останавливался, собирался с мыслями, потом опять останавливался, но подгоняемый Александром: «ну, что, командир, плохо что ли?», опять шел навстречу с прошлым.

Дверь открыл одноногий мужчина, лет семидесяти.

- Здравствуйте, мне Татьяну Ивановну Прохорову.

- А кто будете?

- Косарев, вместе воевали.

- Михайлов Семен Иванович, муж сестры ее, Веры Ивановны. Будем знакомы. Проходите. Вам тут письмо от Танюшки.

Михаил и Александр прошли за хозяином квартиры в комнату. Навстречу выбежал белокурый мальчуган, немногим более двух лет.

- Ты – мой папка? Мамка говорила, ты за мной приедешь! -он обнял Михаила за ногу, - я так ждал тебя!

- Ну, вот, пострел – везде поспел! Читайте.

Михаил, чувствуя что-то неладное, дрожащей рукой развернул листок.

«Здравствуй, Михаил! Наверное, меня уже нет рядом с сыном, раз ты читаешь эти строки. Я, в честь тебя назвала его Мишей. Помоги ему. Не брось. Татьяна.»


- Семен Иванович? Что случилось?

- Идемте на кухню, пусть малец здесь играет.

Семен Иванович поставил на стол закуску и бутылку водки. Разлил по рюмкам.

- Хороший она человек, Танюшка наша. И сестру лечила и мне помереть не давала. А как родила, три месяца побыла здесь, и опять на фронт, в свой батальон вернулась. В военкомате добро не сразу дали. Но добилась все-таки. А там история случилась. С поля боя немца спасла. Но, как она сказала, не немец он был. Переоделся, говорит, чтобы с плена сбежать. Соловьев, фамилия ему.

Михаил с Александром подняли брови, перебив рассказ Семена Ивановича.

- Точно Соловьев?

- Ну, да. Как такую фамилию не запомнить? Так вот, спрятала она его в лесу, ходила, перевязки ему делала. В блиндаж взять не рискнула. Однажды пришла к нему перевязку делать, а его и нет на том месте. То ли сам ушел, то ли подобрал кто-то. Только кто-то выдал ее, раз пришли за ней сюда, уже в квартиру, три месяца назад. Только и успела она несколько строчек Вам написать. А как нам с Мишкой быть – не знаю. Я уж старый, а Вера тоже из больницы не выходит. Так и хозяйничаем с ним вдвоем. Но он спокойный, понятливый малый. Все папку ждал. Это Таня ему в последнюю минуту сказала: папка приедет, тебя заберет. А письмо, конечно, она не успела отправить. В руки мне сунула. А я и адреса Вашего не знаю. Но Вы, вот сами приехали, как чувствовали. Что делать-то будем?


- Я забираю Мишу. Давайте найдем документы на него, одежку соберем. А насчет Тани я писать буду в НКВД, все выясню. Все узнаю, помогу, чем смогу. Спасибо Вам, что мальчика сберегли. Если Татьяна вернется, передайте, что Мишку не брошу. Будьте здоровы, Семен Иванович!


Меншиков поблагодарил бывшего комбата за содействие в его непростом деле и на следующий день проводил их на поезд.

Мишка оказался очень понятливым и любознательным мальчуганом. В поезде он каждую минуту спрашивал: «Папа, а что это? Папа, а как это? Папа, а мы к маме едем?»

Михаил охотно отвечал ему на все вопросы, кроме одного. Так и не смог он сказать ребенку, что они едут не к маме.


- Сынок, мы едем ко мне домой, к нам, значит. Там хорошо тебе будет. Там красиво и тихо. А мамку мы найдем. Обязательно.

* * *


Калитка, как всегда была не заперта, Михаил с Мишкой зашли во двор. Нюта выходила с коровника с ведром молока.

- Приехали! Вот и хорошо! А я как раз коровку подоила. Сейчас молочко парное пить будем. Как зовут тебя? - Нюта нагнулась к малышу, погладила его по белокурой головке.

- Миша.

- Ну, идемте в дом.

«Как? Она даже не спросила, кто этот ребенок… Не удивилась. Как будто ждала не меня одного, а вдвоем с ребенком…» - пронеслась мысль в голове Михаила.

«Миша - значит. Видно любила она моего мужа, раз сына его именем назвала. Зачем задавать вопросы? И так все ясно. Война была… Ничего не исправить. Значит, так надо», - подумала Нюта.

- Миша, тебе сегодня почтальон письмо принес со штампом в низу.

Михаил распечатал конверт. «Вы вызываетесь в суд в качестве свидетеля по делу Соловьева»,- прочитал он.

- Через два дня поеду, Нюта, в суд вызывают. А ты мне скажи, Вася Соловьев, бывший наш председатель, не был родственником держателя той шкатулки, прадеда твоего Якова Саватеевича Соловьева?

- Откуда мне знать Миша? Я прадеда своего не видала ни разу. И прабабку тоже. Если только, когда совсем маленькой была. Моя бабушка, мать моего отца Соловьевой была. Отец ее, Яков Саватеевич Соловьев два раза женат был. А с первой его семьей мы не знались. Да и жили они на том берегу Волги. Вот, может, Василий по той линии у кого-то родился.

- Ладно, Нюта. Может, он, может, не он. Какая теперь разница?


Тимофей тоже получил повестку в суд. Оба дали показания, рассказав то, что знали о Василии. Михаил добавил характеристику службы Соловьева в его батальоне, рассказав еще и историю со слов Семена Ивановича. Давала показания и жена Соловьева. Молодая женщина не скрывала его ненависти к Советской власти, обнажая все недостатки мужа.

После суда, Михаил решил дождаться жену Соловьева.

- Скажите, а Вам что-нибудь известно о предках Вашего мужа?

- Во-первых, не муж он мне больше. Людям в глаза стыдно смотреть. Звали женой председателя, а теперь - предателя. Из школы пришлось уйти, я ведь учителем работала. Уезжать придется. Во-вторых, что именно Вас интересует? Наверняка, шкатулка, которую он искал. Все уши прожужжал мне про нее. И в председатели выбился, чтобы в дом покойного Мироедова попасть. А потом, как слух прошел, что Вас, Михаил, забрали из-за шкатулки, так и охота председательствовать пропала. Но другой способ к обогащению нашел. Колхозное добро стал разбазаривать. Его и снять не успели, как он сбежал на фронт, а там к немцам перешел. Пусть мне всю жизнь, которую он мне испортил, плохо будет, но я рада, что суд признал его изменником родины. Прощайте, я не хочу больше говорить о нем.

- Ну, вот. Вопрос решен, только Татьяну жалко. Пострадала ни за что. Мальчишка теперь без матери остался. Сколько этот предатель жизней испортил… - сокрушался Михаил.

- Ладно, Миша. Где трое, там и четверо. Ванька выучился, летчиком стал. Глаша замужем. На людей шьет. Нюрка тоже образование получила, замуж собирается. Без детей скучно будет. Вырастишь пацана. Какие наши годы?



МИШКА

А годы шли не только у проживших и переживших беды. Они соразмерно протекают по календарю и у детей. Как говорится, мы стареем, а дети растут. Вот и маленький Мишка подрос. Жили они уже вдвоем: отец и сын. Мишка был умен не по годам и любознателен.

- Папа, а как это плотину на Волге строить хотят? Запруду что ли? Как ее, такую глубокую и широкую запрудить можно. Мы с пацанами тоже запруды на ручьях делаем. И то - вода дырку найдет - и нет нашей запруды.

- Это смотря из чего запруду делать. Волгу перекрывать сначала будут камнем, землей, глиной, потом бетоном. Строительство сильное будет. А перед запрудой, то есть перед плотиной, море целое образуется, так же как у ручья вашего лужа большая была перед запрудой. Но ты не бойся, нас не затопит. Мы ниже этой запруды будем. А вот Нюрка с семьей, как раз по ту сторону плотины этой живет. Перевозить их придется.

- А дом Нюркин как же?

- И дом увезем, Мишаня.

- А как дома-то перевозят?

- Разбирают по бревну, подписывают каждое, перевозят, а потом по порядку и складывают на новом месте. А место мы найдем. К председателю схожу, выделит им землю. Жалко Тимофея нашего нет в живых. Придется к новому председателю идти. Знаю, не откажет. Сколько лет пасека колхозная доход приносит.

- Папка, а когда к Нюрке поедем?

- Скоро поедем, сынок. Давно уж не виделись с Нюркой. Как маму Нюту нашу схоронили, так и не приезжала она. Некогда ей. У зоотехника работы в колхозе много. А у них колхоз передовым считается в нашем районе.

- Нюрка хорошая, добрая. Да и Глаша тоже мне нравится. Но больше всех люблю тебя и Ваньку. А Настена вредная какая-то. В школе все время задирается.

- Девчонки, Миша, они иногда такими бывают. Их перетерпеть надо. А когда вырастите оба, только тогда родниться по-настоящему станете. А Иван чем тебе больно понравился?

- Летчик он. Форма красивая.

- Запомни, сын, любят не за форму. Вот если в красивую обертку от конфеты сухарик ржаной завернуть, тебе понравится?

- Нет, конечно.

- Значит, главное - содержимое. Вот и в человеке содержимым является его душа.

- Все равно - Ваня хороший. Он добрый и справедливый, как ты. Да всех я Вас люблю! – Мишка прижался к отцу.

- Пойдем, сынок, коровку подоим, молочка парного попьем с Марьиными пирогами, да на боковую.

Мишка за полгода, как не стало мамы Нюты, сам научился доить корову, помогал отцу месить тесто на хлеб, мыть посуду.

Михаил тоже отдыху себе не давал. Рубил дрова, держа топор одной единственной, но сильной рукой, зимой чистил снег. И Мишка всегда помогал, пока не пришла пора идти в армию.


Михаил остался один, как когда-то дед Трофим. Приходила Мария, помогала ему, да Лешка забегал. То пирогов принесет от матери, то сена на два двора накосит. Не отходил он от Михаила. Часто приходил Степан. Тоже не бросал старика. Глашка приходя, уборку затеивала. Иногда приезжала Нюрка и звала отца к себе.

- Нет, Нюся, скоро уж Мишка из армии придет, полегче будет. Дождусь я его здесь. А там и переезжать не за чем будет. Вас перевозить надо. Место у председателя выпросил.

- Рано еще, папа. Да и не думаю, что уезжать придется. Никто не собирается. Колхоз на месте стоит. О переезде никто и не заикается. Да и Варю не хочется со школы срывать. Пятый класс все-таки.

- Смотри, Нюся.

- Да ты, пап, просто прежним затоплением напуган. Все будет хорошо. Не волнуйся. Давно бы всех предупредили.

* * *


Мишка шел по деревне веселой походкой. У магазина собрались сельчане.

- Бабы, а кто это? Смотрите, в форме, красивый такой…

- Слухайте, да это сынок Михаила Алексеевича нашего. С армии вернулся. А возмужал-то как! Все пацаном худеньким и лохматым бегал…А сейчас какой стал! Копия Михаил Алексеич! Только Михаила-то после пожара дочка забрала к себе. Куда ему без жилья, да с одной рукой?

- Да… два дома сгорело… Хорошо хоть Лешка спас Михаила Алексеевича, а так бы сгорел.

- А Маша теперь где?

- Нюська и Михаила Алексеича и Марью забрала к себе.

- Не нашли, кто поджог-то?

- А как найдешь? Не пойман- не вор…

- Бабы, а мне Степанида вчера рассказывала, что ее Митька с Васькой в их сарае пили.

- С каким Васькой?

- Ой… Молчите только. А то Митька- то меня пришибет. С каким Васькой… С Соловьевым, с председателем бывшим.

- Да ты что? Его же предателем объявили…

- А предатели, они такие. То нас предаст, то немцев.

- Хватит вам болтать, давайте мальчишке скажем, что нету дома-то больше.

- Миша, Миш, поди-ка сюда.

- Что вам бабушки?

- Да нам –то ничего не надо. Только дома-то вашего нету больше. Сожгли его. А заодно и дом Тимофея Алексеича.

Мишка присел, закурил сигарету. Бабы сначала смолкли, а потом, по одной трещать начали. Мишка их не слышал. Он думал об отце.

- А отец жив?

- Жив, слава богу. И Марья жива. И Лешка тоже. Он их и спас.

- Где они?

- Нюська увезла к себе. А ты к Глаше ступай. Степан тебя на мотоцикле и отвезет к ним.

Мишка докурил сигарету, взял в руки дембельский чемоданчик:

- Спасибо вам. Но я все равно до дому дойду,- толком не понимая до конца ситуации, ответил Мишка и направился к дому.


От дома, как всегда после пожара, осталась печь и часть забора. От дома Тимофея – то же самое. Мишка зашел в пахнущий пожарищем двор. Ему хотелось присесть, но он не мог этого сделать. Негде было. Он прислонился к забору, закурил сигарету и заплакал.

Мишка один раз в жизни видел пожар. Это был маленький пожар. Однажды тайком, он взял у отца спички. Мишка решил развести маленький костер. Но ветер постоянно задувал огонек. Тогда он решил уйти на задний двор в хлев к свиньям. Там не было ветра. Он взял клочок соломы, которую подстилали скотине, сложил ее в кучку, и зажег спичку. Во время Лешка прибежал, свиней выпустил. А Мишка за помощью сбегал. Затушили. Правда, ремонтировать хлев все-таки пришлось. Мишка, вспоминая тот случай, понимал, какая это страшная сила – пожар.

А теперь Лешка опять помог. Он спас отца Мишки. Он спас свою мать. Где искать его? Мишке, почему-то в первую очередь хотелось видеть именно его.

«Надо к Глаше сходить. Узнать все, что произошло. Может, и Лешку встречу где-нибудь», - Мишка окинул печальным взором пожарище дома, дошел до забора Тимофея, и через поле высокой ржи, пошел к Глаше.

- Ой, Миша! Ты когда приехал? Степа, Михаил приехал! Проходи, Миша, в дом! Какой ты высокий, прямо громадный стал!

- Отслужил, значит. Молодец! Накрывай на стол, Глаша. Человек с дороги, есть, поди, хочет. А у нас вот такая беда… Раз пришел сюда, значит, знаешь.

- Знаю. Да и сам видел. Подходил к дому нашему. Степа, а ты не знаешь, кто это мог сделать? Может сами сгорели.

- Чего им самим –то гореть… Однозначно поджог был. Помнишь, между двумя дворами сарай у Тимофея Алексеевича стоял? Они на верху этого сарая сено держали. Этот сарай и загорелся первым. Поэтому именно его и подожгли, чтобы сразу два дома загорелись.

- Кто же это мог быть… Сам то ты как думаешь?

- Что тут выводы делать, когда никто не видел. На кого хошь пальцем показать можно. Правда, говорят, в селе видали Соловьева… А у отца вашего с ним свои счеты были…
- А Лешка-то где?

- Да у нас вчера ночевал. Потом, на работу ушел в колхозную мастерскую. А эту ночь и не появлялся. Если услыхал про Соловьева, то не жди теперь… Пока его не найдет. Может, и в милицию поехал. Ты поел бы, Миха.

- Не хочется что-то… Лёху искать надо», - но в сенях послышались шаги, и в дверях появился Лешка.

- Ну, вот и явился. А мы тут про тебя говорим.

- Здорово, Миша! - братья обнялись, Лешка был возбужден.
- Может, поешь? Избегался весь, - предложила Глашка.
- Некогда за столом рассиживаться. Я Соловьева поймал.

- Как поймал? Где он?

- Я все поля прошарил. Нашел его лежбище среди ржи. Спал там безмятежно. Я его спящего и скрутил. Степан, заводи мотоцикл и за милицией надо. Я его в сарае вашем закрыл. Время терять нельзя. Миха, ты покарауль эту мразь у сарая, а я с Степаном поеду.

- Я не смогу его караулить. Я его просто убью, гада.

- Успокойся, Миша. Его без тебя убьют. Вышка ему за предательство.

- Леха, а ты уверен, что это он поджег?

- Степан, ты войну прошел. Думаю, что ты знаешь, кто предателями становятся. Правильно – трусы. Я его так отмолотил, что он сам признался. Короче, поехали!


После того, как забрали Ваську, все сели, наконец-то за стол и стали обедать. Мужики наперебой возмущались. Не успеют ложку со щами в рот положить, как опять слова созрели. Так и доедали щи уже остывшими.

- Миша, теперь можно и к отцу ехать. Я отвезу. Леха, ты с нами?

- Нет, мне завтра в участок ехать надо, показания давать. Я сам позже приеду, как освобожусь.

Мужики потихоньку успокоились, завели разговор о мотоцикле, который пора было ремонтировать, о погоде, которая благоприятствовала хорошему урожаю, о Настенке, которая за отсутствие Мишки, собиралась замуж. Поучаствовав в разговоре, Глаша задумалась о Мишке: «Хороший парень вырос. Родным всем стал, хоть и мать у него другая. Интересно, знает ли он об этом? Мы, ведь, никогда не напоминали. Мамка тогда всех предупредила, чтобы приняли его как родного. Отца-то Нюрка не отдаст нам, а вот Мишке надо сказать, чтобы с нами остался жить. Да, и Лешка тоже. Тут ведь у него и работа, и невеста. Пусть с нами живут».

Степан завел мотоцикл, Мишка сел в тележку, Лешка устроился на заднем сиденье. Степан завез его в колхозную мастерскую, а потом продолжили путь в дальнюю деревню к Нюрке.


Деревня была расположена на пологом берегу Волги, сплошь покрытом песком. Лишь изредка попадались кустарники ивняка. Дом, доставшейся мужу Нюрки от его покойных родителей, стоял на небольшой возвышенности берега. Из окон дома была видна вся Волга с ее противоположным берегом. Дом, как бы впивался своими окнами-глазами то в синие волны, по которым изредка плыли пароходы и баржи, то в дальний берег, где видны были горы, покрытые темными лесами, то в снежную даль реки. И в это время года была видна тропа, которая извивалась среди снежных торосов и пропадала вдалеке. Колхоз, в котором Нюра работала зоотехником, был одним из сильных в районе, находился в пяти километрах от деревни, как бы углубившись в простор степи. Как будто знали древние жители этого села, что превратиться он в большой колхоз, что нужны будут земли для строительства, для выпаса скотины и поля, где через много столетий будут сотрясать землю и воздух работающие трактора и комбайны.


Подняв всю пыль на дороге деревни, Степан подрулил к воротам дома Нюрки.

Михаил Алексеевич, заслышав шум мотоцикла, вышел к воротам. Первым к нему на встречу, выскочив с тележки мотоцикла, подбежал Мишка:

- Ну, здорово, батя!

- Ну, здравствуй, сын! Возмужал-то как!

- Как ты?

- Жив, слава богу. Заходите в дом. Скоро Нюра с работы придет. Накормит всех.

- А Пашка-то где? – спросил Степан.

- Да где Пашка… Как всегда. Или рыбу ловит, или пьет.

Все зашли в дом, но Степан решил возвращаться домой:

- Нет, отец, спасибо, домой поеду. Мишка все расскажет. Я хочу домом вашим заняться. Школу-то новую в Алексеевке скоро сдавать будут. Завтра к председателю пойду.

- Спасибо, Степан!

- Если что, отец, приезжайте к нам с Мишкой. Места всем хватит.

Степан уехал, а отец с сыном, устроились в передней, на самодельном диване.

- Пап, а я в Москве проездом был. Ходил в архив, там мне выдали справку. На, читай.

Прочитав, Михаил, опустил голову.

- Я все это знал, сын. Давно знал, что ее расстреляли. Я писал туда. Тебе не хотел говорить, мал ты еще был, - он поднял голову, посмотрел сыну в глаза. А из его глаз потекли слезы.

Михаил последний раз плакал, когда он и его семья вынуждены были покинуть Мологу. Но тогда его слез никто не видел. А теперь он не стал их сдерживать. Или уже не мог. Не мог, потому, что навалился на его сердце такой большой груз, который, как пресс выжал соленые струи наружу.

- Пап, ее, ведь осудили, как изменницу Родины. Это правда?

- Осудили именно по этой статье. Но она не изменяла Родине. Не верь этому, сын. Это неправда. Просто законы войны были жестокими,- и Михаил рассказал Мишке историю, услышанную от Семена Ивановича, - а потом и я в суде дал против него показания вместе с Тимофеем, где вынесли решение, что он изменник Родины. И нашей маме было не помочь. То, что суд признал Соловьева изменником, только бы усугубило ее положение. Но ее уже не было в живых. А Соловьев, поэтому и мстил. Есть люди такие, которые не могут жить спокойно и честно. А мамка наша была очень доброй, поэтому, когда она услышала зов о помощи на русском языке, не могла не оказать ее, за что и поплатилась.

- Так что же теперь, чтобы помочь кому-то надо сначала все узнать о нем?

- Миша, это была война. Там нелегко было. Поэтому не суди строго тех, которые ошиблись в трудной ситуации выбора. Она дала клятву Гиппократа. А предатели- совсем другое дело. Они спасались там, где было выгодно. А мать выгоды не искала. Она шла в бой наравне со всеми и вытаскивала с поля боя раненых бойцов. Вот мы, впервые вспомнили ее, с тобой вдвоем, вместе.

- Я и не сомневался в ее порядочности. Но я ее не помню. Зато, батя, я тебя хорошо знаю.

Пришли Нюра, Мария и Варька, прервав разговор отца и сына. Обрадовались возвращению Михаила. Не успели до конца накрыть на стол, как явился полупьяный Пашка.

- Значит было двое нахлебников – стало трое?

Михаил не стал спорить с Пашкой. Мишка тоже права не имел. Мария тоже молчала. Только Варя не выдержала. Маленькую девочку, как прорвало:

- А ты тогда, кто? Мамка из сил выбивается, работает, а ты целыми днями бездельничаешь. Даже из колхоза тебя исключили. Ненавижу тебя!

- Цыц, малявка! А ненавидишь – валите отсюда с матерью вместе. Только идти – то вам некуда! Все сюда перекочевали.

Вступать в скандал было бессмысленно.

- Внученька, не плачь, я заберу вас, вот только проблемы некоторые решу, потерпите.

Рано утром два Михаила и Мария отправились к себе в деревню.

- Надо Варюшку было бы с собой забрать. Все равно каникулы, - по- женски предложила Мария, но тут же подумала: куда забрать? К кому забрать?


До районного центра они доехали на автобусе, и, опоздав на свой, решили идти пешком.

«Вот так, под старость, лишившись своего жилья, я должен искать ночлега. И сына с армии встретил не по-людски. Не такой встречи он ждал. И Мария тоже без дома осталась. Вынуждена вот по пыльным дорогам скитаться. Вроде и не война. А как в войну: переходы и переезды. Для меня – война пока продолжается… Нюру с Варей надо забирать. Не жизнь у них с Пашкой. Варька все время то с матерью среди скотины время проводит, то у соседей прячется. Завтра сам пойду к председателю. Если дом вернет, отремонтируем, дров заготовим. Нас три мужика. Справимся. А Глашка со Степаном примут. Не навечно же мы к ним жить идем»,- рассуждал Михаил по пути в родную деревню.

«Лишь бы отец выдержал все это, а там наладим жизнь нашу»,- жалел отца Мишка, не предполагая, сколько его отец выдержал, переезжая в Мологу, бросив все имущество, и возвращаясь обратно на таких же условиях.

«Бедный Михаил, - думала Мария, - сколько ему досталось… Был бы жив Тимофей, может, этого бы и не случилось. Как теперь жить? Где теперь жить?» - Ее мысли напомнили ей слова, которые произнес когда-то Михаил, задавая вопрос Тимофею.

У каждого из них мысли были разными. Каждый из них в душе жалел ближнего. Каждый желал ему хоть какого-то уюта и спокойствия. Разными были мысли у каждого из путников. Но их тогда объединила одна беда и один жизненный вопрос: Как и где жить теперь?

До дома Глаши и Степана они добрались почти к вечеру. Сначала, с хорошей вестью пришел Алексей. Рассказал, что Соловьев уже в камере. Показания он дал.

- Думаю, теперь закончились наши беды, дядя Миша.

- Спасибо, тебе Алексей за смелость, за храбрость твою. Теперь вопрос жилья решать надо.

- Живите здесь все. Дом большой, всем места хватит. Нас –то всего трое, и то Настенка скоро замуж выйдет, уйдет от нас.

- Глаша, у Нюры все не так хорош. Скорее, даже плохо. Придется ей уходить от Пашки. Не исправить его. Родителей своих раньше времени в могилу отправил. Боюсь я за Нюрку и Варю. Забирать их надо.

С хорошей новостью пришел и Степан.

- Отец, я был у председателя сегодня. Он меня даже слушать не стал. Сразу сказал, что коттеджи, которые построили, еще не заселили. Каждый коттедж – на две семьи. Он отдает Вам весь коттедж, говорит, ведь два дома сгорело. Значит, двум семьям и дать я должен. Михаил Алексеевич, говорит, заслужил, как инвалид войны. И семья председателя бывшего, Тимофея Алексеевича, тоже заслужила. Он, говорит, тоже инвалид первой мировой был. Да и Мария сколько лет уже заведующей фермой работает. Нельзя, говорит, таких людей обижать и стороной обходить. Поэтому, отец, он вас завтра с Марией ждет в новом правлении. Ключи пойдете получать. А сегодня идите выберите, какой вам из пяти домов понравится. Говорит, можете в одном доме выбрать, можете в разных. Что, говорит, они будут в платоновском доме ютиться, они заслужили большего. А платоновский дом под детский садик пойдет.

Восторгу не было предела. Открыто радовалась за деда Настенка. Глаша и Мария хлопали в ладошки. Мишка крепко обнимал отца, Степан обнимал двумя руками сразу отца Глаши, Мишку и Алексея. Только у старшего Михаила была всего одна рука: не мог он обнять всех сразу. Но он подошел к каждому из них. Поблагодарил Степана:

- Спасибо тебе, Стёпа. Молодец ты у нас! – он поцеловал зятя, похлопал его по плечу. Поочередно подойдя к каждому, поцеловал, поблагодарил за участие. Расцеловал Настенку.

- Ну, что дети мои, идите, выбирайте дом. Где покажете, там и жить будем. А я устал сегодня после дороги.


Все, как ушли дружною веселою гурьбою, так и вернулись в том же составе и с более веселым настроением.

- Отец, ты как думаешь, нам лучше в одном коттедже жить с тетей Машей и Лешкой, или в отдельном?

- Зачем, нам, Миша разъединяться. Давайте в одном.

- Вот, и мы так решили, Миша. В твоей половине будешь жить ты с Лёшкой и Мишкой, а в моей – я, Нюра и Варенька. Всем как раз по комнате. А обедать вместе собираться будем, - предложила Мария, - как ты, Миша, согласен?

- Согласен, конечно, Маша. Мужики – отдельно, женщины отдельно. Как в общежитии…

- Пап, а давайте внутри дверь поставим и объединим две квартиры? Чего через улицу-то ходить к друг другу?

- Правильно! Правильно! – все дружно подхватили идею, предложенную Мишкой.


На новоселье дружная семья собралась за одним большим столом во дворе нового дома. Пришел председатель колхоза. Приехал представитель военкомата. Пришли все, кто уважал Михаила Алексеевича. Первым слово взял председатель колхоза.

- Уважаемый Михаил Алексеевич, сегодня мы собрались здесь для того, чтобы порадоваться с Вами за Вашу дружную семью, за то, что Вы дожили до того времени, когда теперь Вы сможете жить спокойно, в уюте, со всеми удобствами. Наше правительство не забывает таких, как Вы. Оно за Ваши заслуги перед отечеством дарит Вам этот дом. Вручаю Вам на него документы.

Уважаемая Мария Васильевна, от лица нашего районного начальства, я сочувствую Вам, что нет рядом с нами нашего передового председателя Тимофея Алексеевича. Много он сделал для нашего колхоза, сделав его передовым в районе. Но, будем надеяться, что не пропадут его труды даром. Мы, все вместе будем стараться не опустить эту планку ниже тех показателей, которых достиг Тимофей Алексеевич в самые трудные годы становления Советской власти. Алексей, а сейчас я обращаюсь к Вам. За взятие особо опасного преступника, Вы награждаетесь медалью «За заслуги перед отечеством». Теперь передаю слово второму секретарю райкома партии.

- Алексей Тимофеевич, вчера на райкоме партии утвердили Вашу кандидатуру секретаря партийной организации колхоза. Желаю Вам продолжить нелегкое дело воспитания колхозников в духе коммунизма!

Михаил Алексеевич молча слушал поздравления начальства. Он вспоминал свою любимую Нютку, которая так и не дожила до этого счастливого момента. Он помнил ее глаза, улыбку. Он помнил ее кротость. Конечно, она бы радовалась сейчас. Но, наверное, опять скромно, не подавая виду. Как тогда, когда он пришел с войны с медалями. «У Нютки и печаль, и радость всегда прятались. И печаль, и радость были скромными», - Михаил, выпустив тяжелую, старческую слезу, которую было не остановить глазами, вытер ее ладонью. Но слезы опять застилали глаза. Он пытался отводить голову в сторону, чтобы окружающие не увидели его слез, и, повернувшись к дороге, он увидел в облаке пыли, приближающуюся «Волгу». Машина вскоре остановилась около дома. Открылась дверь. Из машины вышел подполковник авиации.

- Ванька!!!! – закричал Михаил Алексеевич и выскочил ему навстречу, - Ванька, сынок мой, наконец-то… Отец и сын обнялись, заливаясь оба слезами радости. Все остальные родственники выбежали из-за стола вслед за старшим Михаилом.

Из машины вышла женщина, две девочки – погодки и мальчик, меньший по возрасту.

Всех разместили за столом. Ванька предложил тост:

- Я сегодня хочу поднять тост за моего отца, который так много пережил, но выжил. Который воспитал нас, и не прогадал, женись на нашей матери. Который мне однажды повторил слова моего деда: «В бою и в мире живите в дружном мире». Пройдя войну, я хочу внести поправки в изречение своего деда и отца: «В семье, в беде, и в мире – живите в дружном мире!» Давайте выпьем за моего отца, за его здоровье! За мир, который нас окружает, а мы будем беречь и мир в беде, и мир в семье, и мир во всем мире!

Все дружно поддержали Ивана, подняв рюмки. Наконец-то дошла очередь до представителя военкомата.

- Михаил Алексеевич! Сегодня, я уполномочен от имени областного военкома выразить слова благодарности за Ваши подвиги и заслуги во время Великой Отечественной войны и вручить Вам Орден Великой Отечественной войны. Здоровья вам и благополучия!

Гости опять дружно подняли рюмки.

После того, как гости выпили за здоровье орденоносца, и немного успокоились, Михаил встал и обратился ко всем присутствующим:

- Спасибо всем, кто собрался за этим столом! Спасибо за то, что не забыли меня. Но сегодня я хочу выпить за тех, кого нет с нами. За моих родителей, которые меня воспитали, за брата Тимофея, который дал мне свои навыки, за жену мою Анюту, которая всегда понимала, любила и уважала меня и мое прошлое, за деда Трофима, который научил меня мудрости. За боевую подругу, которая не раз спасала мою жизнь. Простите меня те, кого я не сберег. Простите и благословите моих детей и близких на новую, мирную жизнь.

Гости молча выпили, не чокаясь рюмками. Встал Михаил- младший.

- Отец, папа… Спасибо тебе, что ты не оставил меня на произвол судьбы в тот тяжелый, сорок пятый. Мне никто, никогда не напомнил о моем прошлом. Меня приняли, как родного. Я жил счастливо, не подозревая, что у меня была другая мать. Я люблю всех, все так же любят меня. Но речь не обо мне. Я меньше всех принял участие в твоей нелегкой судьбе. Вчера вечером мне Нюра рассказала, что ты пережил. А потому, хочу сказать, что никогда больше ни ты, ни остальные члены нашей семьи никогда не будут вынуждены бегать из огня да в полымя…