Гавагай на Фоне Сёрла

За полвека вокруг тезиса Куайна о неопределенности перевода сложилась целая сеть интерпретаций, уточнений, защит и опровержений. Философам трудно пройти мимо этой поразительной идеи молча. Видимо, тезис Куайна задевает какой-то важный философский "нерв". Атаковать тезис, работая внутри куайновской схемы, непросто. Сильнейший логик, Куайн тщательно защитил свою конструкцию от критики. Намного проще критиковать её с позиции какой-то иной, «некуайновской» философии, что обычно и делается. Направленная против Куайна статья Джона Сёрла [Searle, 1987] подтверждает это правило. В ней гораздо больше сказано о философии языка и сознания Сёрла, чем о куайновском тезисе неопределённости.

Не вставая ни на точку зрения Куайна, ни на позицию Сёрла, посмотрим, какие уроки можно извлечь из заочного спора двух философов. В частности, попробуем доказать, что неопределённость перевода не обязательно является следствием лингвистического бихевиоризма, и поэтому куайновский тезис вполне может сочетаться с менталистскими теориями языка и сознания.

I
Напомним, что Куайна интересовали не лексикография и не переводы как таковые. Он решал другую задачу - "бегство от интенсионала". "Семантика будет страдать от пагубного ментализма, пока мы рассматриваем семантику человека как что-то, определяемое в уме человека, за пределами того, что может быть явно показано в его поведении, - пояснял философ в работе «Онтологическая относительность».  - Самые сокровенные факты, касающиеся значения, должны истолковываться в терминах поведения" [Quine 1996].

(В контексте обсуждения тезиса о неопределённости под значениями (meanings) мы будем понимать фрегевские смыслы или карнаповские интенсионалы, а не значения как денонаты, референты или экстенсионалы).

Тезис о неопределённости перевода (он был впервые подробно представлен во второй главе ранней книги Куайна «Слово и объект») заключается в том, что разные переводы могут быть одинаково хорошо совместимы с эмпирическими данными, но несовместимы между собой. А значит, неверно говорить о каких-то особых смыслах, остающихся неизменными при переводе с одного языка на другой. Рушится "миф о музее", согласно которому ментальные сущности, соответствующие фрегевским смыслам, есть нечто вроде музейных экспонатов, к которым прикреплены ярлыки, то есть те или иные языковые выражения, а перевод мыслится как смена одних ярлыков на другие при неизменности экспонатов. Уточнять переводы можно - Куайн не обесценивает деятельность переводчиков - но выбирать из них самый точный бессмысленно: "Неопределённость подразумевает не то, что нет приемлемого перевода, но то, что их существует много" [Quine 2010: 268].

Тезис иллюстрируется знаменитым примером. Представим, что мы оказались в месте обитания племени туземцев, языка которых не знаем. И вдруг перед нами пробежал кролик. Туземец кричит: "Гавагай", мы переводим: "Кролик". Но, возможно, туземец имел в виду не "кролик", а "часть кролика" или саму ситуацию появления кролика в поле зрения. Всё, что у нас есть в этой ситуации, это вербальное поведение туземца и его жесты, а также наши собственные жесты, в том числе палец, направленный на кролика (остенсия). Это ситуация "радикального перевода", когда нет никаких иных подсказок, кроме видимого лингвистического поведения и данных наблюдения.

Если взять два руководства по переводу и использовать их поочерёдно, переводя с туземного языка на язык антрополога, мы получим некогерентный текст. Их «невозможно использовать поочерёдно от предложения к предложению без того, чтобы не прийти к несвязанным последовательностям» [Quine 2014: 84]. Какой же из этих переводов точен? Какой из них выбрать? По Куайну, это бессмысленные вопросы. Коммуникация осуществляется не благодаря сходству значений и смыслов слов и предложений, а благодаря эмпатии участников коммуникации. Если разговор идёт гладко, беспокоиться о точности перевода не нужно. А, следовательно, "интроспективная семантика" - бесполезная наука. (Из этого не следует, что бесполезна лексикография. Но словари, по мнению Куайна, содержат не значения слов и даже не инструменты для понимания слов, а пояснения, помогающие людям коммуницировать, используя слова).

С тезисом (1) о неопределённости перевода связано ещё несколько утверждений:
(2) Тезис о непрозрачности (размытости) референции.
(3) Принцип онтологической относительности.
(4) Тезис о недоопределённости теории эмпирическим данными.

Тезисы (1) и (2) часто рассматривают вместе, однако не надо забывать, что проблема непрозрачности референции относится к словам (терминам), а тезис о неопределённости перевода - к предложениям, которые рассматриваются не аналитически, слово за словом, термин за термином, а целостно. Здесь имеется некоторая путаница, и Куайн сам отчасти виноват в её возникновении. В поздних текстах он стал специально подчёркивать, что пример с «гавагай», строго говоря, не иллюстрирует тезис (1) о неопределённости перевода, поскольку выражение «Гавагай!» нужно понимать не как отдельное слово, а как голофрастическое, состоящее из одного слова предложение наблюдения, переводимое с языка туземцев как «(Смотри), кролик!». Перевод этого предложения с туземного на английский не позволяет однозначно «зафиксировать референцию `гавагай` в качестве термина… Это крайний пример неопределённости референции, который включает термин, являющийся целым предложением» [Quine 2014: 90].

Если пример с гавагай не иллюстрирует тезис о неопределённости, то чем же он в таком случае иллюстрируется или, что более интересно, как он доказывается? Если взглянуть на поздние тексты Куайна, то ответ обескураживающе прост: тезис никак не доказывается и ничем не иллюстрируется: «В отличие от неопределённости референции, которая без труда иллюстрируется взаимно компенсирующими согласованиями в пределах одного предложения, полная или голофрастическая неопределённость перевода слишком широко охватывает язык, чтобы допускать фактическую иллюстрацию» [Quine 2014: 88].  Интересно, что в поздних текстах (в частности, в книге «Преследуя истину») Куайн чаще называет тезис о неопределённости перевода гипотезой, в то время как тезис о размытости референции кажется ему уже настолько очевидным и тривиальным, что, по словам философа, даже странно, что кто-то может сомневаться в его истинности.

Как подчёркивает Куайн, «неопределённость перевода вряд ли встречается на практике, даже в случае радикального перевода» [Quine 2014: 85]. Механизм эмпатии, а также сходство в работе нейронных рецепторов у различных людей делают неопределённость перевода редкой и незаметной. Вместе с тем, тезис о неопределённости перевода – несмотря на его более гипотетический характер и практическую редкость – с философской точки зрения более важен и интересен, чем тезис о непостижимости референции, истинность и тривиальность которого, как уже было сказано, для Куайна очевидны.

Разумеется, сходство нейронных рецепторов можно поставить под сомнение. Биологические свойства антрополога и туземца действительно не отличаются. Однако, несмотря на типологическое сходство их нейронных сетей, они, строго говоря, всё же не идентичны. Даже один и тот же человек, отмечающий в двух различных случаях, что пробежал кролик или – прибегая к более поздней куайновскому примеру – что за окном идёт дождь, имеет дело с различной стимульной стимуляцией, поскольку не бывает двух одинаковых дождей. Когда два разных человека наблюдают один и тот же дождь, они тем более получают не совсем одинаковую стимульную информацию. Ситуация усложняется ещё больше, если речь идёт о сообществе людей, свидетельствующих об идущих дождях с помощью схожих предложений наблюдения.

Интересно, что Куайн не считал ситуацию перевода парадигмальной или показательной. «Правдоподобия ради я применил тезис о неопределённости к абсолютно экзотическому языку, - писал он, - хотя в принципе он применим и к родному языку» [Куайн 2014: 85]. Туземец и сам, произнося слово "гавагай", не владеет однозначным смыслом этого слова и, следовательно, не способен произвести однозначную референцию. Аналогично, и мы, произнося "кролик", не способны однозначно связать это слово с пробегающим мимо нас кроликом : произнесение слова "кролик", равно как и обучение этому слову, согласно Куайну, есть не более чем связывание внешних физических стимулов с определенным вербальным поведением. (В этой связи на ум приходит сходный тезис «позднего» Витгенштейна о невозможности личного языка). Правда, если говорить о переводе отдельных терминов, то есть о тезисах (2) и (3), то тут вообще не возникает никакой особой проблемы: «Если в качестве руководства по переводу мы выбираем тождественное преобразование, рассматривая таким образом родной язык в номинальном смысле, то относительность исчезает. Референция тогда объясняется в схемах раскавычивания, аналогичных схеме истинности Тарского; соответственно `кролик` обозначает кроликов, чем бы они ни были, а `Бостон` означает Бостон» [Куайн 2014: 91].

Подчеркнём, что проблема овладения языком интересует Куайна больше, чем проблема перевода. Но его главные интересы простираются ещё дальше. Выстраивается следующая цепочка. Неопределённость перевода проблематизирует понятие синонимии. (Речь идёт о синонимии в традиционном понимании - не "стимульной синонимии", которая, пусть и с рядом оговорок, обеспечивается сходством в строении и работе нервных систем участников коммуникации. В конце концов Куайн пришёл к выводу, что в данном случае имеет место (если воспользоваться выражением Лейбница) своего рода «предустановленная гармония», обеспечивающая перцептивное сходство в ситуациях наблюдения, несмотря на индивидуальные различия в строении нервных рецепторов участников коммуникаций; также существует «предустановленная гармония» между перцептивным сходством и внешним окружением. Источник этих «гармоний» - эволюция и естественный отбор [Gibson 2004: 170-171]). Невозможность синонимии в свою очередь разрушает первую "догму эмпиризма" - различение аналитических и синтетических суждений. А критика первой догмы связана с критикой второй догмы, согласно которой существуют отдельные высказывания, которые можно проверить опытом. В итоге обосновывается куайновский "холизм".

Проблема различий в стимульной стимуляции беспокоила Куайна долгие годы, пока он, наконец, не пришёл к более упорядоченной теории восприятия и стал говорить о «врождённом сходстве в восприятии» [Quine 2014: 63]. В конечном счёте он пришёл к выводу, что в данном случае имеет место (если воспользоваться выражением Лейбница) своего рода «предустановленная гармония», обеспечивающая перцептивное сходство в ситуациях наблюдения, несмотря на индивидуальные различия в строении нервных рецепторов участников коммуникаций; также существует «предустановленная гармония» между перцептивным сходством и внешним окружением. Источник этих «гармоний» - эволюция и естественный отбор [Quine 2004: 170-171]). Хотя каждый из участников коммуникации обладает индивидуальным набором чувственных рецепторов, «стимульная синонимия имеет смысл в социальном отношении». «Предложения [наблюдения] являются стимульно синонимичными для сообщества, если они стимульно синонимичны для каждого его члена», - поясняет Куайн. Предложение наблюдения для отдельного участника коммуникации является предложением наблюдением для группы, «если каждый согласился бы принять его или отвергнуть, будучи очевидцем обстоятельств его произнесения» [Quine 2014: 76-79].

Учитывая, что главная цель Куайна – «бегство от интенсионалов» и борьба с интроспективной семантикой – важно подчеркнуть, что он вовсе не рассматривал ситуацию перевода в качестве парадигмальной или показательной. «Правдоподобия ради я применил тезис о неопределённости к абсолютно экзотическому языку, - писал он, - хотя в принципе он применим и к родному языку» [Quine 2014: 85]. Туземец и сам, произнося слово "гавагай", не владеет однозначным смыслом этого слова и, следовательно, не способен произвести однозначную референцию. Аналогично, и мы, произнося "кролик", не способны однозначно связать это слово с пробегающим мимо нас кроликом : произнесение слова "кролик", равно как и обучение этому слову, согласно Куайну, есть не более чем связывание внешних физических стимулов с определённым вербальным поведением. (Если же говорить о переводе отдельных терминов, то есть о тезисах (2) и (3), то тут, на взгляд Куайна, вообще не возникает никакой особой проблемы: «Если в качестве руководства по переводу мы выбираем тождественное преобразование, рассматривая таким образом родной язык в номинальном смысле, то относительность исчезает. Референция тогда объясняется в схемах раскавычивания, аналогичных схеме истинности Тарского; соответственно `кролик` обозначает кроликов, чем бы они ни были, а `Бостон` означает Бостон» [Quine 2014: 91]).

Сёрл, разумеется, сразу ухватился за то обстоятельство, что Куайн допускает неопределённость в индивидуальном языке (а не только в ситуации перевода), поскольку такая перспектива упрощает рассмотрение ситуации с точки зрения первого лица. Хотя всем ходом аргументации Куайна создаётся впечатление, что он намерен доказать ненужность интенсионалов и традиционно (то есть менталистски) понимаемых значений и обосновать лингвистический бихевиоризм, в действительности же, отмечает Серл, Куайн уже исходит из бихевиоризма. И критиковать Куайна нужно, расшатывая эту его исходную антименталистскую посылку, что Сёрл и попытался сделать в статье 1987 года «Неопределённость, эмпиризм и точка зрения от первого лица» [Searle 2002].

II.
По мнению Сёрла, тезис о неопределённости перевода ведёт к абсурдным следствиям. Для нас самих смыслы языковых выражений – вопреки мнению Куайна – прекрасно различимы. Имея в виду кролика, мы имеем в виду именно кролика, а не его часть и не ситуацию появления кролика в поле зрения. Перевод, базирующийся исключительно на стимульных значениях и вербальном поведении, действительно неопределен, поскольку упускает различия, совершенно ясные для нас самих. Следовательно, логический бихевиоризм ложен. Он не согласуется с нашим собственным внутренним опытом. Тезисы Куайна опровергаются повседневным опытом и, вместо того, чтобы обосновывать лингвистический бихевиоризм, напротив, показывают его абсурдность.

(Подобные мысли в сходном контексте высказывал, скажем, Х. Патнэм, отрицавший невозможность правильного перевода: «Мы не могли бы утверждать, что концепции различаются, и определить, в чём именно они различаются, если бы не имели возможности переводить». Putnam H. Realism and Reason. P. 194-195. Цит. по книге Джохадзе И. Прагматический реализм Хилари Патнэма. М., 2013. С. 41.).

Таким образом, подчеркивая значимость рассмотрения ситуации перевода с позиции от первого лица, Сёрл, как ему кажется, не только успешно критикует скептический тезис Куайна о переводе, но и по сути опровергает всю философию языка Куайна (а также производную от неё философию языка Д. Дэвидсона).

Что же касается принципа онтологической относительности (3), то, по мнению Сёрла, он был придуман Куайном, чтобы избежать абсурдных выводов из тезисов (1) и (2), однако операция по спасению провалилась. Ведь если мы исходим из онтологии от первого лица, то ничего не препятствует точной референции – мы обретаем способность легко отличать точную референцию от неточной или от смутной. Когда мы представляем кролика и думаем о кролике, а нам предлагают два варианта перевода - "кролик" и "часть кролика" - мы сразу делаем выбор в пользу первого варианта перевода.

Впрочем, избрав такую стратегию критики тезиса (3), Сёрл, по-видимому, бьёт мимо цели, поскольку сам Куайн, во всяком случае, если опираться на его поздние комментарии, не видел особой разницы между тезисами (2) и (3). Онтологическая относительность – более приземлённая, более техническая идея, чем можно подумать. Она, по словам Куайна, «имеет отношение к руководству по переводу. Сказать, что `гавагай` обозначает кроликов, значит всего лишь отдать предпочтение тому руководству по переводу, в котором `гавагай` переводится как `кролик`, а не какому-то другому альтернативному руководству» [Quine 2014: 90].

Но зато, как представляется, Сёрлу удалось удачно выявить связь между первыми тремя тезисами и тезисом (4) об эмпирической недоопределённости физических теорий. Эта связь часто понимается неверно. Вразрез с мыслью самого Куайна обычно делается вывод, что неопределённость перевода выводится из недоопределённости физики. Так это понял в своё время Н. Хомский и многие другие. В действительности же, пояснял Куайн, неопределённость перевода дополнительна к тезису (4). "Тезис о неопределённости перевода есть нечто большее, чем специальный случай тезиса о том, что естествознание недостаточно определено всеми возможными наблюдениями", "неопределённость перевода есть неопределённость, дополнительная к недостаточной определённости природы", пояснял философ [Quine 2010: 269-270]. Безусловно, между тезисами о неопределённости перевода и недоопределённости теорий есть фамильное сходство, однако неверно считать первое лишь проявлением второго. Если мы выберем одну определённую физическую теорию, то даже в рамках этой единственной теории возникнет неопределённость перевода.

Как поясняет Р. Северо [Severo, 2006], тезис о недоопределённости физических теорий является эпистемологическим, в то время как тезисы о неопределённости перевода и размытости референции – онтологические утверждения. Этим они отличны от тезиса (4), утверждающего, что ученый, строящий физическую теорию и опирающийся на определённые эмпирические данные, обладает известной свободой, следствием которой может стать существование двух различных конкурирующий теорий, одинаково хорошо согласующихся с эмпирическими данными. Это спорная идея, но для нашей дискуссии важно то, что её спорность не делает более проблематичным тезис о неопределённости перевода.

Следовательно, подчеркивает Сёрл, расшатывая тезис (4), нельзя ослабить тезисы (1) и (2). По его мнению, Хомский, именно таким способом критиковавший Куайна, избрал неверную тактику. В своё время знаменитый лингвист доказывал, что в неопределённости перевода как в проблеме, с философской точки зрения, не больше интересного, чем в проблеме неопределённости любой индуктивной процедуры [Chomsky 1969]. Между тем, по мнению Сёрла, это несущественный момент. А что в таком случае существенно? Сёрл предлагает кое-какие идеи. Например, он достаточно изобретательно критикует сравнение Куайном онтологической относительности философии языка с относительностью скорости в физике. Мысль Куайна про предпосылочный язык, необходимый для интерпретации наличного языка, тоже уточняется Сёрлом таким образом, что этот куайновский аргумент, по сути, размывается. Однако вдаваться в эти и другие контраргументы, на наш взгляд, не обязательно, поскольку, повторим, не эти частные контраргументы, а, прежде всего, желание расшатать исходные предпосылки Куайна движет Сёрлом. Однако это было заведомо безнадёжное предприятие. Куайн, чьи идеи эволюционировали в деталях, никогда не изменял базовым предпосылкам своей философии. "Критики говорили, что этот тезис является следствием моего бихевиоризма. Некоторые говорили, что он является reductio ad absurdum моего бихевиоризма. Я не согласен со второй точкой зрения, но согласен с первой. Более того, я придерживаюсь мнения, что бихевиористский подход обязателен. В психологии можно быть или не быть бихевиористом, но в лингвистике выбора нет", - писал он в 1987 году.

III.
Чем в таком случае примечательна направленная против куайновских тезисов статья Сёрла «Неопределённость, эмпирицизм и точка зрения от первого лица» (1987)? Она была написана вскоре после того, как он опубликовал свою, возможно, главную книгу "Интенциональность. Эссе по философии сознания" (1983). И в ней Сёрл бил по совсем другим мишеням – экстернализму и "новой теории референции", авторы которых гораздо более решительно, чем Куайн, настроены против "смутных промежуточных сущностей". Философы этих направлений доказывают, что значения "не находятся в голове", поскольку одни и те же психологические состояния могут указывать на различные денотаты, а, следовательно, значения нужно понимать экстерналистски, как находящиеся в мире, а не в головах.

В связи с этим ещё раз уточним позицию Куайна. По его мнению, "несомненно иллюзорна" объяснительная ценность традиционно понимаемых смыслов. "Можно получить подтверждение о наполняющих мир объектах и позволить нашим единичным и общим терминам указывать на эти объекты разными способами, касаясь самой сути содержания, не прибегая к теме значения", - писал он [Куайн 2010: 81-82]. Но он никогда чётко не говорил, что иллюзорны сами эти значения. По Куайну, значения, разумеется, не находятся "в голове" (в менталистском смысле слова), однако не находятся они и за пределами человека - точнее, за пределами его поведения, что в данном контексте можно считать одним и тем же. Мы приходим к парадоксальному выводу, что дистанция, разделяющая представления Сёрла от взглядов Патнэма, Крипке и Дэвитта, больше, чем дистанция между ним и Куайном.

Многие годы чуть ли не в одиночку сражавшийся с экстерналистами, Серл, в конце концов был вынужден признать, что его позиция не стала мейнстримом в философии языка. Последние десятилетия доминирующей исследовательской программой в изучении проблемы значения оставался всё-таки экстернализм [Faigenbaum, 2003]. В то же время вряд ли кто-то возьмётся утверждать, что экстернализм окончательно победил. Не означает ли это, что за спиной интернализма, помимо Сёрла, стоит ещё одна, более могущественная фигура? Сёрл защищает интернализм открыто, однако можно быть и скрытым интерналистом, каким и являлся Куайн, с точки зрения исследователя Пану Раатикайнена из Университета Хельсинки  [Raatikainen, 2005]. (Раатикайнен отмечает, что схожие идеи до него высказывали Фридман и Гибсон, однако первый слишком преувеличивал физикализм и бихевиоризм Куайна [Friedman, 1975], в то время как второй изначально исходил из ложности каузальной теории референции [Gibson, 1988]).

Вот как поясняет свою необычную идею Раатикайнен. Экстерналисты критикуют интерналистов за то, что последние принимают одновременно две несовместимые посылки: (1) в языковом значении нет ничего, что выходило бы за рамки убеждений и внутренних диспозиций к действию (проще говоря, «значения находятся в голове»), (2) значения определяют референцию (экстенсионалы). Экстерналисты полагают, что первый тезис необходимо отвергнуть, сохранив второй. В самом деле, если понимать значения менталистски, то второй тезис не может быть верен, поскольку экстенсионалы не определяются ментальными состояниями. Особенность позиции Куайна, по мнению Раатикайнена, заключалась в том, что тот, как ни странно, отказался от второго тезиса, однако принимал первый.

Конечно, беря во внимание лингвистический бихевиоризм Куайна, странно называть его интерналистом. Но определенный, пусть и провокационный, смысл в этой идее есть. Используя собственную метафору Куайна, можно сказать, что он очистил «музей» от подозрительных смыслов, но не закрыл сам «музей». Метафора станет ещё более точной, если вообразить, что посетителям продолжающего работу «музея» вообще нет дело до того, есть ли в музее «экспонаты» - они прильнули к окнам, и наблюдают жизнь на «улице».

Но всё же этот вывод слишком странен, чтобы рассматривать его всерьёз. Да, расставив на некоторой оси координат фигуры Куайна, Сёрла и Крипке с Патнэмом, можно и в самом деле сделать вывод, что Сёрл в своей философии языка в чём-то ближе к Куайну, чем к Крипке. Но тут важно не расстояние, а направление: в конечном счёте, куайновский бихевиоризм всё-таки ведёт к идее, что "значения находятся не в голове". Тем не менее странная идея финского исследователя побуждает искать во взглядах Куайна и Сёрла общее, а не различное, – и этот нетривиальный поиск, как представляется, может дать интересные результаты.

IV.
Хотя сам Куайн, по свидетельству его ученика Д. Деннета, считал Хомского самым интересным и опасным критиком своего тезиса о неопределённости перевода, Сёрл предлагает критиковать Куайна совершенно иначе, а именно, как уже было сказано, подчеркивая эпистемологическую ценность точки зрения от первого лица. Признание онтологии «от первого лица» не только останавливает куайновский поход против интроспективной семантики, не только делает бессмысленным «бегство от интенсионалов», но и – парадоксальным образом – открывает дорогу для неопределённости более радикальной, чем та, о которой писал Куайн. Дело в том, что тезис (4) можно, по мнению Сёрла, понимать и иначе – не как недоопределённость физической теории эмпирическими данными, а как недоопределённость, вызванную непроницаемостью «других сознаний». Но чтобы описать такую возможность, необходимо обратиться к понятиям Фона и Сети, важнейшим для сёрловской философии сознания [Searle 2002: 238].

В одной из сносок к статье о Куайне Сёрл мимоходом замечает, что его собственная концепция Фона и Сети приводит к неопределённости еще более радикальной, чем неопределённость, о которой говорит Куайн [Searle, 1987]. Но добавляет, что сравнивать их не нужно - это, по его мнению, разные вещи. Попробуем, однако, именно это и сделать.

Фоном Сёрл называет набор неинтенциональных способностей, установок, привычек, практических навыков и ноу-хау, которые не содержат никаких репрезентаций, но являются условием существования интенциональности и интенциональных репрезентативных ментальных состояний [Searle 1983]. Сетью он называет множество взаимосвязанных интенциональных состояний, поддерживающих друг друга. Хотя понятия Фона и Сети принадлежат философии сознания, впервые они понадобились Сёрлу при разработке проблемы буквального значения, то есть в рамках философии языка. В ранней статье "Буквальное значение" он критиковал семантический "атомизм", согласно которому значения слов и предложений не зависят от контекста. Когда кто-то говорит, что собирается "сесть на самолёт" и "сесть на стул", то он использует глагол "сесть" в разных смыслах. Но его понимают - благодаря контексту. Собственно говоря, Сеть это и есть своего рода контекст. Но даже соединённые в Сеть состояния (как и языковые значения) должны на чём-то базироваться, чтобы не возникал круг. И таким фундаментом для них служит Фон.

Границу между Фоном и Сетью провести сложно. Сама эта граница является, скорее, метафорой, так же как метафорой, причём запутывающей, является фрейдовская идея бессознательного, которую Сёрл отвергает. По его мнению, к Сети относятся состояния, которые либо являются сознательными, либо могут стать таковыми. Говорить о бессознательных ментальных состояниях неверно, это противоречие в определении.

Сёрл разделяет Фон на "глубокий Фон" и "локальные культурные практики". К "глубокому Фону" относятся главным образом биологические способности человека – такие как способность к прямохождению, к говорению, использованию органов чувств, способность к совершению физических движений, вера в существование внешнего мира и т.д. (Под верой в последнем случае нужно понимать не убеждение, понятое как интенциональное состояние, а установку, из которой человек исходит, не задумываясь о ней). К культурным практикам относятся разделяемые в данной культуре ноу-хау, вроде привычки открывать двери ключами или термически обрабатывать еду перед употреблением.

Как предложенная Куайном ситуация радикального перевода соотносится с гипотезой Сёрла о Фоне? Возьмем куайновский пример с "гавагаем". Биологические свойства антрополога и туземца не отличаются. Их нервные сети, строго говоря, не идентичны, но типологически сходны. Куайна, как он отмечал в поздних текстах, всегда беспокоила эта проблема. Даже один и тот же человек, отмечающий в двух случаях, что за окном идёт дождь, имеет дело с разного рода стимульной стимуляцией. Ведь не бывает двух одинаковых дождей. Когда два разных человека наблюдают один и тот же дождь, они также могут получать не совсем одинаковую стимульную информацию. Ситуация усложняется ещё больше, если речь идёт о сообществе людей, свидетельствующих о идущих дождях с помощью схожих предложений наблюдений. Куайн с его дотошностью не мог не увидеть здесь причины для возникновения неопределённости.

Но любопытно, что в конечном итоге Куайн пришёл к более упорядоченной теории восприятия и стал говорить о «врождённом сходстве в восприятии» [Куайн 2014: 63]. По его мнению, проблема интерсубъективного сходства стимуляции, которая беспокоила его долгие годы, решается тем, что без такого рода сходства стимуляции можно обойтись. Несмотря на том, что она является частным делом участников коммуникации, каждый из которых обладает индивидуальным набором чувственных рецепторов, «стимульная синонимия имеет смысл в социальном отношении». «Предложения [наблюдения] являются стимульно синонимичными для сообщества, если они стимульно синонимичны для каждого его члена», - объясняет Куайн. Предложение наблюдения для отдельного участника коммуникации является предложением наблюдением для группы, «если оно является предложением наблюдения для каждого и если каждый согласился бы принять его или отвергнуть, будучи очевидцем обстоятельств его произнесения» [Куайн 2014: 76-79].

Опишем предложенную Куайном ситуацию радикального перевода с помощью сёрловских понятий Фона и Сети. Отправляясь в экспедицию для изучения племени, использующего в речи выражение "гавагай", ученый предполагает, что законы гравитации продолжают действовать, самолет, на который он купил билет, сможет взлететь, а сам он не разучился ходить. Также он "знает", что представители изучаемого племени способны слышать и видеть, равно как и сам он не утратил эти способности, необходимые в экспедиции. Это проявления глубокого Фона. Примером локальных практик будет готовность учёного добраться до места назначения с помощью современного самолёта, а не иным транспортным средством, более популярным у представителей изучаемого племени. Кроме того, учёный уверен, что интересующее его племя не вымерло с момента предыдущей экспедиции, а местность, на которой оно обитает, не ушло под воду. Эти убеждения, потенциально поддающиеся экспликации, являются частью Сети его интенциональных состояний.

Культурные практики туземца и антрополога, разумеется, существенно отличаются. К примеру, определённая интонация в речи туземца вовсе не обязательно будет говорить о том, что задан вопрос, равно как и кивок головой не обязательно нужно понимать в качестве знака согласия. Подобные сигналы можно уточнить в процессе коммуникации. Поддерживая своего рода семантический холизм, Сёрл согласился бы, что любое слово, используемое для уточнения перевода, само нуждается в уточнении. Совпадение значений должно обеспечиваться сходством Сетей, а оно, в свою очередь, совпадением Фонов, однако гарантировать этого нельзя - "локальные культурные практики" всё равно могут отличаться. Можно ли их уточнить? Иначе говоря, можно ли синхронизировать различающиеся участки Фона?

Допустим, в языке туземцев любые односложные предложения являются, помимо буквального их смысла, призывом к началу охоты. И допустим, "гавагай" означает не только кролика, но и призыв начать охоту на кролика. Сам туземец отчётливо понимает смысл своего высказывания (в этом принципиальное отличие от Куайна). И после серии уточнений антрополог сможет его понять. Никаких принципиальных затруднений тут нет. По крайней эти, пишет Сёрл, эти затруднения не сложнее тех, которые порождает проблема «других сознаний» [Searle 2002: 243, 249-250]. Сознание туземца в известной степени непроницаемо для антрополога, однако этот барьер преодолим. В нашем примере антрополог сделает вывод и даже, возможно, специально сформулирует его в письменном отчёте, отметив, что "гавагай" означает "призыв начать охоту на кролика". В этом случае данный фрагмент Фона туземца и антрополога совпадут. Отличие будет заключаться лишь в том, что для туземца это так и останется ноу-хау, а для антрополога будет эксплицировано, то есть станет частью Сети, конкретным убеждением, интенциональным ментальным состоянием. Но спустя какое-то время может оказаться, что данное правило действует у туземцев, например, лишь по чётным дням. Антропологу придётся ещё раз уточнить своё правило – сознание туземца не является для него, так сказать, открытой книгой, и в этом смысле неопределённость сохраниться. Поэтому процесс уточнения может быть казаться бесконечным. Но если для Куайна этот процесс будет бесконечен в буквальном смысле слова – определённость недостижима в принципе, то, с точки зрения Сёрла, здесь, скорее идет, речь именно о преодолимой практически недоопределённости, которая порождается непроницаемостью «другого сознания» (в отличие от классической недоопределенности физической теории эмпирическими данными).

Парадокс в том – и, повторим, Сёрл сам это подчёркивает – что в самом начале коммуникации порождаемая разницей Фонов и Сетей неопределённость может быть гораздо более радикальной, чем та, на которую указывает теория Куайна. Языковые выражения не имеют буквального значения, поскольку зависят от Сети и Фона или, если использовать терминологию Куайна, от «языка в целом». Однако это не порождает онтологической относительности и никак не подкрепляет тезис о размытости референции [Searle 2002: 244-245]. Если Сёрл прав, неопределённость перевода существует, но она не затрагивает индивидуального сознания – сам человек точно знает, что имеет в виду. И что ещё более важно, эта неопределённость лишена каких бы то ни было скептических коннотаций. Значения выражений, конечно, зависят от «языка в целом», но сами по себе не являются смутным или релятивизированным [Searle 2002: 239]. Чрезвычайные трудности перевода не только возможны, но и неизбежны в тех случаях, когда культурные практики участников коммуникации сильно различаются. Однако даже в этих случаях неопределённость перевода (временная и преодолимая в принципе) не будет вести к тем радикальным релятивистским онтологическим выводам, которые постулировал Куайн. Кроме того, признавая такую неопределённость, мы не обязаны отказываться от традиционного понятия значения. Сама по себе проблема неопределённости перевода сохраняется даже при условии, что мы понимаем проблему языкового значения "менталистски", не совершаем "бегства от интенсионалов" и отвергаем бихевиоризм. Однако сложность и "текучесть" человеческой коммуникации, её сильная зависимость от фоновых способностей и культурных практик – самые радикальные скептические выводы, которые мы можем вывести из такой неопределённости.

Литература:
Quine 2010 – Куайн В.О. Слово и объект. М., 2000.
Quine 1996 – Куайн В.О. Онтологическая относительность // Современная философия науки: знание, рациональность, ценности в трудах мыслителей Запада: Учебная хрестоматия. М.,1996.
Quine 2010 – Куайн В.О. С точки зрения логики. М., 2010.
Quine 2014 – Куайн В.О. Преследуя истину. М., 2014.
Chomsky 1969 – Chomsky N. Quine’s Empirical Assumptions // D. Davidson and J. Hintikka (eds) Words and Objections, Dordrecht: Reidel, 1969. P. 53-68.
Faigenbaum 2001 – Faigenbaum G. Conversations with John Searle, Libros En Red, 2001.
Friedman 1975 – Friedman M. Physicalism and the indeterminacy of translation // Nous 9, 353-373,1975.
Gibson 1988 – Gibson R. F. Enlightened Empiricism, An Examination of W. V. Quine’s Theory of Knowledge, University of South Florida Press, Tampa, 1988.
Quine 2008 – Quine W.V. O. Quintessence: Basic Readings from the Philosophy of W. V. Quine. Belknap Press, 2008.
Searle 1983 – Searle J. R. Intentionality: An Essay in the Philosophy of Mind, Cambridge University Press,1983.
Searle 2002 – Searle J.R. Indeterminacy, Empiricism, The First Person // Consciousness and Language, Cambridge, 2002.
Raatikainen P. On How to Avoid the Indeterminacy of Translation // The Southern Journal of Philosophy 43. P. 395-414, 2005.
Severo R. Theories and Reality: Five Essays on Quine and Underdetermination. University of Illinois at Chicago, 2006.