Бенгальские огни или попытка автобиографии

В моем детстве на Новый год зажигали «бенгальские огни» - недорогие тоненькие короткие палочки, покрытые с одного конца смесью, загоравшейся от простой спички. «Зажигалки» мгновенно воспламенялись и начинали искриться, приводя в восторг детей и взрослых, собравшихся у праздничного стола. Детям больше всего нравилось, что мини-салют можно держать в руках, а для взрослых небольшой семейный фейерверк означал то, что счастье возможно и в отдельно взятой квартире. Новый год советские семьи под бой кремлевских курантов и «Голубой огонек» встречали своим кругом, не спеша на площади и улицы. Это был самый семейный из всех семейных праздников, потому что на дни рождения, годовщины  приходили друзья и родственники, а Новый год каждая семья встречала вокруг своего стола. Уже потом, отдав должное «Голубому огоньку» и кулинарным стараниям, те, кто не ложился спать, могли пойти в гости или просто на улицу.

Мои друзья росли романтиками. Читали много. Я еще до школы ходила сама в библиотеку на проспекте Столетия Владивостока, в детский отдел. Там брала книжки Носова. Однажды мама где-то достала толстенный том детской энциклопедии «Что? Где? Когда?» С этого подарка началось мое увлечение справочной литературой. Иметь полное собрание Большой Советской энциклопедии мне было просто необходимо, чтобы получить ответы на все вопросы!

Первый дом сохранился в ярком образном воспоминании, которое я смогла втиснуть в рамки миниатюры уже после смерти отца. Сейчас понимаю, что располагаю неплохим материалом для психоанализа — если бы доктор Фрейд прочитал мой текст, он поставил бы диагноз сразу.

...Бегала по берегу, песок был мокрым и холодным, а сосны с оголенными корнями. С этого обрыва увидела мужчину, уверенными шагами направляющегося в наш двор. Мгновенно оказалась на веранде, из окна, у двери, смотрела, как он идет по дорожке из плиток, мимо старой вишни, минует пустую конуру Джека. Сквозь морось и лицо его кажется серым, но четко различаю небритые щеки, немного впалые, с глубокими продольными складками. На веранде сыро, полно каких-то тряпок, старых пальто и курток, но в самом доме уже растоплена печь и кофейник дымится на чугунной плите. Когда вижу совсем близко губы, вытянутые как будто для поцелуя, миндалевидные темные глаза, снимаю крючок, распахиваю дверь. На мне тонкая ночная рубаха, поверх которой наброшен старый байковый халат. Он не завязан поясом, и сквозь глубокий вырез на ночнушке видна голая грудь. Мужчина кладет руки мне на плечи и не говоря ни слова, мы идем в комнату без окон, темную и узкую. Дом подпирает собой скалу, и эта задняя комната, как грот, уходит в Тигровую сопку. Сквозь застекленную решетку на верхней части двери пробивается утреннее солнце. Там, за дверью, кухня с дровяной плитой и длинным дубовым столом. Железная кровать с мягкой периной не узкая, но и не широкая, на ней легко разместиться вдвоем. Скорее всего, именно здесь я была зачата в канун 8 Марта. После комнаты-грота мы вошли в просторную столовую. Она светлая, потому что два больших окна, боковое и фронтальное, освещают ее в любую погоду. Посреди стоит огромный стол с длинными и глубокими выдвижными ящиками, наполненными дедушкиными портсигарами, записными книжками, чернильницами и ручками с перьями. На стене китайская зеркальная картина с изображением толстых лысых мандаринов и бледнолицых красавиц с длинными шпильками в прическах. Кушетка заправлена пледом из набивной ткани, на ней здорово валяться, глазеть на узкие пейзажные картинки, привезенные из Кореи. На буфете почти всегда бабушкины сладости, сейчас, например, на широком серебряном подносе хворост, посыпанный сахарной пудрой.
В залитой солнцем комнате хорошо проводить время. Наливаю кофе в японские чашки, дно которых прозрачно, если чашка пустая и чистая. Мое лицо светится, как дно фарфоровой чашки. Сейчас, после того, что только что случилось в безмолвной темноте родительской комнаты, «монплезире», куда удалялись пары всех поколений нашей семьи, можно и поговорить. Без устали болтаем, перепрыгивая с темы на тему, с одного знакомого на другого. За дедушкиным столом сидим до вечера, благо в подвале на льду стоит блюдо с вручную слепленными пельменями, которые я не успеваю таскать со двора и варить в янтарном бульоне. Подаю их в глубоких тарелках, на краю которых размещается палитра из свекольного хрена и крепкой самодельной горчицы. К горячим пельменям выставляется графинчик с водкой, разливаемой в крошечные рюмки. Он выпивает, а я устроилась рядом со спицами. Вяжу носки из синей японской шерсти, которую намотала в огромные клубки, распустив старый свитер, привезенный отцом из рейса. У нас нет ни радио, ни телевизора, ни телефона и даже дверного звонка... Ну что там говорить, тем более писать ностальгические заметки по поводу ушедшего? Конечно, время не остановить, не поймать за хвост жар-птицу, но вдруг проснешься от того, что во сне увидишь то, что было, и так явственно увидишь, услышишь, почувствуешь запах. Водопад ассоциаций во сне на самом деле не так случаен, если проанализировать видение. Да, основную мысль трудно уловить, но именно на уровне подсознания эта мысль оказывается совсем не важной для других. Хотелось бы передать ее в рассказе, чтобы соблюсти чистоту жанра, доказать способность автора к логическому мышлению. Но ведь это самое настоящее лицемерие! Именно фейерверк мыслей, пестрых, ярких, разноцветных видений, которые приходят во сне, отражают суть. Возможно, эта суть очень личностна, субъективна, она потухает в бенгальских огнях, не доходя до сознания собеседника, но однажды придя, она сообщает что-то очень важное. В чем же суть? В любимом лице, приобретшем с годами в воспоминаниях и снах иконописный лик, в том самом мгновении, случившемся в комнате-гроте, в которую никто не мог заглянуть кроме нас, девчонок, подставивших табуретку к двери, за которой укрылись соскучившиеся друг по другу родители? Сестра стояла на стреме, я, шестилетка, тянулась изо всех сил, приподнявшись на цыпочках к окошку. «Ну что ты видишь, говори!» - канючила старшая, а я ничего, кроме темноты не видела. Дедушка вернулся со службы, Джек радостно залаял, я с грохотом свалилась со стула. Родители не ругали, потому что слишком были счастливы, встретившись после разлуки. Я стыдилась взглянуть в глаза отцу, смущение прошло только во сне, когда я сама вошла в эту комнату с мужчиной, так уверенно пересекшим наш двор по выложенным дедушкой плиткам, мимо вишни и пустой конуры...

Папу убили бандиты на пути к даче на станции «Спутник» в конце 1999 года. Моя душевная рана не зарубцевалась сразу, в 2003 году я стала публиковать подобные тексты в сети.

Я родилась в городе Владивостоке. Наш каменный дом, построенный отцом, Глушковым Георгием Игнатьевичем, стоял у подножия скалы, знаменитой Тигровой Сопки. Сопка эта, расположенная неподалеку от железнодорожного вокзала, прославилась тем, что именно здесь тигр напал на солдата.

На самом верху этой сопки в начале двадцатого века располагался Инженерный тупик. Эта узкая улочка с несколькими частными домами опоясывала скалу. Мой дед Александров Николай Евгеньевич сам делал железную лестницу, которая вела к центральной части города. Дед спускался по ней на работу в военное ведомство, расположенное в двух трамвайных остановках от вокзала. Родители мамы жили в своем доме тут же, на Инженерном тупике. Во дворе располагался флигель, в котором проживала бабушка Маша или Мария Константиновна Александрова. Стена ее комнаты соприкасалась со стеной комнаты дедушки, Николая Евгеньевича. Название улочки говорит о том, что там поселились работники КВЖД или военные инженеры. После революции мой прадед Александров Евгений Федорович работал бухгалтером, а прабабка официанткой в ресторане железнодорожного вокзала. Так они выжили в тяжелые послереволюционные годы. Дед, Николай Евгеньевич, скрывал свое происхождение, в графе «происхождение» он писал, не «из рабочих» — как это делало при советской власти большинство людей — а «из служащих». Такой социальный статус дал ему возможность поступить в техникум. Бабушка Береза Ольга Максимовна была из мещан. Ее привезли во Владивосток в 1916 году.

У меня есть старинные фото, сделанные в Маньчжурии, на них мои прабабушка и прадедушка. Дедушка, Александров, был, возможно, инженером на КВЖД, бабушка родилась в Благовещенске, в семье Божедомовых. Во Владивосток попали три сестры – Мария Константиновна (прабабушка умерла 1 августа 1969 года, похоронена во Владивостоке на кладбище в районе проспекта Столетия, оно уже не существует), Елена Константиновна (уехала в Москву, за яркую аристократическую внешность ее снимали в массовках, в том числе и в фильме Бондарчука ”Война и мир”), Ольга Константиновна (в 20-е годы уехала в Америку). Я пыталась через архивы найти данные родственников. Но Благовещенские архивы во время войны вывезли в эвакуацию - в Омск, а затем во Владивосток. Как мне сказали сведущие люди: «там они и лежат, до сих пор в ящиках, неразобранные».

Как выглядел город?  На фото 1918 года парад иностранцев (интервентов) во Владивостоке. Описание этого парада запечатлел житель Владивостока, гражданин Латвии, Георгий Львович Петричек. Письма хранятся у меня.

… из пожелтевшего конверта посыпались невесомые пластиночки, да это ландыши! Когда-то они были белыми, как гетры на китайских солдатах. В двадцатых годах я видел их, а также колчаковских офицеров, авантюристов и благородных рыцарей, мечтавших спасти страну. Мы с мальчишками бегали по содрогавшемуся городу, богатые иностранцы давали нам пирожные из кондитерской Курупи. Ватагами мы преследовали мчащиеся автомобили с флажками посольств разных стран. Уроки в школах были остановлены, и мы изучали географию на улицах города-порта, оказавшегося ареной мировых событий. Мы разглядывали военные мундиры почти двадцати государств. Экспедиционные корпуса японцев, американцев, шотландцев - мужчин в юбках и с голыми коленями, войска из Индии с сипаями в красивой, черного цвета одежде, англичане – рыжие и надменные, - вот такой карнавал истории мне довелось созерцать в детстве. Хм… Молодой человек – я уже не помню, как его звали! – назначает моей тете, работавшей тогда в конторе Кокина секретаршей, свидание. «Встретимся у Золотого рога, в шесть» - выведено чернилами на полях. Гостиница «Золотой рог» находилась далеко от вокзала, ближе к гавани, в которой стояли иностранные корабли. Да, я отчетливо помню, что перевороты совершались почти каждый день. Было так, что утром на улицах развевались японские флаги, а вечером уже американские. Самое опасное место был вокзал. Там расстреливали повстанцев, трупы долго не убирали. Мне нравилось смотреть в лица убитых. Почти у всех было выражение недоумения, вопроса «за что?», довольно опасного, на мой взгляд. Тогда я научился не бояться мертвых, они казались мне одинаковыми в своей незащищенности и ошибочности. Я принадлежал к населению, не сочувствовал ни большевикам, ни партизанам, ни колчаковцам. К иностранцам относился с почтением: от них веяло свободой и богатством. Рестораны не закрывались ни ночью, ни во время самого шумного переворота. Поезда приходили на вокзал, его помещение тоже было открыто круглосуточно. Официанткой там работала моя мать, успевавшая накормить меня горячей едой. Все кончилось, когда Дальневосточная республика воссоединилась с Россией. Мы стали городом «нашенским», то есть потеряли индивидуальность разноликого порта. Моя тетка успела выйти замуж за американского моряка, которому удалось переправить ее через Шанхай в Америку. Я завидовал ей всю жизнь, так как мечтал посмотреть на легендарную страну хоть одним глазком. Отлично помню свой город до Советов, то есть примерно до двадцать пятого года. Сейчас он представляется мне экзотикой. Действительно, я видел корейские фанзы на окраинах, с приятелями заглядывал в притоны морфинистов в китайских кварталах. В центре сновали продавцы воды – тогда работали в основном колонки, а не водопровод. Среди толпы выделялись моряки, барышни их обожали. В сквере Завойко трудно было найти вечером пустую скамейку. Ощущение ветра и бесшабашности, какой-то вседозволенности было, возможно, от самого запаха Тихого океана, от чувства удаленности от столицы. В 1930 году моему отцу, инженеру-механику, предоставили участок в районе Тигровой сопки. Улочка получила название Инженерного тупика. Наш дом одной стороной упирался в сопку, сверху воинская часть, а фасадом выходил на террасу, край которой отец засадил кустами акации. Во дворе цвели вишни, пел петух, а в погребе холодело самодельное мороженое. Оно было янтарно-желтым и очень жирным. Когда я наблюдал вскрытие трупа в анатомичке, поразился, как жир человека похож на то мороженое из детства».

Город Владивосток успел побывать столицей Дальневосточной республики. Приведу комментарий одного автора, В.К. Каринберга, написавшего мне рецензию: «ДВР была основана украинскими сепаратистами (80% населения Хабаровского и Приморского краев к началу 20 века были этнические хохлы) после отделения петлюровской Украины от России в 1919 году, как Самостийная Республика Зеленого Клина. Главнокомандующим ДВР был атаман Семенов, который успешно воевал с Единой и Неделимой Сибирской Директорией Колчака в союзе с Красной Армией! Успешное наступление Красной Армии в 1922 г. под прикрытием тезиса о защите интересов Дальневосточной республики привело к тому. что Зеленый Клин был уничтожен советскими войсками, которые после захвата Владивостока обманули "самостийников". Добиты зеленоклинцы были уже на КВЖД в 1945 году. Национальный флаг Зелёного Клина напоминал современный "Незалежной", но с клином зеленого цвета. Знамя ДВР: в основе дизайна использовался флаг чешских легионеров. Зеленый цвет — тайга, синий — небо и море, желтый — хлебное поле».

До распада СССР в начале 1990-х годов Дальний Восток еще хранил отпечаток конца 19 века. По крайней мере Владивосток представлял собой порт, принадлежавший России. Я провела раннее детство на улице, которой уже не существует – даже название убрали! – на Инженерном тупике, расположенном под Тигровой сопкой. Это самый центр города. Сейчас там коттеджи, слизанные с немецких образцов, с оградой, охранниками и прочей нуворишеской мишурой.

Страна восходящего солнца сопровождает меня с детства. Отец был моряком, «ходил» в Японию, привозил подарки, которые сводили с ума своей необычностью. Японские яблоки, ананасы, шоколадки съедены, «жевачка» сжевана, разноцветные фантики «пришиты к делу», то есть помещены в девичьи альбомы. Джинсы, кофточки, тапочки сношены. Остались фотографии. Среди открыток с видами сказочных домиков выделяется карточка, изображающая красивую японскую женщину средних лет, элегантно одетую — кримпленовое платье без рукавов, янтарный кулон — такое украшение в стиле шестидесятых, начала семидесятых я видела у своей тетки – москвички, стаканчик с пломбиром в руке (слишком привычный вид мороженого для меня — возможно, эта деталь говорит о том, что снимались не в Японии, а в СССР). Рядом с женщиной, видимо, отцовский товарищ. Папа дорожил фотографией, но мне она ничего не говорила. Я слышала от взрослых, что у нас хранится портрет «жены Зорге».

Меня угораздило родиться в красный день календаря, 7 ноября. Сегодня в России День Великой Октябрьской Революции заменен на 4 ноября, День народного единства.

Вот как я вообразила 7 ноября (в  рассказе описаны родители и я сама под чужими именами).

«Утро красит нежным светом стены древнего Кремля, просыпается с рассветом вся советская земля», — на всю катушку заливалось радио. Таня жарила сырники. Ее муж, Сережа, саботировал совместное ведение хозяйства, из последних сил нежась в постели. Едкий запах свиного жира, приобретенного по случаю в прошлом году, заставлял прятаться под одеялом из верблюжьей шерсти. Ветхий пододеяльник украшал вырез в форме ромба. Жена неожиданно напала со стороны ног, сорвала одеяло, уцепившись за уголок, накопивший слежавшуюся пыль. Беременная Таня плавно проследовала к окну и зашипела: «Уже все на улице!» Сергей вскочил, натянул байковые зеленые шаровары, в которых вчера играл в футбол с клубом «Дальзавода», подтянулся на перекладине в дверном проеме и заорал: «Да здравствует великая октябрьская социалистическая революция! Ура - а -а!» С трудом застегнув на животе драповое пальто, Таня уложила волосы под берет, посетовала, что не успевает прикрепить шиньон, намазала красной помадой губы, облилась «Красной Москвой» и приколола к отложному воротнику красную тряпицу-бантик. «Прекрасна!» — сказала себе, взглянув в зеркальце. Уже когда вышли, она осмотрела мужа и приуныла: «дружественные» китайские штаны пузырились на коленках, футболка физкультурника белела под загорелым кадыком, папироска прыгала в уголках ухмыляющегося рта. Ничего красного! Муж—шалопай забыл флажки, шары и кумачовый бант, но прихватил футбольный мяч. «Опять нарываешься», — не выдержала Таня, но взглянув на часики, не стала затевать ссору. Уже половина девятого. Нужно добраться до Дома Строительных Организаций на проспекте 25 Октября. К центральным улицам праздничного города стекались толпы. Супруги с трудом пробирались сквозь серые потоки угрюмых жителей города туманов. Присоединившись к «своим», работники и работницы организованно ликовали. От коллектива Сергей получил транспарант, а жена по справке из женской консультации, предъявленной профоргу, воздушные шары. Настроение приподнималось. Среди мишуры бумажных цветов, флажков и полотен чинно проплывали портреты членов Политбюро. От скандирования и согласованных приветствий у Тани разболелась голова и потянуло в низу живота. При возгласе «Да здравствуют советские врачи, самые гуманные в мире!» — родилось предчувствие близкой встречи с ними. Женщина вслушивалась в себя. «Неужели?» — подумала и прошептала мужу, что надо бежать. Народные массы вынесли их к роддому. Никто и не заметил, как двое отделились от колонны и скрылись за дверями. Когда Таня родила, из открытого окна еще доносились подхлестывающие толпу речевки, заливистые «ура» и разухабистые частушки отдельных весельчаков. «Счастливая будет! Надо же, в красный день календаря появилась!» — говорила нянечка, туго пеленая новорожденную в материю с желтоватыми разводами и штампом «Владивостокский роддом № 1». Девочку назвали Валентиной в честь первой женщины-космонавта. Таня жадно всматривалась в маленькое существо, лежащее на подушке в наволочке с уже известным читателям штампом. Отдохнувшая после родов – ребенка принесли на следующий день – она говорила всем: «Смотрите, какие щечки у моей красавицы, какой ротик! Она будет самой счастливой женщиной на свете!» По правде сказать, никто не слушал, мамочки поедали глазами свои кулечки с рожицами и были уверены, что именно в этих смирительных коконах находятся самые счастливые советские граждане и гражданки. Ни одна из рожениц не размышляла о карьере или будущей профессии новоиспеченного члена общества. Браки и должности решались на каком-то другом небе, отдельном от страны Советов. Некоторые мамы украдкой крестили родившихся и все желали милостивой судьбы своим детям. Забегая вперед, сообщу, что появившаяся на свет 7 ноября года девочка Валя не стала счастливой. Видите ли, между согнутых распеленутых ножек природа-насмешница расположила две дольки. Таня долго разглядывала их и пришла к выводу: они похожи на разорванный плод какого-то экзотического фрукта. Таня любила сочную хурму. И запах младенца был немножко таким, как от перезревшей китайской хурмы. Но когда Таня была сама девочкой, они с мамой на юге ели гранаты. И пурпур тончайшей пленки граната вспомнился при взгляде на крохотное тельце. Молодая мама развела красные ручки ребенка в стороны, погладила бархатную ворсистость младенческой кожи, нажала на сосочки, зернышки гранатового яблока. Новорожденную запеленали и в компании таких же кульков увезли на длинном железном столе-каталке. Таня думала о будущем малышки и видела, как на стене выскакивали, словно транспаранты, красные прямоугольники. На них было написано поочередно: Валентина Терешкова, космонавт, первая женщина, единственная женщина. В сумерках нянечка открыла форточку, чтобы проветрить палату. Женщины укрылись одеялами. Вдруг донесся крик с улицы «Валентине Терешковой за полет космический Хрущ на свадьбу подарил член автоматический!» Все засмеялись: народ празднует. Таня почувствовала себя уставшей и быстро уснула. Во сне космонавт в скафандре приблизился к ней. Она уже различила улыбку Гагарина, его ямочки на щеках и белые зубы. Но вдруг шлем исчез, и вместо него сизоватый, с прожилками, огромный нос стал трепетать расширяющимися ноздрями-крыльями. Вдруг этот нос превратился в похабный символ, который рисуют на заборах и в уборных. Таня проснулась и перекрестилась, не будучи верующей. Атеистка по воспитанию, она, однако, в самые важные минуты крестилась, тайком, чтобы не дай Бог, кто-нибудь не обсмеял».


продолжение
http://www.proza.ru/2016/10/18/1272