«Малахольные»
У Сеаты никаких изменений к лучшему. Лежит безучастно. Молча смотрит в потолок. Даю в руку планшет с прикрепленным белым листом и мягкий карандаш, прошу письменно отвечать на простые вопросы. Охотно пишет, да сложно разобрать. Мутит? Чую, мутит. Это ладно. Имеет право: я ей устроил шоу, теперь она — мне. А поскольку не приходит ангел-хранитель, в просторечье Чумичка, начинаю думать, что события развиваются в нужном ключе. Хотя Субботин успокаивает чересчур уж осторожно: «Ну, выросла штука в подкорке, еще посмотрим немного и уберем, вот только получим и установим новый японский аппарат. Можно отвезти в Москву». В Москву не повезу, поскольку верю Субботину. Одна беда: на антагонизме и неприятии друг друга перестали приходить и Дарья, и Настя, некому поручить домашние дела. «Тяну все в одно лицо». Иногда приезжает отец: вздыхает, слышу, как полощет руки в ванной и материт, но я с ним не пикируюсь. Это, пожалуй, самый тяжелый период в моей жизни. Следует элементарно перетерпеть. Некоторые вещи, события в этот период наблюдаю будто издали, отстраненно. Вроде я здесь, и вроде это обо мне сняли материал, просматриваю его, но не могу вмешаться, события захватили, как мутный поток мелкую щепку, и несут вместе с пеной, древесным мусором и плавником неизвестно куда. И, главное, не могу ни на что влиять. Вот так примерно.
«Фаскудинов наведывается редко, у него накопились проблемы. Нет, скорее, так: к нему у руководства накопились претензии. Кавказца Магомеда Хазова крутили-вертели, довели до покушения на самоубийство, думали, наконец-то сломали, хотя потенциальные подельники на него не указывали, и пора громкое дело о разбое на транспорте закрывать бы. Однако «сломленный» Хазов во время следственного эксперимента возьми да ломани в окно железнодорожного вагона на таежном перегоне. И был таков. Бросились в погоню, мобилизовав все силы, даже вертолет вызвали, «лучили» всю ночь, изюбря и лосиху на борт подняли омоновцы, в главном же - без толку. Серега еще больше прижух. Ведь хотели уже отпускать Хазова, понимая, что перебрали с кавказцем, а тут такое. Раз шустрый и в бегах, значит, дело закрывать рано, надо искать человечка, настаивает генерал, ковыряясь во рту заточенной спичкой. А где его искать? Это первое.
Во-вторых, этот случай на охоте. Кое-кто из недругов Фаскудинова педалирует на том, будто прокурора намеренно угробили. Хотя внутреннее расследование определенной новой версии не высказало. Вроде мотива нет, хотя служба внутренней безопасности рыла в этом направлении сколь возможно глубоко, десятки людей допросили. Иных — с пристрастием. Да, силовики сплошь пересекаются, но тут пересечений не было. В-третьих, бесследно исчез бывший сослуживец Фаскудинова капитан третьего ранга в отставке Алексей Мухин. Однозначно, следы ведут в Благовещенск и здесь обрываются — пробили по системе железной дороги. Выходит, прибыл в один день с Ларионовым, другом Фаскудинова и по совместительству мужем бывшей жены пропавшего. Бывшая жена молчит, то ли полоумная, то ли «косит» — не понятно, а похоже, что и малахольная. Как таких людей берут на телевидение новости читать — не понятно! Допросили все окружение Ларионова, никто ни сном ни духом, только прямая начальница, редакторша, мелконькая бабенка, загадочно как-то улыбается, хотя была утром в день приезда капитана третьего ранга у Ларионовых и вроде как видела что-то, и вроде есть что сказать, а не «колется». Или все-таки ничего толком не видела? Мутные они все, со странностями, с причудами. Мужиков палками бы и электрошокерами, а баб выпороть бы да пустить по кругу в бригаде строителей-киргизов, а после обработки разговаривать. Только пресса за коллегу такой вой поднимет, до самого Евросуда дойдет, не отбрешешься — погоны враз посшибают. Остается крутить самого Ларионова?
И крутят, крутят, порой увлекаясь. Бьют, конечно, но так… неожиданные тычки в спину, подзатыльники, ничего серьезного. Но однажды ему все это надоело, и он так слева зарядил следаку, что жаждущих вести это странное дело не осталось и вовсе. Хотели передать его Земану, но Рыжий отстреливается до последнего патрона, «вплоть до увольнения из органов», запросился в командировку на Кавказ. С чего бы? На него тоже не сильно надавишь — зять зампрокурора города. Раз уж служака, рвущий гужи, карьерист Земан отказался, следственной грязи не боящийся, делать нечего. Не вопрос, сделать инвалидом Ларионова можно в два счета. Но все-таки это вам не Федька из Голопупенска, не тракторист, а журналюга. Если применишь третью степень устрашения, а ничего не добьешься и придется выпустить, потом не один год похлебаешь. Да и к Фаскудинову многие относятся с уважением, лучший следак, как ни крути. Корпоративную солидарность пока еще не отменили. Хотя это скорей по инерции, по былым заслугам. Но ведь никто столь быстро дела не закрывает, как Фаскудинов.
Однако от дел Сергея отстранили. И тогда еще раз навалились следователи на журналиста: месили, месили, стараясь следов на теле не оставлять. Все без толку. Очухается Ларионов и лезет ответить. Дурдом. Никакого почтения к власти. Кому это надо пластаться из-за какого-то военно-морского майора с придурцой? Ну какой человек в добром здравии будет шарахаться по Благовещенску в адмиральских погонах и с кортиком на поясе, а? Выходит, еще один малахольный. Получается, шарахался отставной военмор по пивным ларькам да нарвался на местных злодеев-маргиналов… Дела, объединенные под грифом «Малахольные», закрыли, но и в архив генерал списать не позволил».
Вот такое описание событий от третьего лица. Трудное для меня было время.
Что подарить президенту?
Моментами в этом дурдоме подвсплываю на перескопную глубину. Всматриваюсь: как там мои поживают. Кому трудней, к тем подгребаю. Ношу Сергею передачи в больницу. Сердце. Откуда, интересно знать, у Фаскудинова сердце? О «приваде» не говорим, ведем себя будто шпионы на нелегальном положении. В первый же день по выходе из больницы организовали браконьерскую охоту. Опять эти, не к ночи будет сказано, Погасиенко и Сайко. Мы уже рецидивисты, на этот раз грозятся дело передать в суд. Отняли оружие. И вот тут Сергея окончательно турнули из милиции. Но сам он больной темы не касается, стал загадочный. Надо выручать оружие.
Отправился в охотуправление брататься с начальником. Посидели, потолковали. От коньяка главный охотовед отказался. «Надо отработать», — почти без эмоций дал расклад по ситуации Охотовед. Словом, не оставил выбора. «Отработаю», — также без эмоций согласился я. Всё у нас сошлось: в регионе ЧП — президент России откликнулся на предложение губернатора приехать с краткосрочным визитом. Стряслось аккурат в самом начале лета. Опыта проведения таких встреч ни у кого нет. Единственный визит высокой особы — цесаревича Николая, будущего императора Николая Второго — случился за сто лет до этого. Записей потомкам земляки не оставили. Впрочем, было и еще явление. Поездом прокатился по территории области генсек Леонид Брежнев. На всем пути, а это полторы тысячи километров, выходил из вагона на перрон дважды, в целом пообщавшись с подданными в течение двадцати минут. Всё. Больше первые лица государства нас не жаловали. Велика Россия, на всех царского внимания не хватает.
…Ну, по всяким протокольным штучкам еще ладно, можно с Москвой проконсультироваться. Благо передовой десант из президентской обслуги прибыл заранее. Накормить, напоить? Легко. А вот что подарить законно избранному гаранту? С самого начала этой авантюры, с первых совещаний, я все пишу на камеру. На память? На память, но и чую — еще для чего-то. Вроде, отрабатываю. «Отбиваю» наше с Сергеем оружие. Покуда чиновники не привыкли к моему присутствию с камерой, стараюсь быть незаметным, больше маскируюсь, чем снимаю. Между тем всё равно, видя мои приготовления, или когда веду настройку камеры, эта братва всё время суетится. Иные с непривычки тушуются. Другие чересчур уж стремятся делать морду лица умной — Ларионов пишет для истории. Но это всё полбеды, ко мне привыкли так же, как к анахронической чернильнице на столе губернатора.
…Так что подарить президенту? Над этим много и упорно ломают головы в командах и губернатора, и креативного городского головы. В свите мэра хватает настоящих оригиналов — придумали подарить президенту пару медвежат. Что ни говори, медведь — символ возрождающейся сильной и свободной России. Не может не запомниться президенту такой подарок. Это вам не набор чайных ложек, брусника в туеске, плетеная корзина или сервиз. Вдруг потом через подарок вспомнит президент и дарителей. Рискованно, конечно, ведь мишка может оказаться и заразным. Может, подарок не понравится, да мало ли. Хотя поначалу никакое «но» не просматривалось. «Словом, кто не рискует, тому пробка из бутылки шампанского в лоб не сыграет» — так без затей пошутил некто из ватаги градоначальника. С ним дружно согласились. Азартные игроки собрались. Чтож, согласен: настоящий чиновник должен быть авантюрным, рисковым. А в определенные судьбоносные моменты должен уметь подогреть в себе чиновничий кураж. Иначе какая карьера, какой он, к чертям, чиновник — так, скучный столоначальник, безнадегой веет от такого. Мне симпатичны многие из этих авантюристов и прохиндеев.
Позднее попеняли мне, что не снял сам момент «эврики», поскольку каждый утверждал, что именно ему пришла в голову эта в целом сумасбродная идея.
И вот мэр вызывает к себе Охотоведа, ставит задачу. Я записываю. Медведя, говорит мэр, Хозяину, конечно, не вручишь, а вот пару медвежат — почему бы и нет. Таким образом, свою головную боль мэр благополучно транслировал Охотоведу. Тот длинно, повернув голову так, что хрустнуло в сочленении атланта и эпистрофея, протяжно посмотрел в объектив видеокамеры, и угадывались в том взгляде тревога, отчаяние и трепет. А что ему оставалось? Президента, конечно же, необходимо уважить по полной. «Чтож, к мнению мэра следует прислушаться, все-таки в одном котле варимся», — прикидывает вслух Охотовед. И эту его сентенцию зафиксировала камера. Теперь он всякое свое действие поверяет камере: мол, чем рогатый не шутит, авось пригодится при грядущем разборе персональных дел. Впервые я прочувствовал особую важность своей миссии.
Спешно принялись искать медвежат. А поскольку президент со своим визитом свалился на головы чиновников… как снег на голову, то все пришлось вершить в темпе блица. Что делать: все как один полны решимости не ударить коллективно лицом в грязь. И это нормально, это по-нашему. Вот уже установлен рекорд области по скорости укладки асфальта. Причем дорожники ходят шальные, ибо не могут поверить, что это именно они сами, а не «зеленые», не марсиане за них такое сотворили: десять километров асфальта от трассы областного значения до передового совхоза за два дня!
Охотник из таежного Углового Юра Иващик сумел выполнить, как казалось поначалу, главную задачу — добыл медвежат. Где он их надыбал — неизвестно, не «колется». Скорее всего, мамку с детьми прихватил еще в феврале или марте на берлоге, мамку в расход, а ребятню пожалел, доращивал на подворье.
Вообще, медвежата, если их отняли от мамки, пока они еще слепые, впредь до веку будут считать своими родителями тех, кто их поднимет, кто вырастит. И тогда, повинуясь инстинкту, всегда будут следовать за новыми родителями. Я видел, как вскармливают медвежат, будто обыкновенного теленка, молоком из бутылочки с соской. Но это пару стартовых месяцев жизни. Очень любят малыши сгущенку, мед. Забавно обхватив банку лапами, в точности как человек, могут сосать сгущенку из банки, стоит сделать пару отверстий. Позднее, когда харчей медвежатам понадобится больше, выходят из положения просто: запаривают им корм на зерновой основе, как домашним свиньям. Туда же картофельные очистки, объедки со стола.
Охотовед толкует в камеру: «Мы, специалисты, настоятельно не рекомендуем изымать диких животных из привычной, естественной для них среды. Ничего хорошего из этой затеи не получается. Ведь возвращенный в тайгу подросший медвежонок рискует быть порванным своими же. Для местных «городской» окажется чужаком. Едва ли он в тайге приспособится. Ну кто, скажите на милость, в таежной чаще под листвянкой запарит ему зернового размола, подождет, когда остынет, и затем вывалит в корыто?» — грустно спрашивает меня сквозь стекла объектива Охотовед.
Прав охотничий начальник? Прав. Есть, конечно, для рыжих содержанцев и варианты для жизни в неволе. Мы с Дианой наблюдали одного такого. Некий приезжий армянин, большой оригинал, взялся на подворье откармливать медведя на убой, чтобы в зиму быть с мясом. Держал его «родитель» на цепи, оставив косолапому свободу бегать по натянутому тросу в углу двора. Потапыч так и стал бы мясом для экзотических шашлыков, да случилась у хозяина неприятность: кого-то из детишек босой зацепил лапой. Травма. Врачи. Милиция. Стали разбираться. Вызвали охотоведов из области. Те ну хозяина строжить да наказывать. Не положено, мол, держать зверя в неволе — и всё тут! Выезжали мы с Дианой и на другой случай. В северном поселке в середине зимы одомашненный зверь, разбуженный шумом проходившей неподалеку автомобильной трассы, в стрессовом состоянии разломал постройку, в коей содержался, порвал пять фермерских коров, прикончил вступившего в неравный бой работника, пытался задрать племенного быка, да тот оказался с характером, отбился. Наевшись свежины, получив сатисфакцию, мишка подобрел, сколько-то еще побарагузил, частично уже в нашем с Ди присутствии, поворопутил, побуровил да и отправился к себе в вольер досыпать. Разумеется, сон его пришлось углубить, сделать вечным. Словом, ничего хорошего в таких предприятиях нет. Зверь должен жить в тайге, вот и весь сказ.
Юра Иващик доставил медвежат в областной центр уже в собственноручно сработанной деревянной клетке. Однако Охотовед попросил промысловика остаться на время присматривать «за детьми», пока президент не уедет.
Между тем, согласно программе визита высокого гостя, служба охотнадзора подготовила специальный стенд, где выставлены трофеи и чучела основных промысловых видов Приамурья. А показать нам есть что. Впрочем, со всем этим недвижимым добром куда как просто: ожидай себе гостя у экспозиции, а коли президент обратит взор да спросит, коротко и содержательно отвечай по существу вопроса и баста. Куда сложнее с лохматыми буро-рыжими недорослями. Покуда гостевали пару суток в гараже при ведомстве Охотоведа в ожидании своего звездного часа, напрочь испортили всю проводку пожарной сигнализации, содрали со стен всё, что можно было содрать, изукрасили испражнениями потолок, стены и пол. Первый лишенный оптимизма вывод таков: в обращении с ними всё время надо быть начеку. Поскольку на четвертом месяце жизни когти их уже всамделишные, резвясь, полоснут ими по физиономии — на всю жизнь шрам останется, глаз вынут, ухо порвут, да мало ли (представив себе гаранта скальпированным и одноглазым, я съежился, и Охотовед отметил это: «Вот-вот, а они мне бают… не ссы, Васильич…» — махнул чиновник в сторону белого здания в центре города). Это пока мишки мирные, пока играют... А ежели рассердятся?! Мало ли что может вывести их из равновесия. Я подобрался к ним, мечтая отснять «крупнячок», замешкался, и один из этих чертей вмиг оставил «автограф» на толстокожем кофре видеокамеры. Однако все это теперь никакие не аргументы…
По утвержденному сценарию президента подведут к экспозиции, он ее осмотрит, задаст вопросы, ему толково ответят. На всё про всё какие-то три-пять минут. Тут же произойдет и символическая передача живого подарка. То есть клетку-носилки поднесут ближе, Охотовед передаст подарок мэру, а тот уже — президенту. Вариантом рассматривалось преподнести подарок на специальном столике да чтобы медвежата были привязаны. Охотовед-то понимает: медвежата, безусловно, дети. Но еще раньше они — звери. Килограммов под тридцать весом и непрерывно колобродят, норовят проверить на прочность всё, что попадает под руку, то есть, конечно, лапу. А ну как захотят примерить дорогой президентский пиджак или, не дай бог, возжелает царь-батюшка косолапых приобнять? А они — почесать высочайшей особе бочок, поправить на белой голове пробор? А тут вот еще что. Посмотрел на это дело неказистый мужичонка из президентской спецслужбы и дружески «успокоил» Охотоведа: «Слышь, ты… если с головы Хозяина упадет хоть один волос, легко обеспечу, чтобы весь твой род до четвертого колена включительно под корень на фиг выкорчевали». И недобро посмотрел на меня. Я понял так: ладно, снимай, жучара, проще потом будет с вашими разговаривать и счет предъявить».
Охотовед разволновался пуще прежнего. Это я понял, когда он попросил меня отснять завещание: «Сам-то ладно, как ни прожил жизнь тяжелую, а всё она к закату. А за что внучеков-то...» Написал завещание с третьей попытки, поскольку два первых варианта Охотоведа не устроили. Словом, градус настроения чиновника службы охотнадзора, и так невысокий, упал ниже нижнего. Перед самым приездом гостя Охотовед просит мэра прибыть еще раз посовещаться. Приехала вся «подготовительная» команда: поглядели на этих лохматых бестий, пошушукались. Товарищ из когорты браво подошел к клетке и стал убеждать Охотоведа, что-де не так страшен черт, как его малюют. Однако один из косолапых каналий тотчас из клетки сделал ему «ам!» — и чиновник едва успел отнять руку. Больше судьбу не испытывали. Все это «совещание в Филях» я записал — ровно настолько, насколько просил начальник охотнадзора. После этого, кажется, он немного успокоился. Возможно, пожилому заложнику обстоятельств подумалось, что вот — документ на магнитной пленке имеется и теперь уже не одного его будут рвать, случись что. Мэр, с виду прохиндей планетарного масштаба, а на деле задушевный человек и приятный собутыльник, так долго и пронзительно на меня посмотрел, и столь критическая в том взгляде была тринитротолуоловая масса, что я тотчас прикинул: этот подожжет фитиль и подорвет меня так, что ошметки по стенам разметает. Не раздумывая. Тем паче что и Фаскудинов теперь мне не помощник, коли мэру захочется получить от Лариоши сатисфакцию. У меня и так еще не все ссадины поджили после диалогов со следаками, да и ребра ноют.
— Вручать животных будем, — стоит мэр на своем. — Записано в программе — медведи, отступать некуда. А там уж как карта ляжет, — осенил себя крестом богохул и прохиндей в законе. Еще раз скорректировали план подачи «гостинца». В этот раз от стола отказались. Было предложено передать животных в специальной кошелке. Здесь же решили: к месту демонстрации «подарки» следует привезти накануне, чтобы медведи пообвыклись.
— Они же там за ночь всю выставку достижений народного хозяйства поваляют, — засомневался Охотовед. На этот раз к его мнению прислушались.
Ночка перед визитом у него выдалась та еще. Немного успокоила жена: ты ведь по основному образованию ветврач, неужели не сумеешь решить столь простую задачу?
…Точно по графику президент прибыл на судостроительный завод. Здесь в просторных цехах и была устроена вся большая экспозиция, заодно Хозяина пытались убедить, будто наши сейнеры лучше заграничных. Затем «гаранта» повели к экспозиции. Он прошел по павильонам, бегло все осмотрел, а на отдельные экспозиции — вообще ноль внимания. Однако задержался у стенда, подготовленного службой Охотоведа. Расспросил того, что за шкурки представлены на вешалах. А тут и мэр обратил внимание Хозяина на шкурки горностая: мол, в шубах из меха горностая ходили все русские цари. Однако самодержец на шубу из горностая не повелся. Из природной скромности, должно быть. Глянув на медвежат, высокий гость спросил, сколько рыжих населяет Приамурье. «Тысяч шесть будет», — заметно набавил Охотовед — до уровня начала строительства восточносибирской однопутки. «Ого!» — подивился гость.
Стали дарить лохматых. Один из них к этой минуте был уже в отключке. А другой что-то свое медвежье детское булькает себе под нос. Но не экспансивно. Гостю, вижу, всё хочется потрогать, погладить косолапого, проверить на прочность его одежку. Понимаю, что это ключевой момент. Мои руки предательски увлажнились. Окружение президента обмерло. Охотоведу в эту минуту особенно остро вспомнилось всё, что говорилось ему в последние дни. Ведь ни единого доброго слова, ни единого знака успокаивающего — по существу, одни угрозы. Поэтому он судорожно пытается перекрыть своими руками заметно свисающий за деревянный парапет стенда (за коим находились животные) немаленький живот президента. И обреченно приговаривает: «Это же звери, звери…»
Президент принял подарок, буркнул слова благодарности (в точности как он это делает, обращаясь к западной общественности), и его увлекли дальше. На всё про всё пять минут. Уф, получилось! Я настолько глубоко погружен в тему и столь нешуточно переживаю за Охотоведа, что от волнения забыл отключить видеокамеру, и она продолжила писать с высоты моего плеча, как президент осматривает крестьянскую экспозицию со снопами сои и зерновых культур, затем спортивную экспозицию…
…Парой часов позднее в кабинете начальника охотнадзора за рюмкой чая смотрим черновое «кино» и подсчитываем потери. А и невелики потери. Выходит, не считая необходимости после косолапых делать в гараже охотуправления ремонт, всего убытка — сгусток нервов, ведерко меда да горсть димедрола. Легко отделались.
Впрочем, расслабиться не дала служба президента. Перед самым отъездом Хозяина в аэропорт амбалы-секьюрити шумно ввалились в кабинет и потребовали немедленно доставить «подарок» к самолету. Помощник Охотоведа его и увез. Мы попрощались с начальником, я забрал оружие и уехал. А штраф он все-таки приказал выписать. Словно бы мстил за что-то.
Значительно позднее на российском политическом небосклоне, уже при новом истеблишменте, взошла звезда политической партии, избравшей своим символом медведя — вроде как знак возрождения России. И у меня закралась мысль, которой я поделился с Охотоведом: не от амурских ли медведей всё пошло? И не пора ли ему потребовать «процент с прибыли»? У меня наглости хватило бы поинтересоваться у властей предержащих — «медвежатников» — ответить на сакраментальный вопрос. Вон они все сколь нынче упакованные! Да кто ж меня проведет кремлевскими коридорами? Тут бы пробивную силу нашего бывшего мэра, да только ему сегодня всего менее интересна та власть (и поделом ей), деньги делал на нефтянке, теперь в строительном бизнесе и, по слухам, неплохо устроился.
«Юра подскажет»
Поздно вечером, после того как накормил Диогена, подал ужин Сеате и убрал за ней, внимательно — с остановками, стоп-кадрами, возвращениями к предыдущим кадрам — просмотрел материалы по Субботину и Вэн Бо. «Нет, не похоже. Не похоже, — решил я. — Сеата и Субботин, Сеата и Бо? Бред!» Знал бы молитву какую, глядишь, помолился б да уснул. Однако, понимая, что не отключиться, принялся пересматривать материал по Охотоведу. Местами просто забавно, когда знаешь подоплеку всей этой суеты. Президент парень из простых: может, принял в самолете хорошо, возвращаясь в Белокаменную, да тотчас и забыл про наш Мухосранск. А вот его персонал, секьюрити, наверно, посмеиваются над нами: вот-де придурки раздухарились — и выставку сообразили, и метались тут шальными придурками. Да только кому она нужна, та выставка, и медведей вон даже втюхали… Однако на всё это смотришь спокойнее, сказал бы даже — цинично, когда понимаешь: всё это игра, только мы тут делаем ставки по маленькой денежке, а они там — по-крупному. А так — игра, черт возьми. Всего лишь игра дядечек в дорогих пиджаках.
Стало неловко. Но даже для внутреннего пользования я не позволил себе произвести уточнение — почему, из-за чего неловко-то? Ведь особенно неловко наблюдать, как толпа журналюг — таких же, как я — мечется от одного стенда к другому в поиске лучшего плана для съемки, в поиске варианта, как подсунуть ближе к «объекту» диктофон. И я мог быть там, если б Дарья зарядила на это мероприятие, так же метался бы и был ровно настолько же глуп в своих потугах и смешон до рвоты. Вон Петя Воеводин мчится через весь огромный цех: опоздал, а теперь наверстывает, пузо при беге колыхается, будто рюкзак, в который положили десяток полуторных кирпичей. Запнулся о бордюр, растянулся на бетонном полу цеха, всполошил народ настолько, что секьюрити занервничали и полезли в места, где у них наготове вороненое железо. И всё это называется до смешного претенциозно: служим четвертой властью. Точнее будет — прислуживаем власти настоящей, не мнимой. Противно, невыносимо противно. Многие это понимают. Недаром прежний губернатор как-то при стечении народа бросил в сторону журналюг: «Куда ни пойдешь, везде вы, нет ни покоя, ни спасения от вас». Сейчас понимаю, насколько больше я уважаю человека, который лепит из красной глины поделки, делает оригинальную мебель, собственными руками строит дом, выращивает хлеб и картошку, да мало ли…
Поделиться соображениями по этому поводу не с кем. Будь Сеата здорова, потолковали б с ней. Она, по крайней мере, старалась понять. Если это не были мои пьяные бредни. Но теперь вот что: в редакцию если и пойду, то исключительно затем, чтобы сдать оборудование, кассеты с отснятым материалом, камеру и все к ней прибамбасы. Пусть ваяют без меня. Отравился. Теперь уж окончательно, безнадежно отравился. Много чего за ночь передумал. Всё, баста! Но куда дальше?
You keep on moving
Far away
Far away.
«Ты продолжаешь двигаться далеко вперед, далеко вперед». Но куда? Как далеко? Очевидно, решение должно быть простым, даже примитивным. Однако простым лишь на первый взгляд. Знаю точно одно: следует отпустить ситуацию — и решение придет само. Утром на кухне прибирался и споткнулся о мешок с картошкой, которой в оклунке оставалось немного. В тепле она сморщилась так, что в пищу, пожалуй, уже и не годится. Может, только на посадку. «Утром пойду к фермеру Кириленко. Юра подскажет, — заставляю себя соображать в поиске простого решения. — И надо переезжать на заимку, перевозить туда Сеату, распахать бурьяны и посадить картоху. Пусть Сеата с мансарды смотрит, как я сражаюсь с куртинками сорняков, с бодылями полыни на картофельном поле. Так вернее пойдет на поправку».
Бородянский Розовый
Дарья подписала бумагу легко, а босс — с энтузиазмом. «Ты только на мне держался. Хотелось читать Брюсова, Цветаеву да Ахматову. В крайнем случае — Окуджаву. А вынуждена была редактировать твою бредятину», — бросила на прощание Карлица. «Держался на тебе? Но за что там держаться? Метр тридцать от набойки на каблуке. Карлица, ничего не скажешь, Злобная Карлица…» — недоумеваю я. Вроде столько времени бок о бок трудимся, а теперь такое уничижение. Словом, все как-то неконкретно. «А иди ты! …В общем, скатертью дорога», — вполне конкретно указал мне путь босс, сопроводив слова характерным жестом, вроде дав понять, что еще раз вернуться сюда мне не суждено.
Уф, кажется, всё! Осталось решить вопрос в администрации села, и сорок гектаров несколько лет не паханной земли колхоза, оставшегося лишь на бумаге, исчислявшегося мертвыми душами, мои. Мои! А пока к Кириенко. Мы с Юрой брались как-то писать ему книгу. Итоговую толстую книгу о его крестьянском опыте. Он рассказывал, что хотел бы в ней видеть, наговаривал мысли на диктофон, я — ваял текст. Однако написание книги затянулось, мой первоначальный кураж сошел на нет. Мы разошлись в принципиальных вещах: я предлагал существенно расширить тему, не утыкаться только в технологию и сомнительного толка персональную его философию возделывания, а посмотреть на сельхозпроизводство шире, через экологию, социалку, историю. «Может, и так, — рассуждал умный Юра. — Но тогда у книги должно быть два автора». Я не соглашался. За его деньги, которые он, не разгибаясь копытит на картофельном поле до кровавых мозолей на руках, я готов сушить мозги, позабыв о собственных претензиях на известность и славу. Их-то я уже огреб на телевидении столько, что пресытился: «…А вы вчера видели, как Ларионов в кабаке барагозил?! Да, тот самый Ларионов!..» Вот она слава! Сука-молва… Просто Юра человек достойный. Даже если он где-то в своих научных поисках отчасти и ошибается. Приятный человек. Настоящий. Это не Карлица. Хочется сделать для него что-то хорошее. Однако пока не получается. Я «забил стрелку», и встретились на заимке, построенной им рядом с его «картофельными гектарами».
— …А земля у тебя есть? — задал Юра первый вопрос, неприятно озадачивший. Столь же неуместный, как вопрос «а на хрена тебе сдалось это старание?» Раз я сказал «а», будь уверен, скажу «б»… и «я» скажу, даже если придется перемещаться по дистанции ползком и перебежками.
— Пока нет. Но будет. Будет… — ввернул я в воздухе лампочку, как это эффектно делал капиталист-лесозаготовитель, мистер Успех. Успех сумел, а я что — хуже?
— Наверно, хочешь взять неудобья где-нибудь у черта на куличках?
— У черта, но в ближних куличках. Рядом с нашей с Фаскудиновым заимкой.
— Ты с ума сошел! Это же почти пригород, в ясный день, наверно, трубы городской ТЭЦ видно, кто ж тебе ее отдаст? — ухмыльнулся Юра.
— Вот ведь знаешь же, что я за упертый фрукт, а языком блямкаешь. Словом, будет у меня земелька рядом с заимкой. Будет.
— Знаю, какой фрукт, собственно, это широко известно. Смотрел передачу с китайцем… Бо, кажется. Отчаянный ты рубака. Оценил. И не я один. Народ в городе неделю гудел. Но вот послушай историю... — Юра кивком предложил присесть рядом с ним на крашеном крыльце. — …Отец мой родился в Белоруссии. Женился. В предвоенные годы за неправильный анекдот отправили его «по путевке» в Облученские лагеря. Отсидел отмерянную ему «десятку». Вышел на поселение. Встретился с мамой. Здесь и остался. Словом, родился я на станции Лондоко в Еврейской автономии. Многие фрагменты детства помню хорошо. Отец лесник. Мне пять лет. Едем на кордон в семидесяти километрах от города, где отец приписан работать. По пути он оставил нас на заимке староверов, поскольку сам вынужден был вернуться в город решать производственные вопросы. Я, мама, трехлетняя сестра, домик староверов. Это были люди сами в себе, мы для них не просто чужаки, а хуже радиоактивных инопланетян. Невозможно даже воды попросить. Спрашивай, взывай, плачь, стони — молчат. Причем не понятно: то ли презирают, то ли замыслили что или же боятся нас, поскольку мы для них родственники какой-никакой, а все же власти. Возможно, интуитивно они это понимали, поскольку у отца и карабин, и двустволка, и еще «ТТ» в кобуре, я про фуражку с кокардой, френч да знаки отличия в петлицах уже и не говорю. Запомнилось архискромное убранство избы, в которой обретались две женщины. Их страшные бородатые мужики то появлялись, то надолго исчезали. А эти тут. Темное пространство пятистенка, закопченные окна — возможно, там все еще топили по-черному — едва пропускали свет. Если присмотреться, можно было увидеть, что женщины все время сидят, не меняя позы, и не отрываясь лузгают семечки. Мама иногда что-то у них спрашивала, однако женщины не обращали на нее никакого внимания. Меня поразили «бороды» из семечковой скорлупы. От нижней губы и ниже — все в скорлупе. Сидят и лузгают, сидят почти недвижно и лузгают. Дело к осени. Надо что-то есть. Мама оставила нас на час, нарвала лещины, тем и перебивались.
…А в лесничестве свой дом на берегу неширокой с хрустальной водицей речки Таймень, — блаженно потянулся Юра. — Зимний лов. Царь-рыба таймень больше меня и по толщине, и в длину…
— Юр, вот ты о чем сейчас, не пойму? — стал я нервно колобродить руками.
— А о том, что тебе предстоит разговаривать с чиновниками. Земля хоть и сельхозназначения и не обрабатывается пяток лет… Но там же сидят эти… староверы и сомнамбулически лузгают семечки, и бороды из шелухи у них, и мировосприятие их то же самое. Из той же самой шелухи. И им приятней думать про премии годовые, про квартальные, про ментальные, про менструальные. Про что угодно, только им не до твоих чаяний. Тем более что намедни они видели твои телевизионные экзерсисы, а сегодня ты припрешься к ним с протянутой рукой — «дай земли». Они переглянутся меж собой: «Что бы это значило, как понимать, может, задумал чего журналюга супротив нас?» Но скоро смекнут, что ты такой же проситель, как десятки других. И тебя можно покатать-повалять, влупить пинка под зад, затем насыпать семечек на полированную столешницу и — за любимое занятие.
— Юр, землица — мой вопрос. Ты рассказывай, как действовать! Одно дело, когда ты надиктовал на пленку, другое — мой собственный опыт.
— Если ты получишь землю, я вспашу тебе ее бесплатно.
— …И нарежешь гряды.
— И нарежу гряды, и в долг дам посадочный материал.
— Юрец, ты настоящий друг! — И пока хозяин заимки собирает на стол, я принялся мечтать. Все-таки по рождению я крестьянин, значит, гены должны быть правильные, крестьянские. Да и теоретик не последний. Какие взять сорта? Юра культивирует Скарлетт, Романо, Бородянский Розовый. Только на одну лошадь в наших крестьянских скачках ставить нельзя: посадишь Романо, а выиграет Бородянский, или наоборот. Прогоришь сразу, в первый же год — хоть вешайся. Фаскудинов припозорит, всем будет рассказывать, как меня умыла жизнь, напрочь загрызет. Не идти же обратно в редакцию или ехать на старание. Да и перед Сеаткой стыдно. Но как действовать? Вон соседи Кириленко, такие же фермеры, берут интенсификацией производства: всё равно какой сорт, лишь бы хорошо сохранялся, пусть даже такую картоху невозможно есть. Я посажу краснокожий сорт и желтый внутри — самый вкусный. И магазин в центре города, на рекламном баннере белым по зеленому — «Картошка краснокожая и желтая внутри от Лариоши». Накопаю бульбы, продам, рассчитаюсь с долгами. Приобрету трактор. Вспашу им свои гектары еще до заморозков. И гряды под посадку будущего года также нарежу осенью. Весной измельчу верхний слой гряд, внесу в почву килограммов по двести на гектар диаммофоса, подкормлю, выберу пригодный для посадки специально пророщенный картофель — и вперед! Всё в точности как у самого Кири. Осенью следующего года приобрету такой же, как у Фаскудинова, «карабель», надену форменную пилотку моряка-подводника, гюйс на плечи, гюйс на мачту — и вверх по Зее. Посмотрим, кто кого! Словом, размечтался, как Прохор Калязин, который старатель. А впрочем, и как Прохор Калязин, который телезвезда. Тоже ведь мечтал за здорово живешь от меня отскочить. Не вышло. У меня должно, обязано получиться!
Через неделю Юра вспахал мои гектары, и я трясущимися руками — после нервных разговоров с чиновниками — начал посадку, хотя май уже вовсю вступил в свои права, по берегу озера, в которое по склону упирается мое поле, в зарослях рогоза на ветру уже разлохматило «колотушки», и пух плавает по открывшейся воде, набивается на острозубые остатки льда, гонимые посередине озера.
— Ты на своей залежи пару-тройку лет можешь обходиться без удобрений. Кормилице пока своего ресурса хватит, — не без удивления и не скрывая удовлетворения взирает то на меня, то на поле, то на восседающую в плетеном кресле на мансарде Сеату Юра Кириленко.
Иногда, но не каждый день, приходит Ч. Мне некогда. Да и не готов слушать никого и ничто, кроме своего сердца. Вечером валюсь с устатку на диван и умираю за минуту даже без ужина. Ч заводит бодягу про Сеату в связи с Гэри Куком, пожаловавшим в область, о чем трещат все телеканалы. Но Сеата рядом, и я спокоен. Поймал себя на крамоле, сказав в какой-то момент для внутреннего пользования вот какую вещь: «Как хорошо-то, подольше бы она вот так молчала, лежа в кровати или сидя в кресле на мансарде, рядом, рядом, рядом…» С ума сошел. Сумасшествие случилось искреннее.
Мы с Юрой занимаемся ремонтом трактора. В этой ситуации обычно отправляю Ч подальше, не церемонясь. В развитии это бывает так: я ей делаю внушение, а Юра недоуменно крутит головой: мол, кого это Генка от души да по матушке?
— Говорят, те, кто часто разговаривает сам с собой и при этом руками жестикулирует, — те умные. Бабушка Ольга моя такая была, — рассуждает Юра. — Самостоятельно грамоте обучилась. Сама зашуганная, как и все в родном отечестве. Между тем читает партийную «Правду» и поносит властей предержащих, вот в точности как ты. Оглядывается по сторонам, нет ли свидетелей, и материт, оглядывается и материт. Неграмотная, а сама до всего дошла. Вроде и на заимке, и в ста километрах от цивилизации, а отец всё ее ругал: «Мамо, через вас, грамотейку, не дай Бог опять по этапу идти».
— А ты не переживай, Генка, всё у тебя получится», — по-своему расценив мое волнение, продолжил Кириленко. — Нынче власти до нас дела нет, и слава богу. Лишь бы не мешали».
Обидевшись на невнимание с моей стороны, мой ангел-хранитель на букву Ч удалилась.
«Пошла расплата»
…Сереге надоело ходить по полю и срывать куртинки полыни. К прополке моих гектаров я отнесся щепетильно. Подключил к работе Настю, Фаскудиновых с их недорослями, сама Дарья приходила пару раз на субботник вместе со всей редакцией любопытных. Обещана подмога из Куликана — Ольга вместе со Степашкой. Сереге надоело называть меня придурком. Его самого перестали вызывать на дознания, вроде жизнь устаканилась. Вроде отпустило. Магомед Хазов гуляет по Кавказу. Мухин в таежной укромине. А Фаскудинов здесь. Я уж не напоминаю ему про обещание положить Кавказ набок. Летом мы с Сергеем видимся нечасто, редко созваниваемся. Это в какие такие времена было, чтобы мы с Серым хотя бы пару раз за день не созвонились: «Как твоя? Куда на рыбалку рванем? Сколько водки брать? Что соврем женам?» Словом, так или иначе общались каждый день. А тут недели проходят без звонка. Ну, Сеатка — понятно, с нею в ее нынешнем состоянии не поговоришь. Но еще и это «злополучное поле дураков», как тотчас окрестил мои гектары и кулацкие потуги Фаскудинов. Да, к полю он ревнует больше всего. По-моему, его бесит, что к июню появились дружные всходы. Что ряды — как по ниточке. Его раздражает, что, стоит ему появиться, как я тотчас выписываю наряд на прополку, даже не обещая проставиться по окончании дневных работ. Правда, есть знаки и другого толка. Проезжая мимо колхозного поля, он как-то обронил: смотри-де, Генка, как заросло, наше поле почище будет, да и всходы дружнее. На что я примиряюще заключаю: «Ты свое ментовское хлебало на чужое добро не разевай, стратег». Серега ухмыльнулся: «Ну-ну. И вправду, чего это я…»
Мы научились совсем не говорить о «приваде». Я вякнул было, когда ехали в машине по городу, но Серый тотчас сделал мне знак, приложив палец к губам, и прихлопнул ладонью себе по бедру: мол, ты свое корреспондентское хайло закрой, а то вставлю в него дуло именного пистолета и спущу курок. Я осекся, даже мороз пробежал по коже. Я и сам порой ловлю себя на том, что теряю концентрацию. Правда, зря я про «приваду», договорились же. На дворе июль. Мы перестали выпивать. Мы боимся.
В сентябре Сергей и Мила рванули на таежную заимку. Мне таежное сиденье прежде неизменно помогало. К тому же обычно широко обсуждалось в узких кругах, какой одухотворенной, посвежевшей возвращалась из тайги Сеата. Сергей объявил «синдром трех «б», я идею поддержал, и Фаскудиновы, доехав до северного Февральска, отправились в тайгу своим ходом. Но эйфория длилась недолго. Заблудились. Начались дожди. Трое суток шарахались без пищи, скармливая то, что было с собой, псюхам. Гектор Фаскудинов бы и попостился, может быть, он привычнее, а Диоген Ларионов не согласен: ложится на тропе и идти без харчей отказывается. И Гек не может на него повлиять даже собственным примером. Дин поймает редкую мышку, схарчит одним движением так, что, кажется, полевка пищит в желудке, и садится на тропе, кладет голову на лапы и недовольно, выжидающе смотрит на Фаскудиновых: «Что вы там себе думаете, макаки двуногие, когда уже нормально пожрем?»
…Подошли к Синикану. Река полная. Однако надо переправляться вместе с собаками. Плот вязали Милкиными колготками, больше нечем. Шли-то до зимовья, рассчитывая добраться двумя-тремя дневными бросками. На зимовье всё есть. Подготовили плот, загрузили скарб: два рюкзака, две собаки, самих двое. Плот едва держит. Оттолкнулись в тревоге, кое-как выплыли на середину, Сергей орудует шестом. На середине реки плот стало крутить, а затем и вовсе поставило на дыбы. Сергей быстро сориентировался: сбросил собак, рюкзаки и еще умудрился, сколь достало сил, бросить к берегу Милу. Сам выбрался вплавь. Людмила неподалеку барахтается в воде, хватается за ветки у залитого водой берега, но с горем пополам выбирается на него двумя десятками метров выше по течению, мокрая до нитки. Первое октября, вода ледяная, кое-где по утрам забереги. Но зато вот оно, вожделенное, в общем, родное — сколько тут пережито приятных и разных минут, часов, дней — зимовье. Отворили дверь, а там вода почти по нары. Сергей выдергивает металлическую печь со штатного места слева на входе, устанавливает на нары и тотчас начинает растапливать. Мила судорожно сбрасывает с себя мокрую одежду. Хоть и не первое в жизни осеннее купание в ледяной воде, но на каком выбросе адреналина! Тут любого хвороба свалит. На этот раз обошлось. Через сутки вода ушла, стали приводить жилище в порядок, проветривать, сушить добро.
Через неделю пошли вверх по реке, посмотреть, как другие жилухи. Все вроде в норме. Когда были на дальнем зимовье, прошел последний осенний дождь, залил лодку, она затонула. Вытащили, оказалось, мотор нерабочий. Сотню километров вниз по течению шли на шесте, по реке плыло «сало» и крошево ночных заберегов, предвестник скорого замерзания. Спешили, умотались вусмерть. Причалили уже в сумерках. Оба в отчаянии: ко всем злоключениям, оказалось, еще и медведь разорил зимовье, вытащил и испортил всё. Продукты сожрал, одежду, матрасы изорвал. Думая свою невеселую думку, Сергей присел на крыльце, закурил и не глядя бросил спичку на землю. А поскольку «босой» в поиске съестного порвал банки с порохом и вытряс содержимое на землю, то порох тотчас рванул. Плечи, руки, волосы, лицо, рубашка обгорели вмиг. Людмила, конечно, психолог и про всякие невротические кризисы всё понимает, однако с ней самой случилась истерика, поскольку всё произошло не на центральной площади Благовещенска и не у станции скорой помощи. Серега приводит ее в чувство, требует вести к воде. Привела, промыли глаза. Слизистая глаз оказалась обожженной, но небезнадежно. Хуже, что «моторка» в нерабочем состоянии. И Мила тридцать километров шла на шесте. Лед местами паковался, приходилось пробиваться сквозь заломы.
На курортной Быссе быстро сообразили, что делать: по старому рецепту мазали обожженные места яичными желтками. За неделю раны зажили полностью, на лице не осталось ни шрама. И тогда Сергей сказал сакраментальное:
— А я, дурья башка, подумал, что пошла расплата за содеянное и пришел звиздец…
Мила не смогла сообразить даже своими психологическими мозгами, о чем это таком странном заговорил муж. Однако в подкорке на белом мелованном листе оставила значок — позднее подумать, о чем таком судьбоносном вдруг заговорил супруг. Пока было некогда, собирались вернуться в тайгу.
Во времена, когда только обживали эти территории, когда строили зимовья, Сеата обозвала все их претенциозно: «Отель», «Сосновая», «Сэмугля», «Глухариная», «Промежуточное». И вот на пути к «Отелю» у Сергея случился самострел.
Отправляясь на участок в этот раз, решили, что сосед по охотничьему участку Слава Лецик пойдет на «Промежуточное», а Мила и Сергей пойдут навстречу по тому же путику до зимовья «Отель». Перед жилухой крутой подъем на сопку. Сергей идет на простых армейских лыжах, не подбитых камусом и не смазанных, и эти «дрова» временами простреливают, заставляя нервничать. В очередной раз лыжа под крупным человеком проскальзывает, ружье с плеча летит в снег, невероятным образом снимается с предохранителя и стреляет в локоть. Пуля «турбинка» разворотила плечо и там застряла.
Что делать?! Мила запаниковала. Однако и в этот раз Сергей заставил подругу собраться. Как могла Мила аварийно обезопасила раненого от чрезмерной кровопотери, затем пару километров они кое-как добирались до зимовья. А что делать дальше? Содрала березовую кору, изготовила лубок, смягчила подстилку берестой да мхом…
Попыталась вывести мужа из тайги, однако прошли не больше трех километров — дальше с такой раной пострадавшему идти нет никакой возможности. Боль адская. Вернулись. До «Промежуточного» — где должен был появиться Слава Лецик — дневной переход. Выбора нет, пошла. А тут Владислав шагает навстречу. В чем дело? Оказалось, сгорело «Промежуточное». Лецик ночевал у костра, а мороз уже под сорок. Но делать нечего, ему надо возвращаться, вызывать подмогу. Двое суток, смертельно уставший, шел за помощью. Вертолет прибыл на зимовье спустя трое суток.
Но уже сутки рука Сергея катастрофически опухала, а про гангрену образованным людям ничего объяснять не надо. Резать супруга отказалась напрочь. Опять же выбора нет, Сергей наточил нож и здоровой рукой вскрыл полость. Людмила вытащила из раны пыжи, бумагу, лохмотья сухожилий и мышц, мелкие кости, накопившийся субстрат выдавила, по новой забинтовала, затем поместила раненую руку в лубок. Трое суток сидят в зимовье, рядом. Разговаривать невозможно: анестетиков нет, Сергея боль изматывает, на какие-то часы он забывается. Миле немногим легче, и она тоже забывается… спасаясь чтением «Путешествия дилетанта» Булата Окуджавы из подшивки «Нового мира», завезенного еще нами с Сеатой во времена строительства зимовий. Мила жила в параллельных мирах вместе с героями Окуджавы, параллельный мир и спасал. В этом мире поменяла бинты, постирала, выбежала за порог, наготовила дров, притащила их в зимовье, растопила печь, посмотрела, как там муж, — и на другую параллель…
Потом назад: вытоптала площадку для приема вертолета, приготовила дровье для сигнальных костров — и снова туда, «по соседству».
Вертолет прибыл, однако медицинская сестра в туфельках выходить из него отказалась, обезболивающего у нее тоже нет: «Как доставить раненого за триста метров от зимовья до вертолета — не знаю, это ваши проблемы». Кругом марь, снег выше колен. «Иди помогай, чертова кукла!» — ругается дипломированный психолог. — «И не подумаю!»
«Как ты узнала, что я звал ее чертовой куклой? — спросил Сергей Милу. — Это ж моя вторая…» — «Извини, не знала. Я думала — пятая…» — «А и нечего знать».
Загрузила мужа, пособирала шарахнувшихся было от вертолета в чащобу собак, притащила их за ошейники и пинками загнала по трапу на борт. Поднялись в воздух. «Знаешь, Мила, и все же, кажется, это пришло. Я про расплату». Хоть и слышала мужа едва-едва и был он от боли в полуобморочном состоянии, но даже с поправками и допусками, похоже, она начинала его понимать. По-своему. Поставила всё на том же листе ватмана новый значок. И радости жизни это не добавило. Отсюда и пошла трещина в их отношениях. Сергей позднее пожалел, что сказал о «приваде» жене. Даже в такой глубоко засекреченной, конспирированной форме.
Два месяца Людмила путешествовала с мужем по больницам, а в феврале вернулась на участок — надо было закрыть путики.
…Налегке шла по путику до очередного зимовья, закрывала капканы и всё удивлялась: что за мужик горячий такой шагает впереди босой? Пока не поняла, что босой-то о четырех ногах, вернее, лапах. Даже единственное оружие — полуторагодовалый Диоген — заволновалось. Дело к ночи. Слава богу, Потапыч в зимовье не пошел. Так что переночевали неподалеку, хоть и порознь с косолапым, однако неспокойно, так что Диоген всю ночь в тревожном сне поскуливал. Даже по Милкиным рассказам я понимал, что Диша взрослеет правильно и становится настоящим помощником. Во мне, пока лишь где-то совсем глубоко, поднималась хозяйская гордость. А Миля… Вот вам вся и Миля. Другая Миля.
Упертый стахановец
— …Ничего, дело-то пустяшное, быстро поправлюсь, — обещает мне Сергей, устроившись сидя на больничной койке, подушка и одеяло валиком между спиной и спинкой. Я разливаю по фаянсовым кружкам дешевый коньяк из маленькой бутылочки в четверть литра.
— Серег, если чекушка водки в просторечии «мерзавчик», тогда как можно обозвать чекушку коньяка? — предлагаю тему для разговора. Приняли совсем по чуть-чуть. Но разговор не клеится.
— Слышь, Лариоша, перед отъездом в тайгу попросил генерала, как человека, как мужика, мол, командируй на Кавказ официально, я тебе через месяц на горбу притащу того Хазова, пусть он хоть виноват, хоть безвинен. Потом отымей меня хоть судом Линча. А он мне знаешь, что сказал? Ты, говорит, сначала ответь, за сколько «пучков зелени» отпустил Магометку? Эдак набычился весь, глазенки поросячьи выкатил, на лбу испарина. Будь у меня в руках «макарыч» — точно в тот лобешник разрядил бы всю обойму. А еще припомнил мне «карабель». Знаешь, как он обзывает рейдовый катер, тот самый что шустрил между берегами в базе подводных лодок? «Яхта», говорит. Знал бы, откуда я его перегнал, сколь при этом претерпел, чуть не ушел в пучину вместе с ним, хоть и взял за копейки, по цене металлолома. Так вот «откуда у тебя яхта?» спрашивает. А что — у меня уже не может быть собственного маленького секрета?! — выкатил глаза Фаскудинов.
— Серег, я же тебе сразу сказал: на кой ляд ты покрыл Земана? Он наворопутил, упустил подследственного в бега, пусть бы и отвечал. А ведь ты форменный «совок»: «…мой подчиненный, я за него полностью отвечаю, у него карьера только стартовала — кто из нас не ошибался, пусть работает чудак…» — через кривую губу, с издевкой, изложил другу собственную версию случившегося. — Паскуда, люди уже давно иначе живут. Сообразуясь с другими принципами! Страна другая! Наши с тобой отношения — не в счет. Между тем в твоем синем управлении полно следаков, дослужившихся до майорских погон, но при этом самостоятельно ни одного дела не раскрывших. А почему? Потому что кумовство: сват, брат, сын, племянник начальника. Вы на пару с хваленым Земаном дело раскроете, а ближе к финишу присовокупят такого вот начальницкого племяша или сынка и, глядишь, ему медаляку на грудь, звездюлю на погон, а вам по вшивенькой премии, на которую только «мерзавчик» и возьмешь. А вы, два дурака, и счастливы: «Служим трудовому народу». Кстати, мне представляется, Земан гораздо хватче тебя. Не исключаю, что про «пучки зелени» твой генерал неспроста вякнул. Земан вон на свеженькой «Тойоте» по городу рассекает, а ты рефлексируешь. Скажи спасибо, что отправили тебя по-человечьи, с пенсией! А ведь могли положить в бабушкин сундук.
Помолчали. Я начислил еще совсем по чуть-чуть; рука Сергея в волнении подрагивает, он роняет капли из стаканчика на белье.
— Кстати, Серег, «карабель» у тебя уже пятый год, а ты так и не сказал, где надыбал. Ну, можно открыться другу, это ведь не «привада», а?
— Про «приваду» заткнись, и про Паскуду не рассказывай, уж я про себя информирован, — отмахнулся Сергей. — Вон, Милка говорит, в больницу к твоей Сеатке зачастил режиссер. Так что сначала про себя все разузнай получше, а вернешься, мне и доложи про режиссера, какую такую спектаклю он по больницам разыгрывает, — зло сверкнул глазами Фаскудинов. Я хотел было ему ответить про то, как Мила купила новое ружье своему бывшему мужу-шоферюге, но не стал, поберег друга.
Сижу напротив друга, угрюмничаю. Разумеется, тотчас приперлась Чумичка, на ухо близко-близко, так что почти касаясь губами, шепотом доносит на Сеату. Заговорила мозги так, что меня тотчас скрутило, кровь стала давить по верхам, отвечаю Чумичке невпопад, в голове забухало, Сергей глядит на меня, будто на опридурившегося, и я, шаркая бахилами по линолеуму, побрел из палаты прочь. Если б много выпили, подумал бы, что коньяк поганый. Остро захотелось пойти в отделение к Сеате, но в кармане удавилась вошь. Хоть полкило китайского винограда взять бы да арбуз.
Бреду мимо драматического театра. Решил зайти у Семена, может, перехватить на арбуз. Идет вечерняя репетиция возрожденного «Короля Лира». Будто кормчий из античных легенд, Сема водит артистов по площадке, объясняя, куда следует идти согласно мизансцене. Я присел на кресло в последнем ряду партера. Семен и Сеата — однокурсники. Когда-то, смеясь и живо жестикулируя, они наперебой рассказывали мне о преподавателях «кулька». Как сейчас помню: Анатолий Никитин, ученик Мейерхольда, и Вадим Демин, ученик Кнейбель. Я записал и заучил это предложение и при случае подначиваю их обоих: «Эй, звезды Анатолия Никитина, ученика Мейерхольда, и Вадима Демина, ученика Кнейбель… Борца за чистоту славянских рядов грузина Берии на ваших славных учителей нет!» — Уже тогда я настороженно реагировал на их чрезвычайно подозрительно совместную эйфорию. Нет, не забавляли меня их творческие поиски и экзерсисы. Настораживали. Вот и сейчас, наблюдая репетиционную суету, поймал себя на том, что внутри, в районе поджелудочной, вырастает пузырь, который сдавил все внутренности. И мне остро хочется встать, пройти туда, под софиты, и рубануть Сёму так, чтобы завизжали и со страху шуганулись в кулисы юные и молодые артистки, чтобы артисты, в числе прочих и заслуженные, и народные, почесали репу и спешно убрались, оставив нас наедине. Чтобы наконец лопнул пузырь и стало можно нормально дышать. Я живо представил себе, как это произойдет. Перебило мое острое желание следующее действо Семена: режиссер взял тайм-аут, актеры отправились в кулисы подымить да попить чайку, а сам Огольцов со сцены направился в мою сторону.
— Геннадий, привет. Ну, как там твоя Сеатка? Готовить мне ей замену на Корделию или погодить? Хотя… годить уже и некуда, — подав лапу, встряхнув ее в моей, подсел Сема рядом и озабоченно потер травмированную еще в детстве — упал с лошади — ногу.
«Пережили нешто»
Я рассказал о последних новостях из больницы, угрюмо глядя Сёме в глаза, но без вызова и злобы — они сами собой ушли вслед за Ч. Сёма действует обезоруживающе. Он профессиональный погонщик стада артистов, а кто я? Разобраться, тот же артист, не меньше нуждаюсь в ежеутреннем свежем горячем мобилизующем шпицрутене поперек спины вместо завтрака. Сёма завел свою бодягу, возможно, полагая, что ему, как принимающей стороне, следует развлекать гостя.
— Знаешь, Гена, а я ведь был влюблен в твою Сеатку, — призадумавшись, Семен сосредоточенно стал соскребать металлический номер с тыльной стороны переднего сиденья. — Что я… весь институт с ума сходил. Но как-то довелось увидеть, как ты Чехманева с актерского рубанул левой, и чувство быстро переросло в еще более платоническое. Помнишь Чехманева? Да помнишь, конечно: частенько в фильмах снимается. Рольки невеликие, да частые, наверно, с сотню уже набирается, «народного» получил. Кстати, ты существенно повлиял на его карьеру. Мы на вечере выпускников шутили на эту тему, и Чехма был: ведь не будь у него творчески повернутого тобой вправо носа, вполне мог бы играть героев-любовников, как Лановой, Костолевский или там Алек Болдуин. А так — одни мафиозо, негодяи да подлые альфонсы.
…Мне тут подсказали, — продолжил Сема после паузы, — были наши артистки у Сеатки в больнице, — что плоха она, и на ремиссию совсем не похоже. Так что про погодить, извини, из вежливости я. Там всё чересчур сложно, чтобы говорить о роли Корделии. И ощущение после общения сложное: или не хочет разговаривать, или не может. Спросили доктора, тот говорит, потерпеть-де надо. Я вон артистам говорю: ходите к ней чаще, больше разговаривайте, вдруг поможет. Терпение необходимо, терпение.
— Вот и терпим который месяц. Субботин, лечащий врач ее, говорит, такое может продлиться и год, и больше. Недавно операцию провел по поводу удаления доброкачественной опухоли. Надеется на улучшение. Мы все, Сём, надеемся на лучшее, — тяжело вздохнул я.
— К слову, Ген, хоть ты просвети меня: откуда такое имя у Сеатки? Еще студентами мы спорили — откуда? Перелопатили всю художественную литературу, созданную америкосами, чиканосами, нигде следов не обнаружил. А она молчит, загадочно так улыбается. Имя, говорит, дал ей папка, тот-де еще чудак. Чтобы спрятать. От кого? Непонятно. Однако папка человек, рассказывали, был хороший. Только странный. И рано ушел. Некоторые полагают, ранний уход отца сильно отразился на психике Сеатки. Оттого и начала писать стихи. И строфы у нее с ранья такие… взрослые да увесистые, что ли…
Я вышел из театра шатаясь, будто упертый стахановец из забоя поднялся на-гора после трех рекордных смен кряду. Но ведь чуть было не свершилось непоправимое. Господи! Ну почему мной рулит дьявол, а не Ты или Твой вассал, засланец или кто там еще, почему эта лузерша Чумичка, а не нормальный путевый ангел-хранитель?! Я и сам с нею, с Ч, стал законченным моральным лузером.
Присев на лавку в городском парке, крепко призадумался о прострелившем мозг насквозь импульсе ревности. Откуда, зачем, отчего невозможно научиться им управлять?! Переживая в тысячный раз состояние сродни обмороку, я только сейчас начинаю понимать, казалось бы, простую вещь. Погрузиться в это состояние проще простого. Но как непросто вовремя оказаться на поверхности, пока еще есть воздух в легких, пока остается кислород в крови. И какое же это истязание над душой, над телом! Да, и над телом тоже. В этот раз совладал с собой. Совладал, находясь уже в пограничном состоянии. Что это? И я пробубнил себе под нос тотчас сочиненную молитву и троекратно перекрестился. Не то чтобы уверовал, а так, на всякий случай.
…Сёма Огольцов еще до института был широко известен в узких артистических кругах не просто как артист — артистов разного толка полно, — а именно как мим-одиночка. Делал он это здорово: по силе воздействия — форменный Чарли Чаплин. Только другой. Образы другие, свои собственные. И всегда был заводилой. Со студенческим ансамблем проехали весь Дальний Восток и Восточную Сибирь. И Сеата за Семеном, и я за Сеатой. Порой я морщил лоб, жутко ревновал. «Ты чего, вешаться пошел? А зря. В жизни еще столько интересного», — поддразнивала счастливая Сеата. Слова-то мухинские. Но в пересказе Сеаты бьют наповал. Ну вот как прикажете мне их понимать? И Сеату, и Семена? Мол, можешь, конечно, от ревности сдохнуть, так сдохни, и слез моих никто не увидит. «В жизни еще столько интересного…» У кого столько(!) интересного?! У меня, у нее, у ее воздыхателей? Тут одними кулаками ничего не сделаешь, не вышибешь правду. И вот я ездил следом. В стройотряде, в заштатном колхозе, притулившемся к побережью Охотского моря, косили сено. На сенокос идешь с косой да граблями, возвращаешься — по твоим следам уже протопал косолапый. При этом Семен не пропускал ни одной юбки. Вон поэта Михаила Светлова как-то спросили: «Какие женщины вам нравятся больше всего?» — «Больше всего — близлежащая». И эта творческая обстановка в отношениях между полами вокруг Семена оставалась неизменной. Сёма ходил по лезвию ножа, и он это понимал. Поэтому истинной, безо всякой уценки дружбы между нами не было, да и по-настоящему теплых товарищеских отношений тоже. Дистанцию я держал всегда. Хотя бы затем, чтобы не жалко бить. Между тем не уважать его — как творца — невозможно.
Огольцова раза три исключали из института. То изъял из зарецензированного сценария слово «Ленин», то неверно трактовал слово «партия» — словом, озоровал. И еще одно. Сеата и Сёма поступили на самый первый курс только что открытого института культуры. Общежития не было, в Хабаровске их поселили в психбольнице на Серышева-Кубяка, 5Б. На проходной всего лишь решетка, отделяющая дураков от еще больших дураков. Утром у больших — настоящих, с документами и пенсией — дураков прогулка, а мы все (я частенько наезжал и обретался в комнате вместе с Сеатой и стал одним из них) уже знаем их, кто от чего лечится. И сами периодически лечились. Словом, мало отличались друг от друга, ведь основной признак болезни — гиперэмоциональность — у нас на одном уровне. Если спросят в городе, мол, где живешь, и ничтоже сумняшеся ответишь: «На Кубяка, 5Б», — смотрят настороженно, сочувствуя, сопереживая.
А преподаватели? Что там были за фактурные мужики! Возьми того же Анатолия Никитина. Белоголовый седовласый мужик с хорошо тренированными мышцами. Зоркий, сказал бы, вострый, глаз — ну настоящий ястреб, крылья б ему! Я его сразу отметил, а не отметить было нельзя. Да и по поведению Сеатки, обычно начинавшей суетиться и ерзать, стоило Никитину появиться вблизи, было понятно, что он ей далеко-далеко небезразличен. Женщины поголовно в Никиту влюблены; молоденькие студентки, полагаю, отдавались бы ему легко. Если б он их брал. Не брал. Поскольку рафинированный аристократ. Такая жизненная школа. Да еще и ученик Мейерхольда, был знаком с Эйзенштейном, да мало ли с кем он мог быть знаком. Между тем, мне представляется, Рафинированный не мог не заметить и не выделить Сеатку. А кто бы не заметил, когда в вузовском ансамбле регулярно по выходным и праздникам это ее проникновенное фирменное «Не отрекаются любя. Ведь жизнь кончается не завтра. Я перестану ждать тебя, а ты придешь совсем внезапно». Я двадцатилетним пацаном от этого ее мецца воче осовел, а тут мужики. И какие мужики! Пошли разговоры-базары. Мне доложили. Я занервничал пуще прежнего, вновь и вновь пытаюсь с Сеатой объясниться: «Сеат, Рафинированный Ястреб, считаю, уже заработал. Так мне пора уже включиться, или всё лишь досадная досужая брехня?!» Возможно, слухи дошли и до ученика Мейерхольда. Это последний курс, а он уже ректор института. Но я прорвался к нему в кабинет и для начала сделал внушение устное. Я же не какой-нибудь там гусар, чтобы, буде лишь подозрение, не задумываясь выхватить пистоль и — бах! — в головенку оппонента, и дырка насквозь, дымится рана на выходе пули. И вот Никитин строит весь институт и говорит: «До меня дошли слухи, что мы с Сеатой любовники (фамилию он даже и не назвал, поскольку Сеата в стране одна). Так вот я должен признаться честно: я люблю этого человека! За талант, за кинематографическую красоту — но тут больше спасибо ее родителям, за то, как она читает Пастернака, Цветаеву и Мандельштама, за то, что талантлива и трудолюбива, за… да мало ли за что можно любить очевидно щедро одаренного человека. Но приписывать ей на самом деле не существующие качества и поступки попрошу перестать. Иначе болтунам и сплетникам порву пасть и моргалы выколю», — заключил Рафинированный в духе экранной комедии. И слухи постепенно вымерли, их не стало.
К слову, Никитин и открыл Семену глаза на… Гоголя. В школе к Николаю Васильевичу училка Сёме любви привить не смогла. Или не могла. Зато Огольцов с тех пор обрел привычку прыгать до небес, когда заново что-то для себя открывает. Так, я помню, как он скакал перед нами, когда открыл для себя гоголевский «Портрет». Или как он сделал для себя открытие — куда опускались веки у Вия. «До пола!» — махал ошалевший, перевозбужденный Сёма руками. Словом, не зря обретался на Кубяка, 5Б, много для творчества почерпнул. «Ну как мог недохохол и недополяк, великий фантазер от литературы Николай Гоголь изобрести такое? Это непостижимо!» — возопил Семен на всю общагу, повалил в коридоре шкаф и кресла, орал, в возбуждении брызгал слюной, чем ввел в смятение вторую, лучшую половину обитателей общаги. Ту, что за решеткой. А как мы спорили о «сгоревшей» четвертой части «Мертвых душ»! «Полная ерунда! Ничего Васильич не сжигал. Нечего было жечь. И потом это произведение нельзя закончить, невозможно дописать! Классик, понимавший, что он классик, не мог ни творчески, ни эмоционально оборвать себя. Если б был дюжинный человек, тогда — да, но он-то из другого теста!» А Вадим Демин, другой преподаватель, тот их всех сделал еще большими сумасшедшими. Про него Сёма в один голос с Сеаткой вещал, мол, «Демин открыл им глаза на театр». И дипломную они поставили вместе с Сеаткой по «Антимирам» Вознесенского. Вот и ставит Семен Огольцов с тех пор спектакли про одно и то же. Собственно, про то, как люди любят другу друга. Худой и страшный мим, которого как мима, как актера звали работать театры страны, который здесь, в тмутаракани, вместе с редкостной красавицей кинематографической внешности ставит спектакль про то, как люди любят друг друга. И как не любят. Я сходил с ума! Это они про что? А про то, что любить — это так непросто, более того, это настолько тяжело, что категорически вредно для здоровья. И смазливая фифочка — я про Сеатку — полюбила это прокламируемое пространство трагедии. И ходила с этим, как с эмбрионом, и боялась ему навредить настолько, что и меня к телу не допускала. Как же, Лариоша, не начнешь тут фантазировать. И молил пространство, чтобы оно не поглотило ея, просто молил, обращаясь за помощью ко всем известным мне силам, хотя от Бога я тогда был куда как дальше, чем теперь. Но в ту пору чувства мои настолько обострились, что я стал физически ощущать и время, и запах в их постановках на сцене. И в какой-то момент стал остерегаться и даже ненавидеть эту мою обостренность. А им что? У них там, в постановках, неразделенная любовь, у них там диктует форма существования.
Провоцируя Семена, чтобы еще что-то для себя прояснить, задавал, как мне казалось, каверзные вопросы типа: у тебя-де, Сень, были подружки, на которых ты мог бы жениться? «Я пока что не испытал разочарования в поиске, — двусмысленно ответил мне Огольцов. — …Зато в этом поиске я постиг и Бальзака, и Шекспира». Выходит, как хочешь, так и понимай этого мутного Огольцова. Ох, Сёма…
Но. Кажется, сегодня я понимаю его лучше. Успешный режиссер, свой самобытный театр, свои талантливые актеры, выпестованные им, свой композитор, выросший вместе с театром, завален приглашениями ставить спектакли в лучших театрах. Мог бы зарабатывать деньги. Много денег. Однако честно служит тем, кого приручил. «Не имею права», — говорит неверующим да непонятливым. Он не хитрый. И это меня греет — применительно к известным только мне одному обстоятельствам. В наш театр Огольцов выскочил, чтобы оживить поставленного им тут десять лет назад «Короля Лира».
Надо было как-то загладить вину. Глупо надеяться, что Семен, лекарь человеческих душ, не понял, зачем я пришел в театр на репетицию. По мне, взъерошенному и взвинченному до болезненности, хоть проверяй полученные знания о крайностях в психологии человека.
Вечером Семен пришел ко мне, выкатил литр коньяку. Мы хорошо поговорили под отвратительное пойло, так что к полуночи не добрались и до середины посудины.
— Знаешь, — откровенничает Семен, — как я сделал своей жене предложение? Я уже на четвертом курсе, «метр», готовый классик, стою в троллейбусе в углу, и вдруг вваливает ватага молоденьких девчонок. И начинают поносить театр, театральную жизнь и нас, классиков. Я их останавливаю. «Не двигаться! Прекратить святотатствовать о театре!» Они узнали меня, как узнают девчонки-первокурсницы выпускника, и примолкли. Среди них я сразу выделил одну — блондинку, чистую, как слеза младенца. Так показалось. Через год ставлю спектакль в Комсомольске-на-Амуре, и ко мне присылают эту блондинку на стажировку. В Доме молодежи она организовывает первый профессиональный театр кукол. Как-то в перерыве репетиции, завязывая шнурки на ботинках, оглянулся — плывет. «Выйдешь за меня замуж?» — спрашиваю. — «Да». — «Оп-па-а!» — невольно обронил я. И этой женщине я не изменял никогда. Всякое случалось в жизни. Но я почувствовал наверно: вот мое счастье. Выстрелил от пояса и попал точно в цель. У нас нет своих детей. Взяли девочку, она любима не меньше, чем была бы любима дочь по крови. Как? А так. Умер первый ребенок, и мы встали перед дилеммой. Посмотрели друг другу в глаза: что будем делать? Плачем оба. Я говорю, мол, давай попробуем. Попробовали. Но что значит «попробовали»? Это если сучка в холодной будке посреди зимы рожает четверых и говорит Трезору с порванным ухом: давай попробуем из четверых спасти хоть одного, — и горе-родителям удается прокормить, обогреть, спасти одного — это «попробуем». А мы люди, тут должно быть честно и четко — абсолютная ответственность, иначе не люди, и даже не трезорки на цепи. Более того, ребенок спас наши отношения: до появления дочери я запивался. Хотя работу выполнял честно, даже в вузе преподавал, а там не пошуткуешь. Словом, нас обоих по жизни болтало, било, будто оморочку о валуны на перекате. Тяжело было. Я порой брался уговорить ее попытать счастья с другим, и она меня уговаривала поступить так же, и каждый обвинял себя. Какая-то жуткая фантасмагория. Потом пошел процесс примирения, переоценки, выработался новый взгляд на многие вещи. Мы переболели, пережили. Нет, о любви с супругой не говорили. Ни одного слова о любви. Но поняли, что погибнем друг без друга. Она так смотрит на меня, знаешь, такой взгляд… И я перебесился. Словом, мы пережили «нешто». Попробовали. Взяли шестимесячную девочку, оставленную родителями в подъезде. Началась жизнь втроем. Ребенок маленький, не спит. И я не сплю, у меня муки творчества, у меня мой родной ребенок. Наступило время дать жизнь другому.
…Вот так поговорили с Сёмой. И меня отпустило. Че не приходила. Утром я вновь появился на репетиции. С удовольствием посидел в последнем ряду партера. Это уже был другой Семен. Другим стал и я.
«Король Лир», в сущности, простая история, бытовая и банальная — кто не знает? Бабуськам, моим соседкам, сидя вечером на лавке, я следующим образом пересказываю сюжет. Самодур и узурпатор, глава несвятого семейства задумал на склоне лет раздать трем дочерям свои активы (в данном случае — Британское королевство), чтобы до гроба, значит, доплестись налегке. Об этом же сам при стечении народа и изволил поведать. Двум старшим, как позднее оказалось — лицемеркам и вообще на редкость плохим девчонкам, сунул по трети, и те до поры удовольствовались. По крайней мере, признаков оппортунизма не выказывали. А вот младшая лгать, лицемерить и кривить душой отказалась напрочь. Мол, я, конечно, тебя, папочка, люблю, однако не настолько, чтобы позднее в замужестве любить тебя одного, больше мужа и детей своих. Сказала — как карта на тот момент легла, сказала честно. Сказала ровно так, как это сделала бы Сеата. Впрочем, об умственных способностях Корделии (младшенькой из дочерей Лира) у Шекспира ремарки нет. Смотрел английский вариант текста еще десять лет назад. Ну уж, получилось, как получилось. Папаша — понятно, самодур — взбеленившись, оставил Корделию без доли и прогнал прочь. Дальше, собственно, начинается рубка между старшими сестрами за дополнительный бонус. С кровушкой, конечно. Папаше и самому неприятностей отломилось: без квартиры остался и вообще хлебнул дурогон мурцовки по полной. И вроде поделом ему. Время у нас нестабильное, время веселое, и таких бытовых историй сколь угодно — и Шекспиру, и Марии Стюарт есть где разгуляться, смотря у кого какой талант. Вечером, сидя на лавке в нашем дворе, — очень уж не хотелось идти в пустую квартиру, да и Диогену тоже, — именно таким образом рассказывал своим городским бабусям-соседкам фабулу и сюжет пьесы. Они — экс-вузовский препод, бывшая столоначальница из энергосбытовой конторы плюс работник культуры в отставке — тоже засомневались: чересчур-де прост, тривиален сюжет. Я не согласился. Бабуськи принялись устанавливать поправочный коэффициент, переросло в нешуточную сшибку представлений о жизни: «Может, правду говорят, не мог Шекспир, мелкий предприниматель, каких в Благовещенске пруд пруди, ваять пьесы? Может, правду говорят, что писала принцесса французская Мария Стюарт да через молодого пройдоху-торгаша Уильяма и являла литературные опыты почти просвещенной тянущейся к свету Европе?» К единому мнению не пришли. Обсуждай я эти капитальные темы с Колей Бухом, соседом-алкоголиком, он бы уже пару раз в магазин за вином сбегал и мы, наверно, пришли бы к консенсусу, однако сосед мелькал то в виду, то в отдалении, делал мне знаки, но пить категорически не хотелось. Вот как повлиял на меня отец Тихон, будто «торпеду» под кожу вшил. И не хотелось идти домой в квартиру, ставшую для меня чужой. Все наши с Сеаткой проблемы из-за нее. С женой этих коллизий не обсудить, пока только письменность осваивает. И ни Дарьи рядом, ни Насти, ни Ольги со Степашкой. Не с кем поболтать. В последнем письме Ольга пожаловалась, что сын не хочет разговаривать, ну не хочет — и всё. «Возможно, ждет тебя. О тебе рассказываю каждый день. В ответ одни взмыки и энергичное махание руками…» Надо бы съездить на разведку. Нет, одному дома плохо. Лучше уж на заимке, поближе к полю, побродить в междурядье да подергать полынь.
«Молитесь, придурки»
Да, совсем забыл! О разговоре с батюшкой Тихоном, настоятелем храма в Игнатьево, том самом сельце на полпути из Марково в Благовещенск. Засомневался я. Растерялся. Чай, не собаку, крупного человека в тайге в кочкарнике оставили. И пришел за советом к батюшке как к последней инстанции. Хотелось рассказать про «приваду», про наши с женой отношения, очевидно, тупиковые, и вообще. Гляжу: стоит мужик у алтаря, исполняется обряд венчания. Жду. Остро хотелось послушать, что скажет батюшка. Я готов был слушать только такого священника, который с первого взгляда вызвал бы у меня если не веру, то доверие. Длинную его речь я не готов слушать. Как это у них бывает: долго, нудно, не конкретно. Наблюдаю за свершением обряда. Невеста страшна, как смертный грех. Пузо — на лоб, стоит шатается, вот-вот упадет. Взглянул на нее сбоку — готов был упасть тут же. Эта дуреха ведь для себя решила таким образом: если Тихон осенил да обвенчал, то удастся удержать без пяти минут летёху, красавца косая сажень в плечах, выпускника местного училища. Дудки, «Клеопатра». Мне совсем скоро осточертело лицезреть на деланое, уставшее чужое счастье, продрался сквозь плотный строй соучастников таинства, что не осталось незамеченным: на меня зашикали и зашипели, аки аспиды. А одна нервная в очках с чудовищными диоптриями зло ущипнула мне бедро. Почесывая место ядовитого укуса, принялся осматривать убранство церкви. Развеселила надпись у входной двери: «Чу, всяк сюда входящий! Если не выключишь мобильный телефон, он будет омыт святой водой». Помятое ведро со святой водой тут же, на краю лавки для отдыхающих молящихся. Сверху плавает щепка — должно быть, фрагмент прогнившего сруба старого колодца, и неведомая мне букашка или паучок борется за жизнь, да никак не удается ей подняться по стенке ведра, падает, предпринимает новую попытку. Возможно, старатели Сёма Огольцов и Вэн Бо не раз останавливались у здешнего колодца испить водицы. Думаю о них как о реальных персонажах, только что оставивших храм и неспешно двинувшихся вверх по дороге, ведущей в город. Огляделся по сторонам — нет ли соглядатаев. Нет. Сунул палец в ведро, поводил им. Водица студеная. Должно быть, колодец глубокий. Реальный персонаж марковский Курочкин, кроме прочего, промышлял здесь рытьем колодцев и устройством листвяковых срубов в них. Ряжи рубил широченные, чтобы самому сподручно в них работать. Колодцу больше сотни лет.
Едва дождался, когда освободится Тихон. Дошла очередь и до меня. Батюшка терпеливо выслушал: про нас с Сеатой и Серегой, про «приваду» и прокурора Устиныча. Про все и без утайки. Весь мой сбивчивый рассказ. Я частил, поскольку спешил обратно в город к условленной встрече. Тихон поизучал меня, глядя исподлобья, наверняка узнал: «Тот ли самый, или не тот? Выходит, тот». Я приготовился слушать ответный длинный и желательно немедленно животворящий монолог, однако батюшка окоротил мои приготовления: «Молитесь, придурки, и бесы вас оставят». И удалился в светелку, где за неумело вышитой крестиком шторкой девчонка-послушница омыла ему руки. Может, еще чего омыла, но я уже двигался к выходу и деталей не узнал. Позднее я «пробил» про батюшку. Бывший десантник, майор. Афганская кампания в два захода по полной программе — от комвзвода до комбата. Первая чеченская. Два ранения. Второе — тяжелое. Уважаю. Если надумаю креститься — только у майора, и ни у кого больше. Но для этого — если по-честному — сколь длинный путь предстоит пройти, уже и не чаю…
«Некорделия»
Отправился на премьеру «Лира». Три длиннющих акта. Ближе к финалу психика у зрителя дестабилизирована. Женщины в зале всхлипывают, только что не воют в голос. Я и сам пожалел, что не захватил с собой платка. Вечно у меня так: когда нужен платок — его в кармане нет, когда позарез нужна бутылка пшеничной… Я бы отхлебнул пару раз. Не таясь. И соседям позволил бы отхлебнуть, коли б взмолились. Особенно когда Корделия находит затравленного, погибающего отца. Все время представлял себе, как Сеата сыграла бы ту или иную сцену. Марина хороша, но и Сеата в очередь с ней играла бы не хуже. Рассопливился, утираюсь рукавом несвежей рубашки. После сорока в театр мне ходить уже нельзя, совсем нервы в лохмотьё истрепал. Юра Егоров, симпатичное страшило, играет лишенного зрения в борьбе за правду героя так, что у меня аж капли пота по позвоночнику вниз. Анна Лаптева в роли Гонерильи — редкостную стервь, а у самой на руках свекровь больная. Там свой подтекст. Возрастной Гаврилыч (в просторечье Горилыч) за Лира вытянул такой огромный текст! Однако по тексту бессовестно врет. «Дуй, ветер, дуй…» Хочется присесть рядом с Лиром Горилычем, обнять, поцеловать в мокрую макушку, поменять в кулисах ему белье, налить стопарик, двинуть свой стакан навстречу и успокоить: не грусти, мол, старина, разведем мы этих стервей и сук. И вообще, не ходил бы ты сегодня больше на ту сцену. Там одно сволочье. Хоть и дети твои. Но и согласись: сам виноват — почаще бы порол их в детстве, может, тогда… Словом, проняло и забрало всецело.
Категорическое обнажение нервов и столь капитальное очищение, что, когда уронили занавес и в кулисах, куда я тотчас прошел поздравить и обнять Сему, где артисты маниакально принялись взасос мусолить друг дружку, меня аж шатало. Увидев Огольцова на традиционном шабаше после премьеры, когда в кулисах каждый лобызает каждого и почти невозможно от привязчивых маньяков увернуться, стиснул режиссеру руку без слов и удалился. «Спасибо, Сёма». И уже за массивными элегичными воротами театра сказал себе еще раз: «Жаль, не Сеатина премьера. В роли Корделии она была б не хуже обаятельной кинематографичной Марины».
«Не суетись, сынок»
Из глубокой и страшной пустоты вынырнул Серега. Его направила ко мне Мила: «Какие-то вы смурные стали, Гена. И ты, и он. Мой вообще за три месяца в больнице очумел: посдирал бинты, выбросил в унитаз ведро таблеток. Орет, замахивается на меня. Не отказывайся, когда Сережа сделает предложение покататься на «яхте» по Зее. Бери Сеатку, ей нужен свежий воздух. По Зее, правда, «сало», говорят, идет. Но, может, ледовая обстановка улучшится? Знаешь, — Мила перешла на полушепот, — Фаскудинов рассказывал мне, как вы однажды всплыли в Беринговом проливе на поле блинчатого льда. И что ты там отчудил такое, что Сергею то приключение снится не реже раза в месяц все эти двадцать лет. Если не врет, раз пять за это время во сне обоссался. Не отказывайся, Гена». И чего мне отказываться? С Милой общаться одно удовольствие. Хотя сейчас не время: следовало бы дооформить по лизингу трактор и картофелекопалку, нужен и грузовичок, хоть бы и подержанный, японский. Но раз Сергей сделает мне предложение, от которого невозможно отказаться…
Когда мы с Сеатой на такси подъехали к пристани, «карабель-яхта» был уже на всех парах, из фальштрубы валил седенький дымок — выхлоп работающего дизеля. И в каких покатях Серега надыбал это чудо, напоминающее военморовские скитания по морям, — для меня наипервейшая интрига в жизни. И ведь пять лет у него «карабель», а не колется. Так, странные полунамеки: догадайся, мол, сама. Мы ходили с ним в моря на субмарине. А на рейдовых катерах, не отличавшихся быстрым ходом, но известных своей сомнительной устойчивостью при волнении моря, хоть они и килевые, ходили моряки по мелкой надобности — с базы на базу, из Питера на ремонтную базу и обратно, обслуживали боевые корабли, да мало ли. Словом, небольшенькая, скромная такая кобылка на подхвате вроде пони или лошадок, кои в парках для коротких прогулок. Итак, расскажет он мне, где приобрел катер, или нет? В этот раз добью Паскуду, пусть признается, ибо дальше секретничать уже и неприлично. Ведь вон сколько людишек, сколько зверей вместе навалили, неужели я все еще не доказал, что могила, что умею хранить секреты. Впрочем, про «приваду» попу Тихону я настучал-таки. Мне казалось, батюшка и так раздел бы меня на правду не хуже экстрасенса. Угадывается в нем нешто эдакое…
…Кэп Паскуда стрельнул в меня карими очами: мол, где так долго шлялся, я на прогреве бочку соляры сжег. Однако помог закатить по трапу на борт Сеату в коляске и приказал снять чалки с кнехта. Я в свою очередь махнул случайному парню на пирсе. Однако тот соображает туго. Показываю ему, мол, возьми рукой так и эдак и брось на борт, — делаю движение ниже пупа, — брось, кентухай, «конец», ибо неохота скакать через леера. Даже Диоген рядом со мной заволновался, видя, что хлопец на берегу не соображает или не хочет соображать. Спрыгнешь на берег сам — чего доброго, не дожидаясь моего возвращения на борт, дружбан даст ходу и окажешься в воде, либо придется догонять «карабель» по берегу, а гребаный кэп будет долго прикидывать да высматривать, где притулиться и забрать нерасторопного олуха. Раз такая его шутка сработала. Но кентуха наконец врубился, и вот швартовый на борту, можно отваливать. Между тем Фаскудинову, очевидно, не понравилось, что я не бросился выполнять приказ «отдать кормовой и носовой». Он напялил на свою угловатую с реденькими волосиками по краям башку военморовскую пилотку с фраерским гражданским крабом, коими украшают головные уборы промысловики да каботажники. И мы отправились вверх по Зее, то и дело сталкиваясь с встречными льдинами, упираясь форштевнем в льдины покрупнее. Сергею определенно нравится лавировать на поле блинчатого льда. «Карабель» в управлении послушен и в маневренности мало кому уступит. Хотел было упрекнуть капитана, что-де не лучшее время выбрал для дальнего похода, так можно оказаться пленником стихии. Но не стал. Дальний поход — это до села Натальино, в ста километрах от города по сухопутку. По воде немногим меньше. Туда-обратно — бочка соляры. Дорого, черт. Пора бы горючее гнать из навоза или картошки. Озолотился бы. Глядя на поляны льда, я стал прикидывать, сколько горючего нужно получить с тонны картошки, чтобы мне стало выгодно увеличивать посадочные площади. И что там думают наши ученые-моченые: пора, пора гнать горючку из картошки — на крахмале будем ходить по воде и по суше. А что?! Возобновляемый — значит, вечный ресурс.
— Серёг, расскажи, где добыл «карабель», коли не великий секрет. А я порадуюсь за тебя, похвалю за верткость в жизненных теснинах, которой я сам лишен напрочь, — сделал я запев к разговору, вроде как расшаркался. Мы стоим локоть к локтю в ходовой рубке. Третьему здесь не стать. Диоген за впередсмотрящего — на баке, вернее, даже на носу катера. Подставил мордяку ветру и солнцу, редко моргает, жмурится и морщится. Вот уши навострил, наблюдает ледовую обстановку и жизнь по берегам Зеи. Судя по всему, немало удивляется: то оба уха торчком, то одно упадет, а другое на стреме. Значит, соображает, что к чему, гоняет масло в башке. Затем оба уха в гору, и он весь внимание. Далеко на берегу собачья свадьба. Диоген приготовился было поприветствовать, но сообразил, что не догавкаешься, и оставил мысль поучить тех, на берегу.
— …Может, когда-нибудь и расскажу. А пока не мешай, вишь, какая ледовая обстановка? — отмахнулся кэп. — Я вот вспомнил, как однажды всплыли мы в Беринговом проливе, и ты, чудак…
— Да, Миля, рассказывала мне, отчего у тебя случаются запоры в сознании…
— У нее самой запор приключился бы, когда б увидела, как ты, умалишенный, выбравшись наверх, следом за комбригом Баголой («Я, тащ контр-адмирал, изоляторы на антеннах посмотреть, а то связь хуже стала»), учудил. На всю вторую Камчатскую флотилию выдал. Ты по трапу из центрального отсека наверх — и я следом за тобой. Мне чуйка моя подсказала: сейчас Генка что-нибудь отчебучит, — стал волноваться, постепенно распаляясь от нахлынувших воспоминаний, Сергей. — И ведь так и не рассказывал мне, зачем сиганул с борта на льдины. Сейчас-то можешь открыться… — Капитан решительно крутанул штурвал, и «карабель» боднул большую, с Сеаткину комнату, льдину.
— А ты сам-то помнишь, что сказал мне Багола, когда, ступив на ближнюю льдину, я побежал по «блинам»? — без энтузиазма подхватываю тему.
— Я как раз выбрался наверх и смотрю — Генка эдак шустро, будто проделывает такое ежеутренне на зарядке, сполз на заднице по крутизне борта субмарины на лед, а кэп аж присел от испуга. И ничо сказать не может, ведь такого никогда прежде не было! Но быстро пришел в себя. А тут и Муха выбрался наверх. Багола не растерялся, Мухину кричит: «Замполит!.. Вы дикие люди! Поглядите, что творит ваш моряк! Где орало?!» Тут я подвернулся комбригу под руку. Он тотчас пинком отправил меня за «оралом». Слетаю вниз по трапу на центральный, быстро возвращаюсь, уже не мечтая тебя увидеть живым. Там и льдины-то приличной, вот как здесь, не было — одни блины по три-четыре квадрата, так мне казалось. Багола отдал «орало» замполиту и командует: «Скажи, Мухин, матросу, чтоб возвращался, и пусть не боится расправы». Муха добросовестно проорал в мегафон: «Ларионов, тебе ничо не будет! Вернись, сволочь!» А ты и рад стараться: уходишь все дальше и дальше. Затем Багола прочувствовал: тут что-то не так, не то прокричал Муха в орало, — и командует каплею: «Нет, ты скажи, что ему будет, конечно, по башке, но только не расстреляют, конечно». Мне окончательно стало ясно, что Багола и сам за свою богатую практику такого чуда не видал. «Тя, придурок, не расстреляют!» — громыхнул в орало, сработанное боцманом из листа оцинкованного железа, замполит. Сколько-то они еще препирались друг с другом — комбриг, кэп и замполит, а ты все дальше и дальше, тебя уже и не видно. А я как посмотрел на тебя, скачущего по льдинам, как они уходили из-под ног, у меня будто по коже на спине тысячей иголочек одновременно, и будто кто-то чрезвычайно сильными руками морщит мне ту кожу, и адски больно! Под нами было не меньше пяти километров! Да хоть бы и два метра. А Багола очухался и деланно спокойно так покрикивает в твою сторону без орала: «Спокойно, сынок, не суетись под клиентом, сейчас мы бросим тебе конец». Замполит дублирует: «Лариоша, не суетись под клиентом, придурок, иди взад, лови конец!» В общем, все наложили в штаны. Комбриг огляделся вокруг, будто мы на палубе рейдового катера и швартовые концы валяются тут повсюду — бери любой. Я сообразил и кинулся в рубку за швартовым. Не хотелось, чтобы Багола во второй раз сообщил мне ускорение форменным ботинком. На твое счастье, боцман оставил там в рундучке кусок фала, метров десять-двенадцать. Быстро возвращаюсь, бросаю тебе: «Держи, Генка!» — но куда там, гляжу — ты уходишь все дальше и дальше, уже метров тридцать, пятьдесят метров! Как бы не сто! А Багола засуетился и, глядя в твою сторону, шепчет от ужаса: «Не суетись, сынок, щас матросик бросит тебе фал». Кэпа тоже придавил страх: выхватил у Мухина орало и хотел что-то про сынка повторить, но глянул на комбрига и присел на корточки, обхватив голову в ужасе ожидания развития событий. Я вижу, как командиру лицо выбелило. А ты вдруг остановился, тебя видно только в разрывах пелены, вечереет, еще бы так минут двадцать, ты исчез бы из виду — и мы тебя только и видели. Но мичман Савосько с верхотуры ходовой рубки направил на тебя фару, и мы видим, как в ее луче ты пляшешь на блинах, они вот-вот уйдут из-под тебя или коварно перевернутся под тобой и тебе же сыграют по башке. И тогда точно каюк — откукарекался Генка. Я в шоке. Кэп онемел. Мухин мычит несвязное, пытается тебе прочитать политинформацию о том, что у нас в социалистической стране у всех равные возможности: вроде хошь беги по льдинам, хошь оставайся со всеми и прозябай в подлодке. А ты присел со страху, успокоил блин, на котором находился в тот момент, затем переполз на животе на льдину побольше, вскочил и понесся к лодке, блины под тобой пляшут, а ты несешься, хоть бы раз пробуксовка, будто прогары с шипами. И с разбегу — бух! — о корпус и стал царапаться, ухмылка у тебя шальная, но ни следа ужаса или истерики на физиономии. Одна какая-то звериная упертость. И сосредоточенность. А еще азарт. Таким я тебя больше никогда не видел. Разве что, когда в шторм ушли в самоволочку к девчонкам. Тоже могли утонуть. А тут у всех отлегло. Ты цепляешься за едва видимые выступы на корпусе лодки, царапаешься, психуешь, ведь ничего не получается. Бросаю тебе фал, а ты не берешь. Меня до сих пор поражает, за какой хрен ты там на корпусе лодки зацепился, что будто взлетел на плоскость паравана. И, гляжу, уже идешь к нам как ни в чем не бывало. Смотришь по сторонам: мол, а чо, мужики, собрались-то наверху, шоу окончено. И не могу сказать, что тотчас стал счастливее, когда ты оказался на борту, на твердом. Я элементарно не владел собой. Как и другие свидетели случившегося. Так за что ты сумел зацепиться, когда царапался?
— А там был едва заметный выступ акустической антенны. Я, когда еще только собирался сигануть, вспомнил, как в доке на ремонте, когда обдирали слои краски с корпуса лодки, чистил это место электрической шерошкой, потом красил рядом с ним. И все время хватался за этот выступ, потому что больше не за что, а со строительных подмостей в доке высоковато было, иначе бы не достать. Вот так красил и держался за эту штуковину. Слой за слоем. Я даже не знаю ее назначения. Она и выручила.
— А почему ты меня раньше об этом не расспрашивал? — задав вопрос, глянул на Сеату, в плетеном кресле расположившуюся впереди на палубе в районе форпика, люка в подсобное помещение под палубой. Я подвинулся к ней — всего четыре-пять приставных шагов, — чтобы лучше укрыть пледом. Дин засуетился, дурашливо болтая хвостом: «Старпом, правильно ли я себя веду?» — «Правильно, матрос Диоген». — Погладив пса по шерсти, поблагодарил за отличную службу. Сеата за обоих благодарно кивнула мне. Посмотрел на жену внимательней. И она долго, с легко читаемым интересом вменяемого человека, глядит в мою сторону. Странно, мне все время кажется, что никуда не делся ее дар речи, что она может заговорить в любой момент. Но почему-то не хочет. Вот и Субботин разводит руками: мол, сам не пойму, в чем дело. Вроде выздоравливает Сеата, по всем признакам наступила ремиссия. Может, нужен был некий толчок для психики? Но он был. Следователи в течение недели пытали ее про Мухина –– она как рыба об лед! Тут бы любой немой заговорил, когда тебя три придурка по очереди пытаются разговорить, трясут за плечи, злобно заглядывают в глаза, подсовывают блокнот, мол, напиши, немая дура, расскажи, дрянь-подельница, может, в суде хоть срок скостят. Ни слова, ни кивка, ни вздоха. Опять наседают, и опять молчание. Это их заводит. Да еще доктор Субботин на следаков руками машет, будто колдует — «Нельзя-де ей, долго еще будет нельзя, все так зыбко, преступно травмировать столь трудно выздоравливающего человека. Любой мужик в невроз войдет, а тут женщина». Молчит Сеатка — и баста! Разговариваю сам с собой, делясь переживаниями и тревогой. Но тотчас меняю тему, вернувшись в разговор.
— А почему ты никогда мне не рассказывал, что происходило на палубе?.. — хочу спросить Сергея о ситуации, когда я пронесся мимо отцов-командиров в рубку, а оттуда слетел до центрального, почти не касаясь балясин вертикального трапа.
Сергей скривил физиономию, вспоминая перипетии того, давнего.
— Багола сложил ладошку в саперную лопатку и ка-ак саданет Мухину в районе двенадцатого ребра, я подумал: запросто проткнет замполиту печенку. «Орден Красной Звезды матросику за глупецкий подвиг — многовато будет, — цедит сквозь зубы переволновавшийся, однако совладавший с нервами комбриг, — а вот «десяточку» на губе — в самый раз! И чтобы на киче лопату из рук не выпускал, паршивец. А это, Мухин, уже тебе орденок за работу с личным составом…» — И как саданет каплею в то же место еще раз. Тот шарахнулся в сторону, но молчит. А куда деваться — комбриг награду вручил, стой смирно, ответь «служу трудовому народу» и заткнись. Багола затем и кэпу саданул тем же макаром. Глядя на воспитательный момент, чуть не присел на гузно и не оправился под себя. Чур меня, думаю, надо рвать с палубы в душный каземат, прикинул маршрут, как мне рвать когти. Но Багола и мне успел пинка засандалить. Так, скользом, в общем, не больно. Опять же в этот момент привычка у меня окончательно сформировалась. Но от сообщенной им энергии пулей слетаю по трапу вниз, да больно так локтем о переборку шибаюсь. А тут народ в центральном столпился: не поймут, — почему не дают добро подняться наверх подышать. Приковылял в радиорубку, держась за травмированный локоть, а ты уже там; лежишь на палубе на спасательном жилете и хоть бы что тебе. Музычка легкая играет, кажется «Space». Прикидываю: блин, Лариоша такое шоу устроил — мы все битые, включая старших офицеров — а Генке хоть бы хрен, ни пинка ему, ни царапины на нем, не считая порезанного о льдину запястья. Лариоша продышался за весь экипаж и блаженствует, а остальным не дали: через пару минут срочное погружение да воспитание мужества в отсеках. И ведь Лариоша даже на кичу не ушел, аккурат в поход отправились.
Сергей помолчал, сосредоточенно вращая штурвал. А затем продолжил, не отрываясь от управления крохотным, но все же кораблем.
— Откройся, Гена, — Сергей заговорил моими же словами, ерничая и дурачась, поскольку настроение у него, похоже, улучшилось, вышли на середину фарватера, а в этом месте Зея широкая: километр до левого берега, километр — до правого. И ледяные поля здесь пожиже. Друг гримасничает: правда, видно, что его раненая рука все еще ноет и мешает жить. —…Хоть сейчас откройся как на духу: зачем поперся на лед? — оторвавшись от созерцания картины впереди корабля, повернулся ко мне капитан ближнего плавания.
Я оглянулся на Сеатку еще раз, прикинул, что она едва ли могла услышать наш разговор, тем более что подошла к ней Мила и подала чашку с крупно нарезанными фруктами. И я проговорил на ухо увлеченному борьбой со стихией мореману:
— Ты знаешь, осточертело мне сидеть в консервной банке. А тут еще Чумичка пришла: такого… такого мне наговорила. Шарахаюсь между отсеками, меня шатает, будто пьяного. И вот смотрю, по всплытии Мухин поперся следом за кэпом и Баголой наверх подышать. Комбриг, как всегда, замполита учит: «Ты, Мухин, все еще хочешь командовать лодкой? Вот что я тебе скажу: кроме подвига, есть еще человеческая глупость… — Мухин следует за комбригом неотвязно и тому нешуточно досаждает. — …Письменное решение оформил и вечером его объявлю, — делится комбриг. — …Пусть оно созреет в моем воспаленном мозгу. А пока плотнее работай с личным составом, Мухин. Меняя усилия, держи одной рукой за горло, а другой — за яйца, и заставляй людей работать… Что-о-о?! Побыстрее подписать бумагу, говоришь, каплей? — вернулся Багола к просьбе замполита. — …А куда спешить? До нашего берега семьсот верст, до американского — триста, под нами пять верст. Кто сейчас понесет ту бумагу в канцелярию флотилии? Да пойми ты, Мухин, я должен думать своими куриными мозгами. А ко мне прутся с утра до вечера: тащ контр-адмирал, подпишите то, тащ контр-адмирал, подпишите это…Я вам не сумасшедший комбриг…» И так дальше. Они скопом наверх, а мы что? Выходит, наш удел оставаться в аду?! Воздух спертый. А кто его больше всего спер? Багола да кэп, да Мухин! Все «шило» за неделю выжрали и ходят по отсекам домогаются, проверяют — не поставил ли Лариоша в огнетушителе брагу. Я, конечно, поставил. Но тогда, знаешь, Серёг, меня эта несправедливость так прошибла! Мы с тобой хоть и пролетчики, самовольщики, то да се, но получается, из похода в поход два года кряду света белого не видим. Мне все время снилось, как я нырнул в бассейн с чистой водой и хлебаю, хлебаю ее, пью и пью, и не могу напиться. И вот прошибло мозги чувство про несправедливость. Будто копьем в самое сердце ткнули, наконечник промеж клапанов застрял и не дает сердцу гонять кровь. А еще перед этим на межвахте приснилась Сеатка. Такая, знаешь, неземная аж, кожа на лице и шее белая-белая, прозрачная… и светится! Икона! И в руках большое такое яйцо держит. А яйцо, известно, символ жизни. Видел в храме икону Пресвятой Богородицы Албазинской «Слово плоть бысть»? Редкое в православном мире иконописное изображение младенца во чреве. И вот такая же святая стоит моя Сеата и в ладонях бережно так держит — то ли яйцо, то ли младенца в сиянье…
У меня комок к горлу подступил, говорить стало невозможно, будто только сейчас все произошло, минуту назад. Однако, справившись с волнением, подошел к Сеате, поправил плед и лишь тогда вернулся к Сергею в ходовую рубку.
— …Ну наговорила мне всего такого Ч, выбрался наверх и вроде как поп впереди шествия пошел за светлым и святым образом, держа его на вытянутых руках. Иду, подспудно, правда, сознаю, что должен где-то шарахнуться между льдинами. А ничего, иду, несу светлый образ, и мне, знаешь, так хорошо и легко. И не падаю, не тону. Я про этот случай батюшке Тихону рассказал. Он ничего, похоже, понял меня. Сам боевой офицер.
…Потом кислород в мозги шибанул, видать, и пошел обратный процесс. Будь я физиологом, обязательно грамотно описал бы. Пошел кислород — очнулся, обронил икону и вижу: я от лодки уже в сотне метров, и ее, родимую, в ночи почти не видно. Сразу позабыл про святые образа, а тут вспышка прожектора, будто сигнал из космоса, и так, знаешь, понесло меня обратно, как апостола по воде…
— Про какую «че» ты все заливаешь… Я тя сразу предупредил: сорок га картошки до добра не доведут, — неожиданно сменил тему Фаскудинов, и это прервало поток сознания. Я, конечно, не стал детализировать, как тогда, на межвахте, когда в полузабытьи лежал на своей шконке под подволоком, явилась Чумичка. И, открыто издеваясь, поведала, что перед походом случился у Сеаты с мужем задушевный разговор, естественным образом перетекший в насилие, а затем и избиение. И что теперь она аккурат находится в больнице с сотрясением мозга. Представляете, святая, Корделия (!) лежит в муниципалке с сотрясением мозга?!
«Шрек не Шрек»
До села Натальино дошли за пять часов: местами лед пакуется, огромные ледяные поля приходится обходить стороной галсами от берега до берега, а ширина Зеи в этих местах до двух километров с лишком. Пару раз сели на мель, но подступают сверху ледяные блины, их становится больше, они нагромождаются в хаотичные конструкции, и эта нарастающая сила срывает катер с мели, выручая нас. И тогда кэп прокладывает новый курс, мы обходим поля набухшего льда, мели и речные косы, уверенно продвигаясь вверх по течению. Напротив Натальино наступающий ледовый фронт остановил нас, и кажется, окончательно. Да еще сели на мель неподалеку от левого берега у небольшого островка, заросшего ивняком, лимонником и диким виноградом. Несколько берез, черемух и осин, местами перевитых лимонником, дополняют скромный растительный ансамбль. Остров десятилетия бился со стихией, и эта борьба, заключающаяся в растительном берегоукреплении, делает его с каждым годом уверенней в своей силе. Корни ив и деревьев переплелись у намытого берега. До правого берега далековато, до ближнего левого не больше сотни метров. В удалении на песках виднеется сосновая рощица. А так кругом кустарниковые заросли, сколь видит глаз, да кое-где деревья. Есть соблазн добраться до острова по льдинам, но на глазах жены я не стал этого делать, хотя, ухватившись за леера, перенес тело за борт и попытался опробовать ближний к кораблю лед: в этом месте он пока не держит. Дин чуть было не бросился опередить меня, но его я осадил. Оглянулся. Сергей с ухмылкой наблюдает за моими действиями. Нормальный паковый, тонкий лед, сформировавший вокруг нас хаотичные нагромождения. На юте, на корме, Сергей пошевеливает угли в шашлычнице, Мила нанизывает на шампуры мясо, старший ее сын, без дела шарахавшийся по палубе, спустился в машинное отделение, затем поднялся по трапу выше, сделал попытку прилечь на шконке в небольшой каюте, где койки в два яруса на шестерых. Парня ничто не устраивает, он скучает. Сколько нам всем предстоит тут прозябать — сия тайна велика. Она есть. Отпустит лед, позволит уйти вниз по Зее и вернуться в основную базу или «карабель» станет пленником до весны, а нам через пяток дней добираться до берега по перволедку?
Понятно, Сергей видит и понимает ситуацию не хуже меня и досадует. Чтобы не закипеть, частит, отхлебывая из пузатой бутылки дешевый китайский коньяк Napoleon. Мне не хочется, и я уверенно отбился от предложений друга поучаствовать «в шоу из горла». Мухин на груде битого стекла, Устиныч в заточении вездехода, борения со следователями, навалившиеся жизненные проблемы в связи с травмой Сергея, затем странной болезнью Сеаты или, может, в результате еще чего-то мне неведомого… Во мне будто перевернулось естество. Даже Ч не является, вот незадача. И то правда, в последние месяцы я был с нею грубоват. Но ты ведь на работе, ты ангел-хранитель, так будь добра соответствовать! Извини, входит в зарплату, милочка! Пусть бы явилась и помогла. Впрочем, не до нее. Хорошо бы Сеатка скорее поправилась. У нее появился портативный американский компьютер. И откуда? Я только-только освоил стационарный, порой не умея выполнить на нем даже простенькие операции. А у нее вон какой. Дорогущий, наверное. Мне сказали, такие аппараты в Японии да в Штатах делают, а в Европе еще не везде. Нынешнего стыдного трепета перед чудо-техникой у меня не было даже во времена службы на подлодке, где также в радиорубке была установлена сложная аппаратура засекречивающей связи с ежедневной сменой шифра. Что говорить про персональный компьютер, когда не так давно приобрел новый мобильный телефон, а выучить порядок простейших операций не могу. Надо мной смеются Милькины дети. Эти шуруют пальцами по клавиатуре, как мыши в подполе. Другое поколение.
Я прилег на шконке рядом с Милиным старшим, сунул ему мобильник и попросил подвести часы и глянуть, чего блямкнул сигнал, может, какие сообщения нелегкая принесла. Ох и тяжелая эта работа, из болота… Леха поизгалялся надо мной, поосуждал. Однако затем вылупил свои зеленые глазищи, подскочил на шконке и стал переводить свой с сумасшедшинкой (не иначе обалдуй траву покуривает, будь я его папаша, обязательно выдрал бы) взгляд с мобильника на меня. Открыл рот, однако слова молвить не может, паршивец. Я отнял телефон, нацепил очки и глянул — отчего у парня ступор. Небось, опять гавкают, чтобы пополнил счет, собаки, все мало узурпаторам, пусть им пусто будет. Нет, не приживется у нас мобильная связь, коли с клиента семь шкур дерут. Не приживется, как пить дать. Я даже с Карлицей на ящик поспорил. Смеялась надо мной, дуреха. «Сережа за бортом!» — сообщил бесстрастный кровопийца и узурпатор. Я ломанулся по трапу наверх, нога предательски прострелила на истертой ногами матросов нескольких поколений балясине, я больно ударился бедром, в другой обстановке присел бы да повыл, но не в данной ситуации. Катер развернуло наступающим льдом, теперь мы, захваченные ледовой массой в тысячи и тысячи тонн, движемся кормой вперед вниз по течению, а Серега…
Когда я увидел его, едва сориентировавшись на корме, он был в воде по горло уже метрах в двадцати пяти от нас и боролся со льдинами, беспрестанно наезжавшими на него. А рядом Диоген. Кажется, пес в еще худшем положении. Но Сергей даже в этой очевидно критической ситуации умудряется помочь Дину, оттолкнуть льдину и дать псу возможность плыть. Сам пловец большим напряжением сил отталкивает одну наехавшую на него льдину, однако другая запирает его еще плотнее. Он в плену у льда. И чем я могу ему помочь, разве брошусь к нему по льдинам? Лет двадцать назад я не рассуждал бы, а барахтался рядом. Сейчас рассуждаю и с собой договариваюсь. А кто останется с девчонками на палубе, ведь они обе в панике? Да и пацаны мечутся от борта к борту, «карабель» крутит стихия. Я бросился в ходовую рубку и тщетно пытаюсь завести дизель. Сколько раз просил Сергея — научи, как уверенней завести двигатель, может, пригодится, — так нет же: «Я вечен, и даже не раскатывай губу, старший матрос запаса». — «Есть, понял, не раскатывать губу, старшина второй статьи запаса!» Кнопка стартера не работает, я понимаю, видел, что дизель заводился посредством тросика, без толку мечусь от дизеля наверх в рубку, затем на палубу и обратно, мы дрейфуем, нас еще раз развернуло, теперь Сергея можно увидеть только с бака, с носа корабля. Я пожалел, что не сразу бросил спасательный круг. «Не суетись под клиентом», — стучит в голове дурацкий приговор от Баголы вперемежку с буханием — приливами и отливами крови. Но я суечусь без толку: спасательный круг-то я Сергею бросил, однако пользы от этого ни на йоту. Сергей за время моих метаний выбрал еще двадцать метров до берега, но явно слабеет, движения его перестали быть резкими, как еще недавно, но его сносит к следующему острову, также густо поросшему тальником, но меньше ближнего, на траверзе которого мы остановились у Натальино. Исчез из виду Диоген. «Выбрался на берег? Нет?» Село медленно проплыло в шуме трущихся друг о дружку льдин, которые то пакуются, то распадаются на отдельные льдины, как оладьи на сковороде, то на отмелях неуклюже наползают друг на дружку, будто лягуши при спаривании. Небо сереет, через час стемнеет. Но что предпринять? Сергея уже не видно, я молюсь Богу, герою-интернационалисту отцу Тихону со всем его приходом, к которому намедни зашел на огонек, а получилось — исповедался. Еще недавно я ломал голову, как буду осваивать только что приобретенную сельхозтехнику для работы в поле — с моим-то техническим кретинизмом. Но сейчас отдал бы даром свой трактор вместе с новой, пахнущей краской картофелекопалкой тому, кто способен запустить двигатель: и так и эдак дергаю тросик, поворачиваю тумблерок стартера, пытаюсь замкнуть провода, может, хоть так заведется — все без толку. Есть заявленный Сергеем секрет. Но в чем он?!
Перепробовал, кажется, все варианты. Стал смотреть, куда ведут провода. Совсем уже стемнело: одной рукой держу фонарь, сунул голову под панель, туда, где толстый жгут из проводов, — мне вовек в них не разобраться, — и нащупал за панелью, на которой в ломаном ряду показчики уровня масла, давления и еще что-то, небольшой тумблерок с прищепку величиной, машинально попробовал заломить его вправо-влево, «карабель» вздрогнул, дизель, чертыхаясь, кашляя, попердывая, бросая клубы черного дыма в воздух, за минуту набрал ровный ритм. Я зачем-то сбегал в машинное, увидел, что там грохочет ярославский двести тридцать шестой, тот самый, что останавливался только на съем золота, в остальное время работал на «колоду». Все шесть месяцев сезона промывки песков. Сразу надо было посмотреть, тогда бы я паниковал меньше: «ярославец» — лучший образец совковой мысли, надежен и вынослив, как двигатель «Тойоты». Я бросился наверх, попробовал крутить штурвал и только тут понял, что двигатель работает на холостых. Еще с десяток минут ушло на то, чтобы найти тот рычаг в районе руля, — я понимал, что он должен быть под рукой, — который придаст вращение лопастям винта. Придал. Но нас так плотно несет грязно-белое в окончательно посеревшем вечере ледяное поле, что и нечего мечтать причалить к левому берегу, куда, возможно, выбрался Сергей. Если у него хватило сил добраться до суши. Впрочем, другие варианты отметал. А если и успел, как выжить в стылой ночи, я не представлял себе. Смотрю на Сеату, очередь которой в сложившейся ситуации тридцать шестая. И сердце мое сжалось: сколько мою девчонку можно испытывать и каково ей?!
Двигатель работает уверенно, лопасти вращаются, я наблюдаю их мелькание, когда на корме, перегнувшись за леера, пытаюсь увидеть, теперь уже угадать, правильно ли все сделал, на ходу ли «карабель»…
Примерно через пару часов катер ткнулся носом в илистый берег у Новопетровки, что в двадцати километрах ниже по течению от села Натальино. На душе чуть отлегло. Но лишь чуть-чуть. Как там Серега? А Диоген? Хорошо, если в кармане есть спички. Фаскудинов давно выработал нормальную охотничью привычку, в шутку всячески прокламируемую: даже если идешь на отдых в городской парк, в нагрудном кармане всегда должен быть коробок спичек, запаянный в полиэтилен. В этой шутке лишь небольшая доля шутки. Однако наверняка ни спичек, ни зажигалки при себе он не имеет. Вон на баке его рюкзак, и вот в карманчике спички в пленке. Значит, шансов выжить нет. Пошли ему бог на берег хоть бродяг-травокуров и костерок. Или городских рыбаков, которые в этом месте редки, как изюбри. Далеко от города. Мы готовились не к путешествию в тайгу, а жрать шашлыки на верхней палубе катера, будь они неладны. И что в этом ритуале пожирания испеченного на углях мяса люди находят?! Хотя ритуалу, обряду тысячи лет.
«Как шатуны»
Что можно сделать, находясь в Новопетровке? Прикинул, что даже если мне мгновенно удастся найти машину, чтобы попасть на левый берег, надо проехать по дорогам вкружную, в том числе по полевым дорогам, примерно двести километров — на это уйдет не меньше четырех часов, если гнать очертя голову. Я лихорадочно вспоминал, какие села напротив Натальино, выходило, что никаких сел. Все ведь изъезжено в поисках доброй охоты и рыбалки много раз. Нет там сёл. Вся надежда на одно: помолиться Господу. Эх, призвать бы в помощь отца Тихона, у него прямая связь. Но как призвать того Тихона? Подумав о батюшке, я тотчас успокоился: вот она, животворящая сила. Успокоившись, дал заднюю, отвалил от берега, впотьмах почти на ощупь нашел небольшое уловцо за косой, куда не били льдины, и с разгона посадил «карабель» на мель у самого берега. «Может, и зря. Распилят новопетровцы за зиму «карабель» на металлолом. А ведь отвечать мне: за старшего оставил Паскуда».
И только тут я вспомнил о безмолвствующих членах экипажа. Сеата сидит там же на баке в плетеном кресле, кутаясь в плед, Мила рядом, голова ее непроизвольно подергивается, но это уже не ступор: человек никогда не бывал в подобной ситуации и не знает, как себя следует вести. Выть в голос вроде рано, поскольку ничего с Сергеем не ясно до конца. Говорить что-то… сказать в эту минуту можно лишь банальное. А Мила человек нерядовой, знающий себе цену. Тем временем Леха, ее старший, вместе с братом шурует в тальниках на берегу, пытаясь завести прижимной на самую толстую березу. И это пацанам удается. Не такой уж раздолбай этот Леха. Не зря Паскуда шарахался с ними по тайге, обучая премудростям охоты на мелкую дикую живность. И на крупную тоже. Как прижмет их жизнь — они красавцы, а в перерывах между поверками раздолбаи и бамбуки. Мне захотелось приободрить парня. И я крикнул в темноту, поворачивая единственную фару на рубке и угадывая, где он там затерялся, чтобы помочь вернуться на катер.
— Леша, идите, куда свечу. Чего ты там бродишь, лысый?! Зачем вообще вы, молодые, стрижетесь наголо, как Шреки?
— Шрек не Шрек, был бы хороший человек, — бросил Леха в мой адрес реплику с вызовом. И принялся там в темноте обсуждать с братом тему о погоде: мол, тепло, как в сентябре. И действительно…
Повалил мокрый снег. Не к моменту вспомнилось любимое «Шлепаются хлопья тяжело…» Между тем у стылой реки холодно. Здесь прохладно и в сентябре, и даже в мае так, что в спальнике спать невозможно, не рыбалка, а ночное непреходящее мучение, даже если ты в тулупе и валенках с галошами поверх. Но мы уже выбрались в село, и Леха понесся шуровать по хатам. Для натальинских баб обычное дело сказать: «Мой таймень опять идет домой зигзагами — должно, нажрался супостат». А как у баб новопетровских? Найдем мы тут трезвого мужика или нет? Я стал прикидывать, какой день недели, и решил — суббота. Точно трезвого мужика сегодня не найдешь. Однако вернулся Леха и привел трезвого(!) мужика: «Говорит, может забросить нас через город на ту сторону. Только это долго». «Ясен корень, что долго…» — подтвердил трезвый новопетровец. — Надо ждать, когда появится прогал на реке, и тогда на лодке быстро на тот берег. Серегу-то мы знаем, это не какой-нибудь паскудный мент-законник, а честный браконьер, надо выручить, иначе к утру наверняка загнется. Сто процентов сгинет! — слегка рубанул воздух мужик, — ясен корень, околеет. Ввечеру не видал я на той стороне ни одного автомобильного огонька… хотя обычно мужики лучат и там иллюминация, будто на праздник.
Прав мужик. Но от этого ничуть не легче.
— Ясен корень! — прерываю монолог сельчанина, готового развивать тему до утра, когда невозможно будет ничего поправить. — Раз трезвый, баб оставляю на тебя. Дай машину, я понесся на тот берег вкружную, а ты смотри на реку, жди момента. Если что — рви на тот берег.
— Не-а, — не согласился с моим планом мужик. — Раз я трезвый и у меня права и бумаги на мою машину, то поеду с тобой я. А на лодке будет караулить Петро, мой сосед. Как будет на реке прогал, минута — и лодка на том берегу.
— А он хоть трезвый?
— А это еще зачем? Или ты думаешь, что мы по реке летаем только по-трезвому? Аккурат наоборот, — закончил условно трезвый сельчанин, которого я даже не удосужился спросить, как зовут. Вернулся на берег и с сожалением увидел, что ледовая обстановка нисколько не улучшилась. Дерьмо! Все дерьмо.
Добираться в объезд, когда ты знаешь, что левый берег всего-то в километре-полутора и там умирает твой друг, — невыносимо. Едем. Я хочу отвлечься, чтобы не надоедать Женьке, рассудочному новопетровскому мужику, фермеру, то есть коллеге, как оказалось. Поначалу пытался давить на него, чтобы не жалел машину, но вскоре понял, что из его «уазика» больше не выжать, и так движется на пределе; станешь парня напрягать — автомобиль все равно не взлетит, зато рассыпаться может в любой момент, и я отстал от человека. Ближе к городу появилась связь, и я вызвонил Рыжего, еще недавно фаскудиновского подчиненного. Рыжий обещал поднять ментов. И вправду, за «кругом» перед автодорожным мостом через Зею нас встретили ментовский джип, УАЗ-«таблетка» и «уазик» вроде нашего, но поновей.
— Еще две машины унеслись вперед, давай сориентируем мужиков, пусть начнут раньше нас, — позевывая, сообщил Земан. Я согласился. А ориентир известный: напротив села километр вверх по течению, километр — вниз. Мы обнялись с новопетровским Женькой, как друзья. Выручил. Нормальный, конкретный мужик. Впрочем, я бы и сам так поступил, мы ведь русские.
За полночь окрестности на левом берегу напротив Натальино, поросшие тополями, редкими березами и соснами на втором этаже и густым разнотравьем, преимущественно полынью, выгорающей ежегодно, вперемежку с бесконечными тальниками — на первом, в которых прячутся осторожные косули, лисы и иногда волки, осветились десятком фонарей. С включенными фарами всю ночь простояли и автомобили. На эту суету явился Диоген. Смертельно уставший, молчаливый, без эмоций. Я обнял пса, как обнял бы сына. Дин сколько-то потерпел мое объятие, затем стал нервно освобождаться из тисков, прихватил меня за руку. «Ясен корень, жрать хочешь. Но где ты шлындал!» Я скормил псу зачерствевший хлеб из рюкзака, куда собрал остатки провизии: пригоревшее мясо, салаты в пластиковых пакетах, нарезанные фрукты — все в беспорядочной куче. Дин увлекся едой. Подтянулись мужики из Новопетровки и Натальино, прорвавшиеся к левому берегу на моторных лодках. Словом, на поиск брошен уже, наверно, целый взвод. Ясен корень, здесь же и Женька-фермер.
— Бабы и пацан спят как убитые, — сообщил он. Это не совсем так. Мила и Леха тут же, как и все мы, бродят в зарослях. Как-то же добрались, подняли с постели пьяного мужика. В этом вся Мила: при крайних проявлениях психопатии может поднять из гроба три дни как упокоенного. Но сейчас на нее больно смотреть.
— Я же говорила, какой-то он смурной последние месяцы. Полагаю, он из-за меня, — повторяет и повторяет она, неприкаянная, виноватая, хотя есть ли ей за что себя винить? Догадываюсь, что нет. А даже если и есть за что, лучше бы старший сын этих слов саморазоблачения не слышал. Лешка потерянно бродит в зарослях, иногда являясь под свет фар автомобилей: «Ну что, не нашли папку?»
— Да, наверно, полковник уже в Благовещенске, — стал уговаривать старлей Рыжий примерно за час до рассвета. Мне показалось, что поиск он вел без должного огонька и инициативы. Так бывает: сегодня полковник начальник и бог, а назавтра — конкурент по службе. Так, что ли?
— …Вот мы сейчас развернемся цепью, метров через пять между особями, и прочешем весь берег: два километра в ту сторону и, развернувшись обратно, два — в эту. И будем на сегодня заканчивать, а?
— Да, старлей, — согласился я. А что еще остается? На самом деле, как в воду канул. Но ведь, стоя на палубе катера, мы видели, что, скорее всего, Сергей до берега добрался. То-то и оно, что «скорее всего». Всей картины впотьмах было не рассмотреть.
Я продолжил собственный поиск. Искал теперь еще и исчезнувшего Дина. Чертовски замерз. Согрело одно: под утро вдруг объявился Диоген. Взъерошенный, виноватый, потерянный. Он несмело подошел, виляя хвостом, заглянул мне в глаза: мол, прости, хозяин, не уберег я твою Паскуду… дай еще сухарь. Так я понял его эмоциональный посыл. И я разрывался между радостью в связи с возвращением пса и нарастающей тревогой за друга.
Мы прочесали весь берег. Прочесали удаленные села. Прочесали город — все возможные Серегины явки. Я обращался и обращался к Земану, однако старлей от меня отмахнулся и далее просто перестал брать трубку. Назавтра к вечеру с Диогеном вернулись на песчаный берег, поставил палатку, установил в ней металлическую печь, собрал нары из досок. И еще две недели мы жили здесь, бродили вместе и порознь по густым зарослям, сожгли всю растительность, способную гореть, на три километра вверх и на три вниз от предполагаемого места высадки Фаскудинова на проклятый мной берег. Часами в задумчивости, почти без движения, сидели на берегу, всматриваясь в проплывающие теперь уже мощные льдины перед ледоставом. Я все пытался понять: почему, зачем? Появились забереги. Следом мороз сковал пространство от берега до островов. Я ждал, когда можно будет по новому льду ходить. Дождался. Наивный, ходил, изучая следы на песке подо льдом. Вдруг показалось, нашел, ровно там, где ожидал найти. В подтверждение догадки и Диоген поскуливал и суетился. Прерывистая цепочка нечетких следов тянулась от маленького острова, обросшего тальником, до берега. Но, может, это были и не следы вовсе, может, льдины нарыли. Я и верил, и не верил. Еще раз появился на левом берегу Женька-фермер. Принес горячих блинов, тушеной картошки в кастрюле, перемотанной банным полотенцем. И литруху сильного первача. Сидя на комле давнего топляка, дегустировал, хвалил… Ужиная, рассказал о новых догадках. Он согласился со мной: вряд ли кто-то из местных мужиков тут мог шарахаться. «С чего бы? Ясен корень, пьем, но не так чтобы босика в мороз шарахаться. Если только по деревне иной раз за самогонкой, как шатуны… да потом друг дружку по тем следам, будто зверя, тропим». Я согласился: «Если только как шатуны».
«Ты не Галя?»
Стыдно признаться: уже на двенадцатый день я отказался от борьбы. Женька вез меня в очередной раз вкружную. На этот раз в Благовещенск. Морально я вымотался. Физически — меньше. Я готов отдежурить на берегу хоть год без смены, если бы это дало или хотя бы обещало результат. Не обещало. Там, на берегу, я возвращался и возвращался к углям небольшого костерка прямо за натальинским островом, где мог выйти из воды Фаскудинов. Чей костер? Чьи, теперь уже заветренные, следы на песке? Размер Серегин. Сорок пятый.
Молчим. Опять же вроде и не в тему вспомнилась Галка. Мы неоднова разводились с Сеаткой на недельку, на месяц. Бывало — и на три. Все это счастливое, безо всякой уценки, время я проводил у себя в гараже. Устроен он для автономного проживания, подвози только провиант: тут и кухня, и туалет с унитазом, с выгребной ямой за бортом, и комната отдыха. Находится он в ряду таких же гаражей на пустыре, примыкающем к автобусному парку. Мой — не с краю, зато с краю лавочка, на которой, просиживая вечера, навожу мосты общения с прохожими. Чаще ловлю собутыльников, способных к нормальному культурному общению. Не бичей, конечно, — бывших интеллигентных челов, — а вменяемых людей, способных культурно занять меня здесь и сейчас. Но попадается и элитная рыба. И вот сижу однажды, гляжу, плывет мимо форелька, мелкой чешуею посверкивает, плавниками грациозно туда-сюда водит. Не движение — песня, искусство! «Присаживайся, говорю, почитаю стихи местных модных поэтов». Не-а, не сработало. Жаль. Уплыла. Ладно. Забросил удочку, дремлю, едва посматривая на поплавок. Однако под спудом лелею надежду, что форелька передумает. Так случалось и прежде. Гляжу, отработала хвостом у самого перекрестка и направилась в обратном направлении. «Читай, босяк. Если про стихи наврал — глаз вырву». Влюбились сразу и навек. В перерывах три дня читал, три дня слушала, затаив дыхание. Молил только, чтоб Сеатка не приперлась, не объявила амнистию. Если б приперлась и наехала — развод бы дал мгновенно и о том не пожалел бы. Повезло мне, Сеата не явилась. А затем, видать, надоели дамочке стихи: «Я на сессии, говорит, именно сегодня сдавать экзамен….» И исчезла в пучине. Три дня полного, исчерпывающего счастья! Этого нечаянного ресурса хватило мне еще на два дня. А как вышел весь ресурс, затосковал, заскулил, стал подвывать и наконец стал выть в голос. Сижу на лавке и вою: на проходящий мимо автобус, на карету скорой помощи, на всякую жизнь, несущую хоть какую-то информацию. Диана поначалу глядела на меня будто на сумасшедшего. А через пару дней мы уже выли заодно. Пришла Сеатка с амнистией, а мы воем. Ушла Сеатка. Продолжили выть. Приехал Серега, привел Милю и детей, смотрят на меня как на выброшенную на берег рыбу: жалко смотреть, как ртом воздух хватает, а надо скрести чешую и варить уху. А я ничего не вижу, задрал морду и вою — на солнце, на луну, на солнце, на луну. Отвыл. Бросился искать спасительную бумаженцию, на которой записан ее телефонный номер. Не могу найти. Ну была же! Такая маленькая бумажка из ее блокнотика с листочками в меленькую клетку. Нет бумаженции, хоть убей. Заставил искать Серегу (сам опять вою, то есть ничего не могу делать); матерясь, друг честно ищет, поскольку видит — меня не в шутку ломает. Искал пронырливый Леха, его приемный сын… Как сквозь землю провалилась бумажка. Предпринял попытку искать дамочку-форель по вузам. Однако даже не мог толком описать, как выглядела, вот незадача-то: еду готовили впотьмах, отлучался в магазин — и снова стихи, стихи, стихи. Я даже имени ее не спросил! Мы все время были чудовищно заняты. Сначала искал среди очников. Потом поднял документацию по заочникам. Но не везде меня допускали к казенным бумагам, поэтому поиск вел квадратно-гнездовым. И потом назвалась-то Галей, однако чую, приврала, чтобы не искал, не домогался. Вроде назвалась, а с другой стороны — и не называла имени. Сам же и назвал. Тяжелым для нее выдалось мое стихочтение.
Я нешуточно болел с полгода, потом как-то улеглось. И все-таки нет-нет, а обернусь на дефиле по ту сторону улицы: «Ты не Галя?..» Хоть объявление по телевизору ставь. Но как написать? С удовольствием вспоминая ту давнюю историю, почувствовал, что блаженно улыбаюсь, так, словно встал под горячий душ после недельных таежных скитаний.
— Интересные вы человеки… — неожиданно вставил свое Женька. — Странные оба: и Фаскудинов твой, явно переборщивший с прогулкой по льду, и ты. И пес твой странный. Вот чего лыбу тянете оба? Перемерзли за две недели на берегу небось?
— Да живой он, — приглушенно прозвучал мой голос в шумном пространстве движущегося и подпрыгивающего на ухабах «уазика». — Ясен корень, живой, — добавил я. — Вот когда и где загуляет жена, я не чувствую. А про Серегу все понимаю, все чувствую. Если б он погиб, у меня бы внутри что-то отвалилось, как, скажем, труба глушака твоего «уазика», потому что это было б все равно что самому наполовину умереть, понимаешь?..
— Да уж… — качнул головой новопетровский фермер. — Непросто все у вас, городских.
Почему я решил, что живой? А вот почему. В один из моментов в ходе организованного поиска следов пребывания Сергея на левом берегу Зеи вдруг исчез Диоген. Сначала счастливо нашелся, а затем незаметно пропал из виду. Сейчас, когда мы степными дорогами пробиваемся к трассе, ведущей к городу, там и тут я вижу цепочки следов Диогена. Зачем ему, очевидному умнице, понадобилось столь далеко удаляться от берега, на который он выбрался после купания в реке вместе с Фаскудиновым? Выходит, здраво оценив ледовую ситуацию на реке, Диоген некоторое время преследовал автомобиль, на котором Сергей покинул песчаный берег Зеи.
Ход рассуждений Дина, кажется, мне понятен: мол, ты куда свалил, где запропал, Паскуда, возвращайся скорей — вишь, как мечется по берегу мой хозяин, того и гляди с катушек съедет, и кто тогда будет по субботам приносить мне с рынка сахарную косточку со шматцем свежего мяса, а? Это вам не постная косуля и не тушенка…» Такое вот сугубо прагматическое соображение пса. Верю Дину и верю в него.
Начал падать мокрый снег. Я не стал развивать тему, поскольку это все глубоко интимное, а я не очень-то открытая система. Может, когда-нибудь приедем к Женьке в Новопетровку поблагодарить простого российского мужика, даже не намекнувшего о компенсации за мытарства в связи с поиском сумасшедшего зимнего пловца. Нормальный русский мужик, способный на жертвенность, не испрашивая благодарности и предъявления претензий на возмещение убытков. В благодарность, что ли, я прочитал ему:
Снег в натальинских островах. Ноябрь. Вечер.
И шлепаются хлопья тяжело.
Уместны в сумерках хрусталь, вино и свечи…
Есть только свечи. Водка. И стекло.
— Твои стихи? Нет? Жены?! Эк, колбасит-то вас, как я погляжу, — заключил Женька-фермер. Я не ответил, поскольку вызрел новый план. В ту минуту казалось, лучше него быть не может. Надо ехать на Сахалин. Не просто же так в последние годы Сергей заводил разговор про остров, называя его то кочкой, как многие старожилы, то кормильцем — из-за обилия рыбы и дичи, то местом, где он хотел бы прожить остаток жизни. С какого черта, когда нам и в Ротании всего хватает, — это мне не известно. Словом, отправляюсь на «кочку». Заодно сбегаю в Оху, на малую родину Сеаты, решил я. Двадцать два года в браке и до сих пор не побывал на ее родине.
Лука, Орех, Отморозок…
— …Мужик, где-то я тя видел. Ты зачем наголо остригся? Чтоб не узнали или только что откинулся? — И, без того чтобы перекинуть мостик с темы на тему, субъект продолжил: — Слышь, отжалей десятку — пивком поправиться, а то подохну прямо здесь и сейчас…
Я стою в компании наемных рабочих, оформляющих проездные виды на работу вахтовым методом. Командировка на три месяца на Сахалин. А с нестандартным подходом ко мне подвалил некрупный мужичонка испитого вида, на мордяке которого вполне угадывается, кроме прочего, еще и срок на киче. Кожа на лице иссиня-черная, аккурат под цвет робы и казенных стен. Нет, ничего серьезного: скорее, что-нибудь вульгарное — троечка общего режима — за мелкую кражу. Или, может, ножичком перочинным кого проткнул. Так и бывает: некрупные и нефактурные мужичонки зачастую помыкаемы крупными и нахальными, а обиды ложатся одна на другую, множатся, накапливаются и выплескиваются спонтанно, выливаются в перочинный либо кухонно-ножевой протест. Убить они, как правило, морально не готовы и не способны, а полоснуть коротким, но острым ножичком по лицу, по сухожилию, проткнуть на три пальца шкуру — это легко. И мучаются перочинные дюжинные на киче, попадая под пресс крупных и недюжинных, в лучшем случае оставаясь на услужении заурядными «шестерками». А порой их опускают на самое дно. Незавидна их доля. Вот… стоит и выпрашивает по башке. Однако вроде с первого же дня начать править мозги новым в моей жизни людям как-то не по-советски. В институте по философии и психологии у меня были отличные отметки. Потому десятку «отжалел». Не убудет.
— Если что, зови Яриком, — на душевном подъеме выдохнул, наверно, тридцатипятилетний мужичонка и умотал в киоск за баночкой пивка. Но тут подвалил другой.
— Ярику отжалел червончик, дай мне соточку, — нахально вякнул худосочный мужичонка одного со мной роста, лет сорока с небольшим, явно измотанный только что закончившимся запоем.
— Как фамилия, почему не в тюрьме? — тотчас даю отлуп.
— Да я только что откинулся. А фамилие — Орехов. Степа. — Вылупившись на меня, обтер руку о застиранную, латаную-перелатанную джинсу и подал ее мне: — Степа.
Пришлось взять ее и стиснуть. Орех оценил мое приветственное усердие и попытался вырвать руку, однако я не отдаю.
— А тебе на кой бобосы, засланец?
— Так перехватим еще соточку и вот с ним, — морщится проситель, указывая на мужичка выше среднего, — перед поездом пойдем к девкам из училища, обещали на дорожку сделать художественный минет.
— Не-а, не проканает у вас за мой счет получить счастье на дорожку. Я расценки знаю. И вообще, ваше счастье мне дорого станет. Хрен с тобой, возьми десятку на пиво, а минет с товарищем сделайте друг другу. Тогда удовольствие дешевле обойдется.
Орех наконец вырвал свою руку и удалился «решать вопросы». Вдогонку я все-таки спросил:
— А девки-то хоть красивые?!
— Да я б их в голодный год за сто блинов не стал. Это партнер мне мозги вынес: пойдем да пойдем! А на кой нам их красота? Тут важнее искусство, понимать надо, дурачина, — воздел палец к небу мой новый знакомый.
Документы оформляет ушлая бабенка лет, наверное, пятидесяти пяти. Слышал про нее от Насти. Экс-сутенерша, легализовавшаяся во вполне пристойном бизнесе по найму дешевой рабочей силы. Знаковая женщина. Таких, которые не всё позволяют себе, но позволяют и помогают другим позволять себе всё, я в принципе уважаю. Во всяком случае с ними и поговорить интересно, и дельце обтяпать. Будь я, конечно, деловой колбасой, а не простодырым мужиком.
Оформление двигается медленно, а группа насчитывает уже человек тридцать. Пропустил вперед девчонок и женщин, затем каких-то потрепанного вида мужиков, пока не оказался последним. Поначалу прикидывал: может, повернуть назад да элементарно перехватить денег у знакомых и съездить на тот Сахалин по индивидуальной путевке? Но все-таки прикинул еще и еще. Выходило в пользу рабочего варианта. Затраты гораздо меньше. Гоню прочь мысли о пресловутом синдроме трех «б», не слушаю Ч, смирился с участью и жду. За мной в очередь пристроился мужчина чуть выше среднего, лет, наверно, сорока трех. Тот самый, который «вот с ним». Выкрикнули фамилию Ведищев, и последний в очереди ответил: «Здесь!» Мудищев. «Лука», —тотчас присвоил я кличку не слишком требовательному к внешности девчонок из училища.
— Дай двадцать рублей на мерзавчик, а то колотит всего, — нависнув над моим плечом, зашел издалека Мудищев.
— Расскажи интересную историю, Лука, дам.
— Почему Лука? А какую? — от предвкушения (поскольку я ведь пока не отказал), стремительно переросшего в нетерпение, сучит ножонками Лука. Его не то чтобы жаль, как раз-таки скорее нет, чем да, а элементарно пробирает досада: это что за бедствие такое с моими будущими коллегами, коли у них проблема — как по трафарету — одна, но сакраментальная на всех них, страждущих. Всего одна, но какая! Нет, не готов стать основным спонсором для братии, которую пока не за что уважать, чтобы ничтоже сумняшеся по первому запросу доставать из кармана деньги. Куда это может завести, ведь полку их прибывает.
Словом, кивком отказал. Поскольку обратил внимание на молоденького паренька, разговаривавшего по мобильному телефону с подругой.
— …Ты совсем уже охренела! — по-современному, в «высоком штиле» разговаривает с женщиной или девушкой пацан. — Я же сказал тебе, дура, что приехал утренним из Райчихинска… Ну что — Вова да Вова! Двадцать два года уже Вова! …Да ты совсем уже ох…ела, мам… Выдадут мне командировочные или, как их там, проездные, да возьму лапши целый рюкзак и буду жрать! …А я и не собирался голодать. Ради чего?! Тут вон серьезные мужики, — кивнул в мою сторону Вовка. Мы переглянулись с Лукой, которого от таких открытий (мы-то думали, паренек с девушкой разговаривает) так же, как и меня, покоробило. Ну и молодежь…
— Отморозок какой-то, — сделал я негромкое умозаключение.
— Точно отморозок, — согласился Лука, все еще с надеждой посматривая, не полезу ли я в карман за кошельком. Принципиально не полез — «умирай на здоровье или учись пропивать собственные». Мудищев про меня все понял, во мне тотчас разочаровался и, раздосадованный, отправился приставать к девчонкам из группы. Те «отжалели», и Лука растворился в толпе оформленцев, гудящих в длинном коридоре, в котором двери кабинетов и офисов по обе стороны.
…Времени образовался излишек, скучаю, опершись о крашеную стену длинного коридора учрежденческого здания. Еще и еще спрашиваю: зачем-де Лариоше Сахалин? Вроде и договорился с собой тысячу раз, а и нелишне спросить еще. Во-первых, я прекрасно помню, как не так давно живописал Сергей про остров. «Знаешь, Генка, гоним «карабель» с Камчатки вдоль Курильской гряды и проскочили между островами напротив Сахалина. За штурмана был один наш общий знакомый, и чертов Акела опять промахнулся, зря горючку спалили, раньше отвернуть надо было и, пройдя на траверзе Охи, войти в устье Амура. Кочка, она самая кочка и есть. Но клима-а-а-т! Январь-месяц на дворе, а идет мокрый снег, и на палубе стоишь в косоворотке, как краснодарский крестьянин, и хоть бы хны тебе. Когда меня всё достанет окончательно — и генерал, и Мила, и пацаны, и все мои бывшие с их мировыми нерешаемыми проблемами, — поеду доживать на Сахалин. Где-нибудь в Невельск, самый южный городок, мимо которого нацелена стрела теплого течения Куросива и лососевые в сезон нереста в мелкие тамошние речушки идут валом в три яруса! Запомни, Генка: только Сахалин! А природа… а дикого зверья… как на совхозной ферме!»
Когда уж он успел рассмотреть природу при шапочном знакомстве с островом, не знаю. Ну всплывали мы однажды на траверзе и Курильской гряды, и того пресловутого Сахалина: берег как берег, ничего особенного. Хорошо хоть, теперь становится понятным, что свой «карабель» Сергей гнал с Камчатки. Но это же надо идти через сумасшедшее и стылое Охотское море. А перед тем вдоль гряды Курил, также омываемых холодным течением. Одно дело — идешь на теплоходе водоизмещением сто тысяч тонн, как у «Советского Союза»; другое — идти на рейдовом катере, для морских просторов, по сути, — утлом суденышке. Какие жертвы ради осуществления юношеской мечты, а? А меня на перегон не взял, собака. Вот уж действительно — в этом весь Паскуда. Вроде надежный, вроде испытанный, но… тот еще темнила.
— …Про которую ты паскуду? — Повеселевший Лука дохнул на меня вонючей смесью от «мерзавчика» и пива. Очевидно, они с Яриком и Ореховым сгруппировались и жизнь наладилась. — А историю я тебе расскажу, — пообещал Мудищев. — Да хоть вот эту. Слышь, эвенк пошел сена накосить кроликам. Литовка на плече. Подходит к берегу речки, глядь — стайка хариусов мельтешит на мелководье. Он изготовился, прицелился заостренным тыльником черенка в хариуса и как рубанет с криком: «Эба эпст!» И башка полетела в воду. Здорово, да?!
— Не очень. На двадцать рублей не тянет. Где-то в вариантах аналогичную историю я уже слышал, — без сожаления и грубо засандалил я по чаяниям мужика из Тамбовки.
— Чтоб я сдох, если услышал ее не от самих стойбенных эвенков, когда работал на вахте в Селемджинском районе! — заволновался Мудищев и ухватил пальцами пуговицу на моей куртке. Я резковато рубанул по руке, и плагиатору это не понравилось. Сморщился от боли. А мне что? В друзья не набиваюсь.
…Всё развивается по спирали, с нарастанием неприятностей. В самолете сидим рядом, в автобусе от Южно-Сахалинска до Невельска — тоже. И в общагу поселили в одну комнату: Орех, Лука, Ярик, Вовка Отморозок и я. Высматриваю с надеждой: есть ли хоть пара-тройка вменяемых мужиков, с которыми можно было б поселиться в одной комнате, чтобы не решать перманентных проблем? С этими алкашами нахлебаешься — вне всяких сомнений. Я уже пожалел, что, имея цель сэкономить, поскольку картоху я продал, а на вырученные деньги, будучи прозорливым и правильным фермером, приобрел в рассрочку трактор, мне пришлось искать вариант, как отправиться на Сахалин на поиск другана на беззатратной основе. Сама идея пришла в мою голову спонтанно, когда читал бегущую строку на телеэкране, и план созрел тотчас. Неплохой в целом план: и денег на прокорм срубить, работая штукатуром, и друга найти. Мне думалось, что при такой работе оказия, дабы поездить по городу, поспрашивать людей, обязательно найдется. Остров небольшой, и все должны знать всех. Но гарантии от придурков в комнате сей вариант не дает. Одно радует: эту компашку разбавляют вполне вменяемые женщины, отправившиеся на заработки, а не на гульбища. Бригадирша Татьяна с рваной и заштопанной после автоаварии мордахой подошла знакомиться первой: «Зови просто Михайловна». — «Хорошо, что просто».
Поселили нас в общаге коридорного типа с сортиром и бытовкой почитай в соседней деревне. В небольшой десятиметровой комнате пять женщин. В комнате метров шестнадцати по соседству пять мужиков. У женщин пространство для знакомства ограничено максимально. Койки одна к другой, меж ними узенький проходик, двоим запросто не разойтись. У мужиков просторнее, однако женщины на это пространство не посягают, должно, ожидая активности от самих мужиков.
И вот инженер-строитель с перелицованной мордахой и всегдашней грустинкой где-то в глубине карих глаз пришла знакомиться. Мы заканчивали штукатурить стену.
— Про всех теперь все знаю, а вот ты вроде как терра инкогнито. Ни кто ты, не знаем, ни есть ли у тебя семья, — принялась бригадирша меня мотивировать к откровенности, в точности как еще совсем недавно на участке артели старателей пытался резко сблизиться старший из братьев Лыковых — Максимыч. Я это сразу заметил и ответил, как когда-то Лыкову:
— Мутный я? Ничо не знаете: ни откуда я, ни есть ли у меня семья, может, бухгалтер какой, да проворовался и на Сахалине скрывается... Так?
— Типа того, — не стала спорить бригадирша. — И про бухгалтера точно. Только морда больно знакомая, да шибко заросшая, оттого мешает разобрать, откуда знакомая. Девки говорят, будто артист ты театральный, Ленина будто бы даже изображал и премию государственную получил и звание заслуженного, да спился, оттого и выперли. Вроде видели тебя в том театре. Ну, в самую точку попала, алкаш?
— В десятку! — простосердечно признался я. — Из бывших. Что касается внешности — всё от творческих переживаний. Я ведь на театре прежде всё больше характерные роли играл: Король Лир, Ричард Четвертый, доктор Ватсон, Яков Свердлов. Но. Видишь ли, профессия зависимая, и больно уж сложно все.
— Хоть Ватсон, хоть Ричардс, лишь бы хороший человек, — рассудочно подвела черту Михайловна. — Ты хоть своим малахольным мужикам в комнате не говори, что артист, а то насмеют да кличку какую дадут, типа Афони. Был у нас в бригаде один такой несчастный, — пожалела меня бригадирша. — А я-то могила, — вздохнула глубоко, прочувствованно, мол, в ситуацию вникла, слышь, буду стараться помогать и выручать. Должность подразумевает. И удалилась.
Раз такой расклад, я решил в счет жалостливого сочувствия к себе отпроситься на завтра до обеда, чтобы поездить на такси по округе по мелким городкам и поселкам да показать властям светлый фотографический лик Фаскудинова и порасспросить: не появлялся ли, не мелькнул ли где? Бригадирша, жалея, благородно отпустила, сказав:
— Только недолго. Твои дружки по комнате на работу не выходят, а начальство спрашивает, почему одни бабы, а мужиков не видать — гудят, что ли? Гудят, конечно. Но не скажешь же, отцы-командиры начнут плющить: мол, никакого управления людями, ты-де имя не руководишь. Я-то имя руковожу, да они всё пьют и пьют… — Замороченная, Михайловна произнесла это с грустинкой, неправильно приударив в слове «руковожу». Чуть погрустнела. В самолете она казалась мне бедовой: суетилась, неоправданно спешила, берясь формировать из членов бригады семьи. Сейчас показалось, что она уже меньше хочет руководить коллективом, чем в начале, при оформлении.
Вечером в общежитии приготовил свои выходные вещи на завтра. Перебираю носки, еще дома брошенные мной в пакет, будто охапка кукурузных листьев, не могу найти парные: историческая правда состоит в том, что, как водится, у меня всех их по одному, блин! Мужики приглашают к столу, я отказался, поскольку нервничаю. Что-то не идет в меня родимая в последние месяцы: все началось с «привады», а потом усугубилось, считаю, в результате короткого общения с отцом Тихоном. Ну не идет и все, хоть плачь.
Перебрав вещи в походной сумке, выложил на покрывало носки, среди которых парные только светлые, их взял лишь затем, чтобы донашивать здесь, на Сахалине, а затем уже без сожаления выбросить. Носки дорогие, импортные, и сносу им нет. У Ярика, в это время игравшего в карты с компаньонами, выпал глаз и покатился по полу в угол комнаты под кровать:
— Гендяй, а чо это носки белые, как у нетрадиционно ориентированного, а?
— У тебя своя ориентация, у меня своя, — двусмысленно заметил я. — Две недели работаем — и никак не поймешь простой вещи? — ставлю я точку.
— Ген, а правда, что ты из артистов? — вошел в разговор Орех.
— Чистая правда, — без эмоций сознаюсь. — Про Штирлица смотрел? Моя работа. Все двенадцать серий. Геринга играл.
— А в армии хоть был, на танке ездил? — это уже Лука, с неподдельным интересом.
— На танке?.. — Я выпрямился, кидая в пакет непарные. — Как бы тебе ответить… — Четвертка переглянулась, а Ярик удовлетворенно замотал головой, и были в том жесте и сокрушенность по поводу моей жизненной несостоятельности, и презрительное полусочувствие, и много еще чего было. А допрос, очевидно, являлся мелкой местью за неучастие в ежевечерних попойках и возмутительную несолидарность с коллективом, что касается невыходов на работу. Считается, что бастовать надо перманентно, следует трунить власть в лице производственных командиров и власть мелкую, бригадира, например. И вообще, живу рядом, но и как-то обособленно. Что не может нравиться тому же Орехову — «четыре паски на киче», и Ярику —– «две паски», не по-нашему это. Не по понятиям. Между тем рассказывать, зачем я на Сахалине, не хочется. С чего бы?
— Вот такой я весь перед вами, други, несовершенный, на танке нееханый, — в отчаянии на выдохе покаялся я, всплеснув руками.
— А мы у в армии двадцатиместну палатку утрех ставили. Двадцатиместну! Утрех! — окончательно пригвоздил меня к позорному столбу Лука. И компашка переключилась на игру в карты, окончательно осознав, какое же все-таки убожество они обрели в моем лице. И как делить с таким площадь далее? Это невыносимо в принципе, и вопрос следует решать незамедлительно и кардинально!
— Как у тебя все запущено, Генок, — искренне посочувствовал Яр и предостерег: — А нам здесь хипеш не нужен. Так что не заморачивайся и держи жопу прямо, тырдын-тырдын-тырда…
Лариоша. Частная жизнь. 3
© Copyright: Александр Маликов-Аргинский, 2016
Свидетельство о публикации №216101700178
Свидетельство о публикации №216101700178
Рецензии