Как дед Федот тиф поборол

                Воспоминания деда Федота
               (частично опубликованы в журнале «Огонек», 40/4667/Октябрь 2000)

                (10/21) Как дед Федот тиф поборол

     Служим, воюем. Переносим всякие невзгоды.
     В 1921 году, февраля 15, точно забыл, получилось восстание крестьян в Петропавловском районе. Банда Алифера. Наша третья рота, да и ещё добавили, ездили. Восстание было подавлено, обошлось всё не плохо, живы-здоровы вернулись. Но, видимо, кой-кто попростыл. В том числе и я.
     Приехали в Томск. Я ходил ещё в караул с отделением, на тактические занятия, но меня ломало. Но я ведь был молод и силён, всё переносил. А потом пришли с занятия, а мне ещё на занятии жарко было, пришёл в казарму, разделся. Вот бы обедать надо. Я сел на свой топчан, на постель, почувствовал жар. Прилёг. Меня мои подчинённые тревожили обедать, а я всё помнил, как звали меня есть, а потом пришёл в сознание в госпитале. Я потерял сознание в казарме. С казармы меня завозили на наш батальонный пункт - был без сознания. Привозят меня в госпиталь - без сознания. С казармы и до госпиталя меня возили на лошади, машин не было. Провожатые были: земляк Овчаренко и взводный Теплов. Сдают в госпиталь, в шестнадцатую палату, внизу. Я прихожу в сознание на девятые сутки, как вывезли с казармы.
     Помню, что передо мной стоят четыре человека в белых халатах. У меня ничто не шевелится, ни руки, ни ноги, даже глаза не сразу открылись. Из четырёх врачей были в аккурат мои лечащие врачи, две родные сестры, Нечаевы. Очень были желанные для всех больных, палата была шестнадцать человек, как приёмная.
     Стал шевелиться, голову поднимать. К ночи навезут в нашу палату полностью, а к утру остаётся четверо-трое, и даже я один оставался: всех пятнадцать повытаскивают. Умирают. Сыпной тиф...
     Стал сидеть на койке. Мне видно в окно: как утро, подгоняют четырёх лошадей ломовых, выносят с мертвецкой трупы. И на сани укладывают, есть совсем голые. Нагружают, увязывают, накрывают брезентом, открывают ворота и в братскую могилу.
     Так я пролежал в этой палате более двух с половиной месяцев; и почти не ходил - лежал, сидел. Вот пошла кровь с носа. Шла три дня. Надели на голову резиновую, как грелку, с отверстием вверху и клали лёд. А кровь какая шла. Сказали: глотай. Вот и глотал... Видимо, заметили чтой-то за мной - кормят хорошо. Переводят в другую палату. Рядом, внизу же. Эти же и Нечаевы лечат меня. Главный врач - профессор, еврей. Лежу и не хожу, и сидеть сам не могу. Смотрю, стол переменили. Я и там плохо ел, и здесь тоже так. Дают частичку яйца, молочные супы, масло, сухари и т.д. Лежу, не вижу, как эти четыре коня вывозят, - а они вывозят и вывозят...
     Я всё лежу. Высох, как пёрышко. За день ко мне несколько врачей подходит. Смотрят, упрашивают, что болит. Вроде бы ничто не болит. Только и всего что сплю, кушаю очень плохо. С ЧК прикрепили человека, ходил справляться о состоянии здоровья и приносил, что врачи советовали: творог, сырки. Но людей я никогда не видел, не пускали ко мне.
     Видимо, когда я лежал в шестнадцатой палате, болел сыпным тифом. Перевели сюда, в другую, а я заболел уже возвратным тифом. Вот меня и лечат. Но лекарств очень мало давали, всё питание было хорошее. Но кто ел, тот и поправлялся быстрей.
     Возвратным тифом я пролежал более трёх месяцев. Был безнадёжным. Потом, видимо, стал лучше. Сидел сам, разговаривал со своими лечащими врачами. Говорят: «Поправишься к весне».
     Лежу, сплю, плохо кушаю. И думки такие, мол, всё, отжился. Переводят на второй этаж. Признают: брюшной тиф. Кормят раз пять в день помаленьку. Но я и это плохо кушаю. Совсем ослаб. Речь стала слабой. Говорить с врачами не могу. А они всё говорят: «Ты самое главное перенёс, теперь только ешь, хотя помаленьку. И будешь набирать силы».
     Долго уже лежу и брюшным тифом. Приходит Теплов прямо в палату; ко мне собираются врачи человек шесть. Спрашивают мои товарищи, чего бы ты хотел кушать. Я и говорить почти не могу - слабый. Мой Теплов говорит врачам:
     - Я ему принесу творог со сметаной посолёный.
     - У него брюшной тиф, солёное нельзя. Мы здесь будем солить.
     Сказали, у нас всё есть, но он всё же сразу же принёс. И творог был чуть посолен, разбавили сметаной. Он стал лекарством. Дали две ложки. Я проглотил, мне вроде поглянулось. Так меня кормили часто-часто два дня. А потом я его не захотел есть. Перешли на то, что раньше давали. Это ведь только подумать! Силой кормили, вот как ухаживали! Всё же врачи были честными, весь продукт отдавали больным. При такой обстановке можно было всё сожрать, никакого контроля не было. Всё же народ был очень хороший.
     Брюшным тифом тоже пролежал долго-долго, просто был живой труп. Которые поправлялись, ели хорошо, те уходили в свои части. Я был истощён этими тремя тифами до неузнаваемости самому себе. Чувствовал себя очень слабым и плохо ходил. Малость даже мог сидеть. Лежал больше. Но и лежать уже стало невмоготу. Совсем слабый. Как попал в госпиталь, всё время плохо, очень плохо кушал. Всё время более спал, когда был тиф. Стал брюшной - мне тоже не легче. Так вот проходит уже год, как я в госпитале. Но сколько можно! Врачи говорят мне:
     - А что если тебя отпустить домой? Как ты на это смотришь?
     Я, правда, об этом не думал, что я поеду домой. Я более думал - на четырёх ломовых коней. Но когда сказали... Но я сказал:
     - Куда же я могу ехать без вашей помощи? Если я вот на постели чуть-чуть сижу и лежу?
     - Если ты поедешь с провожатым, - сказали.
     - Смотрите, вам видней.
     В общем, мои лечащие врачи посоветовали мне ехать. Сказали, тебя хорошо доставят домой, и, может, тебе там лучше будет, дома-то. Я сказал:
     - Везите!
     Вот полежал ещё дней пятнадцать. В это время стали ходить мысли, что, возможно, правда поправлюсь. А здесь, что я буду лежать чурбаном. И стал ожидать, когда повезут. И вот комиссия: на четыре месяца домой, по истечении срока явиться в часть. Дают санитара и ещё больного. Только он ходит сам. И вот они двое меня и повезли. Больного оставили в Барнауле, меня с авула на лошади до избы довёз этот санитар. Заводят в хату. Мать заплакала в голос. Меня даже не сразу узнали. А у Поли двое: Даша и Паша, малютки, да ещё я - обуза. Но за мной более ухаживала моя мама. Ещё была жива.
     Дома тоже не сразу стал бегать, но потом всё же стал набираться сил. Кормили молоком во всяких видах и яйцами. Стал похож на Федота. Отпуск мой идёт быстро. Вот-вот уже и подходит, надо ехать в часть.
     Приезжаю, в части меня встретили радушно. Но был слух, что вот таких - домой. Часть меня всё же послала на комиссию. Военная комиссия признала годным к гарнизонной службе.
     Служу: дежурю по кухне, дежурю по роте, и кой-куда посылает Теплов. Настал час нас таких, с седьмого батальона. Мы считались старики. Домой. Я же шесть лет на империалистической войне был. Выдали военные билеты. Всё записали, как и кем служил.
     Едем домой с хорошей, блестящей славой: разбили Колчака, банды Алифера и восстаний много. Но и нашего трудового народа, тама много мужиков побили не за что, один другого продавал - вот и жертвы, много честных людей. Колчак всё же крепко держался, а потом вызвали наш батальон ЧК, потом нашу третью литера А роту, одну отправили. Суд да дело, там наш батальон уже знали и боялись, да и Колчак уже был бессилен, и войска, которые он вообще почти силой возле себя держал, поняли, в чём дело и не стали воевать на его стороне, переходили к большевикам. Хорошо поняли, что власть народная, советская и стали сдаваться и убегать от Колчака. В общем, мы кое-что наладили в армии и в людях; и люди стали собираться с силами и сеять хлебец и т.д.