В семье. Мопассан

Трамвай в Нейи только что миновал ворота Майо и теперь катился вдоль широкого проспекта, заканчивающегося у Сены. Маленькая машина, соединённая с вагончиком, маневрировала, чтобы избежать препятствий, плевалась паром, тяжело дышала, словно запыхавшийся при беге человек; её поршни издавали торопливый звук железных движущихся ног. Тяжёлая жара летнего вечера падала на рельсы, откуда поднималась белая, меловая, матовая, удушающая, горячая пыль, хотя не было ни одного порыва ветерка, и эта пыль липла к влажной коже, набивалась в глаза и в лёгкие.
Люди выходили на крыльцо в поисках свежего воздуха.
Стёкла в трамвае были опущены, и все занавески оживлённо трепетали от быстрой езды. Внутри сидело всего несколько человек (так как в жаркие дни публика предпочитала империал и платформы). Это были толстые дамы в кричащих туалетах - провинциальная буржуазия, которая заменяет нехватку утончённости несвоевременной важностью; это были усталые чиновники с моложавыми лицами и слегка приподнятыми плечами, которые у них согнулись от долгого сидения за письменными столами. На их встревоженных и грустных лицах читались домашние заботы, бесконечная нужда в деньгах и старые надежды, определённо обманутые; все они принадлежали к армии пропащих, которые экономно прозябают в жалких домиках из алебастра с клумбочкой вместо сада на той провинциальной свалке, которая граничит с Парижем.
Рядом с дверью сидел маленький толстый господин с припухлым лицом, с животом, падающим на колени, одетый в чёрное, с орденами; он разговаривал с высоким худым господином, небрежно одетым в грязный костюм из белого тика, в старой панаме. Первый говорил медленно, с остановками, словно заика – это был г-н Караван, главный уполномоченный Морского министерства. Второй, бывший врач на борту торгового судна, закончил тем, что стал на якорь в Курбевуа, где применял к жалкому населению свои скудные медицинские знания, которые остались в нём после полной приключений жизни. Его звали Шене, он предпочитал, чтобы его называли «доктором». О его нравственности ходили нелестные слухи.
Г-н Караван всегда вёл нормальную жизнь бюрократа. На протяжении 30 лет он неизменно приходил в отдел одной и той же дорогой, встречая в один и тот же час одни и те же лица людей, спешащих по делам, а вечером возвращался по той же дороге, где вновь встречал те же лица, только постаревшие.
Каждый день, купив газету за 1 су в углу пригорода Сэн-Оноре, он шёл за своими хлебцами, затем входил в министерство с видом преступника, который пришёл сдаваться, и живо входил в свой кабинет с сердцем, полным забот, в вечном ожидании распеканий за какую-нибудь небрежность, которую он мог допустить.
Ничто никогда не изменяло монотонного порядка его существования, ведь никакое событие, не имеющее отношения к его отделу, не беспокоило его. Был ли он в министерстве или в семье (у него была жена, бесприданница, дочь сослуживца), он постоянно говорил о работе. Никогда в его атрофированном отупляющими заботами и повседневностью разуме не было других мыслей, других надежд, других грёз, кроме как касающихся министерства. Но кое-что постоянно отравляло его довольную жизнь служащего: места заместителей начальников и начальников постоянно доставались морским комиссарам («жестянщикам», как их называли из-за золотых галунов), и каждый вечер за ужином он громко аргументировал перед женой, которая разделяла его ненависть, чтобы доказать несправедливость того, что все места в Париже достаются морякам.
Теперь он был стар и даже не заметил, как пролетела жизнь, так как коллеж сменился рабочим кабинетом, а классные наставники, перед которыми он раньше дрожал, сменились начальниками, которых он страшно боялся. Он дрожал с головы до ног, когда ему приходилось ступать на порог начальства, и потому каждый раз был очень неловок, принижен и нервно заикался.
Он знал Париж не хуже собаки, которая каждый день лежит у одной и той же двери – вслепую; и если он читал в своей газете за 1 су о событиях и скандалах, то воспринимал их как фантастические сказки, написанные для развлечения мелких служащих. Человек устойчивых взглядов, реакционер, не принадлежащий ни к какой определённой партии, но враг «новшеств», он пролистывал политические хроники в газете, которая постоянно искажала факты в угоду политикам, платившим за это, и когда каждый вечер приходил на авеню Елисейских полей, то рассматривал бурную толпу прогуливающихся и поток экипажей, словно был путешественником, посещающим отдалённые страны.
В этом году исполнилось 30 лет с начала его службы, и 1-го января его наградили крестом Почётного легиона, который возмещает в этих милитаризированных управляющих механизмах долгую и жалкую службу (обычно говорят: «преданную службу»), для этих печальных каторжников за зелёными столами. Эта неожиданная награда придала его мыслям новый ход и изменила нравы. С тех пор он перестал носить цветные брюки и яркие жилеты, надел чёрные кюлоты и длинный редингот, где его широкая «лента» смотрелась лучше. Он стал бриться каждое утро, заботливо обрабатывал ногти, менял бельё через день из чувства приличия и уважения к национальному Порядку, частью которого он теперь являлся. Он стал другим Караваном: чистеньким, величественным и снисходительным.
Дома он упоминал «свой крест» при каждой возможности. В нём зародилась такая гордость, что он не мог выносить никаких других лент в петлицах своих окружающих. Его особенно раздражали иностранные знаки отличия («надо было бы запретить носить их во Франции»), и он особенно сердился на доктора Шене, которого встречал каждый вечер в трамвае и который был украшен каким-нибудь знаком отличия: белым, синим, оранжевым или зелёным.
Разговор двух мужчин от Триумфальной Арки до Нейи был всегда неизменен, и в этот вечер, как и в предыдущие, они прежде всего поговорили о местных новостях, которые шокировали их обоих – о мэре Нейи. Затем, как всегда бывает в обществе врача, Караван затронул тему болезней, надеясь таким образом получить несколько бесплатных советов или даже целую консультацию, и перевёл разговор на эту тему очень ловко. Его мать, видите ли, недомогала в последнее время. У неё случались частые долгие обмороки, и хотя ей было 90 лет, она не соглашалась нанимать сиделку.
Её почтенный возраст умилял Каравана, который повторял без конца «доктору» Шене: «Вам часто приходилось слышать о таком?» И он счастливо потирал руки: не потому, что добрая женщина так долго жила на земле, а потому, что продолжительность её материнской жизни была словно обещанием для него самого.
Он продолжил: «О, в моей семье все живут долго. Я думаю, что и я умру очень старым, если не случится несчастного случая». Медик метнул на него жалостный взгляд; он секунду созерцал красное лицо своего соседа, жирную шею, большое брюхо, падающее между жирных ног и всю его апоплексическую округлость старого одряхлевшего служащего, и, подняв резким движением грязноватую панаму, покрывавшую его голову, он ответил, усмехаясь: «Судя по вашим словам, ваша мать – та ещё штучка, а вы – всего лишь тюфяк». Караван смутился и замолчал.
Но трамвай прибыл на станцию. Приятели сошли, и г-н Шене предложил вермута в кафе «Глоб», где оба имели привычку выпивать. Хозяин, их друг, протянул им два пальца, которые они пожали над заставленной бутылками стойкой, а затем присоединились к трём любителям домино, которые сидели за столом с самого полудня. Они обменялись сердечными словами с неизбежным: «Что новенького?» Игроки вернулись к своей партии, затем наступила пора пожеланий доброго вечера. Игроки пожали руки, не поднимая голов, и все пошли ужинать.
Караван жил возле круглой площади в Курбевуа, в маленьком двухэтажном домике, где первый этаж занимал парикмахер.
Две спальни, столовая и кухня, стулья из которой кочевали из комнаты в комнату по надобности, образовывали всё жилище, в котором мадам Караван постоянно наводила порядок, а 12-летняя дочь Мари-Луиза и 9-летний сын Филипп-Огюст галопировали по ручьям на улице со всеми озорниками квартала.
На чердаке Караван разместил свою мать, чья жадность была известна во всей округе, а худоба заставляла людей говорить, что «Боже милостивый» применил к ней свои собственные принципы скаредности. Она всегда была в плохом настроении, и ни дня не проходило без ссор и вспышек ярости. Она задирала из своего окна соседей, торговцев, дворников и мальчишек, которые для отместки бежали за ней на расстоянии, когда она выходила, и кричали: «Карга!»
Маленькая добрая нормандка, невероятно тупая, вела хозяйство и спала на чердаке возле старухи, опасаясь, как бы с той чего-нибудь не случилось.
Когда Караван вернулся к себе, его жена, поражённая хронической болезнью к чистоте, натирала куском фланели стулья из красного дерева в пустых комнатах. Она постоянно носила нитяные перчатки, украшала голову чепцом с разноцветными лентами, которые постоянно спадали на ухо, и каждый раз, когда её заставали за уборкой, натиранием или чисткой, она повторяла: «Я не богата, у меня всё просто, но собственность – это моя роскошь, и она стОит побольше, чем в богатых домах».
Одарённая практической сметкой, она во всем руководила мужем. Каждый вечер за столом и затем в постели они долго беседовали о его служебных делах, и, хотя она была на 20 лет моложе мужа, он доверялся ей, как хранителю своей совести, и следовал всем её советам.
Она никогда не была хорошенькой; теперь она была уродливой: маленькая и худенькая. Неловкость её одежды всегда скрывала признаки её пола, которые, понятно, должны были бы искусно выступать под подходящими одеяниями. Её юбки всегда были словно перекручены, и она часто чесалась, не обращая внимания на окружающих, с какой-то манией, переходящей в тик. Единственное украшение, которое она позволяла себе – это были шёлковые ленты на претенциозных чепцах, которые она имела обыкновение носить дома.
Едва завидев мужа, она встала и поцеловала его в бакенбарды:
- Ты подумал о Потене, друг мой?
(Она имела в виду кое-что, что он обещал ей сделать). Но он упал на стул: он забыл об этом в четвёртый раз.
- Это просто рок, это рок какой-то: я напрасно думал об этом весь день, а когда приходит вечер, я всегда забываю.
Так как он казался расстроенным, она утешила его:
- Подумаешь об этом завтра, вот и всё. Ничего нового в министерстве?
- Как же, есть очень важная новость: ещё одного жестянщика назначили заместителем начальника отдела.
Она стала очень серьёзной:
- Какого отдела?
- Иностранной торговли.
Она рассердилась:
- Значит, на место Рамона? На то место, которого я желала для тебя! А Рамон? На пенсию?
Он пролепетал:
- На пенсию.
Она пришла в ярость, чепец упал на плечо:
- С этой богадельней кончено, там больше нечего делать. И как его зовут, этого комиссара?
- Бонассо.
Она взяла «Морской альманах», который всегда был у неё под рукой, и нашла: «Бонассо. Тулон. Родился в 1851. Начало службы – 1871, младший комиссар – 1875».
- Он хоть в море выходил?
При этом вопросе Караван успокоился. Им овладело веселье, заколыхавшее его живот:
- Как Бален, точь-в-точь, как Бален, его шеф.
И он добавил с громким смехом старую шутку, которую всё министерство находило восхитительной:
- Не следует посылать их по морю проверять морскую станцию Пуан-дю-Жур, им стало бы плохо на речном трамвайчике.
Но она не рассмеялась, словно не услышала, а затем прошептала, поскрёбывая подбородок:
- Если бы только в рукаве имелся депутат… Когда Палата узнает обо всём, что происходит в министерстве, министр слетит кувырком…
На лестнице послышались крики, оборвавшие её фразу. Мари-Луиза и Филипп-Огюст, возвращающиеся с улицы, давали друг другу пощёчины и пинки на каждой ступеньке. Мать бросилась вперёд в гневе, схватила их под руки и втолкнула в комнату, сильно тряся.
Увидев отца, они бросились к нему, и он нежно поцеловал их, затем сел, усадил их себе на колени и начал с ними беседу.
Филипп-Огюст был непослушным мальчиком, растрёпанным и грязным с головы до ног, с лицом кретина. Мари-Луиза уже походила на мать, разговаривала, как она, повторяла её слова, копировала жесты. Она тоже спросила:
- Что новенького в министерстве?
Он весело ответил:
- Твой друг Рамон, который каждый месяц приходит на ужин, покидает нас, дочуля. На его место назначили другого.
Она подняла взгляд на отца и сказала с сочувствием рано развившегося ребёнка:
- Значит, ещё один обошёл тебя, папа.
Он рассмеялся и не ответил. Затем, чтобы отвлечься, спросил у жены, которая теперь мыла стёкла:
- Как там мама? В порядке?
Мадам Караван прекратила тереть, обернулась, поправила чепчик, который окончательно лежал у неё на спине, и сказала дрожащими губами:
- Ах, да! Давай поговорим о твоей матери! Она мне так удружила! Представь себе, что мадам Лебоден, жена парикмахера, поднялась, чтобы взять у меня взаймы пакет крахмала, а меня не было дома, и твоя мать выгнала её, обзывая «попрошайкой». Я ей уже устроила, этой старухе. Она сделала вид, что не слышит, как бывает каждый раз, когда ей говорят правду, но она не более глухая, чем я; всё это – притворство, и доказательством тому служит то, что она поднялась в свою комнату немедленно, не говоря ни слова.
Смущённый Караван молчал. Служанка пришла объявить, что ужин подан. Тогда, чтобы уведомить мать, он взял черенок от метлы, всегда спрятанный в углу, и трижды постучал в потолок. Затем пошёл в столовую, где младшая мадам Караван подала суп, ожидая старшую. Та не шла, суп остывал. Тогда все начали медленно есть, опустошили тарелки, подождали ещё. Рассерженная мадам Караван сказала мужу:
- Она делает это нарочно, ты знаешь. А ты всегда её поддерживаешь.
Он, очень обеспокоенный, послал Мари-Луизу наверх за бабушкой и сидел неподвижно, опустив глаза, пока его жена яростно стучала краем ножа о черенок бокала.
Внезапно дверь открылась, и на пороге появилась девочка, запыхавшаяся и бледная. Она быстро сказала:
- Бабушка упала.
Караван вскочил, бросил салфетку на стол и побежал на лестницу, где раздались его поспешные тяжёлые шаги, тогда как его жена, верящая в новую хитрость своей свекрови, пошла туда медленным шагом, презрительно пожимая плечами.
Старуха лежала ничком, растянувшись во весь рост посреди комнаты, и когда сын перевернул её, она осталась неподвижной и сухой, со своей желтоватой, морщинистой кожей, с закрытыми глазами, с сжатыми зубами, и всё её тощее тело уже окоченело.
Караван, стоя на коленях рядом с ней, стонал: «Мамочка моя, мамочка!» Но вторая мадам Караван, посмотрев на тело минуту, заявила:
- Ба! С ней случился ещё один обморок, вот и всё. Это чтобы помешать нам ужинать, будь уверен.
Он отнёс тело на кровать, полностью раздел, и все – Караван, его жена и служанка – начали растирания. Несмотря на все усилия, старуха не возвращалась в сознание. Тогда он послал Розали за «доктором» Шене. Он жил на набережной у Сюрезн. Это было далеко, ожидание было долгим. Наконец, доктор пришёл и, осмотрев, прослушав, пощупав старуху, произнёс:
- Конец.
Караван рухнул на труп, содрогаясь от рыданий. Он конвульсивно целовал застывшее лицо матери, рыдая так сильно, что крупные слёзы падали на щёки покойницы, словно капли воды.
Младшая мадам Караван изобразила уместный приступ горя и, стоя за спиной мужа, испускала тихие стоны, растирая свои глаза.
Караван с опухшим лицом, с растрёпанными жидкими волосами, жутко выглядящий в своём неподдельном горе, внезапно встал:
- Но… вы уверены, доктор?.. уверены?..
Морской врач быстро приблизился и, профессионально ощупав тело, как взвешивающий товар торговец, сказал:
- Смотрите же сами, мой хороший, посмотрите на глаза.
Он приподнял веко, и под его пальцем появился глаз старой женщины, нисколько не изменённый – разве что зрачок был слегка расширен. Караван испытал боль в сердце и почувствовал ужас. Г-н Шене взял скрюченную руку, разогнул пальцы и рассерженно сказал, словно ему перечили:
- Посмотрите на эту руку. Я никогда не ошибаюсь, будьте спокойны.
Караван опять свалился на кровать, чуть ли не воя, тогда как его всё ещё хныкающая жена делала необходимые приготовления. Она разостлала салфетку на тумбочке, поставила и зажгла 4 свечи, сняла со стены за зеркалом пучок прутьев и положила их между свечами в тарелку с чистой водой, так как святой воды не было. Но после минутного размышления она бросила в воду щепотку соли, полагая, без сомнения, что так освятит её.
Выполнив эти приготовления, всегда сопровождающие Смерть, она осталась стоять неподвижно. Тогда морской врач, который помогал ей расставлять предметы, тихо сказал:
- Нужно увести Каравана.
Она сделала жест согласия и, приблизившись к рыдающему мужу, который до сих пор стоял на коленях, приподняла его за локоть, а г-н Шене взялся за второй.
Вначале его посадили на стул, и жена, целуя его в лоб, пожурила его. Морской врач напирал на разумность, советовал быть стойким, мужественным, смиренным – всё, что советуют в таких несчастьях. Затем оба вновь взяли его под руки и увели.
Он плакал, как большой ребёнок, и конвульсивно икал, свесил руки, едва переставляя ноги; он спустился по лестнице, сам не зная, что делает – он шёл машинально.
Его посадили на его привычное место в кресле за обеденным столом, где ложка ещё торчала в остатках супа. Он остался сидеть неподвижно, вперив взгляд в бокал, настолько оглушённый горем, что у него не было ни одной мысли.
Мадам Караван в углу беседовала с доктором, справлялась о формальностях, брала практические советы. Наконец, г-н Шене, который, казалось, ждал чего-то, взял шляпу и начал прощаться, сказав, что ещё не ужинал. Она воскликнула:
- Как, вы не ужинали? Оставайтесь же, доктор, оставайтесь! Вам сейчас подадут нашу еду – вы ведь понимаете, что она достаточно скромна.
Он отказывался, извинялся – она настаивала:
- Но останьтесь же, останьтесь. В такие моменты всегда радостно, если рядом есть друг, и потом, вы сможете вселить немного бодрости в моего мужа: ему так это нужно.
Доктор поклонился и положил шляпу на полку:
- В таком случае, я принимаю приглашение, сударыня.
Она отдала распоряжения обезумевшей от горя Розали, затем сама села за стол, «чтобы сделать вид, как будто она ест, - как она сказала, - и составить компанию «доктору».
Начали есть холодный суп. Г-н Шене попросил добавки. Затем появился лионский рубец, пахнущий луком.
- Он восхитителен, - сказал доктор.
Она улыбнулась:
- Вы тоже так думаете?
Затем она повернулась к мужу:
- Возьми себе кусочек, мой бедный Альфред, тебе нужно положить что-то в желудок. Подумай, тебе ещё предстоит пережить ночь!
Он покорно протянул тарелку. Он немедленно бы лёг в кровать сейчас, если бы ему это приказали. Он подчинялся безропотно, не споря. Он начал есть.
Доктор обслуживал себя сам и проворно ел, а мадам Караван время от времени накалывала большой кусок на вилку и проглатывала с наигранным безразличием.
Когда появилась салатница с макаронами, доктор прошептал:
- Чёрт, вот это славно!
На этот раз мадам Караван положила всем. Она наполнила даже блюдца детей, которые, оставшись без присмотра, пили неразбавленное вино и уже начали пинать друг друга под столом.
Г-н Шене вспомнил Россини в связи с этим итальянским блюдом и внезапно сказал:
- Послушайте, это же рифма! Можно было бы начать пьесу стихами:
«Маэстро Россини
Любил макароны…»
Его не слушали. Мадам Караван, внезапно ставшая задумчивой, думала о всех возможных последствиях события, а её муж катал хлебные шарики, складывал их на скатерти и внимательно смотрел на них с идиотским видом. Так как его горло сжимала жажда, он без конца подносил к губам полный бокал, и его разум, уже потрясённый горем, стал неясным; ему казалось, что его мысли отупело танцуют вместе с желудочным соком.
Доктор, впрочем, пил как бочка и явно захмелел. Даже мадам Караван поддалась реакции нервного потрясения и вела себя оживлённо, хотя пила только воду; голова её слегка кружилась.
Г-н Шене начал рассказывать о случаях смерти, которые ему казались забавными. В этом парижском пригороде, где жили провинциалы, к смерти относились с крестьянским равнодушием, будь то смерть отца или матери – это неуважение, эта бессознательная жестокость, столь часто встречающаяся в деревнях, редка в Париже. Доктор рассказывал:
- Послушайте, на прошлой неделе меня позвали на улицу Пюто. Я прибежал. Нахожу распростёртого больного, а рядом – его семью, которые спокойно допивают бутылку анисовки, которую купили накануне по просьбе умирающего.
Но мадам Караван не слушала, думая о наследстве, а Караван с пустой головой ничего не понимал.
Подали кофе, который служанка заварила очень крепко, чтобы поддержать моральные силы. Каждая чашка, приправленная коньяком, заставляла разгораться щёки и смешивала последние мысли в голове, которые и без того уже были спутанными.
Затем «доктор», внезапно потянувшись к бутылке с водкой, налил «сбрызнуть» в стакан каждого. И, ни слова не говоря, оцепенев от нежного тепла в желудках, скованные против своей воли животным благоденствием, которое придаёт алкоголь после еды, они полоскали горло сладким коньяком, который образовывал желтоватый сироп на дне их чашек.
Дети начали засыпать, Розали их уложила.
Тогда Караван, машинально подчиняясь желанию забыться, которое двигает всеми несчастными, несколько раз приложился к водке, и его отупевший взгляд заблестел.
«Доктор» встал, наконец, чтобы уйти, и протянул руки к другу:
- Пойдёмте со мной, - сказал он, - немного свежего воздуха пойдёт вам на пользу. Когда у человека неприятности, ему вредно сидеть сиднем.
Тот покорно подчинился, взял шляпу и трость, вышел; они оба начали спускаться к Сене под светлыми звёздами, держась за руки.
В тёплой ночи витали ароматы, так как все окрестные сады в эту пору густо цвели, и эти запахи, спящие в течение дня, казалось, проснулись с приходом ночи и дышали, смешиваясь в ветерком в тёмном воздухе.
Широкий проспект был пустынным и тихим, по обе его стороны до самой Триумфальной арки горели газовые рожки. Но внизу шумел Париж в красном мареве. Это был какой-то продолжительный рокот, которому иногда отвечал издали свисток паровоза, который нёсся на всех парах через парижские окраины к океану.
Свежий ветер ударил друзьям в лицо и сперва удивил их, пошатнул равновесие доктора и вызвал головокружение у Каравана, хотя он начал чувствовать его с самого ужина. Караван шёл как во сне, с оцепенелым мозгом, парализованный, не испытывая острого горя, охваченный каким-то моральным отупением, которое защищает от страданий, и ему становилось даже легче от этих тёплых испарений ночи.
Выйдя на мост, они повернули направо, и река пахнула им в лицо свежим дыханием. Она текла, меланхоличная и спокойная, перед завесой высоких тополей, а звёзды, казалось, плавали в воде, двигаясь по течению. Тонкий голубоватый туман, витавший на другом берегу, наполнял лёгкие влажностью, и Караван внезапно остановился, поражённый этим запахом реки, который оживил в его сердце старые воспоминания.
Он внезапно увидел мать из своего детства, которая стирала кучу белья в ручье, протекавшем по их саду в Пикардии. Он услышал удары её валька в деревенской тишине и крик: «Альфред, принеси мне мыло!» Он почувствовал тот же самый запах сейчас, тот же самый туман, болотную испарину – все те ощущения, которые остались в нём, такие незабываемые; он вновь испытал их в этот вечер, когда его мать только что умерла.
Он остановился, вновь охваченный острым горем. Словно вспышка света внезапно осветила всю глубину его страдания, и встреча с этим блуждающим огоньком низвергла его в чёрную пропасть безутешных мук. Он чувствовал, как разрывается его сердце. Его жизнь была разорвана на две части: вся его юность исчезала вместе с этой смертью. Всё «раньше» закончилось теперь, все детские воспоминания уходили, никто больше не мог говорить ему о прошлом: о людях, которых он когда-то знал, о его крае, о нём самом, о дорогих ему вещах. Эта часть его существования закончилась.
Началось шествие воспоминаний. Он вновь видел мать молодой, в её привычных платьях, которые она носила так долго, что они казались неотъемлемой её частью. Он находил её в тысяче забытых подробностей, с её полустёртыми выражениями лица, жестами, интонацией, привычками, вспышками гнева, с морщинками на лице, с движениями сухих пальцев – со всеми привычными подробностями, которых больше не будет.
Рухнув на доктора, он начал стонать. Его толстенькие ножки дрожали, всё тело содрогалось от рыданий, и он лепетал: «Мамочка моя, мамочка!..»
Но его пьяный спутник, который мечтал закончить вечер в местечках, которые посещал тайком, был раздражён этим приступом горя, усадил друга на траву на берегу и почти сразу же ушёл под предлогом того, что ему нужно навестить больного.
Караван плакал долго. Затем, когда слёзы подошли к концу, когда всё страдание вытекло, так сказать, он вновь испытал облегчение, отдых, внезапный покой.
Взошла луна; она купала горизонт в своём безмятежном сиянии. Высокие тополя отбрасывали серебряные отблески, а туман на равнине казался падающим снегом; река, в которой больше не плавали звёзды, но которая казалась покрытой перламутром, тихо текла с блестящей морщинистой дрожью. Воздух был тёплым, ветер – ароматным. Во сне земли чувствовалась мягкость, и Караван пил её; он долго вдыхал, чувствуя, как эта свежесть, покой, сверхчеловеческое утешение проникают в самую его глубь.
Он оставался на берегу, повторяя: «Мамочка, мамочка». Его совесть честного человека подстрекала его на слёзы, но он больше не мог плакать, и в его мысли даже не приходила грусть, которая ещё совсем недавно заставляла его так горько рыдать.
Тогда он встал, чтобы вернуться, и пошёл маленькими шагами, погружённый в прохладное равнодушие безмятежной природы, и его сердце успокаивалось само собой.
Когда он дошёл до моста, он заметил прожектор последнего трамвая, готового к отправке, а сзади – освещённые окна кафе «Глоб».
Тогда им овладела потребность рассказать кому-нибудь о своём несчастье, вызвать соболезнования, показаться интересным. Он сделал скорбное лицо, толкнул дверь заведения и двинулся к стойке, к патрону. Караван рассчитывал на эффект, на то, что все встанут, подойдут к нему, протянут руки: «Что с вами, дружище?» Но никто не заметил печали на его лице. Тогда он оперся локтями на стойку и, сжав лоб руками, прошептал:
- Боже мой, Боже мой!
Патрон посмотрел на него:
- Вы больны, г-н Караван?
Он ответил:
- Нет, мой бедный друг. Просто моя мать только что умерла.
Тот издал рассеянное: «А!», и так как посетитель за дальним столиком потребовал кружку пива, он ответил ужасным голосом: «Вот так «бум»! и бросился обслуживать клиента, оставив изумлённого Каравана одного.
За тем же столиком, что и до ужина, играли трое любителей домино, поглощённые игрой. Караван подошёл к ним в поисках соболезнований. Так как никто, казалось, не заметил его, он сказал:
- С тех пор, как мы расстались, со мной приключилось большое горе.
Они все немного приподняли головы, но их взгляды по-прежнему были прикованы к костяшкам в руках:
- А что случилось?
- Моя мать только что умерла.
Один пробормотал: «Ах, дьявол!» с видом фальшивого сочувствия, который бывает у равнодушных. Другой, не находя слов, издал грустный свист, качая головой. Третий вновь принялся за игру с видом человека, который думает: «Всего-то!»
Караван ожидал, что ему скажут какие-то слова, которые «идут из сердца». Видя подобный приём, он удалился, возмущённый таким спокойствием при горе друга, хотя это горе настолько притупилось сейчас, что он почти не чувствовал его.
Он вышел.
Жена ждала его в ночной сорочке, сидя на низком стульчике у открытого окна, думая о наследстве.
- Раздевайся, - сказала она. – Поговорим в постели.
Он поднял голову и показал глазами на потолок:
- Но… там, наверху… там никого нет.
- Прошу прощения, там Розали, и ты сменишь её в 3 часа ночи, после того, как поспишь.
Он не стал снимать кальсоны, готовый к любому повороту событий, повязал платок вокруг головы и пошёл в постель, к жене.
Они некоторое время сидели на кровати. Она размышляла.
Её причёска даже в этот час была украшена розовым узлом, слегка съехавшим на ухо, словно вследствие привычки ко всем тем чепчикам, которые она носила.
Внезапно она повернулась к нему:
- А ты знаешь, оставила ли завещание твоя мать?
Он замялся:
- Я… я… не думаю… Нет, конечно, нет.
Мадам Караван посмотрела мужу прямо в глаза и сказала тихим разъярённым голосом:
- Это возмутительно. Вот уже 10 лет мы лезем из кожи вон, чтобы заботиться о ней, давать ей кров, кормить! Твоя сестра не сделала бы столько для неё, и я бы тоже не сделала, если бы знала, как меня за это отблагодарят! Это стыдно, это порочит её память! Ты мне скажешь, что она оплачивала пансион. Это так. Но заботы детей оплачивают не деньгами, а завещанием после смерти. Вот как ведут себя приличные люди. И вот что я получила за все свои труды! Ничего себе! Ничего себе!
Караван растерянно повторял:
- Дорогая, дорогая, прошу тебя, умоляю…
Наконец, она успокоилась и сказала обычным тоном:
- Завтра утром надо будет известить твою сестру.
Он подскочил:
- Действительно, а я и не подумал. На рассвете надо будет послать депешу.
Но она перебила его, как женщина, которая всё предусмотрела:
- Нет, ты пошлёшь её только в 10-11 часов утра, чтобы у нас было время вернуться, пока она приедет. От Шарантона досюда – максимум 2 часа езды. Мы скажем, что ты растерялся от горя. Если мы предупредим её не с самого утра, мы ничем не рискуем.
Но Караван ударил себя по лбу и робко сказал (таким тоном он всегда говорил о своём начальнике, при одной мысли о котором начинал дрожать):
- Надо ещё предупредить на работе.
Она ответила:
- Зачем? В таких случаях всегда прощают забывчивость. Не надо никого предупреждать, поверь мне: твоему шефу нечего будет сказать, и ты поставишь его в крайне неловкое положение.
- Да, и рассержу его, когда он увидит, что я не пришёл на работу. Да, ты права, это очень хорошая мысль. Когда я ему скажу, что у меня умерла мать, он будет вынужден замолчать.
И служащий, в восторге от своей задумки, начал потирать руки, представляя себе лицо начальника, тогда как тело старухи в комнате над ним лежало рядом со спящей служанкой.
Мадам Караван стала серьёзной, словно её заботила какая-то мысль, которую она не решалась высказать. Наконец, она решилась:
- Твоя мать отдала тебе свои настенные часы? Те, где девочка играет в бильбоке?
Он порылся в памяти и ответил:
- Да, да. Она мне сказала (хотя это было давно, когда она приехала жить к нам): «Эти часы достанутся тебе, если ты будешь хорошо обо мне заботиться».
Мадам Караван успокоилась:
- Тогда надо их забрать, потому что, если приедет твоя сестра, она нам помешает.
Он сомневался:
- Ты так думаешь?..
Она рассердилась:
- Конечно, я так думаю. Эти часы – наши. Так же, как и мраморная статуэтка на комоде в её спальне. Однажды, когда она была в хорошем настроении, она дала её мне. Мы её спустим вниз тоже.
Караван всё ещё сомневался:
- Но, дорогая, это такая ответственность!
Она в гневе повернулась к нему:
- Ах, вот как? Ты, наверное, никогда не изменишься! Ты скорее оставишь своих детей умирать с голоду, чем палец о палец ударишь. С того момента, как она отдала мне эту статуэтку, она наша, не так ли? А если твоя сестра имеет что-то против, пусть скажет мне об этом, пусть сама скажет! Мне это просто смешно. Вставай, пойдём, сейчас же заберём то, что твоя мать оставила нам.
Дрожа всем телом, он встал с кровати и начал натягивать брюки. Она прервала его:
- Не стоит труда одеваться, иди в кальсонах. Я тоже пойду так.
И они вдвоём в ночных костюмах неслышно поднялись по лестнице, осторожно открыли дверь и вошли в комнату, где четыре зажжённые свечи вокруг тарелки с освящёнными прутьями, казалось, были единственными, кто охранял старуху в её вечном покое, так как Розали, вытянув ноги в кресле, сложив руки на коленях, свесив голову на бок и приоткрыв рот, неподвижно спала, издавая тихий храп.
Караван взял часы. Это была гротескная вещица, которые в изобилии производит имперское искусство. Молодая девушка из позолоченной бронзы, в венке из всевозможных цветов, держала в руке бильбоке, шарик которого служил гирей.
- Дай мне это, - сказала его жена, - и бери статуэтку с комода.
Он подчинился со вздохом и взгромоздил статуэтку на плечо с видимым усилием.
После этого они удалились. Караван нагнулся под притолокой и начал дрожащими ногами спускаться по лестнице, а его жена, пятясь, светила ему свечой в одной руке, а под другой держала часы.
Когда они дошли до своей спальни, она глубоко вздохнула.
- Самое трудное – позади, - сказала она. – Пойдём теперь, заберём остальное.
Но ящики комода были полны лишь тряпок старухи. Надо было где-то спрятать всё это.
У мадам Караван появилась идея.
- Иди и возьми сосновый ящик из вестибюля. Он не стоит и 40 су, надо поставить его сюда.
Когда муж принёс ящик, они начали переносить вещи.
Они перенесли одну за другой манжеты, воротнички, сорочки, чепчики – все жалкие вещи доброй женщины, которая лежала за ними, и разложили их в деревянном ящике, чтобы обмануть мадам Бро - второго ребёнка покойницы.
Когда это было закончено, они сперва спустили ящики, затем – корпус комода, держа его за углы. Они долго искали место, куда его лучше поставить. Решили – в спальне, напротив кровати, между окнами.
Поставив комод, мадам Караван заполнила его своим бельём. Часы поставили на каминную полку в столовой, и супруги созерцали результат. Результат им понравился.
- Очень красиво, - сказала мадам Караван.
Он ответил:
- Да, очень красиво.
Они пошли спать. Она задула свечу, и вскоре на обоих этажах дома крепко спали.
Когда Караван открыл глаза, день был уже в самом разгаре. Его мозг был затуманен при пробуждении, и он вспомнил о случившемся только через несколько минут. От этого воспоминания у него стало неспокойно в груди, и он вскочил с кровати, вновь очень взволнованный и готовый заплакать.
Он быстро поднялся на чердак, где Розали ещё спала в той же позе, что и накануне, проспав всю ночь. Он отправил её работать, заменил свечи, затем посмотрел на мать, прокручивая в мозге видимость глубоких мыслей, религиозные и философские банальности, которые преследуют интеллигентов средней руки при виде смерти.
Но его позвала жена, и он спустился. Она составила список дел, которые необходимо было сделать утром, и передала его мужу, который был им напуган.
Он прочёл:
1) Заявить в мэрии;
2) Позвать врача для медицинского заключения;
3) Заказать гроб;
4) Сходить в церковь;
5) Организовать похороны;
6) Сходить в типографию для пригласительных;
7) К нотариусу;
8) На телеграф – известить семью.
Затем – множество мелких поручений. Он взял шляпу и вышел.
Новость распространилась по округе. Начали приходить соседи и просить позволения попрощаться с покойницей.
На первом этаже у парикмахера тоже разыгралась сцена между мужем и женой по этому поводу, пока муж брил клиента.
Жена, вязавшая чулок, бормотала:
- Ещё одна, а жадная-то какая была! Таких ещё поискать. Я её недолюбливала, это правда, но всё же надо к ним сходить.
Муж хрюкнул, намыливая подбородок клиента:
- Опять фантазии! Вы, женщины, все такие. Мало того, что вы делаете людей дураками при жизни, вы ещё не можете оставить их в покое после смерти.
Но его супруга не растерялась и продолжила:
- Это сильнее меня. Надо сходить. Я думаю об этом всё утро. Если я с ней не попрощаюсь, я буду думать об этом всю свою жизнь. Но если я посмотрю ей в лицо, я буду удовлетворена.
Муж пожал плечами и сказал клиенту, щёку которого брил:
- Ну и бывают же у них идеи, у этих баб! Лично мне не хотелось бы увидеть покойника!
Но жена услышала это и ответила:
- И всё же, и всё же.
Затем, положив вязание на стойку, она поднялась на второй этаж.
Там уже были две соседки, беседовавшие с мадам Караван, которая рассказывала подробности.
Пошли в спальню старухи. Четыре женщины вошли на цыпочках, побрызгали простынь солёной водой, встали на колени, перекрестились, прочли молитву, затем встали и с расширенными глазами, с полуоткрытыми ртами долго смотрели на труп, тогда как невестка покойницы, приложив платок к лицу, симулировала рыдания.
Когда она повернулась, чтобы выйти, она заметила в дверях Мари-Луизу и Филиппа-Огюста, которые стояли в рубашках и смотрели с любопытством. Тогда, забыв о своём наигранном горе, она набросилась на них с поднятой рукой и гневно закричала:
- А ну-ка вон отсюда, негодники!
Через десять минут она пришла с новой группкой соседок, и после новых обрядов и молитв, выполнив всё необходимое, она опять увидела детей за собой. Она опять им задала, но в следующий раз уже не обратила на них внимания, и при каждом посещении покойницы соседками дети приходили в комнату, становились на колени в углу и повторяли слова за матерью.
После полудня поток гостей начал иссякать. Вскоре никого не осталось. Мадам Караван вернулась к себе и начала готовиться к похоронам; старуха осталась одна.
Окно комнаты было открыто. В дом врывалась жара вместе с пылью, пламя четырёх свечей плясало возле неподвижного тела, а по лицу с закрытыми глазами и по вытянутым рукам покойницы ползали маленькие мухи, ожидая своего часа.
Но Мари-Луиза и Филипп-Огюст тайком пошли на улицу. Их тут же окружили товарищи (в основном, маленькие девочки), которые цепко схватывали все тайны жизни. Они спрашивали, как взрослые: «Твоя бабушка умерла?» «Да, вчера вечером» «А как это – смерть?» И Мари-Луиза отвечала, рассказывала о свечах, о пучке прутьев, о лице. Тогда в детях проснулось большое любопытство, и они попросились подняться к покойнице.
Мари-Луиза организовала первое путешествие: 5 девочек и 2 мальчика, которые были самыми старшими и смелыми. Она заставила их снять обувь, чтобы их не разоблачили; группа проникла в дом и поднялась по лестнице, как армия мышей.
Когда они оказались в комнате, девочка повторила за матерью весь церемониал. Она торжественно направляла товарищей, стала на колени, перекрестилась, пошептала губами, встала, побрызгала кровать, и пока дети приближались к кровати тесной кучкой, желая видеть лицо и руки, она внезапно начала изображать рыдания, закрыв глаза платком. Затем, внезапно успокоившись и думая о тех, кто ждал перед дверью, она увела их, чтобы затем привести другую группу, затем – третью, так как все озорники квартала сбежались на это новое развлечение, и каждый раз она точно повторяла церемониал за матерью.
Наконец, она устала. Другая игра увлекла детей, и старуха вновь осталась лежать одна, забытая всеми.
Комната наполнилась тенью, по высохшему морщинистому лицу плясали отблески огня.
В 8 часов Караван поднялся, закрыл окно и переменил свечи. Теперь он входил спокойно, привычно глядя на труп, словно тот лежал там месяцами. Он констатировал, что никакого разложения ещё не произошло, и сказал об этом жене, когда они садились ужинать. Она ответила:
- Да она сделана из дерева. Она и год пролежала бы.
Они молча съели суп. Дети, предоставленные сами себе на весь день и уставшие, дремали на стульях.
Внезапно лампа начала потухать.
Мадам Караван поправила фитиль, но лампа издала какое-то шипение, и свет погас. Забыли купить масло! Идти к бакалейщику было уже поздно, начали искать свечи, но в доме не было больше свечей, кроме тех, которые горели наверху на ночном столике.
Мадам Караван, скорая на решения, послала Мари-Луизу взять две свечи, и все начали ждать в темноте.
Они ясно слышали шаги девочки, которая поднималась по лестнице. Через несколько секунд послышались быстрые шаги девочки. Она открыла дверь, обезумевшая, затем, словно объявляя о катастрофе, прошептала:
- О, папа, бабушка одевается.
Караван подпрыгнул так сильно, что стул отлетел к двери. Он пролепетал:
- Что ты сказала?.. Что ты сказала?..
Но Мари-Луиза, задыхаясь от волнения, повторила:
- Бабушка… Бабушка… одевается… она сейчас спустится.
Он бросился на лестницу, за ним побежала жена, но перед дверью он остановился, дрожа от страха и не решаясь войти. Что он там увидит? Но мадам Караван, как более смелая, повернула ручку и вошла.
Комната, казалось, была более темна, а посредине двигалась большая худая масса. Старуха стояла; очнувшись от летаргического сна, ещё до того, как к ней полностью вернулось сознание, повернувшись на бок и приподнявшись на локте, она задула три свечи на столике. Затем, набравшись сил, она встала, чтобы собрать свои тряпки. Её сначала обеспокоило отсутствие комода, но постепенно она обнаружила свои вещи в глубине деревянного ящика в углу и спокойно оделась. Вылив воду из тарелки, повесив прутья обратно за зеркало и поставив стулья на место, она приготовилась спуститься, когда перед ней появились сын и невестка.
Караван бросился вперёд, схватил её за руки, обнял со слезами на глазах, а его жена повторяла позади с лицемерным видом:
- Какое счастье! О, какое счастье!
Но старуха, ничуть не расчувствовавшись, даже не понимая, застывшая, как статуя, с ледяным взглядом, спросила: «Ужин уже готов?» Он пролепетал, потеряв голову: «Да, мама, мы тебя ждём». Он подал ей руку, тогда как мадам Караван-младшая схватила свечу, осветила им путь, спустилась с лестницы, пятясь со ступеньки на ступеньку, как делала это ночью, когда её муж нёс статуэтку.
Когда они спустились на второй этаж, она чуть не наткнулась на входящих людей. Это была семья из Шарантона, мадам Бро и её супруг.
Жена – высокая, толстая, с животом, который она несла впереди себя, широко раскрыла глаза, готовая бежать. Муж, сапожник-социалист, маленький человечек, заросший до самого носа, похожий на обезьяну, пробормотал без видимых признаков волнения:
- А что такое? Она воскресла!
Едва мадам Караван заметила их, она начала делать им отчаянные знаки, затем сказала громче:
- Ну, надо же! А вот и вы! Какой приятный сюрприз!
Но мадам Бро, ошеломлённая, не понимала. Она ответила в полголоса:
- Мы приехали, получив вашу депешу. Мы думали, мама умерла.
Муж, стоявший сзади, ущипнул её, чтобы она замолчала. Он добавил со смешком, скрытым в густой бороде:
- Как мило было с вашей стороны нас пригласить. Мы немедленно приехали, - намекая на долгую вражду, которая царила между двумя семьями. Затем, когда старуха ступила на последние ступеньки, он живо подошёл и прижался своей заросшей щекой к её щеке, и крикнул ей в ухо из-за её глухоты: «Всё хорошо, мамаша? Крепка, как всегда?»
Мадам Бро, онемев от изумления из-за того, что она видела живой ту, кого считала мёртвой, не осмеливалась подойти к матери, и её большой живот загораживал всю лестницу, мешая другим пройти.
Старуха, встревоженная и подозрительная, но молчащая, смотрела на людей вокруг, и её маленькие серые глазки вцеплялись то в одного, то в другого, полные мыслей, которые смущали её детей.
Караван сказал, чтобы объяснить:
- Она немного болела, но теперь с ней всё в порядке, совершенно в порядке, не так ли, мама?
Тогда добрая женщина ответила надломанным, словно издалека доносящимся голосом:
- Это обморок. Я всё время вас слышала.
Наступила смущённая тишина. Все пошли в столовую и сели за импровизированный стол.
Только г-н Бро сохранил свой апломб. Его лицо хитрой гориллы гримасничало, он испускал двусмысленности, которые всех смущали.
Но постоянно звонил колокольчик в прихожей, и Розали приходила звать Каравана, который отбрасывал салфетку. Г-н Бро спросил даже, был ли это день визитов сегодня.  Тот пролепетал:
- Нет, всего лишь мелкие поручения, ничего больше.
Затем принесли пакет. Г-н Караван вскрыл его, и из него посыпались карточки с чёрной каёмкой. Покраснев до корней волос, он спрятал их назад в пакет и засунул в карман жилета.
Мать не видела этого. Она неотрывно смотрела на часы, позолоченные бильбоке которых качались на каминной полке. И в ледяной тишине росло смущение.
Тогда старуха, повернув к дочери своё морщинистое лицо ведьмы, произнесла:
- В понедельник привези свою малышку, я хочу её видеть.
Мадам Бро с просиявшим лицом воскликнула:
- Да, мама, - тогда как мадам Караван-молодая, побледнев, встревожилась.
Мужчины понемногу разговорились, они завели политическое обсуждение. Бро поддерживал революционные и коммунистические доктрины, кричал с горящими на волосатом лице глазами:
- Собственность, сударь – это грабёж рабочих! Земля принадлежит всем, наследство – это стыд и позор!..
Но он внезапно остановился, как человек, сказавший глупость. Затем более смягчённым тоном добавил:
- Сейчас не время обсуждать подобные вещи.
Открылась дверь: появился «доктор» Шене. На мгновение он растерялся, затем вновь обрёл самообладание и приблизился к старухе:
- Ах, мамочка! Сегодня вы хорошо себя чувствуете. А я сомневался, видите ли. Я только что говорил себе, поднимаясь по лестнице: «Клянусь, она уже встала, эта старушка».
Он тихонько похлопал её по спине:
- Она крепка, как Новый Мост. Вот увидите, она всех нас переживёт.
Он сел, взял налитую ему чашку кофе и присоединился к мужскому разговору, поддерживая Бро, так как у него самого был компромисс с Коммуной.
Старуха устала и хотела уйти. Караван поспешил к ней. Она посмотрела ему прямо в глаза и сказала:
- Ты немедленно вернёшь мне мои часы и комод.
Он начал заикаться:
- Да, мама.
Она взяла дочь под руку и вышла.
Супруги Караван были в молчаливом ошеломлении, в большом горе, а Бро лишь потирал руки и потягивал кофе.
Внезапно мадам Караван, обезумев от гнева, набросилась на него:
- Вы – вор, подонок, каналья… Я вам плюну в лицо, я вас… я вас…
Она не находила слов, задыхалась, но тот лишь смеялся и пил кофе.
Затем вернулась мадам Бро, и мадам Караван бросилась к ней. Они обе – одна с огромным животом, другая – эпилептическая и худая, начали во всё горло обмениваться ругательствами.
Шене и Бро вмешались, и последний, вытолкав свою вторую половину за дверь, закричал:
- Иди, бочка, ты слишком много орёшь.
Их перепалка была слышна ещё на улице.
Г-н Шене ушёл.
Супруги Караван остались лицом к лицу.
Тогда муж упал на стул, на его висках выступил холодный пот, и он прошептал:
- Что же я скажу начальнику?

15 февраля 1881
(Переведено в октябре 2016)