Скрижали судьбы

     Когда б скрижаль судьбы мне вдруг подвластна стала,
     Я все бы стер с нее и все писал сначала.
     Из мира я печаль изгнал бы навсегда…
Омар Хайям

    Тоска смертная. За окном осенний мелкий дождь. Погода соответствует настроению, скоро холода – бесконечные зимние вечера, располагающие к меланхолии, размышлениям о жизни,  добегающей,  увы, конца. Самое время собирать камни, да так их разбросала!..
    Вспоминает, перебирая в памяти события прошедших лет. Кто или что управляет нашей жизнью, вершит нашу судьбу? Рок, перст судьбы, провидение, божья воля?
    Не важно, как назвать, но как же хочется списать все свои неудачи, несчастья и беды на высшие силы,  нам неподвластные. Так проще и легче принимать удары судьбы и, опустив руки, отдавшись чужой воле, покорно плыть по течению, представив себя сидящим в иллюзионе, на экране которого проходит твоя бестолковая жизнь, не позволяя ни вмешаться, ни остановить, ни переиначить.
    Воля Спасителя? От чего спасать? А ведь ему там (наверху) не до нас – не хватает на всех, уж лучше бы оставил в покое, поскольку то, как он спасает, больше похоже на кару небесную.
    Не успела подумать, как комнату озарила ослепительная вспышка!
    Пред ней явился седовласый старец – весь светится, нимб над головой, лик грозен, очи сверкают:
    – Как смеешь, неблагодарная, возводить на меня хулу за долю свою, коли сама палец о палец не ударила, дабы изменить ее. Так знай же, отныне судьба твоя будет подчинена собственной воле.
    – Но как знать это и какой мне смысл кроить судьбу, когда жизнь на исходе.
    – Твори свою судьбу хоть с момента рождения. Для этого тебе будут дадены пергамент и перо. Но есть два ограничения – количество листов и мера пресечения. И еще, избегай слова ”конец”, как только оно появится, написанный тобой сценарий тотчас начнет вершиться, и не поправить уже ничего.
    – Где эти листы и что значит мера пресечения?
    – Сама поймешь!
    Старец стал таять в воздухе, исчезая…

    Странное видение, похоже, задремала. Бросила взгляд на письменный стол. Боже праведный! На столе – пачка листов пергамента, гусиное перо и чернильница.
    Подсела к столу, взяла перо. И тут же рука сама по себе потянулась к листам, да мысли покинули бедную голову.
    Открыла ящик стола, нашла дневник, что вела еще со школы. Стала листать. Ага, вот:
    "Если бы судьба каждого из нас была подвластна собственной воле. Мы стали бы счастливы, зажили в гармонии с собой и окружающими нас людьми, лишенные злобы, жадности и зависти, разучившись болеть и страдать; искренне бы любили, плакали лишь от счастья свободные и равные в справедливом и праведном мире…"
    Не густо. Видать придется писать с чистого листа…

РОЖДЕНИЕ.
    О собственном рождении она знала лишь то, что мать ее умерла при родах, отец пропал в безвестности, появился много позже – нищий, больной, просящий.
    Забрала ее тетка, не из любви или жалости к сироте, а по причине: “что станет говорить княгиня Марья Алексевна”. Так что издержки неродной дочери она испытала в полной мере…

    Нет, у нее будет иная судьба! Взяла перо.
    …Родилась девочка – три с лишним килограмма, пятьдесят с чем-то сантиметров – здоровенькая, без патологий. Сама без приглашения выпрыгнула из разверзшегося лона не успевшей охнуть матери – славненькая, чистенькая, личико беленькое, глазки голубые, бровки рисованной дугой, носик ровный, губки алые, головка в светлых кудряшках. Не завопила в ответ на первый неприличный шлепок мужчины по пухлой девчачьей попке, а засмеялась весело так, игриво, захлопала в ладошки, затем нетерпеливыми ручонками охватила материнскую грудь, разминая, вожделенно припала…
    – НЕ ВЕРЮ!!! – раздался с небес  грозный, недовольный голос.
    Кто это там поминает Станиславского? Так вот, что означает “мера пресечения”? И что ж это за судьба такая получится?
    Смятый комок пергамента отправляется в корзину.

    Перо же само по себе забегало по пергаменту, показалось даже: кто-то водит ее рукой.
    …Несчастная женщина на сносях который уже час орет благим матом. Муж, точнее, сожитель вдрызг пьяный храпит на полу – пушкой не разбудишь!
    Сползла с кровати, выползла на лестничную площадку. Вопит в надежде на помощь. В ответ на истошные ее вопли захлопываются двери. Соседи не рискуют вмешиваться – вдруг, кого убивают? Поползла вниз по лестнице, оставляя мокрый след. Выползла на улицу, взывает о помощи, кричать уже не может, лишь сипит. Под ней лужа – отошедшие воды. Прохожие отворачиваются, торопливо проходят мимо, думают: пьяная, да еще обмочилась.
    Сознание померкло…
    Пришла в себя – лежит в палате одна, живот распанахан от пупа до… Никто не подходит, боль невыносимая, наконец, лениво вплывает медсестра.
    – Где я, что со мной, нешто родила? – обращается к ней.
    – Родила, родила, щас принесу уродца.
    Приносит. Действительно уродец – девочка-даун да еще с заячьей губой. Тельце и мордашка сизые морщинистые, покрыты темным пушком. Тужится, побагровела вся, грудь не берет, тычется раздвоенной губкой, скрипит, ухватила сосок, пытается что-то извлечь, да  нет там ничего!
    – Кто-нибудь приходил? – спрашивает.
    – Не приходил, приполз, перегаром за версту тянет. Узнал, что родившийся ребенок – даун. Обматерил всех и ушел...
    Господи, что за бред? Не могла она такое написать! Что-то не слышно возражений. Видимо,  там (наверху) такое непотребство кажется очень даже реальным.
    Ну, уж нет! Скомканный лист отправляется в ту же в корзину…
    Еще жизнь не началась, а сплошь несуразности! Но ведь с чего-то надо начинать. Лиха беда начало!..

ДЕТСТВО
    Дабы не тратить понапрасну листы пергамента, не следует излишне детализировать, а лишь обозначить вехи судьбы. Детство обычно помнится лет этак с четырех. Какой смысл описывать то, что все равно забудется? Посему вправе пропустить.
    О себе она помнила лишь то, что в четыре года ее отправили в интернат, где с перерывами провела и детство, и отрочество, и юность.
    Взяла перо.
    ...Первое впечатление детства – поездка в Крым на Черное море. Бескрайняя лазурь, теплая, ласковая. Лежишь, волны плещутся, набегая, играют с ногами.  На пляже – ни души. От террасы до кромки воды рукой подать. Мама зовет ужинать. Она поднимается на террасу. За столом сидят родители в легких одеждах – молодые, красивые. На покрытом белоснежной скатертью столе – фрукты, вино, соки, зелень, только что испеченный лаваш, ваза с цветами. Мама приносит фарфоровую кастрюлю с окрошкой.
    На десерт – мороженное со взбитыми сливками и кусочками ананаса. С высоты террасы хорошо виден проплывающий трехмачтовый парусник. Паруса в лучах заходящего солнца кажутся алыми...
    – НЕ ВЕРЮ!!! – возвращает ее на землю рык с небес.
    В корзину для мусора добавляется еще один скомканный лист.
    Рука же, кем-то управляемая, продолжает злобно скрипеть пером.
    ...Вечер, босоногая в рваном платьице гонимая голодом девочка прибегает с пыльного двора в надежде на ужин, живот впал до позвоночника. В огромной одной на весь барак общей кухне лениво переругиваются женщины. Вкусно пахнет борщом и котлетами, но это у соседей. А у них в большой комнате за длинным столом сидит большая семья в ожидании матери.
    Комната с высокими потолками, и светлыми когда-то стенами. Теперь они кажутся коричневыми от бесчисленных следов раздавленных клопов. Наконец, дверь отворяется, появляется огромный живот матери, распираемый очередным отпрыском, следом – сама мать, несет безразмерную кастрюлю с невкусно пахнущим варевом. Тарелок и ложек на всех  не хватает, выдирают друг у друга, сёрбают похлебку с редкими следами картошки и капусты.
    Грохот! Это отчим брякает по столу кулаком – где положенный стопарь? “Не заработал.” Ужина теперь не видать! На дерзкие слова матери отчим хватает ее за волосы, наматывает на кулак, елозит лицом по столу. Дети набрасываются на него – куча мала, отбивают мать, повел плечом – сыплются, как тараканы с плиты на кухне при включенной духовке. Мать хватается за живот – похоже, началось. Рановато, да она никогда не донашивает, не дают: кто сапогом, кто кулаком, этот вдавил живот в угол стола. Роддом – спасение для нее…
     Рука устала мерзопакостить, а ожидаемого “не верю” что-то не слыхать. Уснул, видать, судьбу вершащий…

ИПОСТАСИ ЛЮБВИ
    Что помнит женщина до последнего своего вздоха? Конечно же, любовь.
    Взяла чистый лист пергамента, макнула перо в чернильницу.
    ...Мать и дочь сидят за столом в ожидании. Стол накрыт на троих.
    – Мама, что такое любовь?
    – Не знаю, может, ощущение полета? Или, когда ждешь, как мы сейчас, считаешь минуты, а когда он войдет, прикоснется – ноги не держат, и нет уже ни вселенной, ни пространства, ни времени…
    – Мама, ты любишь дядю Володю... папу?
    – Очень!
    – А он тебя?
    – Думаю, не меньше, и не меня – нас, и не называй его дядей Володей.
    – Но ведь он неродной мне?
    – Ну, и что? Ты же знаешь, мы долго скрывали от тебя, да нашлись доброхоты! Быть благородным настолько, чтоб жениться на беременной женщине и любить родившуюся девочку не меньше, чем родную дочь?..
    Звонок в двери. Дочь, опередив мать, срывается, подбегает к двери, бросается в объятия вошедшего, тот кружит ее, затем подхватывает мать, обнимает обеих, глаза распахнуты счастьем…
    – НЕ ВЕРЮ!!! – останавливает ее отрезвляющий голос с небес.
    Не выпускает перо из рук, оставляя без внимания несогласие небес. Да непослушная ей рука выводит совсем другое.
    …Сегодня дежурство ее (падчерицы). Мать – на ночной.
    Поставила перед пришедшим с работы отчимом тарелку с борщом. От того мерзко тянет перегаром. Налил себе, в стакане – муть, как и в глазах, крякнул, занюхал хлебом. Ест, а сам тяжелым взглядом оглаживает не оформившуюся ее фигурку...
    Обтерся рукавом, нехорошо осклабился. Посадил на колени, облапил, она выкручивается, пытается вырваться – где там! Бросил на кровать, одним движением содрал платьице. Придавил к постели, расстегивает штаны – удушающий едкий запах! Дикая боль пронзает тело, крик застрял в глотке, рот зажат огромной шершавой ладонью – распята!..
    – Така-то она любовь! – заключает свое непотребство насильник, – и чтоб мамане ни гу-гу, убью!..
    Отворила окно, стала на подоконник…
    Что ж молчит Судеб вершитель, где его "Не верю"?
    Скомканный лист пергамента отправляется в ту же корзину…

"НЕ РОДИСЬ КРАСИВОЙ..."
    …Не иначе эту поговорку придумали мужчины для женского успокоения. Сами при этом определяют возвышенную трепетность женской души по распинающим одежду выпуклостям…
    Она не была такой уж некрасивой, но достаточно, чтобы стать счастливой, выйти замуж за славного, доброго мужчину, родить ему детей. Было все – и безумные ночи любви, и бессонница у постели заболевших детей, и походы с палаткой. Оказывается, это и есть счастье, увы, не вечное!
     Кризис среднего возраста благоверный ознаменовал изменой. Разлучница оказалась и моложе, и привлекательней, а главное напористей. Нет бы спустить на тормозах, взбрыкнула, не оставила ему выхода.
     Родить, правда, у той так и не получилось. Как-то (неслучайно) высмотрела – высокая, тоненькая, точеная фигурка. Сравнение не в пользу расплывшейся фигуры. Да, округлая попка слабо располагает к мыслям о детях, о долге, и совсем уж вышибает из памяти двадцать лет совместной жизни!..
    Десять лет метаний между детьми и новой любовью не остались для изменщика безнаказанными – заболел всерьез и был благополучно спроважен (возвращен) в лоно семьи. Приняла – куда деваться?
    Вскоре дети выпорхнули из семейного гнезда, сын женился и уехал с женой в Канаду, дочка вышла замуж в Москву. И остались они вдвоем, и провела она много дней и ночей у постели больного, затем умирающего, и прикрыла глаза, умолявшие о прощении, и простила, и не находила себе места от настигшего ее одиночества…

    Нет, ее ждет иная судьба. Она будет и красивой, и счастливой!
    Взяла перо, задумчиво водит по губам – как усыпить бдительность вездесущего небожителя? Заскрипела пером по пергаменту.
    …До тринадцати лет она была гадким утенком – тоненькая, голенастая, угловатая, легкая, как пушинка. Занималась фигурным катанием, усиленно готовилась к первенству Европы.
    Увы, на последней тренировке партнер не справился с поддержкой, уронил на лед. В результате: трещина в позвоночнике, год больничных палат, реальная угроза полной неподвижности, инвалидная коляска.
    И все же ангел хранитель не оставил ее. Не обошлось здесь и без собственного мужества и упрямства. Наново училась ходить, пошла на поправку.
    В больнице все ее естество, все силы были направлены на выздоровление – не до красоты. Когда же, наконец, сняли корсет, глянула на себя в зеркало и… села на пол, сраженная – из зазеркалья ее высматривала незнакомая девица с дерзко выпирающими округлостями, раздавшимися бедрами и темным треугольником, разделявшим ноги. Ее точно прорвало – налилась, вздулась, как почки на деревьях по весне. Еще недавно хрупкая ее оболочка уже не справлялось с буйством природы.
    Осенью появилась в школе. В рослой акселератке ее никто не узнал.
    В четырнадцать лет она стеснялась своего тела, избегая зеркал, в пятнадцать рассматривала с недоумением и интересом, в шестнадцать – не могла уже оторвать глаз.
    Фотографируясь на паспорт, случайно перехватила восхищенный взгляд фотографа, тот неожиданно предложил сделать бесплатно для нее портфолио. Спустя полгода лучшие фото модельные агентства в городе считали за счастье видеть ее у себя.
    Когда ей исполнилось семнадцать, она небезосновательно претендовала на корону мисс города, приняв участие в конкурсе красоты. Один из членов жюри, запавший на юную красавицу, пообещал победу, но при условии, что она “окажет ему внимание”. Отказала, отказалась и от дальнейшего участия в конкурсе…
    “НЕ ВЕРЮ” – глас с небес остановил пишущую руку. Ее аж трясло от возмущения, ведь только-только начала…
    Да рука уже не подчинялась ей, а писала как под диктовку.
    …Нет ни одной девочки, что, начиная с определенного возраста, не крутилась бы перед зеркалом. Не стала исключением и она. Подружки со значительным видом делились своими достижениями, ей хвастать было нечем. Росла и развивалась она медленно и к четырнадцати годам лишь сравнялась с вытянутым во всю длину полутораметровым портняжным сантиметром. Она стеснялась своей невысокой мальчишеской фигурки, сторонилась сверстниц. В противоположность им много читала, обретая радость познания и… близорукость.
    С золотой медалью окончила школу, без экзаменов поступила в университет.
    К окончанию университета она мало изменилась внешне, ни разу не целовалась, зато в подлиннике читала Гете и Шекспира, издала первую книгу своих стихов, подрабатывала в издательстве литературными переводами с английского и немецкого.
    В тот злосчастный вечер она изменила себе, посчитала себя не вправе отказаться от приглашения на вечеринку, затеянную по случаю завершения учебы.
    Как он (тайная ее любовь) оказался за одним с ней столиком? Подливал вино, а в ее голове, как птица в силках, билась мысль, зачем это ему?
    Впервые отпустила себя…
    Теплый летний вечер, они, взявшись за руки, бредут по парку, она пьяна и беззаботна. Бедная, она еще не знала себя! Всего-то поцеловал. Ноги подкосились. Испугался, при всем его опыте ему было невдомек, что девушка может сомлеть лишь от поцелуя, а она, счастливая, доверчиво потянулась к нему, когда же почувствовала ласкающие руки под блузкой, безвольно обвисла.
    Душа рассталась с телом, она сидела на его коленях, внимая сокровенным касаниям, плыла над землей, покачиваясь, и не было уже ни вселенной, ни жизни, ни смерти, лишь неотвратимость неизведанного…
    Но что произошло? Спустилась на землю, недоуменно взирая на него.
    Отвернулся, отводя глаза:
    – Не могу!..
    – Что не можешь? – выдохнула.
    – Не могу это с  тобой сделать!..
    – Что так?
    – Ты смотрела на себя в зеркало?
    – Тогда для чего… зачем все это затеял?
    – Поспорил… никто не верил… оказалось совсем легко… не могу, не хочу!
    – Я так уродлива?
    – Нет, просто я не нахожу в тебе ничего, что будило бы мое воображение, желание. И потом, ты не такая, как все. Не хочу брать грех на душу, это может погубить тебя.
    – Своими словами ты убиваешь меня гораздо вернее, нежели тем, что не произошло. Это – ужасно, чудовищно, невыносимо! Ты изничтожил, истребил во мне женщину!..
     …Ночь, она стоит на мосту, опершись на перила. Еще вчера была довольна жизнью, сегодня все лишено смысла. Темная вода притягивала, искушая, суля избавление.
    Что ж молчит Судеб хранитель?..
       
    Сидит у стола в задумчивости, что делать дальше? Остался всего один лист пергамента, а переписать жизнь так и не получилось. В какую игру с ней играет небожитель?
    И вдруг прозрела, все стало ясно: скрижали судьбы пишутся не на пергаменте, на небесах. Что было, то уже прошло, а что будет, то и должно быть!
    Грех ей пенять на судьбу! Она прожила долгую, полную событий жизнь, где было место счастью и горю, радостям и печалям. Если она начнет новую жизнь, все это пропадет, уйдет в небытие: и кого любила, и кем была любима, и дети, и внуки, и то, чем жила и то, чем собирается жить дальше…
    Не станет она ничего менять. Взяла последний лист пергамента и написала на нем единственное слово: “Конец”.