Другие тексты

 Другие  тексты


1.Воздушная яма


Эта пензенская история - про «падение с небес», где мы все, «одноклассники» по-нынешнему, «летали» в прекрасные годы нашего тогдашнего бесконечного «детства». История, что началась одним таким вот «полётом»: и лично моим, вполне реальным, а также - моих тогдашних старых и новых знакомых, которые тоже как бы беспечно летали тогда в небесах «во сне и наяву». Чтобы, как пелось в известной песне, «взглянуть с голубой высоты на страну нашу большую, на луга, на леса, на цветы». Только вот закончилась та история для нас, как в те же годы часто и бывало, обломками многих жизней среди родных наших «огородов». Именно про эту историю я написал текст с названием: «В порядке полемики» к юбилею многотиражки Пензенского Технического Университета примерно 10 лет назад.

                Начинался он так.

«Случайно узнал про юбилей вашей газеты. Вот ведь как: остались, оказывается, и у нас «вечные ценности». Уже нет той, прежней, страны, и Пензы, что была когда-то , тоже нет, — однако стоит, где стоял, все тот же Пятый учебный корпус, а в нем — ваша редакция. И даже её шеф В. Сидоренко: «бессменный редактор со средних веков», которого я когда-то едва не подвел под монастырь, — попросту: по детской своей глупости, «сдав и заложив», да еще сам этого так тогда и не поняв, — на месте. А я только позднее осознал смысл случившейся со мной, — и связанной с вашей редакцией, — истории про «нарушение правил игры». Это была история моего позора, но также — и маленького триумфа: потому что присутствовала в ней пара мгновений, которыми я горжусь до сих пор. Хотя в целом я и всех вас, ни в чем не повинных людей, подставил, и — лично опростоволосился, — но я ж не был еще взрослым. А «они» — были! И перетрусили — «они». А не мы. Хотя пострадали в итоге ваши люди».

 Вот как начиналось то моё сообщение в их газету в начале «нулевых» про дела давно минувших дней.

Тогда, «в доисторическое время» , я поступил после школы в наш Пензенский «Политех» на факультет «Радиоэлектроника». Половина нашей группы 76-Р5 состояла из взрослых ребят, принятых после армии и «подготовительного отделения» без экзаменов, а другую половину составляли сплошь сельские, мои ровесники, которые проживали у нас в Пензе, снимая углы у хозяек в закоулках частного сектора вокруг Тамбовской заставы и хоккейного стадиона. В недавние детские годы места эти, загадочные и опасные, были для меня неведомым чудом и экзотикой: сам-то я вырос в Военном городке Артучилища среди одних лишь детей полковников и важных полковничьих жен, которые поучали своих чад наставлениями типа: «Доча, ты Олю к нам в дом не води: их папа — всего лишь замзавкафедрой, а наш — целый начальник факультета». А у нас на улице жили так и вовсе сплошь штабисты – особисты, спесь цвела махрово, никто вокруг не знал материальных проблем. Все мои дворовые друзья имели и по собственной комнате, и джинсы–куртки любые, и летний отдых в Одессе или где-нибудь еще у моря, «предки» занимались важничаньем друг перед дружкой, а других семей и людей там так и вовсе не было! В общем, маленький коммунизм! Между тем, сам-то я, внучок отставного начальника Политотдела, то есть - заместителя начальника Училища по идеологии, знал про тот их успех все! Дело в том, что после войны с фронтов пришли тысячи «потерявших страх» — Победителей, кому был сам черт не брат. Тех солдат и командиров, кто «на площади Вены спасенной» на той гармошке играл, как в песне. Кто видел красоту, чистоту Европы, другую жизнь, и принес этот опыт сюда. Их боялись, фронтовых разведчиков, да и всех, кто «помнил Вену, помнил Альпы и Дунай». Встречу на Эльбе! И весь победный тот «цветущий и поющий яркий май»: «солдат свободы». Так как теперь, после войны, пришла пора «писаришек штабных», а не батальонных разведчиков. И кто надо, тот знал: известная послевоенная кампания была направлена не против каких-то «космополитов», а — против фронтовиков. Ведь знавшие фронтовое братство не делили однополчан по «пятым графам» в паспорте. И никогда не молчали в ответ на реплики подосланных провокаторов в курилках: о том, что мол, «конечно, Гитлер — стервец, но кое в чем — он был прав». Так и строчились на «чистоплюев» доносы в Политотдел, это организовывалось специально. Фронтовиков убирали, а вместе с ними убрали и моего дедулю, подстроив ему «алкогольную провокацию» в Москве – ведь он был земляком многих уроженцев Белоруссии из местечек. А у них в нашем гарнизоне было Витебское землячество: все – друзья с давних лет. И стояли за своих. Так или иначе фронтовиков «задвинули», даже 9 Мая было тогда рабочим днём. И к семидесятым годам на должностях были сплошь выбившиеся наверх тыловики. Им было теперь важно знать, что «чистые», «красивые», «европейцы» — именно они, да и орденоносцы-герои тоже лично они. Они, а не «те»! Оттуда и спесь. Шляпы, папахи, степенные проходы с праздничных концертов с супругами, ни слова по простоте. Антисемитизм, к примеру, очень приветствовался — для подростков затравить приятеля в дворовой беседке — всегда было милое дело. Тем более, что домой из тёмных дворов сверстников моих не тянуло — за толстыми стенами уютных квартир дела порой творились жуткие, авторы всяких «Границ» и других телесериалов о военных просто отдыхают. Никто из детей не знал у нас фразы: «Папа пошел на работу». Только: «Папа пошел в штаб». Почему к ночи строгие папы моих школьных приятелей возвращались под каблук своих надменных жён из того «штаба» на четвереньках, долго оставалось для меня загадкой. Но такое зрелище, как полковник в полной форме в грязной луже, — это была нормальная картина моего детства: как же — День Артиллерии! А адюльтеры! Красавица-жена ради карьеры мужа ублажает его начальника — обычная история. Отец моего друга детства Вовки утопился из-за этого у Вовки на глазах. Другой наш сосед при живой жене привёл домой объявившуюся вдруг «фронтовую подругу». Супруги «изменщиков» пили уксус, сходили с ума. А детки с горя «гнобили» тех, кто послабее. Такова была изнанка важности и солидности тех, кто преуспел в те счастливые годы.

Ясно, что бесхитростные и честные «сельские» не могли не привлечь внимания наглядевшегося всякого, и при этом заидеологизированного «домашнего внучка»: то есть меня. Среди моих одногруппников особо выделялся необычайно колоритный парнишка, вид которого был просто роскошен. Его крупную голову украшала шапка мелкокучерявых, как руно золотого барашка, сияющих жёлтых волос, и скуластое лицо его тоже сияло под кудрявым чубом крепкозубой улыбкой, словно солнце, или — подсолнух. Дикий, как индеец, говорил он с непонятным акцентом: выстраивая фразы четко и смачно, — хотя фамилию имел обычную, ходил в кофейных по цвету полосатых клешах, пиджаке в рыжую клетку, в цветастой, словно лужок, зеленых тонов, рубахе-апаш и смешно боялся машин. Сразу было видно, что в их сельской школе все было в порядке и с художественной самодеятельностью, и с уроками литературы, учился мой дружок там хорошо, ум имел острый, память цепкую, так как шутил, по преимуществу, цитатами из Чехова: «Ну-ка, брат Елдырин, подай-ка мне шинель, что-то мне зябко стало!». Это была любимая его пьеска: «Хамелеон». Изо всех искусств важнейшим для него было, конечно, кино, причём сугубо конкретное: «Джентльмены удачи». Эту ленту завезли в их сельский клуб как раз накануне отъезда его в город на учебу, и многие свои шутки и остроты он брал оттуда: «Ты зачем мои вещи выкинул?». «Тебя как зовут?» — «Вася», — ответ зэка «Василия Алибабаевича»: любимого его персонажа, герою Леонова «Доценту» стал его прозвищем-«кликухой» в нашей студгруппе. Основным «Васиным» качеством в городе была дружелюбная заинтересованность ко всему вокруг. Шутил он, в основном над собой и обладал редкостной самоиронией, тогда, как ценились ведь те, кто или - важничал, или - рвался чуть что «постоять за себя». Не был он и «себе на уме» — хотя такое тоже допускалось по тогдашним «понятиям». А мой товарищ был другим: этот парень место свое знал, но и цену себе — тоже, к подначкам и издёвкам относился легко, нрав имел незлобивый и абсолютно доброжелательный, и только я один в упор и не понимал, почему у нас на потоке он подвергался насмешкам и притеснениям друзей: «Вася» и «Вася» — то есть «чудик». Причем не «дурак–Ваня», которого «пинай – не хочу». А именно «Вася» — то есть «чудик опасный», «умник». У нас почему-то в людях, тех, кто рядом, очень часто терпеть не могут красоту, здоровье, силу, артистичность и умение получать радость просто от жизни. Молодец должен быть только против овец, а где надо — сам будь овцой. Не любят независимость. Но главное — смелость. Словно знают, что отпусти начальство вожжи, — и эти смельчаки ни для кого места не оставят. Так, как подавал себя на людях мой дружок, вести себя было не принято — я-то по своей родной «советской Санта-Барбаре» это знал. Принято было «геройствовать подложно»: перед авторитетными ребятами — будь «славным малым» , правильным, готовым помочь, всюду чтоб – впереди. А шути, причем зло — над «лузерами», за счет них вот и геройствуй, о них трави байки. Да не стесняйся, «закладывай» любого из них, позорь. А этот «Вася» мог запросто при всех сказать всеобщему любимцу и красавцу на сельхозработах: «Знаешь, ты добренький – напоказ». Но самое главное, повторюсь: он не только беззлобно сносил насмешки, что всех бесило, но и, — вообще у нас дело немыслимое, — умудрялся иронизировать не над другими, а над собой, но в результате «невольно» получалось, что — над обидчиком. Особенно не любил того самого «хамелеоновского» притворства и лицемерия. Это доводило многих просто до истерики. Причем кулаки он имел литые и, — видел я его в сельской драке, — скулу городскому хлюпику мог при желании своротить с пол-удара. Но в городе драка для него была немыслима: он чувствовал себя здесь гостем и относился к «городским», как к людям высшей касты. При этом, как и я, и в мыслях не имел, что кто-то из «взрослых» может причинить ему тут вред и желать зла. В этой дурной уверенности мы нашли с ним общий язык, на почве чего и подружились. На самом деле он стеснялся себя, растерявшись в большом городе. Потому, искренне надеясь на доброжелательную реакцию и абсолютно беззлобно, он и пересмешничал тут постоянно все вокруг: издеваясь над призывами пройти флюорографию ли, объявлениями на стенде, лозунгами. Над спешащими ли мимо по коридору студентками: «Куда, куда?!», или над такими же сельскими своими друзьями, с которыми он делил угол у квартирной хозяйки. Кстати, сосед его был тоже под стать ему: родом из села Зубрилово, что возле знаменитой Вертуновки - бывшей казачьей станицы Вертуновской, все рассказы — про дворец князей Голицыных, про «Крыловский дуб», под которым тот написал басню про свинью. Такие вот ребята и снимали углы в дебрях вигвамов Первомайского района, — только тут, средь наших пампасов, где их никто не трогал, они и чувствовали себя в своей тарелке. Собаки, заборы, грязь по уши осенью и весной — и не скажешь, что областной центр. Еще недавно я и нос сюда сунуть боялся, считая, что эти избы за нашей «колючкой», где южная проходная, — и есть таинственная «деревня». Даже названия знал: ужасная «Овражная», где обитали жуткие хулиганы, совершавшие к нам набеги — драться с курсантами, «Веселовка». Лишь много позже я открыл для себя, что Веселовка — это дальше, да и она — «не совсем деревня». А по всяким Вишневым и Подгорным проездам ходил вскоре, выбравшись, наконец, за «колючку», и вовсе безбоязненно.

Настоящую же я деревню увидел после первого курса, спланировав летом съездить к своему другу в гости. Впечатления те были не сравнимы ни с чем. Во-первых, отправиться туда я решил, — держитесь за стулья, — на самолёте. В самом деле, на чем же еще «ехать в деревню»? В то время рейсовые «кукурузники» типа АН-2 летали у нас не только во многие райцентры, но даже в сёла. Так, один наш одногруппник запросто летал на выходные домой в свое село Волчий Враг Тамалинского района. Это был первый в моей жизни полет на самолете. В ужасе вцепившись в кресло и исполненный неизъяснимого восторга, я, проваливаясь в тошнотворные «воздушные ямы», не помня сам себя, без эксцессов долетел до райцентра Никольска : над квадратами полей, паутинками рек и дорог, потом, готовый вывернуться от тошноты наизнанку, вышел в светлый простор, а от Никольска до «Васиной» деревни Большое Пермиёво пошел через весь район, леса и долы, пешком. Нормально.
На месте я узнал тайну странного акцента своего друга. Пермиёво оказалось большим мордовским селом, с боевыми традициями. «Центровые» здесь в кровь дрались у клуба вечерами с «Верхним концом»: по-ихнему «Вере Пе» — весело и без зла, а старики гордились своими отцами, которые отказывались в Финскую войну идти биться с единокровными, как они полагали, «братьями по языку», за что ссылались в Сибирь. Парни издавна уходили отсюда на заработки в страну Суоми валить лес, а всё, что было вокруг: и само их родное село на бурной речке под названием Айва с крутыми ее , - похожими на склоны сопок, поросших золотым сосновым лесом так густо, что казалось, будто вдоль этой реки по кручам взметается к небу со всех сторон почти тайга , - высокими косогорами берегов, внизу под которыми блестела лента воды, и этот лес, и река — с плотиной, запрудами, веселыми мальчишками-купальщиками, черными от солнца, — так вот, всё это было похоже на затерянную тут, на востоке, маленькую Финляндию. В ясный день янтарные стволы сияли на солнце рыжим пожаром, воздух был пропитан смоляным духом — хоть режь его, да мажь, вокруг села петляла извилистая речка Айва, та самая — бездонная у плотины, полная рыбы, над которой в жаркий майский полдень разносились вдоль поймы, утыканной бревенчатыми частными баньками, голоса местных ихтиандров. Вот откуда была эта европейская стать, спокойствие и гордость. До школы тут и по русски-то никто не говорил, все праздновали по весне древний праздник «Весеннего коня» — «Тундань конь», когда пара ражих мужиков — самых лихих да рьяных, крепких на бражку, одев на себя ростовое чучело того коня, ходили по селу со свитой, встречая весну весельем и шумом. Жили тут сборщики смолы и лесорубы, бортники и заготовители даров леса, под куполом неба, что укрывало зеленую чашу меж «сопок», стояли их дома — огромные, на каких-то сваях, рубленые из неохватных сосновых бревен, такие же огромные кресты на погосте… Это не могло не ошеломить. Вкус бражки, новенький красный мотоцикл «Ява», и старый «Урал», — на них мой дружок гонял за сеном на дальнюю лесную делянку, а вечерами катал девчонок, — магнитофон с песнями, который он дни напролет неустанно ремонтировал и совершенствовал… Всё те же веселые драки с «Вере Пе», воздух, пропитанный насквозь янтарным духом, густой от смолы и хвои — хоть ножом режь, терпкий, как та их мордовская бражка: крепкая — двадцать градусов , и такой же язык — четкий, звучный, слёту запоминающийся, хотя и сложный грамматически: семнадцать падежей! Когда на пылающих закатах с лугов за рекой возвращалось общее стадо, по насыпи плотины начинались движение и беготня, — то окрестности оглашались приветствиями: «Ков молят? — Реве мельге!». «Куда идешь? — За овцами!» — это были крики приятелей моего дружка на вечерней заре над рекой, из-за которой по плотине гнали мелкую скотину с вольной пастьбы. Или еще: «Таргамс ули?», «Адя куярыне паскума!», то бишь: «Закурить есть?», «Айда тырить огурцы!». Короче, песни народов Чукотки. Мы с моим приятелем даже стишок сочинили по-эрзянски: «Тундась сась» назывался, — то есть: «Весна пришла». «Тундась сась, тундась сась. Кармайть лембе читтне. Курук арды монь ялгась — и сон лемдизь Витя». «Весна, то есть, пришла, будут теплые деньки. Скоро приедет мой товарищ, и его зовут Витя». Вот какая у нас была дружба — крепкая, как та бражка с их сеней, — она-то, эта бражка меня и подвела, родив в моем возмущенном ее парами разуме беспокойство за друга. Дело в том, что когда «пришла весна»: не такая вот деревенская, жаркая и зеленая, — а более ранняя пензенская — сырая и пасмурная, случилось следующее. В апрельское половодье окрестности улицы Овражной всегда утопали в грязи, выбраться с «Васиного» Подгорного проезда на занятия оказывалось проблематично, и сельские все чаще прогуливали: новеньких прекрасных штиблет цвета бордо было жалко, а в резиновых сапогах на занятия ходить они стеснялись. Вдобавок мой друг «Вася» подружился с соседской конопатой девчонкой, начал элементарно просыпать не только лекции, но и лабораторные, и контрольные, в результате нахватал «хвостов», а тут в мае–июне — сено косить дома надо! Кому ж еще косить-то? Отец его трудился сборщиком смолы, весь сезон — в бригаде. И мать была тоже какой-то «валяльщицей», что-ли, или — «рубильщицей». В общем, люди были суровые, старшее поколение у них так и вовсе отмечало свои, языческие еще праздники, хотя и пасху — тоже, — такая семья. Ну и сына их все тут уважали — как же: учился хорошо, «грамотный», в институт поступил, ремонтировал всем бытовую технику в селе: проигрыватели, магнитофоны! А я додумался с дури, опасаясь за друга, ответить на вопрос «Васиных» родителей насчет того, как идет учеба у их сына честно и откровенно: что, «мол, есть определенная опасность, и не лучше ли с сенокосом-то повременить». После чего, видно, они моему приятелю по-простому, по-крестьянски, всыпали, и на прощание он высказал мне такое свое откровение в мой адрес, за которое мне стыдно до сих пор: «Знаешь, ты кто? Ты — умный дурак». Я же понял и запомнил на всю жизнь, что «стучать» нельзя никогда, а детство хорошо в детстве. Так и осталась в памяти моей навсегда та чудная заграница, «Канары и Багамы» моего «младенчества».

Но самое главное произошло потом. Оказалось, что я был почти прав. Ценой своего позора я, действительно, пытался спасти друга. Потому что тут-то, — уже у нас в Пензе, — и закрутилась основная история. Не успел у нас начаться второй курс, как сразу, еще до Нового года, наш «Васька» оказался на совершенно законном основании отчислен по статье «За академзадолженность»: то есть не с правом восстановления после «академотпуска», а — окончательно.

Я посчитал это неправильным.
 
Мне это — не понравилось!

Я решил — как же так!

Человек лучше всех учился в школе, чинил всему селу утюги и приемники, не пьяница, не дурак, ведь он мог быть еще полезен! И не ему от случившегося будет хуже, а всем! Ведь он — «народ» , а у нас, — это я знал из газет, — государство — оно «для народа», или как? Это — «святое» , а значит, с ним, с народом,  надо было — «по-особому». Чтение газет меня и сгубило. Раз я вырос среди печатной периодики — так я и решил обратиться ко всем со своими мыслями через нее, а то как же: чтоб все знали. А то поди не знают! И впредь так бы не ошибались. Моему мордовскому приятелю с его «важнейшим из искусств» было легче. Газет «Вася» не читал и не видел. И правильно делал. А я — читал! В одной из них: нашей вузовской многотиражке «За инженерные кадры» работала знакомая другого моего приятеля, Юрчика. Юрчик был интеллигентный парень из хорошей еврейской семьи. Он-то мне и насоветовал! По этому его совету я и принес к ним в редакцию, на беду ни в чем не повинным мирным людям: этим рыцарям пера, свой первый, душераздирающий, рукописный опус: «Его звали Вася». Идея статьи была проста: если бы места в общежитиях давали не тем, кто трется вокруг активистов - студсоветчиков и профоргов, «стуча» начальству насчет того, в какой комнате сегодня пьют портвейн , а таким вот сельским ребятам, что хорошо со школы знали математику, чинили всем электроприборы и т.п., так народное хозяйство и не теряло бы для себя способных специалистов. Ведь от них — польза! К тому же это — «народ», да еще — нацменьшинство, можно бы и снисходительней к ним отнестись на первом всего году учебы и жизни в чужом городе, а то получаются потери стране. Давали бы общагу сразу и таким ребятам, а не только «блатным» и «своим» — глядишь, и не прогуливали бы они, не просыпали занятия, и были под присмотром тех же студсоветов, и хвостов бы не набрали вовсе! То есть внимание уделять им, а не одним стукачам. Додумался тоже себе! Шел 1978-й год.

Как ни странно, в редакции многотиражки идею мою приняли с восторгом. Редактор, хотя и взрослый был уже товарищ, лет сорока, оказался тоже «еще одним» идеалистом. «А, будь что будет! — кричал он. — Зато хоть раз в жизни дадим проблемный материал. Рискнем всколыхнуть болото рутины!» Короче, забраковали они с помощницей, той самой подругой Юрчика, лишь одну, — последнюю в опусе, хотя и казавшуюся мне самой сильной, — фразу: «В прошлом году из-за массового отсева на специальности «Радиотехника» была сокращена целая учебная группа. Это может повториться». «А то обвинят в том, что угрожаем», — сказал «шеф». И добавил: «А теперь, парень, держись: я тебя в обиду не дам. В случае чего — у меня жена в «Пензенской Правде» не последний человек: они не рискнут связываться». Я, по правде говоря, ничего не понял. Кто — «они»? Почему «держись»? Ведь я не сделал ничего рискованного, а только то, к чему все меня в наших же советских газетах и призывали: обращаться туда с предложениями, как улучшить нашу жизнь для обсуждения читателями. Да и что такого мы написали? «Шеф» сам сказал: «В порядке полемики». Обычный «правильный поступок». Как в газетах. Как учили.

«Держись, парень…».

«То было в осень»…

 Занятия ещё не начались. Мы только приехали из «колхоза», работали на территории, что-то копали, убирали мусор. С хозработ меня вызвали в деканат. А там — как в песне Высоцкого: «Они сидели дружно в ряд, их было восемь». Деканом нашего факультета в те годы был «Жора» — Георгий Сергеевич Пантелеев, прикольнейший типаж, такой «советский Брынцалов»: ни слова по простоте душевной, все выступления — как с трибуны. Таков был его личный фирменный стиль. «Я собрал вас в этом актовом зале, чтобы сообщить: на пороге — беда! Гибнет урожай!!! Партия и Политбюро, Горисполком призывают вас… Свеклу рубить», — так он нас посылал в колхоз. Иначе Жора не мог. Пафосный его артистизм был намеренно всегда с перегибом. Мол, «бросьте ребята, — видите, я играю. С меня же спрашивают, и вы меня не подводите — соблюдайте правила игры». Сегодня тоже таких «артистов» полно. А за нарушение правил этой самой игры: теперь они зовутся правилами «корпоративной этики», — из любой, — даже самой частной, — фирмы и в наши дни выгонят слету, да еще с таким «резюме», что и в другие фирмы не возьмут. Так что тема свежа и актуальна, хотя и не столь остра. Каждый хозяин  и сегодня — сам себе «Сталин» со своим «берией» — начальником режимного отдела, слежкой, агентурой, разведкой и контрразведкой. И «камерами» — хорошо, если видеонаблюдения, а не пыточными. Но исключительно — в своих стенах. И если «режим» надоест — захотел и ушел, можешь жить сам, пойти в другое место — никто догонять не станет. И десятки теперешних «сталиных» и «гитлеров», — таковые только в пределах своих контор, дерутся друг с другом, а не с нами. Опять же «дух чистогана» выручает: если работник — будь он хоть менеджер, хоть столяр, — отличный специалист и приносит деньги, то нарушь он хоть какие правила — в конфликте накажут не его, а его начальника. А тогда была единая машина, уйти некуда, нарушил «правила игры» — все, попал под лопасти.

Кстати, прогноз мой сбылся: к диплому «сельские» в нашей группе были отчислены абсолютно все, кроме «блатных». А в наши дни «на фирмах» работяг — золотые руки выписывают уже с Украины и даже из Турции. Пензяки ценятся лишь как мастера по дереву. Ну, и строители. Извели «золотой фонд».
И «Контора Глубокого Бурения» была одна на всех. Кроме товарищей из Службы Внешней разведки. Шутка. В этом-то и ответ на вопрос: мол, «какая разница — та общественная система или нынешняя. Люди-то все те же». Тогда было пусть и «все то же», но — тотально, а значит — смертельно. И от личных, дурных ли, или хороших, качеств руководителя ничего не зависело, потому что это была — система. А сегодня — всего лишь частные «разборки». Можно плюнуть, можно уговорить, доказать… Начать заново на новом месте. Но это — отступление от сюжета. Тогда-то я был уверен, что никаких «правил игры» я вовсе не нарушал. Я не знал, что это уже не имеет никакого значения. И был готов к крику Жоры: кто ругается — тот не бьет, это все знают. Так, к примеру, любимой «потешной» жертвой Жоры был староста нашей группы Колян. Простой парень, родом из бековского «поселка Сахзавода», — его директор сейчас — знаменитый депутат нашего Заксоба Кулагин, оттуда же — бывшая руководительница 11 Канала TV, тоже сегодня городская начальница. Прошина, кажется, забыл фамилию.  А тогда с Сахзавода у нас был Колян. Вид он имел типичного прилежного отличника: очки в золоченой тонкой оправе, шикарная «жениховская» рубаха, преданный взгляд в рот начальству. Но «имидж» этот был обманчив: его напрочь разрушила торчавшая из белоснежного воротничка могучая шея атлета. В драке Коля был страшен, но славился и другим. Известно, что на всяком учебном потоке были негласные «осведомители» Первого отдела. И также — осведомители штатные: старосты, профорги. Но Коля осуществлял и обратный процесс — предупреждал друзей о грядущих кознях руководства. Не особо любить это руководство он имел основания.  Как-то по осени Коля возвращался с выходных из своей деревни в Пензу. В электричке под местное яблочное вино играл в карты со студентами из сельхозинститута, ну и ясное дело, потом они то ли не поделили долг, то ли девчонок, но поссорились и прямо на привокзальной площади подрались. Тут милиция — «сельхозники» разбежались, а Колю задержали, но потом отпустили. Он уж и забыл тот случай, как вдруг на торжественном вечере к 7 ноября на сцену выходит декан Жора и вместо поздравления заявляет перед набитым залом вдруг: «А теперь вот Вы, Белоусов, ответьте — как Вас угораздило попасть в вытрезвитель!» Первому своему помощнику! К тому же это была неправда, просто бумагу таки — прислали. Вот таким был наш Жора «весь из себя».
Великий орун и ругатель, ниспровергатель, но — с черным таким юмором в подтексте, хороший дядька. Его любили. И бояться его было не резон. Иным был парторг Абросимов, деревенского вида рыхловатый мужичок без возраста с розовым нездоровым лицом, жёлтыми волосёнками, белесыми водянистыми глазами, что был из тех, кто специально ходили на Госэкзамен по Научному Коммунизму поиздеваться над ребятами, что попроще. Например, так: «Брежнев? Вы что себе позволяете! Он вам разве приятель с вашего двора?» И после зловещей паузы — уже миролюбиво и почти ласково: «Не «Брежнев!». А — «Леонид Ильич Брежнев»!!!».  Были люди в наше время. Не то, что нынешнее племя. Парторга Жора боялся сам. Теперь тот сидел за столом рядом с Жорой. Предшествующий истории моего позора процесс моего растаптывания «ими» включил в себя и забавный момент, которым я страшно гордился — да и теперь это скрашивает в памяти горечь падения.
 
В «предбаннике» деканата рисовал стих в стенгазету в тот день некто Сиротин, студент с нашего потока, сочинитель и художник. Потом он рассказывал в курилке: «Сначала Жора на «него», — меня то есть, — орал. А потом они стали хором кричать друг на друга».

 Я, узнав потом про его рассказ, был, — поначалу, — горд. Вот каким, мол, себя показал: «Ведь сражался он, как герой». И зря — я ж не знал всей той их каверзы, что они задумали. А дело обстояло так. В центре у окна восседали наподобие трехглавой гидры «эти»: декан, парторг и «Товарищ – В – Сером». И не успел я войти, как сначала Жора, — в привычной своей коронной манере «сбивать с ходу с копыт», — а в унисон ему и другие огорошили меня таким заявлением.(Далее привожу наш реальный "диалог"):

Жора: «Вы, такой-то? Почему Вы, товарищ студент, вздумали оклеветать всех нас, свой факультет!».

Я только было уже почти радостно открыл рот, чтобы сказать про «В порядке полемики», как поднялась вторая голова змия, парторг:

Парторг Абросимов: «Вы разве не знаете, что все многотиражки пересылаются для прочтения и инспектируют в Москве?!...».

(Тогда ни строчки тиражом более двух  экземпляров мимо отдела цензуры распространять было нельзя – даже песенки, даже шутки КВН, который вскоре запретили – стали «Весенние вечера).

И — Серый Человек: «Как же Вы могли самовольно? Без разрешения?».

Все это провозглашалось ими, впрочем, пока беззлобно и могло кончиться миром, но, как у нас всегда бывает, перестаралась «обслуга». И самое забавное было не в вопросах, а в том, что происходило вокруг. В том фоне, на котором велся «допрос». Остальные присутствующие: «административный ресурс», — были милыми женщинами. Они сидели за столами, выстроенными в ряды вдоль стен, и перед каждой высилась стопка листков с печатями, визами: сразу было видно — «комиссия» заранее и капитально подготовилась.

По ходу обвинений все они под Жорин рык, в который я упорно пытался встрять и, наконец-таки — встрял, как-то синхронно, трясущимися почему-то пальцами выхватывали из стопок некие документы и по очереди восклицали: «А вот отрицательная характеристика преподавателя по физике!» «А вот — по электромеханике. А вот — справка о пропусках занятий!». «Несданных контрольных». «Лабораторных работах», — перечисляли они прегрешения бедного «Васьки».
 
Короче, документы были налицо. «И подпись, и печать, придется отвечать» — не придерешься. Это сегодня мы все видели по TV экранизацию «Детей Арбата». Там тоже герой, примерный комсомолец и домашний мальчик, мечтавший стать исследователем тайны Тунгусского метеорита, сдуру написал заметку в стенгазету — и «попал»: как раз начиналась «чистка троцкистов». На ту Тунгуску он поехал под конвоем, хорошо хоть местный «особист», его земляк-москвич, ему помог.

«Землячество» - это сила. И всё же… Лучшие намерения — и эта безысходная тоска в звуке падающего метеорита: убитой жизни, на фоне которого шли титры недавнего сериала с Чулпан Хаматовой. «Эти» — ничьих жизней не убивали. Но разве то, что они делали — лучше?! А тогда Рыбакова никто еще не читал. И я, дедушкин внучок из мира больших военных начальников, никак не мог понять — чего же они так боятся? Много позже увидел я те же дрожащие ручонки на экране TV под звуки «Лебединого озера». Под то, общее ликование: «А увидев: дело туго, — застрелился сразу Пуго». Под свист и улюлюканье. Злорадствовать за свой, а не их вовсе, тот давний позор, нехорошо. А тогда, задолго до рассвета, я даже попытался было успокоить этих испуганных чем-то людей, чтобы не волновались: мол, речь в статье не лично про «Ваську», его вина не оспаривается. Суть — в проблеме. Чтобы уделяли таким, как он, больше внимания — тогда и прогулов, пропусков занятий не будет. Ведь сами же всюду все кругом призывают обращаться с предложениями, активно обсуждать… Именно это я все более громко и пытался им заявить. И вот под теперь уже, в основном, мои, а не только их, распалившиеся вопли, «комиссия», которая сначала, пока речь шла о «Ваське», никак не могла понять, почему это я не падаю перед ними в соплях раскаяния и покаяния, а что-то там «вякаю» , — вдруг уразумела, что доказательства своей правоты я излагаю на полном серьезе.

 И — очнулась: все увидели, что перед ними просто, — говоря по-нынешнему , — какой-то «лох», «лошок», совсем для них не опасный «придурок». И из-за этого урода они наклали в штаны?! Такой чудик, искренне переживающий всю эту лажу с «правильных советских» позиций, сам, ясен перец, сочинить свое газетное творение не мог. Использовали! И с этого момента вопрос ко мне остался только один: «Кто подговорил?» Отношение ко мне, лишь только у них исчез страх, изменилось кардинально: а не повернуть ли ситуацию в выгодное русло! Разоблачить «вредителя» покрупнее!
 
Комиссия сразу успокоилась, тон «беседы» сменился на ласковый, они явно даже чему-то обрадовались.
- «Ха! — расслабились в креслах они. — Да ты, оказывается, хороший парень, и мы видим — ведь ты и не понял, что натворил. Но ты же не сам, правда? Кто тебя «накрутил», дружок? Признайся, ведь это главный редактор Даниленко, да? Мы и так это знаем: давно к нему приглядываемся. Умный нашелся, грамотный! Он у нас узнает, как воду мутить. Поперек парткома! Тебе ничего не будет! Ты только подтверди, а не то… У тебя ведь - сессия скоро зимняя?».

Шанс быстрого раскрытия «заговора» застил всем глаза. Они были веселы, рады, орали со всех сторон хором так, что я уже не слышал их. И, честное слово, ничего не понимал. Что им нужно было? Ясно, что уже не я. И не мой дружок. Дюжина взрослых лбов навалились на меня, мелкого и сопливого, со всех сторон с радостью неизъяснимой.
 
 А я знал со школы одно: взрослых надо слушать, взрослые всегда правы, они зла не хотят, я ведь был послушный «домашний ребенок». Что такого я сделал плохого я, убейте, не знал, но уже к тому дню был осведомлен: что-то вышло не так. Кто меня осведомил? Да все! Газета вышла задолго до этой экзекуции, в летние каникулы, в середине июля. Случившаяся по приезду с осенних сельхозработ реакция на статью окружающих была для меня неожиданна совершенно.

Ведь, что самое удивительное — первыми после ознакомления со статьёй меня стали шпынять почему-то мои же одногруппники. Мол, тоже ещё сочинил про своего корефана: «утюги тот всей деревне чинил, ха-ха!». Произносилось такое в курилке нарочито громко, словно бы для кого-то, кто тут тоже был и кому надлежало это слышать. Бегал куда-то «на ковер» комсорг Володя Кололеев, косо смотрел еще кто-то из «комитетчиков».

Да, конечно, «Ваську» они почему-то не любили, но не в нем же дело, хотя он, действительно, «чинил», и не только утюги. Но бес уже с этим Васькой — я же, типа, «за товарища нашего общего, за друга заступился», против начальства! Думал, смогу гордиться, а вышло наоборот. Ну ладно, наверху: профком, комитет комсомола оказались недовольны, это ясно, но вы-то почему?

В общем, я был к тому дню уже порядком ошарашен, и когда дело дошло до гнева тех, кто собрался в деканате, крыть мне оказалось нечем: «ваша карта бита». Клянусь, я не помню точно, чем завершилась экзекуция конкретно. Но прямо и четко, — честное слово, я сегодня не стал бы скрывать, — я ни в чем «не сознался». И уж тем более ничего не подписывал. Но, может быть, на какой-то их вопль я и ответил: «да». Может быть. Честно, не помню. Ведь это снова было нечто вроде того падения в «воздушную яму» — как тогда в самолете. Или мне захотелось на воздух. Замутило. Или — в туалет. Или — еще куда-то. Мало ли что. А они орут и орут. Возможно, я что-либо «нужное» им и сказал. А может — нет. Но от меня как-то внезапно отцепились. И сессию я сдал. И все вроде бы всё забыли. И я тоже. Правда, ко мне вскоре навязались в друзья два новых товарища из наших студентов — оба спортсмены, хотя от спорта и любимой их рыбалки я был далек. Причём «тексты», с которыми они оба, между собой не знакомые, «подкатывали» ко мне, были «один в один»: «Ты вот сказал то, сказал сё, это мне очень понравилось: так ярко, так свежо! (На самом деле какая-то ерунда, скажем , словосочетание «солнечная Мордовия» - один из них был, как и «Васька», мордвин, только не эрзя, а мокша). Все над тобой смеются (!), вот дураки! Но я-то не такой, я-то понимаю!..». И так далее. Хоть бы попросили составителей «методичек» как-то по разному всё это сочинить , что ли, договорились бы между собой!  Один потом ездил «дикарем» на Московскую Олимпиаду-80, — а мы-то знаем , что таких «фанатов» посылали туда как раз, чтобы «приглядывать и подслушивать» в толпе. Как пошутил по другому поводу Президент Путин, а он-то – знает: «Им поручили присматривать, а они - подслушивают: непорядок!». Второй тоже был послан на практику не куда-то, а в Таллин, где была «Олимпийская водная регата», а распределён был после вуза к жене в Заречный, потому «достать» его пока не удалось. Интересно, что он и по иностранному языку (у нас был немецкий) не знал ни слова. Вообще, как будто и в школе не учился. Хотя зачёты – сдавал. И экзамены  после семестров сдавал он не вместе со всеми, а раньше других (якобы, из-за «соревнований по штанге»), и – где-то в отдельном кабинете у преподавателя сопромата Бержинского с кафедры КИПРа. Видно, тот его и курировал. Бержинский этот курировал также в «политехе» и конкурсы по уже переименованному «КВН-у». А мой «приятель-спортсмен» был при тех «Весенних вечерах» по его поручению вышибалой-дружинником: такие «добровольные активисты» пресекали попытки проникновения в зал посторонних. Ведь туда пускали только строго по «спецприглашениям»: не дай бог в шутках проскочит что-то «несанкционированное». Даже безобидных детей (студентов) боялись! Само название «КВН» и вовсе в конце 70-х запретили. И не зря: в наше время, вон, такой уже и в президенты Украины почти выбился (Зеленский). Да и у нас… Допусти только таких! (Читайте Пелевина).

 Примечание:

 У меня в начале обоих романов про роль КВН-щиков и их пиарщиков и продюсеров в новейшей истории тоже много чего есть. В начале первого романа («Уступи дорогу бешеной собаке», Глава 2) имеется эпизод, где в Лужковской уже Москве происходит криминальное покушение. И вот главный герой над почти бездыханным телом старого друга предаётся горьким воспоминаниям о том, как тот (персонаж «Юрчик Шиманский») двадцать лет назад выступает в институтском КВН-е перед своими недоброжелателями. Юрчик, которого уже в наше время (в той же Главе 2) почти подстрелит киллер из всё тех же оживших «бешеных собак». А в «Пуле-дуре» (Роман 2) в Части 2: «Им целого мира мало», герои едут из Питера в Приднестровье выручать ещё одну жертву воскресших «призраков»: малолетнюю дочку свергнутого на выборах в «Городе на Горе» где-то в России победителем «Красным Прокурором» прежнего Губернатора: «Фомича», и заодно устранять того самого неудачливого киллера. Так вот, в этих главах «Части 2» тоже много есть чего про роль тех, кто сначала продвигал КВН-щиков, потом – рекламу на товары. А затем – политиков. В том числе наших. Это я сочинил ещё до истории с Зеленским. Прямо - угадал!
      
 А что касается первого из тех двоих моих новых нежданных приятелей, - он был сын замдиректора по режиму крупного пензенского завода (а у таких (режимников) издавна практиковалась семейственность), - то есть местный пензенский. Но тем не менее после диплома он отбыл по распределению в другой город, что тогда вообще-то не практиковалось. Там у него в наше уже время не сложилось, он вернулся к маме, - и я быстро вышел на него. (Хотя и тот, и другой мои «приятели» со мною быстро все связи  под надуманными предлогами прервали). Уже дал ему сигнал насчёт встречи и времени моего визита к нему, подхожу к подъезду, сидит на лавочке его мама. И говорит: «Саша принял ванну, лёг на диван и не просыпается. Приехала «скорая», и врач говорит: «Так он же у вас – умер!». Я только рот открыл. И – пошёл. Так ничего и не выяснил.
Вот такие были у меня в «политехе» в «детские годы» приключения «мирного домашнего ребёнка», и таковы были их дальнейшие последствия.

Да и потом, после диплома, уже на работе, меня старались засунуть куда-нибудь на «курсы механизаторов-комбайнеров», или услать «по снабжению» в Сарапул или в бандитскую Казань 80-х, куда никто ехать не хотел из-за уличных шаек, или же просто в колхоз до белых мух. Начальник честно сказал: «У тебя нет Допуска, твоё рабочее место не аттестовано» (?). Зато в «личном деле» стояла какая-то спецзакорючка. Как-то, уже в наше время, я спросил о ней одного отставного деятеля: Пенза мала, все всех знают. «Ты что-то написал», — ответил он. То есть я проходил по графе: «писюк». Были «писюки», «певуны»: то есть барды, а также «болтуны» и «умники хреновы». Но вскоре это оказалось неважно — времена изменились, все стало шуткой. А не шуткой осталось другое: завершение всей этой истории. Когда все для меня уж было забылось, — вот тут-то я и получил главный удар. Как-то иду я по улице, навстречу — Юрчик. И вот я здороваюсь с ним, как ни в чем не бывало, а он вместо приветствия: «Да ну тебя! — говорит. — Связываться с тобой… Что же ты так подвел мою знакомую! Они ведь хотели тебя поддержать. И «Пензенская правда» помогла бы. А ты все на них, — на многотиражку то есть, — свалил». Интеллигентный Юрчик, он не знал грубых слов и давно живет в другой стране. Но если бы я его встретил сейчас — мне и теперь было бы стыдно.

Добил меня тогда финал той «разборки 70-х» — он был в стиле «экшн». На экзекуцию в деканате, а было оно шестого ноября, в эту «засаду», меня отослал не кто-то, а тот самый «хороший парень» Колян, староста нашей группы. Применил хитрость — специально, чтобы я не побежал в редакцию за защитой, он сообщил мне, что у него на вахте изъяли купленную мною на завтрашнюю демонстрацию в «Белом Аисте» бутылку вина «Трифиешты» — и я, мол, должен теперь идти за нею сам в деканат. Дело было шестого ноября, статья же вышла ещё в июле. После каникул мы безвылазно торчали в колхозе и на хозработах, занятия только начались — кто ж знал! Я уж и забыл о своём творении. Надо ли говорить, что на следующий день на демонстрации мне было не до воплей «Ура!» после второго стакана. Колька же среди тех кумачовых колонн всё отрицал и довёл меня до такого ступора, что уже вечером, в холод-темень я пошёл к нему на страшную Овражную улицу, где он, как и «Васька», снимал угол у такой же хозяйки частной избы, «разбираться». По ледяному ветру, по смёрзшимся кочкам грязи я, маленький жалкий шибздик, под вой окрестных собак, мимо стаек тамошних многочисленных тогда в тех краях «гопников» под редкими фонарями, шёл неведомо куда — и таки нашёл избу Колькиных квартирных хозяев. Вместо него ко мне вышел неизвестно кто мужского пола, налил неизвестно чего и повёл непонятно куда. В результате он меня то ли толкнул с ледяного склона, то ли врезал, но я летел с обледенелой кручи, что обрывается вниз от нынешней улицы Российской, тогда — Вишнёвой, где сейчас лестница, кубарем весь в крови. Пропахав физиономией лёд и чудом не выбив себе зубы, — на лету осознавая, что жизнь не такая, как пишут в газетах и журнале «Юность», а Васька был прав.

 Оказалось, что Колян зачем-то рассказал обо всём своей квартирной хозяйке, у которой он снимал угол в тех дебрях Вишневых проездов за Овражной. И, отмывая меня ближе к утру из ведра от крови и грязи, та набросилась на меня со все теми же, грамотно выстроенными, «правильными» фразами, снова нарочито громко, словно для кого-то невидимого произносимыми, —  насчёт того, что как я мол, мог «подвести коллектив»! Это тетка-то от печки, вышедшая с ведром по воду для корыта из избы. И такие слова!

Какой такой «коллектив» еще я «подвел»? Уже потом я узнал, что в том районе с давних пор всегда жило много отставников из всяких охранных органов, а также тех, кто работал в сфере обслуживания общепита: Треста ресторанов и кафе. А среди подобных имелись (смотри «Московскую сагу») товарищи, про которых наш Президент по другому поводу как раз и пошутил: «Их послали приглядывать, а они — подслушивают. Непорядок»! Ведь он и сам пострадал от таких в Германии. Кто-то из «питерских чекистов», отвечая по радио на реплику про «гэбе», недавно возмутился: «Мы — внешняя разведка! И сами их еле терпели. Приезжает, бывало, за рубеж такой «блатной сынок» и, устраивая пьянки на явочных квартирах, начинает подбивать писать нас доносы на своих боевых товарищей»! Уйдя в отставку, «слухачи» часто у себя дома такие «квартиры» и содержали — их даже селили на одних улицах, и женили детей они в «своем круге», сплошная родня, это в Пензе знают.

История, поучительная и сегодня! Ведь многие прежние «учреждения», ВУЗы и «фирмы» у нас в Пензе — вот они, никуда не делись: все те же, и там — те же, пусть и возмужавшие на три десятка лет, люди плюс теперь еще и их дети вдобавок, как это в Пензе принято: всё — в семью. Значит, и былые истории — актуальны.

А тогда единственным утешением для меня стало то, что в аналогичной ситуации в свое время оказался В.Высоцкий. Вместо того, чтобы «закрыть» того окончательно, сделав невыездным, его отпустили к жене в Париж, а сами пустили слух, что он за это «сдал» организаторов своих «левых» концертов. Думали раздавить морально — у него даже песня есть — «ребята, я ни в чем не виновен». Да никто и не поверил — но опыт провокации, как надо «опускать», не сажая, остался. Вот его и ко мне применили — так что одно радовало — то, что я очутился в хорошей компании. Но разве моим невольным жертвам от этого было легче? Пусть сам случай банален, что для того времени, что для нашего: начальство — оно во все времена начальство, но вот последствия несопоставимы. Сегодня — анекдот. Тогда — беда, не для меня — для других.
Заканчивался мой текст 10-летней давности так:

…«Что случилось там у них дальше, не знаю: по молодости лет я и не понимал-то ничего. Партийный «строгач», предынфарктный криз редактора? Наверное, и супруге его — завотделом областной газеты, досталось. Комсорг наш, замурзанный, но способный в математике паренёк из Ртищева, стал крупным «особистом», потом оказался в Германии или в Швейцарии, на каких-то «спецзаданиях». «Серый человек», может, «словил звезду» на погон, напился. Интриганы обошли кого-то на карьерной лестнице. А Жора, хитрец и пройдоха, вскоре умер"...

«Подруга Юрчика, Галя Лейкина, тогда ее фамилия была Израильсон, известная в городе журналистка, еще долго сотрудничала во многих газетах. Кажется, она и теперь в Пензе, не уехала, но давно не пишет. Разуверилась? А редактор Даниленко, оказывается, и сегодня возглавляет бывшую многотиражку «За инженерные кадры». Помнят ли они тот случай?
А я стал другим. И со злой радостью встретил времена, когда пришла весна новой жизни и кругом стали бить начальство. И показали их дрожащие руки в телевизоре. И те болванки из танковых орудий, которыми их закидали в 93-м, когда они, а это были именно «они», — бледные, трясясь, выходили сдаваться на стадион «Красная пресня». И все последующие выборы, которые они проигрывали, а потом спивались и угасали. И даже историю с Саддамом Хусейном их любимым. Ходил в шляпе и усах, важничал? Получай, фашист, гранату! Я радовался, что объявилось огромное количество самых простых людей: строителей, водителей и бог знает кого, кто отлично устроился жить без «этих». Другим плохо? Что же делать! Пусть эти чувства не хороши. И пусть поколение «Next» будет лучше. И знает «истории вчерашних дней» только из книг и газет. А забытый Васька, где он теперь? Может, его уж и нет на свете — простые ребята, которых в те годы на старте в «прекрасное далеко» сбивали на взлете, долго не жили. Почти забыт тот веселый оскал и азиатские скулы под золотыми кудрями. «Весенний конь» ускакал, все сгинуло, и кругом новые страсти. И лишь порой, когда проходя мимо базарчика у автовокзала к подземному переходу, слышу я вдруг из-под чьей-то фуражки или цветастого платка отлетающее от зубов какое-нибудь залихватское «чокшне» (вечер) или «якстерепс» (свекла) , то порой, на миг, под мелодии новых песен нашего времени из музыкальных киосков про то, как «За розовым морем, на синем побережье», живёт и поживает «весёлый городок», где, как в другой песне, «зла и горя нет», то вдруг заново возникает в воображении затерянный среди зеленых сосновых склонов островок жизни, первобытная Финляндия, где гулял на воле весенний конь, и куда стремится корабль памяти. Памяти о той бесхитростной детской дружбе.


                Эпилог


В фильме «Брат-2» первоклассник читает у доски «стишок о родине»: «И тропинка, и лесок, в поле каждый колосок. Всех люблю на свете я… Это – родина моя». Некоторые удивляются, почему этот фильм про «мстителей» и «уродов» имеет такой успех у тех, кого называют «демократами». Ведь они — интернационалисты, западники и «пацифисты», а там!...
Ответ прост. Фильм ведь не об «америкосах», которых «мочит» затем герой, они — лишь условные «покемоны». Но, когда громили те самые «карьерные лестницы» и стройную иерархию былых начальников , я вспоминал все «милые лица», солидные и испуганные, какими их увидел, тогда, в кабинете «Жоры». Для чего «они» напали на меня? Для карьеры? Из страха? Для удовольствия? И теперь не понятно. «Вот уроды», правда?

P.S.: Недавно показал этот текст одному из наших бывших одногруппников. Реакция — все та же: все «персонажи» были не такими , всё было иначе, кто упал — тот и дурак, а кто к нему подошел — дурак вдвойне, из-за «таких-то» вот только сочинителей, и их наглых клеветнических выдумок и оскорблений, и страдают ни в чем не повинные люди».
«А ведь это вашим людям: редактору и Гале, тогда и досталось, те невинные люди, кто был совершенно ни при чем, — они. Интересно, считают ли они так же, как мой недавний собеседник?», - вот чем я завершил десять лет назад своё сочинение для многотиражки  Университета.
P.S. №2: Этот текст я написал к юбилею газеты «Политеха» «За инженерные кадры» лет десять назад, как забавную юмореску. Но так туда и не отнёс.
Кто ж знал, что смешной водевиль про чудиков наивных далёких лет обернётся триллером, о котором я узнал только в 2010-е: тут вам и драма с повешенным, и с КГБ, и со сломанными судьбами целых семей и, наконец - с чёрной свежей могилой на краю Западного кладбища у соснового леса. Только всё это — не другая, а та же история. Лишь песни из музыкального киоска у перехода под железнодорожными путями стали другие.  Мелодии про «Весёлый городок за розовым морем на синем побережье» сменил грустный «шансон», а девчонки и мальчишки нашего поколения – где они?

«Цветёт, цветёт у забора калина… У всех на виду. Живёт, живёт в этом доме Галина…»
А я никак до него не дойду…

Галя Израильсон проживала в старом квартале на Улице Пушкина в такой же, как и на улице Овражной или – Вишнёвой, частной «избе», с папой и мамой: даром, что тот папа трудился заместителем директора по снабжению в одном новом НИИ. И в последние годы я очень хотел её увидеть, и хоть что-то узнать. Вскоре кое-что – узнал!
Тогда, в кабинете редактора, в день нашего знакомства, данная его помощница - Галя, сидела за столом, поверх которого грудились «эвересты»  рукописных листов. И, принимая мой текст, была едва видна за этими бумажными горами, лишь большие распахнутые на меня чёрные глаза её изумлённо сверкали оттуда над белыми стопками бумаг, за которыми она как бы пряталась от неведомой опасности. «Статью» мою она одобрила, внеся правки, а напоследок сказала: «Всё хорошо. Только у нас (!), пензенских журналистов (!!), принято (!!! — ей было 18 лет) брать псевдонимы. Например, вот я родилась в марте — поэтому я «Галя Мартова». И ты придумай себе псевдоним». Лучше бы придумал!
Все эти десятилетия я мечтал о встрече, и боялся увидеть её.
        И увидел — в наши дни.

Уже начали умирать некоторые мои «одноклассники». По скорбному случаю посетив зимой Новозападное кладбище, я шёл домой вдоль дальней опушки. И увидел жуть. Два больших изумлённых глаза, торча над сугробом, глядели на меня со свежей, до середины засыпанной снегом, фотографии. «10.3.60 — 1.3.2011», — прочитал я по весне, когда сошёл снег. Она совсем не изменилась, «Галя Мартова». Хотя на памятнике, который тут появился позднее, печать будущей болезни уже была видна, изменив облик в грустную сторону. А на фото она выглядела точь в точь, как тогда. Но она уже ничего не могла мне рассказать — и я начал расследование сам. Нашёл могилу её отца — дата смерти 4.12.78г.: тот самый год, и он также тогда только отметил 50-летие. Рок судьбы? Я узнал страшную правду и ужаснулся совпадению. Наша история произошла в ноябре — а в декабре Лев Захарович Израильсон, отец Гали, повесился в сарае накануне её свадьбы. Будущий жених Боря лично вынимал его из петли: сам всё рассказал. «Его хотели посадить», — поведала одна очевидица. Я беседовал с товарищем, чья жена лично читала предсмертную записку: «Не хочу, чтобы пострадала дочь». Якобы, на него, замдиректора по строительству «ВНИТИприбор», «наехал» ОБХСС, и грозились, посадив, конфисковать машину и дом: избу на ул. Пушкина, 41. В этой избе, — на данном месте сейчас — жилкомплекс «Триумф», это угол с ул. Ставского, — он, хоть и был замдиректора, проживал в те годы с семьёй. «Лёвка бегал по огородам и кричал, что разобьёт свой «Жигуль», но не отдаст», — рассказал осведомлённый товарищ. Это — версия. Она — полная лажа.
Единственный дом — не конфисковывали. Дочь уже выходила замуж и жила бы у мужа. «Может, там было написано: «Не хочу, чтобы пострадала семья»? — переспросил я. — «Нет — именно дочь». А устроить такое накануне свадьбы — дочь не «пострадает»? Официально всё было списано на психическую болезнь — ведь таковыми тогда объявлялись все суицидники. Хотя «Лёвку» этого знали, как жизнерадостного человека. Только что он весело отметил 50-летний юбилей, да и не занял бы он пост замдиректора с таким диагнозом, да ещё при такой фамилии — уж кто-кто, а «режимные отделы» и кадровики тогда работали усердно. И права на машину ему бы не дали — автолюбители знают. В 78 году случился «дефолт» рубля: осенью всё с полок магазинов, что было там ещё весной, исчезло — и застройку ул. Пушкина заморозили лет на 20, избы там так и стояли до «нулевых» годов. Прямо там, где была верёвка, сыграли свадьбу. Конечно, такой ужас под песни Антонова про «любовь — золотую лестницу без перил» для наивной и правильной девушки из того нашего «мира коротышек на обратной стороне Луны» не прошёл даром. Она сменила несколько мест работы — трудилась и в газете «Молодой ленинец», и в музее Ульяновых — и уже тогда была гонима страхом. Стала заговариваться, и последние годы её жизни были ужасны: начался диабет, проблемы с психикой, а потом — и рак. Смерть стала для неё избавлением. Муж не ушёл от неё, но жил другой семьёй, отдельно, потом — уехал в Америку, хотя и помогал. Добили её 90-е, когда исчезла власть. Страх, что «без начальства» те самые «вот уроды», которые и прежде только и могли, что издеваться над людьми и нападать на безобидных, совсем распояшутся , да ещё и призовут своих «бешеных собак»: неважно, будут те собаки за новых хозяев, или их используют конкуренты, — пострадают-то ни в чём не виноватые, — обуял весь наш «детский мир», который рухнул под ногами. Даже Юрчик был с этим согласен. «Я-то ладно, — сказал он мне перед своим отъездом в 92г. с женой и ребёнком в Израиль. — Но я за сына боюсь. Как представлю, что ему вдруг кто-нибудь что-то «такое» скажет… Ну их!». Странно, но за 15 последующих после вышеизложенных событий лет, когда мы с ним всё так же дружески общались, он не напомнил мне о том случае со статьёй ни разу. Он остался по распределению  в Вычислительном центре Политеха, но кандидатскую диссертацию ему в Пензе защитить не дали, пришлось это делать в другом городе. Из-за «пятой графы». Как я это узнал? А вот так! В его окружении вдруг тоже внезапно появились новые странные товарищи. Причём из наших, «военно-городковских». Вот в отношении их-то я и провёл «оперативную разработку»: ведь все мы воспитаны на Штирлице.  Дальнейшему  моему с Юрчиком общению именно они отчего-то рьяно препятствовали: мол, «в Израиле Юра много работает, а ты будешь приставать к нему со своими глупыми «писюльками» и этим отвлекать его от дел и семьи». И это при том, что со мной этот товарищ учился с первого класса, а Юрчика он раньше, до 80-го года, знать не знал, и вообще, «таких не любил»: сам признался. (Чего тогда привязался?) Хотя, мол, «он - интернационалист». (Ты уж определись. Или глупые «кураторы» опять «не проинструктировали»)? Так что история та оказалась покрыта мраком тайны. И я сам из детского страха об этом как бы забыл. Если бы не возникшие новые вопросы. Выходит, дело было не только в кознях тогдашних риэлторов и «девелоперов», что, как и сегодня, отнимали дома, нападая на безобидных.
     «Так всегда было. Люди, как люди. Жилищный вопрос их испортил».
 Всё обстояло хуже. Помимо «сельских», у нас в «политехе» училось много «беглецов» из западных союзных республик, где из-за «пятой графы» или отсутствия денег на взятку принимали в институты не всех. Только коренных, титульной украинской нации. Даже у русских были проблемы. С этими ребятами я также, убежав от родных «полковничьих сынков», дружил. В соседней группе у нас обучался такой Матус Гельман из райцентра Оргеев, что в Молдавии. И вдруг в октябре того же 78г., когда мы были ещё на упомянутых «хозработах» после колхоза, его отчислили с волчьим билетом. Причём приказ вышел ещё летом – он и не знал, спокойно работая в стройотряде. Он был в прошлом футболист, играл даже за молодёжную сборную республики — и вот его бывший товарищ по команде позвонил ему из Канады: у молдаван ведь ещё с румынских времён родня жила по всему миру. И на этого Гельмана пришла депеша из КГБ. В институте как раз шла чистка — отчислили много «чужаков». Приезжали комиссии из Москвы, поднимали все бумаги, многотиражки, статьи. Отслеживали контакты — от бедолаг все шарахались, как от чумы. И только я, малолетний идиот из генеральской семейки, сочувственно провожал Матуса домой. Мы, ещё с одним пареньком из Лунино, ходили с ним на базар покупать наволочку для посылки с вещами, потом — на почтамт отправлять эту посылку, потом — покупали билет до Кишинёва. «Я что, шпион какой-нибудь, что ли, диссидент?» — сокрушался он. В кинотеатре «Современник», где мы напоследок (детский сад!) втроём смотрели фильм «Конец императора тайги» (хорошее название?), с Матусом случилась форменная истерика. По ходу наших милых похождений на улице Московской мы повстречали одного «пана спортсмена» с нашего потока — «Стародуба». Под видом «фаната» в 80-м году он ездил на Московскую Олимпиаду. О тех, кого туда посылали, недавно был телесериал — о стажёрах советских «органов» как раз начала 80-х: сериал «Последняя встреча». Ясно, что обо всём было доложено — и как раз тут-то к нам в институт прибыла комиссия «оттуда» и, поднимая бумаги, наткнулась на газету с моей статьёй о несправедливо отчисленном мордовском мальчике. О ком «этот кекс» напишет в следующий раз? Так что «девелоперы» ни при чём. Такой вот «весенний конь». Могло быть громкое дело — ведь и у «органов» были «проценты раскрываемости», как у ППС-ников на пьяных, как «палки» у ГАИ-шников. А где в мирной Пензе взять шпионов и диссидентов? Почему же всё спустили на тормозах? «Заказчики» испугались допущенного «бракодельства»: трупа в петле? «Мокруху»-то начальство — «не заказывало»! Может, этот Лев Захарович нас всех спас своим поступком? Вот вопрос. И об этом — продолжение истории. Знает ли о ней кто-то ещё? Бывшие обитатели «частного сектора»: угол Пушкина-Ставского 78 года? Ветераны Университета и его многотиражки? Газеты «Молодой ленинец»? Врачи областной больницы?
Через патриарха пензенской журналистики А. Пекного, под руководством которого Галя служила в том самом «Ленинце», я вышел на Даниленко и его жену. Те сказали, что «не помнят этой истории» — хотя я отыскал рукопись той статьи в школьной тетрадке с редакторской и Галиной правкой.
Встретил и того самого упомянутого Сиротина. Совсем не изменился, работает инженером в САМКО. Тоже ничего не помнит. Колян уехал после защиты диплома по распределению в другой город. Юрчик – в далёкой Петах-Тикве. Кстати, насчёт его семьи возможна ещё одна версия. В конце 70-х в Пензе «органы шерстили» хозяйственников и ремесленников: было даже «дело парикмахеров». Упала в цене нефть, был скрытый дефолт, исчезли товары. Помните лозунг «голодного Поволжья»: «Хотим жить, как в Пензе!»? А тут мои сельские однокашники удивлялись: «уехали на каникулы в 78-м – всё в магазинах было. Приехали осенью – ничего нет!». Как всегда в таких случаях, хозяйственников начинали теснить у кормушки люди в погонах. И все, кто был рядом с вольными деньгами, «на хозрасчёте» и спецзаказах: «сдельщики», замдиректора по строительству, как папа Гали, снабженцы, хозяйственники, «попали под колпак»: опера соревновались в ловле «расхитителей». А так как в Пензе и тогда, и сегодня всюду семейные кланы, их не тронешь, или агентура, или партийные, или ещё какие, то отыгрывались, ясное дело, на безобидных. Евреи были первые. Вот тогда-то уже и начали, похоже, «разрабатывать» Бориса Файкина, ставшего широко  известным в Пензе позже, в пору правления Бочкарёва. В конце 70-х он был в руководстве института «Гипромаш» и слыл деловым и удачливым уже тогда. А отец Юры, Исаак Миронович Грановский, их семья проживала на улице Кирова в одном из больших «сталинских» домов с видом на Обком, в те годы был в том же «Гипромаше» Главным инженером по проектам, от него зависели все заказы. Кто его знает, есть ли тут связь? Во всяком случае, тот самый мой удивительный одноклассник организовывал в 90-е отъезд всего испуганного Юриного семейства, с бабушкой и собакой, в московский аэропорт прямо к трапу самолёта в Израиль к Юре на ПМЖ. Хотя у нас в Пензе в то время с этим прекрасно справлялось отделение «Сохнута». И он же мне говорил, что связей с Юрой у него быть не может – мол, у него «почтовый ящик», нельзя общаться. Странно всё это.
 Упомянутый «комсорг» нашей студенческой группы, отслужив в «органах», живёт сегодня в Швейцарии. Вот такая история, у которой нет пока завершения. А только «воздушная яма» и куча могил.

А я – пошёл как-то отнести на могилу Гали камушек: обычай такой есть. Было мутно и пасмурно, время ближе к вечеру, могила — у самого леса в дальнем конце, кругом ни души, вообще никого нет, только ветер свищет. И вот я в абсолютном безлюдии, под вой кладбищенских собак,  кладу этот камушек, поднимаю глаза — и вижу чьи-то ноги! На пустынной тропе, что тянется вдоль опушки, стоял просто одетый «паренёк», очень небольшой, с двумя бутылями поливочной воды — и с удивлением, буквально разинув рот, глядел на меня, объятого ужасом. Оказалось — Галин муж, Борис Лейкин, нынче уважаемый в Пензе человек, их с Галей сын, закончив институт, сразу уехал за границу, но недавно вернулся в Пензу из Америки. И мы в разговоре с Борисом тогда на кладбище многое подтвердили, пообщались, найдя друг в друге просто родные души. Это семейство буквально преследуют неприятности: даже сейчас, в конце 2018-го, перед Новым Годом – и то случилась какая-то, на этот раз трагикомическая, жуть. Как преследуют разные происшествия и меня. Потому что все мы так и остались мальчишками и девчонками из того весёлого городка за розовым морем памяти на синем побережье надежды. И по-прежнему попадаем во всякие «воздушные ямы». Но как-то всегда выкарабкиваемся из них в отличие от некоторых слишком хитрых, многих из которых уж нет. А другие теперь  боятся нападать. И не зря. Потому что и у безобидных их «жертв» всегда появляется сильный союзник. А вы говорите: «с пенсиями ограбили». Могло быть гораздо хуже! И все «скелеты из шкафов», и куда худшие опасности, которых мы счастливо таки избежали – они тоже не откуда-то, а из всё той же нашей «прекрасной эпохи». Даже если взять  нынешнюю «солидарную пенсионную систему»: это - когда на свою пенсию каждый из нас копит не сам. И уж тем более, не дай бог, - не государство. А - «новое поколение», которое «стало малолюдно» - так ведь и её, эту пресловутую «систему», тоже именно в те годы, а не сейчас, придумали, - не Кудрин какой-нибудь, а советские «мудрые» экономисты. Так что все мы родом из детства. И нынешние наши проблемы – тоже. 

                2.  ДРУГИЕ  ТЕКСТЫ.


      Текст 1. Публикация в газете «Улица Московская».

                И  её  последствия.

                «Я вырос в раю – в военном городке».
                ( Название  статьи)

Редакционное вступление:

Зашел недавно в редакцию «Улицы Московской» Сергей Ульянов (Яковлев), внук первого начальника Пензенского артиллерийского училища (1958-1966 гг.), генерал-полковника Ивана Ивановича Волкотрубенко (1898-1986). И принес черновую рукопись со своими воспоминаниями-рассуждениями о пензенском обществе, военном городке и его обитателях 60-70-х годов.

В городке он вырос, окончил школу № 53, сейчас живет на ул. Попова, на Новой Западной. Вспомнить о той эпохе и ее нравах Сергея Ульянова побудил наш цикл «Прогулки по Западной Поляне».
Многое в этих заметках субъективно. Естественно, что у кого-то они вызовут отторжение и непонимание. Со многим можно поспорить. Например, действительно ли Пензы, как крупного города, до войны так и не было.
Сергей Ульянов вспоминает и сравнивает смежные городские районы: военный городок, Западную Поляну и частный сектор под горой – Райки.
Естественно, лучше всего ему в те годы был известен военный городок. Поэтому именно городку, «городошным» и посвящена основная часть заметок.

Сегодня мы публикуем их фрагменты.


1.Военный городок.

Я вырос в раю – в военном городке. Тут денег у всех хватало. Не то, чтобы они были совсем уж несметные, но жалованье у офицеров с учебных кафедр училища имелось хорошее: гораздо выше, чем «на гражданке». Бутерброд с маслом и черной икрой к какао по утрам, преподнесенный гостю, мальчишке-соседу, пришедшему к сыну хозяев, – обычное дело, рыба «престипома» и «бельдюга», ананасы, шоколад.
Комнаты в квартирах – большие и не смежные. В каждой – балкон, имелись и лоджии. Огромные, как дачные наделы, сады под окнами: с гамаками, иногда – беседками, с зарослями малины и крыжовника со смородиной среди яблонь. Барышни, дочери наших небожителей, играли «на пианинах», юноши, их зятья, – в волейбол. Но главное, статус «полковник», «Завкафедрой» и «Начальник факультета» значил тогда не то, что сейчас. Это было ого-го!
Все хвастались купленными гарнитурами, шубами. Строго блюли иерархию: водились только с равными по статусу. И детям тоже велели. Спесь цвела махрово: папахи , шляпы, важные проходы с «приёмов» и «праздничных концертов»,  семейные посещения театра.
Правда,  такая картина, как полковник в полной форме в грязной луже –  это тоже было обычным зрелищем  детства: как же – День артиллерии!
Верховодили тут полковниками-мужьями жены. Они откуда-то всех их когда-то вытащили и воспитали-вылепили «в людей» лично им известными способами, создав себе рай.
В домашней обстановке глав семейств не было ни видно, ни слышно, пока не натянут на уши папаху. Только жены!
В общем, водились в нашем раю совсем не ангелы, скорее наоборот. Истории за глухими стенами квартир случались жуткие: это вам не милая интеллигенция, пьянство мужей казалось тут невиннейшим из пороков.


2.Полковничьи сынки.

«Большие мальчишки», в основном - уже курсанты, усердно занимались в наших дворах воспитанием молодняка – школьников.
В основном идейная обработка велась в спортивных секциях: все всерьёз играли в хоккей, футбол, качались.
А надо сказать, старшие, «военные» парни, были сплошь продвинутые, шикарные, дерзкие ребята : как один, пижоны, стиляги, - современные записи в магнитофонах, смелые разговоры, спорт, музыка.
Споры-разговоры о том, кто круче: Ядренцев или Есенин (соперничавшие тренеры молодёжного «Дизелиста»), «битлы» или «роллинги».
Старшие упорно воспитывали из моих сверстников «настоящих мужчин». Все было бы хорошо, если бы не способ этого воспитания: они натравливали их на своих же вчерашних дворовых друзей – тех, кто побезобиднее. На тех, с кем их «воспитанники» еще вчера лазали по танкеткам и гаубицам, прыгали по гаражам, к кому ходили в гости, когда те заболеют.
Казалось бы, если ты «крутой парень» , так дерись с сильными: вон – с райковскими на «поляне», пожалуйста, колами, против шпаны с Овражной, как «простые» курсанты. Нет: здесь суть воспитания была – ссучивание.
А так как система была клановая, все у нас были или «блатные», или партийные, или еще какие, то и жертв, и воспитанников выбирали из тех, в чьей семье или произошла трагедия, либо - кто «влип в историю», за кого некому было заступиться.
Приближали, охмуряли, науськивали. И знаете, зачем? Видимая цель – вербовка в армию, чтобы шли в училище, а не в «Политех». Но это еще куда ни шло, курсантов и без наших хватало.
Главное было – самим после выпуска остаться офицером здесь, дома, при училище и родителях, или попасть в Москву, где штаб Рода войск, или в Ленинград, но не на Дальний Восток или Севера. А для этого надо было подсунуть вместо себя другого.
 
Так думал я: генеральский внучок.

(Эту фразу в газете почему-то убрали. Хотя данное слово («дедушкин внучок») многое объясняло. А про некоего «Волкотрубенко» от себя - добавили. Из-за такой путаницы всё забавное приключение: мол, «выдал себя за другого», - и вышло).


3.Антисемитизм.

Еще у нас «в раю» очень приветствовался антисемитизм.
Один паренек, внучок старой нашей большевички и полковничьей вдовы, рыжий такой, года два тщетно оправдывался: мол, он не еврей, а латыш, пока бабуся, поднаторевшая в пору гонений на космополитов, не обучила его, как надо отвечать.
И вот он приходит в беседку вечерком, такой радостный, и с ходу ляпает, все только рты открыли: «Вот вы дразнитесь: еврей, еврей. А… знаете ли вы, что!.. Есть евреи-жиды, а есть - честные евреи! Так вот, я – это…»
      Он не успел договорить, как все уже валялись от смеха под лавочками.
А на Западной Поляне антисемитизм – это было «западло», отстой. Мой одноклассник Валерка Абрамов, черный, как цыганенок, паренек, перейдя из нашей 53-й «элитной» школы в новую 55-ю, даже среди тамошних «райковских» был хулиганом, драчуном, с длинными волосами, всегда с гитарой, глушил портвейн с отцом-пьяницей, фотографом.
Так вот, он, несмотря на «нейтральную» фамилию, на перекличке 1 сентября, где заполняли анкеты, на усталый вопрос доброй учительницы про национальность: «Ну, я перечислять по списку не буду, у нас все ведь русские, да?» – отвечал с задней парты: «Нет, не все. Я еврей». И все его уважали.
Отдыхал душой я в школе: наш класс «Г» состоял сплошь из одних «западнополянских» ребят, причем не из интеллигентских, кто жил у базарчика и у Дома Офицеров, а из самой шпаны, что обитала ближе к телевышке и к ул. Пацаева. Это была сплоченная «банда». А в каждой банде должен быть свой «умник», вот я им и был. И там мне было до поры, пока я не попал в девятый «маткласс», хорошо и вольготно. А прочих разогнали по техникумам. Лучший же мой пролетарский дружок вообще сел.
Потом, уже в «Политехе» я якшался со всякой полудиссидентской публикой, «понаехавшей» к нам на учебу из других республик.
У себя дома им было, оказывается, из-за «пятой графы» либо по причине отсутствия у родителей денег, в институт не поступить, а в нашей глуши брали безо всяких процентных норм: Одесса, Черновцы, Молдавия, Ташкент, Кавказ.
Даже русские из Риги и с той же Украины – их там тоже и тогда не жаловали: «Нэ водытэсь, дорогие, з ляхами, жiдами, а москАли – люди злыi, лiхо зробять (сделают) с вами» – классика! («Великий Кобзарь» Тарас Шевченко).
А ерминская Пенза была «добрая»…


4.Послевоенная Пенза  и западнополянцы.

Западная Поляна – действительно, район интеллигенции, специалистов, преподавателей ВУЗов, работников НИИ, СМИ, радио и телевидения, отставных офицеров, то есть благополучных, самодостаточных, сильных и здоровых людей: тех, кто отлично умеет добывать для себя пользу и удовольствие из любых обстоятельств, а не только за деньги.
Все эти хождения друг к другу в гости, беседы на кухнях, лыжи по выходным, выпивка без последствий, поездки, походы, отличная природа, погода и жизнь едва ли не до ста лет в здравии и довольстве и были атмосферой  взаимоотношений здешнего общества.
Но главное – интересная работа. Эти люди в самом деле создавали после войны цивилизацию в нашем только что построенном городе.
Они строили два десятка лет этот город на месте былого сирого райцентра. Ведь сначала тут не было ничего: только железнодорожный узел, гарнизон на горе, да заливаемые в половодье слободки в низине, а также бескрайние огороды частного сектора, где местные аборигены выращивали подсолнухи и огурцы – свою еду, да какие-то дикие люди гнали в гору на пастьбу своих диких коров.
Конечно, строили заводы и зеки, и пленные немцы. Там, где находился 1-й кирпичный завод, был лагерь – сначала военнопленных, потом каких-то интернированных, в том числе «космополитов» – их там и хоронили. А возле кирпичного завода № 2 был еще один такой лагерь.
Там же, на ул. Овражной и Боевой горе, жила и охрана, и «вольняшки» до сих пор живут, кстати. Заключенные-мужчины строили «Пензмаш» и Дизельный завод, женская колония с Шуиста – заводы «Счётмаш» и ВЭМ. На ул. Гладкова была комендатура. В конце ул. Володарского – многоквартирная «сталинка» чекистов , там потом, после «разоблачений», было много самоубийств.
 
   (В нём жил мой первый начальник , позднее он был в подчинении упоминаемого в данном тексте ученика Е. М. Жилицкой, о котором она упомянула в своём письме. В тексте романа про «собаку» это и есть спортсмен-начальник главного героя «Иоськи»: Володя Буйнов. Как-то раз, уже в 90-е, он, встретив на главной улице,  направил меня «подработать на выборах» в штаб демократов. Я пришёл туда, - «а там менты». Об этом – ещё в одной публикации в газете «УМ». Она - тоже представлена тут  отдельным рассказом.)

Вместе с заводами в Пензу эвакуировали из западных краёв и специалистов, и преподавателей с газетчиками, которых сначала селили куда ни попади, а потом для них-то как раз и построили на горе, где прежде были пастбища, спальный район. А коров там пасти, и вообще держать в личных домохозяйствах в городе, запретили. Осталось одно название: «Западная Поляна».
Удивительное место: вчерашние иногородние с любой точки могли видеть отсюда бескрайние дали и на восток, и на юг, и на север. Там, внизу, тоже жили люди, такие маленькие, и так много. И не знали вовсе про тех, кто наверху, и вообще ни про что, даром что «центровые». И дома их были малы. Все как на ладони.
Но всякий живущий внизу обитал только в своем дворе и в своей жизни. А сверху можно было видеть всех их и далее – за горизонты, за синие дали. И «нижние» казались песчинками, нужными только себе.
А «верхние» могли ощущать себя частью огромного мира, который был внизу. Царями горы.
Равнинные жители не любили обитателей Западной Поляны, пацаны из Райков дрались с их детьми на поляне за еврейским кладбищем.
Сами же обитатели горы вовсе не гордились своим местом под солнцем, считая благополучие естественным состоянием.

Данный свой «автобиографический рассказ» я опубликовал в нашей пензенской газете «Улица Московская» (это – главная улица Пензы) в цикле воспоминаний наших сверстников: «Прогулки по Западной Поляне». Западная Поляна – родной наш с Главным редактором этой газеты район. Мы с ним – одноклассники: город наш маленький. Случилось это всё в том же 2011 году, за неделю до смерти Гали Лейкиной, перед 23-м февраля. Типа подарок бойцам всех фронтов. И буквально сразу я получил от них в ответ «по полной». Причём первыми «наехали» на меня другие мои одноклассники. Главная претензия была абсолютно идиотская: мол, «выдал себя за другого человека» (ошибка молодого газетчика: он залез в Интернет , а там оказался именно этот «Волкотрубенко», и парень решил, что других генералов в нашем городке вряд ли водилось. Хотя чем мой дед хуже? Что один, что другой – как говорится в кино про «вашу тётю»: «Мало ли в Бразилии Донов Педров?»).
В Сети же буквально на следующее утро появился следующий текст:

 5.Комментарии (личность блогера Михаила я так и не выяснил пока).
 
0 #1 Михаил 23.02.2011 10:02
По имеющимся данным Сергей Ульянов - внук генерала Яковлева, который жил в военном городке, будучи в отставке, а не внук Волкотрубенко. Возможно, корреспондент что-то напутал. Вообще-то в военном городке еще живы преподаватели и сотрудники Артучилища, которые прожили там по 40-60 лет и могли бы куда более полно рассказать о жизни людей в то время, которая была вовсе не райской а наполненной и радостями, и проблемами. Например, бывший преподаватель училища Евгения Моисеевна Жилицкая прожила в городке 66 лет! Воспоминания таких людей были бы куда более интересны и важны для истории Пензы и Западной Поляны в частности.

                6.Моё пояснение 

А надо сказать, что именно указанная в сообщении выше Евгения Моисеевна Жилицкая как раз и была свидетелем и участником многих указанных и не указанных в моём сочинении происшествий. Эта семья жила на одной лестничной клетке с нами, в квартире напротив нашей, балконы – по соседству. Их дочка Оля ходила к нам брать книги из дедовской библиотеки. Они дружили с семьёй упомянутого в моей статье «рыжего» мальчика: жертвы дворовых «наездов» из-за «пятой графы». Но эта история – мелочь по сравнению с истинно «шекспировскими» драмами, происходившими прямо в нашем подъезде в годы моего детства. Ведь не только по «таёжно-пограничным» фильмам Тодоровского, но и в реальности было известно, что в армии нередко происходили случаи романов офицерских жён с непосредственными командирами собственных мужей. Порой – ради их удачной дальнейшей карьеры. Но в нашем случае произошло иное: мама моего друга детства Вовки всерьёз увлеклась, и это была настоящая роковая любовь. Квартира Вовкиных родителей располагалась под нашей, на первом этаже, и я дневал и ночевал у них: домоседом я не был, вечно куда-то совался. Мать работала круглыми сутками в вечерней школе, дед любил выпить, бабушка уже болела, отца не было. А тут – образец семейного благополучия: дом – полная чаша, именно там меня угощали поутру вместо пирожка чёрной икрой на бутерброде, красавица-одесситка мама, старшая сестра играет на пианино, изучает польский язык. Отец – брутально-лысый сорокатрёхлетний крепыш в звании полковника, герой-фронтовик, такой простецкий, но строгий сельский «хлопец з-пiд Харькiва». Все – гарные украинцы. Вовка папой страшно гордился и очень его любил: не дай бог сказать не «папа», а «папка». Я как-то сказал, потом долго чуть не со слезами объяснял, что имел в виду штабную папку, канцелярскую. Служил тот папа в штабе. И тоже крепко пил – именно он-то и приходил порой «с того штаба» на рогах. Причём имел на это своё увлечение веские основания. С сынишкой он усердно занимался спортом. Как-то взяли и меня с собою в лес на лыжный забег: у меня сразу – двухстороннее круппозное воспаление лёгких. Причём два раза подряд. Неделю и другую была температура за сорок, я уже бредил, наши лекарства не помогали. Если бы не был генеральский внучок, а лечили, как простых советских пациентов: койка в коридоре на сквозняке, - был бы мне кирдык. А так медсестра прямо домой из гарнизонной медсанчасти  импортные антибиотики мне колоть бегала, что меня и спасло. Тогда они стали меня тренировать прямо у себя дома. Вовкин папа с другом семьи: своим начальником дядей Колей, как раз приобрели и повесили в гостиной шикарный подарок: хрустальную люстру с висюльками. Вот там-то они и надоумили меня и Вовку проделывать «упражнения с шестом». Что было дальше – и так ясно: раз-два, бзе-еньк! И все стекляшки и висюльки полетели в форточку. «Серёжа, иди домой», - только и сказал тогда Вовин папа. Я – страшно переживал. И зря: к тому времени папе Вовки было уже не до мебели. Почему так, глупый я в упор не понимал. Все знали, смеялись, а я - нет. Я, как дурной малолетний барчук, только и делал, что в полном неведении  резвился среди дубового леса под нашим балконом , где у нас был гамак, в котором я, ловя головой падающие сверху жёлуди, беспечно нежился, были качельки, приделанные дедом к стволам столетних стволов тех дубов. Из Вовкиного окна звучал его магнитофон - «Песняры»: «Косил Ясь черемшину», «Червона рута». И я видел только одну идиллию, вот она, рядом:  мужественный  папа, пловец и спортсмен, Вовкина красавицу мама, «панночка» и «тургеневская девушка»: его сестра Наташа. И - друг семьи дядя Коля, в чьём гараже Вовка потом возился с дяди Колиной «Волгой», помогая её чинить. А тогда летом Вовку отправили в пионерлагерь у озера. Отец с матерью, а, возможно, и с другом семьи дядей Колей, приехали к нему в гости на «родительский день». Отец у Вовки плавал, как рыба и сына научил. Ну, ясное дело, каждое лето – в Одессе у моря, меня мать тоже возила туда к ним в гости после воспаления лёгких: от местного густого йодистого воздуха сразу всё прошло.
В тот день в пионерлагере отец посадил Вовку себе на плечи, заплыл на середину водоёма, скинул сынишку с себя и, крикнув: «Плыви к берегу!», утопился у Вовки на глазах. Был ли сильно он пьян, неизвестно. Но что чего-то наглотался, таблеток каких-то – это точно. Такая советская военная «шекспировская трагедия» и драма. Мать Вовки сразу переселилась к шестидесятилетнему «дяде Коле». А Вовку, пока шли приготовления к похоронам, не сказав горькой правды, поместили пока, чтобы он ничего не видел и не догадался, в квартиру Жилицких. И те его неустанно успокаивали: и обе дочери, и Евгения Моисеевна, а он спрашивал их только одно: «Моего папу спасут?». И они не знали, что ему ответить. Так он и жил у них дома все эти дни, пока непосредственно перед траурными мероприятиями его спешно не отправили «погостить» к сестре мамы в Одессу. А по приезду ему, конечно, «доброжелатели» обо всём рассказали. Женщин он, помню, просто возненавидел. Сразу повзрослел, вовсю занялся хоккеем, «стал» тем самым «настоящим мужчиной». И «большие мальчишки» - курсанты из спортивной секции, и хулиганы из числа одноклассников быстро взяли его в оборот. Раз «мужчина» - значит, должен «катить на кого-то бочку»: «Знаешь, я приехал только что из Одессы, и там научился бить морду. Я мог бы набить её тебе сам, но я хочу позвать своих друзей, чтобы ты стоял по стойке: «Смирно», и – получал». Даже на меня натравливали: «Я не буду тебя бить лишь потому, что мы с тобой в детстве дружили». Нашёлся для этой цели другой мой приятель – у этого рука не дрогнула. Ну, и конечно, не смогли обойти они и свою любимую тему с «пятой графой». Вот тут у них едва не нашла тогда коса на камень. Вовка, хоть убей, но не со всем соглашался: «Вот мои соседи, к примеру - хорошие люди: когда у меня случилось несчастье, они очень мне помогали». Я видел всё эту экзекуцию – и это был для меня шок. От того, как у нас ломали людей. Как сейчас помню Вовку перед нашими «большими ребятами» - его будущими «наставниками»: вот и требуется ему сказать нужные им слова – а они из него, ну, «не лезут»! А надо! А не лезут. Но таки уломали. Вот она - та самая «Империя зла», и слава богу, что сегодня их переиграли. И обманули. Причём военная среда была ещё далеко не самой плохой.  Смешно слушать в наши дни разговоры про «кровавый режим». «Это – вовсе не те», - хочется объяснить дурным болтунам. Вот Илюхин чудесный был - из «тех». А Вовка плохо кончил. По окончании училища его услали вместо кого-то из «наставников» в медвежий угол на полигон на Дальний Восток. Там и денег офицерам не платили, и облучали чем-то с радаров, многие – «фтором надышались» до смерти, испытывая химические заряды. Не даром же у нас на кафедрах этой «химии» обучали иностранцев: мои соседи знали. «Эх, встретить бы мне того, кто меня в эту армию сосватал», - писал Вовка отчаянные письма домой. Однако, когда друзья вытащили его в Москву, поехал сразу. И хотя и стал полковником, как и его папа, но – умер в 93-м году (не знаю, участвовал ли в столичных «событиях» той осени) в возрасте 34-х лет уже седой, облысевший, от кучи болезней, и даже не женился по-нормальному.
Так что «Евгения Моисеевна Жилицкая» знала про многое не хуже меня. Нашёл кого «блогер Михаил» предлагать для опровержения моего сочинения! Но, конечно, как советского человека старой формации, обвинения не могли не задеть и её.
- «Мне позвонил наш родственник Архангородский, (он тоже автор «Улицы Московской», кстати!), - заявила она мне, когда я явился к родному подъезду на «разбор полётов», а моя былая соседка из квартиры напротив как раз отдыхала там на лавочке. – Он сообщил про статью и спросил, «не знаю ли я такого персонажа?!», автора то есть. У меня чуть глаза на лоб не полезли: «Так это же наш … Си-ро-ожа!!! Мы ему маленькому жопку подтирали!!». Мне чуть плохо не стало! Ну, скажи, что это неправда, что это не ты, и всё – не так!  Ты выдал себя за другого человека, чтобы напечатали, всё исказил! Ну, скажи, что это не ты: мне легче станет!».
 - Мы, вообще-то, с редактором «Улицы Московской» в одном классе учились, как я мог «выдать себя ему за другого», - успокоил её я. – Причём тут этот «Волкотрубенко»? Там просто молодой журналист напутал. А насчёт «икры», «дня Артиллерии», надменных мамаш и их деревенских муженьков – разве у нас не так было? Главу семейства не видно и не слышно, пока папаху не наденет. А жёнушка всем «рулит». Что хорошего было в этом нашем доморощенном барстве? Дети тех, кто некогда боялся Политотдела, как огня, - они отыгрались на мне, люмпенизированном «барчуке» из бывших, когда увидели, что это безопасно. Как-то раз меня, ещё младшеклассника, эти «большие мальчишки» довели  во дворе, и я ушёл домой. А дедуся как раз куда-то направился, наверное, опохмеляться. И Вовка мне потом рассказывает: «Как они на лавочке перепугались! Прямо обделались почти – мне даже стыдно за них стало. А ты не нажаловался? Ну, я просто тебя зауважал…». Вот чудик! Там газеты уже принесли, «Крокодил», я пока до двери дошёл, уже отвлёкся и забыл про то, что было. Да и знал я точно, что это стыдно: жаловаться – мне бы самому за такое поведение и попало. А окружающие мамаши только и делали, что бегали  сразу скандалить, заступаясь за своих «всегда правых» и вечно обижаемых кем-то дитятей. Учителя в школе этих мамаш наших полковничьих детей боялись, прыгали перед ними, а простых ребят «гнобили». Ну, и всю эту трагедию с Вовкой и его будущими «кукловодами» я Евгении Моисеевне тоже напомнил: провёл «политработу». Всё-таки дедусины гены! И – в какой-то мере убедил. «Ну, у меня просто от души отлегло», - сказала она.  Потом я ей всё подробно расписал в письме: тут как раз один из наших бывших «больших мальчишек», - тех самых прихлебателей ребят-мажоров, успевший побывать к нашему времени и «казаком», и жириновцем, и даже «главным евреем», - написал в журнал «Сура»…

 (в моём романе «Пуля дура» – это лит. журнал «Приволжье», там реально была повесть одного нашего пензенского гения о жизни и последнем заговоре Наполеона в ссылке на острове  Св. Елены: «Только у Гены (кукловод заговора в Городе на Горе) всё получилось , а у этого лоха с острова – нет!»: цитата из романа)

… рассказ с антисемитским душком, хотя сам из еврейской семьи. И я именно по этому поводу послал своей бывшей соседке послание. И нашёл определённое взаимопонимание.

7.Привожу текст ответа Евгении Моисеевны. 

«Извини, Серёжа, что я долго не отвечала. Мне это сделать было тяжело в силу возраста и общего состояния здоровья. Почти полгода не выхожу на улицу. С трудом собрала силы, чтобы как-то ответить и высказать своё мнение по некоторым вопросам, затронутым тобой.
Мы с тобой люди разных поколений. Ты, Сергей, знаешь жизнь своих сверстников, подростков. Я же знаю (не очень близко) жизнь немногих семей городка, соседей. И, поэтому, наши оценки поведения, нравов этих людей отличаются.
Немного истории. Мы с Михаилом Зосимовичем приехали в Пензу в далёком 1946-м году и сразу получили «отдельную квартиру» в корпусе один дробь девять (бывшие кавалерийские казармы) в двенадцать квадратных метров. (Мои дед с бабкой и их дочерью: моей будущей матерью, тогда – старшеклассницей , в таком же доме имели пять или шесть комнат на семью, так как дед был Начальником политотдела всего этого хозяйства. Главный типа «особист».) Квартира была на третьем этаже с туалетом на стадионе (у нас были все удобства), с водой – в водокачке и дровами – в тамбуре между дверьми. Были счастливы, так как у меня до того не было своего угла, а Михаил Зосимович был участником войны, прошёл от Сталинграда до Берлина. Я сразу стала работать учителем химии (у курсантов): одна на нескольких жён офицеров. Мне некогда было вникать в жизнь общества городка. Так мы прожили 4 года. Когда Михаил Зосимович получил звание полковника, нам дали квартиру (две комнаты на четыре человека) : (они с мужем, старшая дочь Белла и свекровь Тема Боруховна) в большой коммуналке в корпусе (соседняя такая же бывшая казарма, это – дореволюционные дома старинного красного  кирпича) номер один дробь восемь на втором этаже, где жили 5 семей – 23 человека, 5 столиков на общей кухне. Керогаз, примус, дОма - печки. Но, мы этому тоже были рады: тут уже была вода, плита на кухне, дрова – в сарае. Большинство офицеров жили в то время в таких условиях. Время менялось к лучшему. Хорошо, что ваше поколение не знало того, через что прошли мы. Женщины постарше меня помогали мне войти в новые условия, организовать быт. Только в 1956-м году, когда появилась Оля (младшая дочь), и приехала к нам мама Михаила Зосимовича (та самая свекровь), нам дали ЭТУ квартиру.  (В нашем «шикарном», описанном в моей «статье», доме, где наши квартиры на втором этаже с балконами и лоджиями оказались напротив друг друга). Где мы живём уже более 50 лет. Со всеми жильцами мы были  в добрососедских отношениях (в гости не ходили, но при необходимости помогали друг другу). Твоя мама это знает. Я часто вспоминаю, как Фома Павлович (мой дед) с удовольствием помогал Белле готовиться к семинарам по истории ВКП (б), а мне – готовить доклады по политучёбе. А бабушка твоя могла при необходимости обратиться к Михаилу Зосимовичу , и договориться о помощи Фоме Павловичу».

(Это,  наверняка , случалось в периоды дедовых запоев. Пить он начал сразу после войны. Причина была! Его к тому времени уже турнули с должности начальника Политотдела училища по плохой статье, хотя и на большую генеральскую пенсию. А попал он в Пензу с вообще очень высокого поста (был Комиссаром Фронта) уже с понижением.

Как раз разгоралась «борьба с космополитами. А старший Жилицкий с моим дедом были земляками, оба - из Витебской губернии. Семья деда была безземельной и «безлошадной», летом он, совсем подростком, трудился пастухом, а зимой они с его отцом зарабатывали плотницким ремеслом по соседним хасидским местечкам. Он и язык знал, и песни. Даже меня дразнил «аф идиш». Как когда-то шутили над ним самим.
       «Фомка, Фомка, где твой дом-ка?» , - смеясь, кричали ему, сидевшему на крылечке, местечковые дети по пути в «хедер»: школу при синагоге. Ведь он был такой рыжий, с азиатскими глазами – почти, как они.

 С началом «Империалистической» Первой мировой войны они с «тятей» подались на заработки на нефтеразработки в Чечню. А на юге в те годы свирепствовал тиф, он деда и свалил. Успешно лечить тиф тогда могли только в военных госпиталях. И дед по «комсомольскому призыву» завербовался в Красную армию, вскоре став командиром взвода, потом – роты. Гонялись за «басмачами». Среди комиссарского же состава было много «местечковых» знакомых деда, вот он и подался, и очень успешно, по этой линии. Уже после Отечественной войны, ясное дело, не захотел, как политработник высокого ранга, идти против земляков – тех самых «космополитов». Так что им было о чём поговорить с соседом. Во всяком случае, тот даже с собственными родными так не откровенничал, и когда к нам заходила его собственная мать Тема Боруховна: очень простая женщина, плохо говорившая по-русски, они замолкали. Впрочем, и сосед-орденоносец тоже говорил с сильнейшим акцентом. А супруга его была очень интеллигентная и культурная, образованная: «городская». Видите , какой у неё грамотный стиль письма):

  … «Люди, как и сейчас, разные. Наши друзья были (перечисление фамилий) … Компания у нас была всегда интернациональная. (Кстати, Серёжа, бабушка («рыжего мальчика» из моей статьи) прошла тяжёлое детство и юность , коммунисткой она не была (в моём «тексте»: «старая большевичка»). Отец его закончил Первую мужскую школу с Золотой медалью, очень трудолюбивый человек. Моим учеником был и … (будущий шеф моего бывшего начальника («Буйнова» из романа про «собаку»)…, тоже наш сосед по улице, потом - при очень большой должности в «спецслужбах»), которого я уважаю. Так же я отношусь и к М. Г. Архангородскому (ещё один пензенский автор Прозы. Ру, кстати. Я встретил его потом на улице: он – земляк прототипа моего главного героя, реального парня из нашей студенческой компании, они – из одного областного центра на Украине. Только мой товарищ, как и его прообраз – пролетарий. А папа «М. Г.» служил по медицинской части Главным психиатром их области. Я поговорил с ним, но так и не решился спросить , не он ли – тот самый «блогер Михаил», который «наехал» на мой текст).
 
… «Я согласна с тобой по поводу антисемитских проявлений, оценки … (поддакивания в этом вопросе некоторых «своих же» из числа наших, «военногородковских», соседей) …
Но закончу словами хорошего поэта Ю. Левитанского: «Каждый выбирает по себе: женщину, религию, дорогу. Дьяволу служить или пророку… и т. д. …».
С Новым годом… С наилучшими пожеланиями, Евгения Моисеевна.
 
            Р. S. Очень часто, Сергей, я обращаюсь к мудрым высказываниям Ф.Г. Раневской. Она пишет: «Воспоминания – богатство старости». В этом отношении я очень богатый человек. Я – ветеран войны, а Михаил Зосимович был участник (инвалид) ВОВ. Мы часто вспоминали время наше молодости, передавали это детям, внукам, друзьям. В общем, делились своим богатством. Личная же жизнь семей офицеров нас мало интересовала. И сейчас, когда мы, сверстники, собираются в кружок «Кому за 80 лет», а мне (если доживу!) будет 90, мы с теплотой вспоминаем нашу жизнь в «Городке», соседей и друзей, не касаясь сплетен, оговоров. Е. М.».

Кстати, указанный М. З. Жилицкий, мой сосед, тоже меня выручал. У нас в институте были среди преподавательского состава кафедр своеобразные «киллеры» неугодных начальству студентов. То ли по своим маньячным желаниям, то ли по чьему-то указанию «топили» таких студентов до исключения из института. А к прочим были более-менее доброжелательны. Вот и на кафедре физики на втором курсе у нас был такой Марк Исаакович Дубовис. Не доцент, даже не преподаватель, а всего лишь «ассистент», то есть чуть выше лаборанта по должности, хотя и сорокалетний уже мужик. Бывший учитель физики, за что-то уволенный из средней школы и чудесным образом направленный кем-то в институт. И вот он ко мне, маленькому и недоразвитому ещё «шмундику», привязался - спасу нет: не ставит «зачёт», и всё! Валит и валит! Уже пошло дело на отчисление. Хотя лекций он, естественно, не читал, и полномочий у него на его малой должности таких не было. И вот, когда у меня наступил уже полный завал, то я, никогда ни у кого ничего не просивший , пошёл к нашему Жилицкому: тот после увольнения по возрасту в запас из Артучилища как раз также работал преподавателем также в «политехе» на той же кафедре физики. «Чё это!, - говорю. – Чё это он?!». И тогда наш Михаил Зосимович прижал этого Дубовиса где-то в углу. И, не знаю уж, что он ему такого грозного сказал – но, видно, поговорил с ним по-своему, по-фронтовому. И тот от меня отстал! Расправились со мной позже другие люди. А как-то много лет спустя я посетил военный сектор Восточного кладбища: там много наших из военного городка. И гляжу: через аллею – могила того самого Дубовиса с женой. После наезда на меня он прожил совсем немного: 13 лет, и умер в 88-м году от инфаркта. Чего ему было надо? И ему ли? Он лично знать меня не знал. Такие обычно в Пензе сидели ниже травы. Мало ли чей я внучок или сынок. Из военного училища. Вдруг нажалуюсь кому не надо: мол, чего это ещё за «Марк Исаакович» явился? У нас же в городе сплошная семейственность – даже в «политехе» простых если и принимали, то потом отсеивали. Чтобы удержаться, надо было кем-то заслониться, подставить ближнего. А тут такая «принципиальность» к мелкому и безобидному. И был он всего лишь ассистент. Видно, какой надо «ассистент». Или «чей надо»? Я потом даже «страшный» стишок сочинил: «Бывает, пред взором опять возникают пунктиры забытых лиц. Случается это, когда посещаю могилы моих убийц». Тремя последними словами из данного двустишия я этот стишок и назвал. И спас меня от «киллера» М. З. Жилицкий. Вот какая история была с моими соседями детских лет.

      Так что я выполнил пожелание неведомого мне пока «блогера Михаила», и даже лично добыл автобиографические «воспоминания» одного из указанных им товарищей, которые «могли бы куда более полно рассказать о жизни людей в то время». И «чьи воспоминания были бы куда более интересны и важны для истории Пензы и Западной Поляны в частности»: а именно, Е. М. Жилицкой. Евгения Моисеевна Жилицкая дожила до 90 лет, хорошо пережила этот юбилей , и умерла весной 2017 года (венков от учебной кафедры военной Академии было море. А мой дед даже в списках фронтовиков – ветеранов Училища на памятной стелле не отмечен , как и не было его вовсе). В общем, «все умерли», - потому я посчитал, что теперь можно опубликовать то её мне письменное «интервью» мне. Потому что при жизни чужие письма без спросу нельзя популяризировать, а беспокоить очень пожилого человека опять мне показалось неуместным. Теперь же почти никого не осталось, потому эти их воспоминания – уже не «персональные данные», а литературное наследие.
 
А другой вариант поведения такого же нашего сверстника в те же годы я приведу в следующем рассказе: это рассказ «Гарринча». Мой товарищ из газеты «УМ», Главный редактор Валентин М., на этот раз его печатать не стал даже к чемпионату мира по футболу или к 1 сентября: празднику всех одноклассников – сказал: «Пока – не время». Не желательны ассоциации с двумя великими бразильскими спортсменами? Или – опять наехали: «жив курилка»? Хотя чем плохо сравнение с Пеле? То есть история 1978-го года с воздушной ямой повторяется? Потому я и ушёл от «публицистики» в чисто художественную прозу и вымысел, предложив два романа. «Пуля – она дура. А молодец – осиновый кол», - цитата из моих «сочинений». Так что слава богу, что при всех издержках нынешнего «безначалья случайных людей и низших чинов», что всё вышло хотя бы так. Ведь мы видели, что могло произойти в 2002-м году, а также - тех персонажей. Один Мещеряков – директор чего стоил. А прототип моего Мони Сиплого – это вполне реальный пензенский «адъютант» Красного Прокурора во время тех выборов, отставной майор непонятного рода войск Виктор П. И всё их «Движение в поддержку Армии и Оборонки»: «ДПЖ», то есть – «Против жидов», - это реальная цитата В. Илюхина на его предвыборном выступлении в широкоформатном кинотеатре. «А вот за это - ответишь», - вслух сказал я тогда прямо в зале. И он - ответил. А прихлебатели, куклы – марионетки из советских ещё «завербованных» , агентура в газетных кругах, «кураторы» и «разводильщики» с «наезжальщиками»! Хабаровская и азербайджанско - дагестанская мафия зятя «Красного прокурора» (у меня – «молдавские винные дельцы» из бывшего «Белого Аиста». См. роман «Пуля дура»: эпизод про гулянку в «кемпинге». Где герой теряет свою новую подружку, отправляясь с бандой глупых поддатых друзей выручать из милиции «Коляна» - жертву вольной или невольной провокации девчонок. И тех, кто это придумал против шикарного  мачо-комсорга , которого подсиживают конкуренты-карьеристы и интриганы). И - прочие герои того Илюхинского мятежа! Наехали на малолетнюю дочку Бочкарёва , как когда-то, да и сейчас они же – на семью Собчака (5 глав: «В Ленинграде-городе» там же , в «Пуле»). Забили почтовые ящики квартир военных и отставников «докладом Народного трибунала», что – «Путин – агент ЦРУ и враг Армии». Использовали разведённых девчонок – наших подружек детства в своих афёрах по «наводке, разводке и кидалову» разных своих жертв в процессе их ночных рандеву (рассказ «Слон и Мотька» и романы про «собаку» и «Пулю»). И - «эскорт-сопровождения» этих товарищей с попутной «консумацией» («разводкой»): ведь поклониться «завтрашнему Президенту» ехали отовсюду – не опоздать бы! Сегодня вы видите, как они готовы кланяться. Хорошо, что их провели: помните фильм: «Как я провёл этим летом»? Весь город матом исписали: не путать с провокацией на «Автовокзале». Там было мероприятие с участием чудиков из другого города по «отвлечению внимания на ложную цель»: а то кто-то про такое не знает! Это счастье, что чекисты встали на сторону Губернатора. Каким бы он не был. Хотя им так и надо – а они что хотели?! Вот какое оно, продолжение тех моих давних историй детства. Конечно, тут уместны только художественные выдумки. Правду мало кто скажет. Хотя кто надо – тот знает. Ждём мемуаров попавших тогда, как кур во щи, МВД-шников. Ведь герои другого ведомства вряд ли расскажут. Есть такая служба. Родину кое от кого защищать. И всех нас. Хотя и наши ребята не все праздновали труса и осторожничали.
                Об этом – рассказ «Гарринча».


                Текст  №2

Эпиграф:
 
«Я начал жизнь в трущобах городских…»
(- "Я хочу спеть для вас одну песню . Послушайте  ее. Это – хорошая песня". -
Саша Белый на своей свадьбе. Фильм «Бригада»).
 
 
                Гарринча


Когда-то давно, когда лес возле Западной Поляны еще никто не думал превращать в сквер, а дубы были молоды и не побиты шелкопрядом, мы сидели с ним за одной партой в первом классе «Д». Нас так посадили. Я был лопоух и мало что смыслил вне реалий родного моего «военного городка», где жил среди одних лишь полковничьих детей и их важных мам и дедушек, а мой сосед по парте был черен, как цыганенок, круглоголов, улыбчив и непоседлив. Когда он посетил нашу огромную, с двумя балконами. С тремя комнатами, квартиру, куда я сдуру водил всю шпану, то он очень понравился деду-некогда высокому чину, к тому времени уже бывшему, но все равно при звании, - своей «вежливостью» и аккуратностью. Хотя - как бы не так! Валера был такой … хитренький и одновременно отчаянный. Лихой и необузданный. Безрассудный. В этом и было его «очарование». Или обаяние. Его все любили. Ха внешностью примерного мальчика в наглаженном, с платочком, костюмчике, скрывался уличный мальчишка-сорвиголова, дерзкий и не знавший страха. В 55-й школе, куда вскоре перевели из нашей «особой» 53-й половину ребят из «менее интеллигентных» «квадратов» Западной Поляны - Борисова, В. Мануйлова, Баландина, и его тоже , это был уже парень хоть куда: с битловской прической, с крутыми кулаками, - от таких бежали в свои «пампасы» даже райковские башибузуки, вечно воевавшие с западнополянскими за лидерство на танцах в «Белинском». При этом оставаясь где-то внутри романтиком: с гитарой, с хоккейной клюшкой зимой и футбольным мячом летом, со стаканом – помните воспоминания В. Мануйлова о том, как они пили «Солнцедар» у того дома, - он был обычным «пацаном с квадратов». Так называли дворы Западной Поляны их малолетние новоселы. Валера Абрамов был одним из них: тех, кто почти беспризорные, - родители с утра до ночи на работе - строили наш город, - дружной ватагой , с ключами от квартир на шейных шнурках и с замотанными изолентой, добытыми над стадионе «Рубин» клюшками в руках с цыпками, стояли на кручей, и весь город, до горизонта, был у их ног. И целого мира им было мало, и не было им удержу, и только из зарослей на склоне: там, внизу, где ручьи, изумленно сверкали на них любопытные глаза райковских «бандерлогов». Прямо из тех дворов на горе, стоило выйти из подъезда, в просвете между домами был виден им, открываясь до дальних, там, за городом, полей и лесов, весь этот их будущий мир: селенья, дороги. Где вы еще найдете такое! Конечно, это были цари горы! И только я, абсолютно глупый, тогда, в первом классе посетив Валерину квартиру, вслух удивлялся: как это, ванна и туалет вместе? А потолок рукой можно достать! Чем вводил учителей в замешательство, а свою маму – в краску.
Но учителя меня, легкую жертву, пока был жив дед, трогать опасались. Потом отыгрались.

С Валеркиного балкона мы с ним запускали воздушных змеев. Рос Валера, как и я, без отца. Мама его была известным парикмахером, а папа – фотографом и выпивохой, семьянином плохим.
Позже Валерка часто ходил к нему в гости пить портвейн. Прямо под балконом у Валеры находилась, - она и сейчас там, хоккейно-футбольная «коробка», рядом – общежитие, и все хулиганы оттуда, и ребята со всей Западной, и даже райковские, забыв про междоусобные битвы, зимой и летом спешили туда «все на матч». В старших классах и Валера, и Валя Мануйлов единой командой приходили играть в футбол и к ним в «военный городок». С нашими. А наши «большие мальчишки» - это был особый разговор. Не «золотая молодежь», но почти: дети начальников кафедр и факультетов, одни – уже курсанты, другие – старшеклассники , они неустанно занимались тем, что воспитывали из молодняка «настоящих мужчин». В основном, в спортивных секциях. Ясное дело, методом этакой дедовщины и иерархии, от чего я оттуда и сбежал. От тех, кто «завтра, когда вымрут смешные чудаки-идеологи», должны, они это знали точно, заимев вослед за отцами в каракулевых папахах те же должности и погоны, стать господами над остальным, как они говорили, «колхозом», и хозяевами всех богатств. Причём «колхозниками» для них были и обкомовцы. «А вы со своим 120-ю рублями оклада после института будете нам служить», - уверяли они. Чему я открыто смеялся. И зря. Хорошо ещё, что нашлись те, кто их переиграл, именно это их сегодня очень злит. Вышло, конечно, «не Фонтан», но уж «что выросло – то выросло».  Ведь готовых принять то, о чём они мечтали, и верно служить, а не заниматься самореализацией, и вправду, оказалась тьма. Я в это не верил. В отличие от них. Это они знали уже тогда, от родителей: «Вы рождены, чтоб НАШУ сказку сделать былью», - таков был завет их, и ныне здравствующих, мам. При этом были они сплошь продвинутые, шикарные ребята: джинсы, магнитофоны, разговоры о том, кто круче – «битлы» или «роллинги» , Есенин или Ядренцев: это – пензенские тренеры. Помните ведь, о чём в те годы восхищённо говорили, все эти темы: «нам такой хоккей не нужен», Канада, «Тре Крунур» и т.д.
В футболе же тогда бесспорно первыми были бразильцы. И среди них -сразу два «короля». Один, Эдсон Арантис ду Насименту..., в общем, великий Пеле, богат, знаменит и уважаем и сегодня. Другой – «забыт и проклят», осталась от него только кличка, и умер он, спившись, «в трущобах городских». И добрых слов он не слыхал. Впрочем, он и сам делал все не то и не так, как следовало, чтобы понравиться большим белым людям. Это было время всяких «черных пантер», негритянского протеста. Не в Бразилии, конечно – но и там проблему знали. Оба аса были "цветные": Пеле - мулат, Гарринча - вообще индеец, – но если Пеле никогда не акцентировал свой цвет кожи и не говорил лишнего, то второй иногда дерзил. Тощий, нескладный в отличие от атлета и красавца Пеле, какой-то кривой, неделикатный, он ко всему имел природный изъян: одна нога у него была короче другой – какой уж тут футбол! Но именно благодаря этой особенности ему удавались самые невероятные финты, и обвести Гарринчу на поле не мог никто.

 Он зарабатывал много денег, но не считал их, тратил на друзей, на пирушки в своих трущобах, помогал родным. И остался ни с чем, когда другие вложились в бизнес, завели связи. В СССР его хвалили. А наши мажоры считали дураком – ведь мог стать, как белый господин. Такие господа – дети партийных бонз из тропических стран, учили химоружие и у нас на кафедрах, за них «ерминской» Пензе платили валюту для строек. Ведь мы были «интернационалисты». Все нации ценились, кроме одной – вы её знаете. И эта тема в нашем дворовом «троллинге» была особенно популярна: ведь безопасно! Забавно, что зачинщиками были выходцы с Украины, а таковых у нас имелось пол-городка. И они очень своим происхождением гордились. А я им уже тогда говорил: «дождётесь, думаете, и до вас дело не дойдёт»? - «А нас-то за что?». Теперь они же, уже седые, открещиваются от самих себя: они сегодня то «белорусы», то «казаки». А то и вовсе: «Я там не жил никогда, и сам «хохлов» этих не люблю». Дождались! А я их предупреждал. Хуже всего то, что тогда с их подачи и их безобидные «жертвы» - тоже знали, как себя вести. Главное – не сознаваться. А то и валить на других. Бедняги называли себя и «латышами», и кем угодно, а как припрут – все знали известную, рекомендуемую фразу. Ее даже генерал Рохлин соратнику своему Илюхину говорил, о чем тот при мне заявлял перед знаменитыми выборами на собрании в «Современнике». Сказать такое – трудно. Тут надо стерпеть, собраться, и выдавить из себя только однажды, и все: «Знаете, друзья, есть евреи – жиды, а есть – честные ев… Так вот я – это честный…» И когда «друзья» отсмеются, тогда – ладно. Ну, честный, так честный, раз так, ха-ха, то возьмут тебя в свое братство:  портянки стирать, за куревом бегать… Таких победивших себя хватало. Они прожили удачную жизнь, заработали звания, многие сегодня – в «военной приёмке», при деньгах Оборонзаказа, катаются по Европам, побывали и в тех же «казаках», и в церковных «активистах». И все у них хорошо.

У Валеры Абрамова не задалось с малых лет: в младенчестве заболел полиомиелитом. После которого «или умирают, или остаются дураками». Как в анекдоте: «брат умер, а я вот – выжил». Валера спасся. Учился и лечился в «Лесной школе». И – победил. Только одна нога у него была чуть короче ругой, совершенно незаметно. Он не хромал, а как играл в футбол, и бегал, и дрался если надо! Потому и «кликуха» дворовая у него была – Гарринча. Обычный дворовый парень из подворотни – что еще нужно? Но когда в классе 1 сентября учительница, заполняя журнал, и дойдя до «графы пятой», по-доброму спрашивала у класса: мол «напишу одинаково – ведь все тут русские, да?» - Абрамов Валера отвечал с задней парты: «Нет, не все».

 И пацаны его уважали. Но такое было потом. А в первом классе это было нашей с ним «тайной». Тогда, в тёплом мае на перемене мы ловили с ним жужелиц на школьной клумбе, где они развелись на цветочках-бархотках. И я, выросший в многорасовом гарнизоне, спросил его, кто он. И ничего не понял. Даже, когда дед дома объяснил.
- Ты только никому не говори, - попросил Валера.
Хотя что за дело ему было до папаши-беглеца, ещё и пьяницы – какой тот еврей? И фамилия была нейтральная.
Он не пытался понравиться никому – он и так всем нравился. Не старался служить – и многим делал хорошо. Я не знаю, что с ним сейчас. Видел его маму в девяностые годы – она сказала, что он где-то на Дальнем Востоке. Сходился с неустроенными женщинами, помогал им – а они его кидали, оставляя ни с чем.

 Обычная российская, русская судьба, как в той песне: «дорога, дорога, ты знаешь так много… Кутили студенты, скучали погоны, дремал разночинный народ».
 
Песня такая была про страну.


                Текст  №3

Публикация в областной газете «Улица Московская» от 30.09. 2016 г.

1.Редакционное вступление:

Недавний выход в свет книги Александра Кислова «Дураки и хлеборезы» побудил некоторых пензенцев тоже взяться за перо. Сергей Ульянов – не профессиональный писатель. В 90-е годы волею судьбы ему довелось принять участие в том, что называлось в то время демократическим процессом. И сегодня он вспоминает об опыте создания демократических партий в Пензе в середине  90-х годов.

2.Мой текст:

Мой рассказ – о Валерии Нестерове. Он - прагматик («хлеборез», по терминологии Кислова). Служил в тюрьме, был партийным, мечтал получить квартиру. А дали ее сыну парторга. И Валера откопал топор войны.
Ему помогли «органы», и он возглавил пензенских демократов. Сплошь агентуру, но были там и редкие идеалисты. Валерий увлекся и  сам стал идеалистом. Не встретиться мы не могли.
 

* * *
       В 1994 г., когда меня уже отовсюду выгнали, иду я по Московской. Навстречу – бывший мой первый шеф. Оказалось, что бывший шеф теперь  – демократ. И поручил он мне, как «шибко грамотному», поучаствовать в выборах, которые шли после хасбулатовского путча одни за другими. Дал телефон некоего Валеры, ответственного за свержение в Пензе советской власти. С чего он взял, что это моя тема, не знаю. Видно, он знал про меня что-то, чего не знал я.
      Дело было в том, что никаких демократов в Пензе в 1994 г. не было. Город – молодой, жизнь тут была еще благополучная, никаких пострадавших от советской власти не имелось. Просто разнарядка тогда такая была: создать отделения партий. Чтобы собрать всех чудиков, контриков под колпак.
      Занимались этим «органы». А в «органах» многие сами были за демократию. Что же до городских властей – пензенское начальство, хотевшее получить независимость  и стать хозяевами, выжидало. Мол, если победят демократы, скажем: «Это мы – победители Дракона, и сами готовы занять его место». А нет, тогда: «Мы, советские Штирлицы, выявили и собрали под колпак всех нацпредателей. Вот списки».
      Так как в Пензе антисоветчиков не было, а план был, то пополнялись ряды демпартий по-всякому.
       На самом деле Партия тогда была у нас одна – та, что и всегда. В Пензе по-прежнему продолжалась обычная советская власть. По кабинетам висели те же портреты, люди платили партвзносы. Газеты называли журналистов, которые «повелись на московскую пропаганду», лицами нетрадиционной политической ориентации, которых, дураков таких, завтра шлепнут.
       Все знали: «бардак этот» – только до выборов 1996 г. Это в Москве что-то бузят, Ельцин уйдет, и «все вернется». А высунувшихся накажут.
       И в этой ситуации по заданию бывшего шефа пошел я свергать советскую власть в Пензе. Пришел, а там – переодетые менты!
       Этот цирк был виден прямо с порога. За служебным столом с двумя дубовыми тумбами спиной к двери сидел командир. Всякий входящий сразу видел – службист. По обе стороны стриженого его затылка пламенели два небольших крепких уха. Пиджак сидел, как китель. Движения: и то, как он выдвигает-задвигает ящики стола, как пишет, как поднимает трубку, точны и четки. Аккуратист: на рабочем месте – идеальный порядок.
       Ко мне, как к особо грамотному, первый вопрос был
такой: «А правда, что Татьяна Дьяченко (дочь Ельцина) – любовница Чубайса?» Такой уровень интересов был у
Валеры.
      О «чуднЫх демократах» он имел представление, похоже, по пародиям на образ Валерии Новодворской в исполнении Максима Галкина: «Коммуняки, коммуняки!». Мне это аж слух резало. «Валера, мы не обзываемся!», – говорю. «Да?» – удивляется.
    Поручили мне в штабе партии (хотя ненормативная лексика сейчас  и запрещена, скажу, что именно): «мониторинг медиапространства». И я это пространство "отмониторил", то есть отследил, всё.

* * *
      В 90-е в Пензе демократы почти официально считались чуждыми агентами либо самоубийцами, а их «симпатизанты» – идиотами или «засланцами». Мэр Калашников был членом Компартии. К их тогдашнему вождю Зубкову в очередь стояли директора – платить партвзносы. А он говорил, что, мол, «ещё не у каждого их примет».
      Вот случай той поры. Депутат гордумы «правозащитник» Бычков и анпиловец Олег Селезнев установили в сквере Славы палатку – пикет против завода по уничтожению химоружия. Идет патруль. Бычкову (депутату!): «Так, чтобы через полчаса тебя тут не было!» – «Так ведь Олег Иванович согласовал». – «Олег Иванович? Тогда ладно».
      Демократы могли быть только такими – немытыми, засаленными, как Бычков, с оторванными карманами, с псориазом-энурезом, чтобы всех отвратить, кроме психов.
     У нас в штабе были такие психи. Один – будущий казак, другой – религиозник, еще пара – «на лицо ужасных» , присланных для иллюстрации (вот, мол, их лицо). Они и сейчас по Пензе бродят.

* * *
     Отделения партий были фейковые, в том числе и Валериной ДПР (демпартии Каспарова). Они должны были оттянуть голоса у «Выбора России» Гайдара.
       И при всем при этом поражала влиятельность Валеры. Кабинет – прямо в здании мэрии. Звонки чиновникам, в редакции газет, журналистам «Биржевки»: «Этого принять, это опубликовать!»
       Кто же такой был Валера Нестеров, и в чем суть его небывалого влияния?
Военный отставник, лет сорока с плюсом, женатый не в первый раз, с хроническим насморком, с квартирными и семейными проблемами. В прошлой своей жизни он служил политруком в женской тюрьме.
        Правой рукой Нестерова значился некто Умаров. Внешне типичный участковый: большой, громкий, весёлый, мало смыслящий, что к чему. В день подсчета голосов пришел в шортах, выпивший: отработал, мол.
        Умилял Валерин «административный ресурс». Это были девчонки-вольняшки, условно-досрочно-поднадзорные. Утром являлись на проверку, строились вдоль стены по стойке «смирно». Валера спрашивал: «Так, все трезвые?» – «Обижаешь, начальник!» – «Молодцы! Листовки в зубы, и вперед – клеить».

* * *
       Предыстория Валериной одиссеи оказалась трагична и смешна. Служил себе раньше Валера в своем политотделе, воспитывал зечек, был убеждённым коммунистом, семьянином. Стоял в очереди на квартиру. А дали ту квартиру сыну парторга.
        Тут как раз - перестройка, и подался Валера в профсоюзную борьбу – правду искать. Семья Валеры распалась, но парторга он заклевал.
         И тут – путч ГКЧП. Вызывает парторг Валеру в кабинет: «Ну что, умник, доигрался? Завтра все твои правдоискатели поедут в тайгу, а ты им позавидуешь. Потому что им будет тепло на лесоповале сосны валить, а ты их будешь на сорокаградусном морозе в кирзе и портянках охранять. Ха-ха-ха. А теперь - кру-угом, и пошёл вон!»
        И пошёл Валера грустный. Шёл, шёл, а на третий день путч «накрылся».
Вернулся Валера в тот же кабинет. Заходит и видит: парторг весь бледный, звеня пузырьками корвалола и пустыми бутылками в тумбочках, медленно сползает под стол.
 
        И понял Валера – вот оно! Вот в чем сила, брат!
        А тут как раз  и братья-кураторы подоспели. Так и возглавил Валера демократов.
 
* * *
       При всем при этом Валера был идейный. «Скажи честно, – спрашивал я его, – где ты всего этого нахватался? Ты что, в казарме Шаламова под одеялом читал?»
       «Да что ты с этой тюрьмой! – отбивался он. – Я там во внешнем оцеплении служил». – «То есть не против зеков даже, а против населения?» – «Да ну, я им только стрельбы, скажем, организовывал». – «По кому?» – грустно шутил я.
В общем, мы с ним друг друга понимали и очень подружились. Он вызывал симпатию именно этой детской своей неосведомленностью, но при этом искренней заинтересованностью «чудиками-гайдаровцами», их взглядами.
       Кто-то наверху внушил Валере – «рынку альтернативы нет, а без демократии рынок плохой». И на этом он стоял, как скала.

* * *
        Однако среди буйства кукольного балагана подсадных уток и океана сумасшествия имелись настоящие искры. За это я готов был простить все. Их было персонажа 3-4, не больше. Специально «посланных под колпак» (на убой?).
         И были они ни разу не интеллигенты (интеллигенты были в «Яблоке» и у Жирика). Совсем не рафинированные, а самые что ни на есть работяги-пролетарии. Вот они.
1. Рабочий с Дизельного завода Юрий Калмыков. В перестройку занялся профсоюзной борьбой, сцепился с директором Мещеряковым. (Этот Мещеряков прямо по заводскому радио читал антисемитские лекции , а рабочих кидал на деньги. Его потом даже Илюхин «послал» .) Проходил Калмыков по статье «заводской бузотер».
2. Кооператор из Мокшана, пахавший день и ночь. Его там гнобили, а мы всем штабом ездили к нему на подмогу. Графа: «деловой».
3. Кандидат в депутаты Константин Войцеховский. Графа: «умник».
4. Обросший седой щетиной активист В. Попов. По Валериному определению: «наш олигарх».
5. Таксист-бомбила, беззарплатный на своей основной работе. Цитата: «Я в политике не силен, мало что знаю. Но я слушаю Гайдара, слушаю Чубайса – они говорят то, что думаю я». Графа: «самородок из народа».
Всё. Остальных я видел потом: в районе психушки, в штабе Илюхина, в среде бичей, на папертях. Графа: «агентура и психи».
Вот такие, среди прочих, были в Пензе демократы.

Прочитано 878 раз.

P. S. Впечатления от данной истории я широко использовал в обоих романах. Особенно «про собаку», в главе: «Вой в лунную ночь». Собаки – это проданные души агентуры, которые жаждут соединиться со своими живыми пока телесными оболочками, что бредут по тропе над сырыми оврагами, где их души теперь обитают, неведомо куда. И, не в силах соединиться с ними, «воют, лают». А не уступить дорогу бешеной собаке легче всего, «заведя своих, бойцовых». Потому что простая сторожевая связываться не будет: инстинкт. Только вот те, кому хватило ума пойти по этому лёгкому пути, вместо дурной дворняги во дворе после своей пирровой победы заимеют бешеного бультерьера прямо у себя дома. Замкнутый круг. Бойцовыми псами могут быть и «нацики», что мы видим у соседей, и всякие доморощенные «цапки», как у нас на юге, и «милитаристы». Эта тема тоже была реально использована. Слава богу, что пришли «не те», кого кое-кто хотел: перехитрили. И сами себя, конечно, тоже. А что касается агентуры, то к восьмидесятым годам ею обзавелись уже не только «органы», а и кто ни попади: и тюремщики, и военная контрразведка, и директора, и всякие там «вневедомственники» и прочие «краснопетличники». А потом и «органы» распались на ряд конкурирующих служб. Мои коллеги трудились как раз на одну из них. Потому в романах всё это не упомянуто мною даже сейчас, когда всё прошло и «все умерли»: герои мои «паяют» Первый советский интернет. А кто это был на самом деле, знает хорошо такой депутат Ал-др Хинштейн («в тексте - Арвид Хильштейнис»). Будучи журналистом газеты «МК», он разнёс в пух и прах нашего Гендиректора, возглавившего в 90-е одну из упомянутых федеральных спецслужб. А также – «директорского (в «МК» была фамилия) прихлебателя Чупрыну», ( часть собирательного образа «стукача Гужлова») «что писал кандидатскую диссертацию его сыну». Супруга этого директора Татьяна Николаевна (в романе - «Маргарита Михайловна») сидела за столом рядом со мной. С ней, и с женой начальника отдела мы дружили, с последней видимся до сих пор. А у супруги бывшего моего директора я, «залетев по пьяному делу» в Москве, даже занимал, отыскав их «маршальский дом» на ул. Зоологической,  семь рублей на обратную дорогу. Потому, что больше там не у кого было. Жена начальника отдела (в тексте : «Сидоренков») Ольга училась в одном классе с сестрой того самого «Вовки»  Наташей . Они обе были из нашего военного городка. Теперь обе в Москве. Чупрына женился на моей однокласснице, и они уехали в Европу. Там одноклассница его бросила и вышла замуж за швейцарца. А он, вроде, вернулся. Но это – забавное отступление.

А главное в том, что дело не в «кураторах», которых мы все лично знаем: города в России маленькие, там все – свои. Все всё обо всех расскажут. А дело в тех, кто «продаёт душу» ни за грош. Кстати, у меня в тех же, и в более поздних главах: «В Ленинграде-городе» (тема семьи Собчака, там и Ксюша есть), «Песни моря» (про Одессу, через которую они едут в Молдавию, чтобы наказать киллера, напавшего на «Юрчика») в «Пуле дуре» описана разница между простыми стукачами, которые ни в каких бумагах не числились и льгот потом не имели, и – «сексотами», то есть внештатниками. И, конечно, с самого начала повествования прославляется роль всех этих товарищей в знаменитом Илюхинском мятеже. (Глава 1: «Рёв льва» в романе про «собаку»). Даже роль «фруктовой партии»: «Яблоко – решительно отмежёвывается!» (персонаж «Инженер «Иванчиков) там отражена. Это – Миша Ив., завербованный после того, как попался дружинникам во время «андроповских облав на всяких невинных чудиков». И показана роль смешных безгласных «жириков». А в федеральном выборном списке Валеркиных «демпартийцев» числились герои нынешних телешоу: там они играют роль «противных либералов» и других «нацпредателей». Например, в том списке были Амнуэль, и известный артист от политики Богданов (в таком чёрном кудрявом парике, «масон»). И Леонид Гозман там был. Причём все – искренне идейные. Нашли себе «бойцовых заступников» против «дракона»? Да вот только «дракон» - не тот.

 И в заключение:
 
Сейчас во многих изданиях повторяется мысль, что нынешнее «антинародное начальство» ничуть не лучше «того». Просто «тогда было кому пожаловаться», а сейчас – нет. Кто бы спорил, что мы не хотели никакого «госимпериализма», пусть и смешного и не настоящего. И Путин это не раз говорил. А хотелось бы «гражданской альтернативы военной инициативе (от неё тоже никуда не денешься)» и гражданского конкурентного общества на основе самореализации самозанятых людей. Ведь русские в Прибалтике могут так жить куда успешнее, чем местные, даже при вовсе враждебном им, «Негражданам», государстве. И татары у нас могут. И они же в «нашем Крыму». И у одесситов у всех есть «свой бизнес»: неважно кто у власти. Вот он – истинный Русский Мир на всём русском пространстве, где «всё - наше». А не «от Волги до Енисея» : то есть «наш дом – Газпром». Но уж пока «что выросло, то выросло».
 
                Теперь насчёт того, что «было кому пожаловаться».
Во-первых, я и сейчас уверен, что «жаловаться стыдно». Во-вторых, это и бесполезно. Кто не жалуется – к тому сами придут и помогут, как случилось с моим главным героем. Упрёшься – и у тебя наверняка найдётся сильный союзник. А кто жалуется – у тех за помощь обязательно что-то попросят взамен, а именно – продать душу. И тогда возникает тот самый «Вой в лунной ночи». И вечная мука.

 Но всегда находится тот, кто не поддаётся. Как сделал мой главный герой. Или, вот, - упомянутый выше, в «тексте №2»,- «Гарринча». Тот, правда, плохо кончил. Но не все смогут быть и «Пеле». Можно сказать, никто больше не сможет. Пеле – ему можно. А никто из нас - он далеко не Пеле.