Саблино, ч. 1

Мне не пишется
Мне не дышится
Мне не слышится

Лёня выносит во двор чёрную пачку бумаги, вырываемую ветром. Псы тут же подлетают, лоснятся шерстью, припрыгивают, льнут, ластятся. Но бумага предназначается не псам. Лёня проталкивается в узкий ход между домом и хлевом. Руки его пахнут хлебом. На лице — несметённые крохи обеда пристали навек. Веки болтаются впопыхах. Анархическим флагом бьётся пачка бумаги в стотонных ладонях. Леонидово облако мощи переплывает огород по направлению к бане. Широта образного мира пестрит перед парнем, и он совсем не откликается на реальные яблони, пока те колотят его звонко по маковке. Яблоко — плод. И по маковке, по маковке! Лёня же несёт черную папку вперед; похожую на рубероид — псы пытаются сцапать несомое. Вот они поддевают клыками, и грязная шерсть их налипла какашками. Из окна — не глядит никто. Свалявшиеся войлоком облака октября около неба превращаются в тучи: диванный вал с чернеющим брюшком повис уже на колбасном небе, а волокна дождя устремляются падать. Лёня не видит всего этого, и ему нехорошо. Пятки его утопают в земле. Клёст, прилетев раньше зимы поковырять рябину, вдруг с грохотом вырывает антенну теле-радиоприёма и уносится с нею вбок. Чувствуя же, как пук (кипа) рубероидовой бумаги гнёт и насилует сухожилия, Лёня ускоряет шаг до бани. Он идет вечности, километры, хотя стороннему наблюдателю: хоть бы хны — не больше минуты! Экскаваторный ковш, спрятанный за баню отцом Леонида по имени Леонид, вжал зубья в притолоку канавы, как будто пьющий червяк. Псы ещё поскальзывали на навозе листвы, но вскоре их унесло к ограде. Там они закувыркались, дружные, уже одни.
Лёня вступил на пороги бани. Толоконным лбом — гигантским уставившимся корытом — уперся в двери. Пачка бумаг, пепельно-черных (цвета волос южной курсистки) улеглась одним своим боком на пузе и другим — на дверце. Умственным магнетизмом Лёня мощно сдвинул ирреальные переживания на периферию сознания, чтобы предположить: как отворить дверь с занятыми руками? Продираясь сквозь это, парень дрог и чах посекундно; он даже не заметил, что зловещий бандит прошмыгнул незаметно к беседке — в уголь — в дом — спрятался там у кровати, а потом: приступил к перевороту белья (ограбление).
Лёня думал так больно, что решил конкурентно снизить боль мысли при помощи удара ноги. Выставив вперед опорную конечность, как шагающий солдат, он преломил её в колене и технично выстрелил  ею вперёд. Обматывающая боль подхватила стопу. Но дверь, открывавщаяся вовнутрь бани, лязгнула, прищелкнула этак и — повалилась на веники.
Лёня вошёл, надвинув мистичные чувства обратно.
Еле протиснул бумагу.

Мне не дышится.
Мне не пишется.
Мне не слышится.

Там, в низовьях бани — и в верховьях её — целая туча поющих пустот; торжественный холл встретил вошедшего пещерою банного короля, залом для танцев и встреч, гигантским театром, драпированным серой вагонкою — там и здесь: переливчатостью жёлтых дощечек. Сегодня должен произойти гала-концерт или — мировые состязания, потому что окружавшее так гремело; всплески светов перетекали по полочкам к полочкам, отсветы пульсировали на стенах, как будто пульсировал зал и выстроились в ряды — тазы, молчала, шайки, шаечки, ковш под пиво, куски мыл, отряд шампунных баллонов, батарея веников (а том числе — висельники), крышечки на кастрюле с отваром, бутыльки масел, величественный конь табуретки на полу и её козёл: табуретонька поменьше. Население это обступало зал вкруговую, а в центре оказался Лёня со своею папкой, и вот — зрители задрожали, заголосив потом; запищали всяческие голоса, скляночки зазвякали по тазикам, банный массажер наподобие хлыста описал круг в бескрайнем пространстве бани и ухнул по котлу: бах! — представление начинается!
Кто-то зажег свет. Мировое освещение желтого янтаря растеклось по пространству. Желая скорее начать (чтобы раньше кончить), Леонид, наконец, оторвал свои руки от груза. С восторгом он смотрел на окружающие вещи. Действительность окончательно смешалась с реальностью, когда горнило котла, то есть его горн — затрубил, вспыхнул его факел, атомным воем зашевелился затхлый, плавящийся воздух подле топки — жахнуло жаром. Публика тенями опрокинулась к стенкам. Леонид, жуя карманы руками, как бы возвращая кровь в руки, смотрел на милую сердцу громаду бумаг. Она лежала плотным снопом гнилой перепревшей ржи. Она лежала душой человека, живущего всю жизнь во лжи. Она лежала черноземным комком, по которому прыгали чижи. Она лежала: «Лежи», сказал Леонель, наклонявший свой торс в направлении топки. Чтоб достать кочергу, чтоб поддеть ею совок. Силуэт голиафа корёжил баню — это непрошедший сквозь парня свет обрамлял его тень, и псам, притащившим слюнявые морды к окну со стороны огорода казалось, что хозяин их, Лёня, погиб, а тени — то души и души. То сферическая свистопляска душ. Тени и тени в подземном царстве взбесившихся негритосов.
Молекула, попавшая на нос собак обнаружила, в сущности, смерть.
Но что же творилось в той бане взаправду? Леониду казалось, что сегодня он взаправду торжествен и чист, даром что в бане; сегодня он жжет надоевшую книгу, как Гоголь и прочие с ним. Как любой надоевший себе писака, Лёня с вожделением вперся глазами в огонь, а совочком расчетливо подгребал столь любимую кучу к огню. Дабы она низринулась, дабы она низринулась, низринулась эта книга, что сочинялась в поту и пыли, вблизи и вдали, теснотная и — надоевшая книга, мучающая любовь! Мучение! Гори, гори...
Хавающее рыло котла завизжало от радости. Баня подпрыгнула вместе с рядами смотрящих, и козёл табуретки рухнул, как подсечённый картечью, брыкался, но встал.
Лёня сжигал манускрипт. Он готовился долго. Так долго, что навсегда улетел из реальности в космос.

Мне не слышится
Мне не пишется
Мне не дышится

Горбатый КамАЗ выжимал из колеи спрей жижи во всех четырех направлениях. Колёса визжали, давили листву. Остановился. Из кабины выскочил мужчина и легким шагом завернул в свою собственную калитку под сенью рябин. Рваный ветер продрогло рвал пустоты промеж веток — везде виделось небо. «Дождь обошел стороной», согласился мужчина со своими глазами и прошествовал в дом, где —
Носки были перерыты
Сортир перелопачен
С корнями торчали люстры из абажуров
Столы ощетинились ножами
Голодные шкатулки пустели в середине комнаты.
«Ограбление», - смело выругался мужчина, а по совместительству — отец паренька Лёни, Леонид Леонидович. Они все там были Лёнями.
И здесь он припомнил, туго всматриваясь через пелену разодранных перин, а также — саквояжей, битого стеклопакета, волокон одежд, резаных обоев, пролитого супа; он вспомнил, что вызвал сынку проститутку ко дню юбилея и, дабы сын, ни разу ещё не кувыркавшийся с бабой, не слишком стеснялся — поехал за водкой на 20 минут, а там... А по возвращении он и сам рассчитывал насладиться телесно, а тут... Тут — раздрай.

Как было дело: вошед в дом и приняв оплату, женщина получила от старшего Леонида все нужные поручения и увела экзальтированного сынишку в комнаты. Узрев уход отца, но одновременно признав в сыне своего ненормального одноклассника в лохматые годы, она — подействовала решительно. Памятуя о дёргании кос, но обиженная на весь род мужской, черноокая женщина совместила желание мести со страстью к наживе. И здесь — позвонила напарнику-вору; он тихо стоял у ручья. Придушив, потащила, пиная ногами, сынишку до бани и там, зная ранее эту помывочную по отцу, по побоям на жаркой скамейке, она — вычертила в уме план. Оттого так бесилися псы, не зловещие, но любившие горе-хозяев. И когда паренька волокли по тропе, псы лизали и трогали ноги его. А потом —
Лёня-то видел другое, совсем. Проживая в своём психотическом мире, он книги писал о любви и весне. Но не видел никто этих книг, как не видели Лёниного выпархивающего поэтичного мира, и все, в том числе и отец, посчитали, что сын - отклоненье от норм и что нужно лечить его нормой. Проститутка, запихавшая Лёню в котел, предварительно порубив на частички, была в глазах общества — нормой. А порубленный думал, он знал сжигают не его; он видел — как сжигается книга его. Любимая и надоевшая. Три части:
Бог
Смерть
Любовь
которых напора не вынес он, небрежно отбросил перо, вынес их к печке, зажег... И на каждой странице — портрет нереальной любви. Неподъёмной: бумага не вынесла трепет, пружиной отбросив перо. И Лёня смирился и встал. Собрал в кучу черные листья. Понес по тропе на закат. На каждом из листьев — портрет. Памятная, из прошлого, черновласая его одноклассница. Как же давно это было! Как её звали?
Бог?
Смерть?
Любовь?

Папа зашел в баню и посмотрел на дотлевающие кишки у печи.
Грохочущий микроавтобус вез вора и окровавленную воронёную проститутку Любу к границе другой страны, куда по поддельным паспортам они перекинут свои обогатившиеся давеча жизни. Псы в огороде всплакнули, скуля под ущельем забора.  А потом — как давай резвиться!

Мне не пишется
Мне не слышится
Мне не дышится

10.10.16