Тюмень Сургут в атаках комаров

Предисловие

7. Совмину РСФСР, совместно с Государственным производственным комитетом по транспортному строительству СССР, Государственным комитетам по химической и нефтяной промышленности при Госплане СССР и Министерстве путей сообщения рассмотреть вопрос о проектировании и строительстве железнодорожных и автомобильных дорог Тюмень–Тобольск-Сургут и к 01.01.64 г. представить в Госплан СССР предложения по этому вопросу с необходимыми технико-экономическими обоснованиями.

                Из Постановления Совмина СССР от 04.12.63 г. №1208

                Железнодорожная линия Тюмень – Сургут: однопутная; строительство, с 1968 по 1978 годы; длина 650 км.; объём земляных работ 54,6 млн. куб. метров; уложено ж. д. пути 1147 км; построено 355 искусственных сооружений, в том числе 11 больших и внеклассных мостов;

                Железнодорожными войсками из этого объёма работ
 освоено: 415 км.  ж.д. путей; построено 63 моста, из них 5 больших; сооружено 42 трубы.
                С 1979 года ж.д. линия «Тюмень - Сургут» введена в постоянную эксплуатацию и используется для перевозки грузов народного
хозяйства.
Из отчета Начальника ЖДВ Министру транспортного строительства СССР в 1979 г.

Километраж трассы с юга на север:

                Тюмень – 0-й км.(узловая станция)
                Тобольск – 222 км.(станция)
                Туртас (Юность комсомольская)  - 311 км.(станция)
                Выйский  - 326 км.(разъезд)
                Карагайка – 338 км.(разъезд 338 км.)
                Чимбулут – 356 км.(станция)
                Чёрный Сор – 364 км.(разъезд)
                Светлана – 368 км.(разъезд)
                Перил       - 379 км.(станция)
                Демьянская - 401 км.(станция)
                Манчем    - 417 км.(разъезд)
                Салым      - 520 км.(станция)
                Куть-Ях    - 586 км.(разъезд)
                Сургут      - 650 км.(узловая станция)

                Эпиграф.    
               

В ресторане, за столиком справа, куда водки графины идут,
Желдорбеков гуляет орава, пропивая последний «рупь»,

Литры водки? Да, что Вы, смеётесь? Разве много на нас четверых?
Откупоривайте и не бойтесь, расплатиться мы сможем за них!

Ну, а, если, боитесь за мебель, отодвиньте подальше столы,
Чтобы мы ни за что не хватались и не лапали женщин чужих.

Ресторан закрывается поздно, лейтенанты молча встают
И забрав по продажной подруге, с ними спать на квартиры идут.

Ну, а утром, стоят на разводе, наплевав на похмелье и сон,                Молодые ребята в погонах, наших лучших Советских времен…

Да, не может забыться в нашей странной судьбе: «бичевоз», проводница,
Что «давала тебе» и тебя заразила, как болезнью лихой,
Дикой русскою силой и похмельной тоской…

 Поведёт тебя « кормчий», с фамильей Рогман,   
 Сквозь сибирские топи и густые снега.
 И  спустившись со стройки, в посёлке Манчем,
Ты увидишь помойку, всю в замерзшей моче.

 Ты, опять в стельку пьяный, как гуляка – гусар,
Марш-бросок сквозь поляну, дался в поте  лица,
Ты стоишь, еле дышишь, прилетел вертолёт,
Зам. Косыгина - Дымшиц нам награды даёт,

Ингаир, Карагайка, Демьянка, Куть-Ях!
Сколько станций мелькало на наших путях?
Отчего, так, погано? Со звездою ремень,
Ты вернулся в бригаду, в общежитье, в Тюмень…


                Из песен офицеров общежития разъезда          
                « Выйский».




Глава первая. Свердловск – Тюмень.

       Призванный из запаса « двухгодичник» – лейтенант медицинской службы двадцатичетырехлетний москвич Виктор Соромицкий, следовал в Свердловск. Было восемь часов вечера первого сентября 1976 года, поезд Москва – Свердловск наращивал скорость, вырвавшись из объятий московских пригородов. По внутренней радиотрансляции звучала знаменитая песня, «хит», тех далёких лет в исполнении ансамбля «Самоцветы»:
 «Мой адрес не дом и не улица, мой адрес – Советский Союз…»
       В купе было трое попутчиков-военных, солдат с эмблемами железнодорожных войск и органов военных сообщений – перекрещенные на якоре крылья с молотком и путевым ключом.  Парни ехали к новому месту службы из учебного полка, в части, дислоцирующиеся  в Тюменской области. Один из них напевал себе  под нос. Виктор стал вслушиваться, слова показались ему прекрасными:

«Тюмень – Сургут, в атаках комаров,
 В суровый край, мы, друг с тобой попали.
И победили край необжитой,
Чтоб с благодарностью нас люди вспоминали,
Летит пушистый «дембельский» снежок,
Окутав землю белым покрывалом, не знаю как для Вас,
А для меня – трудней дороги не бывало».


        Утром поезд прибыл в столицу Урала. До визита в штаб, указанный в предписании, Виктор решил осмотреть город.       Довольно быстро, он нашёл дом Ипатьева и молча постоял возле него. В центре зашёл в букинистический магазин.       К нему подскочили спекулянты и предложили романы Пикуля. Он поморщился. « А, что Вас интересует?» - спросил нагловатый чернявый молодой человек.
   – Есть у Вас Арцыбашев, романы «Человеческая волна» или «Санин»?
     Не отвечая, спекулянты расступились. Всего за десятку он купил комплект «Нивы» за 1914 год.  Штаб объединения ЖДВ оказался массивным зданием пятидесятых годов, отделанный полированным гранитом.        На лестнице с предписаниями в руках толпились молодые выпускники ЛИИЖТа и МИИТа, призванные на два года. Звучали, показавшиеся Виктору экзотическими названия: Ивдель - Обь, Туртас, Чимбулут и совсем, уже, индейское, из Фенимора Купера, волшебное какое-то слово, как стрела, оперенная цветными перьями колибри – Перил…
  -Врачи, войдите! – громко выкрикнул высунувшийся из кабинета прапорщик. Вместе с Виктором на этот призыв откликнулся , лишь скромно стоящий в углу парнишка.   Вдвоём они вошли в кабинет. Тучный полковник стал читать их предписания.
  – Пустомелин, это Вы будете? – обратился он к Виктору.
 – Я Соромицкий.
 – Вы кто по профессии?
 – Терапевт.
 – Где хотите служить?
 – Хотелось бы на БАМе!
 – БАМ – это тындинское объединение, но есть два варианта: эстонское соединение и разъезд Выйский, это будет покруче БАМа, я, ручаюсь! Виктору вдруг очень захотелось в Эстонию, ведь  там, матросом служил его брат на острове Найсаар. Но, тут, он вспомнил  песню своих ночных попутчиков и неожиданно для себя сказал: « Конечно,Тюмень – Сургут и разъезд Выйский!».
 - Должность-младший врач медицинского пункта части, возьмите предписание, сейчас Вам выпишут проездные документы до Тюмени.
- А Вы, Пустомелин, кто по специальности? – обратился полковник к парнишке, по прежнему не произнесшему, пока, ни слова.
- Психиатр из Днепропетровска.
- Будете служить в лазарете, на Войновке, это окраина Тюмени.
      Из штаба они вышли вместе, надо было разыскивать на окраине Свердловска воинскую часть со складами, где их должны были одеть в новую офицерскую форму.
- Валентин! – представился Пустомелин. Он закончил институт на год раньше Виктора и уже успел хлебнуть доли участкового психиатра, рассказал как с целью диспансерного осмотра вынужден был разыскивать своего пациента, встретившего его у калитки частного украинского домика-хатки с топором в руках. После этого тюменский лазарет, где лежат, вполне нормальные люди, показался Валентину, вполне приличным местом службы.      На складе им выдали обмундирование на все два года службы: сапоги хромовые и яловые, шинели парадную и повседневную, мундиры парадный и повседневный и ещё кучу добра, которое надо было волочь к новому месту службы. Парадная форма не пригодится ни разу, о чём сразу предупредил прапор , делавший свой маленький бизнес на складе: когда новоиспечённые офицеры, схватившись за головы, тупо смотрели на эти кучи тряпья, высотой в метр, хитрый начальник склада предложил им всего по три рубля два огромных мешка, куда всё как раз и поместилось.               
      Вечером наши герои сидели в солдатской казарме учебного полка Свердловска и пришивали погоны к новой форме. Виктор сразу же вырядился в полевую форму, затянулся портупеей, обрезал уставной козырёк и вынул пружину из полевой фуражки, покрасовался перед зеркалом и решил, что стал похож на «белого офицера».   Путомелин же оборудовал себе  повседневную форму, т.к. в Тюмени по улицам в ней ходить было удобней. Они взвалили огромные, придавливающие к земле мешки на плечи , взяли в свободные руки, ещё по чемоданчику, с которыми вышли из родного дома и тяжёлым шагом отправились к стоянке такси, которое должно было их отвезти на вокзал, чтобы оттуда уехать поездом в Тюмень. На вокзале Свердловска Пустомелин охранял вещи, а Соромицкий отправился за билетами. Его новые юфтевые сапоги предательски скрипели на каждом шагу, навстречу попались трое солдат в грязных расхристанных гимнастёрках, с ремнями, опущенными ниже пупков. Виктор напрягся, полагая, что ему, бравому офицеру, сейчас будут отдавать  честь, но рядовые, услышав скрип его новых сапог и оглядев не ушитую форму с медицинскими эмблемами, просто рассмеялись. Соромицкий опешил и ещё секунд тридцать тупо стоял, как оплёванный и смотрел в спины уходящих советских воинов. Действительность, явно, начинала не соответствовать его высокому предназначению и романтическим представлениям…  Было утро, за окном наплывала Тюмень (столица деревень) центр нефтяной промышленности Союза. Собственно, здесь сосредоточились нефтяные главки и тресты, а сама промышленность уходила всё дальше на север, где открывались всё новые и новые месторождения. Уже начал работать Тобольский нефтеперерабатывающий комбинат, железная дорога до Тобольска была сдана в постоянную эксплуатацию Министерству путей сообщения (МПС), а дальше, на север, до Сургута достраивалась трасса, где было открыто рабочее движение и , даже, ходил раз в сутки пассажирский поезд, с вагонами времён Анны Карениной, под названием «бичевоз». Эта дорога, пока находилась в ведении Министерства транспортного строительства (МТС), вдоль неё и стояли на «точках» подразделения войсковой части, где Виктору предстояло служить в качестве младшего врача медицинского пункта. Тюмень нисколько не похожа на процветающие центры нефтеносного Техаса – Хьюстон и Даллас, с их небоскрёбами и многоярусными транспортными развязками, это было огромное скопище, отвратительных серых пятиэтажек - хрущёвок, тонущих в море одноэтажных изб. Тобольск, в который Виктор приедет позже, бывший до революции губернским центром, а сейчас «разжалованный» в райцентры, произведёт на него, более приятное впечатление. Штаб соединения располагался на первом этаже хрущёвки, в комнате начальника мед. службы майора Титиватова сидел толстый прапорщик, его помощник. Он сказал, что в основную задачу Сыромицкого входит сбор ягод и орехов, с помощью больных стационара части к ежегодному инспекционному приезду в сентябре Титиватова на трассу. С майором, приедет он, прапорщик – начальник аптеки, привезёт годовой запас спирта и медикаментов.
– Спирт офицерам никогда не давай, мы его сами пить будем!- строго предупредил он.- Там, на Выйском стоит штаб части, а подразделения разбросаны по трассе: на Чимбулуте, Периле, Демьянке и Куть-Яхе, последнее, на хантыйском означает «гулящая женщина» - рассказал добродушный прапор. – Ну, а Вы, - он обратился к Пустомелину - будете служить в лазарете, под руководством майора Лященко!
       Виктор и Валентин распрощались с ним за руку и вышли из штаба. Сначала они съездили на вокзал и взяли билет Соромицкому на «бичевоз» до разъезда Выйский, где Виктора ждала «разгульная» офицерская жизнь, после чего, сдали вещи Соромицкого в камеру хранения и поехали на «моторе» в лазарет. Начальник лазарета – «хохол» предпенсионного возраста, сразу выделил Валентину комнату в « общаге» для медсестёр, где друзья долго сидели и беседовали о современной психиатрии. Валентин рассказывал, чем «интерверт» отличается от «экстраверта», потом, заговорили о Гоголе, Пустомелин считал, что  величайший наш психически больной писатель лежал в Риме в кататоническом ступоре, его приняли за мертвого и положили в гроб со сложенными по православному обычаю  на груди руками, поместили в трюм корабля, идущего в столицу России – Санкт-Петербург. Легенда гласит, что когда гроб был открыт, Гоголь лежал скрючившись, он якобы очнулся в трюме и пытался выбраться из гроба, но это не было ему суждено. И ещё о женщинах в творчестве Гоголя, удивительно нежизненных и неправдоподобных. Валентин сказал, что Николай Васильевич всю жизнь избегал женщин – одна из причуд больного гения. На самом деле Гоголь умер в Москве, где и похоронен.           Разговоры друзей прервал грубый стук в дверь.
- Эй, Вы, е-ть вола, идите в нашу компанию! – раздался чей-то голос. Выражение  о воле было нецензурным синонимом глаголов «трахать, драть, осеменять», хотя было совсем непонятно, как можно производить эту процедуру с волом, животным, которое по определению должно было быть, обязательно, мужского пола. В соседней комнате сидели три подвыпивших медсестры лазарета и высокий с мужественным лицом младший лейтенант, лет тридцати пяти.
     - Степновский! – представился он, не называя своего имени, как будто пришедшие и так должны были его знать. Медсестёр звали Люда, Валя и Света.
– Хотите анекдот?- спросил младший лейтенант, и не дожидаясь изъявления воли молодых офицеров, начал рассказывать, – Чем белый офицер отличается от красного? Белый офицер до синевы выбрит и слегка пьян, а красный – слегка выбрит и до синевы пьян.
           Виктор и Валентин были выбриты, но очень скоро у них проявился синдром красного командира, они стали до синевы пьяны. Пили брагу – недоделанную самогонку, которую Степновский  утром конфисковал у солдат, обслуживающих свинарник части, эти деловые ребята  наловчились делать данный напиток, используя пищевые отходы, отрывая их от прожорливых рыл своих прожорливых подопечных. Молодые врачи выпили по штрафному стакану. Потом, ещё и ещё. Виктора затошнило. Смутно помнит он себя, блестящего офицера, бегущего по бесконечному коридору, в тупике которого, как свет в конце тоннеля, его ждала заветная «зелёная калитка» Уэллса, открывавшаяся в его одноимённом рассказе в чудесный мир, полный цветов, пения птиц и несказанного счастья.  Наконец, он достиг заветной зелёной двери, во время этого бесконечного  ему почудилось, что он уже умер от отравления суррогатным алкоголем и это летит его душа, как рассказывал ему профессор Чучин о переживаниях людей перенесших клиническую смерть, так вот, их души летели по тоннелю в конце которого был рай или ад.   Когда он открыл рывком заветную дверь, то увидел, что это тупик, здесь уборщица хранила свой нехитрый рабочий инвентарь, начиная от швабр и кончая вёдрами, с лежащими внутри них тряпками…        Соромицкий почувствовал рвотные позывы и понял, что до выхода на улицу сил нет. В этот момент его грубо схватили за шиворот, как паршивого щенка, приготовившегося испражняться на персидском ковре. Рука была жилистой, по-мужски сильной, но принадлежала она сухопарой старушке-уборщице.
- Пьянь срамная! - закричала старуха, - Я что ли, за шестьдесят рублей в месяц буду убирать за тобой блевотину?
 Она сгребла его в охапку и протащив за шиворот метров десять, дала ему изо всех сил пинка под зад. Наш герой, сильно ускоряясь, со скоростью спринтера, бьющего мировой рекорд, пролетел, зажимая рот, весь этот бесконечный коридор, лбом распахнул заветную дверь на крыльцо и перегнувшись через перила , стал долго и обильно орошать тюменскую нефтеносную землю «харчеметанием». Ему стало вдруг хорошо, он понял – больной будет жить! Виктор вернулся в комнату освеженным, хитрый Пустомелин под благовидным предлогом уже смылся из этого «вертепа», заставив огорчиться положившую на него глаз медсестру Свету. А компания уже пила по месяцам рождения присутствующих.
 – Кто родился в январе, пей до дна, пей до дна! – хором тянули медсёстры. Степновский, родившийся в январе, лихо опрокинул в себя стакан пойла.
 – Кто родился в сентябре, пей до дна...- дошла очередь до Соромицкого и он, под сочувствующим взглядом Люсеньки, самой интересной из девушек, вдруг бойко выпил эту гадость. После чего он захмелел и Люся отвела его в свою комнату, положила на койку, заботливо сняв сапоги. Виктор лежал в полудрёме и слушал исповедь медсестры о её любви к Степновскому. Данный офицер на всей трассе Тюмень - Сургут слыл легендарной личностью. Проходив лейтенантом четыре года, он решил «закосить» под психа, чтобы уволиться из армии. Поэтому, сначала, он стал катать металлическим прутом обод колеса от детского велосипеда, поясняя при этом, что данный процесс ему нравиться и в данный момент он не на службе, а в личное время может заниматься, чем хочет. Когда это не прошло, данный офицер на свинарнике подсобного хозяйства раздобыл лошадь, на которой выехал, на утренний развод части, в солдатском исподнее, при этом завязки кальсон забавно трепыхались на ветру. Психиатры признали его нормальным, после чего его осудили судом офицерской чести и отдельным приказом Министра обороны  понизили в звании до  нынешнего состояния.        По всей трассе его звали – «микромайор». Ходила легенда, как во мраке второго тюменского аэропорта местных линий Степновский следовал на военный борт и столкнулся нос к носу с маленьким полковником внутренних войск. Так как  «мамлей» и не подумал отдавать честь «полкану» ненавистных народу войск, а только небрежно кивнул головой ,  как старший по званию может поздороваться с нижестоящим, то  полковник по инерции поднёс руку к козырьку фуражки, и только потом, поняв, что передним всего лишь младший лейтенант, дико закричал на ухмыляющегося Степновского. В другой раз, он на служебной генеральской «Волге», водитель которой был бывшим солдатом его взвода, с двумя молодыми лейтенантами - двухгодичниками, лихо подкатил к знаменитому в офицерских кругах ресторану Тюмени «Восток», где офицерский состав ЖДВ пропивал трассовые деньги. На Степновском была полевая фуражка, погоны прикрывала небрежно, как гусарский ментик, наброшенная плащ-накидка.
- Эй, милейший, подойди сюда! – поманил он пальцем швейцара, - Будь любезен, ящик шампанского!
          Швейцар, приняв этого важного представительного военного за генерала, взял у него пару пятидесятирублёвок и в припрыжку помчался выполнять приказание. Лейтенанты быстро  погрузили  шампанское в багажник машины, приняв его от угодливых официантов. Всем были известны многочисленные романы Степновского, Людмила рассказала, что познакомилась с ним, когда тайно от командования лазарета лечила его бициллином от триппера. Но этого, заснувший Соромицкий, уже, не расслышал. Под утро Соромицкий, чуть протрезвевший, посмел погладить Людмилу по груди, она оттолкнула его, правда не сразу, сонно пробормотав  что-то о том, что она не может изменить этому негодяю Степновскому, который  вчера исчез с её лучшей подругой Валюшей, пока она тащила сопляка, окосевшего от браги, из чистого милосердия, чтобы последнего не забрали патрули и не ограбили какие-нибудь бичи.
          « У Пустомелина бы переночевал», - подумал Виктор, но промолчал, отдавая должное  этой истинно русской благотворительности.
            - Ты, вот что, парень, возьми с собой на трассу, обязательно водку, но много не бери, всех этих « проглотов» не напоишь,- поучала Людмила. Виктор не успел уточнить, кто эти « проглоты», так как, пнув дверь в комнату зашёл помятый Степновский. Он кивнул Людмиле, а на Соромицкого, даже не взглянул. Виктору стало очень обидно, его не узнал, он уже понял, что тот только притворяется рубахой-парнем, а на самом деле довольно высокомерен. Соромицкий побрёл к Пустомелину, гнусно обрадовавшись вдруг, что приревновал таки Степновский его, к своей красотке. Пустомелин с сочувственным удивлением, как врач на пациента, глядел на якобы интеллигентного москвича, который в первый же день службы надрался с этим скотом в самом низком офицерском звании, равным чину прапорщика в старой русской армии, а потом, заблевав все окрестности, удалился спать с этой проституткой Людой. В глубине души Пустомелин, люто завидовал Виктору, ибо красота данной медсестры была неоспорима.
               - Ты знаешь, я её, как настоящий офицер, драл всю ночь, не снимая портупеи! – зло врал Соромицкий, опешившему от такой грубости товарищу по службе, - А ты знаешь, что Степновский, как рассказала мне Людка, - известный хоккеист?

                Глава вторая. Тот самый  Степновский.

             Да, этот разжалованный в младшие лейтенанты офицер, со сломанным носом на красивом мужественном лице был, тот самый «Есенин хоккея», капитан знаменитой команды ленинградского ЛИИЖТа , метеором ворвавшейся в высшую лигу , падучей звездой канувшей после его ухода в вечность. Сейчас еще в Ленинградском СКа доигрывали  два его крайних нападающих первого звена, где он был центрфорвадом. Его звено выходило против первых троек ЦСКА, «Спартака» и « Динамо», сплошь состоящих из заслуженных мастеров спорта,  чемпионов мира, Европы и Олимпийских игр, и достойно проводило свои микроматчи, противник забивал, когда играли вторые и третьи звенья, где были молодые ребята-студенты. Родился Евлампий в Сестрорецке, на родине легендарного Боброва, с детства пытался копировать обводку своего кумира. И сейчас пьяному Степновскому казалось, что он мог бы, одев коньки, выйти сыграть за третью лигу, хотя он заметно погрузнел. Это был центрфорвард таранного типа, способный шлемом прошибить стену, из лучших защитников мирового любительского хоккея. Ему часто снился один и тот же мучительный сон, как он, заложив крутой вираж влево, украл шайбу у знаменитого первого звена ЦСКА, его пытался задержать зацепом клюшки центрфорвард Локтюков, но он, переложив клюшку в левую руку, правой отодвинул крюк локтюковской клюшки и стал разгоняться, входя в зону армейцев, где уже откатывались назад, глядя ему прямо в глаза, знаменитый сто восьми килограммовый ЗМС Ругин, норовя оттеснить его к правому краю, чтобы потом, навалившись всей своей  массивной тушей, размазать по борту, - Центре! - скомандовал окончивший шесть классов, второй защитник Пузин своему напарнику, но было уже поздно, Евлампий резко проскочил между этими смыкающимися готовыми его перемолоть жерновами и вышел один на один с вратарём.  Он сделал замах, смещаясь вправо, вратарь стал двигаться в эту же сторону, но Степновский по - бобровски обогнул ворота и успел положить шайбу в оставленный голкипером пустой угол. А потом, они с ребятами отбивались как могли, ложились под страшные щелчки Ругина до самой финальной сирены.        Матч окончен, на табло 1 : 0, ЛИИЖТ – ленинградский институт железнодорожного транспорта – чемпион СССР, сломал монолит страшной тоталитарной машины ЦСКА, из года в год забиравший себе всех лучших и талантливейших игроков со всего Советского Союза.
          - Вот, вам, генералам московским, - кричит он, делая непристойный жест в сторону правительственной ложи, где величественно сидит, почему-то Рогман в золотых генеральских погонах, а не в нынешних скромных погонах подполковника. Он, Евлампий отомстил за всю поруганную имперскую столицу, за свой «Великий город с областной судьбой»…..
           На самом деле тот матч, когда он один проломил суперзащиту ЦСКА, был проигран ЛИИЖТом с крупным счётом, но Степновский «привёз» тогда армейцам пару шайб и сделал голевую передачу. Вскоре после этого матча его призвали в армию на два года. Степновский надеялся отыграть эти два года дома в спортивном клубе ленинградского военного округа, но позвонили из Москвы – его требовало к себе ЦСКА.  Что-то восстало против этого во всём его существе, он категорически отказался и был отправлен на строительство дороги Тюмень-Сургут обыкновенным командиром взвода тяги роты эксплуатации, ведающей всем тепловозным хозяйством  ж.д. соединения. А потом, по пьянке, им был написан рапорт, чтобы остаться в кадрах, Степновский пытался его забрать, но бумага уже ушла по инстанции, мышеловка захлопнулась. Несмотря на все ухищрения, уволиться не удалось, он только добился того, что стал неугоден и здесь – специальным приказом Министра Обороны он был понижен в звании до нынешнего унизительного статуса «микромайора», хотя по закону, офицерам с высшим образованием, присваивалось звание, не ниже лейтенанта. При этом Евлампий подозревал, что и здесь не обошлось, без «заклятых друзей» из ЦСКА.
. Степновский вошел в комнату Людмилы, устало опустился на стул:
 – У тебя есть, чем опохмелиться? Голова, блин, трещит!
- Вот, полстакана, лейтенант не допил, выпей, если не брезгуешь!
- Люся, ты с ним переспала?
- Так же, как ты с моей лучшей подругой…
- Да брось ты, я сразу уснул как убитый…
- Будем считать, что я тоже…
- Оборзел этот московский гусь!
- Не надо, милый парнишка, я ему всю ночь рассказывала, как я тебя люблю…
- Хочешь, расскажу, как новый старлей у нас на БАМе, в Тынде, роту принимал?
- Валяй!
           Степновский жадно допил остатки браги, вытер рот тыльной стороной ладони и начал рассказ:
 Старлей, из тех, что со среднетехническим образованием, приехал принимать роту к ночи, будучи изрядно пьяным. Вызвал старшину роты.
- Как у тебя прошла вечерняя поверка, все бойцы на месте?
Старшина, сам родом из Питера, видя его состояние, решил «по прикалываться».
- Двое ушли в самоволку!
- Как их фамилии?
- Расстрелли и Монферран!
-У-у, жидовьё пархатое! Завтра же посажу на гауптвахту!
       Люда улыбнулась. Степновский присел рядом с ней, обнял и стал страстно целовать в губы, запрокинув ей голову.

          Глава третья. Тобольск – Разъезд Выйский.

        По дороге на вокзал Сыромицкий с Пустомелиным, по совету медсестры, купили для Виктора бутылку водки, Валентин помог забросить в вагон мешок с вещами. Здесь им предстояло расстаться.  Виктор дремал всю дорогу, а сидевший против него мужик, разглядев медицинские эмблемы, стал рассказывать о болезнях своей бабушки, почему-то полагая, что это интересно молодому офицеру. Он подробно освещал все этапы лечения, бабушкиного, чёртового геморроя, что к середине пути, Виктор вышел в уборную и вырвал из петлиц змею с чашей и нацепил эмблемы желдорвойск и военных сообщений – перекрещенные молот и ключ с якорем и крыльями.          С тех пор в течении двух лет к нему никто не приставал ни в поездах, ни на улицах с глупыми вопросами медицинского характера, он растворился в общей серой офицерской массе. Около часа ночи поезд на мгновенье притормозил у невзрачного вида вагона - балка с надписью на фасаде: Разъезд «Выйский», в кромешной тьме светились несколько тусклых огоньков.
- Драть вола! – раздался вопль из темноты, - новый врач приехал!
 Выбросив в грязь мешок, Виктор выпрыгнул из тамбура, тронувшегося на север поезда - «бичевоза». Он упал, поднялся, прижимая к груди свой чемоданчик, стал беспокойно озираться в этой глуши. Приближался быстрый топот армейских сапог по грязи, из тьмы вынырнули какие-то смутные тени, размытые тусклым светом маленькой лампочки над станционным вагончиком. Чьи-то жадные и проворные руки моментально вырвали из грязи, изрядно надоевший за дорогу Виктору, злополучный, упавший мешок с обмундированием, которое ему так и не понадобиться, так как всю службу Соромицкий проходит в полушерстяном мундире.  Эти же ловкие руки попытались вырвать у него и чемоданчик, на дне которого лежал комплект «Нивы» за 1914 год, наш герой судорожно вцепился в ручку и не отдал своё сокровище неизвестным, которые уже нахально щупали его мешок, пытаясь нащупать искомое – бутылки с водкой. Соромицкий вдруг испугался, что тюк с формой у него украдут, а потом из жалования заставят платить за пошив новой, он рванулся бегом за удаляющимися во мрак фигурами, упал, ударил в буквальном смысле лицом в грязь, измазав бриджи в какой-то вонючей гадости, утром оказавшейся свиным дерьмом. Его ласково подняли и повели под руки в барак офицерского общежития.  Началась действительная служба в несокрушимой и легендарной Советской Армии – долг каждого советского мужчины. Сначала ему подал руку и представился вскоре убывающий в запас старший врач части, старший лейтенант Базланов. Это был стройный красивый брюнет с умными глазами.
- Будешь жить в одной комнате со мной до моего «дембеля», я со дня на день жду приказа, пака введу тебя в курс дела, а в октябре сдашь медпункт, вновь прибывающему из запаса старшему врачу, сам повертишься за меня месяца полтора,- поучал Виктора новый знакомый. Он провёл Соромицкого в комнату, где стояли две металлические койки с высокими спинками, столом между ними и стоящим в углу платяным шкафом.
- Ты водку, конечно, привёз? – спросил Базланов, быстро и оценивающе глядя на Виктора.
- Конечно!
- Тогда, всё в порядке, - облегчённо вздохнул Базланов, - сейчас будешь прописываться!
         В это время в коридоре прозвучал, как боевой индейский крик, знакомый спич про вола, дверь распахнулась от мощного пинка и два лейтенанта втащили мешок с обмундированием. Они разочарованно швырнули его в угол, заветной бутылки не было нащупано. За ними влетел миловидный белокурый усач небольшого роста, но с широкими плечами и громовым командным голосом.
- Капитан Тигров, помощник начальника штаба! – щелкнул он каблуками сапог.
- Лейтенант медицинской службы Соромицкий, младший врач медицинского пункта! – испуганно вскочил Виктор, приложив руку к козырьку, отсутствующей на голове фуражке.
- Отставить! К пустой голове руку не прикладывают! Мы же не дикари – военнослужащие, из туземных армий США или Великобритании, которые держа в руках головные уборы, прикладывают руку к голове, для воинского приветствия?! – громоподобным голосом расхохотался Тигров и без паузы, прямолинейно осведомился, - Ты, водку-то привёз?
           Взоры присутствующих впились, в не осмотренный, ещё, чемоданчик, вновь, прибывшего. Глаза капитана просияли, каким-то синим задушевным светом, когда младший врач, польщенный вниманием к нему такого высокого чина, торопливо выхватил из глубин чемоданчика заветную бутылку. И вот, волнующаяся офицерская масса, как на демонстрацию,  влечёт Виктора по длинному коридору общаги-барака, неся над головами, как знамя заветную жалкую, своим одиночеством бутылку. В конце коридора располагалась комната, поражавшая каждого новенького, эффект бывал, как от разорвавшейся бомбы: С пола до потолка помещение это было оклеено изображениями  полуголых и просто красивых, но одетых женщин, на любой вкус. Картинки были вырезаны из цветных журналов. В углах, ближе к полу, была наклеена откровенная порнография, неизвестно каким образом попавшая из Швеции и Дании, в эту богом забытую глушь.
- Ребята привозят, кто что может, - пояснил Базланов.
- А куда замполиты смотрят? – удивленно спросил Виктор.
- Все приходят, смотрят, приказывают немедленно убрать, но не контролируют выполнение приказа. Даже генерал был из Москвы, грязью это назвал, а потом, выгнал всех из общаги и минут сорок рассматривал все четыре стены.
- А женщины тут есть?
- Нет, одни тёлки…
- Я. Серьезно!
- Офицерские жёны, - Базланов загадочно ухмыльнулся, -  Ещё проводницы с бичевоза и девочки-маляры, из общаге, в Демьянке.
- А где Демьянка?
- Около шестидесяти километров к северу, там наша вторая рота. А ты, я вижу, ходок?- удивился Базланов, - Тут, баб, некоторые по полгода не видят, а он только что из Москвы и уже интересуется. Ладно, садись, я тебе потом всё расскажу….
       В комнате оклеенной порнографией, жил секретарь комсомольской организации части, двухгодичник, призванный полгода назад из Москвы.       Это был симпатичный человек, но его уродовал след от операции по поводу врожденного уродства – заячьей губы. Шрам у него был под носом, при разговоре он немного шамкал.
       Сейчас, он стоял посреди комнаты в трусах и кальсонной сорочке и брился электробритвой, чтобы завтра перед разводом, когда все включат электроприборы, перегружая хилую электросеть, работающую от стокиловаттной, дизельной электростанции, он спокойно бы пошёл на службу, уже выбритым.
- Ты комсомолец, земляк? – дружелюбно спросил он.
- Конечно, даже был секретарём организации школы.
- Отлично, будешь моим внештатным замом, будешь собирать взносы, когда я буду в командировках.
- Это что же, за каждым солдатом бегать? – попытался уклониться от предложенной чести Виктор.
- Чудак-человек, у штабных собирает моя секретарша, жена заместителя командира части по снабжению майора Поломойца, а у солдат по две копейки – старшины рот, так же я тебе буду оставлять ключи от сейфа с комсомольскими билетами, которые будешь выдавать уезжающим «дембелям».
- Хорошо! – согласился Виктор, - Тебя-то, как звать?
- Пётр! Я из Измайлова. Около метро « Щёлковская» живу. Кончил московский институт транспорта.
- А я с «Динамо», три остановки от метро на трамвае.
- Кончай базар, мужики, разливай! -  дико завопил капитан, самый старший по званию, среди лейтенантов и «старлеев». В углу мрачно, явно отбывая номер, сидел младший лейтенант с медицинскими эмблемами.
- Врач-стоматолог части, Диаков Саул Срулевич, из Одессы, учтиво привстав, представился Соромицкому «мамлей».
- Сормицкий, Виктор, москвич, из второго меда, - протянул ему руку наш герой.
     В глубине души он был польщён, что здесь есть кто-то, младше его чином и этот  кто-то его подчиненный, такой симпатичный  и   интеллигентный одесский еврей, тоже двухгодичник, заплативший, видимо, в своём военкомате, слишком мало, чтобы «отмазаться» от ненужной ему таёжной службы, на которую он прибыл с женой и семилетним сыном.
-Заткнись,  « Сплошной Витамин», дай человеку выпить! – рявкнул из-за стола Тигров, сгоравший от нетерпения пропустить стакан. К удивлению Виктора, Диаков не обиделся, а спокойно поднялся, попрощался со всеми и объяснил, что он трезвенник и вегетарианец, и в данный момент ему нужно домой к семье, потому что жена, уже наверное, бегает по части и ищет его. После чего, растворился в пространстве.
- Почему « Сплошной Витамин»? – поинтересовался Соромицкий у Базланова.
- А, когда он приехал, сразу стал собирать клюкву и бруснику, набивать посылки, подстелив газет, и отправлять (вызываясь сопровождать больных на консультации в Тобольск), почтой разным тетям Сарам, при этом он приговаривал: « Сплошной витамин, ну, прямо сплошной витамин!».  А посылки тащили больные солдаты… Потому и зовут его так, у всех есть здесь клички, их дают, обычно солдаты и передают друг другу из поколения в поколение, с каждым новым призывом.
- И у меня будет кличка?
- Непременно.
- А я могу поехать в Тобольск на консультацию, сопровождая больных солдат и посмотреть там, кремль и знаменитый на весь мир деревянный театр?
- Да завтра возьмешь любых, кого захочешь, - равнодушно ответил Базланов, разливая водку.
- Позвольте представить моего сменщика, лейтенанта, доктора Соромицкого, выпускника престижного московского ВУЗа! – высокопарно произнёс Базланов, но все, уже жадно пили, не слушая его. Тигров залпом опрокинул в себя полстакана, ему досталось больше всех, как старшему по званию. Остальным, а в комнату входили всё новые лица («пьяные в хлам»), досталось по глотку не более. Лицо Тигрова выражало неземное блаженство, он закрыл свои красивые синие очи и стал похож на медитирующего йога, дорвавшегося до стадии «нирваны».
       -  Великолепный стрелок и охотник, мастер спорта, бывший чемпион десятиборья Вооруженных Сил СССР и спартакиады стран Варшавского договора, а ныне алкаш. Он будет приносить тебе дичь, ну там, перепёлок, рябчиков, тетеревов, глухарей, они обычно утром прилетают клевать балласт на железной дороге, чтобы в зобу перетирать пищу, а Тигров едет на дрезине и бьёт их, в лёт. А ты, наливай ему не больше ста граммов спирта в неделю, он помощник начальника штаба и всегда в курсе всего, что замышляет начальство, поэтому нужный человек. Сегодня он уже взял у нашего фельдшера и выпил, разведя, пузырёк йода, до часа ночи ждал тебя с поезда, надеясь снять жжение в желудке, - шёпотом говорил Базланов на ухо Виктору.
- А что же ты ему не налил грамм сто утром? – удивился Соромицкий, пришедший в ужас от того, что такой известный спортсмен, чемпион спартакиады дружественных армий Варшавского договора докатился до распивания обыкновенного йода, это было так пошло…
- Да к твоему приезду берёг последние триста грамм, - весело зашептал ему на ухо Базланов, - Годовой запас на следующий год привезёт через неделю прапор из Тюмени, начальник аптеки соединения, с которым ты, уже там, познакомился, клюкву и бруснику для начальника медицинской службы(нач.меда) соединения больные уже собрали, так что тебе этим в этом году заниматься не придётся. На следующий год это будет организовывать новый старший врач, которого пришлют через месяц, когда я уже буду дома.
- А почему сегодня, пятого сентября, в наличии из фонда, выделяемого на целый год, осталось только триста грамм? Сколько же всего спирта дают на целый год? – удивлённо уставился на него Виктор.
- Сия тайна военная есть! – отшутился Базланов, - Тебе вполне хватит, если распорядишься с умом. Младшим офицерам ни в коем случае не наливай, всегда говори что осталось, лишь для неотложных операций, вскрытия флегмон и панарициев, не бойся употреблять научные слова. Начальству тоже всегда отказывай, да они к тебе и не обратятся, будут ждать штатного старшего врача. Обязательно приноси спирт для «особиста», приезжающего сюда в командировки, это «старлей», их раньше называли контрразведкой «СМЕРШ». Самое смешное, что власти у них нет, но «напакостить», могут капитально, ему тоже приготовь пару килограмм кедровых орехов, он их обожает. Когда ты ему это принесёшь в вагончик, где останавливается начальство, другие сослуживцы тебя бояться будут.   
   Мы с тобой план перевыполним , поэтому, когда приедет новый старший врач,  ты ему доложишь: наше Вам с кисточкой, мол,  старший лейтенант Базланов всё выпил! – расхохотался визави Виктора, его детской непосредственности, -  Ну, а чтобы ты не заблудился здесь, я тебя немного просвещу. Данный разъезд тянется с юга на север, на добрый пятьсот метров, по западной стороне железной дороги. Сначала, идут домики, где живут семьи офицерского мостава, потом, две общаги господ офицеров, вагончики КСО, для приезжих начальников, медпункт, пекарня с насосной вышкой, солдатская столовая, казармы подразделений, плац, клуб и штаб, за штабом – караульное помещение и войсковая гауптвахта, за ней свинарник и банно-прачечный комбинат. Затем, идут полигоны отработки учебных нормативов и автопарк. Перед автопарком, переезд через железную дорогу, на другой стороны которой, стоят склады НЗ, технического и артвооружения, вертолетная площадка, а за ней, в отдалении, склады взрывчатых веществ. Все склады охраняются вооруженным караулом, поэтому, «не шастай» там, можно и пулю заработать! Там же, вдоль железной дороги идет временная автодорога, причем, на север она ведет к Демьянке, а на юг – к Туртасскому мосту, где зимой работает переправа для проезда на ст. Юность Комсомольская. Вот и вся география. Главное помни:
   Тут всегда надо быть первым, иначе сомнут, с дерьмом смешают, да и в тюрьму можно угодить. Запомни раз и навсегда, что твои начальники по уставу только командир части и начальник медицинской службы соединения Тетиванов. Остальных посылай в жопу, чести капитанам никогда не отдавай, только начиная с майоров, да и то не всем, только влиятельным. Начштаба, ты уважай, лучший мужик из командования, ему не перечь, если он не задевает твоих жизненно важных интересов, ты ему формально не подчинен, но он остается всегда за командира, в отсутствии Носорога.
- А Носорог - то кто?
- Командир части подполковник Рогман.
- Что за человек?
- Гавно! Кого угодно под огонь пошлёт, не считаясь не с какими потерями, как знаменитый маршал минувшей войны, «прожигатель дивизий». Старайся поменьше попадаться ему на глаза, он «натягивает» всех, кого встретит по дороге от дома до штаба.  Помни, что он тебе начальник, но у него, жена и ребенок, а они часто болеют. Из такой ситуации всё выжимай для своих благ, тогда он в твоих руках, за что  медицину люто ненавидит. Тыл - его слабое место. Жена истероидна, не удовлетворена, а у него баба в Увате, только это сугубо между нами. И ещё, зампоснаб батальона, тебе не начальник, хотя, сразу попытается тебя раздавить. По штату мы приравнены к армейскому полку, да и численность примерно такая же. А в полку врач, зампоснабу не подчинён, но Поломоец ссылается на Тюмень, где заместитель по тылу соединения – полковник Брюшко, начальник над начмедом Тетиватовым, поэтому, ты тыловика не слушай, а если начнёт прижимать и «обсирасть» на совещаниях у Рогмана – сразу пиши ему предписание, чтобы он убрал своих « диких» свиней с территории части.
- А что, здесь есть дикие свиньи, это кажется, вепри? – удивился Виктор.
- В каждой части свинарник, туда идут отходы солдатской и офицерской столовых. В самом свинарнике живут только огромные свиноматки, а хряки и поросята бродят по территории гарнизона. А дикие они потому, что на свинарнике их почти не кормят, вот они и роются на помойках, бегают по тайге и промышляют себе пропитание, Нач.прод их так и называет, « мои дикие, борзые подчиненные». Так вот, самое главное, возьми спирту не больше ста грамм и дай Тигрову, чтобы он зарегистрировал твоё предписание и поставил входящий номер, теперь, это документ, которым можно козырять, хоть перед прокурором. Тогда, если «Свинья» (это кличка Поломойца, данная ему солдатами), предписания не выполнит, поскольку, по его мнению убирать помойки и сортиры должен врач (хотя, у зампоснаба есть целый хозяйственный взвод), пиши рапорт самому Носорогу. В общем, ты меня понял? – пьяно улыбнулся Базланов. Его вид жгучего брюнета очень напоминал облик артиста Коморного в фильме «Проводы белых ночей», где последний пел под гитару и очень нравился Соромицкому. Как выяснилось, уходящий в запас врач, тоже играл на гитаре и пел позднеё песни собственного сочинения.
- А ты замечал, все психиатры немного не нормальные?
- Замечал! – полностью согласился Виктор, с этим умнейшим, умудрённым опытом двух лет службы, в чудовищных условиях трассы, врачом, так честно и бескорыстно делящимся опытом с ним, в сущности, ещё сопляком, в двадцать четыре года, впервые вырвавшемся из благополучного дома родителей, делающего, первые самостоятельные шаги, на нелёгком поприще жизни.
- Он немного  смахивает на Назанского из «Поединка « Куприна, пьяницу-философа, ницшеанского сверхчеловека. А доктор здесь, в дикой не обустроенной медицинской инфраструктурой глуши и есть тот самый сверхчеловек, - вдруг подумал Соромицкий, - в его руках и жизнь этих пьяных офицеров и тысячи солдат и, наконец, жен и детей. А где взять педиатра, - с ужасом подумал Виктор.
 - Если сейчас, ночью вызовут к годовалому ребенку самого Рогмана, которого этот, не очень умный подполковник припер в эту дичайшую глушь, а может специально, чтобы сковать жену, а себе развязать руки, - подумал Виктор и с   нахлынувшим ужасом, шепотом спросил старшего врача, об отъезде которого начал думать со страхом, что Виктор один сможет сделать! 
     Так вот, он осведомился о педиатре.
- Это не Тобольской, а Уватский район, но с Тобольском сообщение лучше: летом по железной дороге эвакуация экстренных больных, туда, а зимой ближе, наш райцентр Уват, куда можно проехать по «зимнику», настоящий медвежий угол, отрезанный летом, могучим Иртышом, зимой, туда, только час, на нашем  « УАЗике», оборудованном носилками для лежачих, но уже в марте эта  «дорога жизни», так как идёт по начавшему трескаться льду Иртыша, прерывается. Я отлично знаю районного педиатра Бориса Ароновича Шмура, с ним и с председателем райисполкома, сколько раз ходили на медведя и лося. С нами всегда военком – полковник Рослов, А я им спиртика подбрасываю, если они мне нужны. А официантка-то там, Катенька, настоящая Катерина из «Грозы» Островского-главного, а Рослов похож на Дикого, её мы брали с собой, для спец. обслуживания начальства на охоте. Значит так, если слаб в педиатрии, то уже в ноябре, можно будет проехать к Шмуру с моей запиской. Он как райпедиатр, в руках которого жизнь детей всего района, выпишет себе командировку на Выйский, на денёк, для  диспансерного осмотра детей. Ну, а ты, хватай сто грамм спирта и дуй к Тигрову, чтобы он выписал премии, рублей по пятнадцать, двум орлам из нашего медпункта, то есть фельдшеру и начальнику аптеки, ребята верные, можешь им доверять, как себе, но в то же время, защищай их от офицеров. Так, вот, ребята при Тигрове, распишутся за премии, получат их в фин.части и отдадут тебе, ну, а ты рассчитаешься со Шмуром, его такса – тридцать рублей, из рук в руки.
« Боже мой! Как всё непросто, какие везде подводные камни? – обречённо думал Виктор, всё больше и больше, боясь скорого отъезда Базланова.
- Пусть ничего не делает, не ходит в медпункт, нехай выпьет остатки спирта, - думал Соромицкий, - только чтобы всегда был под рукой и мог подсказать, что делать в определенной ситуации.
         Пока, Виктор всё больше ужасался своей доле, на поприще исполняющего обязанности старшего врача и всего боялся, ожидая, что его посадят в тюрьму, где-нибудь в этих местах и над ним будут издеваться «зеки».
- Дождаться бы нового начальника медпункта и свалить на него, этот нелегкий груз ответственности, а самому заняться врачебной практикой, - малодушно думал наш герой.  В это время лейтенант с противной фамилией Голококосов втащил в комнату и с трудом поставил на стол «четверть» - колоссальных размеров, почти полуметровой высоты бутыль зеленоватого цвета, с сизой брагой. Толпа офицеров радостно загоготала, раздался многоголосый вопль, затрагивающий честь, не только пресловутого вола, но и его матушки. Все стали жадно протягивать свои стакана под живительную жидкость. Офицерский корпус Советского Союза, «синюшный и небритый», продолжал свою гулянку.
- Как у пивного ларька в Останкино, «синюхи» сплошные, алкаши последние, 
   - брезгливо поморщился Соромицкий. Один капитан Тигров не разделял общего веселья. Его прекрасные синие есенинские глаза, сначала промокли, затем, тихо закрылись, он тихонько сполз под стол и сладко захрапел. Базланов и Соромицкий извлекли бравого служаку на свет божий и положили на койку, сняв сапоги и портупею. Голококосов, «перебрав» браги, вёл разговор с Базлановым о том, что он - не признанный поэт, при этом, читал свои стихи:

«Я не знаю, с кем гуляешь, я не знаю, с кем ты пьёшь,
 А, потом, в хмельном угаре, как себя ты с ним ведешь,
 Может быть, тебя лобзают, раздевают и ласкают,
 Может быть, с другим, в постели, ты щебечешь о любви,
 
 А моё письмо увидев, ты читаешь, ради смеха,
 Чтобы гости все узнали, как страдаю я в разлуке,
 Смейся, гадкая девчонка, издевайся над несчастным,
 Но когда-нибудь, наверно и тебя, постигнет горе,

 Но не жажду я несчастья, хоть и требовать, мог в праве,
 Оставайся, уж такою, как ты есть, на самом деле,
 А пустые рассужденья не приносят мне отрады, я всплакнул, запил всё водкой и забыл, что раньше было…».

        В это время, кто-то из офицеров снял со стены гитару и передал Базланову, толпа офицеров радостно заржала, как сотня коней, при виде табуна кобылиц, в предвкушении песни. А Базланов, тем временем, запел приятным баритоном, аккомпанируя себе на гитаре. Кто-то шепнул Виктору, что в своё время Базланов окончил музыкальную школу при консерватории в Ленинграде
« Да, это оказывается, петербуржец! – обрадовался младший врач части.
        Базланов пел песню, которую сам сочинил, около года  назад, когда четырём младшим офицерам, стукнуло, одновременно, сразу, по двадцать пять лет, сейчас, ему было, уже двадцать шесть, в его густых угольно-чёрных волосах на висках, явственно пробивались дорожки проседи, от вида которых «безумели» женщины:

Повседневные фуражки, портупейные ремни
Алюминевые фляжки, нескончаемые дни,
Ты на трассе сдал уж вёрсты, лейтенант из ЖДВ,
Но четыре года звёзды на погонах, те же, две.

Пьяный бич с усмешкой тайной, с сизой брагой, в сети жил,
Осквернил «харчеметаньем» рельсы, что ты проложил,
И уже не чуешь губ ты и уже не помнишь лиц,
От Тюмени до Сургута, перелапав проводниц.

Не страшася наказанья, в предвкушеньи кабака,
Производишь обрезанье уставного козырька,
Будет столик в лучшем месте, а пока за «марафет», -
Ушивание армейских, парусящих галифе.

Учреждения культуры, там, вдали, где нету нас,
И не зрит комендатуры, друг, уволенный в запас,
И ему не снятся больше серебристые снега,
Девы города Тобольска и зелёная тайга.

Ну, давай, товарищ вздрогнем, вчетвером нам стукнет сто,
В офицерском общежитьи, брякнут «флаконы» на стол.
Вновь, болотистой тайгою облетает жёлтый лист,
И ведёшь ты к Уренгою, роту «азиятских» лиц…


«А этот питерец любит Хлебникова»,- вдруг понял Виктор, узнав в «сизой браге и сети жил» хлебниковское «крылышкуя золото письмом тончайших жил». И ему так, вдруг захотелось стать таким же, как Базланов – красивым и мужественным, приобрести, такую же  седую прядь у виска, чтобы, потом, всю жизнь с ним дружить, путешествуя из Петербурга в Москву и обратно. Под эти приятные мысли он уснул, уткнувшись в объедки и окурки, обильно, усеявшие стол. Данная «посиделка» очень напоминали «партизанский лагерь» Дениса Давыдова, времен войны 1812 года, где много пили, пели,  тут же, сочиняли и читали свои стихи господа офицеры.
      Утром Базланов повёл Соромицкого в штаб, здание которого замыкало со стороны тайги плац части. Другие стороны данного каре образовывали строения солдатской столовой, казармы первой роты и клуба. Войдя в штаб, Виктор козырнул знамени части, которое хранилось в стеклянной витрине , прямо напротив входа под охраной автоматчика. По коридору слонялись с десяток неопрятных женщин, неопределённого возраста с бумагами, которые они носили из кабинета в кабинет, изображая работу и сплетничая между собой. Это были, работающие здесь офицерские жёны и служащие Советской Армии. Обязанности командира части исполнял, во время отсутствия подполковника Рогмана, начальник штаба майор Паперный, подтянутый сухопарый офицер, пользующийся всеобщим авторитетом и уважением.       Виктор, сначала представился ему, потом, замполиту капитану Гобкину, который не пошёл, как Паперный, приветливо протянув руку, а лишь слегка приподнялся в кресле, кивнул головой и важно произнёс:
 - Вы, конечно, понимаете, представитель какой службы перед Вами?»
- Конечно, понимаю, Ваша служба и опасна и трудна.., - отвечал Виктор и тихо спросил у Базланова, когда они вышли из кабинета, - Это представитель КГБ?
- Да, ты что, это всего лишь замполит! – расхохотался Базланов. Далее, молодой врач представился зампоснабу майору Поломойцу и оформил бумаги в фин.части, затем, отправился, к уже знакомому ему, секретарю комсомольской организации, где встал на учёт. Потом, старший врач отвёл его в медпункт, где представил ему весь личный состав подразделения: фельдшера старшину Федуса, начальника аптеки старшего сержанта Грецкина, санинструкторов, ефрейторов Рогати и  Пырку, а также истопника рядового Миллера Ивана – казахстанского немца-баптиста, должность которого была, шофёр-санитар. В кабинете начальника медпункта сидел на кожаном диване капитан Тигров. Грецкин, на алюминиевой тарелочке, поднёс ему полстакана разведённого спирта, кусочек хлеба и солёный огурец. Тигров жадно выпил и захрустел закусью:
- Есть больной на Тобольск?
- Да, вот больной Пятников, то ли аппендицит, то ли симулирует, - ответил Базланов, - Надо сделать кровь на «цито».
- Ну, так везите воина, через час товарняк! – величественно разрешил       пом.  нач. штаба, - «Пиши лейтенант рапорт, исполняющему обязанности командира части майору Паперному, от старшего врача части ст. лейтенанта Базланова. Рапорт, прошу снять с котлового довольствия и выписать проездные документы до ст. Тобольск рядовому Пятникову И.К., следующему на лечение в хирургическое отделение тобольской районной больницы. Сопровождающие: ст. лейтенант мед.службы Базланов А.В. и лейтенант мед.службы Соромицкий В.Н, последнему вменяется закупка медикаментов для нужд части, по безналичному расчёту». После чего, капитан обратился к Грецкину: «Налей ещё, любезный!». Тот вопросительно посмотрел на Базланова:
- Хватит, Тигров, годовой запас уже кончается….
      Тигров разочаровано вздохнул, вызвал из штаба писаря, документы были готовы через двадцать минут. 
- Откуда у тебя , Базланов, этот диван?
- Да пожарники на Туртасе «списали», а я подогнал грузовик и вывез. Да и этот стол, - он показал на свой огромный стол, покрытый выцветшим сукном, когда-то зеленым, – они у меня  не числяться.
- Ну ты и «жучина»,- восхитился Тигров, - у командира части кабинет хуже смотрится!
 -Ну ладно, я пошел. Водочки привезите, пару флаконов, - Тигров протянул Базланову десятку.
- Будет исполнено, товарищ капитан! – ёрничая, ответил старший врач, - Мы задержимся на пару суток, за старшего остается «Сплошной Витамин»!
- Добро! – сказал капитан.
     С радостным рядовым Питниковым, которому, два солдата совали деньги и шепотом передавали какие-то поручения, они пошли на станцию. Товарный поезд лишь немного притормозил, первым в переднюю кабину  тепловоза поднялся Базланов (переговорил с машинистом и его помошником), за ним полезли солдат и младший врач. Сквозь грохочущее нутро тепловоза они, по «пазухам», прошли в заднюю пустую кабину. Солдат Питников лег на пол и сразу уснул. Базланов уселся на место машиниста, Соромицкий прислонился к стене и стал смотреть на стену тайги, бегущую назад, вдоль путей. Настроение было отличным, через пару часов их ждал Тобольск, «оазис цивилизации». Новый вокзал находился рядом с посёлком городского типа, под названием «Менделеево», в двенадцати километрах от старинного города. На привокзальной площади  они втиснулись в автобус. В городской больнице, пока делали анализ крови, они курили на крыльце. Больного посмотрели хирурги, ничего зазорного не нашли, анализ крови оказался без патологии, моча, как слеза. Базланов  молча, за рукав,  вывел на крыльцо Питникова, у которого хитро бегали глаза, и ударил в челюсть. Виктор от удивления раскрыл рот. Воин лежал на траве возле крыльца и тихо скулил, с ужасом поглядывая на приближающегося к нему  Базланова. Соромицкий хотел вмешаться, остановить старшего врача, но тот протянул солдату железный рубль:
- Вот, пообедай, мерзавец, и дуй на станцию. Доложишь Тигрову, что мы остались выполнять его приказание. Приедем завтра пассажирским.
      Рослые, молодые и красивые, лихо шли Базланов с Соромицкий, по городу Тобольску. Базланов рассказывал что-то, об отбывавшем здесь, когда-то ссылку, идеологе панславизма, черногорском монахе Юрии Крижаниче.
- Лоси! – восхищенно брякнул кто-то в толпе возле магазина, когда господа офицеры, грубо растолкав «шпаков», без очереди купили три бутылки водки.
- Две Тигрову, одну нам, возьмем с собой в ресторан «Иртыш», - пояснил Базланов, пряча покупки в «дипломат». Соромицкий разглядел на дне «дипломата» две банки тушенки.
- Надо взять еще, буханку хлеба на вечер, - добавил старлей.  В это время какой-то человечек с трясущимися руками и бегающими, черными раскосыми, глазами, попытался с разбегу, проскочить без очереди, в магазин.
- Эй, ты, Кучум! Ермак вас что, мало драл?! - схватил его за шиворот огромный мужик. Татарин, отброшенный в конец, гудящей очереди, лишь злобно блеснул глазами, в которых была бессильная ненависть туземца к «оккупантам».
  - Я хотел бы сначала побывать в Кремле, - робко сказал Виктор.
- Ладно, пошли!
      Базланов показал Соломицкому дореволюционный памятник Менделееву, сказал, что под горой, есть, еще скромный советский памятник, автору «Конька-горбунка» Ершову. Показал на горе знаменитый каторжный квартал, где по слухам, недавно, сидел, какой-то знаменитый убийца с царских времен, при выходе на свободу, он немедленно совершал новые преступления, так как боялся жизни на воле. Сейчас, это почти столетний старик, вор в законе. Беседуя, они вошли в Кремль. В местном краеведческом музее Базланов нашел свою знакомую, очкастую, рано увядшую девицу, которая провела их мимо диаграмм, показывавших рост благосостояния трудящихся при советской власти, прямо в фонды, где Виктор с наслаждением осмотрел фотографии царской семьи во время прогулки на лодках по пруду, здесь Николай Второй содержался по приказу Временного правительства, отсюда царская семья, с челядью, была по распоряжению правительства большевиков переведена в Екатеринбург. Лица дочерей Николая были божественно прекрасны. Виктор стал рассказывать о доме Ипатьева, о последних днях Николая. Офицеры спустились по длинной лестнице в Нижний город, где возвышались несколько разрушенных церквей. В ресторане «Иртыш», стоящему недалеко от реки Тобол, они заказали триста грамм коньяка, холодную закуску, из рыбы «таймень» и по две порции жаркого. Базланов под столом открыл бутылку водки. Так, мирно развлекаясь, они провели два часа, расплатились и вышли на свежий воздух.
- Девушка, Вы не скажете, какое сейчас атмосферное давление? – стал приставать, к проходившей мимо местной жительнице старлей, но та лишь ускорила шаг. Друзья вышли к рынку и Базланов стал рассказал, как призванный из запаса узбек, младший лейтенант, командир взвода с Куть-Яха, надев парадный мундир, цвета морской волны, с золотыми погонами, будучи на отгулах, торговал здесь, присланными из дома урюком и курагой. Его увидел начальник - ротный командир, бывший здесь, на побывке. Левым боковым ударом, он сломал «мамлею» нижнюю челюсть, а затем, отвёл в больницу, представив там, как упавшего, со знаменитой, длиннющей тобольской лестницы, которая спускалась от Кремля к рынку. Узбек лечился в стационаре месяц, к нему приезжал замполит части, беседовал, ничего не добился, дело замяли, ротный отделался выговором по служебной линии. Потом, Базланов и Соромицкий отправились автобусом, куда-то на окраину города, где снимала квартиру возлюбленная старлея, студентка пединститута. Старики - хозяева квартиры, сообщили, что девица неделю назад, навсегда, убыла в Краснодар. Затем, врачи сидели на высоком холме, среди сосен и любовались видом, стоящего внизу монастыря, сильно обветшавшего и заброшенного. Старший врач рассказывал о том, как год назад, он впервые увидел в поезде, уехавшую в Краснодар, Катю, как продемонстрировал ей свой орлиный профиль и седую проседь в волосах, познакомился, рассыпался соловьём, высадил не в Тобольске, а на Выйском, обещая сбор грибов и ягод, охоту и рыбалку, песни у костра и таёжную романтику. Увидев омерзительный разъезд Выйский, девушка рванулась было к поезду, но было поздно, «бичевоз», уже ушёл. Пришлось остаться с Базлановым. Утром, когда последний подсаживал Катю в вагон обратного поезда, эту сцену хмуро наблюдал замполит Гобкин. Его лицо, продубленное всеми ветрами пустыни Гоби, где он служил пять лет, было похоже на печёное яблоко. Сейчас, это лицо кривилось завистливой гримасой, изображая благородное негодование.
- Сколько у тебя было баб? – вдруг, в лоб спросил Виктора, старлей.   Соромицкий густо покраснел, он увидел в этот момент под ногами смятую упаковку от преднизолона, вдруг напомнившую ему, что где-то на свете есть хронические астматики, которые без этого самого лекарства, жить не могут, он почувствовал приступы удушья, а тут ещё этот вопрос, насчёт баб.
- Четыре! – скромно признался Виктор. Базланов неподдельно изумился: - Почему так мало? – не дожидаясь ответа, он торжественно извлёк свою записную книжку с донжуанским списком.
- У мужчины, по моему мнению, - важно изрёк он, - должно быть столько женщин, сколько он прожил лет, мне двадцать семь, я иду с опережением, у меня здесь двадцать восемь записано. Имя в левой графе, потом, идёт возраст от семнадцати до пятидесяти семи лет и место, где я с ней переспал, название населенного пункта.
    Виктор с завистливым любопытством заглянул в сей документ: первые пятнадцать пунктов были заполнены в Питере, Крыму и Сочи, кроме последней Вали из Ленинграда, остальлные, были в различных местах трассы Тюмень-Сургут.
- А жениться ты не собираешься? – промямлил Виктор.
- Да, вот, моя невеста, - Базланов показал на последний пункт, - познакомился с ней в отпуске, медсестра реанимации, двадцать три года, на ней женюсь, когда вырвусь отсюда!
   Про себя Соромицкий, не без ехидства отметил, для перевыполнения плана Базланов не удержался от того, чтобы внести самую дорогую, для него женщину, свою будущую жену, в общий список. В этот момент пустынный двор монастыря, вдруг наполнился детьми в красных галстуках, дико и радостно кричащих, последние выбежали из двухэтажных строений бывших келий, словно каре окружавших центральный собор без крестов. Наверное, здесь была какая-то школа-интернат.
- А-а, Павлики Морозовы! – пряча в карман кителя свою записную книжку (где кроме пресловутого списка любовных побед, были записаны и трассовые песни), зло сказал Базланов, - Пошли искать ночлег. Жалко Катьку не застал, она бы нашла тебе подружку…
     Соромицкий вздрогнул, он не любил, когда ему навязывали некрасивых подруг, где-нибудь на вечеринке.
- Спасибо Базланов, я уж, как-нибудь сам познакомлюсь. Мне надо, чтобы ноги не как спички, нос, неприменно, курносый и чтобы дура не была…
      Друзья пришли в местную гостиницу, но мест не было, быстро темнело, надо было что-то предпринимать, чтобы не ночевать на улице, сибирская сентябрьская ночь, могла быть очень холодной. Так, размышляя о ночлеге, друзья вышли на берег Тобола, поёживаясь, сели на лежащие брёвна, закурили, затем, развели костёр. От реки тянуло сыростью и гнилью. Старший врач открыл портфель – дипломат, достал бутылку водки местного «ишимского» разлива, нарезал хлеб, грубо ножом вскрыл банку тушёнки.. Водку хлебали из горлышка по очереди, в отсветах костра на её поверхности были видны, как бы нефтяные разводы.
- Сивушные масла, плохая очистка, - пояснил Базланов.
- Водка «тигровская», - в тон ему сострил Виктор.
Они были уже изрядно пьяны, учитывая поход в ресторан, выпитый там коньяк и бутылку, такой же, как и здесь сивухи, какого-то там разлива.
- На диком бреге Иртыша, сидел Ермак, объятый думой...,- запел Базланов.
- Спой, что-нибудь своё, - попросил Соромицкий.

«На скрещении по Кинтусу, где сойдутся поезда,
Мне б тебе на шею кинуться, расставаясь навсегда…».

    Потом, Базланов рассказал, что железная дорога на их участке одноколейная, поэтому действует «жезловая» система, то есть, на каждой станции машинист поезда получает  от дежурного по станции жезл, без которого на следующей станции не откроется замок стрелочного перевода и поезд не сможет двигаться дальше на перегон, в обратную сторону происходит всё на оборот. А на станции Кинтус, встречаются два «бичевоза» Тюмень-Салым и Салым-Тюмень, там и могут неожиданно встречаться друзья и подруги… Покинув берег реки офицеры отправились в город и проходя мимо здания горисполкома, в голову Базланова пришла замечательная идея.
- Эй, Советская власть, открывай, приюти своих защитников! – потрясая оставшейся бутылкой сивухи в руке и барабаня в дверь, данного учреждения, сапогами, надрывался старший врач. Последующее молодой врач помнил смутно: их впустил в горисполком дежурный - инструктор спорткомитета.     Виктор пить больше не мог, он лежал на трех сдвинутых  стульях, смутно слыша сводки о происшествиях в городе Тобольске, в эту сентябрьскую ночь. Запомнил он только то, что где-то в районе Заречье, какой-то псих зарубил в бараке топором трёх человек… За столом, с уже открытой банкой тушёнки, над бутылкой водки склонились Базланов и  дежурный, кажется его звали Виталий. Разговор они вели интересный.
- А ты можешь достать автоматных патронов, потому что, мне надо идти на медведя! - спрашивал Виталий.
- Конечно! Сколько тебе надо? – громко вопил пьяный Базланов.
- Штук тридцать…
- Сделаем, как в лучших домах Ландона и Парижа! А автомат есть?
- Если я его у тебя не спрашиваю, значит есть!..- уклончиво отвечал собеседник. Виктору казалось, что действо происходит в каком-то подпольном притоне торговцев оружием, а не здесь, в эпицентре советской власти, где, по мнению Соромицкого, могли быть «жучки», оставленные спецслужбами. Пробуждение молодого доктора было очень странным. С трудом открыв глаза, он увидел перед собой брезентовую стену палатки, под углом, нависшую над койкой, где он лежал в одних трусах. Повернувшись в другую сторону, он рассмотрел на соседней кровати чей-то зад, облаченный в длинные «семейные» сатиновые трусы.  Вдруг из-за спины их владельца протянулась волосатая рука с  часами «Командирские» на запястье и оттянув резинку трусов, почесала чресла. По часам Виктор и узнал Базланова. В это время в палатку вошел капитан с медицинскими эмблемами, встряхнул старшего врача за плечо и громко заорал: «Это я, Жора! Вставайте бездельники, будем опохмеляться!». Но упрямый собутыльник Соромицкого натянув на голову одеяло, продолжал нагло спать. Из-под одеяла, высунулись ноги, с потерявшими волосяной покров икрами, от потёртостей сапогами. «Вот и у меня будут такие же потёртости, через два года и на всю оставшуюся жизнь! – обречённо подумал Виктор. Раздалось бульканье водки в стакан, Базланов, тут же, резво вылез из пастели, надел тапочки, подошел к столу. Жора оказался ни кем иным, как третьим, после Степновского и Тигрова «трассовым волком», встреченным молодым лейтенантом.
- Променял Мойку на помойку! – выпив водки, кричал капитан медицинской службы. Бывший двухгодичник, ленинградец, написавший рапорт по пьянке, чтобы остаться в кадрах. Потом, пытаясь уволиться, он устроил себе «лжесотрясение мозга», попросив знакомых бичей, немного повозить его мордой по асфальту. По прибытии в госпиталь, с побитой рожей, он узнал, что придётся пройти «спинномозговую пункцию», Жора смалодушничал, отказался и был торжественно изгнан в свою часть, как злостный симулянт.     В данный момент он возглавлял медицинскую службу одной из частей тюменского соединения, дислоцированную в посёлке Менделеево и рассказывал очухавшимся коллегам, об обстоятельствах их появления здесь, в палатке медицинского пункта части. Оказывается, когда,  под утро вырубился и несгибаемый Базланов, дежурный по горисполкому, мерзавец Виталий, испугавшись начальства и последствий, вызвал патрульных внутренних войск из тюрьмы тобольского «централа», чтобы те увезли офицеров. Сначала, «вэвэшники» хотели отправить пьяных вояк к себе в карцер, для протрезвления, но разглядев эмблемы ЖДВ, решили передать их по принадлежности, вызвав врача, из железнодорожной части. Жора с водителем-санитаром и фельдшером, с чёрного хода горисполкома, как «жандармы тело Пушкина», вынесли на носилках, сначала бесчувственного Базланова, как старшего по должности и по званию, и поэтому более ценного для родины офицера, бросили его на пол «УАЗ»ика, вернулись за молодым лейтенантом.  В этой передряге, кто-то из солдат, видимо, уже в санчасти, похитил с фуражки Базланова золоченый шнур. Потом, дома на Выйском, Соромицкий отдал Базланову свой, сняв его с повседневной фуражки, чтобы старший врач части мог в приличном виде убыть на «дембель», сам Виктор предпочитал полевую фуражку, а для повседневной – выменял у нач.веща новый золочёный шнур.        Вернувшись из командировки на Выйский, они не привезли Тигрову водки – пришлось рассчитываться спиртом. После выпивки Базланов и Тигров вышли на крыльцо общежития, и прямо оттуда, стали орошать мочой «траву у дома». Цивилизованный Соромицкий, как истинный москвич, захотел осмотреть официальное отхожее место для офицерского корпуса. Бойцы указали ему на дощатый домик у самого леса. Виктор открыл дверь. Прямо перед ним, на деревянной стенке, была тщательно выведена крупными буквами, надпись-приказание: «Посмотри налево!». Виктор посмотрел и прочёл: «Посмотри направо!», он не удержался и посмотрел, где и прочёл: «Ты зачем, козёл сюда пришёл оправляться или головой вертеть?».
     Соромицкий вдруг узнал каллиграфический почерк Тигрова, которым тот накладывал  резолюции на документы, в том числе и на его командировочное предписание.
      «Ничего себе, развлекаются господа офицеры! Куда я попал?»- подумал молодой доктор.

Глава четвёртая. Базланов.

      Базланов лежал целыми днями на кровати, ожидая приказа. Всей работой медпункта руководил Соромицкий. Когда прибежал дежурный по части, кто-то из двухгодичников, сообщив о том, что в собственном доме обнаружен труп прапорщика, накануне не вышедшего на службу, старший врач открыл лениво один глаз, посмотрел на возмутителя своего спокойствия и произнёс: «Представляться надо! Понимаете ли, лейтенант? Я старший врач гарнизона, а Вас вижу в первый раз, да и стучаться в дверь надо!».
       До приезда Виктора в эту дверь не стучался сапогом, наверно, лишь интеллигент врач-стоматолог из Одессы. Молодой врач решил поломать эту систему вседозволенности. Он развернул тыльной стороной к входной двери тыльную сторону платяного шкафа, отгородив, таким образом, себе маленький тамбур-раздевалку, где снимал сапоги и шинель. В этот же день на нововведении «погорел» капитан Тигров, когда в пьяном виде, протаранил собственным лбом угол шкафа, пришлось делать ему перевязку и налить пятьдесят грамм спирта. После этого, Соромицкий сделал в комнате внутренний засов, чтобы в помещение не проникали посторонние. Засов снял в одном из офицерских сараев и устанавливал санинструктор Рогати, по кличке «Румын», хотя, по национальности, был молдаванином. Этот смышлёный сержант хитрый и жуликоватый сразу проникся к Виктору симпатией и на совесть, без подобострастия, стал ему служить. Итак, Базланов величественно отвернулся к стенке, а молодой врач, взволнованный первым смертным, в его практике случаем, помчался за дежурным по части констатировать смерть. Прапорщик жил один, в отдельном семейном домике, жена с детьми была в Тюмени. Тучное тело прапорщика Китайгородова, в чертах лица которого, действительно было что-то китайское, лежало лицом вниз в грязной загаженной кухоньке, прижав, в последнем предсмертном объятии, левой рукой к сердцу, трёхлитровую банку с брагой. Мутной жидкости, там, оставалось совсем немного, на самом донышке. Но самым примечательным было то, что гурман-прапорщик, пробив полиэтиленовую крышку банки, вставил туда трубочку и судя по всему, посасывал через неё данный «коктейль», как бравый американский капрал в Сайгоне, пьющий «двойной замороженный дайкири, без сахара». Доктор перевернул с трудом тело усопшего, лейтенант - дежурный, в ужасе вжался в угол, отказавшись ему помочь. Соромицкий определил, что покойный умер, захлебнувшись собственными рвотными массами.  Когда молодой врач вернулся в общагу, к Базланову и рассказал про этот ужас, старший врач расхохотался и сказал, что это всё ерунда, вот, дескать в прошлом году на Куть-Яхе, десяток солдат отравились технической жидкостью из цистерны, из них, четверо, умершими сидели  в  сортире, с примерзшими задами к дыркам очков, данного заведения. Оставшихся в живых, старший врач вёз на вертолёте до Сургута, а оттуда, самолётом до Свердловска, в военный госпиталь, но, к сожалению, они скончались через три дня.
- А знаешь, где Китайгородов взял свою кайфовую трубочку? В помойном ящике санчасти, куда выбрасывали системы для переливания крови! – Базланов опять отвернулся к стене, - Ты, вот что, напиши в заключении – «острая сердечная недостаточность», иначе, его детишкам пенсии по потери кормильца не будет…
     Виктор так и сделал, хотя вся часть знала, что прапор до смерти упился брагой низкого качества. Потом был тяжёлый случай желудочного кровотечения у другого прапорщика, Базланова Соромицкий не стал звать, но под утро тот сам прибежал в санчасть, где за столом обнаружил Виктора, обложившегося справочниками, решающего, что ещё можно предпринять. Кровотечение остановила, только, давно просроченная,   эпсилон-амилокапроновая кислота, найденная начальником аптеки, сержантом Грецкиным в самом дальнем, затянутым паутиной углу стеллажа. Базланов отматерил молодого доктора и вызвал авиацию с Увата.
- Передавай привет Борису Аронычу Шмуру и официантке Кэт! – напутствовал он Виктора, когда он с санинструктором Рогати садились в «кукурузник», сопровождая бледного как полотно, от потери крови прапора.
- А в каком ресторане эта Катерина работает?
- Там одна столовая в райцентре, вечером, она же ресторация!
      Прилетев в Уват и сдав больного в больницу, Соромицкий пристроив Рогати в общагу медиков районной больницы, отправился в поликлинику, чтобы найти Ароныча. Он нахально зашел к тому в кабинет во время приёма, представился, передал привет от Базланова и попросил посодействовать в выезде на следующий день из Увата, отрезанного Иртышом от тобольского района.
- Ладно,ты посиди, пока у меня, а завтра будет вертолёт до Тобольска! - сказал Шмур, продолжая приём. В этот момент, в кабинет ворвалась разъярённая бабища в платке, плюшевом жакете и кирзовых сапогах, она высунула язык, приблизив его к самому носу Ароныча, который тоже высунул немного кончик своего розовенького язычка  и нервно облизав губы, скосил правый глаз на бабьи, плотные аппетитные икры, туго обтянутые коричневыми нитяными чулками. Тут только до Соромицкого дошло, что во-первых – баба молодая, во-вторых – левый глаз Шмура обезображен бельмом.
- Ты видишь, гадина, мой язык? – завопила  она.
- А что, хороший, очень сексуальный…
- Да язву на нём, ты что, не видишь?
На лице Шмура обозначился испуг, язва была похожа на первичный аффект при сифилисе.
- Да я первый раз тебя вижу, у тебя наверное, «люис», иди к венерологу! – сказал Ароныч.
         «Боже мой, неужели она и вправду заразилась этой ужасной болезнью?» - подумал Виктор, - «Да и не похожа эта женщина на ту москвичку, подругу известного поэта, случайную знакомую Соромицкого, которая предпочитала любовь по-французски. Предложи такое этой даме – убъёт на месте, выдранной из забора штакетиной….»
 - Вовочке, сыну трёхлетнему, ты выписал это лекарство горло смазывать, я попробовала его на язык и вот как его сожгло! А что было бы с горлом, если бы я его сыночку помазала?
         Действительно, на её языке был струп от ожога, как тут же определил Виктор, немного приблизившись.
- Ах, извините, пожалуйста, я, кажется, концентрацию перепутал, - возопил главный педиатр района, а Соромицкий сразу же про себя решил, что консультировать детей офицеров, у этого специалиста, он не будет.          Вечером они все вместе, включая фельдшера Рогати, сидели в столовой, под сенью большой пальмы. Шмур рассказывал, что по окончанию донецкого мединститута, он попал в эту глушь, по распределению, но он всё равно, смоется отсюда, любой ценой. Кэтрин, оказавшаяся похожей на любимую артистку Соромицкого - Татьяну Доронину, постелила медицине белую скатерть, медиков она очень чтила, особенно дерматологов, у которых лечилась неоднократно, не  смотря на этот прискорбный факт, красавица продолжала трудиться в «общепите», в том медвежьем углу, где на речном вокзале висела картина, изображавшая Ленина и Сталина, сидящих в обнимку, как «голубые» в институте благородных девиц под названием «Смольный». Так, вот, как и врачи-педиатры, официантки, тоже были «дефицитной» профессией. Присутствующие ещё посидели за столом, выпили, затем, появились какие-то мужики и выволокли Ароныча из-за стола, оказывать экстренную помощь ребёнку. Шмур что-то бормотал себе под нос, что нарушать клятву советского врача можно по законодательству в двух случаях: когда врач сам болен и когда врач в стельку пьян, что он и делает каждый вечер, чтобы его не тревожили, а сейчас, он болен ностальгией по исторической родине предков и одновременно пьян, и поэтому, вот Вам, совершенно трезвый санинструктор Рогати, который вполне, может осмотреть ребенка, чтобы потом доложить ему, районному педиатру. Мужики  не дослушали и как черти из преисподней, уволокли  грешное тело педиатра, выполнять служебный долг.  За столом стало скучно, Виктор расплатился и через полчаса, они с фельдшером вышли на улицу, наступили сумерки. В это время с другой стороны улицы раздался дикий вопль:
- Виктор Витальевич! Поедемте вместе трахаться, я знаю тут один подпольный публичный дом! Вам нравится совокупляться и любить «машек» силически?( видно, ему вспомнился один из рассказов Брэдбери). Что касается меня, то я очень, очень уважаю это дело!
     Обладателем вопля был никто иной, как, прислонившийся к забору, совсем пьяный Ароныч, который медленно сползал с него, как плесень.      Виктор поднял пьяницу и повёл на отдых, а Шмур, ещё на все улицу, подробно рассказывал, как он уважает «это дело», разумеется с женщинами, проходящие мимо матери, его маленьких пациентов, молча брезгливо отворачивались. Соромицкий с Рогати отвели Ароныча в общагу медиков, положили коллегу на пол, бросив туда тулуп педиатра, сами легли спать на сдвинутых стульях. Утром, оставив сладко спящего Шмура, они пошли на вертолётную площадку за районной больницей, там дислоцировалась санитарная авиация. Возле поликлиники толпились женщины с детьми, ожидая с деревенской покорностью, когда районный педиатр протрезвится и изволит появиться на работе, другого выхода, впрочем, у них и не было…
- Ну, как тебе главный педиатр района? –споросил его Базланов, когда Виктор по приезду зашёл в их комнату.
- У нас, во втором московском медицинском институте, главный факультет медико-биологический, где готовили врачей для космонавтики. Кто проваливал экзамены, легко мог поступить к нам, на лечебный, ничего не пересдавая. Кто у нас сдавал всё на тройки, мог отнести документы на педиатрический, а совсем, уже баранов-двоечников, определяли потом, в микропедиатры, так что, делай выводы сам, в отношении Ароныча, - уклончиво ответил Виктор. Базланов, чтобы скрасить время до увольнения в запас придумал себе забаву: повесил боксерскую грушу в изножье спинки железной кровати и целыми днями пинал её ногами в носках.
- Зачем ты это делаешь? – спросил его младший коллега.
- Чтобы не атрофировались мышцы бёдер и голеней. Принеси лучше «старичку» спиртика, «салага»! – Базланов взял в руки гитару и запел.
«До свидания Наташа, нам с тобой не зимовать!
Уплываю я всё дальше в бесконечный месяц март,
Вдаль несут меня олени, спит хантыйская тайга,
Тихо тают сожаленья, как весенние снега…» - вяло закончил он и стал всей пятернёй расчёсывать искусанную клопами спину.                -  Выпей лучше димедрола или пипольфена от зуда..- посоветовал Соромицкий.
- Да принеси, ты триста грамм, посидим, спою тебе на прощанье, приказ сегодня будет, позвони, кстати Тигрову, пусть как получит, так сразу к нам идёт в санчасть, на отвальную. Трех рябчиков, он подстрелил, ребята, уже готовят в офицерской столовой… - разглагольствовал, уже почти офицер запаса. В это время в дверь раздался стук, Писарь из штаба, присланный из штаба доложил, что приказ получен. При этой вести, Базланов, как распрямившаяся пружину вскочил с койки, в течении нескольких минут, привёл себя в порядок и повёл Виктора на отвальную. В его бывшем кабинете был накрыт белыми простынями двухтумбовый стол. На кожаном диване сидели гости, приглашённые на данное меропрриятие: Тигров, Саул Срулевич, Пётр-«комсомолец» и нач.фин – лейтенант интендантской службы, с красным пропитым лицом, знаменитый тем, что, спутавшись с проводницей,  напившись, «как прапорщик», потерял пистолет Макарова, выданный ему для перевозки казённых денег. Пьяные бичи вернули ему оружие, правда, без патронов, за три бутылки водки. Водку, два ящика, он вёз на проводы Базланова и когда переносил это богатство,  с казенными деньгами, в купе своей пассии, обронил пистолет. Веселье началось, пили много и часто, произносили тосты, вспоминали службу и её эпизоды…
 В это время в комнату зашёл неизвестный Соромицкому подтянутый офицер, среднего роста, с широким красивым лицом, в потрёпанном непогодой офицерском бушлате, но в выглаженной полевой форме, со свежим воротничком и начищенных хромовых сапогах, металлические части его портупеи сверкали золотом. Вошедший со всеми поздоровался и, протянув руку Виктору, представился: « Старший лейтенант Борис Бурнов, командир третьей роты, со станции Перил. Будете у нас, доктор, сходим на рыбалку, за грибами, а потом, поохотимся. Съездим на Демьянку, ну, а там, сходим в местный клуб, я туда, по выходным, вожу своих солдат на танцы».      Соромицкий обратил внимание на его ухоженные руки и запах  французского одеколона, исходивший, от чисто выбритого лица.
 За шкафом, за занавеской, на табуретках, сидели, тихо как мыши,  фельдшер - старшина Федус, начальник аптеки -  сержант Грецкин, ефрейторы Пырка и  Рогати. Они торопливо ели пищу с «барского стола», которую им передавал Базланов. В их обязанности входила доставка на носилках, по домам, «перебравших спиртного», офицеров и уборка стола, после отвальной.  Такого богатого пиршества, за всю оставшуюся службу, ни до, ни после проводов, Виктор никогда больше не видел.  Здесь была дичь от капитана - охотника Тигрова, в виде перепелов, рябчиков, глухарей и солёные огурчики, принесённые им из дома, рыба-стерлядь, привезённая с трассы Бурновым, замороженная в морозилке холодильника санчасти, её резали тонкими пластами и ели под охлаждённую водку – получалась знаменитая «строганина» - деликатес северных туземцев - хантов, грибы в сметане с картошкой, запечёный в собственном соку поросёнок, отловленный на помойке санчасти, которого не досчитается утром майор Поломоец, напитки из клюквы и брусники, изготовленные нач.фином части. Увидев свежую клюкву и бруснику Саул Срулевич не выдержав, восторженно взвизгнул:
- Боже мой! Сплошной витамин! – все расхохотались. Соромицкий догадался, почему одесский доктор имел звание младшего лейтенанта, да потому, что был не врачом-стоматологом, а зубным техником, то есть имел фельдшерское образование. В самый разгар веселья кто-то стал ломиться в закрытую дверь, выглянул истопник и доложил Базланову, что на приём пришли солдаты и требуют самого старшего врача.
- Ах, так, - рассвирепел последний, - Ваня, вынеси им моё фото!  Истопник удалился медвежьей походкой, послышались глухие удары.
- Всё в порядке , - доложил он, потирая огромные кулаки. Зазвонил
телефон, трубку взял Базланов:
- Слушаю, Смольный на проводе! Звонил начальник штаба и интересовался, почему не идёт приём больных.
- Ладно, старшина их примет! – сказал старший врач, отправив в казармы фельдшера, старшину Федуса.  А в руках Базланова уже была гитара.
- Посвящается  подполковнику НОСОРОГМАНу!, торжественно объявил он.

«Прощай Иуда, спи на серебре,
  А я уеду отсюда в сентябре,

  Ты канешь в осень клюквенных болот,
  Меня уносит вдаль «Аэрофлот»!

  Пускай токует радостный глухарь,
  В тоску такую некоторых харь,

  Верь современник, рельсы не солгут.
  И из Тюмени выведут в Сургут!

  Сибирь, прости же, силы отданы,
  Всё для престижа нашей сверхстраны.

  Судьба другая мне играют гимн,
  Балласт на призме оправлять другим.

  Железной трассе передай привет,
   А я в запасе, меня там, больше нет…».

- Ну, ты загнул, неужели, ты оправлял призму ж.д. пути? – удивился Виктор.
- Офицеров не хватает, дадут тебе летом взвод и пойдешь с медицинской сумкой на выгрузку деревянных, пропитанных креозотом шпал, и ещё помощь будешь оказывать, если кого-то придавит! – пьяно оборвал его Базланов резанув воздух ребром ладони.
- Хочешь сфотографироваться на память в «белогвардейской форме»? – спросил его старший врач на следующее утро после проводов.
- А где ты её возьмешь?
- Сейчас сбацаем! – Базланов одел полевую гимнастёрку, оторвал пришитые полевые погоны, взял золоченые погоны «поручика», то есть погоны старшего лейтенанта с парадной формы, грубо несколькими стежками прихватил их к плечам, воротник он завернул так, что получился стоячий жесткий, как в царской армии. Затем, он занялся изготовлением портупеи с двумя наплечными ремнями, сделав желаемое из двух портупей, своей и Виктора, продел ремни под погоны и затянулся ремнём. Оставалась фуражка. Взяв свою полевую, с обрезанным маленьким козырьком, он вытащил из неё пружину и примял тулью. После этого, они сфотографировались по очереди.
          -Ты заедешь в Москву? – спросил Виктор, записав в записную книжку приятеля свой домашний телефон и адрес.
          - Конечно!
           - Тогда завези подарки родным, сестре замшевую курточку, а отцу японский зонт.
           - Будет исполнено!
В последствии, будучи в Москве,  Базланов сделал фотографии и оставил их дома у родителей Соромицкого. За день до убытия на «дембель» старший врач приказал фельдшеру застелить себе чистую постель.
            - Что ты делаешь? – удивился Виктор, увидев, что Базланов намазывает густым слоем крема свои хромовые сапоги.
            - А вот, увидишь! – ухмыльнулся довольной улыбкой, уволенный в запас старший лейтенант и плюхнулся в чистую постель, которая тут же покрылась черными пятнами. Так он проспал свою последнюю ночь в армии.
            - Какое убожество, вылитый купчик на гулянке, - размышлял Виктор.
     Утром, перед посадкой в поезд Базланов напел ему свою последнюю песню:

  «Звезда, товарищ, так светит ласково тогда,
    Когда теряешь… И понимаешь – навсегда,

    Светить устала, уж миллион, бездонных лет,
    Её не стало, тебе достался мёртвый свет.

    Лишь накомарник на лоб пониже опусти,
    Свистя губами: «Мой бедный Августин…»

    Звезда блестела, как тускловатая фольга.
    И шелестела вечнозелёная тайга…»
 


 
                Глава пятая. « Печёное яблоко».

       Замполит Гобкин был вторым начальником, кому Базланов представлял свежеиспечённого младшего врача части. Данный начальник прослужил шесть лет в Монголии, в пустыне Гоби, отчего его лицо, продубленное всеми пустынными песчаными бурями, стало похоже на печёное яблоко, покрывшись сетью морщин. Уже немолодой офицер, со среднетехническим образованием, был, до сих пор в звании капитана и для получения, заветного звания – майора, данная должность – его последний шанс, поэтому, он ревностно относился к своим обязанностям. Перевод на Выйский он воспринял, как последнее повышение по службе, приблизившее его семью на несколько тысяч километров, к вожделенной Европе, из глубин древней Азии Чингиз Хана.  Поэтому в части солдаты тут же дали ему кличку – «Печёное яблоко». Это самое яблоко задвигало всеми своими морщинами при виде настоящего москвича, жителя «дорогой нашей столицы», когда он вызвал, на следующий день, после отъезда Базланова,  к себе в кабинет  на беседу, молодого врача.
  - Почему Вы, товарищ лейтенант повесили в своей комнате карту США? - задал он первый вопрос, так как ему, тут же донесли истопники, что Виктор совершил этот странный поступок.
- Во-первых, это официальная карта, изданная в СССР, во-вторых – США наш вероятный противник, которого надо изучать. Вот, Вы, товарищ капитан, можете, например, ответить, какой город является столицей штата Нью-Йорк?
- Нью-Йорк и является, что за детский вопрос!
- Нью-Йорк – это столица земного шара, так как, там расположена штаб-квартира ООН, а столица штата – крошечный город Олбани!
      Гобкин, аж, задохнулся от такой наглости: его опытного политработника, учит этот сопляк.
- Ладно, Вы свободны, - пожевал он губами, - но будьте впредь осмотрительней лейтенант, не все же у нас, москвичи и ленинградцы, люди, простые советские, могут Вас неправильно понять, не все, понимаете, политически зрелые…
- Уж, ты, печёное яблоко, конечно перезрелый, - подумал Виктор, козырнул и вышел из кабинета. А Гобкин достал из стола яблоко, данное ему утром женой, при уходе на службу и стал нервно, и обиженно жевать его, как ребёнок… Второе столкновение с замполитом произошло дней через пятнадцать, когда Виктор получил первое письмо из дома. Оно было в фирменном конверте с логотипом газеты «Правда». Письмо принёс не солдат почтальон, а сам Гобкин, зайдя в кабинет Соромицкого, конверт политработник держал как «бомбу, ежа, бритву обоюдоострую» из стихов Маяковского о советском паспорте.
- Вы, что же, это понимаете, написали в орган ЦК КПСС?
- Это письмо от отца, он там работает! – ответил Виктор.  С тех пор, со стороны политработников, к нему претензий не было. Наоборот, Гобкин «полюбил» его всей душой и стал брать на «шмон» в солдатские казармы, где у кавказцев изымались самодельные ножи и заточки, похожие на кинжалы, а у остальных - дембельские альбомы и записные книжки, украшенные, вырезанными из журнала «Огонёк»  изображенными там орденами «Победа» и «Красная звезда». Ножи они делили поровну, а бумажные изыски солдатской фантазии, замполит сжигал на импровизированном «инквизиторском костре», перед строем части. В задачу доктора входили поиск вшей у новобранцев и браги в огнетушителях, а также пищи, которая могла вызвать отравление «горячо любимого личного состава». Ради интереса, Соромицкий стал брать у Гобкина образцы солдатского фольклёра, который обещал уничтожить. Со временем, у него скопились десятки блокнотов и альбомов. Так, блокнот Муминова Коли, рядового второй роты ,третьего взвода, украшали мудрые изречения:
«Служи по уставу – завоюешь честь и славу!».
«Принял присягу – от неё ни шагу».
«Солдат спит – служба идёт».
«Дураками не рождаются – ими становятся».
«Женщина – существо странное, но полезное».
«Потерять любимую девушку – значит, потерять самого себя».
«Жизнь – это не те дни, что прошли, а те, что запомнились».
Затем, шли песни: «Иволга», «Мама», «Наташка», «Рыжая, рыжая, ты на свете всех милей, рыжая, рыжая, не своди с ума парней» и песнь о «Перате», вероятно «Пирате». Странным образом, туда затесалось и песня, на стихи Иосифа Бродского «Прощание с родиной»:
«Мне говорят, что надо уезжать, да, да, благодарю, я понимаю…»
            Завершала сборничек, уже знакомая Виктору, песня неизвестного гениального солдата: « Тюмень-Сургут, в атаках комаров…».            Однажды, с целью обследования тепловозного хозяйства, на Выйский прибыл, сам командир взвода тяги, младший лейтенант Степновский, как представитель вышестоящего штаба, так как рота эксплуатации входила в штат управления соединения. Прибывший командир не подчинялся в части никому, поэтому не отдавал чести, даже всесильному подполковнику Рогману. Последний, опасался любого визитёра из центра, от «особиста» до военного прокурора, или журналиста газеты желдорвойск, чья редакция дислоцировалась в Свердловске. В первый же день, знаменитый хоккеист напился «в стельку», со знаменитым стрелком – чемпионом ВС СССР Тигровым. В сумерках, Степновский стоял возле офицерского сортира и мочился на снег, брезгуя войти, в загаженную деревянную будку. Так делали многие, поэтому снег, вокруг данного заведения, был странного оранжевого цвета. Мимо, на свою беду, шёл со службы домой Гобкин, неся в сетке несколько банок тушёнки, которые он изъял у повара солдатской столовой, при обыске его кладовой. Гобкин понятия не имел, кто такой, этот огромного роста младший лейтенант, поэтому он спросил: «Ты почему, «младшой», мне честь не отдаёшь?».  Командир взвода тяги, не отвечая, застегнул, не спеша, ширинку, и только потом, мутными глазами посмотрел, как на вошь, на маленького Гобкина.
- Я, замполит части! – смутно пугаясь непонятной силы, исходившей от великана, пискнул на всякий «пожарный», политработник.
- А, «Печёное яблоко! Опять солдат обворовываешь?- увидев тушёнку, усмехнулся Степновский. Затем, мощной ладонью правой руки, грубо схватил Гобкина за шиворот, левой, распахнул дверь сортира и заведя туда несчастного, пригнул его голову к зловонной дыре, заревел: «Утоплю, гнида!». Свидетелей этой сцены не было, ещё немного и славный политработник погиб бы, в дерьме, но в последний момент, отчаянно завизжав, замполит бросив на загаженный пол сетку  с тушёнкой, извернулся изо всех сил, повиснув в воздухе и подобрав ноги, вырвался и бросился бежать.
- Коммунистен, комиссарен унд юде, два шага вперёд, я вас буду, немного стрелять!, - вспомнив фильм Бондарчука «Судьба человека», издевательски кричал ему вслед, «представитель вышестоящего штаба». После этого, Степновский подобрал «трофейную» тушёнку  и пошёл допивать с Тигровым, оставшуюся водку в общагу, где и рассказал о происшествии. В глубине души, он надеялся, что уж теперь-то его, обязательно, уволят в запас, признав шизофреником. Но перепуганный политработник, об этом, страшном для него случае, никогда и никому не рассказывал. Гопкину часто, с тех пор снилось, что здоровенный «гестаповец», с засученными рукавами, держа огромными волосатыми лапами, его за шиворот, топит, как коммуниста и комиссара, в дерьме, после чего, он просыпался в холодном поту, с колотящимся сердцем. Теперь, завидев Степновского, он поворачивался и шёл обратно в штаб, делая вид, что что-то, там, забыл, в своем служебном кабинете.
            
                Глава шестая. Политработники.

       Не было в части больше, таких злейших врагов, коими являлись двое подчиненных Гобкина: парторг  капитан Янченко и пропагандист младший лейтенант Умкин. Комсомолец Петя, ко всему относился спустя рукава, постоянно бывая в разъездах, четвертый политработник – начальник клуба лейтенант Кальсенко занимал нейтралитет, ни во что не вмешивался, постоянно находился в клубе, где время от времени, крутил для солдат фильмы, типа:  «Ленин в Октябре» и «Ленин в восемнадцатом году».
       Янченко же и Умкин, вынуждены были делить один кабинет на двоих, они два года не разговаривали, сидя напротив друга друга, пребирая бумажки, они зорко следили, за своим визави, глаза их горели лютой злобой, каждый из них, мечтал проломить голову другому. Биополе ненависти было так напряжено, что, казалось, ещё немного и разрядится вспышкой молнии и данные офицеры бросятся, грызть друг друга зубами. Это была классовая ненависть аристократа и плебея. Зубы Янченко, рафинированного интеллигента из Прибалтики, сверкали белизной, он лечил их и дома, когда приезжал в отпуск, и в части, немедленно обращаясь к «Сплошному Витамину», при появлении малейшего мелового пятнышка, предкариеса.        Зубы же Умкина, были покрыты мерзкими стальными коронками, небрежно сделанными фельдшером деревенского медицинского пункта, в Костромской области, где будущий пропагандист работал учителем физкультуры и труда, в сельской школе, носившей до революции статус церковно-приходской, а сейчас, ставшей обыкновенной восьмилеткой. Его призвали на два года на эту непыльную должность(имеющую по штату вилку: старший лейтенант-капитан), где он хотел получить по «дембелю» лейтенанта. Мечта Янченко увидеть разбитый череп Умкина, едва не сбылась, когда напившись браги, во время ответственной пропагандистской командировки на Куть-Ях, Умкин брёл со станции, в вагончик для офицеров и «претерпел лобовое столкновение с тепловозом», шедшим на малой скорости, при маневровых работах.  Его низкий упрямый шишковатый лоб выдержал это столкновение с честью, политработник отлетел на балластную призму пути, получив сотрясение мозга и ссадины лба. Злые языки поговаривали, что с пути сошёл сам тепловоз, а Умкин стал ещё умней. Когда его поднимали солдаты, он бормотал что-то, вроде: «Шатат-матат, ничего не понимат!». Окончание слов он произносил так, как привык говорить на своей малой родине. А здесь, он служил Родине, с большой буквы и старался это делать, на совесть. Его безграмотные конспекты, переписанные из материалов, очередного съезда КПСС, были исполнены аккуратным бисерным почерком, при взгляде на который, Янченко почему-то вспоминал свой любимый роман Германа Гессе «Игра в бисер». Трагедия Янченко была в том, что он никогда не верил в идеалы, которым вынужден был служить. В первый же день, когда он заглянул в комнату к Соромицкому, где Виктор повесил на стене карту США, парторг долго и деликатно её рассматривал, мечтая в глубине души  о жизни, где-нибудь во Фриско, как он, по- пижонски, называл Сан-Франциско, и куда три года назад эмигрировал его школьный друг, записки от которого, передаваемые ему с оказией, он хранил в своём служебном сейфе, перечитывая на службе.  С молодым доктором, он сразу подружился искренне, почувствовав в нём, тот же заряд «диссиденства и декаданства», что не помешало ему, в этот же вечер, за чашкой чая в приватной беседе, донести Гобкину о карте США и о возможном диссидентстве, которое ему почудилось в душе Виктора. Хитрец и умница, он читал Кафку и Джойса, причём, последнего в подлиннике, тренируя свой безупречный и так, английский, американизированный вариант которого, парторг учил, чтобы сразу войти гоголем, в нелёгкую американскую действительность(преодолев языковой барьер, на котором часто спотыкались выходцы из СССР), если судьба подарит ему встречу с ней.  На службе, Янченко, легко манипулировал замполитом и всегда находит общий язык, с вышестоящими политработниками. Его жена, красавица Эви, пожила на Выйском три месяца лета, держась высокомерно, не здороваясь, даже с женой комбата, перед которой пресмыкались остальные «бабы»(так презрительно их называла Эви). Жена парторга ежедневно меняла наряды и драгоценности, гордо шествуя в штаб, к мужу, под завистливое шипение «баб», у которых не было других развлечений, кроме обсуждения её прибалтийских, с европейским налётом, обновок. Осенью она уехала, заявив Янченко, что никогда, в «эту дыру» не вернётся, а ему надо готовиться к поступлению в Военно-политическую академию имени Ленина в Москве, в которой она соглашалась жить месяцев шесть-семь в году. Отец её, был крупным «партайгеноссе» в одной из  республик советской Прибалтики, по убеждениям(будучи представителем угро-финской группы, родичей хантов и мансей) - ярым националистом, действующим в отношении России по принципу: «маленький народ - хозяин всей страны». С парторгом жена разговаривала, презрительно, как с представителем низшей расы, на родном туземном языке, что ещё больше унижало и задевало окружающих женщин, ибо им казалось, что идёт обсуждение их убогих одеяний из японского кримплена, в изобилии продававшихся в местных магазинах станции Туртас. Потеряв надежду на поступление в академию Янченко решил пойти по стопам Степновского и уволиться по психическому заболеванию. Он привёз справку, на балтийском диалекте, что он, Янченко, находясь в заслуженном отпуске, якобы упал, в нетрезвом виде, с одной из средневековых башен, получил сотрясение мозга, лежал в больнице. Купил, с помощью тестя, свидетельство, о будто бы произведенной ему спинномозговой пункции. Парторг долго докучал Базланову разговорами о «модернизме и постмодернизме», в современной западной литературе. Старшему врачу он надоел, хуже горькой редьки и тот посоветовал политработнику совершить какой-нибудь странный поступок. В тот же вечер, когда Базланов познакомил его, с подхваченной на Демьянке студенткой пединститута, Янченко, когда девица отказалась лечь в койку с Базлановым, выхватил взрыв-пакет и заорал: - Ложись сука, когда тебе приказывает советский офицер, а то, взорву к чёртовой матери!  Девица покорно легла и отдалась старшему врачу, случай этот имел огласку, поскольку замполит видел, как утром, Базланов сажал на поезд свою очередную пассию, которая уже успела нажаловаться Гобкину. Другую свою выходку парторг обратил против своего кабинетного врага, на вечере танцев, в офицерском общежитии, точнее в биллиардной комнате, которую Кальсенко превратил в «танц-клуб», убрав оттуда лишнюю мебель и отделав стены  изделиями из коры и обожжённых сучьев. Умкин пришёл на данный бал-маскакад в униформе костромского ансамбля балалаечников: в плисовых шароварах, красной «палачёвской» рубахе, вышитой по вороту петухами и в алых, сафьяновых сапожках. Он лихо отплясывал вприсядку, время от времени, подпрыгивая вверх, совершая при этом, оборот вокруг собственной оси. Напротив него, танцевал с женой командира части, медленный танец галантный Янченко, который был в безупречном костюме-тройке и галстуке-бабочке. Ноги его украшали элегантные итальянские штиблеты, на которые с завистью, давно поглядывал  пропагандист. Он всю жизнь мечтал о таких «лакированных». В один из моментов, когда изрядно. поддавший Умкин, красуясь перед дамами, в очередной раз высоко подпрыгнул в воздух, то не смог правильно рассчитать траекторию своего полёта и повис на одном из сучков, как на вешалке. Не поняв сначала, что произошло, он стал извиваться как червь на крючке. Зал стал дико хохотать, никто и не подумал помочь несчастному. В то время, бросив свою даму к пропагандисту, вскрикнув нечеловеческим голосом,  подлетел интеллигент Янченко и стал избивать, царапая по-бабьи, лицо своего недруга, крича на весь зал: « Получи расчётец, быдло вонючее, скотинка серая!». Офицеры с трудом оттащили парторга от своей жертвы. У Умкина с треском разорвалась красная рубаха, он рухнул на пол, растянув связки левого голеностопного сустава. Базланов был вынужден туго забинтовать ему ногу эластичным бинтом. Парторга отправили в Тобольск к местному психиатру, которому старший врач поставил пару пузырей, после чего был получен диагноз: «Болезнь Блейера, под вопросом?», проще говоря – шизофрения! На радостях парторг напился «в хлам» и когда его привезли на Выйский в санчасть, туда, тут же прибыл капитан Гобкин, чтобы освидетельствовать факт употребления спиртных напитков, ответственным политработником. Вот, тут, Янченеко выкинул свой последний прикол, а именно, он встал на четвереньки и стал манить к себе замполита, приговаривая: - Вась! Вась! Вась! – как будто звал своего кота. Позвонили в тюменский лазарет, где в данный момент, находился Пустомелин – единственный психиатр, на все местные вооруженные силы. Ему в обтекаемых фразах рассказали о заболевании уважаемого человека. Был поставлен соответствующий диагноз. Янченко получил карт-бланш и был уволен, с вполне приличной пенсией, но с перспективой пожизненно стоять на учёте в психдиспансере. В последствии, он писал Соромицкому, что болезнь его отпустила моментально, как только в Таллине, сойдя с поезда, он услышал родную прибалтийскую речь. Через некоторое время в часть приехала инспекция, возглавлял которую генерал маленького роста, крикливый и худой, как бойцовый петух. После осмотра части, его пригласил Рогман на обед в офицерскую столовую, закрытую в это время, от прочего командного состава. Туда же, нагло, в белом халате, отправился Виктор, заявив разъярённому комбату, что прибыл снять пробу с генеральского обеда. Молодой доктор, чтобы не отдавать честь, прибыл в столовую без фуражки, браво щёлкнув, на манер царских офицеров каблуками, он, как истинный шляхтич (его предки упоминались в произведениях Адама Мицкевича), представился генералу (похожему в данный момент, на генерала Корнилова перед штурмом Черноморского вокзала, в Екатеринодаре) и доложил о цели своего визита. Виктор как бы любовался собой со стороны: стройный с маленькими усиками, в начищенных сапогах и выглаженной полевой форме. Тучный, мешковатый Рогман, злобно посмотрел на этого московского хлыща (своими выпуклыми, глупыми, волоокими глазами), прервавшего важную застольную беседу. Соромицкий осведомился о драгоценном здоровье генерала, объяснив, что должен первым попробовать пищу, которую, будет вкушать, прибывший начальник, при этом сослался на Александра Македонского, принявшего данный обычай: если лекарь не умрёт, еду можно принимать и царственной особе.

  Услышав токое, генерал заулыбался и сказал по-простому:
- Садись доктор, к нам!
    Под ненавидящим взглядом комбата, доктор стал уплетать, за обе щеки, огромные, специально для руководства, вылепленные самим Поломойцем (который робко сидел на краю стола) пельмени из свинины, со сметаной, насытившись, откланялся. Сухопарый генерал выйдя на крыльцо столовой потер плоский живот, блаженно потянулся и произнес! : «Драть вола! Как хорошо на трассе!». Ему вспомнилось и он рассказал за столом, как будучи еще, старшим лейтенантом, в далёких шестидесятых годах, он впервые произнёс, эту крылатую фразу, в кабаке ресторана «Восток»,  в  Тюмени и как одна из официанток сказала при нём, своим товаркам: «А старлей, видно настоящий, из трассовых офицеров!». После этого, он сытно рыгнул и отправился спать в вагончик «КСО», где всегда останавливалось начальство. Утром, глава инспекции прибыл на развод личного состава, выслушал доклад Рогмана и поздоровался с присутствующими. В это время появился, хромая, опоздавший на развод младший лейтенант Умкин, его лицо несло печаль скорби, клапаны шапки-ушанки были завязаны «мертвым узлом», с носа капало, глаза с похмелья слезились. Командир батальона хотел на него заорать, уже открыл рот для этой цели, но стоящий рядом генерал остановил Рогмана, потому что, мысленно сравнил рост пропагандиста со своим, и увидев, что он сам, выше ростом, милостливо сказал: «Становитесь в строй, лейтенант!».

      
Глава седьмая. Командир части подполковник Рогман.

      В самой глубине души прятал Павел Петрович Рогман тягостные и неприятные воспоминания из своей армейской жизни. Поступая в академию тыла и транспорта, он по совету своего свояка Блудомордова, выкрал в бане партийный билет у капитана Григоровича, был пойман на месте преступления, униженно просил и был прощен. Три года назад он спутался с женой прапорщика, обиженный муж - татарин обиделся, сел в засаду в подъезде жилого дома, где и «отоварил» коварного сердцееда ломиком по шишковатой голове. Командование и политработники, данный случай (чтобы не выносить сор из избы), списали на местных «хулиганов», подполковника отправили в госпиталь, прапора уволили за упущения по службе. Рогману, по выздоровлению, пришлось ехать в Читу командовать батальоном «кадра», а это - понижение. Через год, когда все забылось, Павел Петрович вернулся под Свердловск на должность командира, другого линейного батальона. Год назад на линии Решеты-Арамиль, он успешно сдал ж.д. участок трассы. На сдачу прибыл тогдашний, Первый секретарь Свердловского обкома. Он поблагодарил Петровича за руку и даже удостоил чести, разрешив, принять участие в «барской» охоте, с последующей традиционной выпивкой. После данных мероприятий, окрылённый и полупьяный подполковник, летел на служебной машине в часть, мысленно примеряя себе полковничьи погоны. Возле  самого въезда в Решёты он увидел двух пьяных солдат своей части, которые возвращаясь из самоволки, волокли бидон с брагой. Не сдержался Рогман, которому, данный момент, после прикосновения к власти высшей – партийной, было море по колено, и сильным прямым ударом сломал нос самому наглому, по мнению Павла Петровича, сержанту Дуркину, настоящему «хаму и тунеядцу бессовестному…». Пострадавший, так жалобно и пронзительно кричал, упав на землю, что привлёк внимание «гаишников» из расположенного рядом поста. Милиционеры задержали всю компанию и сообщили о происшедшем, через комендатуру, в опергруппу соединения. Оттуда приехал начальник политотдела, полковник Божко. Переговорил с милицейским начальством, что-то им пообещал. Короче говоря, милиционеры, злобно поглядывая на подполковника, избившего, такого же, как они сержанта (хотя и срочной службы), выпустили всех. Сержанта отправили в госпиталь, брагу вылили, рядовой попал на гауптвахту, ну, а Рогман, спасённый от тюрьмы, стал пьяно целовать брезгливо отстранившегося Божко и фамильярно шептать ему на ухо: «Васенька, Вася! Что ты для меня сделал! До самой смерти поить буду коньяком!». Слова своего он не сдержит, много лет спустя, когда генерал Рогман приедет для инспекции в Питер, инспектировать одну из частей, в стороже кооперативной стоянки офицерских машин, он узнает бывшего полковника Божко, в данный момент пенсионера, но не поздоровается с ним, а молча пройдёт мимо. А пока, он ещё служит на Выйском. Однажды, он особенно остро почувствует своё одиночество, в этом, враждебном,  для себя мире. Лютой зимой военный городок был засыпан, чуть ли не по крыши снегом. Два взвода солдат были брошены для расчистки дорожки от штаба к дому, где жил командир части, снег всё шёл и шёл, получалась траншея в снегу, высотой примерно, около полутора метров и шириной  - около трёх метров. И вот он, командир батальона, шествуя важно из штаба, поглаживая живот, в предвкушении кубанских щей, которые вкусно готовила жена, представлял о мягком прикосновении к лысенькому шишковатому черепу младенца-сына, такого милого и так, похожего головой, на самого Рогмана, наблюдая искоса, как замполит Гобкин лезет через сугробы к своему бараку.   Вот нет у того такой власти нет, как у командира батальона и не может он расчистить путь к своему очагу, а Павел Петрович может! И вдруг, вся радость комбата была испорчена, из-за стены сугробов, он увидел спины двух офицеров, направляющихся в домик, находящегося на трассе лейтенанта Голококосова, до чуткого слуха Павла петровича донеслось: «Проспект имени Рогмана!», затем, издевательский смех. Он узнал Бурнова и Соромицкого, ненависть к этим, двум негодяям затопило всё его существо, перед глазами, ослепляя, накатила кровавая пелена и повысилось кровяное давление. Мысли путались: «Этот московский наглец, сын корреспондента центральной газеты, двухгодичник, ему, понятно, всё до «фени», но это-то - кадровый, отец которого – боевой лётчик, давно погиб и уже никогда не сможет ничем помочь, он то, куда лезет? Надо будет ещё раз внимательно посмотреть его личное дело и сделать выводы, с перспективой отправки этого старлея, со средне-техническим образованием, куда-нибудь в район БАМа,  в том же звании, лет на десять, дав соответствующую характеристику! Хотя нет! На БАМе год за полтора и различные льготы, лучше, уж, пусть поезжает на Абакан - Тайшет, там и климат, как на БАМе, а льгот нет….». Комбат вспомнил, как несколько дней назад, он на вагончике АэСКе совершал рекогносцировку по будущему месту расположения подразделений на Манчеме. Тогда с ним, в числе прочих, был врач, который должен был снять пробы воды в местной речушке, на предмет её пригодности для нужд части. Соромицкий с ломиком и двумя бутылками для воды медленно спускался к реке по откосу насыпи, утопая в снегу. Павел Петрович, желая подчеркнуть свою значимость, стал орать из тёплой АэСКи: «Бегом, лейтенант, бегом, я Вам приказываю!».
      - Сейчас, побегу тебе, сволочь, вот, уж, дудки! -  думал Виктор, вяло перебирая ногами в снегу, как лягушка попавшая в сметану. Пробив лунку во льду, набрав мутной болотной в ёмкости, он стал подниматься к АэСКе, в дверях которой, величественно возвышался Рогман.
- Ну, как водичка? – снисходительно спросил комбат.
- Судя по внешнему виду, даже, не проводя бактериального анализа, можно сказать, что для приготовления пищи, данная вода не подходит, мне, по долгу службы, необходимо сообщить об этом в вышестоящий штаб, чтобы там приняли соответствующее решение о наказании виновных! – отчеканил врач, глядя на перекосившуюся рожу Рогмана. Услышав такое, подполковник разволновался, потому что, ведь, действительно сообщит, сволочь такая, куда следует и тогда прощай, все мечты о карьере.
      - Хорошо лейтенант, решение будет принято позже! – чтобы, хоть как-то сохранить лицо, промямлил Павел Петрович и всю обратную  дорогу сидел уткнувшись в окно «АЭСКи», настроение было безвозвратно испорчено.  Рядом сидел лейтенант Соромицкий и вспоминал свою первую встречу с командиром части. О прибытии в часть нового врача, родом из Москвы, Рогман узнал от начальника штаба майора Паперного. При слове «Москва» Павел Петрович испытал нечто, вроде лёгкого сексуального возбуждения: дескать «дорогая моя столица», и какой военный не мечтает стать генералом и служить в ней. Но «наглый» лейтенант не счёл нужным представиться ему, самому командиру части, поэтому Рогман, сам отправился в санчасть, под предлогом прохождения обязательного ежегодного диспансерного осмотра, подавая пример остальным офицерам гарнизона.
 - Товарищи офицеры!!! – пронзительно скамандовал Базланов, лениво поднявшись с кожаного дивана, а Виктор и «Сплошной Витамин» стремительно вскочили, вытянув руки по швам, когда Павел Петрович важно «вплыл» в помещение. Своим появлением он напомнил Виктору бесплотного духа, который материализовался в воздухе, как джин из лампы Аладдина. При этом, данная особь, человеческая, тридцати с лишним лет, была выше среднего роста, с уже, наметившемся брюшком и длинными руками, которые оканчивались ладонями с жадно согнутыми, толстыми волосатыми пальцами. Казалось, что он хочет схватить и растерзать присутствующих. Мощный торс подполковника был увенчан, лысеющей, круглой шишковидной головой, на короткой шее. Во всем его облике было, что-то совиное: рот, с яркими, похотливыми губами, над которыми нависал хищный  крючковатый нос, а ещё выше -  глазки, круглые, злые и пронзительные, в которых прятались подлость и подозрительность.
- Товарищи офицеры!  – миролюбиво произнёс Рогман и добавил, - попрошу всех выйти из кабинета, мне нужно поговорить со старшим врачом.
 Комбат прошёл у Базланова беглый осмотр, затем, вызвал в кабинет Соромицкого, для беседы.
- Расскажите, что вы окончили, лейтенант?
- Второй мединститут!
- Что это за заведение?
- Головной мединститут по РСФСР, а по СССР – первый московский. Оттуда идёт персонал для кремлёвской больницы, а наши выпускники распределяются в центральную больницу РСФСР, потом, обслуживают республиканскую верхушку. Даже мы, студенты, состояли на медобслуживании в поликлинике № 2, вместе, например, с уборщицами Совета Министров РСФСР.
- А какие они эти, уборщицы Совета Министров? – мечтательно прижмурив глазки, спросил Рогман, рисуя в воображении пленительные девичьи силуэты в мини-бикини, с ногами до ушей…
- Самые разные, от восемнадцати до семидесяти лет, но обращались с контингентом, сами понимаете, в основном пожилые…
Павел Петрович разочарованно сглотнул слюнки, волшебная мечта приобретала разочаровывающие очертания.   
  - А этот лейтенант, может впоследствии пригодиться, Сибирь я пройду лет за семь-восемь, а потом, академия генштаба и работа, в главном штабе наших войск, в столице. А этот парнишка, возможно, будет,  правительство республики лечить…,- сладко размышляя о собственной карьере, думал комбат, следуя домой, где его огорчила жена, сообщив, что простудился ребёнок.
     - Позвони в санчасть, пусть явится доктор, - попросила она мужа.
    По вызову Соромицкий отправил санинструктора Рогати, фельдшер по образованию с простудой, вполне мог справиться, а Виктор с Базлановым в это время вызывали вертолёт из Тобольска, так как в это время поступил солдат в тяжелейшем состоянии, без сознания со странной геморрогической сыпью.
- Это, наверное, крупозная пневмония, сейчас будет отёк легких и он умрёт! – в панике бегал вокруг больного «Сплошной Витамин».
Заткнись, Витамин, прекрати панику, это менингококцемия, - успокоил его Базланов.
- Принеси лучше из аптеки систему для переливания крови, будем ладить капельницу, а , ты, Виктор, неси  чемодан скорой помощи, там преднизолон! – спокойно приговаривал Базланов, вводя толстую иглу в в вену, локтевого сустава солдата.
-  Но, ведь, менингококцемия – это менингит, а они все умирают! - не мог успокоиться Диаков.   Его симпатичное лицо, украшенное миниатюрными усиками, жалко подрагивало. Младший лейтенант сам сел к телефону, в его голосе было столько паники и ужаса, что диспетчер санавиации сразу дал добро на вылет, хотя погода была, явно нелётная.
    «То взлёт, то посадка, то взлёт, то дожди, сырая палатка и писем не жди.» - вспомнились Виктору слова знаменитой песни Юрия Визбора о пилоте – «Серёга Санин». 
    В это время Рогати представлялся подполковнику у его дома:
 - Товарищ полковник! Ефрейтор Рогати, санинструктор!
-  Какая фамилия дурацкая, - подумал Рогман и оскорблено рявкнул:
 - Ефрейтор! КРУ - ГОМ!! Пусть прибудет московский врач! Бегом - МАРШ!
«  Хамло столичное, бессовестное, к ребенку самого командира части посмел прислать ефрейтора, с издевательской фамилией!» - размышлял он, пока к нему, с сумкой неотложной помощи неохотно брел  Соромицкий. Так, между младшим врачом и комбатом возникла первая трещина, превратившаяся, потом, в пропасть взаимной неприязни.       Павел Петрович, безусловно, был отличным организатором с нетрадиционным, нестандартным мышлением и новаторским подходом к любому делу. Так, например, когда оленьи языки, бывшие на складе части, надоели его жене, он обменял стройматериалы в Тобольске, на несколько ящиков кур. Пока его жена готовила самую «жирненькую» (из общей партии) курочку, в его голову пришла прекрасная мысль: премировать курами, только тех офицерских жён, чьи мужья выполняли план по строительству трассы. Лично, словно награды Советского Союза, он из ящика и одаривал тушками кур офицерских супруг, отказав, однако, жгучей чернявой брюнетке, жене лейтенанта Голококосова, который по слухам, из верных источников, слишком часто пропадал в общагах станции Демьянка (в этом притоне пьянства и разврата), поэтому плана не выполнил, а его дрожайшая половина, принимала у себя дома этих негодяев, Бурнова и Соромицкого. Бурнов же издевался, над этими нововведениями, и привозил в общагу свежих жирных копылух (самка глухаря), продавал их, по штуке, за два процентов выполнения плана СМР ротным командирам, а те соглашались, лишь бы, утихомирить своих жён. Рота, которой Борис командовал, злые языки называли «ротой воров», Потому, что ни один солдат данного подразделения не проходил мимо того, «что плохо лежит» (лопаты, ломики, шпалы, бочки с  ГСМ и т.п.), а хватал и тащил в родную «инструменталку», где получал премию – например, пару сигарет, чем бывал очень доволен. Комбат злился постоянно, но ничего поделать не мог, а Борька Бурнов смеялся, потому что выполнил план на сто пятьдесят процентов, причём, не калеча своих бойцов, а всё потому,  что еще, собирал всякие, якобы, ненужные работы, типа - очистки конусов насыпи  свайно-эстакадных мостов от снега, что, кстати, было заложено в локальных сметах. Зампоснаб - майор Поломоец, не мог справиться со стаями бродячих собак, которые оккупировали помойки части, расплодившись в невероятном количестве. Они носились по территории гарнизона, вместе с полудикими поджарыми свиньями, выхватывая у последних, из-под носа отбросы солдатский и офицерских столовых, разоряя тем самым подсобное хозяйство части. Поэтому, когда капитан Тигров поехал за новобранцами в Среднюю Азию, Павел Петрович дал ему команду привезти оттуда, как можно больше корейцев, которые приехав в часть, тут же съели всех бесхозных собак, резко улучшив санитарное состояние окружающей среды. Много лет спустя, генерал Рогман будет назначен примьер-министром, одной из взбунтовавшихся кавказских республик, возжелавшей отделиться от России.. Возглавит республику, бывший её первый секретарь коренной национальности, а при нём, как в советские времена, будет  русско-язычный, «глаза и уши Кремля», марионеточный премьер. В разбитой бомбёжками и артобстрелами столице, в развалинах бродили тысячи собак, поедавших отбросы и даже, человечину. Павел Петрович, через МИД, пригласил из голодающей Северной Кореи человек триста коммунистов-корейцев, бесправных и никому не нужных, которые прибыв на место, якобы на восстановление города, резво приступили к делу по вылавливанию и пожиранию бродячих «собачьих деликатесов», тем самым пресекая эпидемии, в самом зародыше.
- Прекрасный организатор! - скажет тогда знакомый Рогмана, бывший Первый секретарь Свердловского обкома партии, а ныне президент России и в награду, переведет Павла Петровича в Москву на должность заместителя Министра путей сообщения, но это будет потом.  А, пока, Степновский с большим юмором рассказывал в санчасти о том, что, будучи в отпуске, случайно столкнулся с комбатом Рогманом на Ленинградском вокзале столицы. Последний, в парадном мундире, держа в левой руке свой любимый чёрный дипломат, с которым никогда не расставался, вальяжно подошел к красивой проводнице и предъявил билеты в купе на «Красную стрелу».
- Как Ваше имя, простите? – деликатно осведомился он у девушки.
- Там написано! – грубо ответила она(подумаешь , потертый подполковник…).
- Где написано, прошу прощения?
- В вагоне! – отрезала проводница.
 - Должен же я знать, с кем имею честь ехать! – оскорблено, пробормотал Павел Петрович. В это время он увидел, что в конце платформы показалась его жена с её сестрой, которые сгибались под тяжестью поклажи, поскольку заплатить носильщику подполковник и не подумал.
      -   Что тащитесь, как энти, как его, медузы! – вдруг, грубо заорал он на всю платформу, поскольку был уязвлён отпором проводницы, у         которой хотел взять номер телефона, до прихода супруги.           Подполковник окончательно потерял интеллигентный вид человека с «дипломатом», с ненавистью уставился на туфли(по тогдашней моде на высокой платформе) своих спутниц, мешавшую им развить достаточно высокую скорость и добавил: «Ну, давайте, шевелите копытами!». В это время, он заметил смеющегося Степновского, который стоял возле вагона, облачённый в джинсы фирмы «Рэгмен», привезённые, из Канады хоккеистами ЦСКА и подаренными ему, когда он зашёл к ним на тренировку. А сейчас, стоя на платформе и покуривая, он уже имел в своей записной книжке телефон этой красивой проводницы и откровенно издевался над потугами подполковника. Он небрежно кивнул Павлу Петровичу и сказал: «Здравия желаю, полковник!(в царской армии подполковника обыкновенно величали полковником). Но Рогман этого не знал, в словах Степновского ему почудился подвох: «Знает, гад, что полковника мне ещё не дали, вот и издевается подонок!».
- А что у Вас на заднице написано, младший лейтенант? – громко, чтобы слышала проводница, осведомился он.
- Это «мэйд ин Кенеде», что в переводе с туземного языка, означает, что данная вещь, изготовлена в Канаде, написано фирма «Рогман», Вы что, полковник по-английски не читаете?- дерзко расхохотался Степновский и проводница улыбнулась одобрительно(дескать, поставил этого военного хама, кричащего на женщин, на место).
- Не «Рогман», а «Регмен» - в отчаянии ответил комбат и губы его обиженно надулись.
- Вам виднее, Павел Петрович, - миролюбиво сказал Степновский, которому, даже стало жалко Рогмана.
 – Ладно, пойдёмте посидим в вагоне-ресторане, - нагло предложил Степновский, когда поезд тронулся. И комбат обречённо принял предложение младшего офицера. За столиком, когда они выпили водки, он задал младшему лейтенанту, давно мучавший его вопрос, как там, в Питере, устроился бывший старший врач Базланов, которому в своё время предлагали остаться в кадрах. Степновский знал, что Базланов работает на скорой помощи сутками, но, честно глядя в глаза Петровича, проникновенно произнёс:
«   Капитана получил, работает начальником отделения в Военно-
     Медицинской Академии, в должности подполковника!»
      Услышав это, лицо Рогмана начало медленно желтеть от злости, приобретая  шафранно-лимонный цвет, поскольку, он не ожидал такой прыти от данного прохвоста.
- Хотите, дам его телефончик, может понадобиться Вам, когда-нибудь,   по состоянию здоровья, - заботливо приговаривал Степновский, с    удовольствием наблюдая за изменением лица комбата, но Рогман,     с негодованием, отказался от такой чести.



Глава восьмая. Капитан Тигров.

      После отъезда Базланова Соромицкий затосковал. Иногда он выпивал с капитаном Тигровым, который был намного старше Виктора и сидел из-за своего алкоголизма в должности старшего лейтенанта, то есть был помошником начальника штаба или пом.НШ. Но, так как заместителя начальника штаба не было, эту вакантную должность для кого-то держали, Тигров исполнял и эти обязанности, а это была как раз капитанская должность. Службист до мозга костей, он много рассказывал интересного, молодому доктору, о зимнем периоде службы, а зимы Виктор очень боялся, потому что ожидал свирепой эпидемии гриппа, под флагом которого, могли возникнуть смертельные случаи менингита и неизлечимой гриппозной пневмонии.
- В конце февраля, по окончании учебного периода, когда молодые солдаты, призванные осенью освоят азы работы на железной дороге, то бишь забивать сваи в грунт, выполнять путевые работы и прочее, - развалясь на койке Базланова, разглагольствовал Тигров, - начинается горячая пора для нас, штабников: пишутся установочные приказы, идёт плановая проверка боевой и политической подготовки частей желдорвойск.
Командир объединения отправляет своих проверяющих в соединения, а последние, своих проверяющих в отдельные части. В начале марта все линейные подразделения отдельных частей, а это, как правило роты, отправляются на трассу выполнять план строительно-монтажных работ(СМР), в конце ноября, они возвращаются в место постоянной дислокации, на учебный период. Комиссия, прибывающая на место постоянной дислокации, то есть на Выйский, здесь и остаётся, озабоченная проверкой неуставных взаимоотношений между военнослужащими, а также - магазинов и войсковых складов, приглядывая себе и начальству что-нибудь, для личного пользования, например, оленьи языки или солёную красную рыбу. Проверка подразделений на трассе «доверяется при этом, командованию, самой проверяемой части, которая «убложает» комиссию, с чистой совестью завышая все оценки. Всё это безмятежно протекает из года в год и все довольны, то есть идёт обыкновенное очковтирательство, понял смысл, доктор? – закончил свою мысль Тигров.
- А что проверяет «особист», почему Базланов готовил для него орехи?
- А он живёт себе в генеральском вагончике КСО, ездит со мной на охоту, пьёт с врачами спирт, выспрашивает про смертельные случаи, выписывает комбату предписания по воспитанию личного состава, создаёт сеть стукачей, которые информируют его об обстановке в части, в общем, фирма эта говнистая, помочь не помогут, а насрать могут. А так, он больше пугает всех, ходит такая рослая сволочь, в подогнанном мундире и начищены «хромочах», с флешками(это вставки в голенища сапог, чтобы они были ровными), постукивает по ним стэком, короче говоря, настоящий гестаповец. При этом, замполит Гобкин, ему, старлею, долбаному, первым честь отдает, жопу отклячив! А ещё, любит «особист» в разговоре подчеркнуть, что сейчас, не тридцать седьмой год, органы, дескать не те, но подразумевает, что, именно, те самые, и все от страха корчатся, тем более, не понимают, зачем, он приехал, какую таинственную и непостижимую, простым смертным, ведёт работу, а поэтому боятся ещё больше, но я то знаю, что девяносто процентов времени он проводит со мной на охоте, а остальное время пьёт с Базлановым спирт. В армии их называют «тише-тише» и ненавидят ещё с довоенных времён, у меня у самого деда комкора расстреляли эти суки, ненавижу это крапивное семя! – сжав кулаки простонал пом.НШ. - А что же, Вы, капитан, с ним охотитесь, если так? Тигров резко, как тигр, и одновременно мягко, по-кошачьему, вскочил, нервно выпил, и уставился своими глазами в зрачки Виктора, пока тот не отвёл взгляд. - «Что ты смотришь синими брызгами, иль в морду хошь?!» - процитировал Есенина пом.НШ, с некоторой угрозой в голосе, - ладно, отвечу, во-первых, если бы не охота, я бы уже упился в «усмерть», как прапор Китайгородов, а во-вторых… Иногда мне хочется пристрелить этого хлыща, как белку в глаз, за деда-комкора и пусть эти гниды доказывают, что это не был несчастный случай на охоте, все знают, что я последний пьяница, до йода докатился…У нас в ЖДВ, чтобы сор из избы не выносить, всё спишут, дикая, дескать трасса, нравы, сам понимаешь, как на Клондайке.
- А туземцы, местные ханты, манси Вам встречались?
- Была одна встреча, местный абориген-хант дал мне за бутылку водки три собольи шкурки, невыделанные, правда, а потом, из горла бутылку всю выпил и лёг отдыхать, прямо в сугроб, а утром, когда посмотрели, у него в нартах ещё и ребёнок спал, укутанный шкурами и всё ничего. А на улице было минус сорок пять мороза.
- Как же он не замёрз?
- Так у них  же одежда, меховая, можно в Антарктиде жить!
- А водки не жаль было?
- Да нет, я из этих шкурок жене воротник справил.
- А как здесь насчёт рыбалки?
- Это у Борьки Бурнова спроси, он спец. Но запомни, здесь вся рыба заражена описторхозом, эти мерзкие червяки-описторхи поражают печень людей и животных и вылечиться от этого невозможно, ханты и манси от этого помирают, печёнка у них гниёт. Если на рыбалке у них кто-то падает в воду и тонет, его не спасают, утопающий попадает прямо в рай, к их богам.
- А та сырая рыба, что привозил Бурнов на проводы Базланова?
- Это стерлядь – чистая рыба, можешь смело сырой есть, описторхов в ней нет. Кстати, Борис скоро должен подъехать с трассы, на недельку, чтобы кое - что получить на складах и сделать сверку своего имущества в службах штаба, у тебя койка освободилась, я его к тебе ночевать пристрою.
- Да ради бога!
- Ну и лады, я пошёл в штаб, - Тигров поднялся, с сожалением поглядел на недопитый, четырехсотграммовый пузырёк спирта, крякнул, тяжело выдохнул воздух и с достоинством удалился, показывая всей своей оскорблённой спиной, что не совсем он, опустившийся алкаш, как о нём сплетничают, может и цивилизованно пригубить по рюмочке, с московским доктором, а не нажраться на свинарнике части, с покойным прапором, как .бывало ранее. Тигров ушёл, а Соромицкий вспомнил, как Базланов рассказывал, о том, что Тигров любил проводить отпуска в Аджарии и Абхазии, стреляя «на спор», за деньги в тирах, а когда проигрывался, то открывал записную книжку, выискивая там, адреса служивших у него солдат. Гостеприимные горцы, были до смерти рады заехавшему в их селение начальнику и поили его вдоволь, какой-нибудь местной чачей…     Раздался стук в дверь.
- Открыто, заходите! – сказал Виктор.
     Так, в комнате молодого доктора появился Борис Бурнов. Он вошёл весёлый и открытый, поздоровался с врачом за руку, бросил полевую сумку на свободную койку, поставил около неё небольшой чемодан с вещами и сказал:
- А знаешь, доктор, как я недавно, в «бичевозе», напоил половину вагона «маленькой» водки?
- Как Христос голодающих?
- Только без чудес, я достал «малёк» и спросил, кто из мужиков хочет выпить! Выпить, разумеется хотели все, я, как истинный, рубаха-парень, расплескал водяру по стаканам, как гусар жжёнку, роняя драгоценные капли…А потом, они сами раскрутились, развязали свои узлы заветные, брагу и самогонку достали, жрачку домашнюю приготовили и завертелось всё, как в весёлом танце, девки проводницы прибежали, все стали песни петь, да брататься, короче, доехал как бог, сытый, пьяный и нос в табаке. 
     Вот, тебе стерлядки привёз, заморозь, чтобы не пропала, - он передал Виктору небольшой мешок с рыбой, которую тут же поместили в морозильную камеру холодильника. После этого потекла беседа. Борис рассказал, что детство провёл в интернате, в Царском селе, ныне г. Пушкине и что во времена Пушкина, это было «Саарское село», что в переводе с чухонского означает Верхняя мыза, там же, оказывается служил в гусарском полку Лермонтов, да и Александр Иванович Куприн, там, живал и написал там свою трилогию.
- Какую трилогию?
- Эх, ты, московский житель, простых вещей не знаешь, армейскую, конечно, а это: «Кадеты», «Юнкера» и «Поединок»!
- Извини, прочитал, только «Поединок».
- На, почитай! – Бурнов достал из потрепанной трассой полевой сумки, томик дореволюционного издания, где были напечатаны все три вещи.
- Откуда у тебя это?
- От отца осталось, когда тот служил ещё на Кубе, ещё есть офицерский кортик ВВС. Отец – майор ВВС, разбился на испытательном полёте нового, по тем временам ракетоносца ТУ-116, уводя его от кварталов города Астрахани, так что песня Тухманова – это не вымысел.  Мать сильно убивалась, поэтому попала в клинику неврозов на Васильевском острове, ну, а меня определили в интернат.
- Значит, ты всю эту дорожку прошел и из кадетов, был возведен в юнкера?
- Не совсем, в суворовском училище не пришлось. Вечерами, здесь, вдали от городов, делать нечего, я тебе как-нибудь про наше училище военных сообщений имени М.В. Фрунзе расскажу, а сейчас, извини, мне нужно подготовиться к завтрашнему дню.
     Борис снял гимнастёрку и бриджи «ПШ», переоделся в спортивные брюки, переобулся в тапочки, подшил свежий воротничок, затем, приволок из бытовки утюг и прямо на койке погладил форму. Затем, почистил пастой «гойя» портупею, последним штрихом, были хромовые сапоги, которые он сначала, протёр влажной тряпкой, смывая пыль и грязь, густо намазал сапожным кремом и когда он подсох – прошелся бархоткой, после которой обувь засверкала антрацитным блеском.
- Учись «медицина» и мотай на ус! – увещевал он врача, - чтобы солдата «драть», нужно иметь на это моральное право, а это право даёт тебе твой внешний вид и поступки, то есть принцип – «делай, как я», кроме того, заботься о воине, корми, пои, одевай, отсюда и понятие – отец солдата. Если, я приду на развод в пожёванном виде, как же я могу спросить  солдата, за упущения в форме одежды, я всё время издеваюсь над солдатами «стариками», которые заставляют молодых солдат стирать за себя форму и подшивать подворотнички. Если ты - нормальный мужик, то и должен обслуживать себя сам, а если не можешь, снимай погоны и уходи из армии. Конечно, готовят мне обед повара, топит и убирает вагончик истопник, но никогда эти ребята не будут чистить мне сапоги и заправлять постель, это обыкновенное «жлобство» с которым я постоянно борюсь у себя в подразделении со своими «гопниками», которые издеваются на молодыми «лохами». Ты, кстати, знаешь откуда происходит слово «гопник»? Объясняю, от сокращенного - «городское общество презрения», короче говоря – «шпана», данное учреждение возникло в конце девятнадцатого века на Лиговке, в Питере, а после революции получило название «городское общежитие пролетариата», тогда началась борьба с «беспризорщиной», под патронажем ЧК. Слово «лох» означает, не «лицо обиженное хулиганами», якобы возникшее из милицейского сленга, а от еврейского выражения или слова – дырявая голова, понял «москвич»! А, ты знаешь, почему гражданских называют «шпаками»! Да, потому, что во времена Петра Первого, гражданские лица носили круглые шляпы (от немецкого слова «шпак»), а военные – треуголки! Ладно, продолжу: наш разъезд назван «Выйским», потому, что на 329 км,. протекает река « Выя», то в переводе со старо – славянского, означает - шея! Господи! Чему Вас, только, в московских ВУЗах учат? – продолжал рассуждать Бурнов.  В этой фразе прозвучало презрение коренного питерца к москвичам. Закончив с формой, он аккуратно сложил её на стуле, сапоги поставил у входа, погасил верхний свет (осталась гореть, только лампочка дежурного освещения, над входом в комнату) и, раздевшись, улегся в койку.
- Слушай, а у тебя есть девушка? – не удержался от вопроса Виктор.
- Ну, во-первых, не девушка, а жена, она учиться в Тюменском госуниверситете. Во-вторых, я ее люблю и никогда не брошу, как и она меня. Жениться нужно один раз, так же, как принимать присягу на верность Родине, иначе нет смысла в заключение брака. Да, я никогда не пропущу красивую бабу, но семья – святое! – отвечал Борис и продолжал,
-Теперь, о том, чем мы здесь занимаемся! Заказчиком дороги является МПС, а генподрядчиком – МТС, которое содержит наши войска, то есть Начальник ЖДВ – Зам. Министра Транспортного Строительства (МТС), то есть получается, что ЖДВ – военизированные формирования МТС, иными словами его «спецназ». Дорога проложена до Сургута, выполнено почти 70% строительно-монтажных работ (СМР), деньги, предусмотренные сметой строительства, кончаются. Поэтому часть воинских частей нашего соединения выводится с трассы, какие-то батальоны останутся в Тюмени, а какие-то передадут в другие соединения. Здесь же, я имею в виду всю трассу, остается наша часть, усиленная личным составом и техникой (например, перевели на Выйский взвод тяги, под командой Степновского, линейные роты нашей части усилили до штата военного времени). Наша задача – сдать в постоянную эксплуатацию дорогу от Туртасского ж.д. моста (321 км.) до Салыма (520 км.) к октябрю 1978 года. Поэтому, хотим мы, или не хотим, но план надо выполнять и он будет выполнен, чего бы это нам, не стоило!
Лицо Бурнова разгорелось, он весь подобрался, глаза сузились, как у хищника перед прыжком. Взгляд Бориса был, цепко, устремлен Виктору в лицо и Соромицкий  со страхом подумал, что перед ним сидит фанатик, который любит и обожает свою работу и, пойдет на все, если ему прикажет Родина, не думая о последствиях. Это внушало ужас, невольное уважение и личное сожаление в том, что он сам, не может быть таким…
    Так, перебрасываясь словами как мячиками они проболтали допоздна, после чего уснули на разных койках.

Глава девятая. «Патологоанатом»

И неимущим,и богатым, мы одинаково нужны, - сказал патологоанатом и вытер скальпель о штаны. И. Бунин.

                Новый старший врач приехал без предупреждения. Вечером он неожиданно ввалился в комнату Соромицкого, навис над ним почти двухметровым костлявым корпусом, протянул жилистую лодонь.
- Жалов, Женя, старший врач медпункта!
- Соромицкий Витя, младший врач! - В тон ему ответил Виктор.
     Голова Жалова маленькая, не соответствовала длинному худощавому туловищу, была украшена острым крючковатым носом, похожим, то ли на клюв грифа, питающегося падалью, то ли на ланцет хирурга.
- Вы не хирург по образованию? – спросил молодой доктор.
- Давай, на ты, мы сейчас без посторонних! – величественно разрешил Жалов, блаженно развалившись на койке Базланова, - я закончил Томский мединститут, студентом подрабатывал в морге санитаром, два года отработал патологоанатомом, по дембелю пойду в МВД  или в КГБ судебно-медицинским экспертом, здесь надо отслужить как положено, с хорошей характеристикой! Тебе приходилось пить спирт на секционном столе?
-  Нет! – застеснялся Соромицкий, как раз доставая из-под кровати четытехсотграммовый пузырёк со спиртом, он был смущён такой обезоруживающей откровенностью. Не нравились ему глаза Жалова, вернее бегающие глазки, которые цепко, в одно мгновение оценивали человека, впиваясь в зрачки собеседника, затем, ускользали в сторону, не давая возможности оценить своё выражение или прочитать невысказанную мысль.-
 «Он из Томска, города интеллигентного, со знаменитым дореволюционным университетом, - думал Виктор, - довольно открытый симпатичный человек».
     Когда они выпили спирта и закусили тушёнкой, Женя неторопливо, как бы исполняя важный ритуал, достал из чемодана маленький магнитофон «Нота» и поставил «бабину» с каким-то отвратительным младенческим лепетом.
- Это самое дорогое, что я привёз с собой, - торжественно, даже с каким-то  пафосом, произнес он, - это голос маленького мальчика, моей кровиночки, который остался у этой суки, моей бывшей жены и которой я вынужден платить алименты и с которой я развёлся перед отъездом сюда.
     Порывистым движением он достал пакет фотографий, показал свадебные, где не стриженные «гопники» в широченных клешах окружали стандартный вечный огонь, к которому возлагал цветы хищный грифоподобный Жалов, рядом с ним стояла толстуха, похожая на купеческую дочь, девица со смешливым, приятным лицом.
- Это папаня, это маманя, дядька, сеструха, друзья-однокурсники: Ваня, Лёнька, Серёга, - быстро-быстро, как карточный шулер перебирал фотографии Жалов перед носом полупьяного Виктора, который толком не сумел рассмотреть ни одного лица.
- Какой простой рубаха-парень! - возникло теплое чувство жалости к Евгению, чем-то напомнившему Сорогмицкому тургеньевского Базарова, человека дела, только что пережившему трагедию развода, но как высшую ценность воспринимающего не огромный золотой перстень-печатку с тремя маленькими бриллиантами, украшавший кисть правой руки Жалова, а магнитофонная запись голоса его сына. Виктор стал вдруг подробно и откровенно рассказывать своему новому начальнику всё, чем его «нашпиговали» Базланов и Бурнов, все подводные течения здешней жизни, клички командиров, тонкости отношений с каждым начальником, выдал за час всё, что узнал сам за месяц самостоятельной работы.  Новый старший врач, мгновенно протрезвев, стал вдруг кратко записывать данную информацию в записную книжку, изредка переспрашивая, уточняя заинтересовавшие его подробности, а просьбу младшего врача ещё раз показать фотографии, как-то пропустил мимо ушей, заперев свой чемодан на ключ. Больше за время службы, он их не показал никому, как не дал и послушать голос сынишки…Виктор уже спал и сквозь сон слышал(впрочем, утром он сомневался, а не приснилось ли ему всё это) какие-то омерзительные подробности бракоразводного процесса с тотальным, до последнего резинового коврика под дверью разделом имущества… Утром Жалов зачем-то переоделся в гражданку: серый костюм с мешковатыми коленями, черную рубаху с зелёным в крапинку галстуком и приказал Виктору: «Веди меня в санчасть!». По прибытии на место Женя невольно покосился на доложившему Соромицкому ефрейтора Рогати, что за время его дежурства происшествий не случилось, скривился, когда младший врач пожал санинструктору руку. Быстрым шагом, рывком открыв дверь, он проследовал в кабинет, дверь которого украшала табличка «Старший врач старший лейтенант медицинской службы Базланов.  В кабинете он обнаружил сержанта Грецкина - начальника аптеки, наглого, жирного, похожего, на отъевшегося на барских харчах, кастрированного кота, который развалившись, восседал в кресле старшего врача части, положив ноги в хромовых сапогах на стол. При виде Евгения он не шелохнулся, когда зашел Виктор, лениво, не спеша убрал ноги с красивого двухтумбового стола, покрытого зелёным сукном, на котором лежали журналы, содержавшие всю отчётность санчасти.  Грецкина распустил Базланов. Когда рядовой Грецкин, по кличке «жопа», попал в санчасть с диагносом «ушиб ягодиц», Базланов, узнал, что у рядового образование – фельдшер, пожалел парня, которого в казарме лупили по голой заднице табуреткой старослужащие и оставил при себе. Тем более, что начальник аптеки, прапорщик Цветкова убыла на БАМ вместе с мужем, к новому месту службы, а должность оставалась вакантной. Поняв, что Грецкин не глуп, Базланов добился его назначения на должность, а потом и присвоения звания сержанта. Почувствовав свою «нужность» новоиспечённый сержант стал наглеть, сначала он стал оставаться в санчасти, ночуя в свободной палате-изоляторе для инфекционных больных, откормился, отомстил всем своим врагам, делая им вскрытие флегмон без наркоза и срывая ногти на ногах при отморожениях, а последние случались часто, ибо командир части подполковник Рогман обожал строевую подготовку во время дикого сибирского мороза(когда он, сам сидел в кабинете и довольно поглядывал в окно, где печатали строевой шаг его подчиненные, во время строевых плановых занятий.). Так постепенно,  чувствуя безнаказанность, Грецкин опускался всё ниже и ниже и докатился до своего хамского состояния, когда он мог, выпить спирта, вкусно поесть, ночью уехать в «бичевозе» со знакомой проводницей, чтобы утром быть в санчасти, а молодого доктора можно и проигнорировать. Но «дамоклов меч» был уже занесён над его бесталковой головой, поскольку приехал новый начальник санчасти. Вынужденный ходить на утренний развод Виктор злился, перебирая ногами в легких сапогах на морозе, стоя в группе офицеров штаба, возглавлявших колонну части, проходившую перед надутым, как индюк Рогманом. Ноги леденели, не спасали  и толстые шерстяные носки, поэтому, как чувствовали себя солдаты в портянках, врач хорошо представлял. Он однажды доложил об участившихся случаях отморожения среди личного состава, связав это со строевой подготовкой.
- Вы не понимаете, лейтенант, что идет зимний период обучения, своеобразное становление молодых бойцов, способных терпеть лишения и невзгоды военной службы, а Вы предлагаете отменить строевые занятия, которые сплачивают воинский коллектив, - важно заявил «отец-командир».
     На следующий день молодой доктор явился на развод в валенках, за что получил замечание от командира части, после чего, вообще, перестал ходить на разводы. Его вызвал начальник штаба и «пропесочил». Вечером, Виктор  изображая пьяного, картинно, на глазах у свидетлей, упал с крыльца общежития, утром, Рогати наложил ему на правую ногу гипс, после чего, доктор, обув валенки, отправился на развод.
- Что случилось? – спросил его комбат, когда Соромицкий прихрамывая, приковылял на развод.
- Упал, видимо трещина большеберцовой кости в области мыщелка!
- А почему на здоровой ноге у Вас валенок, а не сапог?
- Да потому, что парами выдают, или Вы не понимаете Политику партии и Правительства, товарищ подполковник! – ответил Виктор.
     На следующий день Соромицкий прибыл на развод в сапоге на левой ноге и валенке на правой, голенище последнего было подрезано, из него демонстративно торчал бинт, покрывавший гипс, с собой он взял костыль.      Когда колонна офицеров проходила мимо Рогмана, Виктор ковылял позади последней шеренги, правой рукой отдавая честь, а левой комично отталкивался костылём от обледеневшего плаца.
- Лейтенант Соромицкий, хамло бессовестное, ползёте, как карак, нарушая дисциплину строя! – подполковник, видимо имел в виду каракатицу, или краба, а получился какой-то мифический «карак».
- Как? Карак… Карак, как, как? – пробормотал себе под нос Виктор.
- Вон с плаца, чтобы я Вас здесь больше не видел, идите проверяйте сортиры и помойки! – заорал, наливаясь кровью в лице, Рогман.  Больше, за оставшиеся полтора года службы, доктор на разводы не ходил и комбат его не требовал в строй. Отчасти он жалел об этом, поскольку, вспоминал свой первый сентябрьский развод, когда он гордо шёл в полевой форме в фуражечке с обрезанным козырьком, рядом лениво и вальяжно, вышагивал друг – Базланов, но это было в прошлом.  Месяц назад, по территории части, во время проведения развода части, обгоняя бродячих собак, от помойки к помойке, быстро носились поджарые поросята со взрослыми особями. Среди них затесался крупный боров. В углу плаца, между штабом и клубом, прямо под плакатом «Слава КПСС», этот хряк зажал маленькую, видно ещё не потерявшую «девичью честь» свинку. Он, подняв передние лапы, всей тушей, грубо навалился на неё сзади, ножки свинки подгибались, казалось, сейчас они подломятся, тем более, что она была раза в три меньше своего насильника. В воздухе мелькнул спиралевидный орган, раздался визг несчастного маленького животного.     Этот нечеловеческий визг услышал Рогман, стоявший спиной к животным и не понимавший, почему это вся часть, глядя ему в лицо, лыбится и хихикает. Обернувшись, он всё понял, подскочив, мгновенно к удовлетворённо, хрюкающему хряку и с удовольствием стал его пинать, начищенным сапогом, свиньи испуганно завизжали в унисон и поползли с плаца, свинка на брюхе, хряк сверху, затем, пара распалась и бросилась в разные стороны. Комбат понёсся за самцом, в немыслимом шпагате достал его по копчику носком сапога, после чего вернулся к строю части.
- Я тебя научу родину любить! – громко сказал Базланов и весь строй расхохотался в лицо Рогману, который побагровел.
- Майор Поломоец! – заорал подполковник на зампоснаба, - заприте Ваших подчинённых в свинарник, чтобы я их на плацу больше не видел, расплодилась, понимаешь свинота, а на помойках грязь, мухва, дизентерия, врачи обленились, ни хрена не делают! Базланову и Соромицкому проверить помойки и доложить мне!
     Всё это Виктор с удовольствием вспоминал, когда они с Жаловым вернулись из санчасти в общежитие, где Евгений переоделся в повседневную форму с медицинскими эмблемами, невольно покосившись на железнодорожные эмблемы Соромицкого. Офицеры отправились в штаб, чтобы Жалов представился по начальству. По дороге им попался солдат из стариков, идущий в расстёгнутом обмундировании, с ремнём «на яйцах», Виктору, шедшему первым, он чести не отдал, также, как не отдал и неизвестному лейтенанту с медицинскими эмблемами. Лицо Жалова и без того хищное и безжалостное, исказилось самой настоящей ненавистью.
- Товарищ ефрейтор! Подойдите ко мне! – скомандовал он. «Старик», коротконогий ефрейтор, не вынимая рук из карманов, лениво повернулся, чтобы послать этого «врачишку», куда подальше, но внимательно взглянув на Евгения, на его сжатые кулаки и огромный рост, понял, что его, сейчас, начнут бить.
- На гауптвахту хотите? – прошипел ему в лицо старший врач части.
- А кто Вы такой, чтобы на «губу»сажать? – вспомнив о своих правах пропищал он.
- Когда тебе почки в камере отобьют, тогда узнаешь!  А теперь, отойди на пять шагов, заправься и пройди перед двумя офицерами строевым шагом, с отданием воинской чести! Выполнять! – заорал Жалов.
«Дембель» повиновался Жалову с поразительной безропотностью, а Евгений небрежно козырнув солдату, продолжил свой путь, причём, на лице его мелькнуло какое-то почти фашистское удовлетворение.
- Провинциальные комплексы, послужит и успокоится, - подумал Виктор, который никогда не требовал от солдат отдания воинской чести, ему, собственно говоря, было на это наплевать. Командир части радостно встретил Жалова, ему уже позвонили из Тюмени, что командовать санчастью едет настоящий, жёсткий офицер, хотя и не кадровый, но, уж, не такая размазня, как Соромицкий. Когда Евгений представился Рогману, тот, выйдя из-за стола, пожал ему руку. А новый врач, вдруг фамильярно, взяв подполковника под локоть, стал шептать на ухо комбату, чтобы не слышал Виктор, что санчасть распустили до невозможности, надо произвести чистку, направив разжиревших наглецов на трассу, чтобы они честным трудом искупили свою вину.
- Вам и карты в руки, работайте! - удовлетворённо произнес Павел Петрович, зло, взглянув на Соромицкого, - и санитарное состояние ужасное, сходите, сейчас в пекарню, разберитесь, мне доложили, что ефрейтор Копытько изобрёл там электроложку. Она черпала суп, который эти бездельники там же и жрали, потом, это чудо солдатской мысли завибрировала и выбила данному ефрейтору пару передних зубов. Сейчас я отправил его к стоматологу.
     Рогман укоризненно покачал своей огромной шишковатой головой, похожей на череп носорога. Врачи отправились восвояси. Прибыв в санчасть, Жалов вызвал санитаров и они быстро доставили из пекарни Копытько, вердикт консилиума докторов был прост, типичный изобретатель «перпетум мобиле», электроложка была, лишь побочным продуктом данного «гения». С диагнозом «болезнь Блейера», в просторечьи – шизофрения, ефрейтор Копытько был комиссован. Сопровождать его на «ридну Украину» вызвался сам Жалов. Он прихватил с собой пустой огромный чемодан, под названием «мечта оккупанта» и убыл в командировку. По приезде оттуда, еле затащив набитый домашними припасами чемодан, он с юмором стал рассказывать Виктору,  как шизик в самолёте громко обратился к пассажирам: « Здесь все наши или фашисты тоже есть!». Во время полёта, когда Евгений задремал, Копытько стал ковырять гвоздём окружность иллюминатора, с целью прогуляться по крылу и снежным холмам облаков. Также старший врач рассказал, как в тяжелой командировке он неделю пил горилку с многочисленной роднёй воина и осматривал его изобретения: вполне работоспособные  электропоилку для молочного скота, транспортер для подачи кормов и удаления экскрементов животных. По прошествии месяца, Женя стал себе хлопотать краткосрочный отпуск по семейным обстоятельствам, нужно же было пристроить всё добро, которое он насобирал в части. Приём больных и обход стационара он полностью возложил на младшего врача, а сам шёл утром прямо в штаб, где слонялся из кабинета в кабинет, сводя нужные знакомства. Он успел, даже, съездить в Тобольск, якобы, для закупки медикаментов, где познакомился с заведующей промтоварной базой, где за «энное» количество тушёнки выменял у неё ковер три на четыре метра, под названием «Русская красавица». Тушёнку он раздобыл у майора Поломойца, так как с помощью выздоравливающих бойцов очистил все помойки от мусора и поэтому стал вхож, на продовольственный склад. Чтобы не тащить всё домой одному, он нашёл в роте Бурнова , с помощью штабных писарей, земляка - томича сержанта Убоева, огромного мордоворота, ростом на сантиметр ниже Жалова, зато не астеника, а плечистого тяжеловеса. Устроив земляку отпуск, Женя уехал в Томск, прихватив Убоева. Виктор присутствовал при погрузке имущества «отпускника» в вагон на вокзале в Тобольске, когда отвозил больных в городской стационар. У Жалова в камере хранения лежали какие-то огромные сундуки защитного цвета, явно предназначенные для военного имущества и которые сейчас волокла толпа больных солдат во главе с Убоевым, впереди, рассекая неорганизованных мешочников, выставив, свёрнутый ковёр как копьё, шествовал Евгений. Подойдя к вагону, последний проскочил в вагон, а когда за ним с сундуком полез гариллоид Убоев и закупорил проход. Началась ругань с пассажирами и проводницей, вобщем, кое-как погрузились. В вагоне в парадной форме цвета морской волны старший врач, лягнул «гнусную», по его мнению, старуху с ребёнком, обматерил инвалида Великой Отечественной войны, который тряс своими орденскими планками, утверждая своё право занять нижнюю полку, на которую имел билет Жалов. Смеющийся Соромицкий занёс в вагон последних два чемодана Евгения и сказал ему о том, что места всем хватит, да и до отправления есть ещё добрых пятнадцать минут, стоило ли из-за этого устраивать скандал. По возвращении с побывки, Жалов навёл порядок в санчасти, отправил на трассу рядовым бойцом санинструктора Рогати, хотя Виктор просил его этого не делать. Формально Женя был прав: пьянка в Увате, при сопровождении больного и попадание на гауптвахту. Число преданных людей Соромицкому стало резко сокращаться, на «дембель» собирался истопник, отличный аккуратный парень из казахстанских немцев. Уезжая домой последний попросил у Виктора полевую офицерскую гимнастёрку ПШ, обещая сразу же прислать обратно. В посылке, вскоре полученной Соромицким из Казахстана, были сигареты, большое количество карамели различных сортов, новая колода карт и ПШ, взятое напрокат, с солдатскими погонами, подворотничок был из красного бархата с белой окантовкой. Подворотничок был стоячий, напоминавший Виктору мундир разжалованных декабристов.
- Зря ты солдат так распустил, сядут они тебе на голову, - сказал Соромицкому Евгений, как-то вечером.
     Они сидели в комнате Виктора и пили чай. Жалов вдруг стал рассказывать анекдоты про евреев.
- Знаешь, Женя, какую фамилию носил самый махровый еврей, которого я встречал в жизни? – вставил Соромицкий, между опусами Евгения.
- Какую же? Небось, Трахтман какой-нибудь! - ухмыльнулся Жалов.
- Ура-патриотическую почти черносотенную –« РУСАК».
- Заняли все хорошие места в медицине, на телевидении, в финансовых кругах, нефтяной и горнодобывающей промышленности, пропихивают везде своих сволочи! - зло пробормотал, так и не понявший, что такое черносотенная фамилия, Жалов.
- А наш-то Саул Срулевич вполне приличный мужик, - миролюбиво произнёс Виктор.
- Жид, он и есть жид, всё рано, при первом удобном случае он тебя продаст за тридцать серебренников, - убежденно сказал Евгений и погасил свет.
- Ладно, спокойной ночи, - спокойно сказал Соромицкий. Новый старший врач заслужил расположение Рогмана, который также был беспощаден к подчинённым. Жалов развесил в своём кабинете на стенде общевойсковые уставы. Если вдруг, к нему случайно прорывался больной солдат и начинал демонстрировать, как дервиш на среднеазиатском базаре, свои отвратительные язвы, хитро сверкая раскосыми глазами, Евгений, страшно кричал, тыкая на стенд: «Что это такое?». Солдат обычно терял дар речи или начинал что-то лопотать на родном языке.
- Это устав внутренней службы, - мягко и коварно пояснял Женя, - А теперь, товарищ рядовой, выйдете вон и зайдите, как положено!
     «Чучмек» выбегал из кабинета и постучавшись, осторожно всовывался в дверь: «Разрешите, товарищ  лейтенант?».
- Войдите!
- У меня, тут, болячка, ещё из дома… - пытался обнажить свою пиндинскую язву воин.
- Представляться надо, товарищ солдат! – дико вскрикивал Жалов, - звание, фамилия, подразделение? А то, сейчас, дам уставом по лбу! Молчать свинья, как стоишь перед офицером, грязная скотина?! Будешь отправлен на гауптвахту, за нарушение воинской дисциплины, а командир твоей роты будет взыскан командиром части за слабую политоко-воспитательную работу среди личного состава!
        После такого приёма визиты в санчасть сократились до минимума, бойцы молча обходили этот «рассадник уставных взаимоотношений»
- Ты бы, попринимал народ, а то, ведь, навыки потеряешь,- тщётно взывал Жалову Соромицкий.
- А вы с Диаковым, на что?
- Ты бы, хотя помогал иногда…..
- Армия, как курятник, кто сидит выше, тот и обсирает! – смялся старший   
  врач части.
       Ему досрочно присвоили звание старшего лейтенанта медслужбы и он  почивал на «лаврах». На двери его кабинета появилась надпись: «Начальник медслужбы части старший лейтенант медслужбы Жалов». Кабинет украсил парадный портрет в полной форме товарища Жалова, который в льстивой форме выполнил художник-самоучка, подвизавшийся в клубе лейтенанта Кальсенко и рисовавший там плакаты к государственным праздникам. Парень был заитересован в лечении паховой грыжи, которой страдал с детства и надеялся устранить данный недостаток оперативным путём в омском госпитале. На груди Жалова была изображена медаль «60 лет Вооруженных Сил СССР», то есть награда, которую давали всем военнослужащим, кто носил погоны, не срочной службы. Художник-непрофессионал не смог так подобрать, краски, чтобы получился нормальный телесный цвет, лицо и кисти начальника медпункта вышли ярко розовыми, что придало ему вид какого-то, то ли ангела, то ли архангела, не хватало только крылышек за спиной и нимба над головой. Теперь, Жалов шутливо отдавал портрету честь, входя в кабинет и садился под ним принимать важные начальственные решения.
- Главный киргиз! - громко звал он. И в кабинет вбегал, прижившийся в санчасти киргиз, поступивший два месяца назад, с отёком полового члена, вызванным чрезмерным мастурбированием «оного» органа. Этот маленький широкомордый узкоглазый азиат пришёлся по душе Евгению и он оставил его в медпункте, лишь только с целью уборки своего кабинета.
- Ну-ка, сделай мне, здесь, генеральную уборочку, - ласково говорил кривоногому воину Жалов, направляясь в штаб, чтобы оформить себе направление в госпиталь Омска, якобы для удаления здоровых миндалин.    Кабинеты стоматолога и Сормицкого мыл, страдающий ночным энурезом, тихий забитый Утитов, которого Саул Срулевич именовал «гвардеец», «дружище», а когда был в хорошем настроении – «друг степей калмык», хотя боец был русским по национальности. С наступлением зимних холодов Жалова охватила идея пошива собачьих унтов, чтобы не поморозить ноги в командировках. Чтобы очистить территорию части, от расплодившихся за лето, бездомных собак Рогман, специально, попросил Тигрова, убывающего за молодым пополнением, привезти из азиатских республик Союза пару десятков корейцев, те, по прибытии в часть, тут же приступили к делу, поскольку были голодны, а почти всю еду у них отбирали старослужащие. В собаках, узкоглазые воины, видели не только продукт питания, но и великолепный деликатес, на который, не претендовали другие военнослужащие. Они приспособились готовить собачье мясо на маленькой кухоньке при санчасти, а самые красивые шкуры сдавать начальнику медпункта, которые, иногда, он сам помогал сдирать с агонизирующих псов, не дожидаясь их смерти. Эти мерзкие окровавленные шкуры сушились в кочегарке санчасти, распространяя ужасную вонь. Земляк Жалова, сержант Убоев, был на гражданке неплохим выделщиком шкурок животных, а также скорняком, умеющим шить унты и шапки. Евгений положил его в санчасть с диагнозом – пневмония, правда, лечения не назначил. Целыми днями  данный сержант, не страдающий никакими «фобиями», валялся на койке, пожирая дармовое собачье мясо, вечерами же проверял, как идёт дубление шкур и уже снимал мерки с Жалова. Территория гарнизона стремительно очищалась от собачьей скверны, все были довольны, кроме Соромицкого, которого старший врач части перед сном допекал описанием своих будущих унтов, предлагая последовать собственному примеру, от чего Виктор, вспоминая лишайных псов, вежливо отказывался, объясняя это тем, что по форме одежды офицер должен носить валенки с прорезиненным низом.      Наконец, через месяц неспешной работы Убоев принёс в кабинет Евгения  эту историческую обувь, которую последний  тут же напялил на свои тощие ноги. В кабинет позвали Соромицкого и Диакова.
 - Ну, как? Это ведь супер - экстра класс! Похож я на «папанинца»? –     радостно кричал Жалов.
        Виктор едва сдержал усмешку, потому что Евгений был похож не на героя страны, тридцатых годов, а скорее напоминал какого-то авантюриста с берегов Юкона, времён «золотой лихорадки»(великолепно описанной в произведениях Джека Лондона), причём, не положительного, а отрицательного, чем-то, даже симпатичного Соромицкому, поскольку, умел так открыто радоваться, чему-то материальному в этой жизни.
 - А теперь моя мечта – полушубок из соболиных шкурок! Их можно за водку дешево купить у местных туземцев. Убоев их выделает сошьёт. Ну, что Вы в доле, мужики? – радостно говорил старший врач.
        Соромицкий отшутился, сказав, что в Москве его разденут, когда он приедет в столицу домой на улицу «Восьмого марта», а Саул Срулевич сходил домой, посоветовался с женой и то же отказался, потому что у него, как у законопослушного еврея могут возникнуть неприятности при вывозе данных шкурок с севера. Мечту свою Жалов всё же осуществил, правда, к концу службы, пока он собирался в госпиталь, передавая на месяц дела Виктору. Зимой, в гарнизоне, стало больше заболеваний, в том числе и тяжёлых, Соромицкий, нёсший двойную нагрузку, измочаленным возвращался в свою комнату, камнем падая на кровать, накрывался тулупом, с трудом засыпая, мучимый кошмарами. Ему снилось, что поступил больной с отёком гортани, нужна срочная операция, которую, молодой доктор никогда не делал, а средств доставки в стационар нет. Виктор с ужасом просыпался и начинал лихорадочно листать справочник скорой и неотложной помощи, пытаясь определить в каком, именно месте, нужно сделать разрез скальпелем. Молодой врач с тоской думал о том, что Жалов никакой трахеотомии не боялся, при этом, мог вскрывать, что угодно на мёртвом или живом, казалось, что при этом он, запросто, может использовать, вместо скальпеля, свой хищный крючковатый нос.  В тот вечер Виктор устал и очень хотел отдохнуть, но за стеной шла очередная гулянка, там праздновали день рождения лейтенанта Голококосова, раздавались непонятные пьяные выкрики, звон стаканов и громоподобный рык Тигрова, дорвавшегося до любимого зелья. Уснуть было невозможно и Соромицкий поплёлся в медпункт, поинтересоваться состоянием непонятного больного, накануне, поступившего вечером с высоченной лихорадкой. Он разбудил недовольного начальника аптеки, расписался в журнале вскрытия помещений, вскрыл пластилиновую печать аптеки, поставив в известность дежурного по части. Грецкин вскрыл многочисленные замки и выдал Виктору, под роспись, десять таблеток барбамила, тут же списанных на лечение бессонница, у страдающего посттравматической энцефалопатией, младшего лейтенанта Степновского, которую тот ранее, якобы, «заработал» в своих хоккейных баталиях. Доктор вернулся в общагу и постучался к Степновскому, тот к его удивлению был в пастели и что самое удивительное, трезв.
 - А ты, почему не гуляешь на дне рождения? – спросил Виктор.
 - Да, обрыдло всё, хочется чего-то нового! – был ответ.
      Они выпили по паре таблеток и расстались, заснуть врачу не удавалось, тогда, он принял ещё пару таблеток, неожиданно всё стало хорошо, казалось, что и служба наладилась, за стенкой сидят друзья и хотят видеть в своём кругу Виктора. Правда, длилось это недолго, потому что наступила агрессия:
грубо матерясь, он ворвался в соседнюю комнату, схватил за горлышко и разбил о стену бутыль с самогоном, с кем-то подрался. Его скрутило несколько рук и затолкало в собственную комнату, где он и уснул, прямо, на полу. Пробуждение было ужасным: он чувствовал, что его раздевают и кладут на кровать. С трудом разлепив веки, он понял, что, уже, белый день и увидел над собой лицо Степновского.
- Встать можешь? – задал вопрос младший лейтенант.
- Нет, всё тело затекло и хочется спать…
- Там, Жалов приехал из госпиталя, ему всё рассказали офицеры, что ты был как бы сильно пьян, шатался, но запаха не было, когда они тебя тащили. А утром, когда ты не вышел на службу, Жалов написал рапорт, что ты наркоман…
- Он не совсем прав, - пробормотал Виктор, - а рапорт на чьё имя?
- Командира части, чьё же ещё? Мне Тигров сообщил, сейчас собирает объяснительные, с офицеров.
- А, зачем, ты меня раздел?
- Сейчас, сделаем общий массаж по-спортивному, разгоним эту дрянь по всем клеточкам организма и ты сможешь встать. На тебя хотел прийти полюбоваться сам Рогман.
     Бывший центрфорвард стал поглаживать и массировать от периферии к центру конечности доктора, растирать спину и грудь, Виктор стал засыпать.    
     Ему приснилось, что Степновскому стало не хватать женщин и он решил посягнуть на его молодое тело, так же как это делали древние эллины в отношении молодых юношей, которые сопровождали в походах героев древнегреческого эпоса, типа Геракла с его пресловутыми двенадцатью подвигами. Сил сопротивляться у Соромицкого, уже, не было и он отдался бы на милость победителя, но…
- Ну, всё, - похлопал его по щекам Степновский, - ты полностью отмассирован, а я, уже, вымотан. Встать сможешь?
     Виктор поднялся на удивление легко. Ему было стыдно за свой сон, чувство благодарности к Степновскому переполняло его.
     Он пошёл в санчасть, где узнал, что Грецкин предал его и по приказу Жалова, написал, что данный случай изъятия барбамила из аптеки, не единичный, а систематический, что Соромицкий брал и ранее для своих нужд димедрол, для снятия бессонницы.
      Степновский подтвердил, что таблетки он брал для своих нужд, а на просьбу Жалова предъявить их, послал последнего в задницу.
       Но Рогман вызвал Виктора и сказал, что есть рапорт некого капитана, который страдал плохим настроением (это после того, как его роту проверил сам комбат, капитан подумывал о самоубийстве). Ему помог младший врач: «Дал какие-то таблетки, после чего стало хорошо, просто, кайф, поднялось настроение, всё стало «до фени».
       - Я не понимаю, что значит «до фени» - это, наверное, что-то из Вашего тюремного лексикона, товарищ подполковник. Данному капитану был выдан димедрол, для успокоения нервов, - засмеялся младший врач.
      - Перестаньте поясничать, я не был в тюрьме, -  растерянно взвился Павел Петрович, - умерьте свои инсинуации, на Вас собрано много компромата и я дам этим бумагам ход. В своём рапорте старший врач указал, что в доверительной беседе Вы ему, как личному другу и врачу признались, что Ваш родной брат употреблял наркотики!
- А, вот, брата не трогайте, ничего такого я не говорил и не мог говорить, всё это Жалов сочинил, чтобы было правдоподобно, можете сами посмотреть на мои локтевые сгибы, ни одной дырки в венах нет, отправьте меня на экспертизу в госпиталь, я, там, хоть, месяц отосплюсь, пока врачи будут ждать у меня «ломки». Кстати, в доверительной беседе Жалов упоминал, что Вы страдаете импотенцией и не можете удовлетворить Вашу любовницу с Манчема! Данная дама хочет жаловаться на Вас в политотдел соединения, по данному поводу! Стыдно, подполковник, так, обижать женщину!
- Вон отсюда!, - заорал Рогман, в душе его, всё клокотало, но без проверки информации он был бессилен.
       Злоба переполняла Виктора: «Меня, ладно, вложил, но при чем здесь, мой брат?! Откровенный подлец, а я ему столько лишнего наговорил!»
       Вспомнились стихи Базланова:
«Отгремели те восторги,
 Всё пропито, крыть нам нечем!
Лишь, тюменским опесторхом,
Псевдо - дружба впилась в печень…»
        Соромицкий пришел к Борьке Бурнову( который, только что, приехал со своим подразделением, со станции Перил) и рассказал всю эту мерзкую историю.
- Всё будет в порядке, - засмеялся приятель, -  отдыхай и положись на меня!
         Виктор ушёл успокоенный, нашёлся ещё один, кроме Степновского и Тигрова  порядочный человек, предупредившего о поступлении рапортов. Но как может в этой ситуации помочь, простой, ротный командир?! Ох! Зря он сомневался в способностях  командира мостовой роты «постебаться»  над туповатым Павлом Петровичем! В этот же вечер, одев на лицо «печаль скорби», Борис явился в санчасть, причём, выбрал же, подлец, момент, когда Жалов был в отъезде(договаривался о сдаче солдатской донорской крови), вызвал дежурного санинструктора и потребовал, чтобы последний «влупил» ему в бедро, пару миллионов бензилпенициллина, причем, потребовал, негодяй, именно, калиевую, а не натриевую соль, поскольку, как он сказал, кайфа больше!  На самом деле, Бурнов прекрасно знал, что укол калиевой соли, гораздо болезненнее, потому что, пенициллином, он неоднократно лечился. На следующий вечер ситуация повторилась, дежурил сам, старший фельдшер, который делать укол отказался.
- Где у Вас назначение врача? – задал он вопрос.
- Я Вам приказываю старшина, сделать мне укол калиевой соли. Ваше дело выполнять приказ, а потом, обжаловать его у старших начальников! Или, может быть, Вам, наши уставы не нравятся и Вы стали лить «воду на мельницу» наших врагов? В тюрьму захотелось? Выполнять!
        Фельдшер ткнул толстой иглой в кость, Борис поморщился, но сказал:
«Какой кайф, сплошной кайф?! Просто душа поёт!! Я плыву в «Нирвану»!!!».
         После того, как Бурнов появился, в третий раз, сам Жалов отказал ему в инъекции и доложил Рогману, что появился ещё один наркоман.         Перепуганный комбат стал названивать в Тюмень начальнику соединения майору Тетиватову, о странных случаях наркомании в офицерской среде части. Он знал, что по этой части в подразделениях не всё спокойно, поскольку из Средней Азии, постоянно, шла в посылках «наркота», тот же майор Поломоец на чердаке свинарника обнаружил подозрительную траву, которую лично сжёг.
- Калёным железом выжечь наркоманию и её носителей! – думал Рогман, связываясь с нач.медом соединения.
- Слушай, Тетиватов, у меня, ту, вроде два офицера наркотиками балуются, разберись, пожалуйста, опять же, врачи перессорились…
- Расскажи подробнее, Пал Петрович! – обеспокоился нач.мед, он подумал, что из аптеки похищен морфий, который там хранился для экстренных случаев травм и ранений.
- Да, вот, ротный Бурнов и Ваш доктор…
- Доктор? Который из трех?
- Младший врач Соромицкий!
- А что они употребляли?
- Бурнов бензилпенициллин калия, Соромицкий димедрол…
      На другом конце провода долго смеялись.
- Не выставляй себя идиотом, дорогой Павел Петрович! Над тобой пошутили, правда, не знаю с какой целью! Если, ты завёл какие-нибудь бумаги, порви и нигде не регистрируй! А со своими врачами я сам разберусь! Тем это и кончилось.  В это время активный Жалов договорился с районной станцией переливания крови  о массовом заборе крови у солдат – добровольцев, которых обещали хорошо покормить. Злые языки, поговаривали, что кровь сдавалась, не совсем, безвозмездно, а за деньги, которые осели в карманах Жалова и командования части. История получилась, совсем, уже, некрасивая – приторговывание солдатской кровушкой… В назначенное время, из Увата приехал весь состав станции, во главе с пожилой женщиной – главным врачом. Три роты дружно прошли санчасть и когда процедура по сдаче крови близилась к концу, туда ворвался, слегка, поддатый, с виду, Бурнов.
- Офицерский корпус Советского Союза приглашает Вас, милые дамы, на вечер отдыха с танцами! – торжественно обратился он к десятку женщин в белых халатах марлевых повязках на лицах.  Дамы заперли собранную кровь в аптеке медпункта и последовали за жестикулирующим Бурновым в офицерское общежитие, в не без известную комнату, оклеенную порнографией. Там, на своей койке сидел комсомольский вожак Земанов, щёлкая заячьей губой, он, приподняв сорочку нижнего белья, с остервенением расчёсывал покусанную клопами грудь и с недоумением смотрел на вошедших женщин. Возникла неловкая пауза, во время которой, кто-то из офицеров принёс несколько бутылок водки и огромный шмат сала, который был торжественно помещён в центр стола на грязную газету, хлеба, правда не было, послали на пекарню молодого прапорщика, который приволок пару буханок. Женщины  застыли посреди этого «вертепа», с ужасом рассматривая непристойные картинки на стенах, непристойный стол с салом и водкой ишимского разлива, которой их, судя по всему, здесь , собирались глушить, как рыбу браконьеры, а потом, не исключено, что их будет насиловать этот урод с заячьей губой…
- Сейчас, я прикажу зарезать самого большого кабана и приготовить нам шашлык! – пьяно кричал Бурнов, поигрывая огромным кухонным ножом и добавляя, что-то невразумительное о кодексе офицерской чести…
      Первой молча двинулась к выходу начальница, сухопарая пятидесятилетняя старая дева, за ней потянулись остальные женщины, лет тридцати пяти – сорока. Губы их были оскорблено поджаты, не настолько, как они думали, они некрасивы, чтобы оставаться в этом притоне разврата.      Негодование распирало их, однако, они шли за своей руководитльницей, молча и решительно, всем своим видом, показывая, что их ноги, никогда не будет на этом мерзком разъезде Выйский.
- Куда же вы, девочки? – тщётно взывал Борис Бурнов, но поезд ушёл и любовь не состоялась… Женщины разбудили своего шофёра и убыли в свой «медвежий угол – Уват», увозя кровь людскую…
- Е-ть вола! - разочарованно произнёс Степновский, которого, только что разбудил Соромицкий, - я бы всё организовал по-другому!
        На следующий день, в воскресение, раздуваемый благородным комсомольским негодованием, Соромицкий ворвался в кабинет Жалова.
- Скажи мне, Женя, клянусь честью офицера, дальше это не пойдёт! Правда, что ты за кровь, деньги поимел?
        Жалов дёрнулся всем телом и хотя в кабинете никого не было, приложил палец к губам, произнёс: «Т-с-с-с-с…!». Потом, схватил пустую бутылку, огрел ею Виктора по голове, когда тот упал, Евгений, опрокидывая стул бросился к лежащему коллеге. Он встал над телом, сложил руки замком над головой, явно, намериваясь ударить Соромицкого, ниже затылка, в этот момент, в дверь вбежал стоматолог Диаков и успел сунуть носок сапога между обречёнными на раздробление шейными позвонками молодого врача и неумолимо, как меч гильотины, опускающимися руками начальника мед.службы части. Замах был такой, что Виктор, вряд ли бы выжил. Саул Срулевич вылил на голову Виктора графин воды, дал понюхать «нахатырь», затем, когда лейтенант очнулся, деликатно вышел из кабинета.
- Везде без мыла влезут, жиды пархатые! – с ненавистью произнёс Жалов.
- А что бы ты делал, если бы, убил меня? – сухо спросил Виктор, любопытство было сильнее головной боли, которую он испытывал.
- Расчленил бы тело, да и в печь, я, ведь, опытный патологоанатом, написал бы начальству рапорт, что ушёл, дескать, мерзавец, в самоволку к бабе, на Демьянку и пропал! – откровенно признался Евгений.   Об этом инциденте от Диакова прознал Бурнов. Он вызвал свою личную «гвардию» из «абреков» и «выкрал» Евгения, как-то вечером из общаги, когда тот пошёл оправляться в туалет, тайно вывез на «свою территорию», используя служебную АЭСКу.       Когда старший врач пришёл в себя, он обнаружил, что находится в бетонном бункере, со связанными руками за спиной, а над ним возвышаются парочка лиц, явно, «кавказской национальности», хотя это плохо просматривалось под масками. У печки сидел Борька Бурнов и задумчиво разглядывал, лежащие на столе медицинские клещи, для вырывания зубов, позаимствованные им у Диакова.
- Ну, что будем делать Евгений Владимирович!?- незатейливо задал он первый вопрос медику.
- Вариант первый – мы тебя сажаем на «копчик», на бетонный пол и через полгода, ты, кашляя и чихая, умираешь в муках, причем, доказать ничего невозможно; вариант второй – вырываем коренные зубы и доставляем тебя в родное подразделение! Что выбираем?
- Конечно, второй вариант! ,- обречённо просипел Жалов. Работа закипела и вскоре, перед Бурновым лежало парочка «сахарных» коренных  зубов верхней челюсти  Евгения.
- Запомни, подлец! Тебя наказывают за самое святое, что есть у офицера, за оскорбление офицерской чести, ты посмел поднять руку, на своего брата, на офицера, в присутствии подчиненных, за что будешь, наказан. Я ведь, только пообещал, что  сохраню тебе жизнь, ты весь в моей власти, вот и прикидывай, когда я приду за ней! Ты всё понял, придурок, – сказал Борис  Жалову, выводя его из узилища. Обеззубленный Евгений, только мычал. А над ними светили яркие звёзды севера, жизнь продолжалась.
- И запомни, скотина, если ты, ещё раз обидешь моего друга Соромицкого, я тебя кастрирую и «опущу», так, как это делают в тюрьмах, а я, как ты понимаешь, словами не бросаюсь.   Кроме того, не советую тебе ссориться с ротными командирами, иными словами с «ротниками», мы стоим друг за дружку стеной, тем более, что испытывается острый недостаток офицеров ротного звена, поскольку, кадровых не хватает, их компенсируют двухгодичниками, да и их мало, в ротах не хватает, порядка шестидесяти процентов взводных командиров, всеми этими толпами воинов, нужно командовать, вот и ценят каждого лейтенанта, а все эти комбаты и их заместители - это всё наносное, они приходят и уходят, а мы остаёмся! – продолжил Бурнов и дал команду подчиненным:
- Воины! Данного «маймуна» (что в переводе с тюркского означает – обезьяна) отвезти в санчасть. Дежурному по медпункту, при передаче, оказать помощь, если, данный фигурант будет «бузить». После передачи, доложить дежурному по части, действовать по его указаниям и, не забудьте, по прибытии на Выйский, маски снять! Всё, выполнять!- сказал  командир мостовой роты, после чего, убыл отдыхать к любовнице, на станцию Демьянка, чтобы утром прибыть к разводу, в основной гарнизон. Бойцы «упаковали» Жалова в шинель, одели на голову полотняный мешок и вывезли  АЭСКой к месту постоянной дислокации части, где передали в «тёплые руки медперсонала», под руководством Соромицкого, объяснив, что выловили этого старшего лейтенанта в тайге, где он орал непристойные песни, охаивая командование воинской части, включая подполковника Рогмана, бегая между соснами без штанов. Данный бункер Борис обнаружил, совершенно, случайно на 377-м км. трассы, будучи на охоте. Иными словами, в тайге находилась законсервированная «военная точка», имеющая демонтированную шахту для запуска межконтинентальных ракет, с жилыми домами, водоносной скважиной, дизель - генератором и подземными коммуникациями, соединявшими существующую систему подземных помещений на уровне четырех этажей, с принудительной вентиляцией. Все системы были в исправном состоянии. В ангарах стояли несколько вездеходов ГТТ(гусеничный тракторный тягач), которые бойцы Бурнова привели в божеский вид и запустили один из них для нужд роты. На складе ГСМ был запас дизтоплива и бензина, правда, А-66. Судя по всему, всё оборудование и материалы завозились вертолётами, а когда отпала надобность, всё было брошено, как есть. Данные строения были построены, ориентировочно, в середине пятидесятых годов для нужд ракетных войск и заброшены, судя по всему, во времена «хрущёвских перемен». Найденные помещения Бурнов использовал для своих «корыстных» целей, то есть, там, он прятал от различных комиссий, материальные ценности, типа пастельного  белья, лишнего строительного инструмента, продукты, которые экономил за счёт использования местной дичи и рыбы, а также запасы кедровых орехов, бочки с мочёной клюквой и брусникой. О данном «схроне» знали, лишь, его старшина роты – старшина сверх срочной службы Хаджахунов(по национальности уйгур, ставший в последствии, прапорщиком в этой же роте) и «абреки», которые были Борису верны, как собаки. О данном случае с Жаловым, никто никогда не узнал, правда, при встрече с командиром мостовой роты, старший лейтенант мед.службы Жалов, подобострастно отдавал воинскую честь, чем удивлял всесильного Рогмана. А, Борька, в глубине души «смеялся», но тем, не менее, чётко прикладывал руку к козырьку, минуя Евгения. Виктор же, носил на шее, на нитке, как индеец, два зуба, насквозь, пропиленных товарищем Диаковым, показывая всем свою «крутость». Так, между врачами началась война, жертвами которой стали их подчинённые. Первым на трассу, был отправлен, верный Соромицкому, фельдшер Рогати, правда, попал он на Перил к Бурнову, который его с радостью принял, поскольку любил профессионалов. Долго готовил Виктор ответный удар – гнусную провокацию против предателя Грецкина. Рогати рассказал Виктору, что Грецкин, долго колебался, прежде, чем принять, чью-то сторону, между врачами.
- Напишу так, будут неприятности от Соромицкого, напишу этак, сожрёт старший врач! – в слух рассуждал начальлник аптеки, сидя с ручкой перед чистым листом бумаги, - но Жалов, всё-таки важнее! После чего, не мудрствуя лукаво, написал, что Соромицкий неоднократно брал димедрол в аптеке для личных нужд, а также спирт, для капитана Тигрова…Для осуществления страшной мести Виктор привлёк Бурнова, заступившего дежурным по части. На разводе суточного наряда Борис обратил внимание Грецкина на его длинную гриву и не знание должностных обязанностей дежурного по стационару медпункта, дал ему указание устранить замечания и  лично доложить. На всё это начальник аптеки положил своё достоинство с приветом. Ох,  напрасно он это сделал! На ночь Грецкин закрыл дверь, входа в стационар медпункта и дверь в кочегарку. После чего, чувствуя себя в полной безопасности, приказал молодому санинструктору приготовить себе, старшему сержанту, пельмени, которые были поданы на стол самого Жалова, принеся из аптеки сто грамм спирта, Грецкин стал ужинать. Всё съев и устранив следы пиршества, он удобно устроившись на диване старшего врача и забылся в объятиях сна. Накануне, уходя вечером с работы, Виктор поднял шпингалеты окна в своём кабинете и запер дверь снаружи, а ключ от кабинета передал Бурнову. В это-то незапертое окно, в три часа ночи, коварно проник командир третьей мостовой роты, снял сапоги и совершил бесшумный обход санчасти, сотрясаемой дружным храпом больных и обслуживающего персонала. Перед кабинетом старшего врача части он обулся, достал пистолет, пинком сапога распахнул дверь и заорал на вскочившего Грецкина, который оторопел взгляда от вида оружия:
- Встать! Руки за голову! Повернуться лицом к стене, лапы  положи на стенку, ноги сдать назад и держать на ширине плеч! Почему спите во время боевого дежурства? Кто разрешил находиться в кабинете начальника мед.службы? Фамилия, звание, должность? Только, дернись, пристрелю на месте, мерзавец! Спирт, наверное, пил государственный?  И Борис обнюхал стакан.
- Г-г-г-греческий…,- стоя лицом к стене, вдруг, выдавил из себя Грецкин, объявив, с перепугу, себя потомком древних эллинов.
- Ремень снять, следуйте со мной на гауптвахту, шаг влево или вправо, расценивается, как попытка к бегству, стреляю без предупреждения! Вперед, шагом, марш! – подвёл черту Бурнов. Утром, после доклада командиру части, Борис представил на его имя рапорт о том, что санчасть была заперта(дабы, дежурный по части не смог туда проникнуть), аптека не опечатана, а дежурный, напившись спирта, нагло спал на топчане, в кабинете начальника медпункта Жалова. К трём суткам ареста, которые объявил Евгений Грецкину, Тигров, от имени начальника штаба, добавил тому ещё пять суток(за объяснительную записку), после отбытия которых, бывший начальник аптеки был лишён звания сержанта и отправлен рядовым, на самую дальнюю точку – Куть-Ях, работать ломиком и лопатой, где над ним вдоволь поиздевались дембеля, заставляя облизовать свои сапоги до надлежащего блеска.  Спустя полгода, Рогман придумал новую «забаву» для врачей, заставив их проверять чистоту рук солдат, заходящих в столовую. Однажды, Виктор стоял у дверей солдатской столовой на Куть-Яхе, механически смотрел на мелькающие перед ним ладони  воинов, заходящих на приём пищи и думал он при этом о Галочке, из демьянского общежития. Вдруг, какие-то ручонки, нагло, задергались перед его глазами и он увидел стоящего перед ним стоял похудевший, измождённый, синяком под глазом, в замызганном обмундировании, бывший начальник аптеки…
- Здравия желаю, товарищ лейтенант, - тихо сказал Грецкин, устало вздохнув. Стыдно и тяжко стало на душе Соромицкого. Вечером, того же дня, он попросил нештатного начальника гарнизона Куть-Яха перевести этого солдата, фельдшера по образованию, на должность ротного санинструктора.
- Нет, уж, пусть ломиком пашет, сволочь, толстозадая, таких, жизни учить надо! - упёрся командир. Больше ничего Виктор для Грецкина сделать не смог и бывший привилегированный фельдшер растворился в серой массе желдорбеков… С Жаловым Виктор старался быть на разных «точках» трассы, чтобы, как можно меньше сталкиваться по работе. Как-то, он встретил своего начальника в Увате, куда привёз солдата с сострясением мозга. Евгений был с высокой худой девушкой, таким же горбатым и острым носом, как у него самого.
- Лейтенант Соромицкий, мой зам, - лаконично представил ей Виктора Жалов, - а, это, Вера, моя невеста!
    Жалов деловито нёс под мышкой два таза, купленные в хозяйственном магазине, невеста потянула его в книжный. Виктор, по дурости, зашёл за ними. Вера интересовалась художественной литературой Толстого и поэзией Асадова, при этом не разбираясь ни в том, в ни в этом.
 «Ой, я эту книгу взять, а ещё, вот, эту, там изображён какой-то сказочный герой, похожий на Лермонтова, хочу»,- щебетала она, под ухмыляющимся взглядом  Соромицкого(который, в романтическом герое признал графа Дракула, но дипломатично промолчал об этом).
«Бери побольше, мне для тебя ничего не жалко!» - громогласно заявил Женя Жалов, наполняя таз ширпотребом литературы.

Глава десятая. «Демьянка».
      
            В октябре Виктор отправился инспектировать медицинские пункты подразделений части, дислоцированных на севере трассы. Первым пунктом был Чимбулут, где Соромицкий, в общаге для офицеров, разместил с собой в комнате и сопровождающего его с медикаментами, сержанта Пырку. Командиру подразделения доктор заявил, что его санинструктор охраняет, находящиеся в ящике дорогостоящие и дефицитные лекарства, которые могут разворовать и продать несознательные солдаты гарнизона. Накормив своего сержанта в офицерской столовой завтраком и обедом, чем были очень не довольны командиры гарнизона, Виктор, проведя проверку медпункта, отправился на Демьянку. Майор Поломоец вёл хитрую политику по выкачиванию денег за питание с офицерского состава, например, если ты, позавтракал на Выйском, пообедал на Чимбулуте и поужинал на Демьянке, то в конце месяца, у тебя из жалования высчитывали за три дня, хотя, питался ты одни сутки, оставшиеся продукты съедали солдаты командирской столовой, на которых, уже, якобы, были выписаны продукты в подразделениях, а данные продукты получали подчиненные Поломойца, которые с ним делились, то есть все были довольны, кроме офицеров, передвигающихся по трассе. На вокзале Демьянки, Виктора, лично встретил командир местного гарнизона лейтенант Голококосов, назначенный сюда после срочного снятия с должности предыдущего командира. В августе командир путевой роты Подкаблучников сильно выпил на станции, в компании каких-то гражданских, выйдя в туалет, находящийся на улице, как и все удобства на трасе, он увидел двух солдат своего подразделения, находящихся в самовольной отлучке. Ротник нагнал их, в одном из двухэтажных бараков, где они  пили с бичами брагу, грязно выругавшись, чем, высказав неуважение к компании, он прогнал солдат в роту. Тем не менее, учитывая форму офицера, его, всё-таки пригласили к столу. Подкаблучников чувствовал какую-то опасную напряженность, но к нему проникся симпатией густо татуированный местный житель, который ударился в свои армейские воспоминания. Этот человек прошёл сквозь огонь острова Даманский, он дико кричал лейтенанту, стараясь переорать дико горланящих собутыльников: «….они лезут и лезут, эти раскосые рожи, мы их колем штыками, патроны давно кончились, а они, как клопы, лезут и лезут!». Изредка, машинально кивая, не обращая внимания на собеседника, открывавшего ему самые потаённые глубины своей души, ибо о боях с китайцами, в то время, никто и никогда не распространялся, Подкаблучников тянулся через весь стол, хватал огромную бутыль и жадно наливал себе дармовой браги, залпом опорожнял стакан, наливал себе снова, переливая через край питьевой ёмкости. В это время в разговор вступил ещё один собеседник, который стал рассказывать, как он разминировал, оставленный французами Алжир, как потерял там друга – сапёра, разорванного на куски противотанковой миной итальянского производства. Но лейтенант, даже, не повернул голову в сторону собеседника, он, зажмурившись от удовольствия, тянулся к стоящему на краю стола стакану, чтобы отпить выпирающую через край, линзу перелитой браги, медленно растекающуюся по столешнице. Кончилось тем, что командира роты выбросили со второго этажа барака, на лежащую внизу кучу мусора. Туда же вылили и недоеденную лейтенантом тарелку борща, так что Подкаблучников явился в родное подразделение весь перемазанный каким-то дерьмом и с капустой от борща на фуражке. Вызвав старшину, ротный поведал последнему, что его побили, какие-то «шпаки», после чего завалился на койку в своей комнате, бормоча под нос, уже, засыпая: «Рота в ружьё! Наших бьют!» Старшина роты, из срочников, воспринял это как команду к действию, поэтому переоделся в шинель ротного, надел его запасную фуражку, построил роту и объявил, что «ротника» побили плохие люди, надо разобраться. На двух ГАЗ-66, стоя в кузовах, солдаты подъехали к посёлку, окружили клуб и общаги, после чего с помощью черенков от лопат и ломов стали выяснять отношения с местными бичами. Сопротивление местных жителей было, быстро сломлено, так как была суббота и все вооруженные ружьями мужики были в тайге на охоте, оставались, только, алкаши и малолетки, которых согнали в клуб. Через отобранный у местного участкового мегафон, старшина роты пытался выяснить, кто из негодяев оскорбил ротного, при этом, дом подлеца, обещал сжечь. К счастью, на станции, у посёлка находились курсанты учебного полка, которые под руководством настоящих, а не маскарадных офицеров разогнали толпу озверевших солдат, с азиатскими лицами(у Подкаблучникова служила вся Средняя Азия) и освободили жителей посёлка. От тюрьмы командира роты спас недавно полученный им орден «Красная Звезда», за перевыполнение плана и отсутствие смертельных травм жителей и солдат. Надо признаться, что Подкаблучников проявлял сомнительные инициативы вы, например, он гонял по перегону во время движения поездов, путевые вагончики со строительными материалами, вопреки всем инструкциям МПС. Впереди, перед путевым вагончиком, на расстоянии трехсот метров, бежал солдат с путевым рожком, позади, на таком же расстоянии, следовал ещё один воин. При появлении газоналивного поезда из Сургута, подавался сигнал, вагончик снимался с рельсов , поезд пропускался, затем, процессия опять возобновлялась. «Победителей не судят, - цинично размышлял Подкаблучников,- если будет несчастный случай, скажу, что солдаты были в самоволке и пытались продать стройматериалы, на первом месте в наших войсках Его Величество План, за гибель людей спросят меньше, а  за не выполнение плана, можно положить партбилет на стол.
    Но после снятия Подкаблучников не расстроился, его переводили на БАМ, а там, как и здесь, не хватало офицеров, таким образом, максимум, через полгода, он, опять, становился ротным, плюс  к этому, полуторный оклад, выслуга, год за полтора, плюс паёк, плюс льготы по жилью и на получение легковых автомобилей и прочее, прочее, прочее. Данную программу он выполнил полностью и закончил службу в звании майора, уволившись и уехав в родной Омск, где устроился работать в дорожно-строительное управление по постройке автомобильных дорог, в должности прораба.         После убытия Подкаблучникова в другую часть, солдаты, некоторое время не «шастали» по общагам, боясь мести местного населения, но через пару месяцев, всё, пошло по наезженной колее. Бравый, новый ротный Голококосов, по прошествии указанного периода, остался на ночь в общаге с одной из доступных девиц, на станции Демьянка, его бойцы всю ночь сидели в казарме, по сигналу «Сбор», ожидая провокаций со стороны местного населения, крепко сжимая в руках ломики и штыковые лопаты. Обошлось, негодяи, из местных, нарушавшие покой, не появились у общаги и в видимости расположения части. Утром, ротный прибыл на развод роты и жизнь подразделения потекла, как раньше. Накануне, поездки на Демьянку Виктор звонил родителям в Москву со станции Туртас, переговорил с ними, затем, набрал номер любимой девушки в Москве – Ларочки. Ответил мужской голос.
- С кем имею честь?- сухо осведомился Виктор, зная , что отца у Ларочки нет.
- Это муж Ларисы!
- Козёл ты, вонючий , а не муж! – неожиданно для себя хамски закричал   
  Соромицкий, который понял, что это конец его любви. На улице, у пивного ларька, он встретил жену лейтенанта Голококосова, которой пару дней назад, щупал грудь, в поисках несуществующего фиброаденоматоза. Валечка преградила ему путь: «Ты, что Соромицкий, не узнал свою любовь!?».
      Виктор ошарашено остановился, какая, там, к чёрту, любовь? Он оторопело уставился на стоящую перед ним женщину, что-то звериное в нём затрепетало, он вспомнил, вдруг, как ощутил под своими ладонями её эрегированные соски, но пресёк своё мужское вожделение, выгнав её в коридор и пригласив следующую жену офицера.
- Вас, кажется, Валентиной зовут, Вы, жена командира роты с африканкой фамилией?
- У него только фамилия африканская, а всё остальное, среднеевропейское!
- Это Ваше личное дело, хотите, я Вам выпишу направление сексопатологу в Тюмень?
- Ты меня не понял Виктор, неужели, ты не почувствовал искры, которая пробежала между нами, во время нашей последней встречи?
- Валя! А разве между нами что-то есть?
- Да, конечно, есть, я всю ночь о тебе, только и думала, представляла, как мы с тобой, в твоём врачебном кабинете занимаемся любовью, даже гладила пальцем своё пушистое место….Бесстыдник! Как я тебя обожаю! Я готова отдаться тебе здесь, прямо на снегу! Чего же ты ждёшь, моя неразделимая мечта!?-  она властно притянула лейтенанта к себе и звонко поцеловала в губы. Молодой врач отшатнулся от неё , к счастью, в этот момент из винно-водочного отдела магазина вышел самодовольный Голококосов неся в руках три бутылки водки. Увидев данную «идиллию», он косо посмотрел на Соромицкого и предложил последнему отойти в сторону.
- Я вижу, как она на тебя смотрит, она, в прошлом, официантка ресторана, привыкла к вольным нравам, я её из такой грязи вытащил! Если ты будешь с ней трахаться, я тебя застрелю, а потом, пусть меня судят !
- Ладно, так и быть, я не буду с ней встречаться, - с сожалением выдавил из себя Виктор и пошёл прочь. Ему было страшно и хорошо одновременно, «…ведь, между нами что-то есть!», тлеет тёплая искорка посреди внезапно погасшего под ледяными порывами ветра любовного костра, значит, Виктор не один в этом страшном мире. С такими мыслями он и отправился в командировку на север, вспоминая последние сухие письма Ларочки: «…я чувствую себя человеком только тогда, когда читаю Хэма и играю Шопена!».
«Интересно, кем она себя чувствует, занимаясь любовью под Шопена с новоявленным мужем?» - душили в поезде Сормицкого неприятные мысли. Он вышел покурить в тамбур, приближались огни станции Демьянской,   получившей своё имя в честь одноимённой реки, рядом с которой находилась, все проводники спали, было тихо и покойно. Люди Голококосова - старшина и коптёрщик, деловито выволокли из купе проводников два узла с грязным бельём и переправив это добро в тамбур, метнули в дверь, под откос, в черноту ночи.
- Зачем Вы это сделали? - спросил их Виктор.
- Да бойцы на подворотнички изорвали часть простыней, а завтра комиссия из Тюмени, не хочется подводить ротника! – честно признались воины.
- Ну, ладно, орлы, я ничего не видел, но только, так, больше не делайте, потому что за простыни будут платить из своего кармана девки-проводницы, а они, как Вы сами понимаете, люди не богатые! – напутствовал их доктор. Итак, Виктор шагнул к Голококосову, мимо мечущихся в отчаянии у вагона проводниц, которые и подумать не могли, что кто-то позарится на грязное постельное бельё. Командир роты первым козырнул Соромицкому, но руки не подал. Его глаза пытливо впились в зрачки врача:
 - Жена мне ничего не передавала?
 - Привет небольшой, среднеевропейский…
 - Вот, стерва… Ну, ничего, завтра суббота, сходим на танцы, зацепим 
   каких-нибудь баб!
 - Спасибо, я не люблю ходить по танцам!
 - А по чужим жёнам?
 - Иди в жопу, Голококосов!
Ротный неожиданно ударил Виктора в лицо, тот автоматически встал в боксёрскую стойку, но противник подло лягнул его хромовым сапогом, в пах и доктор упал. Соромицкий не дрался со времён школьного детства тогда он, даже, записался в секцию бокса, чтобы противостоять классным хулиганам в седьмом классе, в институте драк тоже не было, а тут, между офицерами, он был в шоке. Случившееся казалось невероятным. Он понял, что увидев стойку, Голококосов, так сильно испугался, что решил выключить боксёра ударом ноги в пах. Доктор ощупал свою мошонку, она отекла и сильно болела, вместо того, чтобы идти в подразделение, он побрёл в посёлок. Возле клуба толпились девушки, с ними о чём-то весело болтали двое солдат-дембелей со спущенными ниже пояса ремнями, один из них был в солдатской телогрейке, другой – в потёртом офицерском бушлате. Чтобы  не унижать их достоинство перед девчатами, своим присутствием, Соромицкий поздоровался с ними за руку, как со старыми знакомыми, хотя, видел впервые в жизни. Его сразу же, пригласили в общежитие, ибо один из солдат, имея документы на увольнение, ночью уезжал домой, а в комнате его возлюбленной намечалась заключительная пирушка. Стол был уже накрыт и доктор оказался в роли свадебного генерала, своими двумя звёздочками, он, как бы узаконил происходящее, ибо второй солдат находился в самоволке. Виктор произнёс витиеватый тост, все стали пить, девушка, по профессии –штукатур, прижималась к своему любимому, который судя по всему, хотел передать её в хорошие руки, остававшемуся служить, ещё шесть месяцев, товарищу. Он обещал писать и даже приехать сюда в отпуск, но все понимали, что это блеф. Зачем он поедет сюда, к этой пьющей бабёнке, с разрушенными передними зубами? Что, он у себя на Кубани не найдёт чернобровую казачку? Из всей компании не пила одна девушка, миниатюрная, упругая, как колобочек, имеющая правильные черты лица и белоснежные зубы, диссонирующие с железными и золотыми зубами окружающих, торчащих из жующих ртов.
- Тюмень-Сургут в атаках комаров, в суровый край мы друг с тобой попали...- пели все, кроме доктора и маленькой девушки.
- Ну, а Вы, почему не поёте? – обратился к ней Виктор, подсаживаясь рядом.
- А, я слов ,ещё не выучила, ведь, это дембельская песня «беков»!
- Что-то не понял, кто такие «беки»? Бичи что ли?
- Бичи – это гражданские бездельники, есть еще местные охотники, которых называют «кержаками». «Желдорбеки» – это офицеры железнодорожных войск! А «беки» - их подчиненные, солдаты. Неужели Вы этого не знали?
- Да я два месяца всего служу, из Москвы приехал, а Вы?
- Ой, из самой Москвы, вот бы, побывать, мавзолей увидеть, нам в детдоме 
  столько воспитательница про столицу рассказывала! Я здесь по 
  комсомольской путёвке, тоже, как два месяца приехала…
Ночевать пришлось врачу в комнате, где жила Галочка со своей подругой Раечкой, разбитной и на всё готовой бабёнкой. Ситцевая занавеска отделяла тамбур с раздевалкой от остального интимного пространства комнаты, где стояли две койки, накрытые как балдахинами двумя антикомариными пологами и столик между ними. Спать Виктору приходилось, явно, с Галочкой. Когда она вышла за водой для электрочайника, Рая спокойно сказала Соромицкому:
- Ты, лейтенант её не обижай, она ещё «целка», одна на всю общагу!
- Да я и не собирался, ты же, тоже спишь здесь…?!
Ночью доктор предпринял некую акцию, рука его продвигалась медленно и не очень нахально, перед самой целью её атаковали коготки Галочки, шуметь она не хотела. Виктор всё же сумел убедиться своими чуткими врачебными пальцами, что Раиса не солгала и рядом с ним лежит девственница. После этого он проникся такой любовью к этому фантастическому, в этом борделе, существу, что решил после службы обязательно на ней неприменно жениться, хотя, она и успела рассказать, что у неё есть жених, тоже детдомовский. Не заезжая в роту Голококосова и на Перил, врач уехал на Выйский, через неделю он получил письмо:
«Виктор здравствуй! Решила написать тебе письмо. Как ты тогда добрался до места? Какое наказание получил, или самоволка тебе обошлась? Знаешь, Витя, в день твоего отъезда девчата меня разыграли. Часиков в девять вечера, я готовилась ко сну, настроения не было идти на тайцы. Ко мне прибежали соседки и сообщили, что, якобы, ты стоишь в коридоре и ко мне не заходишь. Я испугалась, а тут, забегает Райка и говорит, что ты ждёшь меня на танцах, я ей, конечно, не поверила, но девчата с восьмой комнаты, всё-таки заманили меня на танцы, но тебя я там не обнаружила, поэтому, тут же, ушла в свою комнату. Потом. Только. Выяснилось, что девчата ошиблись. Но все помнили тебя, поэтому перепутали тебя с новым лейтенантом, который сегодня приехал. Он светленький такой, одного с тобой роста, похож на тебя, зовут его, Миша. Катька из двенадцатой, чуть не поздоровалась с ним, крикнула: «Виктор!», тут же рассмеялась, вот, такие дела. У нас в общежитии такая тишина, потому что большую часть штукатуров отправили в командировку, в Читу. Нас в общаге осталось человек десять-двенадцать не более. Приближение октябрьского праздника совсем не чувствуется, танцев, тоже, наверное не будет, да и танцевать некому. Опять пьянки, драки, как всегда бывает по выходным. Вчера были солдаты, в двенадцатой комнате, было целое сборище, во главе с лейтенантом Мишей, я туда не пошла. Пиши, как служится. Галя.» Письмо было из мира, где не было Хэма и Шопена, но и без них люди жили полнокровной жизнью, сам Соромицкий стал уже, одним из мифов этого мирка, его помнила какая-то Катька из двенадцатой комнаты, хотя данную девицу он, сейчас, не узнал бы ни за что.
- Говорят, у тебя баба появилась на Демьянке, с тебя магарыч! - прервал размышления Виктора, запросто, зашедший к нему в кабинет, капитан Тигров. Виктор, растрогавшись, велел аптекарю налить капитану сто грамм «лекарства» для протирки кожи лица. Всю зиму продолжался роман в письмах, Миша в письмах больше не упоминался, это врача насторожило. Он отправил Пырку на Демьянку, отвезти медикаменты местному санинструктору своей части и заодно узнать ситуацию с этим самым Мишаней. Выяснилось, что Галочка танцует в клубе, только, с ним, он бывает в её комнате, причём, в отсутствии Раисы.
- Мишка, Мишка, где твоя улыбка, полная задора и огня?... – злобно мурлыкал Виктор себе под нос, оформляя командировку на станцию Перил к Бурнову. Он сделал крюк и заехал сначала на Демьянку. Мишка был обнаружен Соромицким в кабине «Камаза», на котором Галкин знакомый приехал в клуб на танцы. Виктор зашёл в широко открытые двери клуба. Галя скромно стояла у стенки, доктор пригласил её и стал танцевать танец за танцем, а из кабина автомобиля за ними пристально наблюдал его соперник. Затем. Врач отправил Галину домой, а сам нагло влез в кабину «Камаза», где сидел Михаил.
- Виктор Соромицкий, исполняющий обязанности старшего врача части! – протянул он руку прыщавому лейтенанту, в чём-то, действительно, похожему на него самого, когда он ещё учился на втором курсе института и в тот период не носил ещё усы, так как они плохо росли.
- Михаил Юрьевич, командир взвода подразделения Голококосова! – важно представился сопляк. Виктор мирно достал из кармана галифе бутылку отвратительного кубинского рома, открыл её, отхлебнул немного из горлышка, потом, подумав, протянул «Михаилу Юрьевичу». Тот не побрезговал, выпивка здесь ценилась, как и женская любовь. Со стороны можно было подумать, что сидят закадычные друзья и как индейские вожди трубку мира, распивают бутылку рома, куря при этом сигареты «Шипка» без фильтра по четырнадцать копеек пачка. Лейтенанты быстро пьянели. Михаил был наслышан о Викторе, а тот в свою очередь о нём. Понимая, что находясь на Выйском, Виктор не может, письмами передавить постоянное и ежедневное присутствие этого, оболтуса, возле семнадцатилетней девицы, Соромицкий пошёл ва-банк:
- Кидаем монету, если «решка», на ней женишься ты, если, орел – я! Договорились? Виктор бесстыже блефовал, потому что привезти сироту в Москву он не мог, против была мама, всегда, говорившая ему, что надо искать невесту с образованием, а главное со своей жилплощадью, ведь, в семье были ещё младшие – брат и сестра. Остаться из-за Галочки в Сибири, жить в балках и вагончиках, скитаться по общагам Соромицкий не хотел. Поэтому, он прикинул жениться на ней этого сопляка, устроив, таким образом, судьбу Галочки, чтобы она не пошла по рукам, как все, прибывающие сюда по комсомольским путёвкам, девчата. Выпала «решка», Михаил Юрьевич позеленел. Женитьба не входила в его планы, так как через два года, у него дома, родителями, была запланирована свадьба Мишани «на дочери из хорошей семьи» ответственного работника снабжения.
- Давай, ещё раз, бросим! – тихо сказал Миша, - только, теперь, буду я!
Он метнул монетку, но, видно, была не судьба – опять, выпала  «решка».
- Ладно, давай, допивай, пойдём к ней свататься, я как, более опытный офицер, буду твоим «дружкой», твоя задача – не опозорить славный офицерский корпус Советского Союза.
- А я могу уступить эту честь, как выигравший, но проявивший великодушие? – малодушно спросил Михаил.
- Уступить, конечно, сможешь, только благодари бога, что я тебе все кости не переломал, дабы ты по чужим девкам не шастал, – оборвал его Виктор, - она и так, из-за меня жениха отшила, он тоже детдомовский, настоящий гвардеец, косая сажень в плечах, не то что мы с тобой, она с детства его любила, так что готовься, с ним тебе, тоже придется объясняться!
Лейтенант покраснел, с одной стороны, он испугался, что «гвардеец», без лишних разговоров, при встрече, заедет ему по-сибирски «в ухо», при этом, и фамилию не спросит, с другой – появилась возможность уступить данное сокровище,  более, социально близкому Галочке детдомовцу. В комнату Галины они вошли в обнимку, как Ленин и Троцкий, в период их октябрьских волнений, на озере Разлив, девки общаги были без ума: « Рождалась легенда, членами которой они были сами, какие, к чёрту латинские сериалы, которые появятся потом? Вот, единая и незабвенная любовь, без которой не может жить человечество, а тем более, женщины! Везёт же девке, целых два офицера, а, ведь, есть ещё в Элисте, в детдоме жених!» Они выпили ещё две бутылки шампанского, Галина вышла в туалет.
- Не хочу я на ней жениться! - возопил Михаил.
- А опозорить хочешь? - Виктор молча ударил его в солнечное сплетение, сбил дыхание и захватив за отвороты воротника «ПШ», стал молча душить, при этом, приговаривая: « Не лазь, козёл в чужой огород, прибьют, тебя, а если, не женишься, удавят урода!» От удушения «жениха» спас приход Галины, которую Виктор по-хозяйски в засос поцеловал, прямо в губы, после чего, ушёл не прощаясь. После этого он получил последнее письмо:
«Здравствуй милый! Решила написать тебе это письмо. Я знаю, Витенька, ты на меня обиделся, может быть, мы с тобой никогда больше не увидимся, хотя, ты сказал, что через пару месяцев будешь на Демьянке. Через некоторое время после тебя ушёл Миша, он просил тебе передать привет в письме, больше, мы с ним не говорили. Виктор, ты спрашивал, нравишься ли ты мне, как мужчина? Да, ты для меня, как братик, с которым я делюсь всеми своими делами и заботами, ведь, здесь мне и поделится не с кем, потому что, девкам я не доверяю, они могут только посмеяться надо всем, что со мною произойдёт! С Мишей у нас разговора не получается, наверное, так, молча, мы с ним и расстанемся. Скоро он уедет к месту постоянной дислокации на Выйский, я не могу его  не видеть, а как увижу, ещё больше расстраиваюсь, мне кажется, что Миша ко мне безразличен, а я не хочу и не буду ему навязываться. Вот, такие дела, пиши Витенька! С уважением к тебе, жду ответа, как соловей лета, так, ведь, кажется, выражаются твои провинциальные сограждане в Москве, где, уж, нам, столичным жителям, живущим в центре Советского Союза, до высокого «штиля»! С уважением, Галина.»
А, вот, здесь, просматривается «рука Бурнова», - молча рассуждал Соромицкий, - но когда успел научить, подлец, как преподнёс всё, мерзавец, но тем не менее - молодец, заставил уважать свой город и обгадил всех москвичей?! Что самое смешное, он прав – Выйский находится в центре страны!
Следующий раз Виктор увидел Галочку незадолго до «дембеля». К этому времени он был потрепанным всеми ветрами, прожжённый кострами, проспиртованным до мозга костей «трассовым волком», о котором среди молодых офицеров ходили легенды, как о самом Степновском. У него были женщины в Тюмени, Тобольске и на станции Манчем, именно в посёлок Манчем, у одноименной станции он и направлялся полупьяным, на свидание с вдовой по кличке «Росомаха». Собственно, данную даму ему рекомендовал капитан Тигров, который в пьяном угаре орал на весь вагончик, находясь в служебной командировке на станции Чимбулут: «…там, волосёнки у неё светленькие!». Сначала, к ней направился Бурнов с шампанским и апельсинами, но потерпел неудачу: когда он собирался приступить к ласкам, то почувствовал чей-то взгляд. Оказалось, это младенец встал в «манеже», держась ручонками за ограждение, глазёнки его неотрывно смотрели на экзотические фрукты, которые он видел первый раз в жизни. Апельсины прислала Борису мать из Питера. Бурнов молча встал, дал ребёнку апельсин, оделся и ушёл не прощаясь, он слишком хорошо помнил своё полуголодное интернатское детство и не мог обидеть маленького человека. Скоро в этой квартире появился Виктор, «Росомаха» смущенно пробормотала, что не может принадлежать более, чем двум офицерам, а это третий, то есть, явный перебор… Однако, быстро отнесла ребёнка подруге и Соромицкий убедился, что Тигров не соврал. Когда Виктор шёл к данной даме во второй раз, его окликнул знакомый, но хрипловатый голосок. Он поднял глаза и на втором этаже, строящегося, в посёлке Манчем, дома, увидел свою бывшую любовь. Галочка стояла в рабочей, заляпанной раствором спецовке, такая вся изменившаяся, потрепанная, с сигаретой в зубах, между Раей и Катей, по их покрасневшим лицам было видно, что девчата «приняли на грудь» в обеденный перерыв. Девчонка смотрела на него с такой надеждой, что сердце доктора защемило, он вспомнил её последнее душераздирающее письмо, на которое, он подлей, ответил какой-то нравоучительной чушью. Они поболтали, Соромицкий обещал вечером зайти, но не пришёл, предпочитая реальную мясистую «Росомаху».

Глава одиннадцатая. Ефрейтор Утитов, по прозвищу «Гадкий утёнок.

       Безусловно, не было в части, а быть может и во всех железнодорожных войсках более несчастного и неказистого солдата, чем  ефрейтор Утитов. Он родился от русской женщины-алкоголички и отца бурята, которых не помнил, потому, что в пьяном угаре, мать забыла сына на железнодорожном  вокзале,  когда ребёнку было три года. Его подобрала добросердечная старуха-кассирша, отвела в милицию. Малыша определили в детский дом г. Элисты, где прошла большая часть его короткой жизни. Там он встретил свою любовь – Галочку, в жилах которой текла калмыцкая и украинская кровь. От матери-хохлушки она унаследовала красивые чёрные брови и ярко-синие глаза, в которых была лёгкая косинка, придававший её красоте, какой-то неповторимый на этом свете шарм. Нежно и трепетно ухаживал за ней взрослеющий Утитов, но он был на полголовы ниже её, что его страшно угнетало. Галина, будучи старше его на год, уехала по комсомольской путевке на строительство ж.д. линии Тюмень-Сургут, откуда стала писать нашему герою тёплые письма. Она опекала его скорее по женскому материнскому инстинкту, повелевавшего защищать слабого и беззащитного сироту и относилась к нему, скорее как к младшему брату. В нём же горела сильная любовь к ней, придававшая силы жить в этом трудном безжалостном  мире, преодолевая преграды, он хотел приехать через несколько лет и жениться на своём кумире, чтобы плечом к плечу вместе преодолевать трудности таёжной жизни, где не было, опекающих его детдомовских воспитателей. Когда Галина попала на станцию «Демьянская», у неё никто не спросил комсомольской путёвки, через месяц она утеряла и сам комсомольский билет, забыв о его существовании. Трудная разгульная жизнь в демьянском общежитии, начисто, отбила у неё романтику далёкого севера, но она продолжала писать Утитову тёплые материнские письма, которые он принимал, за объяснения в любви, до гроба. Во время жизни в детдоме, у него в минуты потрясений, иногда, возникали эпизоды ночного энуреза, то есть недержания мочи. Тёплые струи орошали ночью матрас несчастного, врачи ни чем ему помочь не могли, тогда, его взялся лечить народный целитель, правоверный буддист, который привил Утитову спасительную веру в Будду, ставшей второй точкой опоры, в его жизни. Приступы энуреза его больше не мучили, он радовался своему чудесному исцелению и своей огромной любви, сулившей ему впереди неслыханное счастье. На других девушек он не смотрел, сохраняя трогательную невинность, он берёг себя для любимой. Когда его призвали в армию и определили служить на Выйском, совсем близко от Галочки, он воспринял это как заступничество Будды. С энтузиазмом, мечтал он послужить Родине, а потом, со значком «Отличник боевой и политической подготовки» на груди, в ладно сидящей форме, прибыть на постоянное место жительства, на станцию Демьянская, которую он представлял чем-то, вроде рая на земле, где ждала его невиданная и неповторимая галочкина краса, как награда за все тяготы детдомовской и армейской жизни. Попав в осенний призыв 1976 года, он, после месяца «учебки» в Свердловске, где с грехом пополам освоил нехитрое искусство забивать костыли в деревянные шпалы, был направлен в путевую роту. На Выйском, в первую же ночь, ладно сидящую, на миниатюрном Утитове новую с иголочки форму, грубо отобрали «дембеля», швырнув ему под ноги заношенное вонючее тряпьё. Он принял это, как неизбежность с буддийским спокойствием, но это, к сожалению, было только началом его трудной армейской службы. В ту же ночь, его, пинком сапога, скинул с койки дневальный и заставил мыть всю казарму, оглашаемую громким храпом и «попёрдыванием» спавших солдат. Утром  старшина и со смехом опрокинул сапогом ведро воды, которое с трудом принёс из кочегарки Утитов, чтобы помыть полы набело.
- Я тебя научу родину любить «чмо», - кричал прапорщик Китайгородов, который сегодня встал в плохом расположении духа, так как перед службой выпил пузырёк одеколона и его внутренности распирала невыносимая боль, а на душе была невыносимая тоска. Глотая слёзы, собирал Утитов тряпкой воду. На другую ночь, через час после отбоя, у него произошёл рецидив, забытой им было болезни, лёжа на верхнем ярусе, он обмочил свирепого «дембеля», спавшего под ним. Тут, уже из-за запаха, его возненавидела вся казарма. Прапор перевёл его на нижнюю койку, но это не спасло от избиений и издевательств. Ночью, когда последний из взводных командиров покидал казарму, для него начинались муки ада. Чтобы Утитов не намочил свой вонючий, гниющий ватный матрас, дежурный по роте заставлял его всю ночь маршировать босиком по холодному полу казармы, каждый раз отдавая честь сидящему, на койке мучителю. Потом, когда ему самому хотелось спать, он обувал несчастного, цеплял ему на ремень штык-нож и ставил к тумбочке, вместо дневального «дембеля», а сам бравый дежурный, нагло «дрых» до подъёма. Но самое страшное было, когда старослужащие отобрали у него письма Галочки, стали читать на всю казарму, громко гогоча и рыгая, обещая ей написать, что он «ссыкун». По какой-то изуверской прихоти ротного, ему, к юбилея Великой Октябрьской социалистической революции, присвоили звание ефрейтора, что вызвало шквал новых насмешек. Он не хотел пришивать к погонам, эту жалкую, злосчастную лычку, которая среди солдат называлась «рэкс», но старшина роты заставил это сделать. Кто-то пустил слух, что это награда за «стукачество», его заклеймили, как иуду и сильно побили табуретом по заднице. На самом деле, во время задушевной беседы с замполитом «Печёное яблоко», он не выдал своих мучителей, но на плацу нарвался на Рогмана. Утитов от страха забыл отдать, тому честь, то есть он попытался это сделать, но рука, как парализованная, обвисла вдоль тела, комбат был для него полубогом, чуть-чуть пониже Будды, в той странной иерархии, которая царила в его смятённом мозгу.
- Товарищ ефрейтор! Подойдите ко мне! - грозно взревел Рогман, как раненый на африканском сафари носорог. Неказистый вид этого заморыша и горе-воина, привёл Павла Петровича в неописуемую ярость, комбат хотел ещё что-то сказать, но не успел, потому что, к его изумлению, ефрейтор обмочился прямо в штаны.
- Трое суток ареста на гауптвахте, за не отдание воинской чести! – тихо сказал Рогман и отправился домой, передав арестованного дежурному по части. Войсковой гауптвахтой части командовал, клинический садист, прапорщик Муминов. К себе на родину, в одну из мусульманских республик Союза, он никогда не ездил в отпуск, выбирая города, где его не могли встретить, бывшие узники его заведения. Место проведения отпуска, он держал в строжайшей тайне, боясь за свою драгоценную жизнь. У него было два любимых прикола: солдаты, богатырского телосложения, под его наблюдением носили на плечах у гауптвахты здоровенное бревно, изоброжая сцену – Ленин с Кржижановским, на субботнике в Кремле. В тот момент, когда они проходили мимо большой лужи, Муминов подавал команду: «Вспышка справа!», солдаты бросали бревно, и падали в лужу, закрывая голову руками. Так, он их готовил к тяготам будущей атомной войны. Если лужа находилась с другой стороны, он подавал команду: «Вспышка слева!» и экзекуция повторялась, а прапорщик смотрел на это с каким-то сладострастным чувством. Такие доходяги, как Утитов, под его началом мазали белую стену гауптвахты свиным дерьмом, а потом, отмывали её, начисто, тряпками. За неподчинение или не слишком быстрое выполнение, виновные получали прикладом АКМа от конвойного, по почкам. Солдаты боялись гауптвахты, как огня. После  отбывания ареста. Утитов попался на глаза начальнику штаба Паперному, последний, осмотрев солдата, позвонил Соромицкому и попросил подлечить и подкормить парня, затем, вызвал Муминова пропесочил последнего, за издевательства над людьми. В санчасти Утитов снова обмочился, но чтобы его отправить в омский госпиталь на лечение, необходимо было сформировать партию больных, поэтому Утитов «завис» в санчасти. По ночам в санчасти не спал, только, истопник казахстанский немец, Иван Вагнер, мощного телосложения парень, ждущий «дембеля». Он был из евангелистов-христиан-баптистов, читал в своей кочегарке молитвенник и славился тем, что никогда не ходил в клуб, где крутили старые фильмы. Дома в степной глуши немецкого поселения кино тоже не было, Иван в жизни никогда его не видел и считал кознями сатаны. Вот, этот - то Иван и достал из петли Утитова, совершившего суицидальную попытку. Он вошёл в палату, где находился одинокий Утитов в тот момент, когда солдат уже раскачивался в петле, быстро перерезал верёвку самодельным ножом, растянул узел и сделал искусственное дыхание. Когда Утитов пришёл в себя, истопник отвёл его к себе, напоил чаем, затем, стал учить топить печь, то есть готовить себе замену. Баптист и буддист, прекрасно, ладили между собой и когда пришел приказ на увольнение в запас, Вагнер, рекомендовал Соромицкому, оставить Утитова истопником, что тот и сделал. В санчасти была, совсем, другая жизнь, безопасная, тёплая и сытная, поэтому Утитов, снова воспрянул духом. Щёки ефрейтора округлились, в глазах появилось чувство собственного достоинства. На шее уже не было видно циркулярного синяка странгуляционной борозды. Приступы ночного недержания мочи перестали его беспокоить. Но он продолжал, числиться в своей роте, проходя по сводкам учёта, как больной. И, когда старший врач части Жалов на место истопника оформил своего земляка из Томска, Утитов был направлен на Демьянку, во взвод своей роты, что воспринял как подарок судьбы. В подразделении, после попытки самоубийства его никто не трогал, так как мучители его уволились, а он стал уже «черпаком», то есть послужившим солдатом. Впереди была неизбежная встреча с Галочкой, чувство к которой вспыхнуло с новой силой. Ночью, в сорокоградусный мороз, осмелевший Утитов ушел в самоволку, нашел общежитие и постучал в заветную дверь. Галочка жила в комнате с разбитной Раей, которая, проводив на «дембель» своего ухажёра, завела себе нового кавалера из числа солдат. В этот вечер у них был в гостях, находящийся в служебной командировке Соромицкий. Потрясенный вероломством Ларочки, вышедшей замуж, Виктору больше не оставалось, как заставить себя, напрочь, забыть свою «баскетболистку», поэтому он делал ставку на Галочку, которую и любил вовсе, это была своеобразная месть «изменнице», о которой она никогда не узнает. В данный момент он заливал горе вином. Пили «Ркатицели», потом, в три ночи спохватились, что доктору придётся идти в расположение части, а идти в мороз Виктору не хотелось. Рая отвернулась к стене, а Соромицкий, не снимая формы, прилёг рядом с Галочкой, лежащей в ночной рубашке, на голое тело. Портупея мешала доктору, но по легенде он снимать её не мог, вся Демьянка знала его, как бывшего капитана, разжалованного в лейтенанты, в Группе Советских войск  Германии, за связь с немкой, эту байку Виктор о себе распространил сам, из озорства, а сейчас она жила уже сама, в мифотворчестве общежития, обрастая невероятными подробностями. Про него, например, говорили, что в обхождении с женщинами, он себя ведёт, как настоящий «красный офицер», «…не снимая портупея, всё тупея и тупея». Собственно, женщин у него не было, кроме этой тёплой доверчивой девушки, которая, сейчас, заснув, обвила его шею руками. В этот момент в дверь раздался робкий стук. Пьяные офицеры, без лишних церемоний, обычно, били сапогом в дверь, а тут, было что - то другое. Галочка проснулась и подошла к двери. Виктор полулежал на её кровати, опёршись на локоть, и  с тревогой смотрел на неё.
- Кто там? -  спросила Галочка.
- Галя, открой, пожалуйста, это я! – раздалось в ответ. Она сразу узнала голос Утитова.
- Это мой друг из детдома, - сказала она Соромицкому. Виктор принял мгновенное решение. Одним прыжком он перемахнул на пастель Раисы, которая, тоже, поняв ситуацию, стала делать вид, что целует и обнимает доктора. В комнате появился Утитов. Увидев врача, он отдал честь и густо покраснел. Виктор встал, с видом хозяина Райкиного тела, которым обладал, как водится, «не снимая портупеи», пожал руку Утитову, хотя, раньше, когда тот кочегарил в санчасти, никогда этого не делал. Он пригласил ефрейтора к столу, и как равному, налил ему вина. Когда все выпили, причём, девицы были в неглиже, доктор засобирался в часть, оставив Галочку с Утитовым. Идя по шпалам в сорокаградусный мороз, в полной тьме ночи, Соромицкий упивался собственным благородством: «Нельзя забирать у убогого последнее…». Утром, ему сообщили, что «ссыкун» отрубил себе указательный палец на правой руке. В ротном медпункте, расположенном в углу казармы-барака, отгороженном простынями от окружающих, сидел Утитов с безумными глазами. Обрубок пальца был перетянут жгутом, вокруг суетился санинструктор.
- Здравия желаю, товарищ лейтенант! Посидите, пожалуйста, со мной,- неожиданно попросил ефрейтор. Он рассказал, что, вроде бы вышел из казармы поколоть дров и топор сорвался, отрубив ему палец. Непонятно было, почему он решил колоть дрова левой рукой. Утитова, в сопровождении санинструктора, отправили, на площадке товарного вагона, в Тобольск, за двести километров, в районную больницу. Потом, приезжал военный дознаватель, допрашивал санинструктора и солдата, обнаружившего ефрейтора, с окровавленной рукой. Дело о членовредительстве спустили на тормозах, оформив, как несчастный случай. Потом, Виктор узнал от Галочки, что она сказала Утитову, что он только её старый друг, а любит она другого человека… После этого, Соромицкий к ней охладел, ибо, теперь, между ними всегда стояла тень ефрейтора, с обрубленным пальцем. Ну, а Утитова, после излечения вернули на Выйский, где он, опять, стал мочиться по ночам и был отправлен, с очередной партией кандидатов на увольнение, в военный госпиталь города Омска, откуда и был комиссован, с диагнозом «ночной энурез». Далее, следы его теряются.


Глава двенадцатая. «Перил».


        Утро было звонким и весёлым. На душе у Бурнова радостно - он снова у себя, на Периле. Он вышел из офицерского вагончика и посвёркивая начищенными, хромовыми сапогами, отправился на «подъём», вверенной ему роты. В казарме - бараке, его встретил с рапортом дежурный по роте - ефрейтор, выслушав его, Борис заглянул в умывальник: там приводили себя в порядок командиры отделений и заместители командиров взводов, под руководством старшины роты Ходжахунова. Бурнов сознательно нарушал устав, поднимая младших командиров за тридцать, а не за десять минут, до подъема всего подразделения. Продрав глаза, солдат должен видеть лицо своего ближайшего, непосредственного начальника - сержанта. Чтобы иметь право «драть» подчинённых, тем, необходимо дать то, что положено. На первом месте был вопрос питания, так как на скудное, официально, предусмотренное снабжение, с Выйского, было невозможно нормально, прокормить сто восемьдесят бойцов подразделения. Поэтому в постоянный военно-хозяйственный расход, помимо «ротной интеллигенции»: писаря -нормировщика, закрывающего наряды на работы, поваров, дежурного электрика - дизелиста, обеспечивающего подразделение светом, кладовщика и старшины роты, с суточным нарядом, так же были включены два охотника-шорца, один из которых стрелял дичь, из охотничьего ружья Бориса, другой - ловил рыбу и отвечал за маленький огород с посаженной зеленью: лук, укроп, петрушка, редис, салат и дикий чеснок-черемша(колба). Выделялись наряды для сбора грибов, ягод и кедровых орехов. На деньги, собранные с офицеров роты, Бурнов закупил, на Демьянке, два мешка картофеля и посадил на вспаханном, за его вагончиком огороде, где уже росла, указанная выше зелень. Всё это дополнительное питание шло, не только на офицерский стол, но и в солдатскую столовую. Как рачительный помещик вёл Борис это натуральное хозяйство, автономно от центра, люто ненавидя всякие инспекции и проверки, особенно, политработников, объедающих его роту, а также,  вынюхивающих факты неуставных отношений. Данную категорию офицеров ротный не любил и презирал, как бездельников и тунеядцев, которые сидели на шее войсковых частей, при этом, более вредили, чем помогали. Что и как происходило в его роте, Борис знал досконально, имея информаторов. Вопрос пресловутой «дедовщины» старший лейтенант решал просто и без затей, к каждому старослужащему солдату он прикреплял молодого воина, делал последнего своеобразным «денщиком», увольняемого через полгода «старика», при этом заставляя «дембеля» обучить своей специальности молодого воина. По выходным дням Борис устраивал своеобразные соревнования по специальностям между взводами, от которых выставлялись кандидаты из молодых солдат. Соревнования проводились в присутствии всей роты по путевым, мостовым,  штукатурным работам и физической подготовке. «Старики» выставляли своих кандидатов и при этом очень гордились, если те занимали престижные места, ротный при этом поощрял и их. Вырастивших хорошую смену «дембелей», увольняли в запас в первую очередь. Но горе, тому старослужащему солдату, если Бурнов встречал голодного молодого воина в рваных сапогах и грязном обмундировании, ротный применял всю силу наказаний «Дисциплинарного устава». Бывали, конечно, случаи мордобоя, но их было очень мало.
- Ну, что, турок, ты, ведь, сам упал? – ласково спрашивал он рядового из Средней Азии, прекрасно зная, что бил старшина роты, за неряшливый внешний вид. 
- Сама, сама это… - отвечал воин.
- Что-то физиономия у него, какая-то серая, наверное, сотрясение мозга? – подумал Бурнов.
 - Иди в медпункт к санинструктору! - приказал он, а сам вызвал в вагончик к себе старшину.
- Пойми, дурья башка! Этот воин хил, щупл и косоглаз! Так, зачем же его бить по лицу, за грязный воротничок? Можно надрать ему уши, дать пинка, но сделать это надо так, чтобы бойцу было стыдно, за свой проступок, а его товарищи смеялись бы над ним! Кстати, а работать за него, кто будет? Нет плохих солдат, есть худые командиры. Мы для них и папка и мамка, понял? В прошлом году, у меня в роте посадили сержанта, немца из Казахстана, хорошего парня на четыре года, за то, что проломил голову разгильдяю и мерзавцу…- внушал ротный старшине. Сам Борис солдат никогда не бил, этим славился старлей Подкаблучников, на Демьянке. Ротный мог перед строем, приобнять нарушителя за талию, прилюдно обозвать «мерзавцем и негодяем», при этом, так, придавить железными пальцами рёбра, что воин, только, криво улыбался, от боли, но официально, претензий быть не могло. Тех, на кого это не действовало, он вызывал на мирные беседы ни о чём, в канцелярию роты, где разрешал курить и мог, даже, подарить пачку сигарет с фильтром, потом, отпускал. В этот же день, по доносу солдат-осведомителей, он изымал у кого-нибудь из «кавказцев» нож-заточку из подшипника. Нарушителя, каким бы он не был здоровым, начинали подозревать в «стукачестве» и расправлялись с ним, своими методами, сами солдаты. Через неделю, он «ломался» и сам, уже, приходил к ротному, после чего служил верно и честно. Молодых же воинов Борис опекал и помогал, чем мог, а по прошествии года «драл» на полную катушку. Старший лейтенант при этом чувствовал себя иезуитом, Савонаролой, но, как иначе удержать всю эту массу, молодых полных жизни и энергии парней, кровь которых играла по весне, непреодолимо толкая в самоволку на Демьянку, в женское общежитие? Механика самоволки была такая: минут через двадцать, после отбоя из казармы выскальзывало несколько теней. От Демьянки до Перила двадцать с лишним километров, идти пешком себе дороже. Когда появлялся попутный товарняк, кто-нибудь из молодых воинов, на верёвке клал на рельсы, за входным семафором кусок проволоки, замыкая тем самым контакты СЦБ, после чего, загорался запрещающий сигнал и поезд останавливался, старослужащие садились на него, молодой из кустов вытягивал проволоку, загорался зелёный сигнал и поезд следовал далее, а уж, спрыгивать с него – кому, как повезёт. Молодой же солдат, шёл в роту, тайно мечтая, что через год, когда он сам станет «черпаком», то будет шастать на Демьянку, где заведёт себе местную красавицу. Обратный путь был легче, так как в четыре утра шёл пассажирский поезд, который делал остановку на станции Перил.  В роте Бурнова работал свой магазин, где продавали всякую мелочь: сигареты поштучно, солдатские хозяйственные пакеты, пуговицы, эмблемы, туалетные принадлежности и т.п. Ведал магазином кладовщик роты. Чтобы пресечь воровство денег в подразделении, ротный выписывал каждому бойцу «вексель» со своей подписью, где, вместо денег, давал, расписку в том, что деньги им приняты на хранение, в такой-то сумме. Причём, «вексель» постоянно пополнялся за счёт, ежемесячного денежного довольствия и премиальных выплат за работу, на «трассе». Если, допустим, воину нужна была сигарета без фильтра, он предъявлял кладовщику «вексель», с которого списывалась стоимость одной сигареты, о чем на чистой стороне расписки делалась соответствующая запись, с подписью самого солдата и датой. Списывать в день, больше пятидесяти копеек, не разрешалось. В другом случае, например, когда воин собирался в отпуск и хотел занять на подарки родным рублей двести, он, уже приходил к Борису с поручителями, которые владели данной суммой, в целом. Они писали расписки, а живые деньги давались «отпускнику», который по возвращению из дома, гасил задолжность, после чего расписки возвращались кредиторам. Таким образом, солдаты, которые не пили и не курили, к концу службы имели рублей пятьсот, которые получали, по увольнению в запас. Чтобы не было глупых разговоров, ротный раз в месяц, делал сверку по деньгам, беседуя, лично, с каждым солдатом, проверяя каждый «вексель», который сопоставлял с магазинной книгой, которую вёл кладовщик. Чтобы резко уменьшить число самовольщиков, Бурнов решил создать свою личную «гвардию», по типу «мамелюков». На эту мысль натолкнули его следующие происшествия. Очень неприятное впечатление, на внезапно приехавшего в расположение роты, подполковника Рогмана произвёл следующий эпизод. Сойдя с дрезины - АЭСКи, голодный комбат, в сопровождении замполита, отправился в вагончик офицерской столовой, надеясь, чем-нибудь, там, поживиться за счёт «этого негодяя Бурнова». Было одиннадцать часов утра, завтрак давно прошёл, а обед ещё не наступил, в роте никого не было, нёс службу, только суточный наряд. Перед этим, в восемь утра, Бурнов распределил роту по командам, обеспечив их продуктами, инструментами, стройматериалами и отправил на объекты работ, в  обе стороны(каждое плечо километров по пятнадцать), вдоль железной дороги, используя приданную дрезину - АГМКу и нигде не учтённый вездеход ГТТ (на который давно зарился капитан Боданов). Сам же, поскольку командиры взводов были отозваны на «учебный период» в другие части, жал руку своему замполиту роты и они отправились в пешие прогулки, в разные стороны трассы, чтобы контролировать работу подчиненных. Старшина роты, по возврату АГМКи, грузил на неё отходы солдатской столовой, отправлялся на Демьянку, чтобы произвести их обмен, на молоко и сметану. Бурнов любил, чтобы у него ничего не пропадало, тем более, ценные пищевые отходы, он уже подумывал о заведении свинарника. Физиономия Рогмана внезапно появилась в окошке офицерской столовой, где происходила следующая сцена. Из поездки домой, из отпуска, вместе с земляком старшим врачом Жаловым, вернулся на Перил «дембель» сержант Убоев. По внешнему виду, он напоминал глыбу необработанного гранита, природа хотела создать шедевр, но что-то ей помешало, получился гигант с маленькой головой и оплывшей жиром фигурой. Из-под плоского скошенного назад черепа смотрели близко посаженные, злые синие глазки, теряющиеся на равнинах толстых щёк, на фоне ярко-красного полногубого рта. Друг - врач снабдил его медицинской справкой, освобождающей от тяжёлого физического труда, ввиду сколиоза позвоночника. Ввиду того, что старшины роты не было, данный сержант оказался самым старшим по званию в подразделении, поэтому сразу же отправился в офицерскую столовую, чтобы вкусить там отборных продуктов, которые бог послал господам офицерам. Грубо оттолкнув тщедушного якута, являющегося поваром, Убоев схватил большой нож и выхватил им, из огромной кастрюли, колоссальных размеров кусок глухарятины. Не спеша, остудив мясо и посолив, сержант откусил с него, самые аппетитные части, потом, своей грязной, с намертво въевшимся, в кожу креозотом, лапищей, брезгливо стряхнул остатки пиршества, обратно в кастрюлю, громко высморкался на пол, с наслаждением испортил воздух и закурил папиросу «Беломор - Канал». На разъярённого Павла Петровича, влетевшего в пищеблок, он даже, не посмотрел, а на требование обеда последним, Убоев, поигрывая ножом ответил, что ротный приказал, никого до его прихода не кормить, без команды, и так глянул, сдвинув сросшиеся брови, что подполковнику стало страшно. А Убоев ждал «дембеля» и уже ничего не боялся. Чтобы сохранить лицо перед этим хамом, Павел Петрович сказал:  «Доложишь командиру роты, что я тебе объявил трое суток ареста за летающую мухву и грязь в пищеблоке, да и ведёшь ты себя, как хамло бессовестное!» Когда случайно, прибыв раньше обычного, вернулся Бурнов, инспектирующие получили таки, ожидаемый ими, более четырех часов обед и сразу повеселели. На закуску им подали салат с зелёным луком и укропом, приправленный постным маслом, на  первое - грибной суп со сметаной, сваренный на бульоне, из глухарятины, на второе - картофель фри и запеченными в сметане рябчиками, а третье - настоящий клюквенный кисель, с молоком. После обеда подполковник сказал, что на трассе у Бурнова кормят лучше, чем в московском ресторане «Прага». На Перил зачастили комиссии политработников, которые приезжали, чтобы вкусно пожрать, поохотиться, собрать для себя, с помощью солдат роты, грибов, ягод и кедровых орехов, а также получить за свой «тяжкий труд» на трассе, ещё и командировочные деньги. В «награду» за хороший приём, они, обыкновенно, находили какие-либо нарушения, о чём докладывали Рогману. Кроме этого, политзанятия отрывали от работы личный состав, а план надо было выполнять любой ценой. Примерно, в это же время, на Выйском случился среднеазиатский бунт, или «восстание узбеков», которых насчитывалось, около двух сотен. Дело в том, что прибывшие с новым призывом молодые солдаты из Чечено-Ингушской республики, не только не подчинились произволу «дембелей», но и сами захватили «власть», во всех трех казармах Выйского. Чеченов от ингушей никто отличить не мог, политработники всех, просто, называли вайнахами. Эти самые вайнахи были очень сплочены, поэтому, если тронуть одного, тут же собиралась вся, великолепная двадцатка и расправлялась с любым обидчиком. Узбеки, как-то ночью устроили «подъём» вайнахам, вооружившись ремнями и кольями. В ответ, сыны гор пустили в ход, самодельные кинжалы, обратив в бегство толпу среднеазиатских воинов, из которых и состояли в основном железнодорожные войска, причём, служили не сынки баев, а дети простых декхан, способные лишь, сносить унижения и  собирать хлопковые коробочки в вотчине Рашидова. Отсюда, может быть и пошло название - желдорбеки, «бек» - военачальник на языке народов Средней Азии, то есть - это командир. После исторической битвы «дружных мусульманских народов» нерушимого Советского Союза, в санчасть поступило несколько узбеков с колотыми и резаными ранами. Политработники приняли соломоново решение: распределить горцев небольшими группами, по три - пять человек, по линейным ротам батальона, дислоцированным, по всей трассе, на расстоянии тридцати - пятидесяти километров, друг от друга. К Бурнову, на «перевоспитание», Рогман привез, сразу семь вайнахов, надеясь, что, вот, тут и «свернет себе шею» ротный командир. Не взлюбил комбат нескольких офицеров, проявивших независимость и свободолюбие, граничащее с элементами анархии. Это, прежде всего, врач Базланов, пьянчуга и бабник, сочинитель сомнительных песенок, которого, наконец-то уволили в запас. Далее, подчиняющийся штабу в Тюмени, командир взвода эксплуатации младший лейтенант Степновский, который никогда не отдает честь старшим по званию и болтается по трассе, где ему заблагорассудится, якобы, по делам службы. И наконец, этот, всегда нахальный и насмешливый Бурнов, который, хотя и перевыполняет план, на Периле развёл «бардак», чего, например, стоит его подчиненный, с внешностью питекантропа, «хамло», которое жрёт из офицерской кастрюли, отказываясь кормить его, всесильного командира части!  Комбат, несколько раз пытался наказать строптивого ротного по материальной линии, но взять подлеца не удавалось, у него всегда, всё соответствовало документам учёта, а если, что - то пытались «повесить» на роту «с верха», мерзавец, тут же, писал письма  начальнику политотдела соединения и Рогман, уже, имел несколько взысканий по партийной линии, из-за этого строптивца, в общем, «нашла коса на камень». Павел Петрович, после объявления Убоева арестованным, подошёл к приехавшим с ним и стоящим в сторонке вайнахам и приказал им взять под стражу сержанта Убоева. Захребетник, с бездонным желудком был немедленно скручен горцами, его выволокли из вагончика офицерской столовой и угрожая заточками заставили драить солдатский сортир, под одобрительные крики Рогмана. Узнав об этом факте Бурнов крепко задумался, как ему перевоспитать этих бойцов, явно не желающих махать ломом на трассе. Как раз, в этот момент, убывал на учёбу, чтобы получить звание прапорщика старшина Ходжахунов и увольнялись, почти все сержанты, его верные помощники. При этом, он размышлял так: « А что, если, использовать этих непокорных горцев, как личную гвардию во благо, ведь, не зря же комбат прислал мне целых семь абреков, чтобы у меня были неприятности, так, уж, пусть в самоволку ходят семь человек, а не тридцать, как сейчас?...У них, у мусульман не принято пьянствовать, потом, из солдатского котла, сейчас таскают двадцать бездельников, вроде омерзительного Убоева, а так, дешевле обойдётся. Назначу, я поварами, кладовщиком и временным старшиной роты лидеров данных горцев, остальные - пойдут на сержантские должности!». Претворяя свой план в жизнь Борис, прежде всего, избавился, на время, от замполита роты, отправив последнего на Выйский за стройматериалами. После этого он вызвал к себе в канцелярию своих будущих «гвардейцев», посадил на стулья и, прохаживаясь перед ними, стал излагать, примерно, следующее: - Я знаю, что Ваш народ честный и гордый! Я верю, что, если мы договоримся, Вы будете мне верны, потому что, если я не защищу Вас, то Вас не защитит никто, ибо в части к Вам относятся плохо. Если Вы будете что-либо совершать, без моего ведома, то попадёте в тюрьму. Ну, а если будете держать роту в «ежовых рукавицах» и подчиняться, только мне, будете уволены в числе первых, в званиях сержантов. Если же, мы не договоримся, я стану Вашим лютым врагом, а как я поступаю с врагами, Вы наслышаны! Решайте…
      Вайнахи, немного поцокав языками, обменялись между собой гортанными фразами на непонятном языке и согласились. На другой день в роте началась новая жизнь по железному распорядку. «Нарушители дисциплины», включая «дембелей», которые быстро сломались, драили по ночам казарму и работали на трассе перевыполняя план. В это время Гобкин отчитался перед начальником политотдела Сирным служебной телефонограммой в Тюмень. Позывные Выйского были – АСПИДНЫЙ, а штаба соединения – БЕРЛОГА.
Телефонограмма № 16; от 15 мая 1977 года; разъезд Выйский; 9.00;
БЕРЛОГА – Сирному.
            На Ваш исходящий № 13 от 30 апреля 1977 года сообщаю, что в общежитии рабочих узбекской национальности 26 апреля с.г. произошла пьяная драка с нанесением незначительных телесных повреждений. Виновные выявлены и наказаны по комсомольской линии.
АСПИДНЫЙ – Гобкин.

Передал: рабочий Петров; Принял:  рабочий Ибрагимов;

А наказанные по комсомольской линии виновники прекрасно жили на Периле полгода, пока по доносу местного политработника не были приняты кардинальные меры: Бурнов был понижен в должности и переведён в другое соединение, а вайнахов распихали по одному, во все части ЖДВ, включая соединения БАМа. Продолжение этой истории воспоследовало через год, когда Виктор Соромицкий был назначен исполняющим обязанности заведующего, вернее начальника, инфекционного отделения тюменского лазарета соединения в Тюмени. У него появился хороший тёплый кабинет, обставленный добротной «сталинской» мебелью. В углу стоял книжный шкаф из красного дерева, за стеклом которого мерцали корешки большой медицинской энциклопедии, ещё тридцатых годов. Виктор важно восседал в кожаном кресле за массивным столом, судя по всему конфискованным тюменскими сотрудниками НКВД, у какого-нибудь расстрелянного профессора медицины, на заре своей юности окончившего венский университет, при самом Фрейде. Стол был приобретен военными железнодорожниками, в специальном магазине (так, гласила бирка), где по талонам распределялось имущество невинно убиенных… Раздался деликатный стук в дверь.
- Войдите! – рявкнул доктор. Двое автоматчиков, с примкнутыми к оружию штыками, ввели в кабинет верзилу, со скованными назад руками и лычками сержанта на погонах, последовал доклад, что арестованный доставлен. Это был никто иной, как бывший старшина «бурновской» роты, мастер международного класса по вольной борьбе, сержант Руслан Дзахоев(Бурнов называл его «верный Руслан»). В данный момент, он отбывал наказание на тюменской гауптвахте и был доставлен в инфекционное отделение лазарета, ввиду открывшегося кровавого поноса. Виктор велел снять наручники, выгнал конвоиров за дверь. Он обнял сержанта, почувствовав, что его тщедушные кости московского, тухлогрудого интеллигента, хрустнули в мощных дружеских объятиях, известного на Кавказе, борца. Конечно, Соромицкий «отмазал» парня от «губы», положил во вверенное ему отделение с диагнозом «дизентерия Флекснера», откормил, привёл в порядок и продержал у себя до самого «дембеля», который был уже не далёк. Так и расстались они, о его дальнейшей  судьбе Соромицкий узнает от Бурнова, который встретиться со своим бывшим подчиненным, на войне в Закавказье.




Глава тринадцатая. « Манчем».

      В первую свою армейскую зиму, когда Соромицкий служил на Выйском, в части произошёл самый серьёзный случай - железнодорожная катастрофа, в которой погиб солдат и несколько человек получили травмы. На станции Манчем, войсковая дрезина – АСКа, не вписалась в габарит подвижного состава, стоя на запасном пути, то есть её задняя часть находилась на главном пути. В это время со стороны Выйского, на станцию влетел пассажирский поезд, машинист которого(по причине сна, а аварийная кнопка «автостоп» была отключена, чтобы не мешала отдыхать), проскочил запрещающий сигнал, состав сшиб с путей, указанную дрезину и поехал дальше, взрезав стрелку, на выезде со станции. В результате, АСКа, с личным составом подразделения Подкаблучникова, полетела под откос, переворачиваясь и кувыркаясь, вокруг собственной оси, поскольку в дрезине горела печь-буржуйка, вспыхнул пожар, правда, воины успели сами выскочить и вынести своих товарищей. Машиниста и его помошника пассажирского поезда, потом судили, дали по четыре года, но это к делу не относится. Один воин был травмирован смертельно. Возглавлявший солдат,  уроженец солнечной Молдавии, прапорщик Тарасоску получил обширную скальпированную рану, волосистой части головы и тяжёлое сотрясение мозга. У одного из солдат был перелом позвоночника, другие отделались ожогами и мелкими ссадинами. Поднятый по тревоге медпункт, принял поток раненных, привезённых на товарняке, оказал им первую помощь и отправил далее,  другой АСКой( которой был дан «зеленый свет» до станции Менделеево, рядом с Тобольском), в районную больницу. А перед этим, самое страшное, что запомнил Виктор, вбежав в медпункт, была голова прапорщика Тарасоску. Лоскут кожи с волосами задрался на лицо несчастного, так, что глаз его не было видно, только обнажённая лобная кость. У Соромицкого мелькнула мысль о том, что данный череп своей продолговатой формой и строением напоминает героический череп Сергея Лазо, сожжённого японскими интервентами в топке паровоза. Бюст Сергея Лазо доктор видел во Владивостоке, рядом с побелевшими, от частых стирок гимнастёрками пограничников, погибших при обороне острова Даманский. Видно был этот Тарасоску, дальним родственником героя. В течении первой недели Соромицкий дежурил по ночам, в тобольской больнице, возле пастели прапорщика, который когда пришёл в себя, рассказал доктору про всю свою жизнь, красной нитью которой была мечта об офицерском звании. У Тарасоску было восьмилетнее образование, поэтому мечта его была, вряд ли, осуществима. Во всяком случае, когда он приезжал в отпуск домой, из потаённых глубин шкафа извлекалась парадная форма младшего лейтенанта, с подаренными ему, Степновским,  золотыми погонами. Всё селение очень уважало Тарасоску, когда он шествовал с невестой, местной красавицей, под ручку в мундире и небрежно козырял, немногочисленным солдатам местной пожарной части. Он до сих пор не женился, так как боялся, что, если, обнаружится правда - невеста его разлюбит. Он не привозил её на Выйский, ссылаясь на суровые условия Крайнего Севера, хотя, до полярного круга от Выйского, было очень далеко. Но Крайний Север звучал, достаточно весомо, чтобы ехать туда из солнечной республики. Со временем, прапорщик мечтал перевестись в другое объединение, на строительство ж.д. линии Унгены - Калараш, в Молдавии. Из госпиталя его выписали через два месяца и он, отказавшись от увольнения и будущей инвалидности, продолжил службу, написав рапорт о переводе в Молдавию, в связи, с состоянием здоровья. В данный момент, он на службу не ходил, находясь на амбулаторном лечении, под наблюдением Соромицкого. Он выпросил себе у командования части, под предлогом приезда невесты, освободившийся, после убытия в запас офицера, домик и стал заниматься его ремонтом. Виктор помогал ему как мог. Тёплым весенним утром Соромицкий шёл к домику Тарасоску, чтобы измерить ему давление и посмотреть неврологическую симптоматику, хозяин жилища в защитной рубашке без погон, ждал его на крыльце. В палисаднике мирно рыли землю три худых, грязных свиньи, из хозяйства майора Поломойца. Вдруг, Виктор увидел, стоящую возле калитки и удивлённо глазеющую на животных, необычайно красивую девушку, с густыми чёрными волосами и крупной, налитой грудью, распирающей расшитый крестиками и узорами сарафан. Доктор никогда ранее не видел её среди женщин Выйского, он подумал, что из Молдавии прибыла невеста прапора с ушибленной головой. Соромицкому никогда не нравились брюнетки, но эта поразила его воображение, более красивой девушки в своей жизни он не встречал, тем более, что сердце его было свободно. Желая польстить и подыграть прапорщику, Виктор неожиданно для себя, грубо заорал, на опешившего Тарасоску, тупо выпятившего на него тяжёлую нижнюю челюсть.
- Товарищ майор! Немедленно уберите с территории части своих свиней, я выписал Вам, уже два предписания, а Вы до сих пор, не доложили мне об исполнении!
     На глазах у Тарасоску, вдруг, выступили слёзы, он поспешно ретировался в свой домик, не произнеся ни слова, доктор, не обращая внимания на девушку, последовал за ним. Прапорщик лежал на койке, плечи его сотрясались от рыданий.
- Извини, друг, я не хотел тебя обидеть, просто, перед девчонкой хотелось повыпендриваться, как я, лейтенант, воспитываю майора!
     Тарасоску повернулся на койке и радостно улыбнувшись, сказал:
- Спасибо Витя! Я когда услышал, что я майор, едва не кончил, так мне стало хорошо, прямо до слёз. Впервые в жизни почувствовал себя человеком. А эта дивчина – племянница Рогмана, приехала из Кривого Рога на лето погостить, грибы и  ягоды пособирать…
      Виктор почувствовал к девушке лёгкую неприязнь, само упоминание Павла Петровича было для него противно, хотя, другая часть души, чистая и безрассудная, рванулась в ауру её божественной красы. Через два часа его вызвал комбат. В углу кабинета скромно сидела, давешняя девушка. Подполковник, приветливо улыбаясь, пошёл Соромицкому навстречу, пожал руку, чего никогда не делал ранее, предложил сесть.
- Познакомьтесь, Эля, это второй москвич в нашей части, скомсоргом Земановым, ты уже знакома. Парни покажут тебе все наши красивые места вокруг части, таёжные речки у нас чудесные. А моя племянница обожает Москву, особенно Третьяковку и Пушкинский музей. У Вас найдется много общих тем для общения! – соловьем разливался Павел Петрович.
- А я Вас уже видела, Вы такой резкий и отчаянный! – с улыбкой обратилась к доктору девушка.
- Что? Что такое? – настороженно спросил Рогман.
- Всё в полном порядке! – ответила Эля. Виктор, явно, понравился ей больше, чем шамкающий заячьей губой Земанов. Они вместе вышли из кабинета. Павел Петрович задумчиво глядел из окна кабинета им в след, когда они пересекали бетонный плац.
- Неплохая пара! – подумал он.
   Они шли по территории части под завистливыми и похотливыми взглядами солдат и офицеров, попавшийся навстречу замполит Гобкин, как-то подобострастно пожал Виктору руку, согнувшись в полупоклоне, было впечатление, что он сейчас отставит ногу в грязном сапоге и изобразит книксен. Как будто всё уже свершилось и эта пара помолвлена, ведь, нельзя же отказать командиру части, лицу в глазах Гобкина священному, спорить как Фурманов с Чапаевым, он с командиром не смел, ни при каком раскладе…Доктор и Эля шли, молча улыбаясь, поднимающемуся из глубин смутному предощущению возможного счастья. Надо было говорить, но Соромицкий как-то оробел, он боялся неловким словом нарушить это хорошее, что уже было между ними, это неуловимое, безусловно, уже, объективно существовавшее, ещё не осквернённое никакими обязательствами, чувство, которому  не было названия. Они, просто, плыли в тёплом весеннем воздухе на свидание с Земановым, в его мерзкую комнату, оклеенную порнографией, кишащую клопами. В глубине души, доктору было интересно посмотреть, как отреагирует, это внеземное существо, на «скромное» украшение жилища, комсомольского работника.
- Кстати, Эля, это Элеонора, Элиза? – тупо и лениво шевелились мысли Виктора, он полюбопытствовал вслух, - Эля – это уменьшительное от Эльвира? Его визави, только улыбалась. Тут Соромицкого прорвало, вернулся дар извергать словесный понос, он стал взахлёб рассказывать, что так величали руководительницу экспедиции из института паразитологии и тропической медицины имени Марциновского Минздрава СССР. Экспедиция эта работала летом и осенью прошлого года на Периле, исследуя новые реппеленты. Это жидкость, отпугивающая комаров, мошку и кровососущих клещей, «иадовитых и ужасных», которые своими «хелицерами и педипальпами» могут изуродовать нежное женское лицо…В Канаде два института заняты этой проблемой, а у нас всего пять человек. Солдатам выдавали накомарники, смоченные новым составом, брали кровь на анализ в начале и в конце эксперимента и сравнивали с контрольной группой, обходившейся без всяких составов. Руководительница нравилась мужчинам, хотя, судя по всему, ей было за пятьдесят. Самое интересное заключалось в том, что это была внучка знаменитого писателя Никандрова, но носила другую фамилию.
- А чем известен Никандров, я никогда, о нём ничего не слышала?! – лепетала Эля.
- А Вы смотрели фильм «Бриллианты для диктатуры пролетариата»? – задал вопрос Виктор.
- Да, три раза видела!  - ответствовала  девушка.
- Помните, там, писатель интеллигент, его Волков играет?! – продолжал Соромицкий.
 - Был какой-то артист, я фамилию его не запомнила!
- Его о чём-то спрашивают, а он заявляет, что из литераторов, уезжающих за границу, самые крупные Бунин и Куприн, а из оставшихся в России – Алексей Толстой и я. - промолвил доктор.
- Да, от скромности он не умер! – подведя черту, сказала Эля.
- В середине тридцатых, когда Горького выманили с Капри, по приказу Сталина, чтобы он возглавил союз советских писателей, писатель  Никандров написал в графе партийность - член эсеровской партии! Его не расстреляли, но до прошлого года не печатали. В прошлом году, на макулатурные талоны давали сборник его рассказов. А самые интересные, заклейменные, как «порнографические», а это «Путь к женщине» и «Рынок любви», не переиздавались, с двадцатых годов, но я их нашёл в библиотеке имени Ленина, в Москве, - продолжал Соромицкий. Они дошли до комнаты Земанова, в которую Эля не захотела заходить. Пётр вышел к ним сам. Он не был настроен на эту девушку, яркую и капризную, тем более, что дома, в Москве, его ждала невеста, пусть и невзрачная, но преданная ему одному, не смотря, на его физический недостаток. Поэтому, комсорг сопровождал эту пару из приличия, явно, отбывая номер, при этом, он шёл впереди, посвистывая и на берегу речки «Выя», разделся до длинных сатиновых трусов, обнажив костлявое бледное тело, после чего лёг загорать, обложившись свежими номерами «Комсомольской правды» и «Советского спорта». Эля раздеваться не стала, сославшись на отсутствие купальника, хотя, Виктора, данное обстоятельство, не смутило бы.
- Перезрелая кокетка, ей лет двадцать пять, окончила провинциальный педагогический ВУЗ, работала полгода по распределению учителем русского языка, в какой-нибудь «трахомной»  мордовской деревне, возле знаменитых лагерей политзаключённых, бегала оттуда домой, теперь, мечтает зацепить столичного жениха, чтобы осесть в Москве… - подумал Земанов. Пётр остался на берегу, Виктор и Эля удалились в лес, где девушка, в захлёб рассказывала, как она день провела в Москве, когда была там, проездом. Доктор же, в свою очередь приглашал приехать к нему, в столицу, после окончания службы, а вот, уж, там, он всё покажет. На опушке, куда они вышли, краснели многочисленные подосиновики, доктор стал срезать ножом молодые грибочки. Красные капли многочисленной брусники усеивали поляну, стояла теплая тишина, хотелось думать о чём-нибудь хорошем и возвышенным. Вдруг, в чаще, метрах в сорока от них, раздался треск сучьев и что-то большое шарахнулось в глубину тайги, скорее всего, это был лось. Эля, молча метнулась к Виктору и прижалась к его груди, машинально, он прижал девушку к себе. Полные, как перезрелые вишни, губы её приоткрылись, приблизившись к лицу лейтенанта. Они долго целовались, молодой человек дал волю рукам, но Эля в самый решительный момент заявила, что самое главное и ценное достанется, только мужу. Что-то сразу было непоправимо разрушено, чувство, развивающееся спонтанно, как горная неудержимая лавина, было пригашено, как ушатом холодной воды. Они услышали обеспокоенный крик Земанова и опомнились. Виктор убрал свои, слишком, наглые руки, его мучила боль в низу живота, скорее всего от перевозбуждения. А, вот Эле,  было явно, хорошо: таёжная романтика с ягодами и грибами, которых было сколько угодно и они давались сами в руки, действительная или мнимая опасность в виде таинственного зверя, в чащобе леса и этот милый офицер, с которым она целовалась и которого она сама выбрала в ухажёры...
- А ты будешь мне письма писать? – спросила она лейтенанта.
- Обязательно! - лихо соврал Соромицкий. Писем он старался не писать, потому что мысль о том, что его сокровенные мысли будет изучать Рогман, приводила его в бешенство и у доктора поднималось кровяное давление.
- Приходите к нам домой! – пригласила девушка, но Виктор «героически» отказался от данного предложения. Больше попыток сближения Соромицкий не предпринимал, в части к нему, вдруг, стали относиться как к будущему родственнику командира части.
- Оженят тебя, не открутишься! – печально констатировал стоматолог.
- Как же можно такое совершить насильно? Я, ведь, не обрюхатил девку!
- Рогман может всё! – ответил «Сплошной витамин».
Чувство протеста всколыхнулось в душе Виктора. Когда пришла пора провожать девушку, он демонстративно, на глазах всей части нёс её чемодан к поезду, их сопровождал сам комбат, с которым Эля расцеловалась, а лейтенанта чмокнула в щёку. Офицеры дружно подсадили её на подножку поезда, повернулись друг к другу спиной и пошли в разные стороны. Через пару недель Соромицкий получил письмо. Эля писала, что смотрит по телевизору фильм «Хождение по мукам» и сравнивает его с оригиналом - романом Алексея Толстого, это её так увлекало. А у доктора, действительно начались «хождения по мукам» - к нему стал проявлять интерес Павел Петрович. Он, как-то бесшумно, во время обеденного перерыва(вероятно, не без помощи Жалова), проник в кабинет Соромимцкого, где последний дремал в кресле. Красный, как гребень индюка, налитый кровью нос -рубильник Рогмана навис над доктором.
- Ка-к? Спать в рабочее время! Заспаная рожа! Хамло бессовестное! Встать, когда перед Вами стоит старший по воинскому званию! – взвыл комбат. На что врач, вполне резонно, доложил подполковнику, о том, что согласно Устава внутренней службы, после принятия пищи военнослужащих нельзя привлекать к работам.
- Маал-чать! Я Вас спрашиваю! – дико завопил комбат, обалдев от спокойствия врача, поэтому отдавая два совершенно противоположных друг другу приказа, исключающих выполнение любого из них. Рогман добавил от себя, что у офицера на службе личного времени нет, он должен двадцать четыре часа в сутки выполнять свои служебные обязанности, при этом «стойко перенося тяготы и лишения военной службы». В этом выражалась бесправность и беззащитность молодых офицеров, которых можно было поднять по тревоге, в любое время дня и ночи, в угоду старшему начальнику, а это, в свою очередь, вело к беспробудному пьянству среди них. Виктора же, по поводу заболеваний, дергали каждую ночь. Он чувствовал себя немного сверхчеловеком, посредником, между этими, не понимающими свою обречённость, ввиду отсутствия специализированной медпомощи, людьми, заброшенными в глушь, и господом богом. Ибо доктор вряд ли смог что -нибудь сделать, в самом серьёзном случае. Но, как ни странно, ему везло, он возил солдат на поездах, и вездеходах, при этом, на данном виде транспорта, не доезжая пару километров до стационара, приходила в негодность ходовая часть, и доктор волок на себе рядового, с гангреновым аппендицитом, к приёмному отделению больницы, например, города Нефтеюганска, освещаемого факелами горящего попутного газа, видимого за много километров. Сдав больного, доктор выходил на улицу и видел, стоящую на сорокаградусном морозе, очередь в кассу местного кинотеатра, построенного по проекту, годному для города Сочи, так как фойе не отапливалось. На стене кинотеатра бросалась в глаза эротично намалёванная афиша фильма «Вооружён и очень опасен», по роману Бред Гарда, о Диком Западе, в главной роли - Людмила Сенчина, на которую не пожалели краски телесного цвета, чтобы передать всю прелесть её форм. Картина была нарисована так свободно, как будто висела, где-нибудь в Сан-Франциско. А потом, сидя в местном ресторане, Виктор услышал, как кто-то громко и отчетливо произнёс: «Повесил себе старый мудак четвёртую звезду!». Он обернулся: за соседним столиком сидели какие-то бородачи в свитерах, скорее всего – геологи, так вот, эти ребята ничего не боялись, потому что дальше, только Калыма и Магадан. То же ощущение было у доктора и в Сургуте, раскинувшемся красивыми цветными пятнами своих новостроек на белом снегу, красный цвет района «Сайма», зелёно-голубой в районе «Снежинка». Казалось, здесь на севере воздух насыщен свободой. Визиты Рогмана в санчасть стали повторяться, Соромицкий, по совету Бурнова, придумал себе «оборону»: раскладывал на столе кучи медикаментов, и не обращая внимания, на вплывавшего в кабинет Павла Петровича, начинал перебирать лежащее на столе, потом, делая вид, что, только увидел начальника, сухо докладывал последнему, что ведётся сортировка медицинских препаратов, по срокам годности. Когда комбат не зайдёт – врач всегда при деле. У окна изолятора обычно сидел санинструктор Рогати и наблюдал за дорогой из штаба, в случае «тревоги», он кричал, что появился «золочёный церкарий, который ест, исключительно шоколад» - условный знак, обозначавший Рогмана, после чего, Виктор, тут же готовил на столе, показанное выше «действо». Если Рогати кричал, что появился «иадовитый цистицерк» - это было кодовое название Гобкина или Поломойца, на стол выкладывались грязные трусы, доставалась лупа и происходило изучение белья, на предмет обнаружения бельевых вшей. Если шла «мелкая зелёная рпа» - обозначение прочих политработников, бояться было нечего. Данный «новояз» был понятен ещё старшине Фидусу. Как то вечером, Соромицкий ещё раз перечитал письмо Эли, которое показалось ему холодноватым, вымученным. Причем, здесь Алексей Толстой? Этот барин, любивший хорошо пожрать и выпить, вечно подстраивавшийся по власть, написавший роман «Восемнадцатый год», где он прославлял «отца всех народов», как гениального полководца. Виктор долго не отвечал, потом, по пьянке, показал письмо Бурнову на Периле, куда был «сослан», с неугодным Жалову ефрейтором Рогати. Доктор уснул, а утром Борис показал ему «пламенный трактат», начинающийся словами: «Милая Элоиза, прекраснейшая и любимая только мной, приезжай ко мне, мы сядем на оленью упряжку и умчимся в тундру, где перед нами откроются просторы Крайнего Севера…». До Крайнего Севера отсюда было как до Казахстана, откуда начинался Иртыш.
- Вот, - сказал приятель, - не можешь сам написать, перепиши!
- Я не буду переписывать такую чушь, это же бред собачий! – взвился доктор.
- Ах, не будешь! Тогда я сам, под твоим именем отправлю, я люблю переписываться с девушками, вот, посмотри – чемодан с женскими письмами, я всем пишу про просторы Крайнего Севера, действует замечательно, летят, как мухи на мёд! - смеялся Борька. Действительно, женских писем, с окончаниями типа «жду ответа, как соловей лета», у Бурнова было много.
- Ладно, отправляй, только, дай опохмелиться! – вяло согласился Виктор, в глубине души надеясь, что переписка оборвётся. Но, к его удивлению, переписка с Борисом, на имя Соромицкого расцвела, пока, доктор сам не продиктовал старлею, совсем, сухое письмо, решив, что на этом всё кончено. Девушку, конечно, жаль, может быть Виктор и будет помнить её, всю оставшуюся жизнь, но ему, совсем, не хотелось после службы видеть постылую рожу Павла Петровича…(потом, он достаточно насмотрится на него по телевизору). В общем, чувство было, но его вытоптал в душе, своими грубыми копытами, комбат «Носорогман»… Когда пришла пора представлять Виктора к присвоению очередного звания «старший лейтенант медицинской службы», Тигров оформил все бумаги пошёл их подписывать к Рогману, к его удивлению, представление на присвоение очередного воинского звания, а уж, тем более двухгодичнику, командир части не подписал! Проявил, так сказать принципиальность, чтобы не заподозрили, что протежирует своему возможному родственнику… Виктор, так и закончил службу лейтенантом, по поводу чего, затем, долго смеялся прапорщик в родном военкомате, пообещав за водку сделать доктора, хоть капитаном и своё слово сдержал. Уволенный в запас, Соромицкий с билетом на самолёт, ждал своего вылета, к нему подошла жена прапорщика и сказала, что ему передаёт привет девушка из Кривого Рога, которая, уже три дня находится на Выйском. Доктор понял, почему, когда он побежал садиться на вертолёт в Манчеме, к нему, на перерез бросился Рогман, но не добежал, потому что надо было встречать правительственную комиссию с заместителем Косыгина - Дымшицем, так и улетел Соромицкий, не встретившись с Элей. Тем более, что такая красавица не останется одна, желающих тьма, только свисни… Но это было потом, а сейчас, Манчем стал местом, вокруг которого вскипели нешуточные страсти на высоком уровне. Для строительства газопровода «Уренгой-Помары-Ужгород», на станции Манчем нужно было принять большую партию труб фирмы «Маннисман» из ФРГ, сам Косыгин - предсовмина СССР звонил по этому поводу в Тюмень, местные власти оказались в шоке и тогда обратились к военным. Команду об удлинении тупика на станции Манчем, в течении, одного месяца, «спихнули» на роту Бурнова, которую по тревоге перебросили, в лютый декабрьский мороз, к месту выполнения поставленной задачи, на пассажирском поезде. Приказ должен быть выполнен любой ценой, наступал «звёздный час» Рогмана, его должно было приметить большое московское начальство, ибо исполнителем было его «хозяйство», курировал строительство заместитель Косыгина. Первую ночь подразделение Бориса провело на снегу, греясь у костров, утром пригнали состав из десяти «теплушек», в которых разместили личный состав, «инструменталку», пищеблок, ленкомнату, солдатскую столовую и продовольственный склад, с платформ выгрузили бульдозер, ёмкости для воды, солярки и бензины, четыре самосвала «ММЗ», электростанцию и два автомобильных экскаватора, которые можно было использовать и как подъёмные краны. К обеду на удлиняемом тупике было выгружено двадцать думпкаров(переворачивающихся платформ) с песком, бойцы зачистили габарит подвижного состава и состав ушёл. Технику завели и работа закипела. Предстояло выполнить операцию «челнок» Сначала, по оси будущей трассы восьмисотметрового тупика прошёлся бульдозер и срезал верх растительного слоя, затем, один из экскаваторов стал производить «выторфовку» грунта, до минерального дна болот, грузя выбранный грунт на два «ММЗ» для вывоза в отвал, в это время, другой экскаватор грузил песком, оставшиеся два «ММЗ», которые в свою очередь засыпали «балластное корыто», за первым экскаватором, бульдозер производил уплотнение песка с помощью прицепного вибратора. В это время, прибыли  сцепы с рельсами, полувагоны со шпалами и рельсовыми скреплениями. Бойцы тут же занялись их выгрузкой. После этого бойцы приступили к сборке рельсовых звеньев, сначала, разложили шпалы, на них подкладки, на последние рельсы, всё подравняли, «зашили» костыли, то есть прикрепили рельсы к шпалам, проверили ЦУПом колею, приступили к сборке следующего звена, собранные звенья соединяли накладками на путевых болтах, затем, цикл повторялся. Работали в три смены, пищу принимали на снегу. «Челнок» заработал. Этот самый Манчем, где солдаты, проявляя настоящий героизм, отмораживая уши и уродуя, пропитанные креозотом руки, теряя здоровье, перевыполнили план, за три недели удлинили требуемый тупик, создали для Павла Петровича трамплин, в высшую советско-российскую номенклатуру. Доложили по всем инстанциям, что приказ Косыгина выполнен, Рогман ходил довольный и радостный. А потом началась какая-то бессмыслица, когда по грунтовым дорогам стали возить одинаковые трубы с Манчема на Куть-Ях и наоборот, так как это были строительные управления разных ведомств. Трубами можно было поменяться на местах, дополнив недостающие, но водителям тоже нужен был план, чтобы получать премии и награды. Бессмыслицы вокруг было столько, что Виктор не успевал удивляться. В окружающих «зимник»(зимняя дорога) было полно, увязшей в трясине техники, включая импортные канадские «Катерпиллеры» и никому до этого не было дела. Тем не менее, железная дорога была готова к сдаче, в постоянную эксплуатацию, штаб части оставался ещё на Выйском, хотя всё командование, во главе с Павлом Петровичем переместилось на Манчем, развернув огромный палаточный городок. Сюда стягивались все подразделения, чтобы создать ударный кулак для освоения новой трассы Сургут - Уренгой(правда, поработать на ней пришлось всего четыре месяца, после чего, часть была переброшена в Хакасию).  Манчем становился столицей их части. Бурнова после сдачи тупиков премировали, а потом, тихонько вывели «за штат», с дальнейшей перспективой перевода, в другое соединение. Борька бездельничал, посмеиваясь над Рогманом и Поломойцем, которые, при всём своём старании не смогли найти недостачи, при передаче им имущества роты, ждал приказа, уходил в гражданский посёлок Манчем, где праздно проводил время, встречаясь с дамами легкого поведения и смотря чемпионат мира по футболу, из Аргентины.
« Пофарти нам шальная игра!
Аргентина страна серебра!»

Напевал Бурнов себе под нос, следуя в посёлок, с ним обыкновенно следовал и Соромицкий, под предлогом оказания помощи местному населению. Он вылечил от ангины дочь начальника местного телевизионного центра, поэтому его с приятелем пускали в сам центр, где они могли смотреть по два матча сразу.

Глава пятнадцатая. Последний «дембельский снежок».

       В марте Соромицкий стал готовиться на «дембель», то есть к увольнению в запас. Он посылал домой посылки с книгами, раздал солдатам ненужную ему форму, оставив, только, полушерстяное обмундирование ПШ.
                «Горит звезда во тьме печальной,
                А может из её лучей,
                Грядёт визит первоначальный,
                Инопланетных кораблей…».
Узнав, что его выводят за штат, Борис смотался на Туртас, снял с книжки все деньги, рассчитался по «векселям» с личным составом, раздал «магазин», переодел всех солдат в новое, хлопчатобумажное обмундирование и обувь, застелил койки новыми матрасами, с простынями и наволочками, после чего, а дело происходило глубокой ночью, когда спали все политработники, заявил: « Бойцы! Я Вами командовал в течении нескольких лет, был честен, в запас ушли те, с кем я начинал, но тем не менее, в роте сохранился порядок передачи опыта, от старослужащих, молодым солдатам, каждый из Вас в кармане имеет удостоверение, арматурщика,  бетонщики, путейца или сварщика, это говорит о том, что в гражданской жизни, Вы не пропадёте, я был для Вас и «папкой» и «мамкой», берегите друг друга! Мой адрес записан у дневального по роте, Ваши письма мне передадут через мою мать. Прощайте, товарищи!» Каждому из бойцов Борис пожал руку, многие плакали, потому что уходящий ротный, допустим, если у рядовых Исмаилова или Петрова, к примеру умер, кто-нибудь из родных, мог построив роту, пустить «шапку по кругу», вложив туда своих сто рублей, вернув все собранные деньги солдату. Через день весь личный состав роты написал рапорта по команде с просьбой о переводе в любое подразделение, где будет служить старший лейтенант Бурнов, комбат Рогман был в ужасе. Павлу Петровичу тем более, пришлось, отчитываться перед начальником Политического отдела соединения, который орал на подполковника: «Как Вы могли допустить подобное? Рота Бурнова постоянно выполняла план, за прошедшие два года в ней не было ни одного правонарушения. Офицеров там, не хватает на шестьдесят процентов, мне их, что заменять своими политработниками? Кого Вы поставили на место Бурнова? Лейтенанта Понькина! Вы в своём уме подполковник! Немедленно исправить нарушение! Уговорить Бурнова остаться в старой должности!». Но Борис «сжег» все мосты и гордо отказался от предложенной чести, его ждал Север Урала. Поэтому, пока, шел приказ о его новом назначении, Борис временно стал выполнять обязанности Понькина, то есть начальника службы строительно-восстановительных материалов (СВМ), в то время, пока тот командовал его ротой, при этом, Борис не принимал должности, чем, страшно, расстраивал Поломойца, который не хотел отпускать такого проныру из службы тыла части. Зампоснаб вспоминал, что недавно на Манчем, прибыла цистерна с бензином, которую , этот «проходимец» Бурнов выгрузил в рекордные сроки, используя один старенький бензовоз, который ломался ежечасно, но факт остается фактом- железная дорога не предъявила штрафа за простой вагонов. А дело было так: Узнав, что цистерна прибыла, Борис приехал на станцию и увидел в тупике две цистерны, одна с бензином (для воинской части), другая с соляркой – для гражданских. К старлею подошел один из последних и предложил, произвести обмен – за один бензовоз бензина (2700 литров) от военных, два бензовоза солярки (5400 литров) от гражданских нефтяников, Борис согласился и работа закипела. Было подключено два бензовоза  нефтяников, управились быстро, при закрытии документов на станции, Борис тонны перевел в кубометры, поэтому недолив представили, как нарушение с стороны поставщика, да никто и не стал разбираться в этих пропавших 3000 литрах бензина, а вот, о 5400 литрах солярки в емкостях воинской части, Бурнов промолчал. Так бы все и прошло незамеченным, но через сутки после выгрузки Павел Петрович, собрал срочное совещание офицеров, на котором стал распекать майора Поломойца за отсутствие солярки для дизельной техники. Разгорелась полемика, во всем объявили виновным Бурнова,  который «бездельничает и тунеядствует». Тогда последний встал и заявил о том, что подполковник Рогман не владеет обстановкой в части, так как не знает о том, что на складе ГСМ (горюче-смазочных материалов) есть в наличии 5400 литров дизельного топлива, которой хватит на неделю работы дизельной техники, при этом, он добавил, что его заявка на нехватку ГСМ, давно лежит на столе Павла Петровича, который никаких мер не принимает, а занимается не работой, а словоблудием. Повисла мертвая тишина, после чего был вызван солдат – кладовщик склада ГСМ, который подтвердил слова Бориса. Всё это бесило Рогмана, но сделать что-нибудь Борису, он уже ничего не мог.  По прошествии трёх дней, Соромицкий с Бурновым нагло смылись в посёлок для просмотра матча Аргентина - Перу. Они обрились в это лето наголо, все молодые офицеры последовали их «забубённому» примеру. Вообще, тогда, им было море по колено, один за штатом, другой уходит на дембель. Впереди Бориса ждут долгие годы на второстепенных офицерских должностях, он в полной мере испытает на себе тяжесть мелочной мстительности Рогмана, но не сломается и не сопьётся, пока, в финале его не хватит тяжёлый циркулярный инфаркт миокарда и его чудом спасут в реанимации. Он не знает ещё своей судьбы, поэтому гуляет «на полную катушку».
- Ты знаешь, - сказал он как-то Виктору, - если бы мы, вместо стрижки наголо, стали бы биться головами о стены, то многие молодые двухгодичники, последовали бы нашему примеру, мы сейчас в моде, как смелая оппозиция самому Рогману, за это нас и уважают.
В посёлке среди женщин Бурнов прослыл страшно образованным человеком, ибо употреблял термин «необрутализм», как модный архитектурный стиль.
- Принять малехо на грудь, это так брутально! – кричал он, выпивая с дамами. На что одна из них наименее образованная, зато сексуально, очень раскрепощенная, как-то резонно заявила: « Это – тилигент обалденный, задолбал своим неовротализмом!» Это была местная красавица по кличке «Росомаха», в смысле русская «маха», хорошо «подмахивающая», в отличии от «Обнаженной махи» Франсиско Гойи. Явившись, утром, от неё, он был вызван к Павлу Петровичу по поводу отсутствия на сдаче нормативов по оружию массового поражения(ОМП) во время сдачи итоговой проверки части. Рогману доложил об этом лейтенант Понькин, который не любил Борьку за то, что он подшучивал над его аппетитом. Они жили в одном вагончике. Бурнов при переезде с Перила утаил три ящика свиной тушёнки, они хранились у него под кроватью в железном ящике, запирающимся на огромный висячий замок. Ежедневно Борька брал по паре банок для своих знакомых в поселке. Понькин всегда хотел есть, свиную тушёнку он обожал, поэтому, постоянно напрашивался дежурным по лагерю, чтобы можно было снимать пробу с солдатского котла, поедая всю тушёнку, которую смог выловить из каши. Бурнов испытывал недостаток денег на выпивку, поэтому постоянно продавал Понькину три - четыре банки, которые тот, тут же съедал, так как боялся, что их у него похитят. В предыдущую ночь, Понькин не спал, смертельно хотелось свиной тушёнки, он нервно сжимал в потной ладони деньги, ожидая Борьку, а он, гад в это время, развлекался с «Росомахой». Утром, разобиженный Понькин сделал донос комбату, тем самым, лишив себя права покупки тушёнки… Вызвав к себе Бурнова, Рогман потребовал написать ему объяснительную по поводу отсутствия на итоговой проверке. Борис посоветовался с Соромицким. У Борьки во рту была лунка на месте удалённого пятого верхнего зуба, на левой скуле нижней челюсти. Он её расковырял, чтобы «кровила», как будто бы, зуб удалили, только что. Новый стоматолог Помазан, который сменил интеллигентного и добрейшего еврея Диакова, при малейшей боли, зуб сразу вырывал, причём, одними и теми же щипцами, у нескольких лиц подряд, приём больных шёл не более часа в день, после чего из медпукта выносили на помойку большое количество гнилых зубов. Помазан был хирургом - стоматологом и сверлить зубы, похоже, просто, не умел. Зато, он завёл себе зубопротезное оборудование и за деньги вставлял золотые зубы гражданским лицам, откровенно радуясь, что здесь, в тайге его не накроет, ни какой ОБХСС. Он скооперировался с фельдшером гражданского медпункта посёлка, умевшего делать сами протезы, ибо последний до войны окончил курсы зубных техников. Войну фельдшер закончил в звании майора, в Китае, освобождённом от японцев, это были его самые светлые годы молодости, делая протезы, он рассказывал Помазану, какие позы в любви предпочитают китаянки, а также напевал:
Ах, лица цвета латуни, гладь нерусской реки,
Мы стоим на Квантуне, среди жёлтой тоски,
До последнего «дана» изучай «каратэ»,
А войска Гоминдана отошли к Хуанхэ…
Здесь запретная зона, тут особый район,
Методист гарнизона повторяет приём…
Узнав, в чём дело, Помазан поймал пробегавшего мимо солдата с раскосыми глазами:
- Ну-ка, иди сюда друг степей – калмык!
- Я не калмык, я якут!
- Это, то же самое, - авторитетно заявил Помазан, - все Вы - буддисты, только и смотрите, как бы продаться Китаю! Раскрой-ка пасть! Бог  мой! Какой пародонтоз? Да тебе все гнилые корешки нужно удалять! Ты бывал когда-нибудь у стоматолога?
- Никогда! – гордо заявил воин.
- Ладно, я тебя щас полечу, воин даоса!
Он, прямо возле офицерского вагончика, без щипцов и наркоза, своими сильными пальцами выдрал изо рта солдата один из шатающихся, гнилых корешков зуба, и повернувшись к Бурнову сказал:
- Держи, Борька, вот тебе зуб, покажешь Рогману. Он «пень» в наших делах. И ещё, сходи к Василию Ивановичу, фельдшеру гражданского медпункта, он выпишет тебе справку, что данный зуб вырвал тебе, именно, он, извинись за меня, что я извёл весь спирт, скажи, наркоз делать было нечем…
 Бурнов бережно завернул в платок «вещественное доказательство» и побежал в посёлок за справкой, которую принёс через два часа.




Командиру части
Объяснительная записка

   Я, старший лейтенант Бурнов Б.В. 10 марта 1978 года в 12 часов 10 минут, во время сдачи итоговой проверки части, участвовал в пробеге на 1000 метров, на 417 км. ж.д. линии Тюмень-Сургут, бежал по бровке насыпи за тяжело пыхтящим лейтенантом Понькиным С.П. Когда я попытался обойти данного офицера на очередной ж.д. кривой, дабы прийти к финишу в первых рядах, из-под сапог последнего вылетел кусок балласта и попал мне в широко раскрытый рот. Челюсти мои инстинктивно сжались, раздался дикий хруст, вместе с балластом я выплюнул кусок собственного зуба, после чего почувствовал резкую боль. Так как лейтенант Понькин уже лежал под насыпью, обессилев и жадно хватая воздух губами, я обратился, к бегущему рядом со мной, лейтенанту медслужбы Соромицкому В.А. за медицинской помощью, который отвёл меня к дежурному врачу, стоматологу части, лейтенанту медслужбы Мясникову, который сказал, что это непростой случай, обнажён нерв, удалять его нужно под наркозом в стационарных условиях, а наркоз кончился и сейчас он пишет заявку для получения медикаментов по линии стоматологии, на имя старшего врача части Жалова. Лейтенант медслужбы Мясников выписал мне направление в гражданский медпункт посёлка Манчем, где фельдшер Иванов В.И. удалил мне мой «моляр».
Приложение:
1.Вырванный зуб – в 1 экз;
2.Направление стоматолога части в гражданский медпункт – на 1 л; в 1 экз;
3. Справка из медпункта п. Манчем об оказании медпомощи – на 1 л; в 1 экз.
Находящийся за штатом части: старший лейтенант(подпись) Бурнов Б.В.
11 марта 1978 года.
Своё творение Борис отнёс в вагончик Павла Петровича и положил на письменный стол, стоящий у окна. Они с Виктором заняли наблюдательный пост, в стоящем, напротив вагончике и стали ждать появления, ушедшего в баню бравого подполковника, погасив при этом в своём вагончике свет. Наступили уже сумерки, когда на тропинке, ведущей к командирскому вагончику появилась величественная фигура «борца за дисциплину». Войдя к себе, комбат сбросил ненавистные валенки и переобулся в мягкие домашние тапочки, в кожаное кресло, сев спиной к окну. Его багровый затылок горел от удовольствия, тело было полно негой, хотелось сладко поспать после баньки, но руки потянулись к бумагам. Что там насочинял, этот скользкий гад?! Он быстро пробежал бумагу глазами: «Ещё и Понькина обосрал, негодяй!! А, ведь, знает сукин сын, что эту писульку никому не покажешь, в верхах только посмеются!». Повинуясь безотчётному порыву, он стал рвать и мять эти издевательские бумаги. Затылок опасно полиловел, как бывает при начинающемся инсульте, то есть апоплексическом ударе. В этот момент на пороге возникла фигура Бурнова. В руках он держал вырванный у якута зуб, завернутый в тряпицу
- Вот, товарищ подполковник, забыл приложить «вещественное доказательство», а то, ведь, Вы не поверите!
- Вон, отсюда, мерзавец, вон, вообще из моей части, чтобы я тебя никогда больше не видел! – завизжал Павел Петрович.
На другой день Борис получил предписание убыть в другое соединение для дальнейшего прохождения службы. Прощай Манчем, прощай милая «Россамаха»! Сколько ещё будет в жизни Бурнова таких «россомах»?..
Перед получением документов на убытие , Борис  собрал своих «абреков», законсервировал «точку», ГТТ продал в поселке Туртас, за три тысячи рублей местному леснику, деньги честно разделил среди подчинённых. Своему старшине и его землякам, он сказал так: «Дорогой Руслан! Судьбе было угодно разлучить нас, тем не менее, я всегда буду помнить Вас, Вы для меня как родные, в случае чего, пишите мне, поскольку, войска наши маленькие, везде служат мои однокашники, я постараюсь, хотя бы советом, помочь Вам! Я уезжаю из части, но Вы всегда можете обратиться к моему другу врачу Соромицкому, он всегда поможет! Деньги, что я Вам дал, берегите, они Вам пригодятся, тем более, что Вас будут «прессовать», разбросав по разным частям. Удачи Вам, воины ислама!».
 

Глава пятнадцатая. Дуэль.

      Степновскому на Выйском было невыносимо скучно. Кругом серятина, скопидомство и главное – никакого секса. Изредка писала из Тюмени медсестра Люська(почти, как в романе Алексея Толстого «Бег»), но эта радость была скоропроходящая, так как данная дама, даже на выходные не приезжала, ссылаясь на службу. Он стал присматриваться к офицерским жёнам, выискивая себе ППЖ - походно-полевую жену, чтобы скрасить эти бесконечные, оглупляющие будни. Часами он сидел в коридоре санчасти, пока Соромицкий проводил диспансерный осмотр жён офицеров и прапорщиков, жадно выспрашивая у последнего какая у кого грудь, в эти минуты он страстно завидовал врачу, имеющему полное право, прикрывать свою похоть белым халатом. В отношении женской груди он всегда был фетишистом, предпочитая, как древнеперсидский поэт Саади целовать своих возлюбленных, именно в это место. Кандидатур им было выбрано две: скучающая красивая жена, вновь прибывшего зампотеха Боданова, некая Шурочка, положившая глаз на рослого, красивого и в своё время известного на весь Союз хоккеиста, а также горячая полутатарка - полуказашка, супруга лейтенанта Голококосова. Грудь у обеих, по словам Соромицкого, была преотменная. Капитан Боданов, в данный момент замещал командира части, постоянно разъезжая по подразделениям от Чимбулута до Куть-Яха. Боданов был переведён из автомобильной части, поэтому носил автомобильные эмблемы. Над данными эмблемами постоянно подшучивали офицеры-железнодорожники, называя автомобилистов «Военные пчеловоды», а последние, платя им, той же монетой, высмеивали эмблему ЖДВ говоря: «Кручу, верчу, взлететь хочу, да якорь не пускает!». Так, вот, данный капитан, со среднетехническим образованием, был из тех служак, которые ходят лейтенантами, лет по восемь, пока не получат заветную третью звёздочку, которую помещают на дно стакана с водкой и неделю «гудят как трансформаторы», отмечая долгожданное присвоение, очередного воинского звания, выпивая с собутыльниками, эти бесконечные стаканы. Чтобы поднять свою значимость, Боданов представлялся личному составу своего подразделения, таким образом: дико пуча глаза и приложив руку к козырьку, он громовым голосом выкрикивал: «Стт-аршшший!», - затем делал невыносимо долгую паузу и поспешно, и скромно заканчивал, - «лейтенант Боданов». В настоящий момент, ему только что присвоили звание капитана и он остался за всесильного, убывшего в очередной отпуск, Рогмана( который перед командным факультетом Военно-транспортной академии, окончил то же  среднее автомобильное военное училище в г. Конотопе, что и Боданов), тем самым потеснив начальника штаба(НШ) майора Паперного. Последнего люто ненавидел Павел Петрович за то, что НШ любили,  уважали солдаты и офицеры. Этот элитный, подтянутый офицер исправлял все глупости и ляпы Рогмана с неподкупной кривой усмешкой. Всем было ясно, что впереди у Паперного академия Генштаба, а потом, блестящая военная карьера с генеральскими звёздами в конце службы. В первый же день, по прибытию в часть, Боданов отправился в баню, войдя в парную, он с удовольствием стал хлестать себя веником. В это время, в мыльной бани, один из прапорщиков, с шапкой пены на голове, вёл разговор со своим товарищем и когда капитан вышел из парной, он услышал окончание фразы, ставшей знаменитой: «...мудак он, этот капитан Боданов!». Боданов побагровел, рот его раскрылся, как у выброшенной на берег рыбы, наконец, он заревел: «Смирно прапорщик! Как стоишь перед капитаном, скотина? Как он распознал, в обнаженном мужике, с намыленным лицом, подчиненного, а тем более, его воинское звание, остаётся неизвестным, но «прапор», продрав глаза, в ужасе вытянулся по стройке смирно, в голом виде, перед, таким же, голым, как и он, капитаном.
- Молчать! – гремел Боданов, хотя прапорщик и так молчал, потеряв дар речи.
 - Я отдам Вас под суд чести прапорщиков и уволю из Вооруженных Сил, - надрывался капитан. Свидетелей этого случая было так много, что вскоре об этом судачила вся трасса от Выйского до Сургута, приукрашая свои рассказы, совсем, уже невероятными подробностями, типа того, что прапорщик строевым шагом пошёл прочь, одев на голову тазик и приложив к нему руку в воинском приветствии.
- Трое суток гауптвахты, за дискредитацию старшего начальника! – кричал вслед, оскорблённый, до глубины души, зампотех. Хитрый Соромицкий моментально раскусил, туповатого Боданова. Завидев его, он с самого конца плаца, приложив руку к головному убору, двигаясь строевым шагом, подходил к капитану и чётко докладывал: «Товарищ капитан! Силами суточного наряда, под командой санинструктора, в солдатской столовой был произведён отстрел мух мухобойками, уничтожено сто пятьдесят девять особей! Докладывает исполняющий обязанности старшего врача части лейтенант медицинской службы Соромицкий!»
- Молодец лейтенант, хвалю за службу! – польщённо говорил Боданов, которому было приятно, что перед ним трепещет врач из столицы, с высшим медицинским образованием. На всех совещаниях он приводил, теперь, Виктора в пример:
- Вот Соромицкий, доктор, а настоящий строевой офицер, уставник, каких поискать! Служба под командованием Боданова, в отсутствии Рогмана, показалась доктору раем. Доложив утром Боданову об уничтожении, с помощью хлорки, паразитических червей в сортире части, Соромицкий шел спать в общежитие или пинать боксёрскую грушу Базланова, так как сам Виктор стал, уже старослужащим, ожидавшим приказа «на дембель». Так, вот, жене Боданова, Степновский в тамбуре санчасти сунул в руки букет роз, купленный в Тобольске у армян, за бешенные тридцать целковых рублей. Шурочка, в приливе чувств, чмокнула его в щёку и убежала домой, совершенно счастливая. Степновский, потом не умывался три дня, любовно  трогая рукой, поцелованное место, хранившее следы польской помады. Но Шурочка - это была мини-любовь, не такая как к Люське, большая и захватывающая всё существо младшего лейтенанта, но всё же, несомненно, романтическая, обещающая самые сладкие продолжения, о которых он мечтал, возлежа в холодной холостяцкой пастели. Наиболее реальной и быстрой в смысле достижения плотских утех была вторая цель Степновского - супруга Голококосова, кстати, дружившая с Шурочкой.
- Какой галантный ленинградец, вот, подарил мне розы! – демонстрировала Шурочка букет подруге.
- А мне до «фени» цветы, вот, если бы шкурки соболя, как в прошлом году подарил мне капитан Тигров, я бы сразу «кончила» на месте! Скажи мне, неужели твой Боданов, так хорош в постели? Мой «кокос» - барахло, пшик и всё, а у меня оргазмы идут каждые пятнадцать минут, я женщина «клиторная», - делилась самым сокровенным с подругой Валя, - а вот солдат молодой, если его хорошенько кормить мясом «от пуза», всё для меня сделает, удовлетворит полностью! И она, действительно принимала по ночам у себя солдат, отдавая предпочтение, горячим кавказцам, у которых, даже спина была покрыта густым чёрным волосом, как у членов первобытного племени. Голококосова Рогман «услал на трассу», в длительную командировку, где первый, тоже не терялся, заведя себе молодую пассию - «штукатурку» из демьянской общаги и как натура романтическая, писал стихи. Когда молодой лейтенант, только что окончивший училище, прибыл в часть, он тут же направился к признанному местному «мэтру русской поэзии» Базланову, которому предъявил свою тетрадь, под названием «Осенние этюды». «Мэтр» валялся на койке, слушал стихи и лениво пинал ногой, боксёрскую грушу. Стихи были «мура» - поэзии, ни на грош. Тетрадка, по обложке была разрисована цветными фломастерами, это были женские фигурки в стиле «модерн», под Обри Бердслея, с вьющимися женскими волосами, рисунки были довольно талантливо исполнены, выдавая истинного поклонника женской красоты.
- Ничего, землячок, над рифмой тебе работать надо, вот, прочти Хлебникова, - протянул молодому, трепещущему в ожидании приговора поэту, книжку из серии «Библиотека поэта», Базланов, - да и с рифмой у тебя не всё в порядке, сбиваешься с ямба на хорей. Надо много работать, но лучше займись рисованием!
Стихи лейтенант скоро забросил, зато во время «прописки», когда поил всю офицерскую братию водкой, расхвастался, рассказав, как, будучи курсантом, снял в Питере, в кафе «Алёнушка» трёх шлюх и удовлетворил их всех сразу: двух - руками, а третью - языком. После этого, к нему прочно приклеилась кличка «Лизун», что в офицерских кругах считалось извращением постыдным и паскудным.
- Ну, что, «Лизун», - кричал ему пьяный капитан Тигров, - говорят, ты всю Демьянскую удовлетворил - тридцать баб руками, а десять - языком?! Ты теперь «герой нашего времени» в  сексуальной революции!
Когда «доброжелатели» донесли Голококосову, о недостойном поведении его супруги, то он стал выслеживать кавалеров жены, на Выйском, охваченный, запоздалым припадком ревности. Но Валечка хорошо соблюдала конспирацию, явных свидетельств, вероломной измены не было, так, одни слухи, поэтому обиженный супруг, решил записать, сам процесс измены, на магнитофон, чтобы отпали все сомнения. Но ещё до того, как в голову Голококосова пришла, эта свежая современная идея, вся трасса цитировала знаменитейшее четверостишие Базланова, посвящённое юному поэту:

«Жить с такой женой, совсем не просто,
Лампочка погасла «Ильича»,
 Дико, мимо пробежал Голококосов,
 Голыми кокосами стуча…».

Для осуществления своей, «провокации», по выявлению блуда жены, Голококосов привлёк соседа, жившего за деревянной перегородкой, разделяющей их совместный домик на две части, каждая из которых, имела отдельный вход. Это был завклубом, лейтенант – «двухгодичник» Кальсенко, родом из Кубани. Главной целью службы в армии, он считал - за два года скопить денег на машину. О его жадности ходили легенды. Например, свою жену он отправил в родную станицу, мотивируя тем, что «Маша слишком много ест!». Сам он старался прокормиться в солдатской столовой, отказавшись от питания в офицерской, этот лейтенант, буквально, терроризировал капитана Тигрова, выпрашивая себе наряды дежурным по части, потому что, там, на законном основании, можно было, снимать пробу, обжираясь и унося, большую часть продуктов домой, чтобы, потом, питаться несколько дней. Из своих двухсот пятидесяти рублей жалования, он двести откладывал на сберкнижку, в посёлке Туртас. Казалось, что после каждого посещения сберкассы, на теле Кальсенко откладывается очередной слой «кубанского» жирка. Завклубом неоднократно обращался в санчасть, жалуясь на то, что у него на животе растут жировики - комки не рассосавшегося жира, которые требовал удалить, в конце концов Соромицкий отправил его в омский госпиталь, где ему была произведена косметическая операция, как западной кинозвезде. Особенно радовался Кальсенко тому, что пока он «лечился» в госпитале, «на халяву», его доход увеличился, почти на пятьсот рублей, так как за два месяца, он умудрился отложить всю зарплату, за исключением партийных взносов, которые он вздыхая и матеря, про себя коммунистов, заплатил. Его утешило то, что возвращаясь из госпиталя, он ехал в поезде по воинскому требованию, то есть бесплатно и к тому же не платил за бельё, сэкономив, таким образом, ещё четыре рубля. Тем временем Степновский, широкая натура, решил работать со всеми кандидатками, открыв «второй фронт». Он позволил себе разориться на сто двадцать пять рублей, купив в магазине Тобольска колечко с бирюзой. Когда младший лейтенант поднес свой скромный подарок Валюше, сработал «эффект Тигрова»(который тот открыл, когда дарил ей соболиные шкурки), женщина «клитерная» испытала что-то вроде лёгкого оргазма, колени её непроизвольно несколько раз сомкнулись и призывно разжались, она была уже влюблена, как и её лучшая подруга, в этого высокого мужественного красавца со сломанным, в хоккейных баталиях, носом. Надвигалась осень, Кальсенко с трудом, заставил себя оторваться от заготовок консервов, которые готовил для отправки домой на Кубань, по «дембелю». Он солил и закатывал в банки грибы, а также  сушил их и распихивал в мешки, мариновал черемшу( дикий чеснок), варил варенья из клюквы и брусники, собирал  в посылки кедровый орех. Чтобы осуществить просьбу соседа, пришлось солдату-библиотекарю, через всю часть, тащить тяжёлый магнитофон «Днепр», с огромной бобиной плёнки, которой должно было хватить на два часа «валечкиных» любовных утех, так как ночь без восьми оргазмов она считала, прошедшей, в пустую. Этот самый солдат -библиотекарь, интеллигентный еврей, с высшим образованием, призванный на один год и донёс Степновскому, что его хотят увековечить этой записью, но бывший центрфорвард ЛИИЖТа уже не мог остановиться, это его, только, раззодорило, как будто в его зоне, где была разрешена силовая борьба, его снова ждала грозная защита ЦСКа во главе со сто восьми килограммовым  заслуженным мастером спорта Ругиным. Младший лейтенант рвался в бой.
- …вьётся чёрный флаг на мачте пирата, сколько лежит на дне кораблей проклятых, справа по борту, справа по борту – галландская шхуна, её атакуем!!! – бодро напевал он, шествуя открыто к дому Валечки, в шесть вечера с цветами, в лежащем рядом целофановом пакете, легко проглядывалась бутылка коньяка «КВ». В это время за стеной Кальсенко проверял качество записи со словами: « Эх, раз, ещё раз, ещё, много, много раз…». В то же время в общежитии на станции «Демьяская» читал свои стихи, из сборника «Осенние этюды», пьяный Голококосов, такой же пьяной как и он, татарке Фаине, которая радостно похихикивала, когда в стихах проскальзывало, что - то скаберзное. В этот момент она очень напоминала поэту его супругу, эту, «долбанную сучку».

«…он встал под дубом вековым и отвергал врагов несметно,
Свою Отчизну, отчий дом, в бою забыл он беспросветном,
Неслышно кровь его текла, на землю падая росою,
А вместе с ней и сила отошла,
И он упал, поруганный ордою…»

- Фу! Какая гадость!, - услышав последние «вирши», произнесла Фаина, - неужели татары, до сих пор обижают русских? Она во всём с ним соглашалась, правда, последнее её задело. А офицерик, был недурён, женщина поглаживала его плоский живот и думала о том, что в её альбоме скоро появится новая фотография любовника, не какого-нибудь солдата, а настоящего офицера, к тому же поэта, так напоминавшего и любимого всей демьянской общагой, старшего лейтенанта медслукжбы Базланова.
- А Вы, подарите мне своё фото? – мечтательно спрашивала лейтенанта Фаина, прикидывая, какую «козью рожу» она состроит «этой целке» Галочке, с её лейтенантом медслужбы Соромицким. Пусть листает альбом и завидует, недотрога детдомовская!
На разъезде «Выйский», в семидесяти километров отсюда разыгрывался последний акт офицерской трагедии: пошла запись очередного концерта Степновского! Артист знал, что идёт запись. Он работал красиво и не спеша, посматривая на часы. Валечка уже несколько раз тяжело дышала,  быстро подёргиваясь роскошным тазом, она громко стонала, не произнося ни одного слова.
- Хорошо-то как, Галечка! – провоцировал её Степновский, которому и в самом деле, стало хорошо, как будто он прошёл глухую защиту ненавистного ЦСКа и сейчас последняя финишная шайба затрепыхается в сетке ворот армейцев, как пойманная птица!
- Да не Галечка я, болван, а Валечка, нечего себе другую воображать! – закричала жена Голококосова, приближаясь к своему пику.
- Всё равно – хорошо!!!!– захрипел Степновский, так страстно, что прильнувший к соседней стенке Кальсенко, дёрнулся так похотливо, что чуть не проглотил, найденный на улице и сейчас, зажжённый окурок. Через два дня, на Выйский прибыл Голококосов, для доклада Боданову о выполнении работ по железобетонной трубе, на четыреста первом километре трассы. Он, подробно, доложил о монтаже входного и  выходного оголовков, а также, тела самой трубы, о каменной наброске по пропуску воды.
- Какое похабное слово - «оголовок», как головка  члена! - думал поэт.
Боданов одобрительно кивал головой, для автомобилиста(Рогман, балбес, хотя бы окончил курс Военно-Транспортной Академии), эти термины, были что-то вроде, паразитических червей цистицерков, которыми его потчевал в беседах врач Соромицкий. Отчитавшись в штабе, ротный командир помчался в клуб.
- Всё, О, кэй! – на западный манер,  панибратски доложил ему Кальсенко, который рисовал плакат к празднику Великого Октября, - прелюбодеи выявлены и должны быть наказаны, но неувязочка получается, так как они оба беспартийные…
- В каком смысле о, кэй! – спросил Голококосов.
- Сам послушай запись, - Кальсенко протянул ему бобину с плёнкой.
Голококосов, не спеша, извлёк из полевой сумки  бутылку водки, кусок хлеба и солёный огурец. Кальсенко пить не стал, но откусил половину огурца и заел хлебом. Голококосов жадно выпил грамм двести и не закусывая, включил магнитофон. Он слушал вздохи жены, обхватив голову руками. Когда прозвучал голос «ёрничавшего» ненавистного Степновского, Голококосов, бросив недопитую водку, устремился домой. Кальсенко неторопливо поднялся, хозяйственно заткнул бутылку водки пучком бумаги, после чего понёс её капитану Тигрову, чтобы посоветоваться, как быть дальше, а зоадно, задобрить этого «алкаша», из-за которого зависела поездка на Туртас, где он мог быть назначен начальником патруля, не платить за дорогу и тем самым, посетить сберкассу, не вызывая «глупых вопросов».
- Сука, ты! – замахнулся на супругу бобиной Гологкокосов, - Здесь у меня доказательства измены!
- Отвянь, зелень! – равнодушно сказала Валя, любовно поглаживая колечко с бирюзой, - Езжай на Демьянку импотент, может быть, там, тебе позволят «триперную» дырку полизать…А тебя я подпущу к себе, если ты, принесёшь мне справку от Соромицкого о том, что у тебя нет трихомонад. Считай, что мы в разводе с сегодняшнего дня! Пошёл вон, пьяный вонючий козёл! Полезешь драться, получишь по рогам, а ты, ведь, знаешь, что рука у меня твёрдая и верная, так, что в драке у тебя, никаких шансов! Оглушённый вышел из дома Голококосов, сгорая от праведного гнева.
«То, что позволено Юпитеру, не позволено быку, мужику можно, а бабе нельзя, недаром, французы говорят, что измена мужчины – это плевок из окна, а измена женщины – плевок в окно, потому что эта дура может родить ублюдка от какого-то там младшего лейтенанта, или иного кандидата, а поднимать его мне придётся, по жизни нашей кромешной! Я изобью этого негодяя! – думал он глотая слёзы, но, потом, представил пудовые кулаки здоровенного Степновского и призадумался. Он, просто, представил себе, как длань последнего опускается на его продолговатую, похожую на огурец, голову и ему стало страшно.
-Когда оскорблена честь поэта, что делает поэт? – риторически вопрошал он Кальсенко, в клубе, через час.
 - Пушкин же и Лермонтов стрелялись на дуэли?-
- Но ты же не Пушкин, а всего лишь Голококосов, –охладил его  завклубом, - впрочем, за пятьдесят рубликов, я готов быть твоим секундантом!(как раз столько не хватало Кальсенко, чтобы сумма вклада достигла четырех тысяч рублей. До «дембеля» оставался всего месяц, бог не выдаст, свинья не съест, а такая сумма на дороге не валяется).
- Иди к Степновскому, пусть назовёт своих секундантов! – обрадовался Голококосов: пусть гибнет его карьера, разведённому в армии нет никакого продвижения по службе, в случае чего, папа, доцент ЛИИЖТа поможет устроиться на гражданке в одной из ж.д. организаций по обслуживанию мостов и тоннелей,…- Я застрелю гада, будем заряжать ружья «жаканами», как на лося!
- Да, лось он здоровый, - пробормотал Кальсенко, - а кто будет твоим вторым секундантом! У Степновского -  Тигров, готовый за бутылку водки на что угодно, и наверное из их компании, Бурнов и Соромицкий. Виктор – врач, его присутствие с чемоданом неотложной помощи обязательно. Ладно, раз пошла «такая пьянка», отстегни ещё червонец и я уговорю Петю – комсорга, «Заячью губу», ему тоже на «дембель», а старлея он, уже получил! Сам понимаешь, чтобы уговорить на такое дело политработника, нужно водочки и закуски, без бутылки дело не решится(мысленно  завклубом подумал, что малопьющему Пете можно будет налить рюмку самогона, а деньги оставить себе). Получив требуемое, он бережно спрятал «красноголового», то есть десятирублёвку, в карман кителя, где уже приятно грела душу, как родная, заветная «зелёненькая» - пятидесятирублёвка, данные деньги нужно было отработать вечером, после отбоя. Пётр дал согласие, попросив сохранить всё, в тайне от «стукачей» Гобкина. В кабинете Соромицкого прошли переговоры секундантов, скрашенные порцией медицинского спирта. Одинаковые ружья тульского завода представил для такого дела, сам капитан Тигров(стреляться с которым из-за чести Валечки, стал бы только сумасшедший). Предвкушая хорошую пьянку - капитан сиял. Но, когда в присутствии дуэлянтов и четырех секундантов с обеих сторон, были заряжены пулями ружья, Тигров  умудрился в темноте, оружие перезарядить холостыми патронами, благо, что офицеры были заняты натягиванием сапог. Итак, после отбоя компания с ружьями направилась в тайгу в поисках подходящей поляны, вскоре нашли подходящую опушку леса.
- Да прострели ты этому «Лизуну» ногу, а я сразу наложу жгут и зашинирую, -  инструктировал Виктор младшего лейтенанта, хотя, как врач должен был соблюдать «нейтралитет». В качестве «барьера» на заиндевелую землю были брошены шинели дуэлянтов, между ними было десять метров. Голококосов оказался в парадной форме, «цвета морской волны», с золотыми погонами. Степновский вышел в чистой хлопчатобумажной рубахе, расстёгнутой на мощной волосатой груди, украшенной серебряным крестом, на серебряной цепочке(подарок Люсеньки из Тюмени).
- Секунданты готовы?! – дрожащим голосом осведомился Кальсенко.
- Всегда готовы! – рявкнул Тигров, которому уже не терпелось выпить.
Накануне дуэли, Степновский смотался в Тобольск, на служебном тепловозе и приволок оттуда ящик водки, который собирался распить с приятелями в общаге, на дне собственного рождения. Водку он спрятал под кроватью малопьющего комсорга Пети,  до лучших времён. Бурнов  отсчитал по пятнадцать шагов, в обе стороны от «барьера», с этого расстояния дуэлянтам надлежало сходиться. Когда противники встали на исходные позиции, комсорг, вспомнив классическую литературу, шамкая губой, предложил им помириться.
- Я ни с кем не ссорился! – спокойно сказал Степновский.
- Никогда! Нас рассудит, только дуэль! - выспренно взвизгнул Голококосов.
- Тогда, сходитесь и  бог Вам судья, - скомандовал своим громким голосом Тигров, пряча усмешку в усы, - стреляем на опережение, кто первым успеет прицелиться! Виктор сжал в кармане запечатанный конверт с письмом Степновского к Людмиле в Тюмень, которое тот просил отправить, в случае летального исхода. Итак, дуэль началась! Расхристанный Степновский шагнул, грудью вперед, ружьё он держал, в отставленной, на отвесе правой рукой, указательный палец, едва касался спускового крючка, дуло оружия медленно клонилось вниз, хищно ища огурцеподобную голову противника. Голококосов двигался боком, мелкими шажками, прикрываясь ружьём.
- Ишь, как чешет, прикрыв свои драгоценные кокосы, как рукояткой пистолета Лепажа! – ехидно прошептал на ухо Соромицкому Бурнов, но Виктор не расслышал, ему стало страшно, что сейчас будет попадание в грудь и ему доктору, придётся возится, с окровавленным агонизирующим телом. Голококосов внезапно прицелился в сердце младшего лейтенанта и нажал гашетку, после выстрела он застыл в недоумении, так как его «обидчик» стоял и улыбался, тем не менее, обиженный супруг, опять прикрылся прикладом. Степновский же рассмеялся и выпалил в воздух.
- Эх ты, раззява! Кто же так целится, учить Вас, молодых надо! – зло рыкнул Тигров на Голококосова. – Ладно, драть вола, пожмите друг другу руки, господа дуэлянты и покончим дело! Пошли пить!
Степновский протянул Голококосову свою руку и получивший сатисфакцию поэт, сунул туда, свою потную ладошку. По дороге в общежитие дуэлянты с секундантами обсуждали, что будут говорить, если дело откроется: порешили, что стрелялись из-за водки. Зайдя в комнату комсорга, участники дуэли пили до утра, мирились и братались, на улицу доносилась песня: «Наш военный городок, шпалы чёрные в рядок…» Всю компанию «заложил» Кальсенко, который «накропал» письмо в политотдел объединения, в Свердловск, надеясь, что ему за это выпишут премию, в сто рублей, зря надеялся. Последствия для лиц, даже непричастных были длительными и неприятными, потому что дело разбирали политотделы двух уровней: Тюмени и Свердловска, из первого приезжал полковник Божко, из второго – полковник Кудрявцев, состряпали формулировку: «За ослабление политико-воспитательной работы среди политработников», был предупрежден о неполном служебном соответствии, с занесением выговора, в служебную карточку  замполит Гобкин(ему «припомнили драку подчиненных парторга и пропагандиста части), Кальсенко, как «стукача», взыскали, лишь по партийной линии, объявив выговор, без занесения в служебную карточку и отправили сопровождать «груз 200», в лице одного, из погибших на трассе узбеков, завклубом боялся, что, в одном из районов Ташкента, его, как барана зарежут «басмачи», но обошлось, его хорошо встретили и даже одарили овощами и фруктами солнечного Узбекистана.
       Комсорга Петра отправили в запас, с занесением выговора по партийной линии, «чтобы помнил негодяй, что у КПСС длинные руки». Капитан Тигров «отбрехался», сказав, что это провокация со стороны политработника Кальсенко, который задолжал ему за шкуру медведя и которая, действительно, была на квартире завклубом. Голококосов, как «молодой перспективный офицер», попавший под влияние негодяев в лице Бурнова и Соромицкого, получил выговор от командира части. Ну, а предыдущих участников происшествия «взятки были гладки»: один уходил в запас, второй - был за штатом и ждал должности с понижением. Степновский был отозван в Тюмень и помещен на принудительное лечение от алкоголизма, после чего, через год, уволен из армии и направлен в родной Питер, где он живёт с женой Людмилой и работает тренером в младшей хоккейной группе ЛИИЖТа, пить перестал, у них растут двое прекрасных парнишек. Валентина вернулась в родной Семипалатинск, детей у неё нет, из-за многочисленных абортов, не замужем, далее, следы её теряются. Степновский перечитал своё письмо к Людмиле и порвал его, выбросив на помойку, Гобкин подобрал, склеил и приобщил к «делу о дуэле»:

                Здравствуй милая Люська!

«Я всегда напоминал себе гребца, который долго и успешно правит лодкой в бурной реке. Сейчас всё наоборот. И только сознание реальности моего присутствия в нашей с тобой горько-сладкой судьбе даёт какие-то силы плыть в этом потоке. За стеной гуляет пьяная компания, мне чудом удалось исчезнуть, так что настроение, совсем, не праздничное. Об этом не принято говорить, но я помню каждую минуту нашей с тобой жизни, те радости и испепеляющий  жар, подаренный тобой. Мечтаю до головокружения, почувствовать тебя всю, нежную горечность губ и страсть твоего тела, нескончаемость этого мига. Время, которое нужно прожить до встречи, практически вычеркнуто, серые вереницы дней и ночей… Если я не вернусь, помни, что ты для меня была самой близкой и желанной!
15 апреля 1978 года.                Евлампий Степновский.

Долгожданный «дембель» для Соромицкого пришёл, неожиданно, с неба, в виде винтокрылой машины МИ-8, прикомандированной к соединению и готовая к отлёту в Тюмень. В это время на полевой аэродром в Манчеме прибыл правительственный вертолёт и опустился рядом со своим собратом. На инспекцию сдачи участка железной дороги прибыл заместитель председателя Совета Министров СССР. Когда «шеф», в сопровождении свиты гражданских и военных чинов, вышел из салона, к нему метнулся представляться комбат Рогман. Виктор, обходя по кривой прилетевших, бросился к другому вертолёту, влез в него и спросил лётчиков, не возьмут ли его до Тюмени.
- Садись, лейтенант! – сказал командир. Доктор сел поближе к окну и стал смотреть в иллюминатор. Когда «борт» шёл над Перилом, он, по наитию выглянул наружу и вдруг увидел на пригорке, ощеренное пустыми окнами, здание бывшей казармы роты Бурнова, уже навсегда покинутое и приобщенное к вечности. Здесь на Периле, он пережил, внезапно вспыхнувшее чувство к Галочке и провёл лучшие дни своей службы, в обществе неунывающего, всегда готового помочь Бориса Бурнова.
«Перил»! – индейская стрела, оснащённая перьями колибри, навсегда впилась в сердце…
        В Тюмени Соромицкий сел в московский самолёт. Последнее, что он услышал, засыпая, была песня Юрия Визбора:

«Ты не забудешь глаз синеву,
 И на борту – бортпроводницу,
Что нас проводит из Сибири в Москву…»


г. Санкт – Петербург   1998 г.
Продолжение в повести "Желдорбек"