Сочинение на свободную тему

Сочинение на свободную тему
Судьба моей мамы оказалась прописанной в плане в плане Барбаросса
Поскольку направление главного удара немецкой армии было строго на восток, местечко Буда-Кошелево, где проживала вся мишпуха по фамилии Залмовер, осталась в стороне от военных действий. Немецкая армия, которая двигалась по территории СССР со скоростью шестьдесят  километров в сутки, пришла в Буду не через неделю, как в Минск, а только через месяц. Этого времени было достаточно, чтобы старикам Залмоверам принять решение  уехать в Сталинградскую область.
Моей маме было пятнадцать лет. Девочка-подросток, переходный возраст. Она вспоминает время, когда они жили среди казаков в Сталинградской области,  как самое счастливое время в своей жизни.  Казаки незлобно говорили, что если немцы придут, то всех ж...ов порежут,
“Меня отправили работать в колхоз. Я крутила веялку и получала трудодни, как взрослая. Я стала такая сильная”, - рассказывала моя маленькая еврейская мама.
В доме, где они жили, была радиоточка, которая не выключалась. Они слушали радио всей семьей. Они слушали радио с тем сосредоточенным вниманием, с каким на вокзале слушают объявления. Большие еврейские уши чутко внимали  всему -  голосовым модуляциям  Левитана,  речевым фигурам нового военного языка,  фонетической топонимике тех мест, где шла сейчас война,  и  многим другим тонкостям и нюансам. Залмоверы пытались понять: оставаться или бежать дальше.
Они уже успели устроиться на новом месте – бабушка открыла легальную пекарню на дому. Она умела хорошо печь, и городские власти давали ей заказы на выпечку хлебных изделий.
“За всю войну и после войны мы никогда не были голодными”, - говорила мама.
Дедушка, сапожный закройщик, работал в артели и подрабатывал на дому. Они увезли в эвакуацию сапожную швейную машинку. Сперва приходилось крутить машинку вручную, а потом купили устройство, которое позволяло приводить в движение машинку ногами.
Об изменении планов германского генерального штаба Залмовер Эстер Мееровна догадалась раньше Сталина. Собрали пожитки и переехали в Пензу.
Победе Красной армии под Сталинградом обрадовались, как дети, обнимались, плакали, дедушка молился. Бабушка испекла халу, угостила соседей. Соседи смотрели с удивлением.
“У них нет антисемитизма, они никогда не видели евреев”
Я спрашивал у бабушки, почему они уехали в эвакуацию, а три ее сестры с большими семьями, всего пятьдесят два человека, остались и погибли. Как ей в голову пришло решение уехать и увезти семью?
Бабушка рассказала, что, когда началась война, у нее каждый день стали случаться припадки. Ей было страшно, и ничего с этим нельзя было поделать. Бабушка не спала и не ела, кричала, плакала и твердила, что нужно, нужно убегать.
Залмоверы жили в Буде уже несколько десятков лет. У них был свой дом, двор, кое-какая мелкая скотина, куры. Они хорошо говорили по-белорусски, состояли со всем нееврейским окружением в прекрасных отношениях. Бросить все и уехать было очень тяжело. Но бабушка никому не давала покоя. И однажды дедушка сдался, они погрузили имущество на подводу и уехали в Гомель. Гомель уже бомбили. В Гомеле сели на поезд и отправились на восток, еще не зная, где можно будет остановиться. В поезде бабушка сразу успокоилась.
Три бабушкиных сестры, три семьи в пятьдесят два человека остались и погибли в первый же месяц после того, как в Буда-Кошелево пришли немцы. Всех евреев в один день согнали в район Красного Кургана и расстреляли. Немцев в экзекуции участвовало человек десять, все остальное делали свои, местные.
Хотя Буда-Кошелево освободили уже в сорок четвертом году, Залмоверы решились вернуться только летом сорок пятого. Боялись. Маме к этому времени исполнилось девятнадцать лет. Она росла необыкновенной красавицей.
В июне сорок пятого они вернулись в Буду уже не в теплушке, а в плацкартном вагоне пассажирского поезда.
   В первый же день сосед вызвался сводить их на место расстрела, на Красный Курган. Он показывал и рассказывал очень подробно, как все было,  заглядывал в  лица, ему было интересно, что они чувствуют. 
Рассказал, как отделили всех мужчин, их было не так много, и сразу же расстреляли. Рассказал, как выскочил из толпы и пытался убежать мамин двоюродный брат Абрашка. Абрашке было семнадцать лет. Как его подстрелили, и сосед на лошади, зацепив мальчика петлей за ногу, приволок к месту экзекуции. Как добивали недорасстрелянных лопатами, а когда закопали, как шевелилась земля.
“Как же ты не боишься наказания?” – спросила бабушка у соседа. И он ответил, что ему ничего не будет, потому что с сорок третьего года он был в партизанах.
  “А Бога? - спросила бабушка.
 - Бог гэта з вами и зрабиу”, - ответил сосед.
Их дом стоял пустой, разграбленный. Кое-какую свою утварь они увидели в доме у соседа и попросили вернуть. Сосед отказался, они настаивали, взывали к его совести и грозили милицией. Сосед ушел в сарай и вернулся с немецким автоматом. Уже потом младший мамин брат Фима, которому исполнилось шестнадцать лет, сказал, что этот автомат не был заряжен, потому что отсутствовал рожок с патронами. Но бабушка с дедушкой в таких тонкостях не разбирались и убежали, заперлись в своем доме, переночевали на вещах, а утром Залмоверы уехали в Минск.
“Эти гои после войны стали совсем другими, - сказала бабушка. И, склонная от природы к метафорическим фигурам речи, добавила:
- Они попробовали нашей крови”.
В Минске была советская власть и  еврейским инстинктом старики понимали, что какой бы вредной и антисемитской эта власть не казалась, евреям лучше жить к ней поближе. Так безопаснее.  В Минске по улицам ходили милиционеры.
   На привокзальной площади публично повесили каких-то коллаборационистов и немцев, выбранных для казни, видимо, случайно. Дедушка ходил смотреть. Рассказывал, что немцы держались хорошо и что самый главный из немцев выдержал ненавидящий дедушкин взгляд и улыбнулся. А один русский все время плакал и жаловался на то, что у него замерзли ноги. Ему дали валенки и в этих валенках повесили.
Бабушка, если видела пленных немцев, подходила к ним и ругала их на идиш так яростно, что конвоирам приходилось ее отгонять.
Они обосновались в Минске с быстротой и практичностью людей, уже привыкших к  перемене мест. Купили дом на Цнянке, недалеко от Комаровского рынка. Дедушка вернулся к своему прежнему ремеслу, и заработков с этого ремесла было достаточно, чтобы кормить, холить и лелеять довольно приличную семью - всех, кого спасли от гибели благодаря удивительному бабушкиному инстинкту.
Вдруг вспомнили, что с самой Пензы не ходили в баню. Этот вопрос больше всего беспокоил мою маму, потому что она была обладательницей роскошных волос, которые заплетала в косы. Если бы в волосах завелись “воши”, ее постригли бы наголо, как это случилось в начале войны.
И вот живая и счастливая тем, что живая, Залмовер-мишпуха собирается в городскую баню. Естественно, мальчики отдельно – это дедушка и младший мамин брат Фима, а девочки – их там целый выводок (дочки, золовки, внучки) - отдельно. И вот целая куча голых, больших и маленьких, как будто специально для экстерминации раздетых евреек, с тазиками в руках занимает очередь к кранам с водой – холодной и горячей. Все возбуждены, давно не мылись, а дети, родившиеся в эвакуации, такого величественного, подобно храму, театру или цирку, сооружения, как минская городская баня, еще никогда не видели. Все суетятся, галдят, толкаются, задерживают очередь. Только бабушка чутко контролирует обстановку вокруг и улавливает вдруг неприязненный взгляд худой голой тетки с тазиком и метелкой для парилки. И, поймав бабушкин встречный взгляд, тетка говорит, показывая веником на евреев:
- Ух, как много вас еще осталось!
И тут как раз подходит их очередь брать воду. Бабушка наливает каждому в тазик, проверяет рукой, не слишком ли горячая и достаточно ли теплая для ребенка вода, а в свой таз набирает крутого кипятка и стоит и смотрит по сторонам, пока моются остальные...