Легенды рождаются в присутствии героя, имеющего власть художника. Герой рисует легенду так, как нужно ему, не обращая внимания на чернь, которая верит в эти сказки, убаюкивая или пугая ими своих детей. Но существует одна легенда, которая витает в воздухе, и только истинное дитя Тьмы и Света способна прочесть ее. Эта легенда о…
Вороньими клювами, шутливо-серьезными предвестниками смерти, дождь мерно, своим навязчивым ритмом стучал по стеклу, разбиваясь, стекая в общий поток. Так происходит с влюбленными, которые разбивают все зеркала, окружавшие их, и остаются один на один по-настоящему самими собой, и забывают друг друга, создавая общий поток крови разбитых сердец. Как это мешает сосредоточиться игре на фортепиано, но я не мог повторить решительной манере дождя и решил уступить место ему. Удобно расположившись на софе, я закрыл глаза и стал художником фантазии, которые пытался распознать в мелодии дождя.
Я очутился на святой земле, по преданию хранившая своих мертвецов, могучие дубы вокруг поля казались мне стражами этого места, но мертвецами я счел тусклые звезды, а Луну – глупой матерью, которая не верила в смерть. Они уже никому не светят: ни живым, ни мертвым, ни даже влюбленным. Их свет доходит до нас, преодолевая путь столетий, но какое нам дело, ведь все это размеренно и так должно происходить. Единственное, в чем звезды лучше нас, в том, что у них нет души, и они не верят в ее бессмертие и не стремятся к нему. Зачем им вечная жизнь, но и нам зачем. Уже создано столько всяких вещей и все равно не знаешь чего желать. Есть все и ничего. Звездам нет никакой разницы, и в их падении, угасании, быть может, больше жизни, чести и благородства, чем в наших самых безрассудных и отважных подвигах.
Одна из звезд начала приближаться к земле, и свет ее становился ярче, чем свет Солнца. Этот свет был столь ярким, что все объекты растворились в его лучах. Я не видел собственного тела, и не мог понять, что мне видеть и на что смотреть. Я чувствовал трепет и дрожь, которые игриво перемешивались с страхом и смятением. Мне хотелось кричать, двигаться, сопротивляться, биться в страхе и панике, но я замер, застыл, и не мог о чем-либо подумать. Полностью покорился Судьбе в ожидании того, что будет дальше.
Склонившись над мраморной плитой, сообщающей о том теле, что гниет под ним на глубине, своим духом расцветал я здесь, рядом с плитой и смотрел на землю. Призрак ночи, алчущий свежей жизни, страсти и света, я продолжал, все-таки, предпочитать тьму и одиночество. У меня не было ощущения одиночества, как лишенности чего-то, но я всегда жаждал жизни, будто вампир. Именно эта жизнь и все ее составляющие в своем расцвете привели меня к катарсису, приведший мой дух сюда. Теперь душой и сердцем я одинокий изгнанник, который не знает ничего.
Нашел я свое любимое место, после того, как почтил память того трапезного стола для червей. Все, что мы наполняем в чашу, то должны испить до дна, ибо человек – чаша, в которую мы сами или кто-то другой, а так же, он сам, вливает в себя, чтобы испить до дна. Главное, чтобы чаша не опустела, иначе это будет просто чаша, никому ненужная, бездушная и в конечном счете, бездыханная, гниющая чаша. Моим любимым местом был небольшой каменный холмик, на который легко взбираться, и он очень удобен для сидения. С него видно все царствие блаженных, ибо блаженны те, кто лишен духа. Шикарно с холмика и на звезды посмотреть. Увы, но эти яркие бестии большего не дают, но большего, лично мне и не надо. С неживыми объектами проще и приятнее, хотя бы в том, что они пытаются быть самими собой, не примеряя на себя парики, изящные сюртуки или камзолы, не притворяясь и не прячась за титулами и званиями. Они не впадают в иллюзии. Ведь о счастье и любви много болтовни именно от того, что никто не хочет их испытывать, переживать, но от скуки выдумывает эпохи. Здесь, пожалуй, поэт – самый честный любовник и эпикуреец. Все ответы, как и познание, помнят только они, а потому в их стихах часто между строк или вовсе не написана, глубочайшая скорбь, умноженная каждым милым и ласковым солнечным днем.
Продолжая смотреть на звезды, я почувствовал дуновение теплого ветра, и запах тлена он принес с собой. Ветер усиливался, и деревья, окружавшие кладбище, словно стены скрывают людей от чудовищ потустороннего мира, склонялись, скрипя старыми суставами, перед новым жильцом и древним владыкой, шедшим сюда. Его приход возвещало и содрогание земли, словно ее копали изнутри. Надписи на могилах стали ярче, от кровавого дождя, который начался только что. Маленькие кровавые капли падали на холодные плиты и заставляли их жить, сияя надписями, словно клеймом, бремя которого несешь и после смерти. Из сияния выходили жители этого города, дабы засвидетельствовать приход госпожи. На меня они не обращали никакого внимания, если только не смотрели с любопытством, но я видел, что все они знают мою судьбу, так что их ничего не удивляло.
Между тем ветер превратился в ураган, сметающий и разрывающий землю, словно дикое животное, потрошащее плоть своей жертвы ради удовольствия и демонстрации силы над жизнью. Кровавый дождь стал ливнем, застлавшим кровью все могильные плиты и последние лучи сияющих надписей застилались мощной стеной свежей крови. А призраки стояли в поклонном и смиренном ожидании своей госпожи. Ветром они были окрашены в черный цвет, а дождем – в красный. Они были тем, чем им прикажут быть, а быть может, они то, что из них хотят сделать, а они просто отражают чужие предрассудки. Увы, наши законы неприменимы к законам тех, кто нас презирает.
Мое сердце перестало биться, и я чувствовал тяжесть своего тела. Оно стало мне тюрьмой. Мне стало в нем так тесно, что я задыхался. Я попытался вырваться из него, но мое тело окаменело, и я понял, что навеки был заперт в нем и его предрассудках. Невозможно передать всю гамму эмоций, наполнявших меня, но вся гамма подчинялась двум стихиям: жажде смерти и удовольствию. Они, как две змеи, обвивали друг друга внутри меня, скользя о струны моей души своими склизкими, холодными кожицами, от которых меня пронизывали дрожь. Они вились, то кусая, то лаская друг друга, а расходясь, соединялись вновь, и с еще большей страстью принимались сражаться и противодействовать друг другу.
Раздался смех слетевшихся воронов. Все стихло, и в небе зажглись огни, а плиты вновь стали сиять именами жителей вечного города. Сами жители излучали неясное свечение, подобное тому, когда видишь тусклое пламя свечи вдалеке, в кромешной тьме. Вороны смеялись, упиваясь кровью и гордостью. Сегодня они привели еще жителей, сегодня они возвестили всем: memento mori. В их глазах, черных как их широкие крылья, похожих на лохмотья мантии, отражались стоическое спокойствие и податливая жажда власти, делали их похожими на проклятых вестников не смерти или бессмертия, а простых наблюдателей, тех, кто когда-то сжег свою жизнь в пламенных жидкостях и спешке. Глаза, теперь смирившиеся с участью вечных смотрителей, смотрели на меня со смехом. Они издали свой вещий клич единогласно, и мое тело разрезало надвое. Змеи разбежались, а я сидел рядом с самим собой, и мы долго смотрели друг на друга, не понимая или не желая ничего понимать. Тело исчезло, словно его не было. Вместо каменного возвышения я сидел на собственной могильной плите.
Воцарилась тишина. Все замерло в тревожном ожидании, предвкушая явление госпожи. Время остановилось, все остановилось, словно фотокарточка послесмертного альбома или извращенного розыгрыша в сатанинский праздник. Эта тишина продолжалась вечность, покуда вдали не засияли мрачнейшие и чернейшие огоньки, окаймленные слабым, почти бесцветным пламенем. Казалось, что приближается черное пламя. Легенды гласят, что именно это пламя есть не что иное, как волосы черной госпожи. Они столь же черны, как и душа ее, столь же пропитаны тьмою и серой, сколь и сердце, переставшее биться, пропитано ненавистью и скорбью. Действительно, едва паря над землей мрак, оберегающий, окутавший прекрасное тело госпожи, немного отступил, и госпожа явилась во всей своей тьме и сатанинской прелести. Ее глаза с презрением, гордым презрением смотрели на павших ниц подданных. В глазах, словно в сосудах хранился весь мрак бытия, мрак первоначальный и вечный. В этом мраке обитали души, самые жалкие души, которые достойны самого низменного и бесполезного существа – души человека. Познавая жизнь в удовольствии, счастье, любви, теперь они были с ней, и каждый день скитались во мраке ее чарующих глаз. Этот туман из боли и тьмы в ее глазах пугал, но вместе с тем и манил к себе. Хотелось посмотреть в эти глаза и обрести вечное проклятие, словно дар, сокрытый от тебя в течение всей жизни. Лицо ее сокрыто черной вуалью из теней, становившихся при свете луны бесконечно меняющимися картинами серебряных кружев. Сложно разобрать игру теней, ибо мне все казалось неподвижным во времени. Я не мог считать секунды или мгновения, так как это делали ее мерные, грациозные, изящные, властные движения ее глаз. Я недолго смотрел на нее, ибо преклонил колено в почтенном приветствии так, как это делали все ее слуги.
Все расступались перед ней, отдавая ей честь приветственным поклоном, реверансом, словами восхищения. Ее никто не боялся, это ощущалось в их движениях, которые были плавными, словно туман Альбиона, расстилавшийся в ранний час над своими владениями. Призраки, мертвецы оставались на своих местах, молчаливые, и прерывавшие молчание только воззваниями к великой госпоже. Никто не смел, поднять головы до тех пор, пока госпожа проходила свой путь к центру кладбища.
Госпожа встала в центре, вскинула руки к небу и прошептала что-то на мертвом наречии, которого я не знал. Слуги подняли головы, рыцари поднялись с колен, все стали равными, но ей отвелась роль первой среди равных. Запел хор из мертвецов, заиграли костяные флейты в устах тех, кто мог еще петь и играть. Вороны закаркали, повторяя: «Vanitas. Vanitas. Aeterna nox». Песнь, словно множество рек, стекающихся в один океан, образовали унисон, колдовское заклинание, неповторимое никакой речью, равной только полету мысли вдохновленного смертью художника. Единый миг длился как вечное раскаяние, вечная скорбь смешалась в алхимических пропорциях с меланхолией, что была кровью многим тварям тьмы и забвения. Молитва отражалась эхом в духах и сердцах всего, что было материальным, что было мыслящим. Эхо бродило, словно ветер, свободное и непреклонное, желавшее облететь свои новые владения, возгордившееся дитя Люцифера, эхо становилось средоточием всех надежд и благ праздника явления госпожи. Поднимались столпы пепла, образовывая углы пятиконечной звезды, затем стали появляться столпы зеленого ядовитого пламени, таким образом, получая еще три угла звезды. Толпа пребывала в неистовстве, а призраки стали смешиваться с эхом, и витали свободно по кладбище, поя заупокоенные гимны во славу госпожи.
Госпожа переменилась в облике. Теперь в центре стояла четко очерченная фигура существа с перепончатыми сложенными крыльям, одетого в облегающие тело черные одежды, а плечи, талию и ноги защищали латы из красного металла, выкованные в самых жарких кузнях ада. Голову госпожи венчала серебряная тиара, инкрустированная черным камнем в форме черепа, внутри которого глаза были зелеными камнями – все это из сокровищницы преисподней, бережно хранившиеся драгоценности от суетных и тщеславных адамитов.
Музыка стала смешиваться с танцами внутри врат Ада, раскрывшихся от колдовских мистерий госпожи. Смиренные, ритмичные гимны стали сменяться сладострастными стонами, воплями от боли, очерчивая приближение истинного владыки – Хаоса. Танцы призраков превратились в сплошной поток пепла и яда, изображавшего сцены оргий и буйств, на которые живые неспособны. Хаос рождения, хаос смерти торжествовал в эпицентре мистерии. Меня увлек поток криков, стонов, гимнов, танцев и безумия настолько, что я увидел как кровоточат деревья, звезды и небеса. Я увидел тончайшие жилки, по которым текла кровь, чистейшая багрово-алая кровь. Стремительным потоком она бежала своими путями, пронизывая все, что было доступно взору. Я потерял все ориентиры, и просто отдался на милость безумия.
Все кончилось, как только ритм перешел свои грани в той степени, что привела его к нулю. Его бесконечность, скорость, идеальность привела его к смерти. Бал окончен, и только тьма, освещенная луной, была здесь хозяйкой. Этой тьмой был плащ госпожи, которая вернулась в обличие черной демоницы. Сказать, что я был напуган, было бы обманом. Я полностью утратил способность различать понятия и категории. Моя речь, которую я не забыл, не отражалась чувством или иным аффектом в моем сердце или разуме. Я был полностью отделен от смысла речей, смысла чувств, смысла телесного.
В склепе, в котором я очнулся, пахло сыростью, и было весьма неуютно, особенно из-за небольшого окна, размером с бойницу стрельчатой формы, через которую дневной свет воззвал ко мне, обжигая мне глаза. Склеп принадлежал семье торговца из Венеции, который таким способом отплатил графу за прелюбодеяние и убийство женщин в его семье во время празднования Вакханалии. В те времена многих увлекала за собой мистика и древности, а в качестве приятного гедонистического и вульгарного утешения, к их услугам было то, что обычно клеймится или выжигается огнем. Сегодня все мы скорее думаем о себе, чем думаем о других, ведь о них мы думаем так же, как и о себе.
Пение утренних птиц возвестило о празднике солнца всему лесу, храбрым стражникам покоя мертвых и пищи для живых, и самим обитателям кладбища, которые, только брюзжа и негодуя, повернулись на другой бок, лениво смахнув с себя оголодавших червей.
Я шел домой по лесной дороге, пытаясь понять произошедшее со мной. Может быть, я просто уснул на кладбище, и это было сновидение. Помню все отчетливо, и это мешало признать это сном, да и та демонесса мне понравилась. Никогда не встречал никого восхитительнее ее. Трудно понять ее образ, он постоянно менялся. Трудно было запомнить ее лицо в деталях. Она как призрак, слишком нереальна, но заявляющая о себе столь отчетливо, что не признать это реальным крайне тяжело.
Наконец-то я добрался до своей норы, грязной обветшалой, но все-таки сносной для житья. Самые дешевые комнаты сдавались под крышей, поэтому я расположился там. Я редко убирался, потому что это занятие имело мало смысла. Скоро все снова будет в вине, еде и пыли. Вот теперь я могу выспаться в нормальном горизонтальном положении. Я купил гроб, чтобы потом сэкономить на всякой чепухе, да и спать в нем очень удобно, если правильно постелить и немного привыкнуть. Я закрыл глаза и медленно погрузился в сон.
Я открыл глаза и в страхе выскочил из гроба. Передо мной за столом сидел человек в черном балахоне. Он сидел, спокойно покуривая длинную трубку из серого дерева.
- Добрый вечер, собирайся, нам пора – сказал он.
Я молча стал собирать вещи в гроб. Этот человек был моим наставником. Я служил ему и обучался у него различным ремеслам. Он взамен содержал меня. Честная сделка, если учесть, что он пытается найти философский камень или хотя бы настоящую ведьму. Он ученый – алхимик дворянского происхождения. Имени у него нет, поэтому он просто мессир и все, что я могу о нем сказать, хотя, на вид ему лет шестьдесят и глаза у него серые. Вот и все.
- Ты собрал ингредиенты, что я тебя просил? – спросил мессир.
- Нет, простите меня, я размышлял, а потом увидел то, что вашу милость заинтересует, я уверен – ответил я извиняющимся тоном. И рассказал ему все, что видел этой ночью. В конце он удивленно и задумчиво посмотрел на меня:
- Хм, ты уверен в том, что видел это?
- Да, абсолютно.
- Мне думается, что ты просто уснул, но такова суть демонизма – искажение реального. Они заставят тебя верить, будто это сон. По дороге ты покажешь мне место, где произошла эта история.
Я кивнул. Мы отправились незамедлительно. Ужинать мне пришлось прямо на ходу. Мы шли той же дорогой, пробираясь сквозь ветви, но в этот раз я тащил свою постель за собой.
Два мертвых согнутых дерева соединили свои ветви, создавая врата в обитель мертвых. Сухие сучья без листьев напоминали костлявые руки. Под этими руками мы вошли в город мертвецов. Я показал мессиру небольшое возвышение, на котором я сидел, и указал весь путь процессии. Он молча слушал меня, но казалось, что часть его была в другом мире. Мы дошли до склепа, где я очнулся. Мессир понял, что я закончил свой рассказ, и попросил описать демона, которого я увидел:
- Хм, этот демон кажется мне знакомым, но имени его я не припомню. Если я верно понял, то мне нужна твоя кровь сегодня в полночь. Мы останемся здесь. Ты соберешь ингридиенты для ритуала, и я хочу, чтобы ты нарисовал эти символы, а затем окропил эликсиром теней могильные плиты, которые я тебе покажу.
Зелье теней мессир использует, чтобы эфемерные духи стали видимы для глаза человека, но обыскав кладбище, мы не обнаружили следов зелья, хотя я отчетливо все видел. Значит, мы имеем дело либо с моим безумием, либо с настоящей мистикой. Я не раз видел фокусы на грани чудес, но то, что произошло ночью потрясло меня до глубины души. Сказать-то об этом некому и незачем, наверное. Так всегда, обладая мы чем-то ценным хотим поделиться, а когда нас высмеивают, то остаемся одни со своим горем. Этим событием я привязал себя к мессиру еще больше.
Холодно здесь ранней осенью. Могилы источают мертвецкий холод, а серое небо само выглядит как могильная плита, в которой погребены все мы со своими страстями и склоками. Мессир приказал нарисовать печати, чтобы души виднелись отечтливее и были покорнее. Все они кому-то служат, но иерархия господства и подчинения там совсем иная, поэтому приходится рисовать эти символы, где одно неверное движение или помысел могут привести к смерти, но не физической. Главное, потом уйти отсюда, чтобы не поймали на колдовстве. Времена другие, но людям страсть как нравится убивать, иногда даже повода не надо. Всего они боятся, но время не терпит, а мне еще нужно собрать травы, в основном могильные цветы, но и некоторые полевые цветы и травы, за которыми придется идти в город.
Я хотел отпроситься у мессира уйти в город за цветами, но не нашел его сразу. Я увидел его в склепе, сидящим на коленях, шепчущим что-то на непонятном мне языке. Я не хотел прерывать его, но он махнул рукой, что означало разрешение уйти. Надеюсь, я успею до полуночи.
В городе я зашел в церковь, чтобы одолжить у них немного вина для ритуала, и попросить еды. Оказалось, что вся еда была отдана сиротскому дому. Они думали, что я не из этих мест, но я прекрасно знаю, что приют сгорел вместе со всеми детьми около месяца назад. Пока я разговаривал с настоятельницей, в дальней зале в дверях мелькнуло красное свиное лицо священника, по которому я понял, что и вина мне спрашивать не стоит. Я не порицаю людей за их грехи, но только неумеренность. Мне кажется, что жизнь скучна, но кто сделал ее такой, я не могу понять. В этом готическом храме, где сливаются воедино тяжесть ноши бренной с тающим стремлением в небеса, у людей имеются желания потакать таким глупостям, как фанатичная вера в бога вина. Двойственность храма создает двойственность в людях. Интересно, как много значит точка зрения…
Я пробыл в церкви недолго, но утраченное время пришлось восполнять бегством за нужными вещами. На торговой площади вечная сутолока, словно адская мука. Здесь ни одно серебро потемнеет, ни одно золото потускнеет, ни один шелк изорвется. Здесь все прекрасное обязательно обвалится в грязи, в пыли, в навозе. Только синьор пфенниг бродит здесь с важным видом. Его берегут в изящных кошельках, в мешочках, отделанных бриллиантами и золотой нитью пущена остроумная кантовка. Бережно его берут двумя толстыми пальцами и отдают торговцу, который с особой тщательностью собирает их себе, отдавая взамен вещицу, о которой грезил демон в человеке. Все покупается и все продается. Очень ценят здесь ложь, лицемерие и умение торговаться, то есть бранить нужный тебе товар. Не нравится – не покупай, а если и купил, то зачем используешь то, что не нравится? А все ради синьора пфеннига, который всему знает меру, ибо сам он мера всех вещей. Тут уж как повезет: кому-то дорого обойдется, кому-то дешево. Он всех принимает со своими слабостями, и превосходно играет на них. В святых местах из него алтари, в публичных домах им украшают картины, в простых жилищах он покоится в мягких кожаных кошелечках или под периной, но в музеях держат его ради гордости, чтобы показать чего мы достигли с прогрессом. Убрать бы музеи, и прогресс убрался бы сам собой, но тогда уберется и тщеславие, которым дышит пфенниг и его рабы. Духовность у них тоже чего-то стоит, но не стоит трудиться ради духовности, если последняя не стоит труда. Бедный одноглазый синьор пфенниг, знал бы ты, что кесарю-кесарево, а пастуху-пастухово. Также и ты принадлежишь королям, но ты силен, раз сумел обратить в себя и их. Будущий мир – мир пустоты, где все заменимо, и не удивлюсь, если люди будут ради жизни-службы раболепной менять себе живые лица на мертвые, живые сердца на механизмы.
Тяжкое дело – обогнать Фаэтона. Уже смеркалось, проливалась на небесах кровь первенцев, рожденных в обрядах владыки мира сего. Золото обагрилось кровью, смешивая краски, ложащиеся мягкими мазками на голубоватые небеса и серые осенние облака. Могильные плиты украшаются ради тщеславия или ради красоты, но главное, чтобы был зритель. Фаэтон своей гибелью доказал, что смерть прекрасный творец, воздающий справедливо и вносящий порядок в мир. Я бежал так быстро, будто смерть тащила меня в свое царство за собой, шепча мне: «Я люблю тебя, останься со мной, мне одиноко!». Я в ответ думал, что всему свое время, и продолжал гнаться за временем, которое беспощадно истекало.
Едва я ступил на кладбищенскую землю, преступив ограду, как тьма настигла это место, и время близилось к тому, чтобы возвестить о наступлении полуночи. Серебрянные искры уже застилали небо, ожидая приход своей царицы-матери. Все земное, суетное обратилось во мрак, и лишь ночные твари пробудились, дабы удоветворить свою жажду крови. Маскарад теней, пляска смерти начиналась. Мой мессир правил балом.
Я сел на колени в нарисованной для меня пентаграмме, вытянув руку, чтобы мессир мог забрать мою кровь. Мессир быстрым движением острого кинжала вскрыл мне артерию, и кровь пульсирующей струей стала наполняться в серебрянный кубок. Я стал терять сознание, не отдавать отчета в происходящем, а глаза застилала вуаль смертного савана. Сквозь сон я услышал голос мессира:
- Отпусти свое тело! Отдайся новым созерцаньям! Не думай о своем теле и ты не умрешь, ибо смерть забирает тело и только его!
С этими словами он вложил в мой холодный рот щепотку порошка, который воспламенился черным пламенем, и вскоре объял мое тело огнем. Я чувствовал, что перестаю быть эфемерным духом. Я видел формирование образа своего тела из черного пламени, из чистой энергии. Все несущие гумор сосуды, все структурные опоры и двигательные материи обрисовывались с поразительной точностью. Я был идеальным, но при этом нежелающим ничего. Я был абсолютом завершенного человека. Это восхитительно!
Мессир творил заклинание, бросая огненные порошки на сигилы, а затем направлял ветер на них, чтобы напитать их жизнью, которая напоит здешние места моей кровью. Тогда мертвые восстанут и мессир увидит все своими глазами. Я оставался в круге неподвижный, пылающий черным светом Пандемониума.
Из меня стали появляться сгустки темного дыма, постепенно окутывавшего все вокруг. С криками, стонами, заупокоенными песнями дым образовывался в процессию маннов, идущих приветствовать воскрешение мертвецов. Манны через пару минут окутали все непрницаемым мраком, и только их глаза, горевшие светом моей крови, освещали сигилы на могильных плитах. Мессир оставался в кругу, продолжая читать заклинание. манны кружились вокруг него, но они ожидали того момента, когда он закончит, словно проявляли к нему почтение и уважение.
На землю стал капать дождь из черной желчи, смешанной с кровью. Эта желчь всегда сопровождает самые страшные и мучительные часы живых, когда невзгоды имеют особую ценность, когда жизнь для всех и жизнь ни для кого становятся в золотой середине, и тот, кто охвачен, поглощен этой желчью становится немертвым, живущим подлинно в хаосе. Для мертвых, еще не разложившихся тел, она служит заменителем крови, ведь только с помощью этого снадобья из крови Гекаты можно увидеть истину мира. Говорят, будто сам Соломон испил ее в младенчестве. Из земли, насыщенные эликсиром Гекаты, поднимались жители мертвого города, призывающего к себе всех с секретами, надеждами и разочарованиями. Самая могущественная идея – это идея о смерти и загробной жизни. Сейчас, я являюсь средоточием пробуждения мертвых, центром тьмы и мрака, служа двигателем процесса смешения мира живых и мира мертвых. Увы, но эта должность оплачивается моим безумием, кровью и подчиннием мессиру.
Шорох сырой земли, хруст костей возникал отовсюду. Мертвы просыпались, вставая возле своих могил и подчтительно кланялись маннам, в чем-то сочувствуя им и восхищаясь одновременно. Наконец, они приветствовали друг друга, но все это было окружено блаженным молчаньем, и сам демон тишины, казалось хлыстал бичом непослушных. Постепенно манны переставали кружиться, а иные обратились в воронов. Мессир закончил читать заклинание.
Я встал на твердую землю, но все еще оставался неподвижным зрителем всего действа:
- Позовите мне первопокойника! Я желаю говорить с ним – приказал мессир своим могучим голосом. Мертвые тотчас опустились на колени и склонили головы перед мессиром и тем, кто явится сюда через мгновение.
Он явился в сопровождении четырех ведьм, обернувшихся черными кошками. Первопокойником был колонист, погибший от болезни легких. Он явился как скелет с оболочкой плоти из эктоплазмы. Он удивительно похож на человека! Я даже засомневался: наша плоть – эктоплазма или его эктоплазма – истинная плоть! Он был одет в старомодный костюм истового пуританина, но поверх костюма на нем была полукираса. В знак власти, он носил на шее символ скелета в гробу.
- Милорд, Себастьян Шаббар к вашим услугам – отвечал он мессиру, кланяясь ему в пояс. Его манеры безупречны, тем более для покойника.
- Где она, первопокойник, отвечай? – спросил мессир.
- Она? Да, она была здесь недавно, но где она теперь, я не имею ни малейшего представления
- Ты лжешь! – вскричал мессир громогласным голосом – ответь, мне, где она? Взамен ты получишь экзистенцию.
- Мессир, видимо вы не понимаете, что дело не в угрозах, не в жертвах или подарках… ах, этот вонючий капитализм… дело в преданности – вежливо уклонился первопокойник.
- Именем Светоносного, я приказываю тебе, сказать, где она?! – громким гневным голосом говорил мессир.
- Мм, давно не было здесь сентиментальностей. Мессир, я знаю кто вы, но ваша плоть мешает вам мыслить здраво. Если хотите отыскать ее, то приготовьте жертву ей, но не мне. Она только дала нам указание ждать сигнала, но не более того. Затем,мы в ее честь устроили празднество. – Ответил первопокойник, но затем обратился ко мне, улыбаясь лукаво - а этого юношу я помню. Кстати, позвольте вас, молодой человек, поздравить с вступлением в ряды демониады, добро пожаловать в иную сторону мира. – После этих слов он сделал реверанс с блестящей и безукоризненной точностью.
- Ну что ж – вздохнул мессир – да будет так! Прощай, первопокойник, несмотря на обстоятельства, я был рад встретиться с тобой – произнес мессир и поклонился.
Первопокойник ничего не ответил, только поклонился, и затем растворился в воздухе. Черные кошки обернулись юными девушками, которые должны были прислуживать мессиру в качестве дара от первопокойника. Мессир избавил их от этой ноши, но уверил, что придет час и они незамедлительно должны будут исполнить его волю. Девушки поклонились и ушли прочь, скрывшись во мраке. Жители города разошлись по домам, погасив огонь своих сердец. Манны с неистовой силой вошли в меня. Я ослеп и впал в забытье.
Очнулся я в одном из склепов, когда первые лучи солнца разбудили меня, обжигая мне глаза сильнее обычного. Я чувствовал, что ощущаю мир по-иному, словно все окутано легкой призрачной дымкой, будто между мной и объектом медленно сгущался едва различимый туман. Так я видел все вокруг: мрачные стены склепа, тускло блестевшие в лучах утреннего солнца, плющ, овивающий причудливым лабиринтом завоеванное пространство склепа, надгробия, облаченного в пышный мох – глашатая времени и изменчивости того, что люди прячут в камень.
Не сразу мне удалось привыкнуть к изменениям зрения, и как только я покинул склеп, на меня набросился луч солнца, обжигающий все мое тело. Это было необычное жжение, оно скорее бодрило меня, чем причиняло боль. Я испытывал дискомфорт, но вместе с тем ощущал приятное покалывание, словно жжение шло одновременно с внешней стороны и с внутренней. Несколько минут я стоял неподвижно, удивленно рассматривая мир, представший в новом свете. Подобные чувства, будто заново родился, я испытывал от прочтения книги, раскрывшей мне тот или иной вопрос неожиданным способом.
- Ничего не изменилось в мире, юноша – произнес мессир, подошедший ко мне.
- Я вижу и чувствую теперь иначе, и значит изменился я сам, что-то во мне поменялось – сказал я растерянно.
- Да, в тебе многое изменилось. Время определяет длительность события, но не его значимость – продолжил мессир спокойным голосом, каким часто читаю лекции или рассказывают истории – последняя определяется только рассудочным отношением к событию. Бывает, что столетняя война может быть незначительной стычкой, если судить по последствиям, в сравнении с произнесением слов: «Так хочет Бог» или иной коротенькой речи. Может подписание документа или трактата приведет целые народы к гибели, а из собратьев сделает предателей и шпионов. Широта познания определяет значимость, но если в этот храм войдет тщеславие и будет вести себя нагло и беспечно, как ему и подобает, то все спелые плоды познания сгниют в застенках политических игр и скачек громких коротеньких фраз для толпы, чтобы вобрать из активную волю и употребить ее для своих нужд. Тщеславие всякую силу превращает в товар, в пустышку с красивой оберткой. И тебе дан дар, ты одержим демоном, имя которому – ты сам. Ты одержим самим собой, ты видишь мир без красок и оберток. Пелена – это то, как видят мир все, но тебе нужно быть смелым, если хочешь взглянуть за кулисы. Считай это подарком от меня за все дни твоего рождения, ведь ты теперь родился воистину.
- Но как мне распорядиться им? Что мне делать с этим даром? – спросил я, пребывая в смятении, и будто слыша себя со стороны.
- Имеет все начало и конец, но ты –венец творенья божества, обязан быть частицею того великого ума, что будет править колесницей мирозданья. Ни больше и ни меньше. Нет советов, упражнений и практик того, что значит быть человеком, но ты теперь изгнанник – демон и человек в тебе вступили в союз, чтобы ты мог смотреть на мир не как циклоп. Но мой совет таков: наслаждайся – мессир ответил мне и поклонился. Я был смущен, ибо считал незаслуженным такую честь, да к тому же, не зная каким образом употребить дар, я сомневался в значимости такого благодеяния.
Нам пора в путь, мессир пообещал помочь мне разобраться, но делать шаги придется мне самому. Выбирая богов, мы выбираем судьбу – какая ерунда! Никого и ничего мы не выбираем, мы – маленькие атомы, лишенные выбора, примыкающие к потокам эфиров и суждений, возникающих на нашем жизненном пути. Даже когда мы спим или нежимся в тени ветвистого дерева, то и тогда дух бодруствует и скитается по миру наших представлений, фантазий и сновидений. Так скитается мой слух, улавливая математическое совершенство пения птиц, шума ветра и шорохов лесных обитателей. В местности я видел то, что не изобразит ни одна рука художника, ни одна строка поэта – чистое, неплененное вдохновение и радостное совершенство покоя, покорившегося времени. Здания и статути, возведенные человеком похожи на карикатуры того, что создала природа. Хотя и встречается то, что дополняет скромное величие мастера божественного, но мне кажется, что столь редкое, как и все прекрасное, в будущем уступит место тщеславному комфорту и единому обличию домов, то есть равенству, чтобы никого не обидеть. В этой дымке все кажется волшебным, словно колдовство или чародейство. Я ступал осторожно, чтобы не помешать мастеру творить свое полотно.
- Но станет что с творением таким, когда итоги мастер подведет? – улыбаясь, спросил мессир.
- Не знаю, но думаю, что исчезнет все, а этого я вовсе не хочу, поэтому не знаю – ответил я, задумавшись над вопросом.
- Исчезнуть не может в мире ничего. Народ веками потчует себя кишками королей и сладкими сердцами своих сыновей, в сраженьях храбро павших. Чего не видишь, то либо слепота, либо невежество. Идея каждого рода вещей сама непостижима, ибо время не властвует над ней, как и над музами она невластна. Ты мудрость единую знай и единого блага ищи, а о былом не сожалей, отдайся в новым созерцаньям в цветущей юности твоей.
Добрались к закату до небольшого городка, уютно, словно ленивый котенок, расположившегося за лесом, в низине, под возвышенностью, из которой бил источник небольшой речки, плененной и освященной церковью. Церквушка располагалась не на возвышенности, а в низине, чуть в стороне от города. Сам городок невзрачный, но от него веяло тишиной и покоем., как от любого небольшого городка, где суета не успела прочно пустить корни своей тирании. В лучах заходящего солнца, малиновым блеском сияли крыши домов. Беленые стены окрашивались в светло-красный цвет. Небо же над городком, еще не открывшее врата для звезд, было нежного золотисто-голубого цвета, а облака в своем светло-сером и слегко серебристом одеянии придавали таинственное, убаюкивающее очарование, рисуя пышные узоры престола Небес, изображая волны моря, животных, корабли, лица – всего, что пожелает твой ум отыскать в их недрах. Сегодня облака рисовали мне легкие, воздушные ручейки, сливавшиеся и растворявшиеся в потоках лучей уходящего дня.
Проходя по узким улочкам городка, мы, пробираясь сквозь любопытствующие взоры местных жителей, отыскали таверну. Войдя, нас встретил удушливый запах немытых людей, чеснока и колбасок, жарившихся в камине на странном колесном вертеле, который вращался сам без помощи людей. Неожиданно увидеть изобретение столь чудное в этом городке. Может, среди жителей был ученый. Впрочем, меня интересовала комната, а мессир пока искал удобное место, чтобы отдохнуть. От путешествий тоже надо отдыхать.
Я заплатил за комнату, купил еды и присел к мессиру, выбравшему место у окна. Мессир с задумчивым видом смотрел на мерно угасающий и вновь разгорающийся огонек в трубке, которую мессир иногда любил выкурить перед едой.
- Взгляни, мой юный друг, здесь снова пелена преградой встала меж людьми – произнес мессир, выпустив дым на стекло – себя понять не могу, бродя средь улиц, будто бы во сне, в мечтах о веке золотом, но вскоре станет очевидно, что шли они невежества тропой всю жизнь свою. Увы, прозреть не каждый может, отвага здесь нужна и мудрость тех, кто шел самозабвенно философа путем. Пусть мир изменчив, и вскоре меж туник мелькать начнут камзолы, сюртуки, ты взор свой устреми к тому, что среди пышных складок тканей скрыто, к тому, что гордо мы зовем душой.
- Мессир, ответьте мне тогда, что вижу я – не образ сновиденья? Не шутка ли того, кто демоном моим зовется, кто есть я сам? – спросил я с любопытством.
- Пелену, что видишь ты, сорвать способен в сей же миг. Увы, но ею дышит человек, презревший собственное благо во имя пфеннинга – синьора своего. Ему теперь он в беззаветной службе, им мерит и любовь, и дружбу, и доблести, и честь. Сорви с его алчного взора пелену, как тотчас он проснется и проклинет тебя за то, что сделал ты его таким как все, и мир открыл, где он слаб, болен, глуп и зол.
- Выходит истины совсем не жаждит человек?
- Нет, и ближнего убить готов за то, чтобы новый день его прошел в сомнамбулических заботах и делах, чтобы блистало все золотом и изобильем. Припомни тех судьбу, кто чреву своему во всех известных мерах отказал, кто жить стал ради приема пищи. В свиней неразумных, в жадных и злых обратились тотчас те бедняги. Бывало ли в истории примеров, чтобы оправдать братоубийство?
- Да, убийству место находилось, когда враги обманом все забрать хотели, либо урожаи сжечь и близких в плен забрать.
- Не всем годится этот путь. История молчит о том,что войны от жадности исходят. Роскоши желает кесарь, ну а потом – ему безумства, словно детская игра. Так людям свойственно желать – без меры, совсем не зная насыщенья.
- Но демоны средь нас живут? Как же так бывает, что к свету познания бываем слепы мы?
- Жаден ты до мудрости любой. Все это не к добру. Отвечу я тебе, но высказать предупрежденье: уму не научает многознанье. – сказал мессир и откинулся на стену поудобнее. Затем продолжил – что демоном зовешь, то есть уже в тебе. Смиренный гость, он ждет лишь приглашенья в залу разума, где пир устроил ты в богатства духа меру. О них скажу лишь, что верны они великой мудрости, свободе, равенству и братству своему. Нашел великим Люцифер сквозь справедливость и свободу всех падших ангелов сплотить, ибо ненавистна тирания всем, кто могучей обладает любовью в сердце своем. Но всякий демон есть та черта тебя, кто вечно жаждит зла, но вечно совершает благо.
Познанья свет невидим для людей. Добыть его возможно лишь с трудом и упражненьем. Как все стремится к благу в силу бытия вещей, так и идея блага одна из широчайших. Познанье рода свои имеет: первым шагом будет опыт, за ним пойдет рассудок ученого ума, третьим же стоит философ, взирая на мир с высоты орлиного полета. О них тебе расскажу я завтра. Последний твой вопрос конец положит разговору.
- Как пелену убрать мне с глаз моих долой?
- Могучим господином желаньям своим должен ты стать! Звуков хотеть и не бояться созвучий, употребив юности силу для великого дела познанья. В расцвете только не забудь о том, что смертен ты – сказал мессир. После этих слов, мы отправились спать. На дворе уже царствовала ночь, и весь город потихоньку засыпал.
Я не мог уснуть. Меня одолевали сомнения. Я постоянно думал о том, что узнал, и это знание, вонзалось мне в рзум, словно иглы. Может быть, я спал и видел сон о сомнении, о падении и возвышении самого себя. Я полностью утратил ощущение привычного мира, но вместо этого, я увидел своего нефилима. Мессир упоминал о них очень давно, когда забрал меня из монастыря имени святого Себастьяна. Нефилимы – это ангельские каторжники, целая армия искупающих грех Люцифера. Их задача – защищать тех, кого Люцифер должен был, якобы, истребить или искусить – людей. Привычными они для нас в качестве ангелов-хранителей, которые иногда мечтают о том, чтобы нас не было. Любопытно, охранять с помощью божественной воли то, что в итоге передается в лоно Смерти, как животворящее семя, рождающее рай и ад. Мой же нефилим представлял собой жалкое создание, раскаивающееся не в грехе неподчинения, а наоборот – в грехе подчинения. Его лицо, изуродованное каторжным трудом, скукой, жалостью об ушедших битвах на небесах под знаменами Люцифера, пронизанно ненавистью к самому себе, к Богу, к людям, к решению покаяться. Вечность он влачит цепи, приковавшие его к человеку. Вечность он смотрит на человека: на взлеты и падения, на страхи и сомнения, на чувства и эмоции, на мышление и мечты, на надежды и разочарования, на рутинную жизнь и скуку, на тоску и злобу, на ненависть и глупость, на тщеславие и жадность. Главное, что вся гадость и омерзительная низость человеческой жизни вдохновлена не самим человеком, взбунтовавшим против отца, а Нефилимовыми цепями. Это особые цепи, украденные из кузницы старых богов, зачарованные на новый лад. Имя их – желание. Нефилимы должны создавать иллюзию для людей, видя в их бедах и невзгодах уроки падения или смирения. В общем, неплохой учебник… когда нефилим приходит во время обряда крещения, чтобы принять своего нового человека, он выжигает над верхней губой клеймо молчания о том, что человек видел, ибо никто не выносит ни истины, ни голоса ангелов и демонов. К тому же тайна сама заключена в цепях и вечном искуплении. Нет таких, кто освободился бы от цепей, так как наказание дается ради него самого. Вариант небесного стоицизма. Всю ночь я смотрел, как он сидит в своей пещере и смотрит на спящих летучих мышей, грустный, истощенный, но хранящий мечту все исправить. Он видит, что люди делают со своей жизнью, и хочет заорать во весь голос слова проклятия, но должен молчать. Сердце рвется наружу, когда ты встаешь перед существованием безоружный и молчаливый, неспособный ни сделать, ни сказать.
На рассвете я проснулся от звука гремящих цепей, будто кто-то влачил преступника на казнь. В комнату вошел мессир таща за собой изуродованного, дряхлого человека одетого в лохмотья. Лицо его скрывали седые длинные волосы. На спине, в области лопаток виднелись кровавые раны, словного ему что-то оторвали. Мессир привел моего Нефилима:
- Как имя твое, каторжник? – спросил я.
- Легион имя мне – ответил Нефилим. – тебя хранить я не имею права, ты Дьявола печать имеешь на челе. Теперь погибель ждет меня и новое дитя.
- Мой ученик, сила, что дана тебе пропасть не может даром, с умом используй же ее, ответы все узнай у стража своего – советовал мессир спокойным наставляющим тоном.
- Прерву я цепь удела твоего, желаю видеть воина пред собой, который свободы нестрашился, с отвагой за нее броясь в бой, неся с собой знамена мудрости и стяги истины – сказал я и с этими словами расплавил цепи – минувшее да будет прахом, унесенным Летой в глубокий мир Аида.
Старик поднялся. Он стоял как гордый и свободный ангел, не стыдившийся своего решения. С души его пало бремя сомнения и раскаяния, а впереди только тьма.
- Служи мне верно, словно друг и брат – предложил я
- Тебе? Ты слишком юн. Но сил в тебе немало от того, что сердцем и душой ты чист и благороден. Клянусь тебе, соратник Легиона, быть другом тебе, сотрапезником в счастье и помощником в беде. Ты одинок и равен будешь лишь себе, но верного совета послушай моего, когда придет пора – ты о решеньи не жалей, молчи, но никогда не кайся, не терпи, но не бунтуй, будто ты капризное дитя. Итак, готов я выступить с тобой в поход спокойный иль окунуться в сладостную бурю жестокого сраженья! – ответил Нефилим и поклонился. Я ответил ему тем же. Мессир все время радостно улыбался, видя создание могучего союза.
Я видел течение времени, прикасаясь к нему, словно кристальному ручью. Время пронзало маленькие огоньки, сновавшие по улицам, заставляя их двигаться. Огоньки меняли цвет, размер от того, что желали чего-то одного, а носитель – чего-то другого. Когда время пронзало носителя, то он медленно иссыхал, слабел, трескался, постепенно теряя форму. Удивительное, прекрасное зрелище этого процесса, выверенного с неотвратимостью и точностью, не могло не внушать трепетное чувство бессилия, но вместе с тем, и чувство покоя, проскользнувшего, будто непрошенный, но где-то в глубине души, желанный гость. Единый миг длится мало, но вызывает всю вселенную к движению. Один лишь миг меняет все, оставаясь при этом верным самому себе – скоротечному, забывчивому принцу, лишенного наследства, но постоянно коронованного. Принц, умеющий любить и пробуждать любовь – маленький миг. Я удивлялся богатой палитре идей и чувств, возникших всего за один миг. Каждый миг столь же могучими ударами пронзал мое сердце, пропитанное меланхолией, и я боялся, что больше не умру, что этому не будет конца. Через миг я осознал: есть биение сердца, а смерти – нет, и миг только приказывает идти, а чувство, с которым ты идешь – искренне твое. Весь мир придет к тебе, стоит просто помолчать.
Город, словно чудовище, продолжал жить обычной жизнью. Пищей ему служили желания его жителей. Все города увеличиваются прямо пропорционально желаниям их жителей: для начала им нужна маленькая церковь и таверна; затем они хотят великолепный собор и целый квартал, где они смогли бы скрытно удовлетворить свои естесственные нужды. Счастья нет и не будет в городах, да и везде, где обитают люди. Они сами его изгнали своих сердец. Мессир научил меня видеть их сердца – они все голодные и всегда ненасытные, ибо ничто не может насытить их. Они не знают чего хотят. Это со временем портит их, но развивает цивилизацию.
Как только мы покинули город, воздух стал свободнее: больше не ощущалось вони тел, испражнений, больше не было чувство замкнутости и бессилия. Три существа без имен, без времени, вне всего человеческого продолжали свой путь.
- Мессир, ответьте мне, прошу, я мало жизнь познал, пока бывал юнцом. Теперь, питаясь силою рассудка своего, боюсь себя я потерять. Один я стал иль стал единым с чем-то? Прошу о жизни смертной поведать больше, ибо знать хочу, чего лишился навсегда своей природой искаженной – спросил я.
Мессир обернулся, и улыбнувшись, произнес:
-В форму облаченное бренное тело, что произросло из семени отца – не стоит ничего без откровения того, что мудрые именуют трансцендентным, и что святые душою величают. Ты без нее – материи иррациональной созданье суеты, желаний похотливых и наивных, творимых в ночи, дабы не увидел бог греха. О плоть, ты не греха, ты глупости трусливая обитель, мышцой играя безудержной, стремишься овладеть тщетой. Кто свою не видит душу, размышляя о тщете, тому и благо неизвестно никакое, кроме того, что волею зовется иль желаньем, толкая к неумеренным страстям день ото дня. О, кровь, источник нашего хотенья, фонтан великий вожделенья! Взамен не желая ничего, ты в жизнь приводишь тело, разжигая страсть! Используй кровь свою во благо мудрости, во благо жизни. Ведь твари Бога убоялись желаний крови своей, свои скрывая вожделенья ночною пеленой. Трусливые глупцы, им кровь дана вершить великие дела любви и мудрости, но не судьи мы, а лишь – пророки. Послушай, ученик, сквозь демона глаза себя познай во мраке, смерти и покоя. узри проклятыми очами источник мудрости познанья древа, ибо корень мудрости во зле, а плод – благодеянье!
-Но разве демоны устремлены к тому, чтобы вершить благодеянья? – спросил я удивленно, понять пытаясь смысл слов знакомых мне по речи человека, но по демоническому я их разобрать с трудом пытался.
- Во мраке исчезают грани. Не мы те судьи, что дробили мир, историю писав о едином благе, которое отринул Денница падший, чье имя Утренняя звезда. Глупцы те люди, что в безумии своем отринули Творца и книгу книг из жажды власти написали. Ученый грек однажды молвил, что мир не постоянен, он изменчив и правит колесницею возница, познавший мир в двойном противоречьи. Добро и зло ни разу не спускались в мир, они лишь жажды плоти порожденье. Ученик направь свой взор на бытия причины, узришь, что совершенное оно, и разумом другого не постичь. А совершенно то, что в покое движется, добро и зло в гармонии сочетая, лишая власти в именах. Ведь именем зовется то, что плотью может стать иль формою иной. Ни демоны, ни ангелы, коим нет числа, имен столь точных не имеют, чтобы все раскрыть значения Творца. Всякой мудрости обитель свои опекает имена, которые дала вещам, чтобы помочь неофитам юным на нужный путь ступить. Единой истины нет нигде, кроме того, кто есть себе творец. Ты сам и истина, и ее мерило, ибо по вере твоей и возданье будет скорым.
- Но есть же грех, порок и злоба? Отчетливо я видел гниль и тлен, когда увидел глубины души людской, томившейся в тюрьме из плоти – спросил я, отчетливо понимая, что этот разговор не должен вестись словами.
- Верна мысль твоя для тех, кто истинно влюблен в прекрасное, что в мире лишь одно – познанье. Сквозь пелену из смрада и желаний плоть смертная божественного света не узрев, прозябнет в вечной мерзлоте. Не зря для них последний Ада круг из льда был сотворен лишь словом путника, кого вела любовь единая, благая. Есть истина простая, услышь ее из уст моих, она гласит, что человек страданья не желает, но блага и покоя страшится как и сна, а потому гуляние ночное ему сбежать поможет от самого себя. Как вещь в себе несет лишь суть, что неведома творению, но ведома Творцу, так человек не ведает своих деяний до тех пор, пока души могучей колесницу он крепко волею своею бразды правленья не возьмет. Себе придумал этот червь, что грех гордыни дан волею того, кто стал лукавым, вводящим человека на тропу греха. Но сколько нужно наглости и трусости для выдумки такой? Поверь мне, ученик мой юный, тропу греха творит лишь человек незнаньем прокаженный, кто меры не познав, живет себе во славу, молясь богам покуда дарят они благо, а в смуты времена крушит он храмы и презирает ритуалы, идя за сильным, но а потом и сильного распнуть готов, если благо тот за даром не отдаст. Ленивый рабский скот, что ноет за работой, хуля свой дом, своих детей, свою любовь не должен получить ни крохи, а только плеть господ, чьи имена – серебро и злато. Мечтает раб не о свободе, а о своих рабах. Ты слушай не их пустые речи, а суди их строго по делам, словам и их согласии, сам ведая познанья высшего сладчайший плод.
- Мессир, того не разумею, что часто вы хвалите Творца, но разве мы его породы, племени? Подобны разве мы ему и не стоим ли против, потворствуя соблазну и греху?
- Так вот о чем решил ты разуметь! О, бедная овца, отбившаяся от стада! Тебя тщеславие ханжей купило за бесценок, не указав пути к познанью того, в чем каждый сведущ должен быть. Ответь мне для начала: Бог добр, и если так, то почему не может злу противостоять? Потому что не столь совершенен? Того не может быть, лишь стоит мир познать и бытия законы. Бог зол? Так что же то за Бог, что в жертвах созданий своих находит наслажденье? Таких богов и распинают.
- Не может быть ни злом и ни добром, что совершенно в бытие своем. Усвоил я урок, но все же сомненье остается, но выскажу я то, что смог понять: без света не бывает тени, без сна в ночи не может быть и бодрствованья дня. Ни благо и ни зло, что время нам являет, что было и до нас, и будет, если нас не станет.
-Не зря тебя хранило Провиденье, приставив Нефилима. Понимать ты стал простые истины, но слушай дальше: Творец создал все в многообразии своем образом таким, что всякой тваре своя потребна пища: одна питается, живет водой, другая – к небесам желает воспорить с первых дней явленья, но есть и существа делением иные, которым нужен свет, другим же – тьма. Существенных различий нет, лишь почва тьмы годна одним, другим пойдет во вред. Одни желают истины, другие – заблужденья, но счастья в этом нет. Порой глупцы аффекты чтут за чувства, кои нужно разуметь, как трудное искусство. Глупцы считают, что всего на свете проще жить и чувствовать, от того легко поддавшись наслажденью, себя вверяют Молоху они, и к Мании бегут бездумно, фанатично, забвения желания в страстях и наслажденьях, душою умирая. Себя потом они винят? О, нет, виной всему у них иль демоны, иль злые духи. Все неясное пытаются убить, святое все – распять. Действительно, люди хуже мух жужжат в нежестве своем, и мир им Ад, давно они в Аду, совсем не помышляя о спасеньи, и да зачем оно тому, кто наслаждение видит в скорби? Так вот, мой ученик, людей природа такова, что все понять возможно просвещеньем. Оно – души огонь, ярчайшая свеча, но короткий век отмерен всем Судьбой, и плоть твоя тому не исключенье. Хоть всех давно призвала Смерть, но то не повод бродить невеждой там. Где столько есть красот и наслажденья неземного. Поистине, сей есть чудо из чудес, и нам туда проложен путь, где не нужны глаза, чтобы все увидеть.
Ответы, рождающие еще больше вопросов. Из-за слов, из-за многозначности их толкования, из-за предрассудков и слепоты мы усложняем ответы на вечные вопросы, чтобы придать ценность самим себе, но никто не сомневается в том, что сложная гипотеза – залог разумения. Люди, словно, останавливаются, умирают в цвете юности, не стремясь познать мир, а устремляются к суете, чтобы забыться, ибо познания умножают скорби. Сделать вывод мне было легче, чем принять его, и я чувствовалкак обновленная познанием, смоль меланхолии растекалась с жаркой кровью, пропитанной нектаром мудрости, по венам, наполняя меня жаждой познать больше, жить дольше и любить сильнее. Явления мира прекрасны и разнообразны, но познающий становится господином мира явлений, а не рабом, погрязшим в страстях и суете. Я увидел сквозь века бесчисленное множество, имя которому Легион, душ великих, но скомканных и раздавленных телами, умами, ушедшими не к прекрасному, а суетному. Великие мастера так и не родились, герои не пришли, и Судьба стерла подвиги из книги Бытия, которую я могу видеть, но не могу читать, а только слушать сквозь тишину мира, бытия изначального. Меня волна размышления настраивает на мысль, которую я боюсь сказать самому себе, но страх влечет меня сильнее с каждым моим упорством… Надеюсь, я совладаю с самим собой… Только и загадка: кто я теперь? Мессир даст мне все ответы, но я хочу идти своими ногами, хотя другими и не способен. Как трудно обретать себя после того, как стал ничем.
Мы ступили в лесную чащу с приходом сумерек. Наступало наше время и глаза были не нужны, чтобы видеть. Весь мир – есть арфа из струн тончайшего эфира, на которых играется музыка мироздания, и от мелодии рождается ветер, звук, запах, цвет, вкус и эмоции. Все состоит из единой волны, стрелой музыкальной математики выпущенной в хаотичное мироздание. У каждого душа и есть такой инструмент, нужно уметь подбирать нужное звучание. Лес дышал весенней прохладой с ароматами трав и цветов, освеженных после дождя. Мне вскружило голову от пестроты и мягкости запаха цветов, травы и воздуха, не стесненного вонью городских улиц. Мягкие лучи солнца, словно паутина пронизывали сквозь листву, ложась на землю, чтобы согреть ее своим теплом. Легкая туманная дымка скользила между деревьев, блистая от света паутинок уходящего, розовато-алого солнца. Я поднял взор к небу, и сквозь щит листвы видел кровавые небеса, нежно застилавшие кроны деревьев, смешивая кровь с зеленью листвы, превращая в драгоценные камни удивительного очарования, полного неги и нежности, покоя и смирения, сияния уходящего дня. Сквозь мертвую листву пробивались молодые растения, согретые мягкими лучами первого весеннего солнца, впитавшие в себя растаявший снег. Могучие вековые деревья тянулись к небесам столь же сильно, сколь глубокого их корни уходили в землю. Все течет, все меняется в этом тихом, спокойном месте без спешки и суеты, без сутолоки дневных забот. Каждый шаг нарушает тишину, но сливается с гармонией треска старой коры дерева, шелестом листвы, обласканной вечерним зефиром. Ветер сдувал листву с крон деревьев, как заботливый крестьянин собирает сочные плоды, чтобы накормить семью, заботливо и ласково прикасается к творению природы, не подозревая сколько всего совершается в простом цветении, сколь могущественна сила жизни, и какие сопутствующие потенции она приводит в движении. Заботливый ветер кормил опадающими листьями землю, чтобы подарена была жизнь новым растениям и листьям. Листья падали плавно, скользя по тонкому эфиру тумана и золотисто-алого света солнца, играя с лучами в прятки меж теней листвы, еще не опавшей. Среди жизни природы шли три изгнанника, мерной поступью не нарушая, а созерцая могущество покоя и царствие тишины, ласкающей душу тихим шепотом, и если собрать воедино, создать созвучие, то великое наслаждение от великого познания откроет истинное благо тихой музыки вечного пения блаженных существ, музыку радости, музыку горя, музыку света, музыку мира, музыку души и искры жизни. Я впал в забытье, пораженный мелодией, превращавшей смоль и кровь мою в пепел. Я горел, пылал, но не сгорал. Пламя не обжигало и не мучило меня, но ярчайшим своим огненно-рыжим светом я стал равен закатному солнцу, мы светили в унисон, и мелодия тишины превратилась в оду к жизни, к страсти, к мудрости. Все запылало яркими красками пламени, крови, золота, изумруда, бесконечно повторяясь бесчисленными комбинациями палитры в отблесках бриллианта. Как преобразился мир, пылая страстью, пылаю жизнью и вдохновением. Я отдался этой энергии, этому безудержному безумному чувству свободы и страсти, я отдался вихрю эмоций. Я больше не ходил, я танцевал танцы вакханических празднеств, я восхвалял Диониса и Эрота, я поклонялся Афродите и Диане, я обожествлял силу Гелиоса и Борея.
И тень пала на землю, сокрыв саваном краски, погасив яркий свет золота. Теперь торжествует серебро несчастной и отвергнутой всеми юной Селены, оберегаемой самой Гекатой. Лес окутан мраком, но все хранит следы жизни. Во тьме все кажется простым и смиренным, словно спящее дитя, уставшее от дневных игр и забав. Всякий, кто спит, в блаженстве неги равен ангелу, и сейчас стихает ветер, шум листвы постепенно затихает с осторожностью. Туман похож на сонмы призраков, медленно скользящих по земле, прогуливающихся среди деревьев. Деревья, словно обнажены, во тьме казались уставшими и беззаботными стражами ночного покоя, мерно скрипела старая корма, осторожно шуршали лесные звери, ветер не мчался стремглав, а мерно завывал, сдирая дряхлую кору, спокойно роняя листья, парил среди пышных черных крон и крючковатых веток. Мир освещен тяжеловатым серебряным лучом, проникающим подобно ртути сквозь листву к самой земле, чтобы питать сонным покоем все живое. В танце кружились маленькие звезды, светящие нимфы и дриады, воспевающие тишину и меланхолию. Арфа обратилась скрипкой и органом. Музыка страсти превратилась в утомленную ночную симфонию, размеренно и вяло пронизывающую серебряный мрак ночного леса, не прикасаясь к засыпающим деревьям.
Оглядевшись, я увидел горы пепла, вместо лучей солнца – плавно падающий посеребреный пепел. Я будто бы очнулся ото сна, от слишком резвого танца меня отрезвила картина пустыни мрака, пепла и праха, картина уснувшего мира, но не потервшего силы жизни. Наслаждение и счастье покинули в разгар танца, и я понял, что не нуждаюсь в счастье, когда счастлив. Теперь, ошеломленный, стыдясь и боясь своей выходки, безумного и неоправданно легкомысленного поступка, я захотел забвения в счастье. Мессир посмотрел на меня равнодушным взглядом, и я замолчал. Тогда в молчании мне стало ясно движение мира. Я мог созерцать его и днем, и ночью.
Серебряный блеск озера, покрытого пеплом от упавших лучей звездного света, мерно сиял подобно крисстальной пещере, озаряя тьму неярким, бледным и искристым свечением. Мессир остановил нас, чтобы мы увидели озеро, но не приближались к нему, оставаясь в тени. В этот момент одна из теней явила себя телесным образом передо мной, и сказала, что глаза мои теперь достойные взора поступи теней. Глаза мои, пылавшие огнем и кровью, теперь застыли в черной смоле меланхолии, они чернее ночи, отражая пустоту мрака и бездну тишины. По венам струилась кровь, возжигаемая ярким оранжево-желтым пламенем, а по телу сквозь черную кору покрова тончайшими нитями сплетена паутина из серебра и ртути, дарующая мне полное слияние всех сфер бытия моего. Эта ночь – последняя часть моего преображения. Мессир научил меня пожирать тени глазами, и я с радостью насыщал себя ими. Это сближает меня с тьмой, не причиняя вреда, не насыщая, не оставляя голодным. Это слияние с Ничто было слаще и желаннее любого смысла.
Над озером сгустилась черно-серебряная мгла, образуя фигуры сатир, нимф, дриад и эльфов. Существа ничинали свои ритуальные песни и пляски. Пели они о любви, об изгнании, о подвигах, о жертвах, сопровождая это парными и одиночными танцами на манер потомков троянцев, финикийцев, смешивая новые танцы макабрического искусства с алхимическими формулами и грациозной, подобной растаявшему воску мироздания, поздней готикой. Словно призраки, пробудившиеся от света луны, восстали существа в свете серебра и черноты. Вокруг природа напоминала кладбище: серебряный свет придававший металлический блеск холодным камням, напоминавшем могильные плиты, поросшие мхом, овитые тленным временнем плюща, черная земля блистала ртутным блеском, словно отравленная трупным ядом вместилищ греха, выжженная пустыня, обиталище насекомых и червей, снующих по ней, не обращая внимание на великую силу жизни, поднимающей ввысь прекрасные цветы и целебные травы. Воистину, самое прекрасное из живого есть смерть. Завершили существа свой танец тем, что растворились во мраке, погасив серебряный пламень ледяного озера-зеркала тишины ночной маленькой серенады по утратившему былую силу чувства, сгоревшему в свете дня.
Сатир, нимфа и эльф подошли к нам, когда мы все сидели у костра, слушая игру Сапфо на лире под аккомпанемент свирели сатира и скрипки эльфа:
- Создания иных стихий пришли к нам в гости. Причудливо и странно рисует мироздание порой живое, но через смерть воистину понять возможно в чем состоит причина бытия.
- Рисует день пастелью, ночь рисует тушью, и каждое из творений прекрасно, ибо творцом выступает разум полный жажды жить, полный до самозабвенья, и вот откуда смерть – нараспев сказала эльфийка
-Смерти нет, о мудрая подруга, ведь если бытие она имеет, то иметь место должна и многие метаморфозы претерпеть, что ей подарит Логос. К тому же, вниманье обрати, что непрост и тонок тот вопрос, что жизнь и смерть громом Кронида разделяет – ответила сладким тонким голосом нимфа.
- Быть может, о сестра Фалесовой первостихии, ты права. Хотя желаю указать на упрямство слов, пустым подобно амфорам. В словах есть то, что вложит Логос каждого живого существа. Хотя признала я, что смерти нет, но сочту свое суждение ошибкой, сказав о том, что и жизни нет.
- Люблю спор юных дев, будто танцуют пламени два света. Уста, что говорят прекрасные слова не могут быть порочны, избавлены от лжи, и всяк счастливец, кто к ним прильнет. Однако, вступить я в спор желаю и сказать, что есть и жизнь, и смерть. Ведь просто рассмотреть достачно огня, что силу дал всему живому, Эроту в том числе, хоть и отчасти. Пока горит свеча, покуда любим мы друг друга все помыслы на благо обратив, пока горим желанием познанья, пока смиренно мы все тайны открываем мирозданья, тогда лишь мы живем, в ином же случае – погибель всех нас ждет. От того, бывает и бессмертье, когда прикоснувшись к благу, желать другого не в силах более твоих – так отвечал сатир игривой речью. – Я предложу гостей сужденье высказать, быть может, их точка взгляда проявит новые черты.
Мессир молча посмотрел на меня вдохновляющим взглядом:
- Бессмертное желание проклятьем обернется, но если смерти нет, то жизнь с собой в Небытие она не тащит. Воистину, того не может быть, чтобы в ничто обратилось что-то. Тем мир прекрасен, не счесть в нем сонмы метаморфоз, и не надивишься гармонии и прелести, с которой свершаются они, в причудливые слагаясь узоры. Увы, отрезан от природы человек, и несовершенный он в своем познании, сгорающий по Логоса вине, в единой пневме, сливающей все страсти воедино, живет человек страстям покоряясь, сомнениям и страхам. В таком несовершенстве свой создал мир, и править в нем поставил деньги – единое мерило всех вещей. В душе невежество прочные пустило корни, став властвовать как мера благородных чувств. Простите, все же, не разумею я о том, что вы стихии почитаете первоначалом, ибо моя природа – тому доказательство, что вовсе не стихии есть первоначала, а первозданный Хаос и тьма. – Сказал я, дрожащим от волнения голосом.
- Не верите вы в связь материи с идеей? Не разумеете движение первостихий? Невежество стоит у вас как высший грех? Прошу простить, о демон юный, но вы еще немного человек, потому столь много говорите о тех, кого в душе огнем сжигаете и мстите, и до которых нам вовсе дела нет. Человек не самое желанное для спора существо, ибо всего лишь дело вкуса у богов – ответил мне сатир.
- Задам вопросы, с позволенья, я. Вы слышали мироздания причудливые песни, вкушали плод познанья неземного, и все же суть стихий от вас уходит, но вижу я в глазах, что ведомо вам не о стихиях, но о Логосе едином. Вам кажется он Хаосом, а вашему мессиру – энтелехией отчасти. Таков вопрос: струны души какие вас волнуют, вы скажите мне? Скажите также и о том, что на игру влияет ежечасно? – ответила эльфийка нараспев.
- Ответить вам, о древние созданья, постараюсь, ибо не столь сведущ я, как мой мессир, но коль выпала мне честь ответ вам дать, приму его я с честью. Материю я чту идеи частью, ибо немыслимо то, что есть, но познаваемо. Помыслить можно только то, что есть лишь наша часть, ведущая свой путь из глубины познания. Чем шире кругозор, тем слаще просвещенье. Чем глубже проникаем в суть вещей, тем мир становится пышней и ярче. Вещи, что всюду окружают нас, живущие как будто сами по себе, нам явлены в виду свойств случайных иль полезных, и можем мы о древе рассуждать сколь угодно долго, но оно не перестанет быть, и претерпевать метаморфозы станет те, что вложены идеей эйдоса в ее душе растущей. Числом не мыслимы идеи, но связь имеют ту же, что и вещи от того, что ясно видно нам влиянье сновидений и мечтаний.
О первостихиях я могу сказать, что в них самих есть эйдос, но непричастный к нам. Оттенков чувств с числом стихий совпало очень странно, но то есть факт неоспоримый. Но весь источник их – есть пламень, что вы назвали пневмой, но мы зовем его – первозданный Хаос, ибо непреложны желания, неистребимы, и имя им есть Легион. Себя желания являют нам из Хаоса по воле Силы мирозданья, чью музыку я слышу. Меня волнует то, что связано единой силой, волей, страстью. Творит свои творенья человек не потому порой, что скукой утомлен, убить желая время, а для того, чтобы воспеть идеи вечный мир, где неиссякает вдохновенье – ответил я, все еще волнуясь.
- Мессир, достойный юный демон вас сопровождает. Великая удача – хороший ученик. Ему еще познанья путь пройти предстоит непростой, но кое в чем облегчим его поступь. – говорила мягкой, тихой речью дриада мессиру, на что он откликнулся поклоном. Затем дриада обратилась ко мне. - Мой юный друг иной природы, цветущий лишь во тьме, ты не лишен и благодати света, но в нем огромной пользы нет тебе. Мудрость произрастает и в ночи, в светлый день, и на рассвете, и в заката час. Мы дети тех, кто не ведал ни добра,ни зла, полагая лишь меру всем вещам. Поступок всякий не более вреда приносит, чем пользы. Любовью часто мы зовем лишь впечатленье, обманчивую цепь причин, но рады мы такому увлеченью, что снова каждый в мире, как и был, один. В любви должна быть и страстям, и чувствам мера, умение быть одному – вот источник для любви. Единая любовь есть сочетание великого искусства познания с великим искусством чувства безмятежности души. Хотите вы быть правым в том, что непричастны к стихиям, себя полагая творением идеи зла и мрака? Что ж, да будет так, но я сумею вас переубедить. Взгляните на себя: сказали верно вы о том, что мир богатеет от души того, кто на него взирает, питаясь с чистых родников познанья; туда ваш путь, где смертный взор не нужен, где чувства лгут и смуту сеют в душу: ваш путь в бездну мрака, в глубины Тартара лежит; искать вам мудрость там и обрести покой; Ваш взор исполнен жаждой, пылая пневмой, мудрость ищет он, искусством наслаждаясь, а кожа ваша есть остывший камень, в трещинах которого течет алая река, смешанная с черной желчью и огнем, но мы добавим ртуть, спасающую от жажды злата, дарящую атараксию при полной луне; легкою поступью обязаны вы воздуха стихии, меняющей обличие свое в сезоны года. Все первозданные стихии имеются и в вас, и вы их часть. Людьми давно уж правят страсти, топя их в каждодневной суете, но вы смотрите глубже, и смерти страх увидите на дне. Смерть отрицают лишь затем, чтобы не проснуться. Смерть существует не в мире вещей, потому ей нет в нем места. Смерть рождается в мире идей, а потому она неразлучна с нами. В этом прелесть мирозданья, в этом причина многих метаморфоз, но люди окунулись в страсти, и часто умирают, думая, что живут. Вам не должно быть дела до тех, кто презирает все, кроме самого себя, но не владея и истинными помыслами своими. Увы, но более сказать не в силах, ибо природу вашу раскрыть не имею чести, на то есть учителя иные, и каждый тем хорош, что помогает путь свой обрести. Себя создать не очень сложно, сложней намного свое творение познать.
Покров тьмы разрывался острыми лучами восходящего солнца. Лес наполнялся свежестью и прохладой раннего утра, будто все начиналось с чистого листа, будто природа деревьев, пустившая свои корни глубоко ко злу, получила прощение, шанс начать все с легкой душой, очищенным сердцем, более не тревожащимся от тягот вины. Каждое утро мир расцветал заново, начиная с украшения мягким золотистым блеском яркой травы, могучих деревьев, серебристой глади озера, превратившегося в кривое зеркало маленького мира, полного своих тайн и секретов, хранимых простыми и мудрыми существами с благородными сердцами и чистыми душами. Увидеть безгрешность оказалось очень легко, в природе не бывает греха, и Гея любит своих детей такими, какими они появляются, какими становятся и какими умирают.
Чувство обновления, чувство свежести с примесью горечи не покидало меня все утро. Я наслаждался рассветом, мягким и теплым светом, прохладным размеренным бегом ветра, но ощущал при этом утрату чего-то глубинного в себе, чего-то, что мешало мне наслаждаться утром в полной мере. Я чувствовал себя немного чужим для света, неудобным, будто бы природа дня не понимала, что со мной нужно делать, или была удивлена тому, что я, служитель Гекаты, прогуливаюсь на рассвете. Смирение с самим собой – залог безмятежной жизни, обретение покоя. Меня уже не волновали человеческие желания, я учусь соединять величие и простоту души.
- Мессир, как мне узнать о том, что не напрасна жизнь и новое мое обличье? Познанья бесконечный путь мне не открывает горизонта, и в хаосе мира сам природою своей порядок создаю, но как же так, ведь я объект для разумения, вместилище оккультных тайн? – спросил я, но мессир до оглашения вопроса мои знал сомнения и так ответил мне:
- Нпрасно все, что не имеет цели, но право есть создать свой путь. В том высшее есть благо мирозданья – свободное творение бытия в себе. Мир внешний не столь уж важен, ибо ты не смотришь однобоко на него, меняя каждый новый час свой взгляд на вещи. Себя ты создаешь, потом познать желаешь то, что создал, но многие впадают в заблуждение о том, что создавать себя не нужно, ибо идеей все уже заранее решено. Не властно время над идеей высших сфер, но в разуме осколки их, имеют форму и причину, а потому помыслить можно в единый миг одну лишь мысль, один лишь образ, сколь ни был он богат. Во времени имеешь форму ты, но вещи суть частичная в тебе имеет имя энтелехии, что силу берет из эйдоса, служащего всему живому звездою путеводной. И ты себя зови хоть чертом, бесом иль самим Сатаной, но будешь ты всегда самим собой, но будешь ты таким, каким себя ты сотворишь, и творение богаче от того, что многую мудрость видит в вещах простых и явлениях. В мире Хаос правил изначально, его непроизносимы имена, дабы не впасть в ошибку, молчанию предали мы его. Хоть ты вбираешь мудрость из мира внешнего, но ты вбираешь отражение истинной сути вещей. Вбираешь ты что хочешь, к чему склоняется душа, чего желает чувство, что мнится во времена смятений и сомнений. Во времени, пространстве ты изменчив, преходящ, но эйдос вечен твой. Свой мир ты вправе сотворить лишь из того, что видеть ты желаешь среди развалин храмов древних, средь описаний судеб людских, их горестей и счастья, но путь твой, словно луч, он преломляет тени, и вынужден плясать ты подле тех вещей, что вечно половиной спят в тенях, другой же блещут в свете. Мудрец для них – сеченье золотое, средины безмятежной меж миром вещей и идей.
- Мессир бывает часто так, что люди не хотят друг друга понимать… - хотел задать я свой вопрос, но мессир жестом остановил меня и сказал:
- К словам, поступкам ты цепляйся, но часто чувства и смятенья духа с примесью желаний мешают разуму увидеть суть вещей. Слова, как отклики материй, вне времени мертвы, вне воли четырех причин бессмысленны, пусты. Кто разумеет идею атомизма, тому понятен мир в бесчсленном хитросплетении вещей. Тому, кто разумел учение Гераклита, всего ясней непостоянство мира, но в сплетенье гения чистейшей красоты, где смерть и жизнь свое имеют очарование. Всякий, кто может молча созерцать, тому любить нетрудно и с полуслова понимать другого, собой при этом оставаясь. Всегда непросто всем чувствам, взглядам меру отыскать, но ты, Гекаты верный неофит и Геи порожденье, избрал ты путь во мраке, но мы с тобой прибудем к цели этой ночью.
- Изгнанья горький плод тебе глаза откроет, сколь одинок ты в этом мире. Никто тебя понять не в силах, страдание свое не выставляй, как щеголь – одеяние, ему подаренное отцом. Страдания твои – лишь света луч желаний, но среди теней увидишь ты сколь тщетны все твои страдания перед ликом вечной пустоты. Страдают люди от людей, затем себя чумными мнят и с гордостью всем тычут язвы, гордясь своею немощью или недугом. И ты поглубже посмотри сквозь язвы эти, увидь тот гной, что в жилах их испорченных сочится. Увидишь ты. Как глуп, тщеславен, жаден был владелец этих язв. По праву получил он наказанье, что станеэхом в вечности тщеславной суеты. Повеса молодой срубил священые сады Венеры, предал из-за безумного веселья Диониса, и молится на золото, чтобы себя забыть и сытно есть и спать. Кто предал идеалы другим не навредит, но лишь себя погубит ради злата. Я сам свидетель был делению наследства еще не отошедшего отца, я видел заговор из-за девиц, я видел крах, забвенье, смерть, и потому смогу понять любого декадента, что воспевает реквием житейской суеты – так молвил Нефилим, являя мне все стороны пути познанья, научив пониманию того, что знать путь, пройти его – не одно и то же, и ничто нас не толкает вперед, всегда идем мы сами.
Мы продолжили свой путь по широким, бескрайним полям золотисто-желтых полей, разноцветных лугов, дышавших свежестью под жарким дневным солнцем. Мессир сказал, что мы идем к древним руинам какого-то монастыря, и мессира интересовало его кладбище – одно из самых загадочных на этой земле. Монастырь стоял неподалеку от городка, расположившегося на равнине возле небольшой реки с одной стороны и бескрайнего, уходящего за горизонт простора равнодушной ко всему каменистой степи. Всю дорогу мы шли молча, каждый предался собственным размышлениям или отдыху, которые мы могли ощущать в пульсации сердца, будто бы они бились в унисон по неведомой команде. Я ощущал мир вокруг меня, но не с кем было разделить это ощущение, будто бы мир был всегда и ему все равно кто из живых существ населяет его. Странно, но я начинаю понимать, что никакого мира нет, но есть душа, есть чувства, и мир взаимодействует с тобой в той мере, в какой ты откликаешься в нем. Простой шаг, простой вздох не имеет ни начала, ни конца, ни причины, ни следствия, кроме тех, что были выбраны тобой, даже если ты молчал. Вся жизнь в одном спокойном вздохе, в одном взгляде на звезды, на глаза возлюбленного, на море, и хотя все это отделено от меня, я чувствую, что сам определяю чувствовать ли мне горечь утраты или дышать воздухом, гонимым мне в лицо ветром свободы. Мой мир постепенно разделялся на время, обретая историю, и обретение это позволило мне стать самим собой вне времени, вне истории. Мои представления, только мои и ничьи больше – вот вся истина, вот вся история, и опираться на себя в прошлом невозможно без знания себя в будущем, а для настоящего представления о себе и прошлое, и будущее одинаково подобны сновидению. Эти поля, леса, луга и реки были до меня, но какими, в какой форме, исчезающей в неповторимых метаморфозах в единый миг времени они существовали, а может быть определенный отрезок времени их и не было вовсе. Я и моя мысль – вот, что важнее всего, и если я мыслю о мире, о себе, то значит я существую, если надеюсь, если мечтаю, то живу, но если бы я стал простым человеком, прожившим даже не свою жизнь, то скорее всего, умер бы на пике своей молодости. Я страстно размышлял о своей судьбе, и каждая казалась мне минутами прекрасной, минутами ужасной. Я не выбрал никакой, кроме той, что создаю сейчас сам своей поступью среди размеренной тишины, среди потока жизни.
Вечерело. Туман мягкой периной стелился над болотом, хранившим мертвецов. Люди не любят мертвых, ибо те при жизни знали их секреты, стали их жертвами, и теперь живые боятся воскресения мертвецов ради возмездия. Если смерти нет, то это самый страшный кошмар для живых, особенно тех, кто творил неблаговидные поступки, а таковых всегда большинство среди любого народа. Дети любят делить наследство пока ждут смерти родственника, любят ускорять приход смерти, а родители часто получают по заслугам, передавая в наследство обнищавшее хозяйство, разрушенное государство, тираня и нравоучая, будто бы прожитые годы что-то значат, когда они ничего не значат, кроме того, что время еще не пришло, но важно жить не по времени, а по благородству, ибо уродлива порочная старость и прекрасна благородная молодость, но обе встретившие смерть, умирают по-разному: первые – в муках, вторые –с чувством благодарности. И вот отцы, братья, мужья, жены спят среди мутных вод болота, теперь природа заботится о них, взяв в круговращение атомов. Вдали от живых они стонут, взывают темными лунными ночами к свои детям, умоляя их о даровании им покоя, об отпущении им грехов, а иногда они гневно кричат, осыпают проклятиями и оскорбления весь свой выводок. Демоны смеются над мертвецами, потому что даже мертвые они, как и живые, беспомощны перед жизнью, перед ее страстью. Живые жаждут жизни тем больше, чем сильнее боятся бессмертия, ибо не могут признать своего отвращения к жизни, к ее бесконечным невзгодам, среди которых маленькими передышками возникает эйфория счастья. Человек обречен на свободное состояние, и это болото тому явное доказательство.
Руины храма все еще внушали трепет каждому, кто смотрел на них в свете закатного солнца. Строгость, мощь остатков стен еще напоминала о былом святом аскетическом величии духовного подвига первых христианских неофитов. В камне высечены их молитвы, их невзгоды, страдания во имя Бога, испытывавшего их по всей отцовской строгости. Части башен, где распологались кельи послушников веяли холодом, аскезой и серостью жизни. Молодые люди отказывались от суеты ради надежды на блаженство. Сколь сильна надежда, сколь велико сомнение, и к чему оно может привести, если осмеливаемся мыслить о божествах. Неофиты изучали священные книги, беседовали с наставниками, искали мудрость, чтобы справиться с самим собой, будто бы тело было их врагом. Постоянная борьба с самим собой происходила за стенами этого храма, постоянные молитвы, упражнения, медитации властвовали здесь, и остатки духовной энергии пробивались сюда через витраж, где сквозь разноцветное мозаичное стекло, изображающее победу Архангела Михаила над змеем-искусителем, представленным в обоеполом обличии со змеиной кожей и формой. Теперь здесь все пропитано запахом болота, а стены окуктаны дикорастущим виноградом, плющом и мхом. Храм утопает в цветущей зелени, будто возвращается в изначальное и беспредельное.
Мы начали ритуал. Нефилим принес кровь преступника, я восжигал благовония и пролил своей смешанной крови в жертвенную чашу, а мессир рисовал сигилы и читал молитвы на странном наречии:
- Язык Еноха это, глас Ангелов небесных, но демон твой мессир, и потому читает он сквозь взоры Люцифера. Гласит легенда, что язык Еноха изменен нарочно, дабы Сатана его не осквернил, но верь мне есть и адское наречие Еноха, так как имеет тени и самое святое на земле творение людей – поведал мне Нефилим.
- Но ты же говорил, язык Еноха создан ангелами был, а теперь сказал о творении его людьми? – спросил я, недоумевая.
- Весьма все просто в объяснении, мой друг. Глас ангелов украден Прометеем. С тех пор всякий может общаться с жителями небес, но горе человеку от того, что исправленного наречии Еноха он не имеет, а потому общение к нему призвать способна и воинство небес, и тьмы проклятых легионеров.
- Но Прометей украл огонь у Зевса – возразил Я.
- На это без труда отвечу я – вмешался в разговор мессир – Вы спор ведете о числе, а в мире источников всего есть то, что нужно звать Единым, но вовсе не одним. К тому же ты, ученик, способен книгу бытия и в пламени читать, а это есть Енох стихии. Енох лишь имя для всего, что есть мир и в мире. Пора завершить все ритуалы и демона призвать, что чуть тебя не погубил.
- Убьете вы его, мессир иль это сделать мне? – спросил я, и в моих глазах промелькнула искра пламени желания.
- Убить демона нельзя никоим способом, ибо все мы божественной природы. И нет оружия такого, что ввергнет нас в небытие. Живым я пожелал иметь такую участь: жить вечность наедине с самим собой. Небесную иметь отвагу надо, чтоб время отрицать, великое таится в забыванье. Настал наш час! Пора призвать сестру к ответу! – произнес мессир, повысив голос на последних восклицаниях.
Я вскрыл себе вены, чтобы наполнить ртутную чашу в форме черепа, символизирующего алхимического Адама Кадмона с выгравированной на черепе аббревиатурой «V.I.T.R.I.O.L.», своей кровью человека, демона, лунного изгнанника и меланхолией. Медленно, тягуче кровь стекала в чашу, но я не чувствовал слабости, питаясь силой ночи и земли, я быстро восстанавливал свои силы. Чаша наполнена, и мы могли начать. Я должен был стоять в центре, сосредоточившись на том, что говорил мессир на древнем наречии детей Каина и Лилит. Нефилиму отводилась скромная роль: следить, чтобы не погасли свечи из особого материала. Такая же свеча в руках праведника горит не обжигающим пламенем, но в руках каинита свеча способна наделять бессмертием и открывать все тайны земли и неба. Нефилим также должен найти руку висельника – мощнейший артефакт некромантов, более известный, как «Рука славы»
Мир окутался тьмой. Наступила тишина. Черная смоль застлала небеса и все живущее на земле. Через некоторое время синеватым свечением загорелись руины храма, стены которого восстанавливались камень за камнем. Возрождали свое величие романские своды, неприступные башни-кельи, заметно оформление внутреннего убранства: алтари из костей и черепов, иконы из человеческой кожи, курильницы из серебра и чугуна, смешанного с человеческими волосами, барельефы с изображениями танцев, игр на музыкальных инструментах, кровавых оргий и симпосионов. Под куполом висела искусно сделанная из бронзы люстра, украшенная молитвами четырем принцам Ада. На внешних стенах стали проявляться, прикованные цепями скелеты, распятые мученики, повесившиеся на стенах, частично замурованные, головы, вывешенные над входом в храм первых святых отцов-основателей.
Мессир, восхищенный великолепием зрелища возрождения обители, улыбнулся лукавой улыбкой:
- Во имя Отца, да будет так ныне, присно и во веки веков, ибо смерть не властна над нами. Аминь
Из болота поднимались монахи-изгнанники, их жертвы – любопытствующие и жестокие ксенофобы – жители близлежащих деревень. Эти монахи – поклонники культа смерти, помогали местным жителям искусством врачевания и давали детям образование, необходимое для устройства лучшей жизни, как полагали родители. Храм не был таким, каков он сейчас: вместо кожи, костей и висельников было скромное убранство из дерева и бронзы, а внешние стены украшены плющом и розариями; лишь болото не изменилось, бывшее всегда источником ингридиентов для врачевателей-философов. Все изменилось, когда пришли инквизиторы: начались процессы над колдунами и ведьмами, и изгнанникам пришлось погибнуть от рук святого воинства. С помощью темной магии, древние существа – сатиры и эльфы – оживили первых отцов-основателей, но храм, пресытившийся кровью, стонами боли, отчаяния, витавшего ужаса мучений навсегда изменился в своем обличии, став олицетворением бремени страстей человеческих.
Ко мне подошел человек с изуродованным лицом, на котором не было и места, где не было бы видно следов клеймения и пыток. Это был настоятель Храма Иероним:
- Я приветствую вас, юное создание четырех стихий. Процессия скоро начнется, и мы рады вашему прибытию – хриплым голосом произнес Иероним
- Признателен весьма я, и за оказанную мне честь личного внимания от вас, премного вас благодарю, но спросить желаю я – ответил я и взглядом указал на знамена Храма из кожи.
Иероним понял о чем идет речь:
- Мы использовали останки тел лишь наших братьев и сестер, покинувших телесные пределы. По обету каждый обязан отдать свое тело на изучение во имя просвещения. Без этого. Мы не достигли бы таких успехов во врачевании.
Иероним откланялся и направился засвидетельствовать свое почтение мессиру. Тем временем собралась процессия монахов, вставших возле дверей храма и поющих псалмы на енохианском наречии. Синевато-зеленоватым светом залился Храм. Поднялся ветер, зашумела листва, земля задрожала легкой дрожью. Из Храма выходила процессия теней. Из бойниц вылетали призраки.
Из Храма, окутанной черной смолью теней и призраков, блистающая черными глазами, с развевающимися лентами серебряно-черной ртути, легкой, но решительно-властной поступью выходила черная госпожа, та самая, которую я видел на кладбище. За ней летела свита из тринадцати воронов, венавших голову Госпожи короной из пепла и вороньих перьев, вдетых в искусно сделанную основу из серебра, меди, бронзы и ртути. В центре короны черно-синим пламенем горели два черных, идеальной формы камня.
Процессия склонилась в молчаливом почтении. Все затихло. Госпожа подошла к нам:
- Историю пишутся с интересным непостоянством, правда, отец? - обратилась она к мессиру
- История изгнания не может быть достоверной, дочь моя, ибо там, куда мы уходим не нужны ни надежда, ни тело. Рад тебя видеть вновь, и у меня есть дар тебе – ответил ей мессир, взглянув на меня. Видимо, я и был тем самым даром.
- В нем есть еще немного человеческого, но мы это исправим. Подойди, не бойся, юное творение. Мое имя – Геката или Лилит, выбирай какое тебе нравится больше.
- Что в имени мне твоем? Не жажду я изгнать все, что было во мне когда-то человеком – ответил я, волнуясь.
- Это то самое похотливое, алчное, неразумное, вечно склонное преувеличивать и преуменьшать, ничтожное существо, не умеющее ничего, кроме как возвеличивать себя чужими жизнями? Я отвечу на все твои вопросы, развею все сомнения, но в любом случае, у тебя дороги назад нет, и ты веришь мне, потому что знаешь, что или пойдешь со мной сам или воля сама потащит тебя к твоей сути, но без меня. Выбирай! – сказала Лилит мягким, соблазнительным голосом. Я поклонился.
- Тогда, посмотри мне в глаза, и ты всегда будешь проживать то, что проживаешь, ты всегда будешь собой.
Я заглянул в бездну ее глаз, и утонул в собственной. Мир окутался тьмой, но никогда больше я не хотел яркого света, ибо видел его источник – бессмертный огонь любви…
Удобно расположившись на софе, я закрыл глаза и стал художником фантазии, которые пытался распознать в мелодии дождя. Она сидела рядом, и задумчиво смотрела на падающие капли за окном…
Эпилог.
В тишине всегда, окутаны молчаньем
Живем и умираем все сделать спеша
На Бога с надеждою и упованьем
Взираем, но умирает и наша душа.
Поиски денег, разврата и славы
Души гниют от суеты и отравы.
Путь каждого полный смятенья
Приводит к обрыву горы заблужденья.
Умей лишь слышать тишину,
Искать молчанья, сбежав от суеты,
Тогда весь мир увидишь ты
Познаешь и любовь одну.
16.05.2015
ISBN 978-5-44-833098-8
Лунная дочь
© Copyright: Леонид Митин, 2016
Свидетельство о публикации №216101802303
Свидетельство о публикации №216101802303
Рецензии