Юрьев Джем
Однако, когда проживаешь в маленьком коллективе в рамках тесного пространства, неминуемо прислушиваешься к разговорам, неактивно участвуешь в них уже тем, что слышишь вещателя. Ярик чуть умнее сотоварищей, нахватался верхушек на среднебельской киче и пытается выстроить отношения, чтобы главенствовать. Сейчас вот треплется о взаимоотношениях с Джемом, широко известным в узких кругах криминальным авторитетом, знаковой фигурой к востоку от Урала. Врет как сивый мерин. «Гонит» — если применить филологический изыск самого Ярика. С Джемом я имел творческое удовольствие познакомиться и поработать. Делал о нем передачу. На самом деле сформулировал идею в своей заявке на имя начальника исправительной системы расплывчато, общо, хотя для себя все определил четко — мне нужна личность, нерядовая, знаковая. Я допускал, что личность могут надолго положить на полку. Ну и что?
Пока Джема гоняли из колонии в колонию, отследив перемещения, пару раз нагнал авторитета, спасибо подполковнику Паскуде, отснял материал. Затем на душевном подъеме, никому не доверяя, провел линейный монтаж. Да так всё удачно легло в полчаса, что сам загордился плодами труда. Впрочем, как и предполагал, передача не пошла в эфир «ввиду неочевидной социальной значимости». С такими словами завернула мою работу Злобная Карлица. Или, может, сам босс Дарье что-то там завернул, или даже ребята из «конторы» предостерегли. А жаль, за этот материал мне не было бы стыдно. Иногда дома достаю копию, сильно потерявшую в качестве при перезаписи, смотрю, всякий раз находя что-то новое: как собеседник стрельнул в меня исподлобья маленькими глубоко посаженными глазками, как держал паузу, подбирая слова, как говорил, что говорил, как осеменял повествование эвфемизмами. Впрочем, эвфемизмами не злоупотреблял. Тщусь угадывать, что осталось в его запасниках, поскольку не очень-то открытая система и, по существу, ничего сенсационного авторитет не рассказал. Сенсацией было уже то, что он вообще сел со мной разговаривать. Да, именно: меня больше всего удивило то, что «смотрящий» в Дальневосточном регионе, вор в законе, вообще согласился говорить, поскольку телевидение — медиатр между властью и мирянами. По их катехизису — никакого общения, никаких сношений с властями предержащими и подлежащими под властью вообще! Хоть власть первая, хоть вторая или, там, четвертая в моем лице. Принципиально никаких сношений! Тогда я наш случившийся нечаянный контакт отнес исключительно на головокружительные перемены в обществе. Что и говорить, один из лучших моих материалов. Может, позднее когда-нибудь пригодится. Но где я буду и где будет тот «нерядовой» Джем…
Так что Джема я знаю, общался. По крайней мере, любопытство свое потешил на все сто двадцать процентов! Поэтому, когда Ярик начинает описывать вора, я тотчас понимаю, что едва ли он видел авторитета хоть раз живьем, может, по чужим рассказам либо в колонии издали. Вряд ли Джем пойдет на контакт с таким «бакланом», то есть дураком, мелким человечком, ничего из себя не представляющим. Джем в преступном мире человек видный и прекрасно в этом отдает себе отчет, к нему просто так не подъехать. Сам убил месяц, пока авторитета гоняли из колонии в колонию, стоило мне заявить тему начальнику исправительной системы. Сколько сил положил на то, чтобы нас свели, и я мог относительно спокойно — не считая постоянного присутствия при разговоре перманентно покашливающего, будто туберкулезного, вертухая — с ним говорить в течение трех часов кряду, а затем еще час, который ушел на уточнение деталей.
Ладно. Если Яру льстит «знакомство» с широко известным в узких кругах человеком, если ему хочется «намазать мозги» собутыльникам — пусть его, мешать не стану, тем паче что собутыльники слушают с раскрытыми ртами. Тоже ведь своего рода шоу, а шоу должно продолжаться, и тот, кто помешает этому, — лютый враг. Между тем многое в рассказах Ярика не стыкуется, это слишком очевидно. Мелковат мужичонка, нет в нем тюремной основательности старшего Лыкова — Максимыча, оттрубившего на киче «семь пасок». Сейчас с большим удовольствием послушал бы Лыкова, а не баклана. Я профессионально любопытный, мне это всегда забавно, поскольку другой опыт, который мне неведом, и дай мне Бог, чтобы не знать его впредь. Да, к сожалению, шоу от Ярика, как ни крути, дешевое.
Еще о шоу. О другом. Но из того же ряда. Стоит мужикам взять в руки карты, начинается святотатство. Идя по коридору общаги, — то ли это озорные забияки женщины, то ли подвыпившие мужики, — всякий считает своим долгом стукнуть в дверь. Как вежливые, учтивые люди, оторвав взгляд от карт, Отморозок, Лука или Орех машинально спрашивают: «Хто?!» Ярик хранит молчание и вообще бережет ресурс, поскольку хитрее троих собутыльников. Когда стук в дверь повторяется… звучит в десятый, двадцатый раз, наиболее нервный из компании, бросив карты, выскакивает в коридор, чтобы увидеть врага в лицо. Но враги все по комнатам. Чинно усевшись за игральный стол и взяв карты в руки, джентльмены продолжают. Недолго. Вновь раздается резкий, будто нервный, стук, Отморозок выскакивает в коридор, по-бабьи визжит, топает ногами, угрожает в пустоту коридора, однако коридор пуст. Володя-Психованный рвет негустую поросль в интимных местах на своем худом теле, но предмета, на коем можно получить сатисфакцию, нет. Будто вымерли все, только в соседних комнатах колготня перед отбоем, отчего в коридор глухо отдаются голоса. Отморозку хотелось бы кого-то наказать, да некого. Шоу ежевечернее, а называю его «Делать «хто?». Подозреваю, без участия Викуси и Золи тут не обошлось. Это две интересные девчонки, так сказать, старшего возраста, со взрослыми детьми — наиболее забавные тетки из нашей бригады, те еще задирихи.
Я сходил в комнату девчонок и еще раз напомнил Михайловне, что завтра до обеда меня на работе не будет. Вернувшись, улегся на свою шконку и достал письмо от Ольги со станции Куликан. Письма от нее находят меня непросто: на домашний адрес я просил ее не писать, на телевидение — тоже, там их обязательно регистрируют, вскрывают и читают, пусть даже на конверте десять раз написано: «Лично в руки президенту России». Теперь Ольга пишет мне на «почтовый ящик». С удовольствием читаю эти письма, держу при себе, многократно перечитываю, поскольку в них после обычно скучной вводной части Оля подробно описывает, как растет наш с нею сын Степан, какие у парня успехи. Пробежав глазами зачитанный до дыр текст, ловлю себя на том, что улыбаюсь. И даже начинаю уговаривать себя: мне-де «бесконечно жаль», что Ольга перестала настаивать на более плотном общении на Куликане, — или чтобы она вместе с сыном приехала в Благовещенск и мы пожили бы вместе, пообщались. Одно дело тетешкать чужих детей, другое — своего собственного сына. Нет ничего выше! Однако пока высота недоступна: «Не хочется мне рушить вашу семью, Гена». С особым трепетом читаю письмо Ольги с датой отправления — день моего возвращения из артели старателей. Помните, что мне приснилось? Приснился Костя и странная, странная притча про Костин глаз. Ольга пишет:
«…После твоего отъезда в город дядя Костя, почувствовав, что отношение властей к нему переменилось, умотал в тайгу, даже не известив участкового, а ведь он подследственный. А когда ехал в свое стойбище, в ночи налетел на тальниковые заросли и вышиб себе глаз. Но поскольку дядя теперь свято верит, что «у зятя друг большой человек в Благовещенске — полковник, а то и генерал», то ему все можно: поднял со снега выбитый глаз и вставил обратно. И поехал дальше. Но через два дня вернулся в Куликан и кричит на меня: скорее, поганка, сделай, чтобы глаз смотрел, а то мне некогда, мне надо насторожить капканы. Я терпеливо объясняю: что-де глаз погиб. Умер. Теперь остается стеклянный приобрести, ведь старый глаз уже и смердит. Нет, говорит, набери в рот и побрызгай, глупая, спиртом, чтоб глаз не вонял и не испортился, приготовь мне вкуснячку из лосиной губы, и я поехал обратно на зимовье — по путику пора пройти. Аргумент у него такой: брат Ленька оторвал на лесоповале палец, приставил его обратно, хорошенько забинтовал, палец и прирос. Словом, слушать меня не хочет, сердится. Называет бестолковой. Наготовила ему и того, и сего, как на Малашкину свадьбу, забрал и умотал в тайгу: раньше, чем через месяц, говорит, не жди. Ты бы приехал, что ли, да объяснил моему дяде, что да как. Тебя он уважает и прислушается обязательно. Ведь тот гениальный палец дяди Лени хоть и прирос, да ногтем в неправильную сторону, так что другим пальцам руки стал помехой».
Когда я читал Ольгину эпистолу в первый раз, меня словно насквозь прострелило, а затем в душе сделалась зима — это вам не интерференция (читай, наложение волн). Судите сами: сначала в деталях, в запахах приснилось той шальной ночью, когда ограбили в вагоне старателей нашей артели. Затем события почти в точности в самых мелких деталях закружили Костю-охотоведа, и лишь позднее, примерно через неделю, Ольга отправила мне письмо. Что это было? Как мне могло присниться то, что на самом деле случилось через неделю?! Я грешил на Чумичку, призвал к ответственности и строго спросил, не ее ли это рук дело. Та, в общем, аргументированно отмела подозрения по поводу дежавю. Словом, стрелку Ч забил напрасно.
…Пока читал письмо, отключился от остального мира и не заметил, что настроения в комнате, которые главным образом формирует Ярик, поскольку меньший дурак в сравнении с остальными, резко меняются. Все центробежные силы в комнате разгоняет этот недопесок. Теперь он шарахается по комнате, коридору общаги по пояс голый, и любой может рассмотреть наколку во всё туловище — мундир гусара драгунского полка с синими эполетами, синими же орденами и иными регалиями. Не берусь судить, сколь близко с историческим оригиналом, но впечатляет. Объемом работы. В первые дни нашего общения я уже как-то отметил вслух: мол, а кто шуровал «рудой», кто автор произведения? «Я сам, тырдын, тырдын, тырда», — очевидно соврал Яр. — «И на спине сам?» — «И на спине». — «Ну и редкостный же ты дуралей, Яр, — так шкуру свою разукрасить». Справедливости ради скажу, сам на флоте был близок к тому, чтобы наколоть на руке якорек и профиль девушки. Но специалист по татуажу не обещал изобразить в точности профиль Сеаты, потому я не отдался. Абстрактный лик мне не нужен.
И вот в комнате пошла буза. Закончилась водка, вожделенное опьянение не наступило, «пыхнуть» нечего, трава уже давно закончилась, а шоу должно продолжаться. Для затравки Яр поприставал было ко мне: мол, чего это ты, Гендяй, делал в комнате у баб? За Гендяя следовало бы въехать с правой, я против фамильярности, когда не друзья и даже не товарищи. Это Фаскудинову я все прощаю, поскольку друг. А тут другое, здесь фраер. Затем Яр принялся обвинять меня в том, что к концу месяца у него перебор прогулов и могут лишить премии — и, скорее всего, лишат. Дурогон вышагивает по комнате, руки за спиной, распаляясь в монологе, накручивая ситуацию настолько, что в воздухе повис нервоз. Пытаюсь спокойно объясниться, ведь конфронтация мне ни к чему, проблем хватает и без того:
— Яр, можно, я не буду решать твои проблемы, а? Извини, ты для меня недостаточно крупная личность. Ну, посмотри сам, что в твоем арсенале: «держите жопу прямо», «тырдын-тырдын-тырда», «как все запущено», «хипеш», «не заморачивайся». И всё! Для крупной личности маловато. Согласись. Словом, отмазывать не буду!
Однако татуированный гусар раздухарился не в шутку. Теперь уже блажат и другие мужики. Яр умело подкладывает в костерок справедливого негодования сухих дровец. И вот-вот наведет на грех, «раскрутится».
— Слышь, Яр, поди-ка разберись с начальством сам, — кажется, вполне миролюбиво отсылаю я. Он и пошел к начальству. В соседнюю комнату, где бригадирша Михайловна. Там что-то стало падать, роняют тела на пол. В ту же минуту девчата завизжали и принялись выталкивать непрошеного гостя из своей комнаты. Это им удалось, и Яр вернулся в комнату, с тем чтобы наброситься на меня, ибо там он не получил сатисфакции, да и свой вопрос, похоже, не решил. В комнату вломились девчонки, негодуют, брызжут слюной и пеняют мне (почему — мне?), что Яр набросился на бригадиршу, несколько раз ударил. Однако Отморозок, Орех и Лука солидарны с Яром: «…так ей и надо, пусть не ставит прогулы». Я отправился в комнату к девчонкам. Михайловна плачет, прикладывая лед к разбитой щеке. «Зачем горемычной и страшной еще и гостинцы от придурка, ведь мордаха у бабы в результате автоаварии и так штопаная-перештопанная?» — подумалось мне. Успокоил девчонок как мог, однако, похоже, сатисфакция не наступила и у них. Ну нет обеим сторонам удовлетворения, хоть тресни. Наверно, женская обида на действия Ярика частично прилегла и на меня. Ладно. Вернувшись, лег на кровать, листаю местную газету. Яр уже вовсю солирует, как и бабенки, зачем-то перенеся праведный гнев на меня. Отвечать не стал: что толку балякать с остаканившимся мужичонкой, у которого сегодня «догнаться» шанса уже нет. «С этими бабами не жизнь, а голимая Хиросима», — вслух продолжает переживать наколотый гусар. Мне тоже ничего не отломилось от девчат, но ведь это не повод на ночь глядя громить их комнату, а тела в чудовищной тесноте катать по полу.
— Ты должен с этой дурой разобраться! — подвалил к койке и склонился надо мной Яр, обдав запахами, которых набрал, выпив стакан самой хреновой водки, сожрав кильки в томате и догнавшись огурцом из припорченных припасов, кои еще оставались у вахтовиков. Хотел рубануть его сразу с левой, встал, сосредоточился, подумал пару секунд и рубанул с правой. Яр подрубленной веткой рухнул на мою шконку, а очухавшись, пнул меня по коленке. Это завело. Хотя более всего задело, что он прилег на мою постель, а этого я не терплю в принципе и не прощаю никому, постель — святое. Поэтому я отработал по его физиономии две «двойки» — слева-справа, слева-справа, затем отработал «тройку»: слева-справа, между перчаток в лобешник, закончил «крюком» справа. Всё это по-легкому, в четверть силы — как на тренировке по груше в начале разминки, когда «на холодную» рвать мышцы не рекомендуется. Затем взял дурачину обеими руками и метнул по диагонали комнаты и через спинку его же кровати, законно рассчитывая, что, приземлившись, теперь-то уж он уймется. Тот же Джем рассказывал мне, как сам работает с людьми в таких ситуациях: «Убивать не надо, конечно, это же все-таки человеческая жизнь, не ты дал, не тебе и отнимать, но убедить человека следует…» Я так и сделал. Думалось, убедил. Но Яр не убедился. Как был в семейных трусах, понесся в комнату к девчонкам, выкрикивая непривычные моему уху лозунги:
— У кого есть телефон — звоните в милицию! Звоните, суки! Я этого так не оставлю! Звоните мусорам! Ах, не хотите! Гоните тяжелораненого, падлы! Тогда я сам их вызову. И метнулся в дверной проем в чем был (форма: трусы-майка), по лестничным маршам зашлепали голые стопы в резиновых сандалиях.
Я призадумался. Стал почесывать затылок. В комнатах, в прихожей и ванной — везде, где метался в поисках выхода из жизненной теснины Яр, — густо набрызгана кровь. Ругая себя за несдержанность, взял в ванной тряпку бросил под ноги, наступил на нее и принялся вытирать на полу кровь. Это заняло с десяток минут. Я уже сержусь на себя не в шутку, мне только этого поздневечернего дежурства по кубрику не хватало. А тут подвалил Лука, такой же сегодня выпивший, перманентно выпивавший и в прошлой жизни, оттого и оставшийся без работы, незадачливый крестьянин из райцентра Тамбовка:
— А со мной сможешь так…
Что ему сказать? Конечно, Мудищев, смогу. Это вне всяких разных. Могу, Лука, и сделаю это с не меньшим удовольствием. Только, выходит, затем мне снова ползай тут перед вами и до прихода ментов подтирай ваши сопли и кровь на полу? Нет уж, ходи пока так. А вслух сказал следующее:
— Потерпи немного, а…— незлобиво прошу Луку, помня, что мне назавтра идти к ментам, ко всем властям предержащим, кто потенциально может владеть хоть какой-то информацией о Фаскудинове.
Ожидание возвращения беглеца затянулось. Климат здесь замечательный, прав Серега, снегу местами наметает по окна, он белый и чистый, но все-таки зима, в январе ночью до минус десяти-пятнадцати, днем, правда, может отпустить так, что дождь пойдет. Но зима! А Яр в одних трусах. Вот уже десять минут прошло, двадцать, полчаса. Негромко выматерившись, собрался идти искать балбеса, но тот вдруг явился, растерянно оглядывает нас от двери.
— Ну и что? — спросил Орехов, суконная душа, сам, между прочим, сделавший четыре ходки и вполне соображающий про «понятия».
— Мусора сказали: вы, гастарбайтеры, уже задолбали, от вас одни проблемы, сами там у себя и разбирайтесь, иначе придем мирить «демократизаторами». — Яр в сердцах уронил свое разрисованное тело на смятые испачканные кровью простыни.
Незадачливый крестьянин Орехов, который «по понятиям», сокрушенно покачал головой, и мы с ним переглянулись: «Вот тебе, бабушка и Юрьев Джем. Сбегал «друг вора в законе Джема» в участок, поговорил по душам с «мусорами» О чем? О понятиях, разумеется?»
— …Ну, ты попал, Гендяй, ты попал, — не совсем еще успокоившись, принялся рассказывать о нерадужных перспективах Яр, когда улеглись по кроватям и выключили свет, мечтая уснуть. Фиг мы угадали!
— Ладно, Яр, попал, — легко соглашаюсь, довольный уже тем обстоятельством, что мужик вернулся живой, не наложил на себя руки, не замерз в сугробе. Носи потом вину в сердце до веку. — Попал так попал. Хочешь знать — это мой стиль жизни. Одно тебе могу обещать: непременно «пробью» через ребят — кто ты и что ты на самом деле. Если, не дай Бог, окажется — «дырявый», хоть не по понятиям живу, но переселю на балкон, без базара. Вот тогда ты действительно попал. И уж, поверь, никакая амнистия тебе от меня не проканает. А что, как говорит один знакомый мент, климат здесь мягкий и расчудесный…
— А-а, так ты мент. Ты мент! — объявил всем взвинченный Яр. От этого открытия легкораненому стало легче. Он подскочил на шконке, будто свежечищеный карась на сковороде, и вылупился на меня в немом восклицании «Эврика!». Впрочем, больше бить его я не стал. Лука быстро уснул, следом забулькали Орех и Отморозок. Тяжело вздыхая, переживая драму, ворочается на кровати Ярик. Мне тоже не спалось. И не оттого, что меня спящего Яр вполне уверенно может проткнуть грязным кухонным ножом, коим открывали кильки в томате. Нет. Сначала возбудился, прочитав письмо от Ольги про Степку и чудо-глаз Кости-охотоведа. Затем взвихрил нервишки Яр. Как же, выспишься с ними. Надо что-то менять, ибо в этом шалмане ни поспать, ни отдохнуть толком не получится, на работе со шпателем в руках ходишь по объекту шатаясь, будто проблудил и пропьянствовал всю ночь до утра.
…Я показывал фотографии в милиции Невельска… Эти ничего толком не рассказали. Путина еще не скоро, поэтому в округе новых людей, исключая строителей, пока немного и те все на виду. Тут не скроешься. Несколько рыболовецких сейнеров с подъеденными ржавчиной бортами, промышляющих зимой палтуса, укомплектованы местными. Заработок небольшой, сезон лова палтуса короток, поэтому с материка народ не едет. Вот когда пойдут на нерест лососевые, объясняли мне, а особенно в минтаевую путину, народу на острове тотчас прибудет шибко и много. Впрочем, дали в администрации «наколку». На окраине городка у хозяйки небольшого предприятия, специализирующегося на копчении рыбы, появился некий «пришибленный», без имени, родины и флага. Третий месяц за еду смиренно «коптит рыбёху», и не могут добиться от него документа. «Пришибленный» мне подходит, поскольку по описанию он близок к светлому образу Фаскудинова: высокий, большая голова с залысинами, здоровый, походит на диверсанта. «…Случается, шарахается в ночи, вот и скала осыпалась намедни, аж сползшими каменьями из разборной сопки привалило узкоколейку между Невельском и поселком. Может, и диверсант. Да только диверсант для державы не шибко вредный. Решили — пусть будет. И бабе опять же подсоба…» Да, диверсант, пожалуй, подходит. Посмотришь на Паскуду — вылитый диверсант. Сидней Рейли. Недаром ведь уголовнички его панически боятся. Визит я отложил, поскольку дело к обеду и следовало идти на работу.
«Хотел островного тепла»
…Завитая мелким колечком, под молодого барашка, блондинка Изольда и крашеная шатенка Виктория привычно подначивают: «Шибко вьется около тебя, Гена, бригадирша Михайловна, не иначе скоро свадьба». Обе опытные вахтовички, знают, что почем. Если свадьба, если суждено кому-либо на пару месяцев поджениться, значит, погуляем. «У нас всегда так: первые дни присматриваемся к мужикам, они — к нам, а потом свадьбы гуляем одну за другой. Ты на три бригады один из приличных мужиков остаешься не женённый. Пора». Я против устоявшегося порядка не выступаю, жениться готов. Но только не на Михайловне. Оттого, стоило Виктории отлучиться на пяток минут за ведром сухой штукатурки, я тотчас сделал предложение номер один:
— Может, Золя, сыграем с тобой свадебку? Ты привлекательна, я чертовски привлекателен. Снимем комнатенку и славненько проживем оставшиеся два месяца вахты, а?
— Я подумаю, — кивнула Изольда и отшатнулась от меня, поскольку вернулась Виктория. Если честно, Виктория нравится мне больше, чем Изольда. Золя небольшенькая такая, кругленькая бабенка, и все у нее миниатюрное. И вообще Лариоша крашеным блондинкам не верит. Другое дело Вика — роскошный станок для удовлетворения мечтаний похотливого кота. Поэтому, когда Изольда отправилась за раствором, я подвалил к Виктории и сделал предложение номер два:
— Викусь, ты привлекательна…
— …Да-а, я знаю. А ты чертовски привлекателен, — подхватила женщина мою свежую мысль. — Небось, пока меня не было, подкатывал к Зольке, окаянный, да получил отлуп? — предприняла Виктория попытку на всякий случай пригвоздить меня к позорному столбу.
— Чтоб я сдох, Викуся, если это так, — перекрестился я и долбякнул лбом в перегородку из гипсокартона. Получилось эффектно, громко. — Давай снимем квартирку да поживем как люди два месяца, а то и на следующую вахту останемся, а? Только все должно быть шито… — холерично жестикулируя, замешкал я в поиске слова.
— Вот-вот, — воскликнула Вика. — Все у вас, кобелей, должно быть шито-крыто, а мы, получается, суки, страдающая сторона, объект для грязных острот. — Впрочем, успокоившись, рассудительно продолжила: — Не знаю, не знаю, Гена. Может быть, может быть… — призадумалась аппетитная Виктория. — Тут Изольда познакомила меня с военным моряком-подводником, — взяв меня большим и указательным пальцами за ворот рабочей куртки, будто училка незадачливого школяра, Вика заговорщически открылась мне. — Знаешь, двухметровый такой слоняра. Шибко видный мушшина. Говорит, будто неженатый. Врет, конечно, жучара. Но все равно хочу попытать счастья. Ежели не проканает, считай, я вся твоя навеки… до самого конца вахты.
— А ей-то, Изольде, он пошто не сгодился? Раз слоняра, говоришь, да видный, да еще военмор-красавец, а? — обиделся я, поскольку, очевидно, иду товаром второго сорта, да еще и по остаточному принципу.
— Вот и я думаю — пошто? — озадаченная Вика запустила ладошку под мокрую от пота, духовитую рубаху и почесала в районе пупа, или чуть ниже, затем поскребла той же рукой ляжку. Вернув руку из короткой командировки, взяла инструмент и набрала в ведре жидко разведенной шпатлевки, которая тотчас сползла со шпателя на пол. Ей сейчас не до работы. — …Вот я и смотрю: пару дней выдержала и говорит, мол, тяжело. А с чего бабе вдруг тяжело-то стало: смотри в потолок да балдей, сука счастливая. Дуры они, молодые, как ты думаешь? — спросила озадаченная Виктория.
— Дуры, — согласился я. — Мне бы сейчас и дура сошла за конфетку, уж сколько времени в простое, Дунька Кулакова только и выручает, — угрюмо поскуливая, подвел я черту. Обидно предлагать для реализации свой нешуточный потенциал вторым сортом или даже некондицией, до слез обидно.
Как я и думал, Изольда поделилась своими соображениями насчет моего предложения с Викторией, а та поделилась своими, и девчонки стали глядеть на меня как на провокатора: «Ишь, раздухарился, веселенький скопец, небось размечтался пожить с обеими». Да, размечтался. Я и действительно прикинул: может, вообще удастся сговориться с ними на проживание втроем. Нет, ничего такого, просто жить и оказывать друг другу мелкие услуги. По потребности. Дабы скрасить однообразие серых буден, в которых двенадцать часов — работа, остальное — время для выживания: того и гляди придурошный Яр распишется ножичком на физиономии. Не то чтобы страшно, а обидно, если события станут развиваться по чужому сценарию, у меня еще столько дел: Сеату на ноги поставить, Серегу найти и вернуть к нормальной жизни, Степку воспитать, поле вспахать и картофель в почву заделать.
Жаль, не выгорело спокойно пожить с девчонками небольшой дружной семейкой. Мне тем более стало грустно, что поход в коптильню оказался бесполезным. Поначалу хозяйка испугалась, увидев во мне человека от власти, мол, пришел отнять у честной бабы хорошего работника и крепкого мужика. Затем отчего-то ей показалось, будто я родственник «Антона», как она обозвала человека, который, намыкавши горюшка, обрел у нее покой и сытость. Я немедля отказался от родства с «Антоном» и довольно подробно открылся — кого и почему ищу. «Знаете, на острове, наверно, как нигде в России, много вот таких неприкаянных — поживут здесь, поживут там, и ни имени от них не добьешься, ни правды про былую жизнь, ни про планы на будущее. Странное место». — «Странное», — искренне соглашаюсь. И прикидываю: сколько же мне понадобится времени, чтобы найти и идентифицировать всех вот таких странных на всем острове Сахалин? А если Сергея среди них не окажется? Я пригорюнился.
После работы стою на остановке у подножия сугроба в ожидании автобуса. Рядом шустрят товарищи по занимаемой в общаге комнате — стреляют деньги на бутылку. Шмальнули точно в цель, но одной им мало. Я отказал. Поскольку денег в обрез, а мне еще ездить по острову не день и не два. Стоя и размышляя на тему «Что делать?», невольно стал свидетелем разговора двух немолодых женщин. Одна пожаловалась на мужа: «Шесть месяцев был в походе. Ждала. Надеялась. А только лодка чалки бросила, так эта «щука» его сразу к себе затащила, и уж будь спокойна, Оля, не выпустит на улицу до следующего похода. Только и встречаемся, что у мусорного бака…» Подруга посочувствовала, но не сильно: «Мой, Света, случай еще чуднее…» Я пошарил по карманам, прошел к киоску «Цветы», на последние в кармане взял букет из пятнадцати астр, попросил завернуть цветы в бумагу, поскольку на красивую упаковку уже не хватает. Затем без слов вручил букет Светлане — так захотелось: мол, все у тебя, милочка, получится, и «щука» обязательно отпустит блесну, и твоим бедам придет конец, а в целом не так уж мы, мужики, и плохи, с нами коротать время и сдюжить в жизненных теснинах куда как веселей, чем без нас. И вернулся к своим, замороченный мыслью, что назавтра надо будет еще что-то предпринять, чтобы поиск Фаскудинова возобновить и, возможно, проехать в Южно-Сахалинск и дальше — в ту же Оху или еще куда-то. Впрочем, на севере острова делать нечего, там Охотское море еще более холодное. А Сергей хотел тепла островного юга.
Примиряющий прут
Напрасно я сразу не обратил внимания на реакцию толпившихся на остановке «однополчан». Я и обратил. Но позднее, чем следовало. Вояж к магазину «Цветы» и вручение букета «чужой бабе» оценили: товарищи по комнате в общаге меня люто ненавидят и даже не скрывают этого; в свою очередь Вика и Изольда глядят с презрением, как на избежавшего заслуженного наказания маньяка. Почему не просчитал, не упредил каким-либо образом реакцию бригады еще там, на автобусной остановке? А что такого? Элементарно на кураже совершил мелкий гражданский поступок. Такие совершал и прежде. Ну приобрел цветы на последние. Когда деньги ляжку жгут — это не поступок, а понты. Ну вручил малое счастье наиболее нуждающимся в данную минуту незнакомкам, и всего-то. Это все равно что подать алтын страждущему, голодному. Признаюсь, даже и забыл про тех не очень, как мне показалось, счастливых женщин на остановке, одной из которых вручил букет. Чаще они уезжают либо на собственных авто, либо на попутках. И лишь иногда, в непогоду, когда наметает по окна, сообща морозим сопли на остановке, украдкой утирая под красно-синими простуженными носами.
Это что. Весь вечер в комнате под потолком висит тяжелейшая свинцовая туча ненависти и неминуемого возмездия: Отморозок, Ярик, Орех и Лука, как никогда, заодно. Убрали бутылку, но им мало, и теперь мечтают каким-либо образом прокатиться на мне. Я ведь зажал последние деньги, не дал на бутылку, истратив «шевелёшки» на самое бесполезное дело в мире. Страшнее всего то, что я, законченный эгоцентрик, о них даже не подумал, не произвел простую счетную работу. Ну виноват. Был в отчаянии. Заморочен тем, что поиск зашел в тупик. А тут стоят, мерзнут и стонут, почти мне в ухо, две прилично, со вкусом одетые женщинки. Задумаешься тут, ведь прошел уже месяц, как я на Сахалине. Нет, завтра или на днях получаю деньги на питание и еду в Южно-Сахалинск и дальше везде, пока Сергея не отыщу. Может, страдает, мучается, сердешный, где-то рядом, как тот «Антон». Может, с катушек сошел и помыкает им какая-нибудь предприимчивая бабенка: днем — раб-бондарь на засолке рыбы, ночью — раб-любовник… да мало ли?
…«Пидор», — вякнул позади меня кто-то из ареопага Ярика, вроде Отморозок. Среагировать немедленно? Ткнуть пальцем в глаз — и пусть от боли катается по полу в тесном пространстве между коек? Возможно, мое такое действие даже и одобрят все эти Орехи и Луки. Ведь Отморозок достал тут всех. Но. Отморозок честный малый, мне он сразу признался, еще в самолете, когда летели над проливом: два года принудительно лечился в дурдоме в Усть-Ивановке, затем вместе с матерью выходили, выпросили у военкома, чтобы отправил служить Родине в армии. После срочной можно пойти на работу в милицию — так им мечталось. Если, конечно, справку подальше припрятать и помалкивать. Но попал в стройбат, а там верховодили дагестанцы. Все двадцать четыре месяца били по голове. Постоянно почему-то по голове. Он и здесь, на Сахалине, умудряется огрести горюшка: стоит взыграть гормону, вырвется Вовка в поселок пообщаться с местной молодежью, вернется к полуночи — неизменно морда иссиня и в гематомах. Мне его даже и жаль иногда: профессиональный дурак, это слишком очевидно, хоть ставь клеймо на лбу, чтоб не трогали больного. Бригадирша Михайловна за прогулы хотела уж было отправить дурака домой, однако я настоял, чтобы оставила тут: пусть мать его — душа сердешная, изрядно от него претерпевшая — хоть пару-тройку месяцев от сыночка отдохнет. Вот уж чья планида — не позавидуешь. Молодость Отморозка — его плен и свобода. Организм растущий, однако постоянно недоедает, поскольку все уходит на водку. А голодного его хитроватый Яр приручил легко.
«Пидор». Стало быть, Отморозок лапшу быстрого приготовления частично отработал и теперь сам превратился в мясо, которое должно по сигналу «кормильца» наброситься на меня, а другие попытаются довершить дело. Ну не валить же их тут поочередно, чтобы затем подтирать кровушку. Да и вчетвером, скорее всего, они меня затопчут. Я устал на работе, сильно схуднул от переживаний за Сергея. Не совсем понятно мне, что там и с Сеатой. Дарья перестала звонить. Последняя новость от Карлицы жизнеутверждающая: забрала Сеату из больницы, где провели исследование на новом японском аппарате. Все более-менее нормально. Приехали в город сахалинские дальние родственники, они ею занимаются. Не оставили и мои, душковские. Карлица звонит нечасто, бестолково, и непонятно, что происходит на самом деле. И все же тревога не оставляет. А обиженные Ярики толкутся рядом злые и неудовлетворенные, точно затопчут. Чтобы воевать с этими шакалами, следует подготовиться основательно. Буду готовиться, пообещал я себе. Надо хоть добрый, всех примиряющий прут арматурный держать под рукой, что ли? На всякий случай.
Крушение в ночи
Конец рабочего дня. Вика на мой очередной неуклюже оформленный призыв образовать семью демонстративно фыркнула и ушла на ночь к «двухметровому военмору». Вернувшись утром к началу смены, встала на строительных лесах штукатурить колонну и прогон неподалеку от меня, с удовольствием правит шпателем угол, и все у нее получается хорошо, ровненько и гладко — явно человек на душевном подъеме. Поет; «Опустела без тебя земля, как мне несколько часов прожить…» Я с удовольствием поддержал песню, а вместе со мной выводит и Изольда: «…только грустно на земле одной. А ты все летишь…» Викуся летит. Это очевидно, это напоказ. Искренне рад за нее, хоть и малую толику завидую военмору.
— А ничего, Изольдочка, зря ты про подводника говорила нехорошее. Славный мушшинка. Правда, хорош и пригож. Я и сегодня пойду… — Все это на публику, а публика не столько Золя, сколько я. Демонстративно же Викуся ушла и новым вечером. Я заревновал к пригожему и закомплексовал пуще прежнего.
Однако назавтра случилось непредвиденное, такого развития событий я не ожидал. Понятно, я горжусь за всякого, кто по делу носит тельняху, я аплодирую подвигам моряков, особенно тех, кто ходит под парусом и на мелких судах. Я сам попадал не раз в добрую качку, и, перед тем как отправить радиограмму, зачастую мне приходилось сбегать в гальюн поблевать, иначе с плёвой работой не справиться. Знаю, что такое изматывающая кильватерная качка. Однако нынче подводник перестарался: утром к началу рабочего дня Викуси нет. Нет и к обеду. Нет и весь день. Вика вернулась с рандеву с двухметровой гордостью Военно-морского флота едва живая и слегла. Видя это, сопереживая, вечером после смены принес ей минералочку и фрукты-овощи из продуктового. Для скорейшего восстановления сил. Суечусь, явилось светлое чувство, что Викусе может пригодиться мое фирменное, многократ проверенное… светлое чувство. Однако, отвернувшись к стене, Вика молчит, и малая помощь моя осталась невостребованной. А я горюю, поскольку не смог стать девчонкам хоть сколь-нибудь полезным, что не убедил, что не хватило таланта расположить к себе. Вишь, Лариоша, всех подружек по жизни устраивал во многих ипостасях, а тут облом на ровном месте. Определенно был примитивен: не выручил, не спас, не отвел. Видимо, и вправду у подводника им настолько хорошо, что даже и невыносимо тяжело.
«Пойдешь еще?» — участливо спрашивает Изольда болезную. — «Не-а», — отвечает та после паузы, едва качнув головой. — «Говорила я те, молодой дурехе…» — Сколь возможно нежно гладит Изольда волосы потерпевшей в ночи крушение подруги своей истертой, в язвах от постоянной работы с красками, растворителями известью и шпатлевкой, рукой. Обе плачут, меня в расчет не принимая, искренне. Не сопереживать не могу, глаза увлажнились, поэтому ухожу в свою общежитскую комнату. А там — неприкрытая враждебность. Куда раскаявшемуся мирянину податься? Я в отчаянии.
«Повешусь я»
— …Привет, строитель, — окликнула на остановке улыбающаяся женщина, которой я спонтанно (или все же на гормональном всплеске) подарил астры. «Светлана? Или… Нет, все же Светлана…» — Чего грустный такой? Через две недели февраль, весна, трава попрет! — жестикулирует крашеная шатенка руками, одетыми в изящные перчатки из кожи. «Знает, зараза, что хороша». — Весна! — подпрыгнула счастливая на месте, и фалды легкой дорогой шубы тотчас превратились в крылья.
— А у вас все наладилось? — не зная, как реагировать на приветствие, спросил я.
— Вроде того. Легкая у тебя рука, — запросто перешла счастливая со мной на «ты». — Ой, легкая… — подняла Светлана на меня красивые, немножко с хитрецой, бирюзовые глаза. — Теперь говори, какие проблемы. На эйфории — все смогу! Не платят? Заставим, заморочим ваших начальников. Они отчасти подо мной ходят: как скажу, так и будет, иначе им объект не сдать! — смешно и решительно рубанула счастливая воздух, развалив атмосферу пополам. Все-таки завотделом по надзору за строительством. Или, может, с супругой что, так я поговорю и с ней.
— Нет, тут другое, гораздо сложнее. Друга ищу, — тотчас открылся я. — Чую, он где-то здесь, на Сахалине. Мы с ним вроде однояйцовых близнецов. Словом, чуйке доверяю вполне и уверенно. Есть мысль, что жив и обретается здесь. Однако буду искать.
— Интересное это твое «однако». Я сразу поняла, что ты непростой. С первых слов поняла, выделив тебя в толпе, когда общался со штукатурками из бригады, — продолжила эмоционально жестикулировать респектабельная. — Трудно, небось, с маргиналами? — чуточку посочувствовала. И тотчас переключилась: — Про друга понятно. Ну, раз я теперь женщина свободная да не обремененная ничем, мужа вроде прогнала, сколько уж можно терпеть! В отделе люди корпят, да и предприятие работает нормально, отчего же не помочь хорошему человеку.
— Собственно, не очень-то я и хорош… — принимаюсь выстраивать извинительную речь, поскольку все должно быть по-честному, ведь неизвестно, как сложатся отношения дальше. — …Вон девки наши намедни подвергли хоть и жесткой, но заслуженной обструкции. Обе отказали в пользу подводника. За рассеянное невнимание к ним. Та еще трагедь, прикиньте.
— Прикинула. Нашу сестру вообще иногда бывает сложно понять. Кстати, Светлана, — протянула маленькую ручку женщина. Я изобразил скоморошеский поцелуй. И оттого еще больше смутился.
— Помню, что Светлана… — Поднимаю чистые, ясные, искрящиеся правдой глаза на красавишну, и почудилось, будто во мне вдруг стало подниматься большое, с трудом объяснимое, ровно такое, как поднялось в клубе бригады при первом визуальном контакте с Сеатой.
—…Хочешь, я и с товарками поговорю, — предложила Светлана, кивнув на внимательно наблюдающих за нами Изольду и Вику. — Словом, отпрашивайся на работе, завтра прокачу тебя по Сахалину. Поищем друга, коли дорог не в шутку. Подкупил ты меня несовременным отношением к другу. Подкупил… У меня машина в гараже замерзла, разучилась ездить, бьет подкованным копытом, хочет по дороженьке пробежаться. Снега стало меньше, осадков врунишки-синоптики не обещают — авось проедем, а? До самой до Охи! Слабо?! — с вызовом воскликнула незнакомка.
— Легко! — ответил я вызовом на вызов.
Однако бригадирша Михайловна ни в какую не соглашается отпускать:
— Начальство порвет, другие мужики на работу не ходят, так хоть ты, Геннадий, своей стриженой макушкой где мелькнешь да бороденкой тряхнешь, им и спокойней. — Но мне не хочется никого успокаивать, все эти люди в моей жизни случайные, надо найти Сергея, коли подвернулся случай. — Снимут меня с руководства бригадой, ей-богу снимут, — сокрушается Михайловна. — Или Отморозки да Ярики до ручки доведут. Повешусь я… — Бригадирша откровенно трусит. Но теперь не до нее.
«Поза № 96»
…Выехали затемно, рассчитывая утром быть в Южно-Сахалинске, чтобы днем порасспрашивать и служивых, и простой люд, переночевать в гостинице и следующим днем отправиться по восточному побережью, заезжая в населенные пункты на всем протяжении дороги. Однако дня в островной столице мне не хватило: показывал фото в милиции, в аэропорту, на автовокзале, ходил по пристани, демонстрировал рыбакам, морякам, прохожим, беседовал с жителями в этажных микрорайонах. Вымотался, и время вышло незаметно. Следующим днем к полудню, кажется, обошли-объехали все. Светлана подключалась на каждом этапе. «Но отрицательный результат тоже результат», — успокаивает меня спутница, с каждым часом общения становясь все роднее. Ей за несколько дней общения в дороге нешуточно открылся: про Серегу, про нашу с ним жизнь, про вековую дружбу, про странные отношения с женой, даже о «приваде» рассказал. Хорошо, хоть нигде Ч не встряла и не смогла помешать. Поскольку, когда я вступаю с нею в непримиримый диалог, люди как-то странно, с тревогой на меня глядят.
Когда выбрались на джипе за черту города, крупными хлопьями повалил снег, мой ангел-водитель включила дворники, они поначалу скрипели, будто нехотя ерзая по стеклу, ворча и ругаясь. Между тем истаивающий снег скоро подмазал резину, и дворники загуляли по поверхности тише, без эвфемизмов. С сотню километров проехали молча, и вдруг остановились, упершись бампером в сугроб. Всё, прибыли. Ни назад, ни вперед. Сахалин! Признаюсь, ожидал, что Светлана начнет психовать, рвать сцепление в потугах вызволить авто из плена стихии, метать молнии. Затем примется ругать «мужа в отставке», поносить самою жизнь, а там достанется на орехи и мне, как это было бы, случись отправиться в путешествие не со Светланой, а с Сеатой. Но тут иное. Другой человек. Сокровище (!). Смеркается, и нечего рассчитывать, чтобы до утра нас кто-то из снежного плена вызволил. Света как-то легко согласилась, уступила, успокоилась, смирилась. Откинувшись в кресле водителя почти до горизонтального положения, попыталась пристроить ноги на передней панели, на руле, все неудачно. Не расстроилась. И вот тут, под мерное движение дворников, как под метроном, неожиданно начала:
—… Снег в Петропавловске. Декабрь. Вечер.
И шлепаются хлопья тяжело.
Уместны в сумраке хрусталь, вино и свечи…
Есть только свечи. Водка. И стекло.
—… Уместна лирика, а есть всего лишь драма, — наверно, столь же неожиданно включился я.
— На самом деле главное — финал…
Хоть ангел крыльями стучи всю ночь по рамам,
Хоть бейся дьявол — нет спасенья нам.
—…Вся эта ночь со снегом — неуместна, — вернула заснеженная спутница инициативу себе.
— А помнишь тот заснеженный декабрь,
Когда зима казалась нам невестой…
Январь, февраль — всего лишь календарь!
—…И в теплой церкви свечи, как планеты, — неспешно, может, чуточку даже сожалея, что все закончится вот-вот, побрел я к финишу.
— Кружили тьму по радугам орбит.
Мы были легкомысленно одеты,
Простыли сердцем. Вот теперь — знобит…
— …У меня случайно оказалась эта крохотная книжка, — тихо, будто слегка придавленная стихотворной строфой, продолжила говорить Светлана. — Наверно, лет двадцать в домашней библиотеке пролежала. А вчера выносила твои цветы, извини, в мусорный контейнер, затем вернулась в дом подобрать лишнюю макулатуру да снести туда же и, случайно наткнувшись на книжечку, с тряпкой в руке, присела, перечитала когда-то запавшие в душу стихи. И поняла, что это про меня, — тихо и рассудочно делится соображениями Светлана. — Хотя двадцать лет назад, еще на третьем курсе, знаешь ли, ничего такого не поняла и не прочувствовала. А и могла ли? Просто автор взяла техникой стихосложения, построением строф, искренностью, что ли? Да и приобрела-то книжку у букиниста единственно потому, что больно уж ненашенское, странное имя у поэтессы. Кажется… кажется... И фамилия… ну совершенно не поэтическая…
— …Сеата Мухина. Двадцать лет назад и я не прочувствовал, — простосердечно признался я. — Это стихотворение как бы на вырост, что ли. Так бывает. Между прочим, ее любимая форма — пятистопный ямб. А может, то хорей…
— А-а-а, так вы знакомы! — сделала попытку изобразить ревность Светлана. — Тоже небось одним букетом астр взял мятущуюся поэтическую душу, а?
— С хореем-то? С поэтом? Нет, просто землячка, пару раз общались. Шапочно… — счел я необходимым уточнить. «Ехать долго, обидится еще да высадит. Что у них на уме, у этих местных капиталистов? Джип дорогой, может, муж бандит. Сегодня супруги вроде разбежались, а завтра, перед лицом опасности, снова подельники: убили, надругались над трупом, расчленили и выбросили в море на съеденье крабам. Мне сейчас это было бы кстати. В другое время — не вопрос — можно и пообщаться с ее мужем. Сейчас — нет. А если сама по себе богата, без участия мужа, то уж точно привыкла людишками помыкать. В сущности, как мало я о ней знаю. Как мало знает обо мне она. Странный у нас союз. Был бы странным, если бы… не шлепались хлопья тяжело. Но ведь запали же в душу ей Сеаткины стихи…»
— …Мой товарищ, тот, который любил ее безрассудно, без памяти, и ревновал, как злобный Барбос, прочно сидящий на цепи, ревнует загулявшую вольную суку, за которой в сезонном возбуждении плетется обнюхивающая дворня, рассказывал о ней много, — легко вру я на излюбленную тему. — Помнится, домогался тот Барбос: почему, мол, у тебя в стихотворении Питер, а не Благовещенск — ведь тот же размер, одинаково ударных и безударных… А она на голубом глазу врала, будто бы стих посвящен именно ему… Барбосу. Ну, не ему конкретно, а тому, кто должен был прийти на вакантное место рядом с ней. Вроде как чувствовала, вроде в сердце ее вселилось щемящее ожидание: «Он вот-вот должен прийти, избавитель»; что-то такое отчаянно непонятное происходило, был, словом, знак… Клялась, что при переиздании непременно обозначит адресата инициалами «Г. Л.». Однако незадачливый Барбоска знает точно, когда стихотворение было написано и кому на самом деле посвящено. И фамилии у них по чистой случайности одинаковые, одинаково непоэтичные, энтомологические. Ему казалось, будто знал. Ведь приходила одна, Чумичкой (если коротко — Ч) зовут, открыла ему глаза. Чумичка? Согласен, не менее странное имя, не рядовое…
В этой связи вспомнился мне в плененном стихией автомобиле давний разговор с Сергеем за рюмкой чая. Я сглотнул слюну. Как раз-таки о «Снеге в Петропавловске». «А, не доставай меня, Лариоша, семейной поэзией. Ваш дом — ваша крепость. А крепость известная — сорок. Градусов». Эх, сейчас бы накатить коньячку. Да совестно как-то спрашивать Свету. Хотя в ее объемистой походной сумке, покоящейся в салоне авто на заднем сиденье, возможно, имеется что-нибудь такое. Стыдно общаться с приличной женщиной без гроша в кармане, вроде как альфонс. Да и не вроде как…
Впрочем, устраиваясь на ночлег, роняя спинки сидений и вынимая из мешков спальники, я в своих мыслях был далеко. Явилась Ч. Принялась рассказывать про Сеату. «Сегодня был у нее знаковый гость». Наплела еще что-то. Я тихонечко в ответ выговариваю, переругиваюсь с Ч, ропщу. Но Света глядит на меня с недоумением и с легким недоверием, что ли. «Сегодня был у нее знаковый гость» — только это в моей голове и осталось от общения с Ч. В который уже раз спрашиваю: на фиг мне такой ангел-хранитель? Нет бы рассказать про снежную обстановку, когда пурга закончится, когда бульдозер прибудет вызволять из плена. Звуки работающего в удалении бульдозера порой доносит ветер. Но. Но когда уже наша очередь на вызволение?! Я ведь чую, что возможности у Ч нешуточные. Большие, завидные возможности. Но распыляется на всякую ерунду. Вот как сегодня: явилась незваной, наплела чего ни попадя, внесла смуту в голову и сердце аж до колик под ложечкой. И исчезла, как явилась. Нет, я буду отказываться от персонального АХ, откажусь от Ч, пусть кто-то другой носит за мной рюкзак с моими жизненными проблемами и нерешенкой.
Светлана смотрит на меня, бормочущего несвязицу себе под нос, как на странного. Улеглись по Камасутре в позе «96». В голове бухают строчки «Простыли сердцем. Вот теперь — знобит…». Салон авто хорошо держит тепло. Ну а Светлана будто почувствовала, словно прочитала о моей плотной внутренней работе, и не стала задавать вопросов. Оставив двигатель работать на холостых оборотах, сама быстро уснула. Завтра Оха. «Оху ли не любить? Оха — прекрасный город!» — известный слоган охинцев, жителей крохотного самого северного островного городка в двадцать тысяч душ. Этот их слоган нечто вроде идентификатора. Оха — Сеаткина малая родина. Впервые она процитировала слоган еще при нашем знакомстве в день празднования Нового года. Какого года? Пропасть времени за спиной! Может, Серега там, в Охе? Он все порывался съездить, предпринимал попытки внушения: «Слышь, Лариоша, человека гораздо лучше поймешь, когда увидишь жилище, где обретался в детстве и юности, побродишь по улицам города, где жил, где ходил на свидания, где впервые целовался, поговоришь с людями. Ведь именно в юности закладываются основы. Всё, что в жизни взрослой, — сплошь предлагаемые обстоятельства, от которых не откажешься: то одно диктует, то другое, редко кому удается не скурвиться. И тебе, малахольный, надо побывать на ее малой родине», – учил Паскуда. Суждение спорное. Но вот теперь побываю. И пообщаюсь «с людями». Только ночь бы перемочь. Интересно, чем Серега там занимается? Какого черта я принужден его искать? Сколько поиск продлится? И самое последнее: в моей голове нет места для мысли, что Сергей мог элементарно погибнуть — еще там, в стылой Зее, напротив Натальино. Но другая половина мозга настаивает: Серега не мог погибнуть, поскольку я не представляю его мертвым. Хотя соотношение «жить — умереть» в тот момент было не более одного к девяноста пяти.
«Рвотный рефлекс»
Не спится. Стыдно вспоминать, как требовал от Сеатки внести правку в готовую верстку книжки стихов, настаивал изменить фамилию, хотя мы еще не были расписаны. Это доставляло подруге видимые мучения. Она терпеливо объясняла: «Стихи были написаны до нашей с тобой эры, они кусок той моей жизни, и его не вырвать из контекста. Как можно оторвать кусок от бедра и просить считать себя абсолютно здоровым?» Я гнул свое: «Будут новые книги. А главные выйдут под фамилией Ларионова, и первая книжка элементарно потеряется. Пусть читатели хвастают друг перед другом раритетом…» Вот Света и похвастала. Мои аргументы не очень. Однако я глупо настаивал. Книг больше не было. Иногда Сеата пыталась водить пером по бумаге, выходило здорово, мы оба это понимали. Она складывала разноформатные, иногда случайные (салфетка, счет, кредитный договор), бумажки в стол, будто конфеты в бонбоньерку для долгого хранения. А выхода им не было. Я успокаивал: от счастья поэты не пишут, стихотворные строки приходят, когда горе, потеря, утрата, несчастная любовь, когда в жизни куча проблем, как у Цветаевой, как у Ахматовой. Выходит, у тебя все в порядке, и нечего ждать, что стихи польются сами собой, наберется на книгу — одну, другую, третью.
Проснулись мы в выстывшем автомобиле от нешуточного толчка. Дизель скис, но снаружи идет пока неведомая нам война: земля сотрясается, грохочет, лязгает железо. Света спросонья заметалась по салону автомобиля. Однако, сообразив в чем дело, тут же и совладала с собой: уравновешенная система. Я выполз из спальника и принялся искать правый ботинок. Его нигде нет. Света успокоила:
— Ничего страшного. Правый? В этих местах не так давно отыскали в войну вырубленный в скале ангар-склад, оставшийся после японцев, обретавшихся на острове с 1875 года до сентября сорок пятого. В складе несколько десятков тысяч пар обмундирования и обуви. Обувь вся на левую ногу. Значит, хитромудрые японцы обувь на правую ногу схоронили где-то неподалеку. А разводили по разным складам левые и правые, чтобы не крали. Найдем склад с правыми и тебя обуем… — Светлана скорее меня проснулась, похоже, она меньше гоняла в голове масло в длинной ночи, не мучило ее голову неизбывное. Словом, уснула сразу и вполне выспалась, так что теперь выглядит неплохо. У меня ночка выдалась та еще. Сеата, Сергей — это да, это главное. Но было и другое, мелкое, которое, впрочем, цепляет, щиплет сердце и ум. Перед отъездом подвалили Ярик, Лука и Орехов. Объявили, что собираются инициировать перевыборы бригадира.
— …Михайловна совсем дура, — доверительно сообщил Орехов. — По восемь прогулов поставила нам за месяц. Слышь, так вообще без зарплаты домой уедем. А у нас дети. У меня еще дочка от первого брака. Ты должен выступить на собрании, тебя послушают, — решил Ярослав. — Кого хотим? А хотим Луку. Поддержишь нас? — заговорщически дал развернутую картину битый мной и не простивший Яр. Пришел час, когда я мог разом заслужить прощение.
— Нет, конечно. Не должен и не поддержу. Почему? Да потому что имя Лука у меня ассоциируется с фамилией Мудищев. Тот самый, который думал нижней головой. Я про это Луке говорил при оформлении на вахту в Благовещенске. А чтобы бригадой руководить, нужно думать верхней головой. — Я постучал собранными в кулак пальцами по голове, получилось гулко, внушительно. — Луке поздно переучиваться, пятый десяток мужику. А у Михайловны все-таки высшее строительное. Словом, в ответ на твой посыл моя, согласись, простая логическая цепь убедительней. Как у тебя, парень, с логикой-то? И потом не мы Михайловну назначали, не нам и снимать, — ставлю точку в разговоре.
— Ну, что я говорил? — всплеснул руками Яр, обратившись к свидетелю разговора Орехову. — Он невменяемый. Что Михайловна, что он — одна фигня, только вид сбоку. У него и слова, гляди-ка, все сплошь поганые!
— Невменяемый, — согласился Орехов.
— Убивать таких надо, — зло сверкнул карими глазами Лука, возможно, рассчитывая, что мне должно стать страшно. Не стало. И это обстоятельство завело их еще больше.
Наверно, не следовало цеплять безнадежных чудаков, но против своей натуры не попрешь. Увы, я не смог побороть в себе презрение к этой публике, да и усталость от совместного проживания на одной площади накопилась. Тут еще было и другое. На следующий день после того нашего стыка с Яриком, когда пришлось немножко пустить гусару дурную кровь, я позвонил Рыжему, старлею, работавшему под началом Фаскудинова, и попросил его «пробить» информацию и по Орехову, и по Ярославу. Через час Земан перезвонил: «Орех, говоришь… та-а-ак… — Похоже, Николай подглядывал в документы. — …Твой Орех… А! Запойный. Четвертая ходка у него была за мелкую кражу. Четыре года. Умыкнул на совхозной ферме двух ягнят. Но реализовать не успел — пока пьянствовал, ягнята сдохли. Первые три ходки и того смешнее. Ну а про твоего Ярика… там вообще ухохочешься до рвоты. Стукачок он. Оперативную кличку дать? Не надо? Как знаешь…» Словом, на имя Ярик выработался устойчивый рвотный рефлекс.
«Метр восемьдесят четыре»
…Выглянув в приоткрытое окно автомобиля, погрозил бульдозеристу кулаком. «Я пошутил…» — показал жестами бульдозерист, толкавший отвалом снег к автомобилю. И засмеялся — счастливый, выспавшийся. Прогрев дизель и хлебнув кофе из термоса («Я же говорила пригодится, а ты заладил — долетим быстро, зачем суетиться? Это Сахалин, Гена»). По очищенной от снега дороге домчались до первого поселка, а затем в два следующих дня объехали почти все населенные пункты по восточному побережью острова. Нигде о Сергее никакой информации. Я не прочь исколесить весь север, побывать в каждом рыбацком поселке, городище, но понимаю, что у Светланы производство без догляду и отдел на ней… контролирующий. Наши пути разошлись в Ногликах. До Охи рукой подать. Впрочем, оказалось, до конечной цели добраться не так просто.
После прощания со Светланой я некоторое время глядел вслед ушедшему джипу. И сердце мое сжалось, когда увидел, сколь медленно, крадучись, едет она по улице городка. А ведь ей еще предстоит добираться до Невельска по горным серпантинам западного побережья, и снежная обстановка едва ли станет проще. Спасибо ей. Еле заметно для стороннего наблюдателя перекрестил ее, хотя едва ли был на то уполномочен хоть какой-то даже ирреальной силой. При моих-то не отмоленных грехах.
Поспрашивал прохожих про Фаскудинова, всякий раз показывая «образок»: увеличенное фото с удостоверения, где он еще в погонах подполковника. Другие фотографии — на рыбалке, на охоте — неизменно за столом, когда уже «кривые». Эти «охотничьи» карточки отчего-то вызывают у публики кривые ухмылки: мол, понимаем, сами-де почудить не прочь. Зашел в горотдел милиции, затем походил по кабинетам во властных коридорах. Удостоверение нештатного собкора центрального телеканала помогает спрашивать людей без обиняков. Бухгалтеры городской администрации долго и участливо рассматривают фото, отчего-то сличая с моей физиономией: «Вроде видели когда-то Каина, точно видели, но не сейчас». А мне важно сейчас. Что и говорить, моська у Сергея незапоминающаяся, это приветствуется при работе шпионом-нелегалом, а тут лучше бы лицо Клинта Иствуда. Исчерпав ресурс терпения и сил, направился на автовокзал. И тут меня взяло отчаяние. Денег совсем немного, настолько мало, что и доехать на частнике до Охи не хватает. Я подосадовал, что не попросил помощи у Светланы, хотя в какой-то момент она сама деньги мне предлагала. «Неудобно ему, видите ли. Само слово-то дурацкое. Но хоть бы подумал, пенек, что тебе отсюда выбираться». Вся надежда на коммуникативные способности, которые пока что не подводили. И вот стою на автовокзале, умоляя святых, чтобы подсобили добраться до Охи бесплатно. Обычно моя берет, поскольку я Овен, то есть баран, да и родился в год Кабана. Рылоземлерой. На тесной привокзальной площади толкутся, неспешно покуривая и переговариваясь, таксисты. Они попеременке подходят и называют цену, которая меня ну никак не устраивает. Про дефицит дензнаков не говорю, и им всё кажется, что стремлюсь максимально сбить цену. Видимо, рассчитывают дожать, намекая на то, что, раз прикинут прилично и репа не протокольная, значит, «шуршики» быть должны. В этом духе они и транслируют свои смыслы. Не сдаюсь. Жду. Временами впадаю в прострацию, и это рядом с депрессией. Как сказал один местный классик, умом иллюзии ценю, но живу почти без иллюзий. Словом, держусь, уповая на его высочество случай. Таксисты не унимаются, консультируют друг друга, подходят вновь, однако стоят на своем — расставайся-де с шевелешками смелее, все-таки ехать больше сотни километров. Ушлые. И солидарность у них такая же — ушлая. Я уже собрался было уйти на окраину городка, в надежде перехватить попутку, но тут отделился от стайки крохоборов крепыш и неспешно направился ко мне. Мне показалось — подгребает въехать по роже, чтобы не динамил. Я подобрался, сверстал экспресс-план, с чего начну «разговор»…
— Слышь, мужик… — неуверенно начал подошедший, и я уже прикинул, что пошлю его, как только начнет живописать про цену, про обваливающийся рубль и все время дорожающий бензин. — …А ты, случаем, не Ларионов, ну, Сеаткин мужик? — Я встрепенулся, поскольку подобного поворота событий уж точно не ожидал. Крестясь на храм, просил святых, не особо надеясь на помощь, но чтобы так ударно и скоренько выполнили заказ — не ожидал. Я уж приготовился сказать, будто денег нет вообще, но водила опередил: — Садись в ту белую «Тойоту», сейчас одного кента подождем и поедем. Ты все-таки мне родственник, хоть и седьмая вода на киселе и не видел я тебя ни разу, только по фотографиям. А деньгами как-нибудь сочтемся. Я вообще-то спешу домой, в Оху, и чуть было не стартанул без пассажира. Понимаешь, развлечений в городе немного, а тут сегодня дают шоу. Можно сказать, целый год ждал.
Я лишний раз попенял себе: все-таки плохо знаю Сеаткиных родственников, да и немного их, совсем мало. Расположился на заднем сиденье старенькой небольшой машинки, а тут и водила привел человека. И мы, не задерживаясь, отправились по вдрызг избитому асфальту в северном направлении.
— Леха! — отчаянно извернувшись в тесноте салона, подал руку водила.
— Гена, — подаю свою.
— Ты, наверно, меня и не знаешь, — начал словоохотливый Леха. — И я тотчас прикинул, что до Охи от его трепа распухнут уши. Настроение и так не очень: пока натирал штанами плохо струганные и кое-как окрашенные лаком бруски скамейки на автовокзале, доставала Чумичка, я разговаривал с нею на повышенных тонах, так что люди стали как-то странно на меня глядеть, без санкции подходить, трогать тыльной стороной ладошки лоб. Лоб и вправду был горяч. Я пошарил было глазами — уединиться нам с Ч негде, и оттого распалялся еще больше. Ч присела рядом и стала на нерве рассказывать мне, как Гэри Кук, в одночасье прибыв из своих альпийских палестин на собственном самолете, ничтоже сумняшеся увез Сеату на медобследование в Швейцарию. И принялась детализировать, уточнять в подробностях, как суетилось областное медицинское начальство, и сам губернатор, и даже невозмутимый самодостаточный Субботин. Я-то знаю: Сергей Субботин не суетится в принципе. Поскольку человечище, и губеру еще надо заслужить стоять рядом! А вот Гэри якобы был особенно трогателен в своей заботе о моей законной жене. Я прикинул: потому мне Карлица и не звонила в последние дни, что сама была ошарашена ходом разворачивающихся событий. А свой мобильник я оставил в Невельске. Мобильная связь, конечно же, благо, но больно уж тяжелый сам телефонный аппарат, вечная проблема, куда его засунуть, чтобы и рядом был, и не мешал жить, поскольку звонков мало, еще не у каждого есть аппарат, да и связь неустойчивая, и сумма обстоятельств элементарно раздражает, лишает свободы.
— …А ты знаешь, Генок, в свое время я даже хотел жениться на Сеате, — присел мне на уши Леха и зачастил, зачастил, мешая сосредоточиться на мыслях в связи с информацией от Ч. Но даже Ч, вновь спонтанно возникшая, помыкавшись некоторое время и не имея возможности вставить хоть слово, столь же неожиданно исчезла. Очевидно, Леха доминирует в любой компании. — …Я ведь ей троюродный брат, выходит, она мне кузина или что-то в этом роде. Пральна грю? На Диком Западе в порядке вещей, когда такие родственники составляют брачные союзы во имя наследства и иной хрени, ну, ты понимаешь. Веришь нет, Гендос, готов был жениться. Но батя как вскинется: «Если пойдешь с Сеаткой в загс, придурок, ты мне больше не сын». Да я бы, слышь, на батю ноль внимания. Что мне батя? У меня своя жизнь! По правде говоря, старый для меня уже к пятнадцати годкам перестал быть авторитетом. Раз, в восьмом классе, махнул было мне по физиономии, а я извернулся да ка-ак въеду ему с правой крюка. Он и лег под кухонный стол. И всё — на том воспитание закончилось: «Садись, Леха, за поведение — шесть шарей». Веришь, и не посмотрел бы на батю. Если б Сеата хоть глянула б на меня, хоть крохотный повод дала бы, мол, потерпи, миленький, страстишки улягутся, и тогда вопрос решим, выйду за тебя. Нет, ни разу, ни полраза. Я пошел бы и против родственников, и против самого моего сурового отца и полоумной матушки. Пральна грю? А хрена ли не любить такую девчурку, скажи мне, Генка, а?! Метр восемьдесят!..
— Метр восемьдесят четыре, если что. Понял, огрызок?! — вставила своё возникшая рядом на сиденье Ч.
— …Вот. Даже метр восемьдесят четыре… — обратил на меня свой изумленный взгляд рассказчик. — …Представляю, куда, в какие дали и высоты, она может забросить свои длиннющие стройные ноженьки, — пустил слюну Алексей и тут же лязгнул зубами на нечаянно возникшей под колесами колдобине. От неожиданной силы экзекуции водила вобрал голову в плечи и зажмурился в предчувствии развития событий. Развития в этот раз не последовало. — …Ген, ну ты сам знаешь, в какие… высоты… — Леха вправляет повернутую челюсть рукой и руль окончательно оставил, лишь испуганно озирается по сторонам. —…Стройная та Сеата, будто березонька на сахалинском ветру. Нет, вроде лозы: гнет ее во все стороны, гнет, да не ломает. Темненькая, волосики смоляные, и одежка-то у нее всегда с юности еще подчеркнуто темненькая. Белая, даже сказал бы, бледная кожа на миленькой мордашке и эти два роскошных зеленых блюдца в пол-лица! Мне бы только знать, что приду с работы, а она меня ждет… Пральна грю?! — Леха втянул голову в плечи по новой, заметив впереди новую колдобину и, должно быть, еще не сообразив, как он проскочит опасный участок дороги на той же запредельной — для развалюхи на лысой резине — скорости. — …Я бы пылинки с нее сдувал, прощал бы все, даже измену. Ну, если не часто, не каждый день, конечно. Непростая, Гена, да, непростая наша Сеата. Тут и самому можно мозгами сдвинуться. А чего ей быть простой? Бог дал больше других, и она не менжевалась, взяла, сколь отвалил, и еще сверху прихватила чуток. Я понимал, да что там я! — все понимали, что девчурке элементарно снесло башку: представь, ей шестнадцать, а у ее ног вся наша великая Оха. Пральна грю? И какие ребята, какие ребята, ты бы видел! Да-а… — глубоко и прочувствованно вздохнул Леха — Были соискатели. Были. От меня по бровям получили, и куда подевались те… соискатели. А то, вишь, дожили до того, что резали друг друга, вены себе вскрывали. А двое вон и сели из-за нее. Туточки же на киче и гнили. Рядышком. А Сеатка хоть бы какую посылочку через тот высоченный забор им кинула — травы, там, или комок «герыча». Да хоть бы и меня попросила, передал бы через знакомого вертухая. Не-а, напрочь позабыла. И неудивительно. Кто они — и кто она! С Сеаткой только посидеть рядышком — уже чистый праздник. Пральна грю? Ну не так, что ли, а, Гена?
— Сущий праздник, — после некоторого раздумья соглашаюсь, недовольный, что всуе треплют имя жены: может, Сеате в ее нынешнем состоянии это как-то отдается на здоровье, ведь сказано же — бойтесь слов и желаний своих, ибо они имеют обыкновение сбываться. Но, поскольку еду на халяву, скриплю зубами — аж сизый дым валит изо рта, — однако терплю.
Между тем Леха все больше распаляется:
— …Хотя женщина роковая по всем признакам. И случай тот еще. Ген, ну ты слышал про то… В общем, ходят слухи, первый мужик ее, ну, этот… Мухин, с катушек навернулся. Он и тут у нас бывал неоднова. Уже когда с флота уволили. С виду вроде ничего себе: такой амбал, да в золотых погонах при большой звездяке посередине —адмирал, мать твою, да с золотым кортиком. Ему даже наш голова при встрече честь отдавал и шапку ломил. А тот придатный Мухин ходит такой, знаешь, угрюмый… этих типов моя обзывает… как это… ну, есть такое поганое слово… А! Вспомнил! Интроверты, мать их. Какой, на хрен, интроверт, если все от него шарахаются? Пральна грю?! Притом, что пацаны у нас в Охе — оторви и выбрось. Любого толпой затопчут. А этот ходит, постоянно оглядывается, всем говорит, будто Ермошка какой-то за ним охотится, прям проходу не дает. Слышал про Еромошку-то? — повернулся ко мне Леха, забыв о дороге, тогда как мчал под сотню. Я обратил его внимание на убитую трассу. Водила и обратил. На секунду. Через секунду повернулся и продолжил долдонить.
— …И пацаны, которым в другой обстановке только дай повод над юродивым поугорать, и те от него шарахаются, как от марсианина с термоядерным пистолетом в руке. Даже это хулиганье из технаря да училища. Глянут — а никого за ним и нет. Никакого Ермошки, бля буду. И — врассыпную. Жутко и шугань пацанам. Да что там пацаны, если взрослые детей им пугают: мол, плохо будешь кашу хавать, шалить да буровить, придет адмиралка Мухин и приберет тя. Ну, ты слышал и про того Ермошку, не к ночи будет помянуто. Сеата, однако, рассказывала, — вампирически, садистски продолжает частить Леха, и от звонкого и сильного голоса вызывающе здорового мужика в моей голове установился колокольный звон. — Ну, Ген, вспомни: Бог не Ермошка, видит немножко. — Лешка вновь извернулся и из-за кресла водителя глянул на меня, в то время как по трассе, изобилующей выбоинами, трещинами, а порой и ямами, автомобиль несется с прежней скоростью. Дорога извилистая, серпантинная, и если бы я сам гнал по ней впервые, то больше полусотни километров в час себе не позволил бы, даже при моей безбашенности. — …Про Ермошку, говорю, Ген, ты, наверно, слышал от Сеаты? — продолжает давить мне на мозги родственничек. — Рассказывала, будто тот Мухин ездил к ней в Благовещенск просить отпущения, чтобы Ермошка его не доставал да отпустил. Она воет, глядя на него такого, а он плачет и на коленях просит ее: отпусти, мол, Сеатушка, меня, я теперь не твой, ты теперь Геннадию принадлежишь по закону, а я ни при чем, отпусти Христа ради! И знаешь, Генка, вроде приходит тот Микитка… тьфу ты, конечно Ермошка… в их семью к каждому по очереди и забирает одного за другим. — Леха демонстрирует собственное миропонимание в лицах, и я теряю веру в то, что доберемся до Охи живыми. … — …Вроде месть это за их деда Николу. А дед Никола… Да какой дед, если помер в тридцать пять с небольшим, пральна грю?! Так вот бают, по молодому делу при тюрьме тот Никола служил в расстрельной команде. Здесь же во дворе тюрьмы приводил в исполнение. Напрямки от хаты двести метров до работы. Как полночь, так выводят группу на расстрел. И всех по камерам вертухаи заставляют подойти к окну и смотреть, как то душегубствие осуществляется. Если не врут, до пяти тыщ загубил один только Николка. Собственноручно. Понимаешь! — вылупился на меня Леха, окончательно забыв о том, что ему совсем нелишне было б следить за дорогой. — …А кто бает, мол, народишку и того поболя извел. И вроде окаянный Ермошка там, — Леха ткнул пальцем в подволок авто, — назначен исполнить наказание — вывести весь наш род Бастанских до седьмого колена. Плюс нечаянно примкнувших. Всех до единого, — снова повернул ко мне свою красную мордяку водила, словно желая удостовериться, что я прочувствовал в полной мере. Я и прочувствовал. Но не стал развивать мысль про Ермошку. С меня Ч — Чумички, симпатичной на вид бабенки, — вполне достаточно. Говоря словами Ярика, «та же хрень, только вид сбоку». Между тем сюжетная линия про Ермошку для меня нова. Ведь с Сеатой про эти борения членов ее семейства с нечистой мы не толковали. А и откуда мне знать про страсти-мордасти, если я в Охе не был ни разу? Побывай до нашей с Сеаткой свадьбы хоть раз, конечно, историю эту услышал бы — хороших, добрых людей на земле пока с избытком, донесли бы — и тогда, возможно, сделал бы выводы, ведь по молодости я был малый впечатлительный. А так — нет, диалогов про нечистую с женой пока не вели.
— …Но ведь и действительно: странно и страшно, и непонятно, отчего на Сеаткин род будто мор нашел? — продолжает частить Леха. — Суди, Гендяха, сам. Бабушка ее по отцовой линии погибла при хитрых обстоятельствах, ее даже не нашли. Списали на то, что в Охе довольно шальных людишек. Красивые бабенки и раньше пропадали. Считай, город-тюрьма, и странных персонажей хватает. Отец Сеаты, знаю, служил на однопутке составителем поездов и в один непрекрасный момент бросился под поезд. Именно бросился. Словом, наложил на себя руки. Что следствием доказано. Затем ушел Сеаткин брат: тот еще был пыхтун-травокур, глотал «колеса», а иногда употреблял и кое-что потяжелее. От собственной жены свалил — в силу известного обстоятельства, с которым благоверная никак не хотела мириться. Не каждая способна жить с пыхтуном, коему куль травы дороже жены и детей, оттого не расстается с ним, даже когда идет в сортир. Ну, прибился братуха к разведенке. А у той, как оказалось, неизлечимая болячка. Призвала примака как-то и молвит: мол, прости, любимый, я вскоре ухожу. Но травокур опередил ее: намеренно сожрал чего-то сверх своей дурогонной нормы. И ушел. Может, то Ермошка присоветовал дураку, как думаешь? Словом, решил опередить да приготовить жилуху к приходу сожительницы. Если, конечно, эту странную пару там, — Леха вновь ткнул пальцем в прокуренный верх салона авто, — определили в одно место. Затем ушла матушка Сеаты. Ты, наверно, помнишь, Ген, как Сеата ходила за ней тут последние полгода. Свихнулась тетка. Под себя ходила, хохотала на весь дом. Доча поначалу вывозила ее в коляске во двор — в памперс оденет (знакомые моряки привозили их из-за бугра огромными майданами) и вывозит, мол, доктор прописал свежий хвойный воздух, то да се: поживите, матушка милая, сколь Бог пошлет. Какой там свежий воздух — матушка от него чудит пуще прежнего! Никто и не подозревал, что она такая в душе озорная бабёнка! Ведь партийная! — Леха воздел палец к прокуренному до ядовитой желтизны потолку салона автомобиля в очередной раз и выкатил глазищи, будто вареный омар. — Сальные анекдоты, скабрезные подколки в адрес прохожих, задирается к соседям, пристает к домашним, бросается на проходящих мимо мужиков, домогается их. И матерится как сапожник. Не хуже папаши своего. Я того, хоть маленький еще был, а помню — на каждом взмыке и кашле до получаса сквернословил. Да, с виду вроде здоровая баба, и училкой же работала, литературу и русский преподавала, весь город знает ее другой, а вот, поди ж ты, ходит под себя, причем старается вымарать себя тем сколь возможно больше, да при этом отборно матерится. Какое, мля, превращение! Мне больно было смотреть на Сеату: за полгода, пока за матерью ходила, она сильно сдала. Ну, мамаша с Божьей помощью определилась. Следом ушла первая жена братова — в три месяца сгорела. Еще немного погодя — единственный племяш Сеатки: ремонтировал оставшуюся от бабушки и матери квартиру, что-то не рассчитал, убило током. Выходит, Сеатке изо всего немалого семейства одной век вековать. Ну и ты еще, Генок. Я, конечно, не подумай чего, в эту всю херню не верю ни разу. Бред сивокобылий, цепь случайностей. Ну, расстреливал дед Сеаткин арестантов. И что?! Какую еще тут работу найдешь? Будь выбор богаче, может, никто и не расстреливал бы. Словом, работа — она и есть работа. Не хуже и не лучше, чем у других. Страна такая! Не один же он расстреливал в том энкавэдэ, я так прикидываю. Чтобы расстрелять два миллиона, уйму народа надо подключить к ответственной работе. А ты посмотри, Генка, какие поселки тут! Одни их названия нормального человека в страх и жуть введут. Поселок Лагури — «Лагерь усиленного режима». Дамирр — «Да здравствует мировая революция», где в лагере особенно люто расстреливали. Дальше названия поселков еще страшнее. Стреляли же люди — ничо, никакие Микитки не приходют к людям или, там, Ермошки, — на минуту призадумался Леха. — Хотя, черт его знает: в каждую семью не заглянешь. Опять же Судоплатов вон сколь душ и по миру, и по стране загубил, а до глубокой старости дожил. А Сталин, Берия, Ягода с Ежовым, а Никита и вся их камарилья миллионы репрессировали — и ничего: самих прибрали такие же душегубы, пришедшие на смену, и вся недолга. А кого и не тронули. Причем детки ихие в родительских квартирах и дачах живут-поживают и добра наживают. Вся история острова — сплошная жуть. При царях тоже душ немало загубили. За пару ушей беглых каторжан стрелкам-нивхам поначалу давали новое ружье и патронов сколь унесешь. А как тот промысел размотали на всю катушку — двадцать патронов за пару ушей получи и отвали! И ведь к уряднику в очередь стояли с добытыми ушами, толкались и дрались вплоть до поножовщины. За десяток патронов! Тут и сама земля будто мстит человеку: Оха с аборигенского — гнилая вода. Это нефть на поверхность выходит, вот в переводе с языка нивхов и получается: фу, плохая вода.
«Вернуться к началу»
Показались закрайки Охи, и я почти счастлив. Давненько не получал так много новой для себя информации и давно так пронзительно не хотелось мне, чтобы собеседник перестал изливаться. Я попросил остановить в центре. Леха уточнил, что центр Охи — это горисполком, за которым находится огромная тюрьма — говорят, самая большая из десятков тюрем на Сахалине. Вышел из машины «в центре». Действительно, высоченные столбы подпирают еще более высокий забор. Вышки по всему периметру. На ветру выстывают солдатики с автоматами. Тротуары дощатые. Мое внимание привлекло и то, что тут, очевидно, назревают какие-то события, поскольку «к центру» подтягивается публика. Надо было спросить у Лешки, но он умотал. Идут семейные пары с детьми, идут пары молодых влюбленных — парни поплевывают семечки, а девушки держат их под руку. Степенно, чинно. День молодой семьи, что ли? Странное ощущение. И по мере того, как я в это ощущение ввинчиваюсь, народу прибывает. Что за милые местные чудачества? Вон идут степенно, под ручку, пары более старшего возраста, гораздо более старшего. Идут одиночки — разного возраста. В других обстоятельствах я готов был бы подумать, что люди запросто идут на футбол и находятся в предвкушении зрелища. Однако стадиона поблизости что-то не видно. И потом на стадион идут с газетками, с маленькими подушками или небольшими тряпицами, чтобы за время зрелища не высидеть геморрой либо простуду. Затем я прикинул: наверно, люди идут на то самое шоу, о котором говорил еще в Ногликах мой вновь образовавшийся шебутной родственничек. Леху не спросишь, он увез пассажира, пообещав «к началу вернуться».
«Сдурел Гендос»
Чу, песня. Строевую песню стало слышно задолго до появления в виду самих исполнителей. Они вышли на авансцену плотными строевыми колоннами-коробками, строй их неровен, поскольку издали угадывается, что марширует народ, мало искушенный в настоящем, за многие месяцы отрепетированном строевом шаге. Да и местность пересеченная, дороженька та еще. Попробуй покажи в этих условиях строевую выправку и тренированность. Я оказался в первых рядах наблюдающих за действом. А потому спросил о происходящем соседа, мужика одного со мной роста и возраста, — возможно, моряка с малого рыболовецкого сейнера, которые, если вглядеться, видны на траверзе Охи за работой. Что сейчас промышляют? Может, корюшку или палтуса.
— …Так это… ежегодная битва титанов, — приоткрыл мне очи сосед. Впрочем, у него самого глаза от предвкушения настоящего, наполненного интригой действа уже загорелись. На душевном подъеме мужик продолжил вводить меня в курс дела: — Ты сам-то, видать, не местный? К кому приехал? К Лехе-извозчику?! Леха Бастанский мой сосед. Мы с ним раньше рядом жили на Чехова, а теперь на Советской. Дома почти рядом. В параллельных классах учились. Вот кто был настоящий боец! До сих пор легенды ходят. Я уже и сам стал путать, что правдой было, а что — нет, — легко признался сосед, виновато улыбаясь. — В чем суть шоу, спрашиваешь? Все просто. Будут биться первокурсники училища механиков, машинистов с одной стороны и техникума нефтяников-строителей — с другой. Вроде экзамена на мужество. Говорят, нынче перваши боевитые, особенно в техникуме, так что битва стенка на стенку гарантирована. А вот год назад, считай, порожняком проехали. Заглавные бойцы друг дружке юшку за две минуты пустили, постояли стена напротив стены, лозунги повыкрикивали, будто ***вэнбины, поматерились малость, пометали булыжники, и менты всех развели по казармам. Это аккурат перед выборами случилось, вроде власть показала, что она тут чего-то значит. Всю мазуту, мляди, испортили. У нас и народ на выборы из-за этакой измены не пошел, повторные назначили, и то мужики не явились. А и посадили на власть в итоге самого последнего дурогона, на которого до выборов никто не ставил. Вроде кукиш вменяемой власти показали. Это же, считай, светлое воспоминание детства и юности у человека отнять. Будто тупым «складишком» по живому!
Тем временем фронты сблизились, пошла перепалка, из руки какого-то сатанинского быка прямо от флага техникума полетел в гущу училищских добрый каменюка. Публика загалдела — это не по правилам. Я заметил, собравшиеся на шоу сотни людей тоже в антагонизме: одни за «технарь», другие — за «улище». Каждый подбадривает своих. Действом руководят старшекурсники. И с той и с другой стороны эти парни выглядят внушительно — в спортивном зале, в подвалах подкачанные красавцы. Поначалу я даже прикинул было, что это тавгаи: в хоккее так называют вышибал, тех, кто выполняет миссию запугивания игроков-лидеров соперника. Но сосед мне все толково разъяснил: эти выступят в крайнем случае, если действо пойдет уже совсем в традиционном, разумном, правильном ключе. Но это едва ли. Между тем в воздухе запахло кровью. Устроители — непонятно, по предварительной ли договоренности или же спонтанно — вызвали по одному воину с каждой стороны: на бой для затравки. От «технаря» вышел плотненький, но невысокий и кривоногий нивх, от училища — метис, повыше и посубтильнее. Самый видный и мощный из предводителей от «технаря» подал короткую команду, и бойцы сошлись. Нивх тотчас произвел молниеносный проход в ноги, и его долговязый оппонент, сложившись, упал в снег, так что абориген оказался сверху и не мешкая принялся неистово молотить долговязого по голове, едва покрытой шапочкой-маломеркой редкой пестрой вязки: правой, правой, правой, левой, еще раз пять правой, которая у него, похоже, ударная, основная бьющая. Между тем метис и не думает сдаваться. Собравшись с силенками под ободряющее гиканье своих, он неожиданно проворно для его роста извернулся, ткнул раскрытой пятерней в лицо сопернику, и тот немедля прикрыл ладонью глаз. Долговязый навалился на нивха сверху и в свою очередь принялся молотить обидчика по голове попеременно левой и правой, затем ребром ладони, будто стремясь расколоть головенку пополам. К бойцам бросились старшие и оттащили их в свои ряды, которые тотчас сомкнулись, и уже не видно, как там чувствуют себя бойцы. А любопытно. И я пытаюсь привстать на носках, да все без толку. Снег уже окрасился, но не сильно. Публика, сомкнувшая неровные ряды вокруг схватки, возбудилась на первую кровь. Действо требует динамизма: в бой брошены пятерки бойцов. Тут уже полный интернационал: и нивхи (они в меньшинстве), и корейцы, и бледнолицые русаки (эти в большинстве). Команда! И пошла молотьба — каждый с каждым. Впрочем, наиболее проворные успевают наподдать и тем, кто рядом, кто попал под горячую руку, — не исключено, что своим. Мне особенно понравился крепенький верткий корейчонок, в минуту замолотивший выбранного оппонента до отключки. Затем вместе со своим товарищем наподдал и еще одному. Гортанный отрывистый призыв — отбой, и толпы бойцов проглотили свои пятерки. Таким образом, училище повело со счетом полтора на пол-очка. Тавгаи вызвали по десятке бойцов с каждой стороны. И тут стало очевидно, что в целом воины от училища посубтильнее своих оппонентов: видно, кормежка похуже, и селекция опять же. Оттого техникумовские тотчас после команды к началу стали неприятеля теснить. В десятке от училища вторую смену отрабатывает тот самый корейчонок, но к исходу пятой минуты схватки стало очевидно, что он выдохся, и техникумовские в целом стали теснить училище к их редутам. Старшие скомандовали, и схватка без промедления прекратилась. Команды ждали. Стороны разошлись быстро. А корейчонок остался лежать на снегу. На трибунах заорали, запричитали особенно впечатлительные: снег в крови, и на крашеном снегу лежит мальчишка, едва подающий признаки жизни. А тут еще кто-то из техникумовского войска, с металлической цепью на пестром черно-бело-желтом военно-морском офицерском поясе, подошел к лежащему на снегу, заглянул ему в лицо, выпрямился и в сердцах пнул ногой, обутой в армейский ботинок. Бойцы из училища бросились на обидчика. Тотчас без команды, спонтанно, волна одних слилась с волной других, пошла беспорядочная махня стенка на стенку. Техникумовские в какой-то момент стали одолевать. И тут я, будто находясь на страшной жгучей высоте, взглянул на все это действо критично. Осмотрелся и сообразил, что зритель поделен на техникумовских и училищских более кардинально, чем казалось минуту назад. Между тем возбуждение толпы достигло пика.
Я на стороне училища, а наших стали теснить, чего я пережить не могу, тем более что с той стороны стали примешиваться к схватке гражданские. Выбрав себе цель — мужика в ермолке, который в первом приближении пошире меня, но ниже ростом, я сделал ему знак. Может, как я прикинул, он килограммов на пяток плотнее меня того, который был до работы на вахте в Невельске. Продираюсь к нему; оппонент это оценил и стал придвигаться навстречу, не обращая ровным счетом никакого внимания на бьющихся стенка на стенку юнцов и их тавгаев. Мы сошлись, и я тотчас получил в глаз. Такой прыти от увальня я не ожидал никак. А следовало быть готовым, ведь это улица. И потом он наверняка прошел здесь школу выживания в техникуме, а я кто? Я рафинированный выпускник истфила. Даром что прошел нешуточную школу бокса от жесткого и фанатичного Степаныча. Я тотчас сообразил, что если буду печалиться по поводу пропажи зрения слева, то немедля получу справа, а незрячего меня он элементарно свалит и затопчет, тем более, что вблизи, мужик оказался куда как мощнее, мне следовало для начала выбрать соперника из своей весовой. Я сделал два шага назад, он бросился на меня и на долю секунды потерял равновесие. Тем временем, сделав еще полшага вправо, я прочно стал на обе ноги, перенес тяжесть тела на правую, сгруппировался — на все полсекунды — и уж тут от всей души ввинтил ему с левой. Клиент кхэкнул, тотчас потерял интерес к жизни и медленно, будто подпиленный тополь, стал заваливаться навзничь. Я сообразил: тут пока что все. И вполовину оставшегося зрения выбрал себе другого оппонента, поскольку техникумовские совсем уж стали наших теснить, а некоторых из арьергарда обратили в бегство. Второй мужик сложения более скромного, чем первый, но достаточно плотный, и мы стали рубиться, будто на саблях: он мне, я ему, он мне, я ему. В какой-то момент я понял, что зрения не остается совсем, впотьмах схватил оппонента за что-то и, повалив в снег, стал душить, поскольку остатки из глупо растраченных на трудовой вахте сил стремительно и предательски меня покидали. Вскоре я сообразил, что душу-то не в шутку, поскольку мужик убедительно забился в конвульсии: хрипит, хрип переходит в стон, и такое ощущение, что у него горлом пошла кровь. Нас грубо разняли. И только тут я сообразил, что на поле боя в последнюю минуту действующими бойцами оставались только мы с моим оппонентом. Все остальные перешли в разряд зрителей. Старшие крепкие мальчишки, коих всуе обозвал тавгаями, растащили нас, пока не свершилось смертоубийство. Я едва различаю их лица, их округлившиеся глаза, картинка того, что вокруг нас, расплылась и мимикрирует, как неправильно заправленная в допотопный проектор старая пленка: картинка плывет и скачет, сами звуки неровные. Меня окружили наши, здесь же и так понравившийся мне в деле корейчонок.
— Как ты? — спрашиваю его.
— Нормально, — коротко ответствует пацан и виновато улыбается. Пары передних зубов корейчонок сегодня недосчитается.
— Чья взяла? — через силу задаю глупейший вопрос.
— Как всегда, ничья. В общем, победили дружба и спорт, — улыбается мне симпатичный мальчишка, лицо которого в ссадинах и кровоподтеках.
— …Ты что — сдурел совсем, Гендос! — тормошит меня родственник Леха. — Ты едва не задушил меня! Принесла нелегкая родственничка, млять… — Леха встал со снега, густо обагренного кровью, подал руку, предпринял попытку поднять меня и поставить на ноги, но сил ему недостает. На помощь бросились и наши, и техникумовские. Стоя, шатаясь на непослушных ногах, мы принялись виновато, извинительно отряхивать друг друга. Ресурса не осталось ни у меня, ни и у Лехи. Обнялись и так стоим, может, минуту-две или даже десять минут, не имея ни воли, ни силы двинуть хоть членом. Стоим без намека на верстку плана дальнейших действий. Дыхание чуть успокоилось, шатаясь, подали друг другу руку, как делают это рестлеры на станке («ничья»), и медленно двинулись к выходу — мимо партера, мимо галерки, мимо тех, кто на приставных стульях, идем, едва передвигая ноги, движемся влекомые толпой.
— Куда мы, Леха?
— Ко мне, куда же еще. Или у тебя в Охе есть другие родственники? Ты… — Леха остановился. — …только не говори моей, что я и нынче ввязался в эту свару. А то ведь опять целый год будет пилить. А может и поколотить. Она у меня строгая, и рука у ней тяжелая. А я не расскажу про тебя. Идет?
Шатаясь бредем мимо тюрьмы. Солдатики на вышках и вертухаи на проходной и у высоких ворот дружно и эмоционально машут нам, покуда тюрьма не оказалась далеко позади. В какой-то момент, расчувствовавшись, Леха вознамерился было приобнять меня, забросил руку на плечо, да она его не послушалась. Что ж, я и сам едва ли способен выполнить команду «руки вверх». Сил не осталось, поскольку давно проверено: уличная драка за пару-тройку минут выматывает шибче, чем бой в ринге три раунда по три минуты. И только тут я сообразил, что иду без шапки. Сказал об этом Лешке, а тот отреагировал с задержкой: мол, вот Блюхера, а там и Советская недалеко, считай, пришли.
«Оху ли не любить?»
— …А знаешь, Гена, как мы рыбачили с твоей Сеаткой в детстве?! — Леха немедля перебил вопрос своей дородной супруги, пожелавшей было расспросить нас, «чего такие развеселые да разукрашенные». Мы основательно уселись за накрытый стол, обещавший роскошное пиршество. Отчаянно погнало слюну: видов десять рыбы — соленая, жареная, вареная, маринованная, несколько вариантов рыбы в различных соусах; дальше дикоросы, одних только грибов… — стол ломится. Это Сахалин, и это чудо-хозяйка.
— …На «кочке» при известной доле проворства хозяйствовать легко, как мало где, — втолковала мне, растерявшемуся от обилия и разнообразия первоклассной еды, Ирина, благоверная моего недавнего визави.
— …Так вот… — крякнув после первой, увлеченно стал рассказывать Леха, которому Ирина уже успела наложить на шею нетугую повязку, а физиономию подштукатурила-подмазала. Помогла навести марафет и мне. При этом мстительно хихикает и не зло ругает нас, «старых дурней», что-де ввязались в драку с охинскими уголовными придурками: поняла нас по-своему. — …Так вот!.. — на эмоциональном подъеме рассказывает Леха, к которому вернулась прежняя громкость. — …Моя Ирина и Сеатка, ее одноклассница, идут по берегу, а я в костюме от химкомплекта забредаю поглубже и шугаю рыбу, камбала шарахается к берегу, а тут ловкие девчонки ее и хватают. Скажи, Ир, ловкие, а?! Ты вон меня отхватила, а Сеатка — Генку. Тоже парень ничего так, резкий! Пральна грю?! — Лешка подмигивает мне.
— …Женился б он на Сеатке. Поглядите-ка на него, люди добрые, — пантерой рычит «строгая» Ирина, отчаянная брюнетка, на уже известные мне сентенции мужа про Лехину к Сеате неразделенную любовь. — Ой, умора. Она вон звезда на телевидении, иногда по центральному показуют! — воздела Ирина руки к небу. — Вся Оха на ушах. А ты кто?! Водила, таксующий на дрободайке. Какие у тя за душой подвиги, Антоний хренов, чтобы претендовать на Клеопатру, какой такой шанец есть? И потом ты сначала спроси самого Генку — легко ли ему с той звездной?! Она и в школе уже была не подарок. Хоть мне и подруга самая что ни есть центральная. А возьми эту ее первую эротическую песню. Ведь подумайте: такое сочинить в седьмом классе! На нее и наш придурошный физрук стал смотреть как-то…
— …Глаза обоссанные… — Леха помог жене найти нужное слово и поглядывает на нее заискивающе. — Пральна грю?
— Вот-вот. Именно…
— Но мы, слышь, Ген… — Дотянувшись через весь немаленький стол, Леха жестко схватил меня клешней за рукав свитера. — …с пацанами устроили ему темную, и он быстро забыл про физкультуру и с острова до того шустро слинял, что и за съемную жилуху забыл за три месяца заплатить. Зато, Ирин, пральна грю, народ ее песню уже три десятка лет поет? Народная Сеатка у нас, слышь, Ген. — Захмелевший Леха снял со стены видавшую виды гитару, приобнял ее и запел. Игруля он тот еще, но голос сильный, приятный, с характерной мокротцей. Вот тут он хорош. А в монологе — нестерпим, поскольку ничуть не готов сокращать: что в башке намешал, то и вывалил собеседнику на голову. Когда воспринимаешь его болтовню как фон — жить можно. Но ведь он все время требует ответить на ключевой вопрос: «Пральна грю?!» Так что приходится контролировать, придерживать нить разговора, чтобы не обидеть, когда задаст сакраментальный вопрос: «…Пральна грю?»
О раннем Сеаткином успехе у мужиков в Охе, о нешуточных борениях и суете вокруг ее либидо, о роковых песняках на ее стихи — это для меня стало неприятным откровением. Я изрядно хватил из стакана. Потом еще и еще. Захмелел. Между тем симпатичные мне хозяева затянули бодренькое. То самое раннее Сеаткино, названное первым озорным поэтическим опытом и ставшее народным. Там первые строчки первой строфы почти невинны, хоть их считают эротическими, а заканчивается строфа так:
…Оху ли не любить… Оха — прекрасный город…
Но дальше круче. Уже следующую строфу по смыслу текстом невинным, или даже текстом эротического содержания, не назовешь. А заканчивается она вполне взросло:
… А хули не любить… Оха — прекрасный город…
Застолье продлилось за полночь, на огонек приходят какие-то люди, исчезают, возвращаются. Весело тут, в точности как в нашей с Сеаткой городской квартире. Гитара. Песняки. Сеаткин припев — обязательно хором, всеми наличествующими силами, и кто громче. А мне взгрустнулось. Неотвязно вертятся в голове дурацкие строчки длиннющей, не менее восьми строф, песни, припевом у которой легко запоминающаяся строка. Причем первая строфа с позиции морали самая безобидная. Дальше бесстыдная эротика вплоть до жесткого порно. Гости с удовольствием подхватывают, подпевают Лешке. А тот раздухарился не в шутку, меняет порванные струны — и шабаш разгорается с новой силой. Вот и накатывают думки одна депрессивней другой.
Я прилег, где постелила Ирина. Явилась Ч. Принялась травить докладом, напомнив всуе рассказанное Лехой. Как еще совсем юная Сеата ездила вместе с местным классиком поэтом, мужиком не первой свежести, по творческим семинарам да по редакциям за пределы острова. На месяцы теряли ее родители, а мобильной связи тогда еще не было. Я тотчас прогнал Чумичку. В этот раз не спорила, поскольку видит, сколь мне хреново. «Здесь, в Охе, в Доме культуры, — стал я прикидывать, — с архитектурой в вычурно-греческом стиле, на манер Акрополя, спроектированном, наверно, нетрезвым специалистом из ссыльных, могла бы работать Сеата. А Мухин, приходя из океанского похода, всякий раз возвращался бы в их теплое гнездышко. В какой-то момент появились бы дети, и семейная жизнь взяла бы свое. Тут в открытом море лед до июня, а летом айсберги. На льду рыбаки ловят корюшку, в другое время без счета и проблем — лососевые, камбала, навага, окунь, минтай и даже палтус. Сеата наверняка была бы среди рыбачек, они тут промышляют корюшку на льду в открытом море наравне с мужиками. Она азартная. Вокруг красота неописуемая: роскошный смешанный лес, высоченные сосны, ели, рябина, диковинный крупнющий островной шиповник, какого нигде больше нет. Пропасть грибов, ягод. Живи и радуйся. Но Мухина перевели на Камчатку. Или от греха сам попросил о переводе? При такой-то мегапопулярности глубоко… очень глубоко одаренной юной да красивой супружницы. Как бы то ни было, Сеата отправилась вслед за ним. А там Лариоша собственной персоной…»
Плетнев — Кук
С такими громкими хозяевами не разоспишься. Несколько раз меня настоятельно возвращали назад к столу. Аккурат перед припевом. «Без тебя, Генка, водяра не идет. Пральна грю?» — спрашивает громкий Леха ошалевших от выпитого гостей. В очередной раз отпросившись из-за стола, поскольку от хозяйских монологов гудит в голове еще больше, чем от пиндюлины того проворного шкафа в ермолке, я прилег на отведенной мне кровати и попытался уснуть. Не спится. Отчего-то вспомнил, как впервые встретились Сеата и Сашка Плетнев — до срочной службы мой самый закадычный друг. Сашка единственный человек в мире, которому я завидовал. Совсем чуть-чуть. В других случаях — еще в юности с собой на этот счет договорился раз и навсегда. Считаю, завидовать — это само по себе иррационально и контрпродуктивно, словом, не стоит, поскольку вредно для здоровья. Но Сашке завидовал. Спокойно, с пониманием, что элементарно человеку Бог плюнул на макушку и с трепетом растер. Изредка случается. Батя видел, все понимал, успокаивал: «Ничего, сынка, бывает. Ото рождаются такие пацаны в каждом колхозе раз за два века. Но ты, ото Генка, тоже не из последних… в нашем колхозе». Словом, по поводу без малого официально признанной плетневской гениальности я не истерил, козней не чинил, не желал другу зла, не лез из кожи вон, чтобы срочно догнать и перегнать, волос в интимных труднодоступных местах от злобного отчаяния не рвал, да и было их, волос, немного. Ничего такого в помине не было. Отвечаю. Саня — лучший ученик нашей Душковской школы всех времен. Блестящий человек. До восьмого класса мы учились вместе, он в классе безусловно первый, я — прочно второй. Затем последовала серия областных олимпиад, мероприятий, смотрин по математике, Сашку признают лучшим, и он уезжает в Новосибирск в Академгородок, где и заканчивает школу. Отношения мы поддерживаем, и наша дружба лишь крепнет. Когда приезжает на каникулы — мы не разлей вода у меня в Благовещенске. И площадка всегда принимает: и мать, и отец к нашей пацанячьей дружбе относились с не меньшим трепетом. Иногда, вишь, Плетя отпросится к родителям в Душки, но, смотришь, летит назад, ко мне в город. Когда уезжает в свой Новосибирск — расстаемся, будто навек. Затем Бауманка. Кандидатская в двадцать пять, докторская готова в тридцать один. Почти светило. Сам он, правда, понимая мотив душевных метаний завистников, великодушно через меня их успокаивал: «Нет, не гений и пока еще не светило, ничего такого я не открыл, за совершенное мной Нобелевку не дают в принципе». Эта его не деланная и не показная скромность приземляла меня всякий раз, когда вдруг, случалось, вздерну носик — снял удачный фильм, демонстрируют мою шедеврачу по центральному телевидению, да мало ли? Словом, Плетя — Глыба — лечебный для меня человек. Но появились в моей жизни Сеата и Сергей Фаскудинов, и что куда делось. В деталях, запахах помню нашу первую встречу после дембеля. Я привез Сеату к родителям, Плетнев перешел на четвертый курс. Почти выпускник престижного вуза, математик от Бога, встречаемся у нас в Благовещенске в центре у памятника Леннону (придумал Сашка). Сеатка сидит на приступке под Ильичом и болтает ногами в голубых босоножках — свежая, яркая, красивая, манкая. Забил стрелку, ждем прихода моего друга. Я в нетерпенье: понравится ли Сеатка другу, одобрит ли? Подходит Сашка — и, нет, не обнимаемся, как это было всегда, он будто потерял дар речи. Я, помнится, моментально сориентировался, схитрил, отрекомендовал Глыбу как гостя из Соединенных Штатов: мол, Гэри Кук, без года выпускник Йеля, стажируется в пединституте, пытается учить русский, пока ничего не получается.
— На каком факультете учитесь? — на языке Шекспира спрашивает его Сеата.
— Информационные технологии, — в растерянности морщит лоб недостаточно уверенный в своем английском Кук.
— Не слышала, чтобы был такой факультет в Йеле, — озадаченно смотрит на гостя города и страны Сеата: мол, что-то здесь не так.
— На самом деле он называется чуть иначе… — устанавливает поправочный коэффициент фальшивый американец.
— М-м-м, что-то не нравится мне и ваш йельский акцент. Уж больно смахивает на нижегородско-французский-душковский. Пару лет назад приезжал сюда носитель языка как раз той территории, — с подозрением смотрит Сеата на импортного студента.
— Знаете, возможно. Все никак не поборю акцент. Мои родители из русских эмигрантов…
— Не из белоказаков, случайно? Давно же вы живете на этом свете. Не устали? — раздосадованная Сеата уже почти раскрыла заговор. Но продолжает диалог. — И что, как вам в Благовещенске?
— Дыра дырой. Тупик, одним словом. Он и находится, как я слышал, в тупике Транссиба. — Сашка поборол застенчивость, включился и выдал по-английски про город, где самые красивые девчонки в мире. Сеата зарделась, справедливо приняв сентенцию на свой счет.
— …Здесь на набережной, длиной в семь километров двести метров она лучшая. Это точно, — с гордостью отметил я, встряв в разговор и блеснув знанием английского, который у меня тогда был куда приличней, чем у Глыбы.
— Уж не дурнее ваших, душковских? — подначила рафинированного «американца» Сеата. И они перешли на русский.
И всё. Они от меня отгородились, отключились, ситуация вышла из-под контроля. Я для них уже и не существую. Пять минут «парят, витают», десять, двадцать. Ну сколько можно?! Он, конечно, уже почти выпускник престижного вуза, а я только абитура педвуза заштатного городишки, но рука у меня, извините, тяжелая и быстрая. Словом, кое-как отодрал Сеату от Глыбы-Кука. То есть, конечно, от Плетнева. Тем же днем, изобразив на мордахе наивность, она спросила меня:
— А ведь «американец», судя по выговору, из твоих Душков? Я про мужичонку с мордуленцией вологодского сыродела… Он женат?
С той минуты мне значительно добавилось головняка, поскольку Плетя только на первый взгляд застенчивый наивный простачок. Словом, держу Сеату подальше от Гэри. Кук понимает это, посему наша дружба несколько истаяла. Остались хорошие товарищеские отношения. Это легко: Кук в Москве и далее везде по миру. Сначала в Соединенных Штатах и Канаде, затем в Европе, в Швейцарии. «Деньги прячу». — «Чьи?! От кого?!» Словом, он ТАМ обретается. Мы с Сеатой — в нашем Мухосранске и никуда особо не стремимся. Впрочем, так было до поры. Пока математик не превратился в бизнесмена, что и отодвинуло защиту докторской до времени, когда у него денег будет ну очень много. Он приезжал другом, и я принимал его как друга, и жесты все его как один дружеские. Например, предложил запросто: мол, дай шапку, насыплю гульденов на черный джип. Я отказал. Нечего дружбу шальными деньгами марать. Затем у него появился интерес в Приамурье: а именно — месторождение коренного золота. Начались поиски инвестора. Затем доразведка месторождения по флангам. А следом началось строительство золотоизвлекательной фабрики.
…Сейчас, лежа на кровати в доме моего дальнего родственника через Сеату, я подумал: все мои друзья и товарищи — и Сёма Огольцов, и Серега Субботин, и Гэри Кук, и Вэн Бо — достойнейшие люди. Но отчего, стоит между нами возникнуть Сеате, — и куда всё девается? Может, действительно на ней злой рок, некая черная отметина? Неспроста ведь между нами постоянно шарахается странная Чумичка. И еще одно. Вон Леха рассказывает, что, перед тем как Сеаткиному отцу шагнуть под железнодорожный состав, батяня вроде как сделал завещание: «Мужики! А ведь здорово придумано — назвать дочку странным именем?! Может, Ермошка обмишурится, перепутает все, и тогда хоть дочка останется живой и род как-то продолжится, не в фамилии, так в крови?!» Знает ли все это сама Сеата? Что знает? Смогу ли теперь спросить ее об этом? Если верить Ч, выходит, Сашка Плетнев-Кук бросился в последний и решительный бой: увез ее в Швейцарию. Куда еще он увезет ее от меня, ведь у самого семья, дети?
Я привстал, включил настольную лампу и принялся рассматривать физиономию в зеркале. Да-а, нехило, ярко помог ребятам из училища, от всей души и невзирая на лица.
«Опустела без тебя земля»
…Вернулся в Невельск и приступил к работе ровно к разбору персонального дела бригадирши Михайловны. Мне неведомо, какие проблемы и трагедии случались у нее в прежней жизни, однако она сорвалась в запой ровно в день моего отъезда со Светланой на поиск следов Фаскудинова. Похоже, Михайловна опытная запойная, поскольку делала она все, как мне тотчас по приезде доложила Виктория, правильно: с вечера крепко набралась, утром догналась, не вышла на работу, не вышла и на второй день. На четвертый день явилась на объект пьяной. Инженер приказал доставить ее домой, и мужики, Ярик и Лука — за ноги, Орехов и Отморозок — за руки, с заметным удовольствием, четко отпечатавшимся на испитых мордах, волокут ее на глазах у не менее счастливой публики из нашей бригады. Скажи теперь, что народ бригадира обожает и не готов носить на руках — в глаз пальцем ткнут и не посочувствуют. Вынесли Михайловну за ворота, и вся эта ватага скрылась из виду. Возможно, следовало как-то вмешаться, поговорить с начальством, что ли. Однако я не сделал этого. А ведь при таком развитии событий, можно не сомневаться, что Ярики и карманы обчистят (у Михайловны деньги обычно при себе, я сам стрелял у нее неоднова), и телефон умыкнут, и погужуют пару дней на честно добытое. Я с Михайловной не целовался, ничего не обещал, как не целовался с укушенным гадюкой Чугунком на артельском участке, и вот теперь на душе досада, от которой не знаешь, куда деться. Выходит, эти оппортунисты из моей комнаты довели-таки бригадиршу до запоя. Теперь ее наверняка отправят на материк, как отправляют одного за другим спившихся мужиков.
Ярики по очереди возвращаются, шарахаются по стройке, по делам, явно не связанным со строительством, по очереди же заглядывают ко мне в комнату, где я штукатурю вместе с девчонками. Видят, сколь талантливо расписана моя физиономия. По этому поводу по очереди же выражают удовлетворение: поглядите, братцы, нашлись-таки на острове люди, не смирившиеся с тем, что по кочке ходит, не спотыкаясь такой вот урод, как Ларионов. По очереди же напоминают мне, уроду, что о смене бригадира поднимают вопрос уже месяц и вот наконец «хлюзда на правду навела». Ну а я с удовольствием поштукатурил до обеда, руки соскучились по нехитрой работе, шпатель летает по стене. Рядом Виктория и Изольда. Сели рядком, пообедали принесенным с собой. Сил у меня все меньше: понимаю, что заболеваю, и отдаю себе отчет в том, что по-легкому — насморком либо бронхитом — в этот раз мне не отделаться. Еще борются в моем организме с проявившей себя болезнью силы сопротивления, однако давление нешуточное, наши уступают. Надо будет сходить к Светлане помыться перед дорогой да попариться в баньке, которую она расхваливала, пока ехали серпантинами до Ногликов. Прилег вздремнуть. А девчонки, объевшись лапши быстрого приготовления, сытые, лениво затянули бригадную песню.
Опустела без тебя земля,
Как мне несколько часов прожить?
Так же падает листва в садах,
И куда-то все спешат такси.
Только пусто на земле одной без тебя…
Очевидно, что никакой трагедии в грехопадении Михайловны ни та, ни другая не увидели. В их настроениях ощущается даже некоторый подъем. Девчурки озорно переглянулись и продолжили так вдохновенно, что, засыпая, кажется, слышу бульканье простокваши в их желудках, а лапша быстрого приготовления, при одном только упоминании о которой у меня на вахте рвотный рефлекс, легла в их желудках куда надо.
…А ты, ты летишь, и тебе
Дарят звезды свою нежность…
Задремал. Приснился мне мент Коля Земан-Рыжий. Вроде штукатурю на втором этаже, выглядываю в окно посмотреть на море, бьющее волной в пирс рядом, в каких-то восьми-десяти шагах, и вижу: группой захвата руководит Рыжий, а спецназовцы в камуфляжных одеждах, бронежилетах да пуленепробиваемых касках окружают здание. Я тотчас сообразил, что бригада — за мной, не раздумывая ломлюсь в закрытое окно, падаю на землю, стекло сыплется на голову, образуются глубокие раны, истекаю кровью, в точности как истекал кровью у меня в прихожей Мухин. На меня набрасываются ребята из группы захвата, я бьюсь с ними изо всех сил. Пускаю в ход орудие главного калибра — арматурный прут, однако силы отчаянно не равны. Дюжие ребята заламывают руки за спину, набрасывают браслеты. Ничего, ничего у меня не получается. От отчаяния плачу и бестолково — абсолютно выдавая себя, а значит, и Фаскудинова, и Сеатку, и Милю, и ее ребят, и отца, и бабушку Анну Холодову, и память матери — кричу: мол, я не виноват, Мухин притащился ко мне домой самостийно, никто его не звал и не ждал. И вообще, у него в голове поселился Ермошка, можете проверить. А я решил, что в сговоре с тем Ермошкой они избили мою жену, ведь Сеата лежала на полу перед ними, потерявшая дар речи, несчастная, почти мертвая, а за нее я порву любого. Меня бьют. Будто со стороны — вижу себя, как вздрагивает под ударами мое тело. Отключаюсь. А очнувшись, будто вижу серые в мелкую крапинку глаза склонившегося надо мной Ярика, его глаза странные — в пол-лица: «Я же говорил, что он невменяем, тащ старший лейтенант. Это я сообщил в областное управление милиции, что Лариоша тут, — подобострастно, переломившись в поклоне, смешно приложив ладошку к шапке — отдав уголовную честь менту, доложил Яр. — Отметьте в приказе, тырдын-тырдын-тырда, пожалуйста, — нижайше просит стукач Земана. И следом «приписочка»: — …Медали, мол, и премии вашей поганой за услугу не приму, а вот когда заметут и будет корячить новый срок, так не забудьте же, скажите где надо, чтобы скостили хоть немного. За заслуги перед вашим ведомством. Оно, конечно, что пятерик, что червончик — одна фигня, только вид сбоку, но все же…»
Очнулся ото сна, оглядываюсь по сторонам и не могу понять, где я. Плачу, как ребенок, битая морда моя мокра. Наверно, залился слезьми от обиды, что мне наподдали, а сделать ничего не смог. Воровато утер мокрые щеки, сморкнулся в край футболки под распахнутой рабочей курткой. Рядом, в трех метрах от пола, на подмостьях, собранных из легких металлических труб, сидят Вика и Изольда. Золя склонилась надо мной и сочувствующе говорит:
— Ну и видок же у тебя, Генка. И вот такое… я, дура набитая, полюбила всем сердцем в самый первый денечек, так что едва не отдалась, — привычно приврала симпатичная мне штукатурка. — Шибко тревожный у тебя сон, братишка. Это и неудивительно. Угадай, что мужики творили в твое отсутствие, пока катался на джипе с размалеванной капиталисткой по живописным окрестностям да маял её? — на мстительной ноте стала рассказывать Изольда, чуть было не ставшая моей гражданской женой. — …Когда мы ехали на работу, они бросали в народ лозунги про тебя — матерщинные, гадкие, раскачивали наш битком набитый автобус и орали хором: «Тела! Тела! Тела!» И другие мужики в автобусе, веришь, сидят, будто пришибленные. Словно бежать готовые, как потерпевшие. Да вы же мужики! Только цыкни на этих ушлёпков разик — и заткнутся! Не так, что ли? — До краев переполненная негодованием, сопереживая, Золя вопрошает, глядя мне в глаза. А Вика, скорее сочувствуя, чем мстя, в развитие темы спросила:
— Страшно, Гена?
— Страшно, — кивнул я, словно бы мне не хотелось мучиться в поисках подтверждающей непреложную истину сентенции. — Страшно приснившееся. Прямо сюрреализм. А новое слово занесу в словарик. «Ушлёпок» — пробую на язык филологическое обретение. Эвфемизм, конечно. Но ёмкий.
— А ты зря не переживай. Я им сказала, что Генка наш, а не их, и нам решать, что с им делать, — добавила Вика, настроенная не столь злобно, как Изольда. — Я сказала Ярику, что скорее шпателем рожу ему порву, чем отдадим тебя на растерзание, — добавила моя благодетельница. — Ишь, чо удумали, уркаганы, тела Генкиного им!
«Эх, надо было талантливее брать ее в гражданские жены, — посетовал я. — Боюсь, оставшегося ресурса времени мне уже не хватит завоевать ее, чтобы всласть попользовалась мной во благо собственного здоровья, и чтобы сам попользовался ею всласть. А уж я бы не подкачал. Поленился ты, Лариоша, не призвал в помощь изобретательность и вот такого человечка упустил. Да и неведомый мне красавец косая сажень в плечах — военмор-подводник — тоже хорош: ни намека на корпоративную военно-морскую солидарность. Перехватил инициативу, узурпировал сдобные тела…Хорош, определенно хорош военмор, коли Викуся неделю бюллетенила. Еще неделю на работу являлась, будто слегка с прибабахом: на вопросы отвечала несвязно. А когда пела песни с девчатами во время работы, смешно не попадала в ноты. Цените же, девчата, и любите Российский подводный флот!»
— «Тела» моего, говоришь, хотят? Будет им тело… — Всё еще не могу отойти от, должно, вещего сна, сулившего (или предсказавшего) судьбоносные перемены, слова выговариваю несвязно. Эх, не дали досмотреть, что Рыжий предъявил. Может, что-то про Сергея новенькое, а? Не просто же так приснилось. Вон эвенк Костя приснился мне с выбитым глазом, а через неделю узнаю — вправду глаз ему бог охоты Продя вынул. Однако обиднее всего то, что Ярик злобно пнул меня в присутствии старлея и тому хоть бы хны. Беззаконие, самосуд, попрание практики презумпции! Хоть и во сне, а обидно. И мне остро захотелось найти и наказать Ярика. Однако фраера поблизости не оказалось.
— Тела хотят, так пусть возьмут его. — Я спустился с подмостий вниз, вышел на двор и принялся искать добрый арматурный прут, чтобы килограмма на три-четыре: таким и орудовать легко, и по алчущей моего падения башке приложишься уверенно, с пользой. Пришел к сварщику, принес метровый обрезок тридцатой арматуры и попросил отрезать шестьдесят сантиметров. Сунул еще горячий прут в рукав рабочей куртки, прикинул. Тяжеловато? В самый раз. В руке при необходимости он окажется в секунду, а там поглядим, кто кого. Трезвая мысль о том, что через это орудие возмездия я вполне благополучно могу застрять на острове лет на десять-пятнадцать, не явилась. Правду, что ли, говорят, будто в кефире имеется алкогольный градус? Да и ангел-хранитель предательски молчит. Нет, воистину следует поменять эту подругу на толкового мужика, способного и готового и подсказать, и направить куда следует. Я сам уже болею, оттого и не могу побороть в себе острого желания, чтобы разом и не в шутку заболели еще четверо.
Вышел на причал, посмотрел на волны, неспешно накатывающие на берег, на рыболовное судно. Оно там вдалеке, за молом, образованным огромными валунами и крупным щебнем, и едва различимо отсюда. Глянул на этот безумный аквамариновый цвет моря и постепенно прихожу к пьяной мысли заболевшего человека, что мне ничуть не хочется ни подохнуть, ни сгнить в тюрьме здесь, «на кочке». Между тем борьба в расплавленном мозгу не прекращается, берет верх другая сила. «Буду бить осторожно и только когда совсем уж невежливо попросят», — решаю я. Словом, не стал «заморачиваться», выражаясь в духе того же Ярика и других лузеров из компашки. Отпустил себя, как делал обычно в положении, когда меня загоняли в патовую ситуацию, помня о простой вещи: из любого поначалу, казалось бы, несимпатичного положения в итоге неизменно выходил с честью — без потери лица. Хотя в этот раз я несколько рискую потерять лицо, все-таки четверо на одного. Многовато.
…Так же пусто было на земле
И когда летал Экзюпери,
Так же падала листва в садах,
И придумать не могла земля,
Как прожить ей без него, пока он летал…
— задушевно выводят милые девчонки. Примостившись рядышком, подхватил мотив.
…Я сиганул с подмостий вниз озорно и дурашливо, как прыгнул бы мальчишка-старшеклассник, желая произвести впечатление на подруг. На ногах не удержался, кувыркнулся на полу. Девчонки охнули:
— И так вон мордаху разукрасили, а тебе все мало, актеришка погорелого театру.
Я поднялся, и тут мне пришла идея.
— Девчонки, может, на прощанье устроим хоровое пение? — потирая ушибленное колено, радостно озвучил идею. — «...И обе звезды отдали ему свою нежность…» — верлибрально улучшил казавшийся безупречным песенный стих.
— И это сокровище, слышь, Викусь, мы будем защищать от нападок колхозных однояйцовых быков до последнего, ушлёпки набитые, — объявила программу Изольда.
— Изольда, как ты объяснишь значение слова «ушлёпок»? — спросил я боевую подругу, понимая, что «филолухическое» обретение останется со мной довеку — в анналах, так сказать.
— Ну, это…
— …Неспособный что-либо полезное делать собственными руками? — неуверенно предложила свой вариант Виктория.
— Ну и, конечно… — напряглась Изольда.
— …придурок? — добавила Вика.
— А самое главное — вот что…
— …Стихийное бедствие для жены, детей и собственных родителей! — поставила точку находчивая Виктория.
— И первое, и второе, и третье! — сорвалась от негодования Золя. — А главное — застрямец! Стрёмный то есть.
Понятно, прежде всего мне самому следовало что-то предпринять. Сражаться? В моем теперешнем состоянии — неумно. Для начала в тот же день после работы я собрал майдан и с разрешения коменданта перебрался в комнатушку по соседству, в которой обретается странноватый мужичонка лет сорока пяти. Вася. Речь его напоминает толчение дерьма в ступе, и мне все время хочется попросить его вынуть изо рта то, что нешуточно мешает говорить. Новоселу Василий не возрадовался, поскольку молва-сука твердит, будто дни мои сочтены, а кому охота попасть под раздачу заодно с человеком обреченным. Однако я нахально занял койку у окна и стал раскладывать вещи по тумбочкам, дав понять, что «комбэк» отключен, то бишь все варианты моего возвращения туда, откуда я пришел, мной попросту не рассматриваются. Сосед обиделся и далее, очевидно игнорируя меня, молча смотрит фильмы по привезенной из дому компактной видеоустановке.
Поев ненавистной лапши быстрого приготовления с вареной колбасой и запив плохоньким дешевым чаем, словом, получив из теплых рук матери-жизни сатисфакцию, прилег на койку, сунул руку под матрас, нащупал арматурный прут и принялся уговаривать себя уснуть. Засыпая, периферией сознания едва улавливаю суету в комнате. Перманентно и без стука людишки входят за какой-то малой надобностью. Затем Вася закрывает дверь на ключ, следом кто-то настойчиво стучит, входят другие люди, выговаривают Васе за то, что закрывает дверь на ключ. С характерным шипением открываются бутыли с пивом, народ празднует. Другие люди уходят, Вася закрывает дверь на ключ. Тут же третьи люди не менее настойчиво, чем первые и вторые, стучат в дверь. Вася отворяет. Ему недовольно выговаривают за то, что закрыл дверь на ключ, с характерным звуком открывается баллон пива. Празднуют. Третьи люди уходят. И далее все по той же схеме. Ничего нового. Все как обычно и с приходом четвертых людей, и пятых, и шестых, и тех, что пришли за ними. То же происходило и в комнате, койку в которой я занимал еще вчера. Делать нечего, раз в мире ничего не меняется, я повернулся лицом к стене, обнял металлический прут и уснул.
Примерно в шесть утра раздался звонок по мобильному, в раздражении — толком поспать не удалось — нажимаю зеленую кнопку, тотчас прикинув, что это звонит кто-то из тех: до утра пили, набирались храбрости и вот наконец решились забить мне стрелку. Я меньше всего ожидал, что в шесть — в Благовещенске четыре — позвонит Рыжий старлей. Земан.
— Ты где? На Сахалине? Есть новости про Фаскудинова…
— Живой?! — тотчас перебил я ночного звонаря.
— Новости такие, что скорее живой, чем мертвый. Приезжай. Вместе прикинем.
И все. Больше ни слова, ни полслова. Что значит «вместе прикинем»? Прикинем, жив наполовину или мертв не совсем? Ох уж эти поэты-песенники — «мусора»! Вышел в длинный общежитский коридор и направился в самый конец его, в умывальник. Меня шатает. Навстречу валит Лука, но я настолько заряжен новостью, что отреагировал на него как на предмет неодушевленный. Лука шарахнулся в сторону, как шарахается истребитель от врага, без тени сомнения атакующего в лоб. «И с таким настроением они хотят наказать меня вчетвером? Таких я свалю и шестерых!»
Дождавшись утра, отправился в контору, требовалось согласовать с начальством прерывание договора по вахте, получить хоть какие-то деньги на дорогу домой. Разумеется, расспросили, где приобрел «красоту». Отшутился неизобретательно. Глянул в зеркальце на столе в приемной — действительно, хорош. Упорно расспросили, почему вдруг уезжаю, поскольку работником меня считали неплохим. С алкашами расстаются легко и без выходного пособия. Конвейер отлажен: тридцать привезли — десять выгнали в первый месяц, еще пять — во второй, еще пять — в третий, в сухом остатке шлиховое золото — мелкие самородки да золотой песок, как зерна злаковых. Это про баб. «У меня, похоже, менингит», — соврал я. Во мне действительно развивается некая болезнь, но поскольку я никогда прежде не болел, то и назвал самую страшную, на мой взгляд, болезнь, чтобы отпустили наверняка. Я еще не понимаю, что головные боли, замутнение сознания, когда приседаю к ведру с штукатурным раствором, не слишком повышенная температура — это и есть развивающийся менингит. Позднее, анализируя, я пришел к выводу, что болезнь взяла меня по совокупности: невротическая составляющая — одно, другое — простыл, пока мотался вместе со Светланой в поисках известий о Фаскудинове. И потом эта битва при Охе! Все сошлось в одной точке. К обеду меня уже шатает. Главный инженер увидел меня таким и инструмента и с участием поинтересовался:
— А ты вообще сможешь доехать домой самостоятельно? Вон, гляжу, как болтает, а? Если б не знал, что мужик ты приличный, попер бы со стройки как пьяного. На самолет? Нет, на самолет денег дать не можем. Не положено. Ты ведь прервал контракт по собственной инициативе. Порядок такой. Извини. Можешь доехать до Холмска. Там паром до Ванино. И сутки поездом до Хабаровска. А там еще сутки — и ты дома, — дал мне расклад инженер. И заключил: — Может, лучше здесь поболеть. Что? Нет врачей? А и действительно, в городке нет узких специалистов. Один терапевт. Не желают специалисты ехать на Сахалин и на острова.
Решив вопросы, вышел из конторы и направился на объект, чтобы попрощаться с девчонками. Повстречался Орехов.
— Ну что, бежишь? — презирая, процедил он сквозь зубы.
— Коли зудит в гузне и этакой новостью хочется гузно почесать, почеши и продолжай считать, что бегу, — легко соглашаюсь. — Конечно, до колик в мочевом пузыре хочется повоспитывать вас. Да, чую, не хватит нынче ни сил, ни времени, — махнул я рукой и зашагал дальше. Меня шатает, в течении болезни все идет по нарастающей, теперь вон даже веки больно открыть.
— Мы тоже тут прикинули: не хватит у тебя силенок. Не должно. А и хватило бы, я на досуге перо спроворил, на киче так гениально не получалось. А ведь там времечка было поболя, — вдогон мне высказался о наболевшем Яр.
— А и хватило бы сил, что толку, — обернувшись, пытаюсь поделиться умозаключением, рожденным в воспаленном мозгу. — Можно поучить, — упорно твержу я, и меня шатает. — Можно. Да что толку. Вас даже планетарный катаклизм, землетрясение в восемь баллов ничему не научит. Полный отстой.
— Как знаешь. Как знаешь, — многозначительно подытожил Яр. Но на этой ноте, видно, ему не очень-то хотелось закончить. Вернется в комнату, там спросят: ну, что сказал Лариоша? А что ответить — мол, послал? И оппонент проговорился: — А у нас на тебя был план. Ты мог бы оправдаться перед нами, передо мной, в-главных, искупить свою вину — за цветочки стрёмным бабам, за мордобой, так сказать. Я бы простил. Лука говорит, мол, у Гендяя у одного из нас всех квартира в Благовещенске, а у Луки план. Классный план. Даже я до такого не допер. Выходит, у Луки умище пошибче моего будет. Он предлагает, чтоб ты открыл в Благе офис по набору людишек на вахту. Набрал человек с полсотни, взял с каждого долларов по сто, по сто пятьдесят — следом другую банду набираешь за те же бобосы, потом еще и еще, затем офис закрыл и свалил. Через месяц открывай другой офис. А денежки поровну. За пару лет можно каждому по квартире заработать, и, главное, руки чистые. Спросят власти — что за дела? А ты им: не получилось, господа, вроде с путевыми людями договаривались, вроде и договорились, а не срослось. Бывает. За такое срока не дают, вона некоторые миллиардами в валюте ворочают и людей кидают, а всё с рук сходит…
— …Как идея? — подключился к разговору подошедший Орех.
— Хреновая, — сколь возможно кротко и без вызова даю оценку.
— Обоснуй, где хреново.
Хотелось обойтись без анализа, но, коли попросили, надо уважить.
— Вы же хотите «обувать» на потоке таких же простодырых крестьян, как сами. А это удел аутсайдеров, лузеров. Нобелевскую премию по разделу экономики точно не получите.
— Я же говорил: никакой он не артист, а мент, — снисходительно кивнул на меня Яр, взглядом согласовав свое открытие с Орехом. — Невменяем он. И думает, будто поганый мент. Прикинь, Орех, почему он нам про себя ничо не рассказывает? А потому не рассказывает, что крепко досталось от него нашему брату. Скрывает. Боится!
Я шагнул мимо философствующего Ярика, при этом наступив ему на опрометчиво выставленную ногу в давно замученной вечно немытой стопой тапке. Сам бы я за такое вдогон засандалил обидчику пинка, кто б там ни был, а эти, видно, все еще не созрели, все еще готовят себя. Прямо какие-то вечнозеленые, будто бледненькие комнатные растения в дешевых пластмассовых горшках. Полоса сплошных разочарований в людях. Что за остров такой. «Кочка»! Мне даже стало чуточку жаль себя. Хотя, как утверждает жена, не отличаюсь капризной жалостью к собственной персоне.
«Моя ботаника»
Между тем остро хочется сделать себе что-то приятное. Ну правда, заслужил. Немного волнуясь, звоню Светлане. Стыдно: последний раз общались по телефону перед посадкой в рейсовый автобус в Охе: доложил о результатах экспедиции. Пять дней прошло. А вот понадобилась — и звоню. Она умная, мудрая, она просто сокровище, поймет и простит. Может, и вправду, Лариоша, ты законченный эгоист, или даже альфонс? Ведь по классификации Сеаты выходит — постоянно использую в своекорыстных целях любящих меня женщин. Впрочем, со Светланой мы о любви не говорили, разве что в связи со стихами Сеаты…
— Ты дома?
— На обеде.
— Баню можешь протопить?
— Легко. Считай, включила. Она электрическая. Сауна.
— Я иду?
— Приходи. Мне еще пару часов на работе. Обязательно вернусь. Поболтаем. Кое-что охинские рассказали мне про поэтессу Мухину. Слушай, ну у нее, оказывается, просто кошмарная жизнь: весь род под корень, будто мстит кто. Неужели такова плата за талант, а? Словом, приходи. Тут тетенька покажет, где взять белье, пихтовый веник, то, сё.
Особняк в десяти минутах езды от Невельска. Добрался на такси почти даром. Мне это понравилось, поскольку следовало беречь ресурс. Я надеялся, что обратно к автобусу на Холмск меня подбросит Света. Такой опять же расклад альфонса. Ну, я болею, мне можно.
Действительно, встретила «тетенька». Ладненькая, миленькая. Даже нешуточно больной понимаю это в полной мере. Предложил ей попариться вместе. Видимо, получилось совсем уж серьезно, как приказ, болею ведь, не рассчитал силу убеждения, потому и отказала: «…Мы со Светкой все-таки сестры, она поведала мне, что ты за фрукт…» Любопытно, что могла рассказать о моих фруктовых делах деликатная Света?
Сауна дорого и здорово отделана, находится в цоколе двухэтажного здания «квадратов» эдак в триста общей площади. Солидно. Выходит, выгодно ловить навагу, минтай и треску. О промысле, о рыбе с перерывом на вечер поэзии, посвященный творчеству Мухиной, Света протрещала мозги насквозь, будто бетонную стену перфоратором. Пока ехали до Ногликов.
С пихтовым веником сходил попарился, полежал на полке. Обмылся, полежал на деревянной лавке в предбаннике, отделанном вагонкой из осины. Сходил в парилку еще раз. Осмотрел тело: оно взялось розовыми пятнами, я принялся уговаривать себя, что прямо на глазах выздоравливаю. Приготовился шагнуть за дверь в парилку в третий раз, но задержался в предбаннике, свернул головку бутылке, поискал стаканчик, однако ни стаканчика, ни Светкиной сестры. Припал к горлышку, не успел сделать и пары глотков, как дверь отворилась и вошел высоченный мужик, заслонив собой свет с веранды.
— Этот, что ли, новый Светкин ухажер?! — спросил огромный мужик суетящуюся рядом «сестру».
— Витюш, ну я-то почем знаю? — еще больше засуетилась та, взяв нотку виноватую, жалостливую.
— Слышь, я тебя уволю, — выказал неагрессивное недовольство амбал. — Выходит, многовато я те плачу. Да и толку от тебя… Хоть раз бы доложила хоть что-то про Светку! У-уво-о-лю-у! — мужик раскрыл и поднял ладонь над головой прислуги так, будто хотел взять стриженную под тинэйджера башкульку пятипальпами и покрутить туда-сюда, пока в позвоночнике не хрустнет, — для вразумления, разумеется. «Сестра» ойкнула, будто от физической боли, и присела. Видать, опыт экзекуции имеется. Суровый мушшина.
— Нет, ну ты мне все-таки скажи: именно этот побитый задохлик цветами задаривает мою или другой кто?! — Испрашиваемая от психологического давления замечательного гиганта аж присела на корточки и заскулила. А тот обратился уже ко мне:
— Слышь, герой-полюбовник, выходит, ты уже месяц Светку цветами… того…?! — сурово выгнул бровь в вопросе амбал.
— Да я… собственно… — кашлянув, мысленно сопроводил по пищеводу принятый на грудь качественный напиток и никак не соображу, как подипломатичнее сказать, что я всего-то раз и подарил куцые цветочки… Да и за какой хрен брать те цветы, когда зарплаты хватает только на прокорм да отправить Карлице немного, чтобы приглядывала за Сеатой. А тут у нее по всему дому такие(!) букеты. Да моя Сеата подобной красоты за всю жизнь не видывала, разве от проклятых богатых поклонников, от коих оборонять ее становится сложнее и сложнее. Здесь, в Светкином дворце, цветов на тысячу долларов!
— Ага, значит, все-таки твоя ботаника… — Взяв себя в руки, вполне успокоившись, великолепный гигант хэмингуэевского типа ухмыльнулся, поскреб лапой недельную щетину с редкими сединками, хмыкнул, критично обозрев мое дремлющее сокровище, и присел рядом на лавку. Бросив мне простыню, кивнул: мол, обернись, — и на сопротивлении вырвал из рук бутылку. Вышел и через секунду вернулся, держа в руках ту же бутылку и пару стаканов. Начислил в стаканы изрядно, не пожадничал. Я приободрился.
— Ладно, не суетись, — кивнул мне, как я теперь понял, хозяин особняка и муж Светы. — Светкин друг — мой друг, — язвительно выдавил из глубины души, должно быть, за годы совместной жизни со Светланой выстраданное. Взял с полки брусок кондового хозяйственного мыла, которое на Красном флоте мы называли собачьим. И принялся строгать мыло раскладным ножом на цепочке, вынутым из кармана брюк. Меня всегда умиляли эти обстоятельные мужички, у которых «складешки» либо на шнурке, либо на цепочке. Такая, знаете ли, трехвековая патриархальная основательность от них исходит! Завидую. Поскольку во мне той основательности ни малой толики: «Сеат, а где пассатижи… Сеат, а где отвертка-крест… где струбцина, где ключ-баллонник?..»
Хэм закончил строгать, со столешницы смахнул мыльную щепу ладонью в другую ладонь и бросил в ближний ко мне стакан. Затем поболтал в граненыше пером ножа, будто размешивая сахар в стакане чая. И уверенным, выдающим недюжинную силу движением двинул стакан с раствором мне.
— Ну, за нас — настоящих мужиков. — Хэм поднял стакан и качнул им в точности как делаем это мы с Серегой, подчеркивая торжественность момента. Но Сереги рядом нет, и это отнюдь не добавило мне праздничного настроя. С Фаскудиновым было бы торжественней, что ли… С Сергеем мы бы фраера свалили и затоптали в два счета: Серый забабахал бы справа, я — слева, а там меси его лежачего ногами! Можно чего-нибудь и отломать, дабы не скакал, как бес. Эй, где ты, друг Серёга-а-а?! Эхе-хе…
Я взял стакан, поскольку понимаю, что этого очень хочется хозяину… положения. Он свои двести граммов махнул легко. Я свои сто пятьдесят с довеском — в муках. Такой дряни я еще не вкушал. Эдак можно мужика сделать презренным трезвенником. Посидели, умно и значительно помолчали. Амбал вылил остатки в свой стакан и махнул в другой раз. Еще поумничали. Молча. Пошел процесс, я заегозил на скамейке. А мудрый Хэм предусмотрительно удалился. Я вышел из предбанника и принялся искать. Глянул в окно — там на улице метель, сугробы. Прикидываю, что если не найду «толчка» здесь, на этаже, то придется сесть в сугроб. Благо вошла прислуга и виновато указала мне на дверь, за которой находится то, что я в отчаянии ищу. Присел на снежно-белый фаянс, вполне отдавая отчет, что сейчас он для меня важнее мира во всем мире, что он единственное мое спасение, он сейчас роднее отца. В этот час «хэ» болезнь даже немного отпустила. «Может, ничего, проскочим…» — подумалось мне, и душевных сил прилило. Но встать не могу, опасаясь, что это может начаться в любую минуту. Какое-то время прошло в ожидании, а потом и началось... Я с ужасом понял, что вернулась Светлана и наверху идет разговор на повышенных тонах. Летает посуда, вазы с цветами, роняют стулья, и каждый не готов уступить другому. Тем временем у меня все получилось. Я счастлив, что произошло без свидетелей, в-главных — без Светланы. Встал под душ, обмылся. Присел для страховки еще раз, а тут и амбал просунул голову в дверь. Сморщился, будто хватил ноздрями паров соляной кислоты, и на пальцах показал: мол, засиделся в гостях, паря, пора валить. Светлану я так и не увидел. И слава Богу. Думаю, смотрела вслед нам сверху, когда вышли во двор, подались за ворота…
Амбал везет меня на новой иномарке, которая ему явно не в пору. Собственно, в пору ему разве что стопятидесятитонный грузовик, в кабине которого недомерку вроде Лариоши можно ходить. Хэм честно, по-товарищески, подвез к общаге, я вышел и, закрывая дверь, спросил его:
— Слышь, зоотехник, Изольду и Викторию знаешь? — Я тотчас сообразил, что выстроил фразу не здорово. Оттого амбал не сразу и врубился. Затем хмыкнул, цинично скривив рот, и процедил сквозь зубы: «Запомни, молочный брат: твои Изольда и Вика — чистой воды шняга. Света — вот это да! Но тебе, ботаник, этого не понять и не узнать… Адьес, камарадос, — небрежно отдал честь герой-подводник. И отвалил.
Я на него не злюсь. С чего бы? Живо представил себе, как сам реагировал бы на мужика в собственной сауне, про которого наверняка ходят сплетни в Невельске как про любовника жены. Отец всю жизнь учит меня из всякой малости извлекать уроки. Мыльный напиток, само собой, надо взять на вооружение. Может, Глыбе-Куку-Плетневу доведется приготовить, да мало ли… Это раз. Второе. Сам я ни за что не позволю такому вот герою-любовнику «ослобониться» в собственном доме. А сделаю так: напоив до рвоты лечебным составом, заставлю надеть пальто задом наперед, вдену штыковую лопату в рукава пальто, прихвачу рукава бечевкой либо скручу изолентой, застегну пуговицы и наподдам кирзой под зад. И гуляй, похотливый кот, где пожелаешь. Пусть на улице от тебя шарахается народ. «Подводник» позволил мне отскочить по-легкому.
…Съездил на объект. Вернулся в общежитие собирать барахлишко. Благо автобусы до Холмска идут часто и добираться не больше двух часов. Я заранее взял билет, чтобы уж наверняка. Однако уехать в этот же день не довелось. Такой(!) форс-мажор и представить сложно. Я, конечно, прикидывал, что Ярики, этот трусливый нерешительный народ, могут как-то сорганизоваться, может, придется задержаться, чтобы расставить точки над «i». Но, как часто бывает, случилось не первое, не второе и не третье, для которого допуск и вероятность были ну совсем уж чудовищно малы, а десятое, и даже сотое из наименее вероятного, и его невозможно предвидеть.
Лариоша. Частная жизнь. 4
© Copyright: Александр Маликов-Аргинский, 2016
Свидетельство о публикации №216101800254
Свидетельство о публикации №216101800254
Рецензии