Исчезнувшее из 6 паззла окончание

...всяких там придурков и реже заходи на этот сайт  С любовью, Серый Волк.
- Так получилось... я об Интернете. Год жизни в совершенной изоляции от внешнего мира. Всё общение - собственные записи и редкие выходы в эфир. Раз в неделю, реже... И даже в эти разы обнаруживать, что твоего отсутствия никто не замечает... Слушай, не бери в голову, меня просто разобрало в какое-то мгновение. Я очень комфортно себя чувствовала замкнутой в своем крохотном мирке. Случайно сорвалась. Вылезла на поверхность, полазила по чужим страничкам, обнаружила, что товарищ, от которого я в свою берлогу спряталась на год, чтобы забыть о его существовании, благополучно обустроил свою личную жизнь. Психанула вдруг неожиданно для себя. Что-то там приписала не очень благостное под его свадебной фотографией. Информация об этом тут же пронеслась по страничкам всех моих друзей(в том числе и мужа). Поняла, что сделала громадную глупость, позволив себе так засветиться... Видишь, как исповеднику тебе все выложила... Интернет тут ни при чем. Я тебя тоже люблю. Нет, не тоже. Просто люблю 
- Спасибо, Иркин, за слово доброе  ! Но я все равно, к тому (женившемуся), тебя приревновал.
- Да всё это в сравнении с нервотрепкой моего замужества - "ку-ку" в глухом лесу  . Вот от какой напасти бежать на край света хочется, а не бегу, смиряю себя... блин, ни одной положительной эмоции... К мужу ревнуй, мучителю... Понимаешь теперь, почему такая к твоим сладким речам стойкая? - себя на место ваших баб ставлю, мне и придумывать ничего не надо, чтоб понять, что они чувствуют, не вылезаю из их шкуры. И-и-эх! коты вы сладострастные, певуны сладкоречивые. И за что я вас так люблю? Наверное, потому что не моё. Своё убить готова... или съесть 
Не передумал дружить-то? А то я так быстро согласилась и тут же кучу соплей своих вывалила?
И всё-таки, спасибо, потешил 






















Тетрадь 7. Октябрь 2005.
2 октября 2005. 2 часа ночи.
Затянувшийся за полночь разговор с подружкой. Оля благодарно откликается на каждый мой приезд готовностью бежать по первому зову. «Мне совсем некем наполниться. Душевные подружки поразъезжались. Общений – одна Матильда, но её бред уже не в силах выносить. Узурпировала всю мою жизнь. Каждый день – или звонки, или приди спасай – у сына зачет. И метусь! Сочинения, домашние, рисование – маме нужен высший балл в табеле ребенка, и этот балл зарабатывает тётя Оля».
Перемываются косточки ни о чем не подозревающей подружки, переключаемся на внутрисемейное. Проблема стара, как наше с ней знакомство. Были в церкви, там мужу посоветовали вычитку в каком-то храме на Холодной горе. Ездили, стояли на коленях, помогло бы, да надолго ли хватит. Старший сын стыдится родни.
- Так вы же его всегда как царя будущего пестовали.
- Да, в белые одежды, к лучшим учителям, всё на нем самое-самое, чтоб ни одна гадость камня не кинула, что де из семьи голодранцев-алкоголиков.
- У нас, у бедных, особенная гордость, что ли? Так чего вы от него теперь хотите. Лепили красивый фасад, себя стыдились, вот и передалось по наследству.
- Так ведь как лучше хотела. Скрывала, что с алкоголиком живу, только самые-самые близкие и догадывались.
- Я до сих пор в сомнениях. Я близкая? А до сих пор о вашей проблеме лишь с твоих слов знаю.
- Так он при тебе и не бывает таким, ты любую попойку в праздник превращаешь.
- Так может, и не в нем дело, а в твоем отношении к этому? Может, не стоило так давить на него. Всё одно не переделаешь.
- Друга, думала, себе выращу, вот только подправить слегка.
- Вот он тебя в тиски и зажал и вперед тебя править начал. Не давила бы ты на своих. Впрочем, что я сужу, с алкоголиком не жила, честно, не представляю, как и ужилась бы. Может, вообще отношений никаких бы не было, а может, сужу так, потому что на твои мучения насмотрелась. Генка припугнул как-то, мол, настоящих бед не ведаешь, а если б я пил, вот поплясала бы тогда. Огрызнулась тогда – да поплясала бы прямиком из дома навсегда, и дня терпеть не стала бы. Бесполезно. Алкоголик к переделке личности невосприимчив.
- Да мне кажется, с тобой и Сашка мой не пил бы.
- Ты серьезно?
- Говорю же, не провоцируешь. Как-то лояльно ко всему относишься. У мужика не возникает повода делать тебе что-то назло.
- Тем не менее, мужа имею такого, что все время переделать или поменять на другого хочется.
- Как у тебя, кстати, с Вовиком?
- Да, никак. Кажется, не буду звонить, и не почешется вспомнить. А звоню – радуется. Ничего не понимаю.
- Я Сашке про него рассказывала, извини.
- Да, ничего.
- Сашка, когда я ему рассказала, откомментировал. Ирине, мол повезло, это порядочный человек, пусть держится за него, не бросает.
- Да трудно держаться. Вижу, нравлюсь. Ждет, рад, когда приезжаю. А сам – ни одного шага навстречу, как выжидает что.
- Сама же рассказывала, «я порядна людина» говорит, вот и выдерживает свою порядочность.
- Ладно, поживем, увидим. Но, честно, меня так это всё из семьи выталкивает. Своих видеть не могу. Раздражаюсь по пустякам, дома не могу находиться. Где угодно, с кем угодно, лишь бы не с мужем и не дома. Детей жалко. Им-то это за что. Не они же виноваты, что мы с Геной так до любви и не договорились. А получается, что именно по ним я и проезжаю танком своим.
- Образуется как-то.
- Хоть бы…
Ещё о детях. Это уже Оля. Я о детях говорить не умею и не люблю. Они это они, меня больше занимает собственная жизнь. Знаю, что никуда от них не уйду и ни на кого не оставлю, как бы ни захлестывали меня мои чувства, но подменять свою жизнь их жизнями не получается. Даже просто говорить о них кажется занятием совершенно бессмысленным. Это дело нас двоих – матери и ребенка, но никак не постороннего третьего. Мне неинтересно слушать о чьих-то отпрысках, но сейчас именно этим и занимаюсь, поэтому изо всех сил исправляю ситуацию вполне уместным сарказмом в адрес горе-мамочки.
- Оль, не обижайся, но все ваши заморочки со старшеньким ногами в вашем воспитании. Растили царя, значит, будьте добры смиряйтесь с ролью свиты, каковой он привык вас видеть. Сегодня уже не поправишь, кроме как отпустить в свободное плавание и ждать, когда он попадет в шторм, и к вашим родительским берегам прибьет обломки его корабля.
- Так стыдится он нас.
- А вы себя не стыдились? Вы его растили, а себя от красивого фасада ширмой прятали, он и вобрал детской неопытной душой, что нищеты стыдиться надо. А что папа на четырех работах да днем и ночью ради его белоснежных штанишек вкалывал, как должному внимал. Как подавали, так и вкушал. Какие к нему претензии сегодня?
- Понятно говоришь, да слушать обидно. Всё-таки хотелось бы, чтобы понимать начал, как-никак взрослый уже.
- Да какой он взрослый! Когда отцом семейства станет, да таких, как сам сегодня, вырастит, тогда и повзрослеет. Мы много своих родителей понимаем по молодости? Каждый свою правду впереди паровоза приставить пытается. Думает, что она, правдьишка-то, целый состав вывезти может. Только со временем все равно приходишь к тому, что с родителями соглашаешься.
- Так, а Серега-то не такой.
- А Серегу вы своим воспитанием не портили. Для вас главным было царя вырастить, а младший в это время из репейника придорожного в человека пытался переродиться, за вами наблюдая и выводы делая. Сам, без вашего «мудрого» наставничества. А ещё неизвестно, что в этой жизни мудрее – взрослые мудрствования или детское непосредственное восприятие добра и зла в чистом виде… И вообще, почему ты не допускаешь, что твой старший за своей черствостью боль душевную прячет – за тебя, умницу и красавицу, что всю свою жизнь на борьбу с мужниным алкоголизмом положила. Займись собой, реализуйся в чем-то другом, талантами не обижена. Глядишь, и муж успокоится. Он же таким образом от твоей настырности прячется. Весь мир вокруг переделать под себя хочешь. Может, проще с собой примириться? И жизнью своей, такой, какая сложилась. И детьми, каких сотворили. Попробуй, всё проще, чем головой о стенку биться. Впрочем, что учу, сама не успокоюсь никак.
Отдаю псалтырь, молитвослов – «вот тебе, почитывай, молись, может, полегчает». «Повенчайтесь с мужем, один крест несете, сами не справляетесь, так может, с Божьей помощью проще станет».
Ушла подружка. Я же села и призадумалась. Сама-то и понимаю все, и обвенчаны, и что, легче мне от этого? Знаю, как, да не знаю, где силы брать на то, чтоб не искушаться. Всё на сторону гляжу. Всё мне неймется. Всё бесовскими забавами прельщаюсь. Фантазии, мечты блудные. И так, и эдак договариваюсь с собой, а страстей своих унять не могу.
- Сбежала? В монастырь подалась что ли?
- Не место мне там. Я жизнь люблю, мимо мужчины без трепета пройти не могу.
На том конце провода хохотнули:
- А я уже было подумал, остепенилась, в обитель подалась. Значит, такая ты – бросила всех, уехала. Или всё под контролем?
- Конечно. У меня там всё в порядке, позиций не сдаю. С собой вот только справиться не могу. Плохо мне там. Тоскливо.
- Как в тюрьме?
- Вот-вот. Воздуха не хватает. Жизни никакой. Мы столько лет жили врозь. Вроде бы под одной крышей, да только каждый собой был занят. Думала, уйду, никто и не хватится. А попыталась уйти, тут меня мужнина любовь и настигла. Теперь и не знаю, что было лучше, с ней или без неё. Ответить нечем. В тягость мне это. Привычки такой нет, чтоб моей жизнью интересовались, чтоб каждый мой шаг болью отзывался. Сбежать от всего этого хочется. Лучше одной по белу свету. Теперь вот ещё тебя встретила. Откуда ты взялся на мою голову!
Опять смешок в ответ. Слышу какие-то голоса, он не один, в компании, но, похоже, совершенно разговором не тяготится. Радуется этим словам? Придаю им большего жару:
- Откуда?! Зачем ты мне нужен. Жила не тужила, всем довольная ходила, нет, вторгся, мозги мне набекрень сдвинул… Чего радуешься, противный! Я о тебе говорю.
- Возвращайся в семью!
- Иди ты… я уже это слышала. Не хочу возвращаться. Хочешь, чтоб вернулась, приедь, затолкай в машину и привези к родному порогу. А так, сама, уволь.
- Ладно, повеселила. Возвращайся.
- Щас!..
В Интернете оставила письмо, мол, нет сил поддерживать «такие» отношения. Гоняюсь за малостью – за общением. Но в моих порывах прочитывают большее, наверное, слишком пылко изъясняюсь, избыточная модуляция в голосе пугает и отталкивает. Мой герой боится близости, тем более, сопровождаемой таким наплывом чувственности. Отстраняется, я страдаю и ещё больше к ней стремлюсь. Замкнутый круг, который отъездом пытаюсь разорвать. Ответом на моё письмо его благодарное: «спасибо за понимание» и, главное, что надолго выводит меня из равновесия: «не хочу повторять ошибок». Какие ошибки?!! Как связь со мной может быть для него ошибкой?! Неужели он не чувствует того, что чувствую я – мы встретились для того, чтобы быть вместе всю жизнь. Не знаю, как и кем мы будем друг для друга, но знаю, что расстаться не получится. И вдруг – «ошибка»! Я не ошибка, я – твоя судьба. Его что-то смущает во всем этом. И эта фраза… я выдуваю из неё дирижабль и возношусь на нем в стратосферу своих грез. Он боится не меня, он боится себя, своих чувств, над которыми так же не властен, как и я. Я прикрываюсь семьей, он вечной занятостью. Мы не встречаемся не потому, что не хотим этого, а потому что подспудно чувствуем опасность. Я по-женски безрассудно бросаюсь в омут. Моё письмо – всего лишь поза, желание понравиться ему своей рассудительностью. Моя мудрость – книжная. Прочла накануне книгу о парадоксе страсти и механически процитировала ему её строки, чтобы он увидел, что я владею собой, что мне под силу справляться со своими чувствами. Что могу быть такой, какую он ждал всю свою жизнь. Но первое же его отступление «не могу повторять свои ошибки» лишает меня рассудительности, и я стремглав лечу навстречу бездне – «поверь, не бойся, возьми меня». Здравомыслие разбивается вдребезги, взбесившийся подо мной скакун несет меня в пропасть. Я готова распять всю свою жизнь ради этого безумства. Но мой герой спохватывается и берет себя в руки, делая выводы – с этой дамой держать ухо востро, не давать послабления. В неистовстве не замечаю перемен и разбиваюсь о внезапно возникшую передо мной стену, горячим воском стекая по её шершавой поверхности. Не понята. Отвергнута. Меня раскусили и не дали исполниться моей воле. «Ибо неправедна она». Как же отчаянно любить и жаждать «порядочного человека», как же это сложно, больно и безнадежно. Что за кремень. И что заставляло его так безрассудно и настойчиво добиваться меня в первые месяцы нашего знакомства? Неужели только слух о моей доступности? А как объяснить этот блеск и нетерпение в глазах? И почему вдруг все в один миг переменилось, стоило только мне зажечься в ответ? Зажглась? Наверное, путаю времена и события. Сначала от меня отступились, и уже только потом, не почувствовав ставшего привычным жаркого дыхания рядом, поняла, что совершенно поглощена охватившей меня страстью. Если бы с нами это произошло одновременно, сейчас я рассказывала бы совершенно другую историю. Но, скорее всего, иной эта история и быть не могла.
«Я сдалась. Я вижу, что происходит в моей семье, когда муж стремится к большей близости, во мне его желание вызывает лишь досаду и отчуждение. Всё это повторяется, как по заученному сценарию, у нас с тобой. Взаимоотношения, не успев начаться, вошли в фазу взаиморазрушения. Я чувствую дискомфорт. С этим надо что-то делать. Или прекратить все попытки добиться твоего расположения, ввиду твоей незаинтересованности, или тыкаться в эту стену и дальше, все больше разрушая и то малое, что есть между нами. Получается, я нуждаюсь в этих отношениях больше тебя. Все мои шаги навстречу вызывают в тебе неприятие, и я не могу объяснить себе это иначе, кроме как, что ты боишься их, боишься близости вообще. Решать за тебя я не могу, настаивать на чем-то – смешно. Я боялась тебя потерять, дорожила тобой. Рада, что судьба свела меня с тобой, потому что это дало сильный толчок моему желанию жить. Умный, неординарный человек, внушивший мне такие неоднозначные чувства к себе. Трудно, но я сделаю усилие над собой, чтобы справиться с этим и не испортить хотя бы то, что осталось в тебе по отношению ко мне. Я постараюсь эмоционально дистанцироваться от тебя, чтобы вернуть тебе ощущение свободы, которое я, наверное, своей чрезмерной чувствительностью у тебя похитила», - примерно такими словами сопроводила свое выдворение из его жизни в письме.
Вырванный зуб, анестезия, сковывающая язык – врач не скупился, вплескивая лекарство в мои десны. Третий час, а я едва ворочаю челюстями. Такое умное послание и чтоб осталось без внимания? Конечно же, мне хочется, чтобы он скорее прочел и восхитился моим мужеством и жертвенностью. «Пожалуй, все, что хотела сказать, написала в письме, говорить не могу, отхожу от анестезии», - шлю ему по телефону. «Почту прочту лишь в понедельник, - тут же ответил мне он, - звони сейчас». Не вчитываясь глубоко в предложение позвонить за собственный счет, обрадованная спешу набрать его номер. Фиг  с ним, все мои любимые мужчины всегда любили себя моими глазами и устами за мой счет. В трубке радостно-возбужденный и слегка встревоженный голос. «Готовлюсь встретиться с друзьями, пригласили на мальчишник, сижу вот, жду, пока подтянутся, опаздывают. Что у тебя случилось? Как ты? Я уже решил, что у тебя что-то серьезное случилось. Проблемы?» – одним выплеском из ушата обрушивает он на меня все мыслимые для моего случая вопросы. «Да не части ты так, - останавливаю его я, довольная произведенным моим вторжением эффектом. – Всё нормально у меня». Ничего не проговариваю о наших отношениях. Как-то совсем неуместным кажется сейчас говорить об этом. Внимаю голосу, насыщаюсь интонациями, утешаюсь проскальзывающими радостными нотками. Что ещё надо влюбленной женщине. Остальное допридумываю, досочиняю. Сейчас успокаиваюсь. У меня нет сил и мужества произносить вслух то, о чем написала в письме ему. Сбить это его возбуждение и свести на нет эту легкость и радость? «Ты все прочтешь, когда останешься наедине, - думается под аккомпанемент его голоса. - Я подожду». Брожу вокруг деревьев парка с прижатой к голове трубкой мобильника, наш разговор бесконечен, как бесконечно моё и его ожидание…
Вечер. Томлюсь. Не нахожу себе места. Хочу видеть его. Слышать голос. Хочу к нему. И сдерживаю раздирающие меня чувства. Мне надо найти в себе силы устоять. И не нахожу в себе этих сил. Я хочу его! И решаюсь подбросить дров в эту топку своего желания. В понедельник он прочтет письмо и всё – ВСЁ! – будет кончено. Я почти не сомневаюсь, что выбор будет не в мою пользу, и уже почти готова смириться и принять это. НО! У меня есть завтрашний и послезавтрашний дни, когда я могу приехать к нему и подарить ему два дня, которые он не сможет забыть никогда. Он даже не поймет, что я с ним прощаюсь, так ему будет хорошо со мной. Я дам ему надежду не потерять меня, а себе шанс запомниться ему. Я попрощаюсь красиво. Пусть это будет даже просто приезд к нему. Внезапный, неистовый порыв души, о котором он не забудет, сколько бы лет ни прошло со дня нашего расставания. Но приехать, не предупредив? Не хочу внезапных «открытий».
22 часа. «Ты можешь быть дома с воскресенья на понедельник? Могу приехать. Очень тронули твои слова насчет возвращения в семью».
Издеваюсь. Молчание в ответ.
Спустя полчаса. «Думай быстрее. К обеду в понедельник я должна вернуться».
Тишина.
Поразмыслив, что мои слова о возвращении могут быть поняты им как возвращение в семью, добавляю спустя короткое время: «В Харьков».
Телефон в мертвенном безмолвии в ответ.
«Ну и кто же из нас после этого прагматик, а кто романтик?! – окончательно крушу все наведенные мосты я, - И вообще, у меня месячные. Остался бы девственником.
Чао, бамбино!»
Стыд, позор, отчаяние и пустота. Так оглушительно оскандалиться в собственных порывах. Так беспомощно дать раздавить себя. Всё пропало. Даже уйти красиво не смогла. Теперь уже не уйти и не спрятаться. Надо начинать все сначала. Чтобы забыл мой позор, чтобы зарубцевалась рана на моём самолюбии. Сначала возводить это нелепое сооружение с названием «вечная страсть», чтобы после повторить свою попытку уйти красиво. Я уйду. Обязательно уйду от него, но не тогда, когда мой уход будет предсказуем. Уйду на пике, на апогее. Воздам все полагающиеся почести и разнесу вдрызг, в клочья всё, что построила с такой любовью. И пусть от меня ничего не останется после этого вселенского взрыва – плевать!
Два часа ночи. Не могу успокоиться и остыть. Гад! Сволочь! Ненавижу! Откуда ты свалился на мою голову. Ненавижу тебя. Ненавижу за ту боль, что раздирает меня. За неистовство и неизбывность терзающей меня страсти. За то, что довел до исступления, а сам смеёшься и дразнишь, потешаешься над моими страданиями. Видишь, как корчусь от желания, как извиваюсь в твоих когтях от снедающего мою душу вожделения, и радуешься этой власти надо мной. Так вот, не дам тебе насладиться победой. Спектакль окончен. Коверный срывает маску и покидает прочь твоё шапито, громко хлопнувшей дверью, извещая тебя о конце и сквозняком из проема опрокидывая хлипкие декорации. Я это представление придумала, я же его и прикончу. Меня здесь больше нет и никогда не будет. Лишь сыграть ещё один дубль… но на это я решусь после, когда отдышусь. Сегодня же – репетиция скандального ухода со сцены.
Моя разгневанная душа требует искупления моих страданий. Я порываю с тобой… Но телефон, переполненный моим горячечным бредом, обрывает мои стенания на полуслове. Откладываю мертвеца в сторону. Закончился заряд в батарее. Истощился на передаче моего вожделения. Пытаюсь замкнуть себя на чтении – развратная и неистовая Анаис. Нет! Не хочу быть ею. Не хочу страстью на страсть. Хочу любовью за любовь. Не хочу любви по обязанности, по обету и по принуждению, но жизнь дает мне только такую любовь. А она мне постыла…




























Тетрадь 45. Это уже не испытания…
 

… а издевательства.

Ремонтные хлопоты вырывают нас с мужем из привычного распорядка дня. Живем так уже месяц, он звонит, я бросаю домашние дела и мчусь навстречу нашим мечтам о сказочном замке. Наконец! Наконец-то все мои буйные фантазии находят воплощение в реальности. Квартира стоит с голыми стенами, но я вижу её в завершенном виде и радуюсь легкости, с какой мечты обретают материальные очертания.
Выпутываемся из дневных пробок, надо успеть к трем часам в нашу будущую тихую обитель семейного покоя и уюта.
Звонок.
Муж скороговоркой отвечает. «Да, я перезвоню позже». Напрягаюсь. Мне послышался женский голос в трубке.
- Подружка звонила?
- Н-да, - с легкой долей сарказма отвечает он. Или мне только слышатся эти нотки в его голосе?
- Спрашивает, можешь ли ты говорить?
Молчит.
- А почему ты не хочешь говорить с ней при мне?
Молчит.
Беру его телефон и в вязи цифр узнаю номер своей старой мучительницы.
- Продолжаете общаться? – почти обессиленная внезапным открытием выдавливаю из себя я.
Молчит.
- Ну-ну, - откладываю телефон и чувствую, как внутри начинает закипать злое и тупое отчаяние.
Какая я дура. Поверила, что он порвал со своей неземной любовью. Выскочить на ходу из машины, пойти, куда глаза глядят. Усилием воли давлю в себе это желание и вновь беру его телефон в руки.
- Что ты делаешь?!
- Набираю номер твоей подружки.
- Зачем?!!
- Имею право поинтересоваться, что ей от тебя нужно.
- Не смей!
- Отстань.
- Прекрати немедленно!!
Бросает руль и вступает со мной в противоборство. Машина, на мгновение предоставленная сама себе, вот-вот станет нашим убийцей.
- На дорогу смотри.
- Зачем ты это делаешь? – спохватывается муж, всё ещё пытаясь вырвать у меня трубку одной свободной рукой, вторая уже на руле.
- Не твое дело.
- Аллё?
- Привет, Ксюш.
- Приве-ет, - тянет подружка, очевидно не ожидавшая столь скорого ответа и не голосом Гены.
- А могу я поинтересоваться, что тебе нужно от моего мужа? – почти беззаботным тоном проговариваю в трубку, быстро взяв себя в руки.
- Хотела узнать насчет страховки машины. Наша главврач машину себе купила, хотела поподробнее расспросить обо всех нюансах.
- Понятненько. А то Гена сейчас за рулем, протискиваемся сквозь пробки, спешим, боимся не успеть на встречу. Чтоб тебя не томить и его не мучить безвестностью, решила перезвонить, а то неизвестно, когда освободимся.
- Понятно. Как вы там?
- Нормально. Квартиру вот купили, ремонтом занимаемся.
- Квартиру? – какой-то коктейль из удивления и разочарования в голосе. Не верю, моя мнительность заставляет думать, что уж, конечно же, мой неверный не мог не посвятить её во все нюансы нашей с ним жизни. Но голос мой все тверже, вспыхнувший было пожар внутри угасает. Муж на соседнем сиденье, доверившись беззаботным ноткам в моем голосе, успокаивается. Моя игра перед ним и её передо мной на том конце провода становится все лицемернее, и я в душе проклинаю тот день и тот час, когда она появилась в моей и Генкиной жизни. Мы болтаем о том, о сем. Я спрашиваю о здоровье её бабушки, приглашаю на новоселье и напрашиваюсь в гости к ней. Словно ничего страшного в моей жизни не произошло и не могло произойти. Мы подруги! Убеждаю я Гену своим спокойствием, а сама ненавижу его за этот звонок и за своё перед ним и перед ней унижение…
Ревность. Она убьёт меня. Если я не найду способа защитить себя от их взаимности, я умру. Умру бесславно, лёжа в собственной блевотине. За что, за что мне такое? Какому ещё испытанию подвергнет меня Господь, вновь и вновь сводя этих двух  убийц всех моих благих начинаний. Я ропщу, я бешусь, я рвусь по всем швам, а они беспечно продолжают издеваться надо мной и ждут, когда же я, наконец, скопычусь и освобожу место под солнцем. О, Господи! За что мне такая мука?!!
- Ну и что она сказала? – интересуется муж, когда наш разговор исчерпывает себя.
- Хотела узнать у тебя насчет страховки для своей знакомой. Остальное ты слышал.
- И ты успокоилась наконец?
- Я? – смотрю на него почти с ненавистью. – Ты набрасываешься на меня, готовый растерзать за то, что я смею прикасаться к святая святых – твоей подружке… Конечно, успокоилась… Я уже давно успокоилась…
 Не вру. В душе – до звона в ушах – мертвая тишина. Разговор успокоил совершенно. Хорошо, что позвонила ей сразу. Накрутила бы себя за часы ожидания, видя, как он будет искать уединения, чтобы перезвонить ей. Да и он за эти часы неизвестно в каких грёзах бы купался в предвкушении, а так все ясно – её интересует лишь его работа. Да и ей, наверное, щелчком по носу: «Что тебе нужно от моего мужа?» Наверняка не ожидала, что я  рядом. Не дала голубкам и в этот раз слиться в экстазе «просто дружбы». Хрен вам и дружба, и общение. Это – моё! Мой муж, мои владения. Общаться? – через меня, пожалуйста.
- Ты понимаешь, что я боюсь таких твоих реакций? Я же вижу, как ты расстраиваешься. Поэтому и не хотел лишний раз волновать.
Козел, о душевном покое моем печется. Ага, растеклась и поверила. Особенно после этого блеска в глазах. Как его, однако, тряхнуло. Как обрадовался. Чуть не убил меня, покушающуюся на его счастье.
- Вранье. Всё враньё. Я тебе не верю. Ни тебе, ни ей. Тогда эта смска, сегодня этот звонок.
- Что ты опять о старом. Объяснил же тогда.
- Что ты объяснил? Я проверила. Обещала проверить и проверила. Соврал ты мне. Соврал, как всегда. Придумал на ходу. Как я устала от твоего вранья, если б ты знал. Какие доверительные отношения могут быть между нами, если ты правду ложью прикрываешь. Чего ты боишься? Что не пойму? Ты правду скажи, а там посмотрим, может, и приму. Но эти твои виляния из стороны в сторону. Противно.
- У тебя неадекватная реакция.
- На враньё? Конечно.
- Я вынужден скрывать, потому что ты неправильно реагируешь.
- Слушай, ну я же не лезу в твою жизнь, я же смирилась с тем, что никогда о твоей жизни ничего не знала и уже не узнаю. Но, блин, они же, эти твои секреты, мне сами в морду лезут. Зачем? Почему я оказываюсь рядом, когда не надо. Я хочу жить спокойно. Я смирилась с тем, что у меня нет мужа. Есть человек, который звонит мне раз в день, приходит вечером в дом, где я живу, смотрит долбанный сериал и отправляется спать. У нас не было секса три месяца, общаемся мы от силы полчаса в день на одну тему -  ремонт квартиры. Иссякнет эта тема, понимаю, придется искать что-то ещё. Извини, где здесь место мне, моим чувствам к тебе? Из чего они должны возникнуть? О каких взаимоотношениях мы вообще говорим, если у нас и отношений-то нет никаких?
Безнадежно умолкаю. Надо взять себя в руки. Сейчас легко все испортить. Я в горячке. Мне больно. Эта тварь опять вторглась в мою с Геной жизнь и обессмыслила все мои старания удержать его возле себя, а себя возле него. Силою ли веры и убеждения, что  должна всё стерпеть, лишь бы не оставить его на произвол судьбы, я должна держаться? Кто и где прописал мне эту ношу? Она мне не под силу. Я убиваю себя безнадежностью своих усилий достучаться до его чувств. Появляется она, и он готов навесить на мою истерзанную душу всех своих собак, оправдать все свои помыслы. Мужчина!!! Кобель. Как и любой другой. Столько слов о нравственности, о вере, о терпении, а на поверку… Это я должна терпеть, это я должна быть нравственной, это я должна верить, что на том свете мне воздастся за все его сегодняшние издевательства надо мной.
Жить хочу. Спокойно хочу жить. Праведно и без этих «испытаний» меня на прочность. Господи, неужели Ты откажешь мне в праве провести остаток своих дней вне этих душевных сотрясений…

Останавливается на остановке купить напиток в киоске. Его речь деланно беззаботна, подыгрываю ему своим искусственно бесстрастным тоном. Предстоит разговор со строителями. Я должна удержаться на плаву и в равновесии. Мне нужно закончить строительство нашего… нет, наверное, я в этом доме жить не буду, не выдержу… дома для него и наших детей… и, наверное, для его любимой подружки… Пригласила на новоселье. Да, после новоселья торжественно вручу свои ключи ей – подарок вам с Геной. Живите и любите друг друга, я вам больше не помеха…
И куда же я после этого? А никуда. Просто решиться уйти. Он не успокоится. И она его в покое не оставит. В вечное пользование ей он, может, и не нужен, но позабавиться – посмотреть, как его жена мечется и бьется о стену головой при каждом её появлении… Наверное, ей это восполняет уроненную предыдущим браком самооценку, когда её муж просто съехал с двумя чемоданами в день рождения жены. «Я замедляю твоё воспарение ввысь», - сопроводил свой уход от неё он. Уйти с этим же циничным признанием на устах от своего мужа? Почему бы и нет, всё лучше, чем на коленях вымаливать любовь.

- Покурим?
Привычно останавливаемся под балконами нашего дома на перекур.
- К новому году, может, и не успеем, но к февралю, в основном, закончим. Мне сказал их прораб, что этот плиточник делает всё хорошо, но очень медленно.
- Неважно.
- Да, успеется.
- Я не об этом. Неважно.
- Что неважно?
- Всё неважно. Всё теперь для меня неважно. Не делай удивленное лицо, ты же прекрасно меня знаешь, знаешь, что мне важны не дом, не какие-то там строительные тонкости. Всё это теряет смысл после таких звонков тебе.
Гена поджал губы, но промолчал.
- Я понимаю, что любовь не вымолишь, расположение к себе не заслужишь. Понимаю и смиряюсь. Но в душе – пустота. Я понимаю, что да, возможно, вы год не общались, я год держала свои руки на твоем горле, но это ничего, абсолютно ничего не изменило ни в тебе, ни во мне. Ты не перестал её любить, а я не перестала страдать из-за того, что ты не любишь меня. Какая-то тупая безысходность…
- Пойдем…
Гена бросает окурок на землю и разворачивается идти к входу в подъезд. Проделываю то же и плетусь за ним, продолжая свою речь, но уже ему в спину:
- Ну что ж, будем жить так…
Неожиданно зло вскидываюсь и уже почти весело продолжаю:
- Ты будешь любить свою Оксаночку, я буду любить своего Володю, ты будешь ждать, когда я сдохну и освобожу место ей, я буду ждать, когда Володя разведется. Вот и будем квиты…
Лифт со скрипом задвигает двери. Гена наклоняется ко мне, губами трется о мою щеку.
- Ген, ну не переделаю я себя. Мне недостаточно, чтобы со мной просто жили под одной крышей. Мне чувства твои нужны.
- Дура ты, - в голосе больше ласки, чем злости. Успокаиваюсь.
- Я знаю…
Укладываю себя спать раньше. Не оставлять любимого мужа наедине с гнусными фантазиями о другой. Не спится. Ворочаюсь часа два. Мои прикосновения не действуют. Они ненавязчивы. Борюсь с собой. В душе отвращение к той роли, которую пытаюсь играть. Сейчас я через постель буду возвращать себе мужа. «Ночная кукушка дневную перекукует» - кукуй, милая Иришенька, что тебе ещё осталось. Противно. Мерзко. А надо. Он меня не хочет. Делает вид, что заснул. Даже похрапывает, может, и впрямь спит? Шевельнулась, тут же отреагировал. Чувствует, что я рядом, но никакой инициативы. Ему не нужен секс со мной. Завтра ему будет звонить Оксана и одним только трепом с ней он восполнит все пустоты жизни со мной. На хер ему жена с соплями, если завтра… М-м-м… Вскакиваю с постели.
- Ты куда? – вскидывается он.
- Не спится что-то.
На балкон курить. Надо, надо пересилить себя, оторваться от всех своих обид и тупо трахнуть мужика, чтоб той курве меньше досталось. Перекурила. Легкие свело судорогой – я ещё на благо этим голубкам и сама могилу себе курением рою. Так вот, не дождутся они моей смерти!
Не хочу с этой злобой в душе. Господи, не хочу. Доброй хочу быть. Что ж меня выворачивает-то так? Нафантазировала. Решила пугануть романом благоверного, даже кандидатуру нашла. Так ведь только обнадежу. Надо по-тихому, чтобы поверил. Чтобы страх, что увлекусь кем всерьез, появился. Смогу? Смогу, конечно. Но надо ли мне это? Сколько можно в эти игры играть. Устала. Покоя хочу…
Молитва как по маслу. Каждым словом душу лечит. Прости меня, Господи. Не выдерживаю я. Рвусь. Разъедаю себя. Забываю, что всё ниспослано Тобой. Зачем же испытываешь меня, Господи. Видишь же, на пределе сил. На запределье сил своих держусь…
К концу молитвы камень, придавивший мою душу с момента её звонка, откатился от выхода из моей темницы. Встряхнула гордо головой. Тихо вошла в комнату. Пушинкой юркнула под одеяло. Прижалась к разгоряченному сном телу. Уверенно взяла мужика в руки и, как ни пытался он удержаться в верности своей «любимой», как ни отвлекался мечтами, притворяясь спящим и не чувствующим моих прикосновений, трахнула так, что сама получила от этого удовольствие. Мне плевать, дорогой, меня или ту неугомонную сучку ты видишь сейчас мысленным взором. Плевать, что она, а не я желанна тобой. Насрать, что между вами было, есть или о чем мечтается, сейчас я делаю то, что нужно мне – я сексом пытаюсь погасить в себе ненависть к тебе. Я буду тащить тебя в постель до самого последнего нашего дня вместе. И я, а не ты и не твоя незабвенная буду решать, когда мы расстанемся с тобой. Я уйду, когда мне осточертеет заниматься этим с тобой. И когда я разлюблю тебя совершенно. А это, похоже, всё-таки случится и очень скоро.
Я устала любить тебя.
Видит, Бог, устала…


*       *       *


- Я знаю, что подарить Мите на день рождения.
Обрадованная внезапным озарением, показываю мужу снятую с полки книгу.
- По другому мы не внедрим в эту семью наше мировоззрение. А так, вроде и не навязываем, а в качестве подарка сыну.
- Неплохая идея, - кивает муж, одобряя мой выбор.
Почти энциклопедическая подборка сведений обо всех сектах, облепивших религиозные течения нашей несчастной, заблудшей в ересях, планеты.
Разговор в бане, начатый под впечатлением врученной со всеми подобающими почестями книги, продолжается дома, где вся наша, согревшаяся в сауне, компания уютно устраивается за праздничным столом.
- Это, конечно, любопытно, - резюмирует муж Инны, - но, естественно подается под соусом определенных религиозных предпочтений автора.
- Знаешь, а я согласна мириться с предпочтениями людей неглупых и имеющих для этого серьезные основания. Если могут убедить, если я вижу, что их утверждения неголословны, а подкреплены глубокими знаниями и практикой, готова окунуться в это и пройти их путь, чтобы лично убедиться в их правоте.
Наши встречи становятся традицией. Исподволь меняется направленность разговоров, привычных в этом кругу. Темы, бывшие традиционными – политика, исторические параллели с сегодняшними событиями в стране, - мне это все казалось искусственным, ведь не это по-настоящему волнует людей. Взаимоотношения. Отношение человека к религии. За всеми внешними прикрытиями, спрятанными в разговорах на отвлеченные, но выпячивающие интеллект говорящего, темы видится страх человека думать о смерти, о том, что ждет его в конце жизненного пути. Страх жить, страх уйти из жизни в никуда. Цепляться за внешние вещи, утверждаться в социуме, и при этом бояться определиться в главном – в своем отношении к Богу. Человек или решает для себя, что Бог есть, и живет по установленным Им законам, формируя свои отношения с окружающим миром по Его заповедям. Или отказывается признать Его существование, и живет по законам эгоизма – «все позволено» - пока живу, мне можно всё, что приятно, а что неприятно я вправе игнорировать. Об этом говорим на кухне с оставшимися за столом дамами, когда большая часть наших мужчин уходит в комнату смотреть по телевизору «Стариков-разбойников». Говорится о матери одной из моих собеседниц, о взаимоотношениях с ней и живущей с ними под одной крышей престарелой бабушкой. Маразм одной, непримиримая позиция по отношению к дочери другой. Всё сложно, если в этом жить. И просто, если попытаться сдвинуть свой угол зрения с участника событий в «зрительный зал» и посмотреть на это со стороны. Незаметно внедриться в разговор позицией верующего человека.
- Ты не должна позволять им так обходиться с тобой. Это твоя жизнь и ты вправе жить так, как этого хочешь ты, а не так, как диктует тебе твоя мама. Ты не должна позволять ей топтаться по тебе, - убежденно провозглашает Инна.
- Ин, но она поставлена в такие рамки, когда протестом вряд ли сможет что-то изменить в свою пользу, - возражаю я. – Протест должен быть, но выражаться должен не противостоянием, а смирением. Попробую объяснить. Мать, бабушка – это люди, уже сформировавшиеся и упрочившиеся в заблуждении, что имеют право диктовать Карине свою волю. Они словно по эстафете передают ненависть ко всему, что им противоречит. Понять, что сделало их такими. И чего добивается от них обеих бабушка своими ежедневными истериками.
- Это просто спектакль! Понимаешь, она играет на публику, потому что эта публика есть. Перестаньте обращать на её выбрыки внимание, и она иссякнет.
- А не лучше понять, почему она это делает? Ведь не всегда она была такой? Может, где-то в начале своих взаимоотношений с дочерью она оступилась, что-то сделала не так и потеряла её любовь и доверие. А мудрости разобраться, что сделано не так, почему дочь перестала считаться с ней, не хватило. Почувствовала отчуждение, но вместо того, чтобы вернуться к исходной точке конфликта, повиниться и исправить ошибку, решила вернуть себе расположение дочери навязыванием своего авторитета. Самоутверждение путем подавления воли ближнего. Это ещё больше оттолкнуло. После ту же ошибку совершает её дочь, мама Карины, по отношению к своему ребенку. Сейчас у Карины уже своя взрослая дочь и две бесноватые женщины на руках. Может, это школа для самой Карины, наглядное напоминание, что если совершить ту же ошибку по отношению к своей дочери, она станет ещё одним звеном этой цепи конфликтов поколений. Превратится в такое же чудовище для семьи.
- Не всё так просто, - включается в разговор подружка, жизнь которой сейчас в наших с Инной фразах, - Ты не понимаешь, это просто человек такой. Я вот сейчас расскажу тебе, что она вытворяет, тогда ты поймешь.
Сбивчиво в который раз пускается пересказывать ужасы холодной войны, скрытые от взгляда постороннего, но исподволь наполняющие каждодневность этой семьи. Не выдерживаю подробностей, перебиваю:
- Подтекст у всех этих скандальных выходок один: «Почему вы меня не любите, мне так надо, чтобы меня любили».
- О, Господи! – закатывает глаза подружка, устало не соглашаясь с такой моей трактовкой. – Она кричит мне: «Я вырастила тебя, держала тебя на руках», – какое на руках! Я жила на противоположном конце города и, в лучшем случае, видела свою бабушку раз в месяц. И она мне будет теперь рассказывать.
- Если бы у неё был шанс переиграть свою жизнь, кто знает, может, она бы уделяла вам больше внимания. А может, в голове её всё и переигралось, и она сама верит, что была замечательной бабушкой. В душу не влезешь. Есть результат – человек сходит с ума оттого, что он никому не нужен, что его долгий век на земле всем в тягость. Возьми на мгновение свои сегодняшние мозги и перенеси их в старое дряхлое тело девяностолетней старухи… Почувствовала?
- Бр-р-р!...
- Страшно? То-то, а она в этом теле живет и уже не первый год вкушает плоды своей недальновидности, только в отличие от неё тебе твои мозги служат, и ты можешь управлять собой, а её мозги консистенции киселя и едва держат под контролем основные инстинкты. Требовать от неё самоконтроля и владения собой, когда её начинает разъедать обида на ваше невнимание? Одни только реакции, она не способна уже на большее. Не те органы чувств. Привычка к самоконтролю вырабатывается в молодости и не одним днем…
- Ирина права, - вносит лепту вернувшийся в наше бабье царство представитель сильной половины нашей компании, - если человек с молодости накапливает негатив, к старости может пострадать его психика, он становится неадекватным.
- Я имела ввиду ещё и другое – наши реакции, в общем-то, для любого возраста одинаковы. Есть раздражитель, есть эмоциональный отклик на него. Так вот, в молодости, пока ещё мозги здоровы, надо учиться владеть собой, чтобы это вошло в привычку до автоматизма. Чтобы в старости, когда от мозгов - как физиологического органа - продуктивным и подвластным контролю разума останется мизерная часть, усвоенные в молодости реакции на раздражители вписывались в рамки здравого смысла. Проще всего списать свои негативные срывы на врожденную раздражительность или эмоциональность… так вот, мы все от рождения в той или иной степени неправильно и с браком скроены – эмоциональные и раздражительные. И задача человека в течение жизни научиться двум вещам – осознавать свои реакции и владеть своими эмоциями, с одной стороны, и понимать ближнего, с другой. Влезь в шкуру своей бабушки, попробуй почувствовать то, что её давит и сводит с ума, представь, насколько она беспомощна перед тем монстром, которого в себе вырастила, посочувствуй ей и сделай выводы для себя. А ей, что ж, это уже только перетерпеть вам всем. Хотя бы через силу дайте ей почувствовать, что вы её любите.
- Да она тогда вообще на голову сядет!
- Попробуйте. Пожалейте того, кто себе уже ничем помочь не может. Не игнорируйте, это только ещё больше раздражает её психику, а успокойте. В конце концов, себя можно убедить быть ей благодарными уже за то, что её пример образец того, куда приводят ошибки в отношениях с близкими в старости. Смотреть и благодарить – спасибо, бабушка, теперь я знаю, как нельзя себя вести. У меня такое непонимание было с мамой. Она ушла, а я до сих пор обиды вспоминаю. Человека уже четырнадцать лет нет со мной рядом, а не зарубцовывается.
- Ты в церковь сходи, свечку за неё поставь, - вставляет молчавшая до сих пор подружка Инны.
- Я воцерковленная, мне эти правила известны. Но здесь одной свечки мало, мне внутри её отпустить надо. Внутри много ею было разрушено. Даже странно, такой добрый человек была, так все её любили, а мне один негатив достался, всё, что было в человеке недоброго, – всё мне в душу вылито…
Неправедно недобрым словом вспомянутая мама, лучше бы я молчала. Говорила в контексте – достаточно было бы афористично упаковать в одно предложение: «Жить так, чтобы ни один человек на твоих похоронах не перекрестился бы тебе вдогонку с облегчением». Уже много раз исповедовала свою остаточную обиду на почившую маму, и все поминаю всуе. Пора прекратить мстить ей за свои слёзы…



Вторая ночь после звонка подружки Гене. Опять не могу сомкнуть глаз. Растравила себя за день. Телефонный разговор с мужем. «Скажи мне нежное слово, - мурлычет он, - ты мне такой подарок вчера сделала», - «Да вот подумала, обижаться – себе дороже. Лучше порадую любимого, чтобы и думать о другой забыл, чтоб чужим меньше досталось» - «Правильно», - смеется трубка. Свожу шутливость тона на нет: «Нежное слово говорю: я тебя очень люблю и очень страдаю, когда у нас с тобой что-то не так складывается», - «Значит, надо, чтобы складывалось так, как надо», - коряво поддержал тему он, - «Само не сложится никогда! – неожиданно распаляюсь в ответ на неверную фразу мужа я. – Надо обоюдно усилия прикладывать». И вдруг прорывается бешенный вопль откуда-то с адских глубин: «А «люблю» жене в ответ произнести ломает?! Пообщался с Оксаночкой и на «люблю» жене пороху уже не хватает?!!» вдребезги разношу свою бедную голову воплем в тут же выключенный мною телефон. Всё! Кранты. Сорвалась. Пропала. Что ж он, дурак такой, не умеет вовремя отводить опасность. Простое, даже без внутреннего наполнения, «люблю», и я – в этом своем предгорячечном состоянии – поверила бы даже ему… А теперь…
С отвращением отбрасываю от себя телефон, вырубив его из сети. Такую же манипуляцию с городским телефоном.
Я вычеркиваю себя из списка живых на мучительные двадцать четыре часа, пока все бури во мне не перебушуют.
Будет кошмар, будет помрачение и имя ему – мой муж. Я буду видеть в нем главного врага своей жизни и валить на него все свои беды. Договорюсь до развода и посвящу в свои планы детей. Устрою ночную истерику чуть не с битьем головой об стену и со сдавленным удушающим рыданием.
Только тогда он спохватится и остановит поток своих обличений, которыми до того взывал к моему разуму. Он вспомнит, как я учила его – не пытайся победить моего беса праведной злостью, мой бес сильнее, мой разум молчит и лишь изредка включается, чтобы дать беснующемуся телу маленькую передышку…
- Гена, на кой мне все это… Чтобы вот так лежать вторую ночь, уткнувшись взглядом в потолок и не спать.
- И я думаю, зачем мне это все.
- Я устала так мучиться.
- И я устал не меньше от всех этих обвинений.
- ЧТО ТЫ ДЕЛАЕШЬ?! Зачем ты подталкиваешь меня в эту бездну?
- Я вообще не понимаю, чего ты завелась на пустом месте, ничего же не было.
- Как это ничего? Ты получаешь сообщения, тебе звонят, и это только то, что стало мне известно случайно, а остальная твоя жизнь, о которой я понятия не имею, что мне думать о ней?
- Ты прекрасно знаешь, что у меня ничего нет.
- Я знаю только то, что ты обманываешься сам и пытаешься сделать дурочку из меня.
- Ты сама делаешь из себя дурочку дурацкими выдумками.
- М-м-м… - обессилено сжимаю рот, чтобы не разрыдаться в голос. Глупая, позорящая меня перепалка, он просто издевается надо мной, дразня и распаляя меня ещё больше. Как же совладать с собой?
- Я разведусь с тобой. Я не могу ревновать, это убивает меня. Я живу, я нормально себя чувствую и вдруг… такого вот крошечного щелчка, - изображаю пальцами - ноготь о ноготь по коленке, – хватает, чтобы я низверглась в пропасть. Мне плохо, Гена. Но когда мы разведемся… - неожиданно накрываюсь волной дикой злобы на него, - будет ещё хуже – я издам книгу, обязательно издам. Не изменю ни единого имени и сделаю все, чтобы все, до последнего клерка на твоей работе и до последней медсестры в её больнице, прочли мою книгу, а уж в ней-то я расстараюсь, чтобы ваша романтическая история превратилась в анекдот. Я превращу вашу жизнь в ад, в вас начнут тыкать пальцем, вам будут смеяться в спину – о-о-о! ведь вы так зависите от мнения других людей! – так вот, под вами земля гореть будет!
Только что, выйдя на балкон с дочкой на перекур, шутливо утешала её словами: «Разводиться можно всю жизнь, не переживай. В худшем случае, опубликуюсь и тихо отыграюсь за свои слезы изданной книгой», - и вот уже беззаботно и шутливо брошенная фраза повторяется кем-то во мне со злобно-отчаянными нотками в голосе. Это не я, я не могла произнести этих слов всерьез…
Я молилась только что, пытаясь заснуть. Гнала от себя грустные мысли. Отмахивалась от планов отмщения, которые живописно соблазнительно и четко прорисовывались в моём воспаленном мозгу. Но слова молитвы напоминали о том, что я раба Божия, что я под покровом и защитой Его, и что мне негоже впускать злобу в своё сердце…
Но вот ложусь под бочок к своему любимому, прикасаюсь у нему и не встречаю привычной готовности откликнуться на мои ласки. Ах так?!!!  Сердце мгновенно сжимается и каменеет, он теперь - дьявольский трон. «Во-о-он оно как у нас, появилась эта тварь на горизонте, и мой муж, в импотента в супружеской постели превратился?!!». Нетрадиционность ситуации - и моя душа в коме и полной дьявольской власти…
- О, Боже, началось! – только успевает произнести муж и срывается в туалет облегчиться перед схваткой.
Подготовка к спектаклю идет полным ходом – короли припудривают свои парики и надраивают короны, шуты поправляют колокольчики на колпаках, дамы прокашливаются, мои бесы проговаривают тексты спичей, чтоб ни одно едкое и бранное слово в адрес мужа и его любимой мадам не было пропущено…
Засыпаем, обнявшись. Я в изнеможении и с жуткой головной болью. Он с мокрыми от моих слез подмышками.
Утром опухшая от ночных рыданий я и преувеличенно нежный и заботливый он едем на новую квартиру. Мне не по себе. И хотя остатки вчерашней бури ещё всполохами в моих воспаленных мозгах, уже понимаю, что страшное позади… Господи, моё замужество, моя ревность сведет меня когда-нибудь с ума. Я патологически не переношу близость женщин к моему очагу. Женщин, достойных внимания моего мужчины. Это ужасно. Я хочу спокойной жизни, а не этой жуткой нервотрепки.
Дочка молчаливо вбирает горький пример своей мамы – не хочешь закончить свои дни в дурдоме, не выходи замуж по любви. По своей любви. Пусть тебя любит твой избранник, а ты легко ответишь ему благодарностью и полюбишь когда-нибудь в ответ. Иначе… иначе то, что постоянно перед глазами – слезы, боль, непонимание и никаких изменений во времени. Надо быть каменной внутри, чтобы выдержать это все и не свихнуться…

«Не бойся моих слез, они топят лёд в моей душе. Случилась ерунда, но она в ответ вызвала к жизни страшные темные силы - злобу и ненависть. Я молилась, а в голове одна страшнее другой мысли об отмщении. Молюсь и дивлюсь – я же не такая, я добрая, я великодушной хочу быть, а не злой. А их всё больше. И в какой-то момент чувствую – стоп! – сердце остановилось и окаменело. Его переполнила ненависть. И так мне плохо стало от этого, так невыносимо. А уже никуда не могу деть, оно уже во мне. И потом уже словно бес во мне, я как одержимая кричу, плачу, слова говорю страшные. И мне самой страшно, а остановиться не могу, потому что вроде как и не я это вовсе, не управляю собой в этот момент совершенно. Понимаю, что творю непоправимое, а сил обуздать себя нет. И вот, слёзы эти… с ними из меня наваждение бесовское выходит… Не пугайся моих слез…»
«Иди ко мне, иди сюда, ложись на руку на бочок».
«Не могу на бочок».
«Почему?»
«Слезы из ушей вытекут».
«Что-что?» - рассмеялся он.
«Я серьёзно, я полные уши слёз себе наплакала»…



Утром растравливаю себя заглядыванием в его телефон. Он говорил, что они созванивались, и он просто дал ей телефон товарища, который займется решением проблем. «Длительность звонка» - зачем-то лезу в эту опцию – около десяти минут. Успокойся. Не давай лукавому демону обладать тобой. За десять минут можно было договориться обо всем… Я не дам себе сойти с ума. Десять минут они трепались обо всем на свете, радуясь, что рядом нет ревнивой дуры-жены… И я позволю себе так опуститься? Буду ревновать? Мне плевать. Слышишь? Ты, сидящий во мне и радостно потирающий в предвкушении лапы, тебе моя душа не достанется. Два голубка, ничего не подозревающие о той борьбе, которую ты, мразь, затеял за мою душу, легко стали орудием в твоих руках. Так вот, я не поддамся ни тебе, ни, тем более, им. Они – никто в моей жизни. С одним я живу, чтобы мои дети не были обездолены, вторая… - мне нет дела до неё и её чувств. Не хотела бы очутиться на её месте. Мой муж вчера в горячке выпалил, что ему совершенно плевать на неё и её душевные порывы, подталкивающие её наводить разрушенные им мосты. Он вычеркнул её из своей жизни, как только почувствовал реальную угрозу распада привычного уклада. С легкостью отказался от всех прекрасных миражей ради нелюбимой, но уже такой привычной женщины. Он будет жить со мной, пока я буду держать себя в руках. А уж я-то умею сдавить железным кольцом своё горло, чтобы не биться и не кричать в голос. Стерплю. Прощу ли? Я не в обиде и не в досаде на него – это лишь всплески – мне жаль его, жаль эту глупую девочку, блещущую талантами и дарованиями, но главного – семьи – так и не сумевшая обрести. Жаль их неведения и непонимания, орудием какого зла служат их невинные проступки. Ерунда. Так творит каждый, пока не начинает получать по голове обратным концом своей палки, и не задумывается. Я могу хлопать ресницами и недоумевать, за что мне посылает Господь эти мучения, но внутри прекрасно осознаю, сколько боли приходило через меня в другие семьи, когда я столь же легкомысленно вторгалась в жизни и души своих друзей. Я получаю по заслугам за свою недальновидность и отсутствие прозорливости, чем обернется для меня собственное безрассудство. «Не делай другому того, что не хотел бы, чтобы это сделали тебе» - это не слова, а закон, по которому живет духовная вселенная. Я осуждаю ближнего за какой-то его проступок и тут же попадаю в схожую ситуацию и проваливаю испытание. Смеюсь над чьей-то ревностью, и тут же кто-то становится причиной моих припадков бешенного неистовства. Не замечаю чьего-то призыва о помощи, и весь мир вдруг отворачивается от меня. Все и всё взаимосвязано в этом мире. Взаимосвязано до такой степени, что стоит прохудиться одному звену, как вся цепь начинает испытывать перенапряжение. Стоит восстановить одну только душу, и все, хоть как-то связанные с ней, начинают ощущать прилив благостных сил…
Меня пытаются выбить из этой цепи, потому что я стала слишком сильной. Моя жизнь незаметна для окружающих, но на неё замкнуто слишком много незримых связей, если я сдамся и выпаду, вслед за мной осыплется вся цепь.
Во мне проросло зерно веры, и с каждым днем этот росток становится всё крепче. Моё поле невозделано, а пахарь – ленивый и мечтательный философ. Я мало делаю, чтобы стать сильнее через Церковь, но многое вынашиваю в себе и взращиваю тайно, пока брожу вдоль дорог, собирая коровьи лепешки, чтобы удобрить ими землю возле своего драгоценного ростка. Дьявол не может читать в моем сердце, но он не может не видеть, что власть его надо ним ослабевает. И лишь такие внезапные всплески обезоруживают меня перед ним, превращают в беснующуюся игрушку страха. Моя плоть боится унижения, боится позора, боится небрежения. Это всё так далеко от того, что у меня внутри набирает всё большую силу. Как ставшая ненужной старая кожа – из неё необходимо выползти, но избавление от неё – тоже боль, которую надо претерпеть.
Я выползаю из ревности, из чувств собственнического страха потерять то, что считала только своим. Выползаю из горделивого самолюбования и тщеславного самовосхваления. Мой супруг, та девочка показывают мне истинное моё место на пьедестале почёта. Я ничего особо выдающегося из себя не представляю – набор комплексов, вынесенных из детства, и жалкие попытки их преодолеть путем завоевовывания сердец. Далее теряюсь и не знаю, что делать с этим дальше. Это использование людей для реабилитации своей попранной самооценки. И та обиженная мной девочка была в этом права, хотя Маша имела ввиду другое. Я слишком безжалостна, когда речь о ком-то, и чересчур уязвима, когда бьют меня.
Закон сработал. Появление Оксаны всего лишь отдача приклада в плечо от выстрела, сделанного по моей знакомой из форума.
Принять, простить, отпустить, покаяться наконец…

«Заступник души моея буди, Боже, яко посреде хожду сетей многих; избави мя от них и спаси мя, Блаже, яко Человеколюбец…»
«Не дай злому демону обладати насильством смертного сего телесе…»

Простите меня, люди…


22 декабря.

Тоска, неуверенность в себе, депрессия, сковывающая мою волю, - вот составляющие моего мироощущения сегодня. Борюсь с собой, стараюсь погрузиться на дно нечувствования и все равно страдаю. Тихо, глотая слезы отчаяния.
Никого не винить. Ждать, когда сама собой утихнет боль.
Миша удалил страничку из Интернета. Наша переписка перестала быть тайной для его жены. Понимаю, что, скорее всего, сама стала тому причиной. Мои дневники, письма открыты для всех, кто имеет доступ к моему ящику. Может, мне хочется сделать свою жизнь открытой не только для моих друзей, но и недругов. Всё неотвязчивее желание вручить свои писания «сопернице». Прочтет, может, сто раз подумает, стоит ли продолжать общение с моим мужем. Одно дело подпитывать своё самолюбие тем, что ты имеешь власть над мужчиной, другое, когда твои невинные шалости с чужой жизнью чьим-то пером обретают черты мелочного тщеславного чувства превосходства над кем-то.
Как в зеркале, вижу в ней своё отражение. Я тоже злая сила, разрушающая душу жены Миши. Нравится ли мне, что он по-прежнему называет меня своим лучиком и счастьем? Скорее, больно. Больно, что кто-то из-за меня испытывает ту же боль, от которой не могу спрятаться я в своей жизни.
«Звони мне чаще, мне грустно, я скучаю по тебе», - пишу мужу, но не нахожу понимания. Наверное, очень хорошо скрываю свои чувства, слишком усердно маскирую гнойники.
Боюсь сорваться и начать творить зло вокруг себя. Так не достает смирения и покорности. Я знаю, что не одинока, что каждая женщина сталкивается с этим и каждая по-своему переносит эти страдания. Кто-то находит в себе силы порвать отношения сразу, кто-то несет этот крест через всю свою жизнь. Кто-то от неверия в себя, в возможность устроить свою жизнь иначе, более счастливо. Кому-то, как мне, мешают сомнения в праведности выбора в сторону разрыва отношений. Заглядываю в будущее и не вижу для себя никакого просвета. Да, смирюсь, перетерплю, восстановлю разрушенное в себе чувство доверия к мужу. Но вновь придет она, и мне опять придется начать все сначала. «Ты придумываешь то, чего нет, - раздражается муж во время наших ссор, - тебе просто нужен образ врага и ты сама себе его придумываешь. Сегодня Оксана, завтра Валентина, послезавтра ещё кто-то. Я устал от этого. Устал оправдываться и доказывать тебе, что ничего не было. Я ни в чем перед тобой не виноват», - «Может, и смсок от женщин, и звонков этих не было? Обманываюсь не я, обманываешься ты. Мне проще развестись и вообще не думать о тебе. Проще уйти ни с чем и грызть землю, чтобы прокормить себя. Проще жить в нищете на хлебе и воде, но с человеком, пусть и не достигшим твоих высот, но преданным мне. Я хочу доверять и знать, что кроме меня у моего мужчины нет других женщин. Мне отвратительна роль ревнивицы. Я хочу жить спокойно, а не сходить с ума от ревности». Пытается уверить, что для ревности у меня нет оснований. И со временем я сама сумею убедить себя в этом. Только успокоиться и отвлечься от постоянных прокручиваний в голове сюжетов его неверности. То, что причиняет мне столько боли, для него пустяк. Подумаешь, позвонил, подумаешь, потрепались, подумаешь, помечтал о чем-то несбыточном… впрочем, вполне вероятном, вот только бы чуть больше свободы. И вот уже стираются лишние номера телефонов, звонки все осторожнее – не быть уличенными, дать времени рассосать подозрения. Встречи становятся тайными, ложь возводится в ранг добродетели - «лжи во спасение». Мне никогда не узнать всей правды, разве что в свой смертный час увижу приоткрытым полог над жизнью того, кому посвятила свою жизнь. Чем защитить себя в это мгновение? Мгновенное открытие, вскипевшая злость, отчаяние – и вот уже душа устремляется в бездну ада на вечное поселение… Нет, лучше жить в подозрениях, смиряться с неотвратимостью малых и тайных предательств и как-то продолжать держать себя в руках, чтобы именно это чувство – приятие и прощение несправедливости по отношению ко мне - возобладало в душе в этот страшный для неё час. Момент истины. Момент окончательного выбора в сторону добра. Для кого и во имя кого я жила – во имя смертного или ради Бога. Снесу и выдержу. Устою и не сдамся. Не позволю себе стать легкой добычей зла. Оно хочет разрушить то, что является для меня опорой в этой земной жизни – мою семью. Оно выбирает для этой роли людей, равных мне по силе духа. Но у него ничего не выйдет. Пока в здравом уме и с именем Бога на устах, не дам свершиться злой воле. Жизнь коротка. Осталось терпеть не так долго. Погашу злобу в себе. Уравновешусь добрыми мыслями и благими деяниями. Воспалю в себе огонь Любви. В мире всё же больше добра, чем зла. «Научи меня молиться, верить, надеяться, терпеть, прощать и любить.


19 января. Крещение.
Отстояла службу, набрала святой воды. Месяц как не садилась за письмо. Тысячи причин не писать.
- Мам, но ты же понимаешь, что все они – несущественны. Это просто отмазка. Не хочешь. Скажи себе честно. Просто отмазываешься, ведь так?
Перебиваю иронию сына праведным несогласием. Ещё шквал причин в качестве аргументации несвоевременности заявлять о себе как о писателе.
- Ты ищешь эти причины, - остается при своем сын. – Когда ты хотела, ты находила для этого возможность.
- Ты прав, - не смогла не согласиться я. – Похоже, я упустила один из шансов сделать это на волне вдохновения. Сейчас надо очень захотеть прославиться, чтобы сделать хоть один шаг этой славе навстречу.
И опять истинная причина завуалирована мной в тысяче других – второстепенных. Досаждаю себе, не справившейся с грузом ответственности за собственную жизнь, мужу, пусть моя сегодняшняя праведность ему колом станет. Я теперь вся такая из себя – зацепиться не за что – соответствуй! Не можешь? Так какого я ради тебя свою жизнь под откос спустила?! Вот она подлинная правда. Потому не приносят истинного облегчения ни покаяние, ни молитвы. Внутри все то же несогласие со своей жизнью в нелюбви, в которой я ничего, НИЧЕГОШЕНЬКИ не сумела исправить. Даже своим обращением. Да, внутри другая, смирившаяся и уже не ропщущая, как раньше, но тоска по совершенству осталась. Раньше она разъедала меня и заставляла искать неведомого кого-то, кто восполнил бы во мне эту пустоту. Сегодня я смирилась с тем, что совершенство не достижимо, и силком загнала себя в авантюру – в веру. По сути, вера в Бога – это вера в то, что что-то такое непостижимо прекрасное ждет за гробом. Проверить невозможно – никто не вернулся, впрочем, у верующих на этот счет есть свидетельства общения с тем миром, они верят им. Я лишь предполагаю, что эти свидетельства сходны с моими кошмарами и видениями бесов, довериться им полностью и на их основе выстроить целую систему верований? Похоже, религии так и рождались – из кошмаров и бреда личностей психопатического склада. И все-таки в христианстве есть какое-то светлое основание. Какая-то первопричина, заставляющая задуматься. Доверяюсь этому ощущению и погружаюсь в изучение трудов поверивших в авантюру до меня. Вот уже год я с переменным успехом ввожу себя в церковь. С переменным, потому что нет во мне страха, свойственного тем, кто ходит туда по привычке, - изменить правилу. Я легко изменяю порядку и традиции, когда чувствую, что вера во мне начинает раздваиваться. Когда истинное переживание мистических преображений личности подменяется лицемерным внешним соответствием образу верующего человека. Отступаю. Страшусь лжи. Что не замечу укоренения её в себе. Да, мне трудно, потому что мешает постоянный анализ происходящего вокруг и внутри церковной жизни отдельной личности, мешает это самоисследование себя в вере. Но у меня не получается просто отдаться и плыть по течению – я не чувствую этого течения под собой и внутри себя тоже не чувствую. Лишь твердое намерение несмотря ни на что держаться направления вверх. Даже если после ждет пустота, смерть, тление и… больше ничего. Пусть направление меня прославит, а не итог. Так проще. Не разочарует любой исход этой «авантюры» - не моё выражение, проповедника-миссионера из православной братии… Пока же довольствуюсь чтением. Уже одно удовлетворение от постигаемости сложных истин, даваемое чтением православных авторов, наполняет мою безжизненность смыслом.
Не живу?
Нет, не участвую в видимой жизни – да, вот и книга мной заброшена, хотя обращаюсь мысленно к её страницам несколько раз на дню. Мелькают мысли, которым не мелькать бы, а припечататься к странице – порадовали бы когда в будущем при подведении итогов. Но не сажусь. Нахожу массу причин не садиться. Не настроение, неустроенность, бытовые заботы. «Когда надо было, писала», - сын прав. Мне есть о чем писать, но я отодвигаю от себя это время окончательного расчета с жизнью, потому что не представляю, какими словами я должна вывести себя из лона семьи, никого не обидев, не ущемив и при этом предоставив себе полную свободу для самовыражения. Пока что чувство долга съедает все мои творческие амбиции. «Отмазка» - я должна приготовить суп и прибрать в квартире, а уже потом позиционировать себя как властителя дум – слишком сильна во мне. Или напротив – чувство себя как писателя во мне слишком слабо, чтобы заглушить голос сомнения – это я себе кажусь даровитой и оригинально мыслящей, но стань мои писания достоянием ещё чьего-то внимания, мне пришлось бы выставлять серьезную защиту, чтобы не сгореть от стыда за все непотребство, которое я называю своей «книгой». А ведь она есть. И я в ней – подлинная. И тогда, когда восхваляю себя, и тогда, когда порочу. И даже когда совершенно неискренне делюсь сомнениями – тоже я. Только истинной меня здесь нет – несомневающейся, ленивой, безынициативной, закапывающей в песок свои многочисленные таланты сразу по обнаружению их в себе. Закапываю всё, что, будучи выявленным, требует какого-то приложения душевных сил. На это скуплюсь. Не реализуюсь, потому что не приемлю сублимации. Не хочу свою потребность в любви гасить самовыражением в творчестве или работе. Вера в Бога – замечательное убежище для таких, как я. Ничего не делать в этом мире. Не отдавать ему свое сердце. Сидеть, забившись, в своей келье и выращивать внутри себя нечто для будущей жизни. Все сегодняшние сублимации нужны лишь для пропитания тела. Всё творчество оценивается деньгами, вся реализованность измеряется объемом реализации. Я не хочу участвовать в этом параде, хотя понимаю, что заняла бы в нем далеко не последнее место. Мне нужно подтверждение внутренних ощущений в своей исключительности? Нет, мне достаточно того, что я знаю о себе и без зрительских симпатий. Но хочется скрыть свою избранность, спрятать предрасположенность к успеху, прожить простую человеческую жизнь и лишь после предстать во всей красе, во всем своем величии. Я знаю, кто я. Чувствую это. Но то, что я есть, должно прожить в облике обычной земной женщины – роль, которую я выбрала гораздо раньше, чем начала осознавать своё ей несоответствие.
Пафосный конец – венец попыток облечь в слово многочисленные причины моего молчания. Просто я сникла, расслабилась. Огонь, подогревавший моё желание во что бы то ни стало написать свою книгу, не угас совсем, но едва тлеет. Когда-то мне задали вопрос о сверхзадаче моего писательства, ответила – денег заработать. Но когда хотят «срубить бабки», пишут на потребу – то, что будет покупаться. Я же сразу ушла в сферы, в которых мало кто любит копаться. Я писала, чтобы через слова о своих сильных чувствах уйти от этих чувств, «выздороветь» от страсти её поношением и распятием. Я то любила, то негодовала, ущемленная гордостью, то ревновала до полной потери адекватности и параллельно углублялась в собственную психику и свои мысли вокруг этих переживаний. Мне это и помогало, и мешало. Помогало, потому что, разобравшись, мне было легче преодолеть свою боль. Мешало – потому что эта боль удлинялась во времени. Я не разрешалась от неё полностью, пока не выписывалась. А значит, хранила в себе, чтобы пережить заново, но у же на других высотах – не только чувствами, но и мысленным возобновлением этих чувств. А то, что пережито дважды, а то и трижды, при редактировании текста, уже не забывается и остается во мне незаживающей раной. «Избави меня от многих и лютых воспоминаний», - слова молитвы входили в противоречие с тем, чем я занималась. Надо было забыть, а я вновь и вновь возвращалась к прошлому и мучила себя.
Наверное, это причина затишья в моем творчестве. Мне удалось превратить себя в обывателя, который избегает болезненных переживаний. Я устрашилась безумия, которое сопровождало моё писательство. И хотя в душе продолжаю считать себя человеком пишущим, вижу, как угасает во мне этот дар. Я малодушно предаю своё предназначение. Умеющая достучаться до чужих сердец, откладываю молоток, чтобы мой внутренний мир никого не смущал и не раздражал…
И всё-таки… И всё же верю в своё возвращение. Сегодня мой мир изменился, но моё ощущение мира осталось тем же, я только изменила направленность своих устремлений с удовлетворения своей блажи, на благо близких мне людей. Сейчас я ищу оправдание своему такому выбору в вере. И мне надо время, чтобы собраться с мыслями, накопить положительный опыт общения с Божественным миром. Раньше я своими желаниями противостояла Ему, сегодня пытаюсь научиться говорить на его языке, но без вычурности и излишнего пафоса. Нужно время, чтобы принимаемый в сердце язык веры стал языком моих уст. Я буду обращаться к старым своим записям и неизбежно переживу неприятие себя вчерашней. Так вот, хочется бесстрастности по отношению к себе той. Она по-прежнему во мне, но в воспоминаниях. Я помню, что руководило мной тогда, и хотя не разделяю сегодня своих вчерашних воззрений, хочу быть не обвинителем, а адвокатом заблудшей души. Прокурор говорит во мне на исповеди. Но это уже мой сокровенный разговор с Богом. Моё Ему приношение – «сердце смиренно и дух сокрушен». Такая раздвоенность тоже останавливает моё перо. С одной стороны, я искренне каюсь во всем, что мешает мне ощущать себя чадом Божиим, с другой, возвращаюсь в свою уже раскаянную греховность, чтобы возобновить её на своих страницах. «Сердце смиренно и дух сокрушен» - это моя книга. Одной исповеди для успокоения мне недостаточно. Это греховно – я словно недооцениваю мощь Создателя, способного разрешить мои грехи в одно прикосновение к ним на моей исповеди. Я вновь и вновь возобновляю эту исповедь в себе, пока она не облекается в плоть книги. Так что же для меня важнее? Спасти свою душу или написать книгу? Я столько раз говорила себе и другим, что книга – это моя исповедь. Но ведь я исповедуюсь! Хожу на службы, принимаю в себя тело и кровь Христа, направляю свою жизнь в совершенно другое русло и радуюсь внутренним переменам в себе и вокруг… и все-таки думаю, что обязательно должна ещё и писать. Кому? Для кого? Если главная миссия исповеди и покаяния уже исполнена, они уже изменили моё сердце, сделали его зрячим и чутким к чужой боли. Или я ограничиваю роль своего творения своей жизнью, не признавая за ним права сыграть роль «исправителя души» в чьей-то неведомой для меня жизни? Похоже, в этом месте я становлюсь на позиции малодушного страха – мне жаль расставаться со своим дитятей. Пока оно со мной, я защищена от злобы и критики в свой адрес. Что произойдет в моей душе после первого же брошенного в мою сторону камня… я не готова принять неприятие своей книги. Просто не готова.
Поэтому ограничиваю себя единственным читателем – посвящаю книгу тому, кто обычный дневник разоренной женской души превратил в многостраничный эпос её восхождения. Она писалась для него, он – тот самый уголек для едва тлеющего очага моей прозы, та самая сверхзадача, которую, минуя денежные притязания, для себя переопределила. Я пишу, чтобы написать, издать и оставить ему в упрек, утешение и в знак глубокой признательности за то, что он стал моим Ангелом-Хранителем, когда я потеряла свой ангельский облик. Теперь моя жизнь и его не имеют никаких пересечений – ни на земле, ни в воздухе, ни в разговорах, ни даже в мыслях – я отсекаю свои мысли, лишь стоит им появиться на горизонте моих мечтаний. С этим – к исповеднику и к Богу: «Избави, Господи!» Но есть другая, не осознаваемая вполне мною жизнь, жизнь вне моей сегодняшней жизни – глубинная – это ожидание, когда я вполне расправлюсь со всеми своими к нему чувствами и смогу дописать книгу о своей к нему любви. Поэтому молчу. Вернее, и поэтому тоже, я перечислила уже столько причин затишья в творчестве… А расставаться с книгой жаль. Я тупею, когда прекращаю думать, а думать прекращаю, когда перестаю писать или думать, что обязательно запишу вот эту проскользнувшую по моим извилинам мысль, и эту, и ещё вот эту… мне только сесть и я удивлю самоё себя оригинальностью и неожиданными сюрпризами сознания… писать, надо писать. Не бояться и не отлынивать. Сын прав, я ищу оправданий, но он имеет ввиду другое – при том количестве уже написанного можно было бы попытаться прорваться на издательско-читательское поле, я же валяюсь на диване в ожидании пинка в зад и мурлычу: «не готова». Долго объяснялась ему, самая смешная причина – в случае удачи гонораром придется делиться с мужем, что вроде как потворствовал моему творчеству.
- Понимаешь, - возбужденно рву голос я, - я всё это сотворила не благодаря, а вопреки ему! И за это должна делиться с ним Нобелевской премией?! Шиш!
Ребенок понимающе кивает и удаляется из комнаты. Лауреатство его явно впечатлило, как и мои притязания на него.
Моя семья сожрала моего гения и даже не поперхнулась трубчатыми косточками крыльев.
И всё же я верю в себя… только писать ленюсь…



27 февраля.

Да-да… больше месяца…
Мужа встретила опухшая от слез.
Перечитанные страницы двадцать девятой и тридцатой тетрадок, смерть Сережки – он так часто снится в последнее время. Хорошо снится – семья опять вместе – только мысль неотступная: это сон, я помню, мы его потеряли, просто я уже смирилась с этим. Поэтому легко, поэтому светло, когда он приходит утешением в наши сны. Я не собиралась бередить себя, не собиралась перечитывать давно пережитое прошлое. Но случайно соскочивший курсор с нужной мне тетрадки – собиралась реанимировать в себе писателя – открыл именно эти страницы. На четыре часа погрузилась в тяжелые воспоминания, не оторваться, пока полностью не выплачется боль. О чем я собиралась написать сегодня? Это уже кажется каким-то совершенным пустяком в сравнении с той потерей. И всё-таки… потеря сына воскресила мою душу… Сегодня моя книга напомнила мне об этом…


                *        *        *

...Проснулась рано. Встревожено-возбужденное состояние. Ряжусь в изысканно церковное одеяние – хочется в храм, но не здесь, по месту, а в отдаленное от дома Китаево – и водружаюсь на заднее сидение машины.
- Тебя где высадить? – спрашивает муж, понявший с полувзгляда мои намерения.
- Я скажу… здесь выйду. Останови.
Огляделась. Куда идти? Предполагаемая остановка автобуса по выходу из автомобиля оказалась недосягаемой для пешего хода. Ладно, пойду в нужном направлении, там что-нибудь подходящее найдется само. Свора одичавших собак встречает радостным воем подвернувшуюся жертву. Прохожу мимо, почти не тронутая их вниманием. Поджав хвосты, псы убираются в свои убежища. По их следам, почти волчьими тропами пробираюсь к цели. Добраться до трассы, там будет легче. Каблуки, красная шаль, длинная, спутывающая ноги юбка – я похожа на помешанную, заплутавшую в диком лесу. Где-то здесь, неделей раньше с моста навернулся грузовик с рошеновскими сладостями. Об этом много говорили в новостях, показывали несчастного водителя с отдавленными ногами, он несколько часов провел зажатый покореженным при падении железом и заваленный коробками с конфетами. Дыра в ограждении моста и смятые крыши гаражных построек – следы того происшествия. Сейчас можно спокойно, без страха показаться назойливо любопытной к чужой беде, удовлетворить нездоровый интерес. Но мне надо двигаться дальше. Довольно ветрено и потому по-зимнему пронизывающе холодно, чтобы замирать на чужих проблемах. Меня гонят мои собственные. Я не могу справиться с чувством безысходности, разбуженным недавним происшествием. Мелочь, ерунда, справлюсь с собой, это вообще покажется пустяком, но сейчас я не в себе. Поэтому мне надо туда, где все земное становится лишь тенью настоящей жизни. Хочу успеть к службе. Хотя бы к решающей её части – исповеди и причащению. Столько накопилось негатива внутри. Покаяться, молча пожалев себя, а вслух осудив. Пока и то, и другое идут рядом. Я везде ищу себе оправдания. Даже там, где неправа. С комком невыплаканных слез. Так обидно, такое невыговариваемое чувство досады на всех, кто правит моей жизнью в этом мире.
Холмы Китаева видны впереди. Самого монастыря с дороги не видно, лишь прилежащие к нему жилые постройки советского периода расцвета железобетонного гения архитектуры, уродливые, серые, с самоделками-лоджиями, кто на что горазд. Единственная остановка, встреченная по пути – автобус спешно выгружает пассажиров и едет дальше, не вдохновив меня ускорить шаг. Полпути пройдено. Я ждала, что энергичная ходьба вытрясет из меня печаль и уныние, но мир вокруг все так же сер и озабочен не мной. Провожаю взглядом удаляющееся громыхающее железо, взглядываю на часы – уже час в пути, значит, в храме буду около десяти - ускоряю шаг.
Некоторое разочарование. Проделать такой путь и упереться носом в потухшие лампадки. Сегодня службы нет. Значит, все напрасно? В храме темно, несколько старушек-служек. Суетятся, довольно бессмысленно сталкиваясь в броуновском перемещении по освещенному пятачку при церковной лавке. Покупаю свечки, крестик – свой где-то потеряла. Какие-то простые молитвенники. Хочется успокоить душу. Я помолюсь сама, без участия в моих проблемах облеченных властью Высшей благодати. Как смогу, так и поплачусь Ему. В полумраке, при свете свечи, горящей в руке, перелистываю одну за другой  страницы молитвенника, читая все молитвы подряд. Час, другой. Время бежит незаметно, как и слезы из глаз, время от времени полностью лишающие меня зрения. Когда совсем перехватывает в горле, подхожу к святым мощам. Кладу голову и совершенно бездумно растворяюсь в ощущениях. Мне и плохо, и хорошо одновременно. Плачу, поражаясь количеству накопленной в сердце влаги – третий час, а поток слез неиссякаем – и одновременно с этим в моей душе какое-то омертвение ко всему происходящему со мной. Словно оплетаю себя тугими спасительными бинтами, они не излечат меня от моих язв, но они послужат мне временной кожей, чтобы под ними мои раны затянулись. Совершенно уставшая и от ходьбы, и от своего скитания по храму усаживаюсь на скамеечку. Отдохнуть перед обратной дорогой. Слезы вновь наворачиваются на глаза. Что же я такая несчастная, почему мне достается одна лишь нелюбовь. Господи, хоть Ты прояви ко мне какое-никакое участие, чтоб не чувствовать себя такой одинокой. Странненький мужичок в обносках, присоседившийся на мою жердочку, достает из своей торбы огромное красное яблоко и протягивает его мне.
- Возьми. Вкусно.
Удивленная вниманием местного блаженного, беру яблоко и замираю с ним в руках. Взгляд к иконам – а какого ещё знака и участия ждала? Он говорит через тех, кто не мешает своим умничанием, не забивает Его голос собственным многоголосьем.
- Спасибо…
«Спаси тебя Бог», - невозможно коряво прозвучало бы из моих уст, хотя так было бы правильнее. Ещё не все органично подвластно вере во мне.
 На исповедь я все же попала, но не в этот и не в следующий день. Их было много потом – моих приходов, обращений и разговоров с глазу на глаз со священником у аналоя. Мне трудно вместить в краткую исповедь всё, чем мается моя душа. Вычленяю из всего потока самое мучительное и с этим возвращаюсь в храм. Лечусь от страстности, от чувственности, от эмоциональности, от всего, что не дает сохранять трезвым разум и что парализует мою волю. Хочу быть свободной. Но в отличие от той свободы от обязательств и долгов, которой вожделела в прежнее время, сегодняшнее стремление к иному - моя борьба направлена вглубь, я высвобождаю в своей природе, мыслях, чувствах место, где моя душа парила бы несвязанная ничем земным. Земному я посвящаю жизнь своего тела, смиряемого мною ради блага ближнего…


- За задницу-то хоть дашь подержаться?
- Иди ты! – шутливо отмахиваюсь от пьяных притязаний на мой задрапированный в шелка зад.
- Знаешь… - задумчиво грустно обводит глазами по-деревенски небрежно побеленную кухню временного своего пристанища, ставшего местом его многолетнего заточения, - погряз я здесь в собственном дерьме. Не радует ничего. Ничего не хочется. Видеть никого не хочется. Но вот приехала… Что-то такое в себе почувствовал. Вроде бы ничего, подумалось просто, а уже приятно. Живой значит… Так дашь за задницу тебя схватить?
- Ну, если только на лету поймаешь, - выдергиваю себя из его объятий. – Не ты эту задницу откармливал, не тебе до неё охоту иметь, - почти лубочно-сказочным речитативом завершаю наше общение, вновь счастливо разрешившееся непотребством.

«Превозношусь над людьми, думаю о себе много, батюшка, властью своей над мужчинами упиваюсь. Священника, друга нашего близкого, соблазнила. Нравиться ему хотела, доказать себе, что могу нравиться любому, кому захочу». «Не видься с ним более». «Сама всякий раз думаю: эта поездка – последняя, не надо нам видеться. Шутка, разговоры одни, но их бы не было, если бы за всем этим моё стремление искусить не стояло. Но как же явно от встреч отказаться, мы же семьями дружим, что-то мужу придется говорить, истинной причины не скажешь – друг он его с самого детства». «Под благовидными предлогами всячески избегать общения. По возможности вообще перестать видеться».
Понимаю, неосуществимо. В моем кругу общения почти никого не осталось. Единицы, кого ещё хочется почувствовать рядом. С ним мы договорились о встрече за гробом и продолжили игру в соблазнение. Отказаться от встреч под предлогом сбережения телесной неприкосновенности?..

- Сволочь я… Генка - друг мой, а я к жене его пристаю. Понимаешь ли ты, что значит друг Гена?
- Понимаю… ещё как… у меня два друга, и обоих Генами зовут.
- Вот зараза! – смеется тот, что один из двух и в роли соблазнителя, а не мужа.
- Понимаешь теперь, что мне вдвое тяжелее?
- Пошли на перекур в подсобку.
- Приставать не будешь?
- Пару раз ущипну за задницу.
- Вот привязался ты к моему заду, там и щипать-то нечего – кости и мозоль.
- Где спички здесь? Темнотища, бардак, совсем порядка нет. Вот… - чертыхаться у него не принято, поэтому далее следует забористое словцо из уличного этикета. – Ну, садись, мать, в кресло… Да-а, разбудила ты во мне… Думал, уже все, высох, зачерствел, не пронять ничем.
Затягивается. Сигарета – пальцы не должны пропитаться запахом табака – зажата между двумя спичками.
- Слушай, я не помню ничего, что тогда было. Пьяный был. Ты мне скажи – было что между нами, что Генка мне не простил бы никогда?
- Забудь. Не было ничего.
- Нет, мне покоя не дает. Что-то с тех пор как гложет внутри – я друга предал.
- Никого ты не предавал. Говорю же, забудь навсегда. Если и было что – это мой грех, а не твой. Пусть это будет на моей совести.
- Значит, не было?.. Отлегло. А то все думаю, думаю. Был друг… и тут я, как последний, на честь друга покусился.
- Далась тебе его честь, - досадливо бурчу себе под нос.
- А жаль! – вдруг преображается и приосанивается мой собеседник. – Смотрю вот на тебя, всё ведь как на ладони – я хочу тебя, ты хочешь меня и…
- Батюшка! Отхотела я тебя уже! Угомонись. Вот рассмешил…
- Отхотела, говоришь? – неожиданно серьезнеет он и грустно усмехается в сторону, - отхотела, значит.
- Да, солнце моё. Много слез из-за тебя пролила по молодости, да слезами-то все свои страсти и выплакала, - уже больше самой себе, возможно даже что и не вслух закончила я. «Отхотела».

«Под благовидным предлогом откажитесь от встреч. По возможности не общайтесь вообще», - советует мне исповедник. Совет, запоздавший лет так на пятнадцать. Но и тогда не прислушалась бы, отвергла. Другим дирижером управлялся мой оркестрик. Сегодня другая, повзрослевшая, выросшая из своих чувств, как подросток из детских штанишек. Сегодня слушаю признания, о которых не могла даже мечтать тогда, без замирания и трепета. Тогда кровь бурлила, а ответ был лишь в его глазах. Сегодня все его чувства проговариваются вслух. Слышу, но не радуют. Иду с этим на исповедь – «искушаю духовное лицо». Начала двадцать лет назад. Хотелось любви и взаимности. Они были, но замалчивались им во имя чести друга. Отлюбила, отстрадала, отхотела. Теперь лишь игра. Его игра, моя. Понимаем, жизнь уже прожита и прожита так, как сами дали ей направление. Зачем же проговаривать вслух пьяное сожаление? «Ты приезжай как-нибудь одна. Чтоб ни Генки, ни жены моей не было. Вдвоем. Попробовать пожить вдвоем хочется…» Очень пьяна. Что-то недоговаривает, или мне слышится… Оставлю это… Пустое… Трёп…


В новогоднюю ночь вернулась Маша из Интернета поздравлением и милым сожалением о размолвке. Возобновили переписку, сохраняя дистанцию. Легкий холодок, колючки впереди слов. Но жизнь опять обрела смысл. Всё длилось недолго. Второго февраля мы погрузили свои вещи в тарантас и перебрались на новое место жительства. Месяц тишины и покоя. Я совершенно переключилась на новые дела, почувствовала зуд в руках, взявшихся за кисти и краски. Оказывается, за то время, что прошло с поры, когда я последний раз пыталась что-то запечатлеть на бумаге, что-то произошло со способностями к рисованию. Руки увереннее следуют за воображением. Линии четче обрисовывают контуры видимого одной мне. Я знала, что когда-нибудь потянусь к холсту. Состарюсь, успокоюсь, размеренность бытия одарит тягой к созерцанию. Я поставлю перед собой мольберт и попытаюсь запечатлеть дыхание своей жизни в остановленном рисунком мгновении…
Нет, ещё не время замирать. Я не сказала главного…
 Мой Герой никуда не ушел…
Он остался во мне. Не мучает, не волнует, но и никуда не уходит. Живет во мне каждое проживаемое мною мгновение. Знаю, что не должна о нем думать. Не должна мечтать. Не должна сверять по нему сегодняшнюю свою жизнь… И, тем не менее, думаю, мечтаю, сверяю… зачем? Кто б объяснил… когда какая-то вещь перестает приносить пользу в доме, её выбрасывают на помойку. Моя привязанность к моему герою ничего не принесла мне кроме разочарования и досады, обиды и осознания своей ущербности… и всё же я продолжаю вынашивать в себе уродца. Продолжаю одаривать своей любовью человека, забывшего о моем существовании. Во имя какой высокой цели это делаю? Во славу какого божества умащиваю маслами пьедестал своего идола?... Мне интересно. Мне любопытно дождаться своего триумфа, который рано или поздно наступит. Во имя будущего своего торжества я и лелею в себе привязанность к человеку, не давшему мне ни веры, ни надежды, ни любви. Не давшему ничего. Но забравшему у меня всё, что было мне дорого, но цены чему я не знала…

Теперь, пожалуй, всё…


Говорят, 1-е марта…
Сожгли чучело зимы. Симпатичное. Напились. Пытались петь песни, но не пошло. Пилось намного органичнее, чем пелось…

Хотелось по горячим следам, но откипело. Это насчет триумфального шествия…
Всё намного проще. Я не чувствую себя триумфатором, ни в настоящем, ни в будущем. Фаталисткой. Да, пожалуй... Смириться с неосуществимым. Чувствовать в себе что-то такое, что переходит в бесконечность. Одержимость. Любить человека, понимая, что это не совсем любовь, в высоком понимании. Страсть, ставшая таковой именно из-за неосуществимости её. Осуществленная, она становится чем-то земным, обиходным и привычным. С набором средств для её подавления. Неосуществимая, переводится сознанием в высокие сферы. Сублимируется в веру…
Хотела не об этом…
Оргазм…
Сосредоточение на точке его достижения… Чистая физиология. И потому, предположу, безвредно для души. Другое дело – вожделение. Сосредоточение мыслей и желаний на объекте. Сотворение идола. Подключение воображения. В отличие от онанизма внимание рассредотачивается с физиологически определенной точки на нюансах личности вожделеемого. Отвлекаешься от основного – подчинения себя, своей личности целостности.  Любая религия – это направленная деятельность сознания на обретение целостности. Сосредоточение на определенном образе мышления. Успех – в способности избавиться от влияния отвлекающих от этого жизненных перипетий… долго сидела над последним предложением. Не потому что не формулировалось, потому что не доверялось тому, что превращалось в слова. Хочется точности, а не оригинальности фразы.
Что мешает мне окончательно запереть себя в рамках выбранной веры – чувство, что это добровольное заточение сознания в рамках предпочитаемого набора аксиом и догматов. Истинность не оспаривается. Принимая веру, исключаешь сомнения. Но я не хочу лишать себя способности аналитического мышления. Это не лазейка для сомнений, это щелочка для здравого смысла. Я хочу понимать, что со мной происходит, когда я верю. Внешне мне дано лишь наблюдать за чудесными преображениями личности, внутренне – хочется понять физиологию этого процесса. Чувствую, поняв, можно укротить собственную личность, не укоротить, как это может показаться, не оскопить себя, а напротив, сотворить совершенно послушное разуму и здравому смыслу существо внутри себя на основе смирения. Нечто целостное, послушное мне во сне и наяву. Что руководит им? Здравый смысл. Основа его – догматы выбранной веры. Это нечто сверх того, что осознается в себе. Некий высший авторитет, требующий беспрекословного и неоспариваемого подчинения. Это я выбираю себе авторитет. Это я решаю, каким догматам подчинить свой разум. Выбрав, лишаю себя собственного суждения, потакающего сиюминутным прихотям личности. Авторитет – это Личность над личностью, над моим эго…
Хотелось понять механизм воздействия выбранного мною добровольно в собственные руководители авторитета на мою личность. Поэтому верю, но оставляю себе некий люфт свободомыслия…
Причем здесь оргазм… Похоже, ищу очередную лазейку для физиологии… Но в момент… Мысли перепархивают с объекта на объект – мало ли с кем можно было бы… стоп! Вот оно… все мысли в одну точку… здесь… между ног… мышцы сводит судорогой… скорей бы все закончилось… мысли о вечном?... дурь!... кончить бы скорей… Грех… блин, кончу, завяжу навсегда… но сейчас… да… так… ещё… что же так долго… ну и видок у меня сейчас, наверное… одним духам бесплотным… то-то потешаются… тетка одна рассказывала, к  ней муж покойник, или сын, не помню, являлся во сне, рассказывал… кто-то из них в тюрьме сидел… точно… это сын, которого обвинили в убийстве отца, сидел в тюрьме и отца покойного во сне увидел… да, тот ему и рассказал, как они за нами наблюдают… блин, не хочется, чтобы покойники… они уже знают, как это глупо… рожа перекошена, глаза – одни белки навыкат и вот-вот… сейчас все случится… глупость совершенная… Разве с этой точки на себя посмотреть и устыдиться срама… Есть! Кончено!... Ну и где в этом грех перед Богом? Чушь! Срам перед почившими – соглашусь. А страсть, подчиняющая себе душу? Расправлюсь с этим телом и поминай, как звали. Не прикоснусь ни к одному органу, что останутся… Вредно то, что подчиняет себе мысль, отвлекает её от сосредоточения. Религия, вера – это способ сосредоточения сознания на какой-то конкретной мысли. Чем больше оснований для сосредоточения, тем могущественнее энергия, с которой принадлежащее тебе здесь сознание переносится в другой мир. Вечность или конечность выбираем мы сами…
Причем здесь оргазм…
Просто с него все началось…


С трудом… какое же сегодня число? Отсчитать в обратную сторону от среды, это будет восемнадцатое, сегодня воскресенье… Уже март…

«Мы, это, местные мы, Холмогорские будем», - два плутоватого вида паренька, долговязый и мелкий его приятель, подталкивая друг друга и явно что-то пряча за спиной, поспешили скрыться от наших взглядов.
- Здешние. Витька со Славкой, кажется, - бросил батюшка небрежно. – Верно, что-то стащить хотели.
В углу сброшенные в кучу за ненадобностью старые вещи. Игрушки, обувь. Скользнув взглядом по куче барахла – некому прибрать все на место – подхожу к огромной двери, ведущей на террасу с видом на сад. Все запущенно, старо и ветхо. Коряги, полуутопленные в заросшем ручье. Сумрачное небо. Безрадостное утро нового дня. Как давно ничего радостного не происходит в нашей жизни с тех пор, как он вернулся к нам…
Нам вернули Серёженьку, потому что без него мне было уже совсем невмоготу. Я тосковала, изводила себя воспоминаниями о том, как это было. Осознание того, что поведи я себя тогда иначе, чуть больше внимания к нему, к тому, что происходило за больничными стенами. Напрячь себя молитвой и выпросить у Бога прощения за своё отступничество… Если бы знать тогда, что моё упрямство приведет его к гибели на больничной койке. Я заплатила такую страшную цену за желание жить по-своему, за преданность страстному желанию любить земного человека… Третий год я не могу простить себе этой утраты. Не могу утешиться… Но я смирилась с потерей и в награду мне было послано это…
Я смотрю в глаза обожаемого сына. Они так дороги мне. Всё до мельчайшей черточки знакомо… «Тело сновидения, я когда-то читала об этом у Кастанеды, перечесть?» - смотрю на свои руки. И это было в его книге – найти свои руки во сне. Я знаю, что это всего лишь сон, слишком явственный, чтобы быть просто сном. Руки… какая незначимая мелочь… Да, малыш, мне так отрадно видеть тебя вновь в своем сне. Это случилось какое-то время назад. Ты вернулся, чтобы вновь жить с нами, но только в наших снах. Будничность, обыденность. Я просто проживаю во сне какую-то недостающую мне в реальности часть радости. С твоим уходом радость ушла из моей жизни. Ночью возвращаешься ты, и уходит тоска по тебе. Я знаю, мне пытаются облегчить бремя ожидания, но такой ценой…
Было условие, на какое тогда, обрадованная возможностью видеть тебя вновь, жить с тобой, не обратила должного внимания. Мне сказали, что ты не будешь взрослеть, останешься таким, каким ушел от нас, навсегда. Я обнимала, целовала такое дорогое мне тельце, по которому я так истосковалась, и соглашалась на все, лишь бы быть с тобой…
И вот из сна в сон ты приходишь к нам, играешь, как тогда, в свои игрушки, обнимаешь меня, что-то щебечешь, а я смотрю на тебя, и сердце сжимается от новой, неведомой мне тогда тоски – что я наделала…
…В переходе останавливаюсь возле пары торгашей – какой-то хлам в больших картонных коробках. «Это же мои вещи!» - вдруг понимаю я и бросаюсь отвоевывать непонятно как оказавшееся у них своё барахло. «Это Витька со Славкой, это не мы, это они, воришки, берут где попало. Извиняйте, всё вернем. Ещё и сверху дадим». Копошусь в совершенно ненужном мне мусоре – я давно не одевала и не одену на себя эту рухлядь, но дело в принципе – упорствую, видя, как отобранные мною вещи тут же вновь испаряются в необъятных баулах жуликов. «Всё, всё отдадим, барыня, - юля и заискивая, бормочут они под нос и тут же перепрятывают отобранное. – Не извольте беспокоиться, всё заплатим». Прячут глаза и деньги. Остаюсь ни с чем, выпрямляюсь в тупом недоумении – что я здесь делаю? Пока копошусь в этом никчемном дерьме с этими прохвостами мой сын там один, а ведь ночь такая короткая. Утром он уйдет, и я опять останусь наедине со своей печалью…
- Я заждался…
Какой грустный взгляд у моего сына. Я заметила – он никогда не улыбается. И никогда не говорит чего-то нового, чего я не слышала. Он вообще почти не говорит. Словно маленький робот с заложенной кем-то программой. Даже тех слов, что говорил, когда был с нами, не говорит… Ах, да… тогда в нем была душа. Душа! Вот в чем разгадка! Существо, которое приходит ко мне, лишено души. Только бы не вспугнуть его своим открытием. Моим глазам так сладостно упиваться зрелищем живого тельца, которое было мне так дорого. Но выдержу ли я эту новую пытку? Оболочка. Тело. Не взрослеющее, не воспроизводящее человеческой речи в её полноте и глубине. Лишь односложные примитивные фразы…
Я не отпустила своего сына.
Надо отпустить. Собраться с духом и отпустить. Его возвращение по времени совпало со временем окончания заказанных сорокоустов. Мы давно не были в церкви. Забарахлились, дали увлечь себя вещами земными. Эта квартира, она забирает все свободное время. Вернее, свободного времени у меня теперь нет совсем. Церковь далеко. Так, чтобы одухотвориться и выскочить из дома, надо отставить насущные дела… И тогда пришел он. Примерно прикинула по времени, да, прошло не меньше сорока дней, значит, теперь его душа без наших молитв. Отметила про себя, но даже на домашнюю молитву себя не восстановила. Оземлянилась я, совершенно отпала от жизни духовной. И вот эти сны с Сережей. Сегодня мне было грустно как никогда раньше. Я поняла, что не могу, не хочу держать его возле себя такой ценой – ценой посмертной гибели его души. Или кого я вижу во сне вместо него?... нет, это, безусловно он. Вернее, то, что осталось от него на этой земле – моя память о нем, мои мысли и грусть. «Тело сновидения». Я создала этот фантом своей тоской и своей тоской его питаю. Поэтому так мало мне радости от его приходов. В нем нет главного, что любимо мною, - его души. Я могу сотворить призрака, но вернуть себе его душу я не вправе, она принадлежит Богу. И мне надо смириться с этим окончательно…
Ураганный ветер распахнул окно. Занавеси затрепетали парусами. Испуганный взгляд сына. Глажу по белокурой головке. Не бойся, это дождь. Но помнишь, мы мечтали в тот день, что пойдем вместе под одними парусами? Представь, что мы в море. Шквальный ветер рвет наши паруса. А мы с тобой бесстрашно смотрим вдаль, вот-вот на горизонте вспыхнет огонек маяка. Только не бояться и жить. Распахни руки. Представь, что мы птицы. Мы летим на растворяющемся во времени призраке под названием жизнь. Один взмах – и ты в Вечности. Ты шагнул туда чуть раньше меня и протягиваешь мне руку… Нет, ты посылаешь мне в утешение похожих на тебя как две капли воды двойников, похожих во всем, кроме того, что было у тебя внутри, чтобы я не забывала молиться о тебе. Очень грустных и молчаливых призраков, пытающихся заменить мне потерянного в безрассудстве сына…
Наш дом, наш корабль разлетается на куски. Вода, бегущая откуда-то с горы или холма, я так и не вгляделась в окружающий моё пристанище пейзаж.
«Пойдем, нам пора», - подхватывает наспех перехваченные веревкой баулы батюшка, направляясь к проему двери, торчащему посреди пустоты. Обвитая оборванной ветром белой занавеской следую за ним. Какое-то неясное свечение впереди. Мы одни посреди вселенского разгрома и торжества стихии над человечеством. «Не оглядывайся, ты никого и ничего там не увидишь, всё кончено», - спокойно говорит он. Покорно опускаю голову. «Никого и ничего». Его там тоже больше нет. Всё кончено. Я проснусь и отпущу его.


Следующий день.
Просыпаюсь в страшной тоске. Только что опять видела во сне Сережку. Вернее, то, что пытается выдать себя за моего сына. Теперь-то я убедилась, что это не он.
Мы лежали на диванчике и о чем-то говорили. Впрочем, как всегда в снах, говорила я, а он молчал и смотрел на меня грустными глазками. Почему он так грустит все время, задуматься и опомниться бы мне, но я боюсь вспугнуть эти минутки встречи с дорогим покойником.
«Тебе, наверное, уже пора», - поднимаю глаза на стоящего у нас в изголовье паренька, приведшего его ко мне. Одеваю сына в пальтишко, завязываю на шее шарфик. «Я буду очень скучать по тебе, приходи чаще».
«И что ж это ты, мамашка, творишь такое! – громогласно и гневно прозвучало за моей спиной. – Ты что, не видишь, кого привечаешь?!» Испуганно оглядываюсь. Какая-то женщина, похожая на монашку, буравит взглядом пришельцев. «Что вы делаете?» - слабо простонала я. – Оставьте, это мой сын». «Каков из них твой сын, - насмешливо прогрохотала она, - этот что ли? – показывает на съежившегося и просящее взглядывающего на меня мальчишку. Сердце в моей груди дрогнуло. Защитить от этой бешенной старухи. Но что-то останавливает меня. Её слова, что я слышу и то, что вижу вслед за словами. – Ты на прощанье перекрести его как мать, - ехидно продолжает она, - ну же, чего замерла? Смелей – во имя Отца и Сына… - силуэты в дверях вздрогнули и уже оба умоляюще обратили ко мне свои взоры. Но это почему-то насторожило меня. Страшно, но я должна решиться поднять собственную руку на того, кого только что называла своим сыном. - …и Святага Духа!» – завершает голос за моей спиной. Я пытаюсь сделать то же самое. «Не бойся, - это всего лишь молитва, - твердо говорю я и хочу поднять руку для крестного знамения. Она тяжела и непослушна мне – какая-та страшная сила сковала мне правую руку. Ах вот вы как! – разозлилась я на себя и пришельцев. Разнюнилась, растеклась. Резко вскидываю руку, помогая себе левой, и огромным крестом впереди своих слов, - во имя Отца и Сына, и Святага Духа!» Эти двое передернулись и попытались было броситься на меня. «Изыди! Во имя Отца и Сына, и Святага Духа! Гады, сволочи, как вы можете, как смеете так издеваться над моим горем». «Дура! Мы как лучше хотели. Для тебя же старались». «Идите прочь, бесы, - устало сползаю по стене я. - И чтоб я вас больше не видела, гады». Пожав плечами эти двое, уже совсем не похожие на тех, кого изображали – теперь это те два воришки из вчерашнего сна – уходят. Я какое-то время спустя прохожу по двору нашего дома. Они сидят на спинке скамейки, курят и разглядывают проходящих мимо. «Эй, мамашка, слышь, ты, это, не дуйся. Нам-то по фиг, хотели тебе приятное сделать». «Сделали и идите. Видеть вас не хочу».


Весь день страшная тоска и какое-то удушливое нежелание жить. Третий день валяюсь в постели – свалилась с простудой. Думала, отлежусь, станет лучше. На второй день состояние ухудшилось. Все чувства сосредоточились на болях в груди – я начала задыхаться, а мысли – на близости смерти. Готова ли я? Стало мучительно пусто внутри. Только боль. Такая боль, что хочется просто конца, без продолжения. Сегодня третий день. И он вдруг после всего пережитого в снах последних дней окрашивается зловещим цветом безысходности. Как же передать это чувство? Каким словом? - «смертная тоска», да именно эта тоска – коктейль ужаса, отчаяния, апатии, физического бессилия – всё, перемешанное в одном стакане и выпитое залпом. Не хочется шевелиться. Накрываюсь с головой и ухожу опять в сон-дрему с расплывчатыми кошмарами. Когда сон не приносит отдохновения, только усиливает тоску. Просыпаюсь. На часы – спала минут десять, а ощущение будто перелетела через временную пропасть. Встать, заставить себя подняться, хотя бы подняться для начала. Сердце тут же подкатило к горлу и начало булькать и пульсировать с неимоверной скоростью. Слабые подкашивающиеся ноги, свист в груди. Муж, конечно же, забыл рецепт моего лекарства, значит, мои мучения продлятся на двадцать четыре часа. Я не выдержу, не доживу. Но я не готова умереть вот так, прижатая болезнью к стенке. Его звонок. Спасена! Он привезет его мне, и я сделаю первый вдох без этого выматывающего усилия над ноющей грудью. Но чем изгнать из себя эту страшную апатию. Молитвенник! Он везет мне и книжечку с молитвами. Наши молитвенники пропали во время переезда среди груды безымянных коробок, до сих пор не распакованных и сваленных в углу. Я два месяца лишала свою душу необходимого ей общения с Богом. Эта болезнь вернула меня Ему. Заставила вспомнить, что я Его. Грустно обвожу взглядом стены нашей квартиры – мы так вдохновенно творили от проекта до сегодняшних рисунков на стенах. Она объединила нас, дала повод для более частых встреч и разговоров, хотя они были лишь о квартире. Сейчас эти яркие лоскутки на стенах кажутся мне такой бессмыслицей – я умру, вот что главное. А по этим жутким ощущениям внутри понимаю, что умирать неподготовленной, вырванной болезнью из мирской суеты – самое страшное, чем можно «наградить» свою душу за беспечность сердца. Но как вытащить себя. Болезнь – организм молодой здоровой женщины справится. Но эта тоска… это не организм, это душа. Как выздороветь душу свою…
Гена привез лекарство и молитвенник. Удушье отступило, мне стало легче, поднялась, прошлась. Неимоверная тяжесть во всем теле. Я так устала. Как люди болеют месяцами, годами, о чем думают. Мысли все больше упаднические и безрадостные – но я никогда не была особо оптимистично настроенной  жизнь не давала поводов, или во мне нет органа радости, не знаю. Лежать и думать. Знать, что впереди уже ничего только эта постель. Читать? Живые пишут о живых, а ты уже вычеркнут из этой жизни, и страсти, кипящие в романах, кажутся бессмысленной маячнёй, ты-то знаешь, что всё умирает вместе с тобой, только тебя похоронят раньше… Читается только духовная литература. Там все проще – она о таких, как ты – умирающих и умерших. Без четкой грани между двумя мирами. Это успокаивает, воодушевляет. Да-да, вот оно моё спасение! Я должна воодушевиться. Я просто пала духом и, скорее всего, именно этого добиваются мои ночные гости. Они пробивают во мне бреши – материнская тоска по сыну, изничтоженная жажда любви и подавленная сексуальность. Ночью меня атакуют по всем моими слабым местам. Мне предлагается эрзац-сын и псевдолюбовник, меня совращают и насилуют, бьют наотмашь и заставляют мучиться, глядя в глаза «сына». Мой сын, мой настоящий сын никогда не придет ко мне, я никогда не увижу его в своих снах, но ещё долго буду страдать от фантомных болей в области сердца… он никогда не простит мне предательства… потому что я его себе простить не могу. Поэтому никогда не смогу поверить в возможность встречи с ним. Всё кончено. Мне надо смириться с этой мыслью, что для меня все кончено… Отталкиваю от себя чье-то грузное тело – я только что чуть было не соблазнилась пышными формами и завораживающим воркованием обладательницы этой соблазнительной груди. Мои губы пустили было слюну, но вдруг прихожу в себя и отстраняюсь от влекущего меня тела. «Это всего лишь мой сон, - шепчет что-то в моей голове, - об этом никто никогда не узнает. Один раз. Просто попробовать, как это», я почти обнажила себя, когда трезвая мысль: «Об этом буду знать я», - остановила меня. «Надо найти в себе силы резко встать и уйти, пока ничего ещё не было». Поднимаюсь, резко поворачиваюсь и выскальзываю в дверь. «Как хорошо, что я устояла», - подумала я и проснулась, совершенно измотанная сном и болезнью…

Мне все чаще приходится мучиться из-за мыслей о Владимире. Я так хочу от них избавиться вообще. Потому что все что ни думаю о нем, так безрадостно. Я не ожидала, что так болит, когда тебя отвергают. Прошел год. Первое время мне нужно было держаться, чтобы не вернуться, не приехать под его окна – и с этим я легко справилась. Потом надо было заставить себя не думать о нем. И даже это мне с помощью молитв, покаяний и исповедей удалось. Осталось последнее – выкинуть его из своего сердца. И вот с этим – главным – я не справляюсь. Он обосновался там прочно и окончательно. Время, прожитое без встреч и без мыслей о нем, ничего не изменило. И, наверное, я не догадалась бы об этом, если бы не была так беспечна. Успокоившись, я потеряла бдительность и позволила мыслям о нем просочиться в мою повседневность. Я не видела опасности для себя в том, что всё чаще вспоминаю своего бывшего приятеля. Мы расстались, пусть не так красиво и романтично, как этого хотелось мне, но навсегда. Я постараюсь сдержать свои порывы и больше никогда не навяжусь ему. Мне право же непонятно, почему он так раздраженно и зло обошелся со мной, я не сделала ему ничего дурного. Но ничего, время все расставит по местам. Он никогда не сможет забыть женщину, которая его так любила. И может его раскаяние донесется до меня когда-нибудь, когда-нибудь я почувствую прикосновение к своей щеке прилетевшего издалека привета. Встряхиваю головой. Прочь! Размечталась. Он будет счастлив со своей юной красавицей, она нарожает ему детей, обабится, потом спохватится, что ещё молода, а рядом со стариком и сама быстро состаришься – встряхнется, распушит перья и пойдет гулять направо и налево, за мужние деньги покупая себе любовь молодых жеребцов. Ух, как я разошлась. И это тоже лишнее. Что-то я  слишком много стала думать о нем в последнее время. Прочь! Изыди! В моих воспоминаниях о тебе почти ни одного светлого лучика, одни пятна размытых моими слезами чернил, я столько настрадалась из-за тебя, что даже чудо тебе меня не вернет, пройду мимо, если встречу, не узнаю, отвернусь… Через эту брешь тоже меня просочилось очень много. Я была слишком беспечна и позволила воспоминаниям взять власть над моими мыслями и чувствами. Я позволила себе опять полюбить его. Это лишнее. Это совсем не нужно мне в сегодняшней моей жизни…

Я отвернулась о Бога, и Божья благодать меня покинула. Вот причина моего сегодняшнего угнетенного состояния. С усилием вырвала себя из объятий прогретой оттемпературившим телом постели, на подкашивающихся ногах с диким головокружением прокружила по ухоженным лабиринтам нашего городка. Сделать хоть что-то для своей несчастной в коме души. Не действует. Прилегла. Нет, так ещё хуже – мысли одна мрачнее другой. Жить, где взять силы жить. Встала. Надела спецовку, оглядела ненавистные стены – ещё вчера ваяла красоту с воодушевлением и юным задором, выплескивая на них свои детские сны о сказочных замках и принцах, мчащихся на конях к окнам прекрасных принцесс, - сегодня, сейчас они, эти стены, мне омерзительны, аляповаты и пошлы. Но надо закончить, коль начала. Главное – усилие над собой, побороть уныние. «Я смотрю, тебе уже совсем хорошо стало, за работу взялась?» - радостно выглянул из проема мастерской муж – тоже в творческом порыве ваяет шедевры. «Напротив, настолько хреново, что поняла, не подниму себя сейчас, завтра уже никакая сила меня не воскресит». Оживилась. Сделала немного, но главное было вернуть себя обратно в жизнь. И вот уже вроде и стены перестали раздражать мои внутренности, интерес к еде проснулся, воодушевление рвануть завтра в город на своих подкашивающихся двоих посетило. Я ожила. Но напоследок решила дерзнуть написать несколько строк в этой тетрадке. Кстати, совершенно не нравится мне её название. Думала, писание, как это случалось раньше, ещё больше вдохнет жизни в мою душу. Но этого не случилось. Я перестала быть сильной женщиной, находящей внутри себя всё необходимое для того, чтобы жить. Я стала зависимой от церкви. И, наверное, это хорошо. Когда знаешь, что есть место, где любая боль излечивается, любая неисправность упраздняется, легче жить. Живешь без страха, что когда-то наступит день, когда твои собственные силы иссякнут, и ты обессиленным пахарем упадешь в борозду, так и не довершив того, для чего родился. Самое главное в человеке – душа. А она принадлежит Богу. Я должна жить, отдав свою душу на попечение Богу. Моя жизнь – это суета. Жизнь души – совершенно другое. Я словно мать, вынашивающая дитя. Должна беречь его, охранять от напастей и злокозней этого суетного мира. Этот мир для моего тела, а не для души. Всё, чем живет мир, может быть приятным, но к нуждам души это отношения не имеет. Поэтому моё томление, поэтому эта тоска, я давно не носила своё дитя на кормление Кормчему, давно не питала его Святым Духом. Более мучить её и себя голодом преступно и губительно. Мы можем умереть… Обе…
Название тетради решительно не нравится. Переименовывать – читатель не поймет, о чем вообще речь. Поэтому просто перейду к следующей…





        Тетрадь 46.
           Уже собиралась выключить компьютер, но остановилась на фото Сережки, она у меня вместо заставки на рабочем столе. Да… Это лицо моего сына. Пусть фото, но даже в простой картинке чувствуется душа, не так, как в моих ночных кошмарах.
            Смерть сына переживалась тремя волнами. Первая – я испытала отчаянную потребность в вере в то, что сделает  для меня умершего сына живым – поверить в сверхъестественную силу, способную даровать воскрешение самому дорогому мне существу. Вторая – страшное желание шагнуть следом в том, в чем есть – со всеми  своими чувствами, страстями, эмоциями, с не развязанными узлами взаимоотношений с окружающими - без покаяния, без понимания того, что к смерти не готова. Вторая волна завершилась тем, что, осознав это, я вошла наконец в общение с миром духовным. Идя в церковь, поминая усопшего, утешаюсь чувством, что он с каждой моей молитвой становится ближе. Я ощущаю свое единство с ним и лишь ищу какое-то занятие для рук, чтобы скрасить ожидание своего часа перейти мост, разделяющий нас сегодня. Но, успокоившись, начала делать поблажки лени. Зачем, если теперь и так понятно, куда и зачем стремиться. Незаметно подкатила третья волна, накрывшая меня с головой, заставляющая отплевываться от песка и разложившихся водорослей. Мои воспоминания задушили меня. Я вдруг потеряла опору. Вернулись чувства, которые когда-то заставили моего сына уйти от меня, чувства к чужаку. Вернулись кошмары, где бесовщина не оставляет меня в покое. Я стала бояться Серёжкиных фотографий – стоит мне чуть дольше задержаться на его снимках, как ночь превращается для меня в пытку. Я вижу, живу с ним и при этом все время знаю, что это не он, потому что хорошо помню, что он умер. Даже во сне я не могу этого забыть. Он умер, и я хочу, чтобы для меня, продолжающей жить земным, он действительно умер. Как объяснить, чтобы не показаться монстром… Я мать. Потерять ребенка – это потерять смысл дальнейшей жизни. Ничем земным его в себе не заместить, и сил жить с этим у меня нет. Главная духовная опора второй волны – в его смерти - постоянное напоминание мне о том, что и я смертна, и должна быть готова к этому каждое мгновение. Умереть так, чтобы встретиться с ним. Я выравнивала свою жизнь по его безупречной траектории взлета. Но сейчас воспоминания о нем все чаще порождают ночных фантомов, смущающих дух и сбивающих меня с пути. В конце концов, его к Себе забрал Бог. Требовать обратно свое дитя? Я больше не имею права материнства на умершего. Смириться с этим должна уже здесь, на земле. Возможно, я никогда его не увижу там. Моя жизнь так мало достойна того, на мне столько  нераскаянных грехов и не преодоленных пороков, я по сей день все ещё не в силах расстаться со всем этим в себе…
               Это возвращает меня к недописанной книге. Расквитаться с прошлым, распрощаться со всеми, кого любила и люблю, забыть все то, что связывает меня… вновь, как объяснить… Посмертно возлюбить сына до готовности шагнуть следом. После начать готовиться к осмысленному переходу, память о нем – смертная память - её вымаливают себе другие православные, я получаю с избытком - путеводная нить в Вечность. Последнее – переживаемое ощущение, что теперь в моем внутреннем мире остались только двое – Бог и я, стремящаяся в обещанное Царствие Небесное. Все другие воспоминания и чувства лишним грузом ложатся на душу. Забыть, все забыть. Стереть из памяти любимые черты, перестать тосковать, мечтать и тешить себя надеждами. В этой жизни мне уже ничего не светит. Во мне есть нечто, мне не принадлежащее, оберегать от падений и приносить к кормилице. Моя душа (неуместное «моя»), душа, живущая во мне, нуждается в Церкви. Там щедро раздается благодать и праведным, и грешным. Простится всем, но каждый мыслит остаться при своем. А благодати хватило бы на всех просящих… Я прошу… Помоги, Господи! Я слаба и немощна. Я не могу жить без поддержки и утешения. Ты мучаешь меня, забирая всё самое дорогое, что у меня есть, и все-таки я продолжаю любить и уповать на Тебя. Я ничего не могу разрешить в своей жизни сама. Я не справляюсь с ней, с собой. Но я так хочу быть с Тобой и со всеми, кто ушел к Тебе раньше меня. Господи, сниспошли мне свою благодать, чтобы земные дни не казались мне таким мучением…


25 марта.

- Привет, Ирин!
- Привет, Валюшка.
- Как ты там?
- Да все так же, в ремонте вся. С кисточкой по стенам – картины рисую.
Смешок в трубку.
- Валь, я серьезно. Действительно, картины. У меня по стенам дамы в шелках и бархате, гондолы плывут.
- Смотри, не уплыви далеко.
- Да куда мне. Сижу вот… в четырех стенах. Потихоньку дичаю. Как у тебя? Что новенького?
- Да что у меня. Серёжку вот отгуляли. Юбилей отпраздновали. Думали, на дачу. Но погода не та. Поэтому во «Фламинго». Как и тогда.
«Отгуляли», «Фламинго». Слова из другой, тщательно затираемой мною в себе жизни. Что она хочет от меня? Просто позвонила? С чего бы? Особой симпатии я вызывать бы у неё не должна была. Или думаю так, потому что испытываю чувство вины перед ней. Она-то вряд ли о моих закулисных шашнях с её мужем догадывается. А если и догадывается, что, собственно, было – так, легкомысленные поцелуйчики в кустах. Стоит ли это моего раскаяния или её переживаний. Кто меряет глубину греха… Дерьмо, на какую глубину ни погрузись, воняет одинаково. Вся моя жизнь «до» - дерьмо. Да, поэтому чувствую себя виноватой перед ней. Поэтому от её звонков мороз по коже – что ещё надо сделать, чтобы как можно незаметнее убраться из их жизней. Как необиднее это сделать. Чтоб не приняли на свой счет…
- И сколько же это новорожденному стукнуло?
- Уже тридцать один год.
- Взрослый дяденька.
- Да надо бы уже пристроить куда.
- Пусть. Он же идеал свой ищет. Один искал-искал, нашел наконец. И Серега, в конце концов, отыщет среди прочего свою бриллиантовую.
- Хе-хе, и неплохую нашел, надо сказать, на удивление.
Погасить вспенившееся бешенство смешком – вот он зачем, этот звоночек – ещё раз поставить меня на место: сиди, мол, рухлядь старая, в своей сосновой дыре, кайся в грехах и встречай смиренно старость, пока молодые тешатся. У-у-у, как же переварить это все, как укротить свой гнев против невинной девочки. Он – моё! Я заслужила его любовь, выстрадала её, и он будет всю свою жизнь и здесь и после любить меня, а не свою жену, занявшую моё место по единственной заслуге – молодости. Это здесь я для него рухлядь…
- Все мы, Валь, хорошие, когда нас любят. И почему-то портимся, когда про нас забывают. Хорошей, быть нетрудно. Это нелюбимые из принцесс в жаб превращаются.
Сейчас я именно такая, озлобленная жаба и есть. И ты, Валюша мне в этом очередное напоминание. Эк меня повело. С трудом подавляемым раздражением поддерживаю телефонный треп. К ней кто-то входит, слышу это в трубку. Бросает многообещающее, но никогда неосуществляемое «перезвоню позже», и мы разбегаемся по разным вселенным.
Не хочу иметь никаких точек соприкосновения с миром своего Минотавра. А они – это его мир. Когда-то он был переполнен мной. Но сегодня я для него умерла. Хочу, чтобы было именно так. Мне нет утешения в его мире. Даже узнай я, что он вспоминает обо мне, думает, мечтает – это не утешило бы, а только сделало бы меня ещё несчастнее. Сейчас я, покорная своей участи, потихоньку смиряю себя с несчастьем, имя которому – моя жизнь. Когда что-то не поддается твоему желанию сделать его лучше, проще смириться с тем, как оно есть. Я изменяю себя внутри. укорачиваю крылья, смиряюсь с нелюбовью, подчиняю себя обыденности. Мне как-то добрести, доползти, докатиться до финиша. Уже ни на что не претендую. Хотелось бы лишь, чтобы это было побезболезненнее. Натерпелась мук душевных, не хотелось бы присовокуплять телесные. Не оскандалиться напоследок воплями боли и отчаяния. Тихо и безропотно. Отойти, как жила – незаметно.
Мечтаю.
Слишком страстна и жива для этого.
Помучают ещё.
И раздражение, и гнев переживаю после, когда разговор давно окончен. Пустячный треп, разрешившийся грустным напоминанием себе – «списали». Распяли и бросили догнивать на обочине. Как же это гнетет меня, оказывается, внутри. Но это и держит меня на расстоянии. Во мне не возникает желания видеть его, нет тоски по блеску в его глазах, нет голода по его плохо скрываемым ко мне чувствам. Теперь я переживаю то же, что испытывал он, когда я была ещё вся его – желание избавиться полностью от эмоционального рабства. В этом он был много опытнее меня. Знал, чего добивался. Молчат чувства - ты хозяин себе. Я слишком глубоко в него влезла. Мои появления вызывали бурю эмоций. От нежности, до негодования. И эти эмоции были ему неподвластны. Человек, покоряющий себе мир, не мог совладать с собой в моем присутствии… мы могли бы поладить, как штепсель с розеткой. Сколько бы света миру дали… Пустое. Не сегодня. Не здесь. Не с нами. Не хочу думать об этом. Разлюбить не получится. Может, если бы в моем замужестве было чуть больше интимности – не секса, его почти нет и не надо – а доверия, искренности, - я бы совершенно забыла о Минотавре. Не связывала бы с ним свои представления об идеальных отношениях. Но в моих отношениях с мужем почти ничего не осталось. Нет, мы не бьем посуду о головы друг друга, не выясняем, кому должен достаться лучший кусок пирога. Мы… не общаемся. Для него это нормально. Для меня – дефицит человеческого внимания – внутренняя катастрофа. Ограничивая себя в общении с другими людьми, я вполне осознанно добиваюсь своей душевной зависимости от него. Что-то должно держать меня рядом с человеком, чувства к которому во мне выгорели дотла. Оберегаю от дуновений внешних ветров эту кучку пепла, если ни с кем не входить в соприкосновение, можно довольствоваться и тем малым, что осталось. Но… я понимаю, что обкрадываю себя. Я, а не он иду на такие жертвы, я, а не он исключаю себя из социума ради жизни с ним и вместе с тем в ладу с собой. Отполировать себя, избавиться от всех своих чувств, тогда это можно выдержать. Но куда деться от своей потребности в искренности, доверии, возможности открыться самой и насладиться открытостью другого. Я лишена этого, и это делает меня несчастной. И это же возвращает мои мысли к воспоминаниям о редких наших встречах с Минотавром, которые были до краев переполнены именно таким вот спонтанным не ограничиваемым ничем доверием друг к другу. Это исходило откуда-то изнутри и накрывало нас с головой… Не знаю… если в лице этой девочки, кроме внешней привлекательности и возрастного преимущества, он обрел ещё и душевную подружку, которой может поверить все свои секреты, я искренне желаю ему счастья. Но если он до сих пор не рассказал ей про ненормальную, изведшую его своей сумасшедшей страстью… тогда у неё нет шансов. Только откровенный рассказ о своем прошлом избавляет от зависимости от него. Если бы он хотел расстаться со мной навсегда, он рассказал бы ей все. О том, так ли это, я не узнаю никогда. Потому что я пишу эту книгу. За неимением собеседника, в полной изоляции от внешнего мира я вынужденно довольствуюсь таким бессловесным собеседником, чтобы разлюбить своего героя. Постараться излечиться от него полностью. Муж мог бы помочь мне в этом, если бы нуждался во мне так же, как я нуждаюсь в доверии. Но он живет своей жизнью. Когда отблески её ослепляют меня, привычно сочиняет какую-нибудь ложь, органично сопутствующую его сути. Мы никогда не сможем быть одним целым, потому что ложь для него естественна. Во всем остальном жизнь с ним меня устраивает… хотя это – главное…
Минотавр никогда не мог утаить от меня правды.
Я вскрывала его как консервным ножом одним своим появлением.
Надо забыть и не сравнивать.

Зачем такая жизнь…

В кокон и рисовать по стенам. У меня есть дела, в которые легко погрузиться с головой. Праздность горячит кровь и разжижает мозги.
Я собранна, сосредоточенна, увлечена.
Доделаю ремонт, допишу книгу, завершу земные дела,  раздам долги, придумаю что-то новенькое. Не сдамся.
Ты хотел съесть меня, Минотавр? Тебе придется изрядно погоняться за жертвой. Я так легко теперь не сдамся.
Любовь – блажь.
Любовь – эмоциональная распущенность.
Любовь – безволие и неумение владеть собой.
Любовь – зависимость.
Земному земное. Мы принимаем страстную зависимость от другого человека за любовь к нему. Но эта так называемая «любовь» основывается на лжи, попытках оправдаться в глазах «любимого». А настоящая Любовь живет совсем в другом органе. Она просыпается в сердце тогда, когда все твое существо вопиет о потребности довериться именно этому человеку. Вывернуться перед ним наизнанку, обнажить перед ним свою душу, оголиться и слиться с ним в одно – когда твоя искра пробегает по его телу, твоя мысль продолжается его словом, твоё чувство заставляет учащенней биться его сердце. Не встреченная любовь приводит человека в храм, и потребность души в Откровенности и Правде реализуется в мистической вере в слияние души молящегося с Внимающим его молитвам. Все, стоящие там, инвалиды, покалеченные земной любовью. Если бы мы все знали, чувствовали, понимали, что нам на самом деле нужно от другого человека, мы могли бы жить намного счастливее друг с другом и не нуждались бы в божествах. Кому можно довериться и кто верил бы нам. Как мало. И как сложно. В Мистическое Нечто поверить проще, чем довериться живому человеку.

Как-то нерадостно получилось. Хотела отвлечься от стен с гондолами, перерисовываю подружкины рисунки. Любовалась на её «пиросмани» месяц, потом не выдержала – пусть это будет несовершенной мазнёй, но это будет моя мазня, а не её. Удивительно, как неадекватно оценивает себя человек, если вовремя не притормозит тщеславие. И. вполне искренне считает себя достойным писателем и уверенно берется за кисть там, где я останавливаю себя, признавая, что кто-то уже сделал или способен сделать это много лучше меня. Неуверенность? Страх? Боязнь критики? Берите выше. Спрятаться за спины таранящих человечество талантов, чтобы неискаженным и не потрепанным в боях за славу донести до него свой гений. Папина фраза: «Хотелось бы не только осознать, что гениален, но и при жизни насладиться плодами своего гения», - отрицается моей уверенностью, что порадоваться за себя я смогу и на том свете. Книга? – главное, чтобы её читали. Картина? – чтобы её видели. Жизнь? – чтобы от твоего присутствия было тепло, легко и светло и после твоего из неё ухода. Прожить так, чтобы никому не сделать больно… А меня столько людей ненавидят… Жена Ф. За то, что он когда-то, до встречи с ней, любил меня. Даже рассказал ей об этом, уверенный, что все в давно похороненном прошлом. Ан нет. Всплыло. Встретились. Радостное волнение и восторг в глазах. И в лице этой женщины я обретаю пожизненного своего врага. Стародавние подружки, уводившие у меня из-под носа тихо влюбленных в меня друзей. Мужчина всегда немножко хочет ту женщину, которую называет своим другом. Другая женщина этого, может, в себе и не формулирует, но шестым чувством осязает порочное влечение своего избранника и потому развеивает соперницу в прах. Клеветой, ненавистью, желчью. Почему-то для уничтожения другой женщины мы избираем не самое благородное оружие. А после, почивая на лаврах со своей добычей в обнимку, стараемся договориться со своей совестью, уничтожая следы преступления в своей душе новой ложью о побежденной…
Скольких бы я обрадовала строчками некролога…
Всех, кто обманом и лестью уводил от меня моих любимых.

Болезнь помогла расстаться с вредной привычкой. Не курю вторую неделю. Пусть маленькая, но победа в череде моих поражений…


26 марта 2009 г.
Все одно не успею все рассказать, но хотя бы начать.

…С силой захлопываю дверцу машины, сопровождая последний звуковой аккорд словами:
- Стыдишься собственной слабости… зря… меня можно использовать в этом качестве. Люди тем и живут, что используют друг друга. Ладно. Пока.
Вернее было бы сказать «прощай», это вписалось бы в контекст только что завершенного мной монолога.

К стенам приступать не хотелось. Я в ремонте до последней клеточки. Впрочем, то, чем занимаемся с мужем, ремонтом можно назвать с большой натяжкой. Мы творим. Он осваивает столярное ремесло, я малярно-художественные техники. Рисовать шпателем и шпаклевкой венецианские дворцы и улочки… убила на это весь позавчерашний день, даже не заметив, что солнце не только закатилось, но и намекнуло на скорое возвращение зарницей на востоке. Нравится, захватывает, но вот то, что происходит после… я укладываюсь спать и продолжаю рисовать, лепить, ползать внутренностями по стенам. Заснуть не могу. Ворочаюсь, пытаюсь отвлечься. В конце концов, смаривает усталость, но и это не всегда. Внутреннее перевозбуждение лишало сна и на двое суток. Зачем такая обуза привыкшей с свободному парению. Пыталась молиться на ночь. Помогало. Отключала себя. Но лень победила. Лучше до изнеможения махать кисточкой, чем напрягать себя молитвой. Не прислушивайтесь, ангелы! Так, болтаю языком. Пустое.
Надо отвлечься.
 Пропустила Масянин день рождения. Ограничилась смсочным поздравлением. Повод встретиться пылится год в шкафу, ещё прошлой весной из Испании привезла веселенькую распашонку, припрятав её от своих под грудой барахла. Все сувениры мы рассовали по общим друзьям, футболочка дожидалась Масяня. Лучше было бы подарить что-то сотворенное своими руками, картину махнуть кистью, книжной серией про наше совместное житие накрыть. Но все это попахивает саморекламой. Смотрите-де, вы считали меня никчемой, а я на самом деле корабли в открытый космос запускать умею. Оправдываюсь, оправдываюсь. Какого, спрашивается, мне нужно доброе о себе мнение людей, которые и в лупу моих достоинств не разглядят.
Опережаю события. Надо по порядку.
Спонтанности в моем звонке не было. После разговора с Валюшкой долго копалась в себе, кропотливо отыскивая места, в которых наиболее болезненно этот её звонок отозвался. Выходило, что болит то самое место, которым я любила Минотавра. Значит, не зажило. Зарубцевалось, затянулось тоненькой пленочкой  Но сквозь неё пульсирует готовая выплеснуться на поверхность алая кровь. На этом месте кожа не выросла. Тронь – болит. Значит, люблю… продолжаю истязать свою душу невидимыми муками. Рвать. Бежать. Залепить кровоточащее место. Отгрызть себе лапу, в конце концов, только вырваться из этого капкана. Я больше не хочу принадлежать страсти. Имя моей Мечты – Свобода. Но расправить крылья я смогу, лишь выбравшись из тесного кокона ненужных мне сегодня отношений и каких-то нелепых обязательств, в которые добровольно впряглась четыре года назад.
Четыре года.
Восьмого марта мы познакомились… вернее, я была изнасилована в поезде. Или как я называла секс с нетрезвым попутчиком без моего на него согласия тогда? Мы пили за всех женщин во всем мире. Бутылки от пива аккуратно складировались под скамейкой. Пустой вагон. Мы и ещё одна пара через два купе. Разговорились. Он начал показывать фотографии своей семьи. Меня умилила наивность этого выглядящего подростком юноши. Он предполагает, что даме напротив интересна его биография и лица совершенно незнакомых людей? Святая простота. Ну, ладно. Всё одно ехать ночь, посмотрим, о чем заговорит дальше. А дальше он предложил распить по бутылочке пива в честь сегодняшнего праздника. Кивнула. Выпить – то, что надо. Только что послала Мишеля ко всем чертям. Поставила жирный крест на своих мечтах о жизни с любимым. Любимый оказался трусом и подкаблучником, одним словом, правильным мужем своей жены, так желавшей встретиться со мной в этот мой приезд. Избавьте. Они наворачивали круги под Фединым домом, названивали по телефону, напрашиваясь в гости в нашу теплую компанию: «Всего на пару слов». «Если ты разрешишь им зайти, я развернусь и больше никогда не переступлю порог твоего дома. Я не хочу радовать твоих гостей зрелищем вырываемых волос и расплескиваемой кислоты. А ничего другого от женщины, сражающейся за своего самца, я не жду». «Мишель, она не хочет вас видеть. В другой раз с радостью приму, но не сегодня. Слушай, друг, реши как-нибудь этот вопрос сам. Не вмешивай женщин. В себе разберись». «Поздно, Федь. Я уже решила. Фигня это все. Хорошо начиналось. Красиво, возвышенно. А теперь пошлятина одна. Она ведь меня обыкновенной ****ью считает. У которой денег завались, муж – богатый лопух, для сексуального разнообразия решила себе ещё и её мужа-дурачка прихватить. Она его от меня, ****и, спасает. Благородный гнев и все такое. Я понимаю. Поэтому не хочу больше. Я думала, можно по-честному. Сказать мужу, жене так, как есть, и разойтись без кровопролития. А получилось, что я-то сказала, как есть – мол, полюбила, не могу обманывать и жить с тобой, когда люблю другого. А он схитрить решил. Сначала сказал, что полюбил, а после испугался её слез и скандалов, она и собой покончить грозилась, ну и начал вторить её словам. Она на меня - приехала, мол, какая-то *****, и он вторым голосом – да, мол, какая-то *****, - она – отсосала пару раз, - и он, - ну, я не смог устоять, я мужик, и все такое, это она виновата… Федь. Я ни в чем пред ними не виновата. Я виновата в одном – я предала свою семью ради призрачной надежды быть счастливой. Бред. Нельзя быть счастливой за счет другого. Любовь – болезнь. Горячка. Я переболею и выздоровею. Мне больно, но это со временем проходит. Поэтому пусть Мишель возвращается в семью нянчиться со своей бесноватой женушкой. У него дочь. Ей нужен отец. Я думала, мы сможем по-взрослому – перемириться со всеми чувствами в себе и жить одной дружной семьей. Наивно. Не получилось. Могло бы, но не получилось. Наших супругов вдруг осенило, что они нас все-таки любят. Бред! Ни я для Гены, ни Миша для жены ничего не значили многие годы. Если бы не наша с ним встреча, мы так и умерли, не зная, что они что-то способны чувствовать в отношении нас. Сейчас они защищают собственную шкуру. Это уязвленное достоинство, гордость. Как! Теперь все будут тыкать пальцем и смеяться вслед – от него ушла жена, её бросил муж. Они это переварить не могут. Что именно с ними это произошло. Устала. Не получилось. Возвращаться не хочется. Не верю, что будет лучше. Детей жалко. Вот к ним и вернусь. А муж… Он успокоится и отыграется на мне за попранное мною самолюбие. Я готова ко всему. Но встреча с женой Мишеля мне никоим образом участи не облегчит». «Я понял, Ирин. Не волнуйся, ты в моем доме. Здесь с тобой ничего не произойдет. Но каков!... Мишель, ну не будет она общаться с твоей женой. Вот, уже оделась и грозится уйти, если вы придете. Вы все равно не встретитесь. Ирин, - прикрывает трубку ладонью, - говорит, жена хочет с тобой по телефону поговорить, всего пару слов… - нет, Миш и по телефону с ней она разговаривать тоже не будет». «Давайте я с ней поговорю, - встревает девочка с библейскими глазами, плотоядно подбираясь к трубке, - мне так хочется поговорить с этой дамой». «Ир?» - Федя в предвкушении представления застывает с вопросом в глазах и трубкой в руке. «Оставьте их. Нам потеха, а там трагедия. Передай, что я его люблю, но видеть больше не хочу. Ни в этой жизни, ни в той». «Она тебя больше не хочет видеть… да, это её голос ты слышал. Да, она это говорила. Мишель, ты облажался. Оставь в покое девочку. Приходи в другой раз. И с женой приходи. Вот Ирина уедет, и приходите. Приму как родных. Кстати, сегодня Ирина уезжает. Нет. Нет, не надо провожать. Я сам все сделаю. Слушай, Мишель, ты нам праздник срываешь. Сегодня, мля, восьмое марта. У моих женщин в бокалах шампанское вскипает, пока вы нам с женой тут голову морочите. Всё! Договорились! Приезжайте. В любой день. Да. Рад. И ей буду рад. Ну, изображу во всяком случае. Мне ваша Санта-Барбара уже порядком. Хотя нет, весело. Ну все, пока. Будь здоров… Всё. Приговорил. Уехали. Девчонки! За вас красивых, за нас неверных. Хотя встречаются иногда…» «Как всегда! Все тосты за женщин заканчиваются дифирамбами в сторону мужчин. Хотя бы в этот день будьте скромнее…»

Да, выпить было бы очень кстати. Шампанское давно выветрилось и не только из мозгов. Компания, правда… Совсем уж юный у меня попутчик. Зато безопасный. Вон какой прозрачно-синий взгляд – взгляд святого…
- Девушка! Это опять вы?! – оказывается, еду тем же поездом, что тремя днями раньше привез меня в столицу. Проводники соседнего вагона, куда я пошла в поисках ножика для нарезки закуски, ещё не успели забыть веселую красавицу с кучей конспектов и чертежей. Пора было защищать свой проект на дизайнерских курсах, а семья не оставляла меня в покое, каждый старался влезть в мои мгновения своей суетой. Сбежала. Схватила в охапку все свои недоделки и умчалась ночным поездом, из тронувшегося состава отправив смску мужу: «Вы пытаетесь меня развлечь, а мне надо сосредоточиться». Это было почти правдой. Внешне – я так и рассчитывала. Приехать. Поселиться у Феди. Кормить его в благодарность за предоставленный кров обедами. И закончить наконец работу над многочисленными чертежами. Внутренне тайно надеялась, что Миша пробьет брешь в моем одиночестве, откажется от своих слов, набранных накануне: «Не приезжай, тебе здесь нечего больше делать. Тебя здесь никто больше не ждет», - одумается и вернет меня. Нет, я найду в себе силы не звонить и не искать встречи с ним. Буду жить эти три дня в городе, в котором живет он, - проверю себя – смогу, не смогу. Не звонить, не ждать, не страдать… Получилось. Мои вкусные обеды собрали огромную толпу в Фединой квартире. Огромный надувной матрас поселился навсегда посреди комнаты. Спали вповалку, слушали музыку, смотрели фильмы, объедались деликатесами. «Слушайте, слушайте, как было. Нет, правда, я не поверил. Думал, прикалывается Ирина. Ну, встретил, привез. Располагайся, говорю. Сам на работу. Звоню в обед, мол, что будешь, что купить. Она: я тут борщ по-украински, курочку по-китайски, капусточку по-корейски, ещё что-то… что там у тебя с ананасами было ещё? Во-во! Говорит, с тебя водочка. Ну, думаю, классный прикол. Забежал в супермаркет, накупил там закуски всякой. Водочку взял. Девушка просит – святое! Прихожу, а тут запахи! Не поверил. Так вкусно давно не ел». «Федь, я тебе прививку сделать решила противохолостяцкую. Думаю, прикормлю, тебя на домашненькое потянет, а там я тебя с подружкой своей познакомлю. Глядишь, женишься, наконец». «А что, и женюсь. А Леночка борщ готовить умеет?» - «Научим». – «Я её к тебе на стажировку на месяц отправлю. Ты там всему её научи». «Федь, я на женщин плохо влияю. Ко мне надолго нельзя». «Ну, тогда на неделю»…
- Девушка, присоединяйтесь к нам, у нас веселее, чем с тем соплячком, – успели же разглядеть из соседнего вагона-то. Продремала я что-то?
- Зачем же вы моего соседа так? Хороший мальчик. Правильный. Так мило про свою семью рассказывает.
- И оно вам надо? Возвращайтесь, не пожалеете.
- Ножик сейчас верну.
- И сами возвращайтесь…
- Верни ножик в соседний вагон проводникам, - перестраховываюсь я, отправляя своего соседа к разгулявшейся братии.
- Так что? – они все-таки послали гонца, - не надумали? – большая жизнерадостная туша нависла надо мной, грациозно обогнув торсом полувыдвинутую дверь купе.
- Позже появлюсь обязательно,- смело соврала я, зыркнув в сторону своего соседа: «Прикроешь, если придется отстреливаться?»
- Н-н-да-а… - протянул тот, что в дверях, проследив мой взгляд. – Ну, мы ждем. А это… - он кивнул в сторону, - пусть спать ложится. Мал ещё.
- Так, ты, может, пойдешь? Я ничего. Не обижусь.
- Ты нормальный? Там три здоровых мужика пьют водку. Я приду и скажу и мне налейте?
- Ну, я думал, ты сама этого хочешь.
Странная логика. Действительно, мальчик не от мира сего.
В купе заглядывает продавщица из вагона-ресторана:
- Чего-нибудь желаете? Напитки? Дамам по шоколадке? А? Кавалер?
Провокационно буравит взглядом стушевавшегося юношу.
- Ну же! Праздник как-никак.
- Ты… ты пиво будешь?
- Я сама возьму. Мне темное, пожалуйста.
- А шоколадку? – вот нахалка! нет! Профессиональная вымогательница.
- Да-да, конечно. А… а пиво у вас сколько стоит?... ого! А что так дорого?!
- Молодой человек, я сказала, шоколадки – дамам.
- Да, вот, пожалуйста.
- С-спасибо, - процедила та, запихивая одну из двух плиток в карман. – Ваша сдача, молодой человек.
- Н-н-не надо…
- Да уж нет, берите.
Поворачивается к выходу и с жалостью смотрит на меня: «Да-а, подруга, не повезло тебе с ухажером на ночь».
Пропускаю мимо. За свое пиво я в состоянии заплатить сама. А за шоколад – спасибо.
- Что-то вас никто не поздравляет с праздником. Восьмое марта, как-никак.
На четвертом часу мой собеседник замечает беззвучие моего телефона, лежащего на столике.
- Некому, - пожимаю плечами я. – с одними грубо рассталась, других обидела, вот и осталась сама с собой в такой день.
- А можно… твой номер? – мы уже на «ты»? я и не заметила.
- Пожалуйста…
Записывает номер. Мой телефон тут же откликается жужжанием. Бросаюсь к нему – неужели Мишель сподобился? Номер мне незнаком. Вопросительно замираю на улыбке своего визави:
- Это ты?
- Да. В праздник и совсем одна. Это неправильно.
Неожиданно подкатившая слеза. Стоп! Не жалеть себя. Но мило.
- Значит, теперь у нас есть телефоны друг друга.
- И мы можем поздравлять друг друга с праздниками.
Да, на большее этот мальчик может и не рассчитывать. Я вытру его телефон, как только выйду из вагона. Не мой тип. Мелкий. Наивный. Простота до примитивизма. Соскучусь на первой же фразе.
- Так мы пьем? За тебя!
- Пьем. Спасибо. Ты очень мил.

Разносчица ещё не раз пройдет мимо со своей корзинкой, выпотрашивая карманы моего попутчика. Он все смелее расстается с кровными, наверное, не так просто ему достающимися. Сколько могу участвую в этом разврате своим кошельком. Могу больше, чем он, поэтому беру на себя поход в вагон-ресторан, когда все пиво в нашем и соседнем вагонах нами уже выпито.
- Ну, наконец-то! – радостно приветствует меня купе проводников, когда проплываю мимо. – Как сосед, не обижает? Если что, вы говорите, мы быстро разберемся.
- Да ладно придумывать. Он мухи не обидит.
- Так, может, все-таки с нами останетесь?
- А там пьяненького цербера над чемоданом посадить?
- А вы с чемоданом.
- Наверное, все-таки скорее нет, чем да, - совершенно осмелела я, поняв, что никто на мою честь покушаться и не думал. – Пойду петь колыбельную.
- Что-то ты долго.
Встречает мутным взором и икотой. Блин, сейчас его ещё тошнить начнет. Мы столько злоупотребили сдури.
- Ты нормально? Может, хватит уже на сегодня? Пройтись до туалета не хочешь?
- Нет, - замотал головой. – Я в порядке. Ик!
Ну и нажрались мы с ним. Как-то под разговор все пошло. Сначала конспектами прикрывалась. Мол, в общении потребности не испытываю. Он сказал что-то вроде: «люди, которые всю жизнь учатся – философского склада ума». Польщенная, клюнула. Что-то ответила, не помню. Захотелось закрепиться в этом почетном звании, которым меня наделили. Мальчик, в основном, озвучивал банальности, очевидно, свойственные его среде, но некоторые фразы, вылетавшие из его уст, заинтриговывали меня несовместимостью внешней примитивности суждений моего собеседника с внутренним наполнением тем, что было, очевидно, у него внутри. Проскальзывало, между прочим, какое-то совершенно своеобразное видение мира, вернее, оригинальная подача привычных вещей незатасканными фразами, явно порожденными его разумом, а не вычитанными из умных книжек. «Каков самородок!» - восторгнулась я. С виду и не подумаешь.
Мы незаметно размывали пространство вокруг себя вливаемым в себя алкоголем. Тот развязывал нам языки и залезал все глубже в наши души. Я уже все знала о его девушке. Он внимал моей исповеди о только что покинутом мною любимом человеке. В огромном безвоздушном пространстве встретились две задыхающиеся от одиночества и непонятости души и прониклись бедами друг друга. Зачем я вывернулась перед ним? Как глупо. Это человек не моего круга, не моих понятий. Ценности… да, тут мы совпали, общение, понимание, принять то, что на душе другого. Он очень религиозен, но, наверное, не вполне осознает это в себе. Такие мечутся, ищут, мучаются, а после попадают в сети какой-нибудь секты и пропадают навсегда. Критическое мышление направлено не внутрь себя, а во внешний мир, таким трудно разглядеть мистификаторов. Жаль парня. Хороший, добрый. Чуткий такой, вон как с поздравлением придумал. Свежо, здорово. Кто из моих осмелился бы так, без страха быть осмеянным. Пропадет. Без крепкой руки и умной головы точно пропадет… Впрочем, не моя забота. Сошлись в одном купе и разлетелись. Забуду и не вспомню, мало ли таких по свету, всех собой не накормишь…
- Ладно. Поговорили. Выпили все запасы. Пора спать.
Пиво истекло. То есть и в переносном и в прямом смыслах. Мы облазили все запасники в составе. Немногочисленная публика этого рейса решила по-стахановски расправиться с закромами родины и попила все, что хоть как-то дышало градусами. Очень скоро пиво напомнило о себе тяжестью в низу живота, и началась другая серия праздника, когда четыре человека, а именно столько было пассажиров в нашем вагоне, организовали живую очередь в туалет, пристраиваясь в затылок последнего стоящего буквально сразу после посещения оного. Голова туманилась образами оставленных за бортом. Я расслабилась и совершенно забыла своего мучителя. Мишель уменьшился до размеров слезинки, выкатившейся у меня из глаза буквально только что – приступом взяла жалость к себе на какой-то фразе, я разревелась одной лишь водой из глаз, откинулась на подушку и, захлебнувшись проглоченным комком из слез, попыталась озвучить свое мучение всхлипом в голос. «Да ты истеричка, оказывается», - едко прозвучало с соседней полки в мой адрес, и я осеклась. Что в самом деле концерт разыгрываю. Для кого? Ничего у меня не болит. Подташнивает – да, ну, так выпить столько. Всё, спать.
- Если не возражаешь, я маленький свет оставлю.
Сосед кивнул и тоже улегся на свою полку.
Придремываю. Какой-то бредятиной наполняется голова. Федя, Миша, усевшаяся на мои ноги жена, сейчас она вырвет у меня клок волос. В ужасе просыпаюсь. Ночничок выключен. Мой сосед сидит в моих ногах, зажав свои ладони между колен.
- Ты чего?
- Ничего.
- Иди спать.
- Не могу.
- Пересядь, пожалуйста.
- Нет.
Поднимаюсь с постели. Усаживаюсь.
- Слушай, дружок. За своё пиво я платила сама, и ничего тебе не должна. За праздник - спасибо. Скрасил моё одиночество. Сейчас – разбредаемся по койкам и спим. Через пару часов таможня, надо хоть немного поспать.
Опять включаю ночничок. Но укладываться не спешу – дождусь, пока его сморит сон. Придвигаюсь к стенке, книжку в руки – почитаю. Опять пересаживается на мою полку, на ходу щелкая выключателем освещения.
- Не-ет, друг, мы так не договаривались, - уже несколько озадаченно раздражаюсь я. В мои планы такие приключения не входят.
- Я, это… я хочу…
- А я нет! – жестко отрезала я. – Попраздновали и будет.
- А я хочу, - какой-то злобный огонек мелькнул в его глазах, и я напряглась. Блин, может, маньяк какой, мелькнуло и погасло. Нет, не маньяк. Надо попробовать договориться.
- Сереж, - неожиданно ласково погладила по руке, - давай не будем портить вечер. Поговорили, я очень рада была познакомиться с тобой. Ты интересный человек. Но секс… извини, я совершенно на это не настроена. Я только что рассталась с любимым человеком, мне сделали очень больно, наверное, я дала повод тебе подумать про меня что-то такое, что не соответствует тому, что я есть на самом деле. Я не сплю со всеми подряд. Я вообще не сплю ни с кем, кроме мужа. Это… это было моей ошибкой и повторять мне её не хочется. Сейчас мы гасим свет и ложимся спать. Хорошо?
Клюет сонным носом:
- Не получается отключиться. Всё время думаю об этом… Вот только  сейчас очень хотел. А сейчас, вроде бы, уже и не хочу.
Бред какой-то. Он спит, наверное. Точно.
- Вот и замечательно. Ложись. Спокойной ночи.
Перевела дух. Кажется, пронесло. Книжка не читается. Я слишком пьяна. Через абзац воспринимаю печатный текст. Мысли расползаются. Всё, отъездилась в столицу. Больше ни одного звонка Мишелю. Я победила! Прежде всего – себя. Я могу без него. У меня столько друзей, что пусть его разорвет от зависти, когда я буду на своих лихих разъезжать по её проспектам, веселя и будоража свою компанию. Ему, конечно же, расскажут. А он поймет, что это теперь не его праздник… На прощание, получив сообщение от его жены с обвинениями меня в трусости – всё же укусила напоследок – пропустила это через всю себя, чтобы по каждой клеточке прошло, чтобы всем существом отзвучать. И ответила ей. Прости, мол, пощади мои чувства, я люблю М., но обещаю исчезнуть из вашей жизни навсегда. Я не нарушала обещания, пока она выполняла свою часть договоренности. Пока молчала она, меня не было в жизни её мужа. Но, со временем, осмелев, она вторгалась все дальше и глубже в мою частную жизнь, к роману с её мужем уже не имевшую никакого отношения. Я сняла с себя груз ответственности за их семейное благополучие и увела Мишеля навсегда. Теперь он – Тень. Но тогда все было неизвестно и неопределяемо. Будущее расплывалось в слезах, сочившихся из глаз. «Пьяные слезы!» - злилась на себя я и потихоньку отдавалась сну. Очень хотелось спать, очень… спать… Вы когда-нибудь засыпали в дупель пьяные? Вопрос в пространство – вдруг кто да читает. Это когда засыпаешь и чувствуешь себя лопастью вертолета, в котором начинает работу двигатель. Знакомо? Такой вот лопастью, все стремительнее раскручиваемой двигателем, почувствовала себя я, как только закрыла глаза. Голова завалилась куда-то назад, я сделала сальто через голову, чтобы приземлиться на ноги, но вместо этого полетела куда-то в пропасть. Руки, ноги зажили своей жизнью, дикое головокружение ослепило мой разум, сердце бешено заколотилось. Что-то могучее схватило меня своими щупальцами и понесло в темную дыру какой-то норы. Мне страшно, я захлебываюсь воздухом и силюсь закричать, чтобы позвать на помощь, но мой вопль тонет в вязкой вате щупалец, они везде. Мой рот переполнен слизью, мои руки и ноги пригвождены к скале, а мою промежность проникает мерзкая скользкая тварь и откладывает во мне яйца, из которых тут же вылупливается множество таких же тварей, как та, что уволокла меня в свое логово. Я выковыриваю из себя этих гадов, руками отпихиваю от себя их волосатые круглые головы, стремящиеся в меня обратно. Одна в моих руках начинает стремительно увеличиваться в размерах. Хлюпает пастью и присасывается к моему влагалищу. Тело забилось в конвульсиях. Я неожиданно испытываю мощный оргазм, выбрасывающий меня из норы к свету. Мы взлетаем вместе с зажатой у меня между ног головой, продлить, растянуть наслаждение, закрыть глаза, чтобы не видеть, какая мерзость меня насилует, за волосы – и опять вовнутрь её, в себя. О-о-о, как мне хорошо! Ещё!
- Й-й-ё-ё-о-о-о… твою мать…
Толчком вышвыриваюсь из сна. Пи***здец! Голова соседа между моих ног, я, похоже, уже вся в его сперме, тело конвульсирует в оргазме. Похоже, я дала согласие на изнасилование.
«Пьяная баба пи***зде не хозяйка», - прав мой батюшка, не хозяйка. Как же я попалась. Блин. Ну, говнюк, я на тебе отыграюсь.
- Я всё… Ты это… Сходи в туалет. А то там…
- Сперма что ли? Ну, так что? Это же твоя сперма, а не чья-то. Своим брезгуешь?
- Ну, как-то не знаю.
- Я расскажу. По вкусу – как сок манго без сахара. Не пахнет, к зубам не прилипает. Смокчи, вылизывай, я в сортир голяком не попрусь, нет – тогда спим.
- Спим, - клюнуло носом чудовище из моего кошмара и юркнуло ко мне под одеяло.
- Каждый на своей койке! – пьяно воспротестовала я, но сильным обьятием была обездвижена и обезврежена.
Буду сопротивляться, так он своим юношеским напором порвет меня вдоль и поперек. Перейти в соседнее купе? Что теперь-то беречь, честь у меня уже забрали, да и вон как старается. Приятно, блин. Язык словно лепестками розы по телу водит. Эх, мамочка, и зачем ты меня такой родила… Угомонился. Хоть бы заразы какой не занес. С виду-то – ангелочек, а вон каким рогатым оказался.
Забываюсь. Успеваю накрыться с головой одеялом, отвернувшись к стенке. Сосед посопел недолго на своей полке. Неужели опять… Срывает с меня одеяло, майку, трусы – уже без здрасте, без позвольте к вам войти. Ноги одним махом закидывает себе в подмышки и ставит в стойку. Мама родная, неужели это я… Отдаюсь. Приятно. Блин. Приятно-то как. Никогда пьяная не кончаю, а тут раз за разом, как заведенная. И он тоже. Опух уже весь, а задора – на пятерых. Отблагодарить что ли?.. ну, вот тебе моя благодарность, расскажешь потом своим в песочнице… Хозяйничает на моем теле. Мысли отключаю. Гнусность произошла. Впустила одного – следующий пошел прицепом. Сколько их теперь у меня будет. Думала, пройдет безнаказанным, как же, любовь… такой секс может быть только по любви… и вот этот чебурашка доказывает мне совершенно противоположное – может быть просто секс.и много приятнее, чем по любви. Как ты там Мишель опускал меня? Чего, мол, тебе не хватает – богатый муж, шмотьё, машина, дача, захотелось молодого любовника в чужой стране? Так вот, киска, ты – отстой и старый дед в сравнении с сегодняшним моим партнером. На восемь лет тебя моложе и не в чужой стране, а в собственном кармане, и таких… я могу иметь столько, сколько пожелаю. Меня хотят… пусть и после изрядной порции выпитого… Нет, выше нос, меня просто хотят! Точка. Иди, малыш, ко мне… он никогда не пожалеет и не забудет эту ночь…
- Как ты пахнешь… - блаженно закатывает глаза и утыкается носом в низ моего живота. Медленно ползет по мне вверх, обнюхивая каждую встречаемую по пути выпуклость и впадинку, - какой божественный запах…
Закрываю глаза…
Он не покинет меня сразу по выходу из вагона. Не будет прятать поутру глаза от стыда и неловкости. Неловкость, скорее, испытываю я. Мне не по себе. Я протрезвела и осознала происшедшее, и мне страшно. Не знаю, кто он, но даже перед незнакомцем мне стыдно за прошедшую ночь. Что он подумал обо мне. Раскапустилась, расползлась. «Не сопи так громко, соседи услышат», - «Как, они спят?! – кричит он и начинает барабанить в стену купе, - эй! Проснитесь все! Как смеете спать, мы здесь трахаемся!» Прячу глаза в воротник шубы, стараясь не встречаться взглядом с проводницей. Сколько таких ****ей перевидала она на своем недолгом веку… но я-то не *****… да нет… теперь уже чистая *****… что он так пялится на меня. Думает, что я тем и промышляю по поездам с молоденькими мальчиками… Фу, мерзость... я столько лет прожила в браке, практически не имея сексуальных отношений с мужем. Не стояло у него на меня и все тут. А изменять и в голову не приходило. Напротив, придумывала себе всякие сказки, воображала, что будто бы поднимаю свой кундалини из промежности в мозги… Бред, кундалини как жил между ног, так там и остался…
- Ну, что ты не едешь? Вон твоя маршрутка, - киваю в сторону начавшегося движения общественного транспорта.
- Я подожду. Посажу тебя на метро.
- Как знаешь.
Поежилась. Что он так смотрит. Наверное, смешную картинку видят прохожие. Дама в летах в роскошных мехах и рядом юный спиногрыз, не спускающий с неё глаз, с приспущенными от воспрявшей хотелки штанами… Нет, ну там-то он точно недели две никому не будет рад. Зеленочка, замазочки всякие. Себе провериться, пролечиться, вдруг зараза какая. О-о-о, как же я попалась. Как обманулась безобидным видом. Вот тебе и пионер в коротких штанишках.
Толпа всколыхнулась и ринулась к входу метро.
- Ну, я пошла…
Торопливо изображаю поцелуй в щеку, но неожиданно натыкаюсь на его губы, которые впиваются в мои. Мгновение. Недоуменно отстраняюсь. Это – лишнее. Во мне нет признательности – одна досада. Совершенно ненужное мне приключение. Стыдно, больно, обидно, что поимели… Ну, хоть приятно было. Да и выводы сделала. Насчет Мишеля… Не звезда мой Мишель. Так, пес шелудивый. Таких кобелей я могу иметь пачками. Если захочу… но не хочу… человеческого отношения хочется. Не той горячки, что у нас теперь с мужем, это перегорит, и он отыграется на мне сполна, а таких, чтоб никакого обмана между первым и последним днем не было, никакого малодушия и предательства, слишком глубокие корни пускает обида…
- Пока…
Ныряю в метро, в кармане жужжит телефон. Глазами в экран и недоуменно в сторону исчезнувшего в толпе незнакомца, что ещё ему надо от меня…
«СПАСИБО!!!» - читаю и пытаюсь совладать с подступившей к горлу тошнотой.
Я тебе тоже благодарна. Но не за секс. Ты мне его навязал. За науку. Хрен я теперь кому доверюсь. Залижу раны, отмоюсь, отчешусь, вылечусь, забуду… в книге опишу как нечто фантасмагорическое… сумею… как-то с психологической травмой надо втихую справляться. Пожаловаться кому – высмеют, во всем обвиноватят меня же, да ещё на каждом углу пальцем тыкать будут, сама-де напросилась, удовольствие получила, а теперь на жизнь жалуется… Подружиться с ним что ли… это будет хохма – жертва изнасилования превращает насильника в своего лучшего друга! Чем не сюжет для моей прозы? Попробовать? А что, я сумею. Я изобретательная. Телефон у меня его есть. Имя?... Масянем назову. Масянь и есть. Мелкокостный, хлипкий на вид, голосочек детский, взгляд – наивняк…
А Мишеля – на помойку. «Молодой любовник», мля, - старпер. Сиди в своих подгузниках и ссы от страха, что жена с любовницей застукает. Нет, всё! Завязано. Справлюсь. Подружусь с Масянем. Встретимся пару раз хотя бы, чтобы как-то реабилитироваться в его глазах, пусть поймет, что не такая, я какой ему спьяну показалась, совсем не такая. Лучше?... А хрен его теперь знает. Лучше, хуже, относительно чего и кого судим, товарищи?! С кем себя сравнивать? В какую сторону по шкале двигаться? – примерных жен, неудовлетворенных по самые гляделки, или взбудораженных по самые хотелки шлюх… ох, мамочка… как же этот свой позор из себя вытряхнуть… я ведь теперь в каждом пацане, идущем на встречу, только член и вижу. Не вижу, промежностью чувствую. Да-а, ощущеньице, прямо скажем, не из приятных… взгляд у меня сейчас, наверное, озабоченный. То-то они на меня озираются… спрятаться, отсидеться, выписаться в тетрадку, нагородить всякой хрени вокруг – чем больше напишу, тем меньше во мне останется, после порвать на мелкие куски и сжечь, чтоб никому на глаза не попалось… Лилька, после того, как её в родном Л. изнасиловали, из города уехала и два года в чувства приходила. А мне куда от этого спрятаться?... подружусь. Это вроде метода от противного – довести ситуацию, которую уже нельзя переиграть, до абсурда. Дружба с Масянем – абсурд. Но так я быстрее расправлюсь со стыдом. Подружимся, лучше узнаем друг друга, представим, что слегка очарованы и в сознании произойдет подмена – я буду считать, что переспала с ним добровольно, потому что он мне понравился. Как у мужиков получается трахать незнакомых баб без всех этих рефлексий – проспался, встряхнулся, и словно ничего и не было. А мы накручиваем себе что-то, чувства придумываем, вроде как без них ничего такого происходить не должно. Вот и я сейчас от своей женской природы идти пытаюсь. Нет чтоб как этот пострел. Сунул-вынул-чмок и спасибо на прощание.
Учись, мать!


Рассказала совсем не ту историю, которую собиралась.
Ну, что ж, значит, завтра…





Не надо обещать заведомо неисполнимое, знала же, что назавтра к прозе близко не подойду.
В общем, ночь на первое апреля. Сидеть и похохатывать.

1 апреля.
Думали, шучу?

Хотела пару слов о намерении печататься – начала предпринимать кое-какие шаги. Заявить о намерении – для меня уже одно это победа над собой. Подступить с любопытным предложение к человеку, который и  не чает, что в нем пропадает дар литературного агента, озарить его перспективой, одарить своими творениями и испуганно уйти на дно. За своё придется бороться. Я к этому не готова – ни сегодня, ни завтра, ни никогда. Отмежеваться от собственного творения, но так, чтобы оно при этом не пропало. Я могу неосторожно погубить рожденное дитя. Хочу защитить свое произведение от себя самой. Перепоручить заботу о нем более спокойной няньке. Соня Абрамовна, девочка с экзотическим именем, вторящим названию древнего города. Кажется, я скоро стану писательницей, книги которой издаются…

О происшествии в поезде… Странно, что я вернулась к этой истории. Мне казалось, что я тогда вполне справилась с собой и совершенно избавилась от воспоминаний, выписавшись чуть не в тот же день. Тогда мою «повесть» прочел муж. Неожиданно для меня, человек, не интересовавшийся моими записями много лет, потянулся к тетрадке, лежащей в груде моих конспектов – силясь выбить из себя любовную дурь, записалась на все обучающие курсы, на какие только хватило моих сбережений.
- Прочел я твой роман… хорошо пишешь… - в голосе явно слышится сарказм, я напряглась. – Особенно про происшествие в поезде.
Опускаю на пол сумку и, глядя в упор мужу в глаза, жду приговора. Я пришла с курсов. Он в привычном мне за много лет лежачем положении – отдых после обеда… вообще, отдых всегда!
- Ну и?...
- Хорошо, говорю, описала. И что собираешься делать дальше?
- А что я должна делать?
- Ну, ты такие сильные чувства пережила, так эмоционально об этом рассказала. Со мной тебе вряд ли так хорошо, как с этим незнакомцем в поезде было.
- Во-первых, тебе не следовало читать то, на что я не давала своего согласия.
- Ты не прячешь свои тетради.
-  А в этом есть смысл? Если человек захочет вторгнуться в твою жизнь, прячь не прячь, он сделает это.
- Мне просто стало любопытно, о чем же ты пишешь.
- Во-вторых, ты буквально воспринимаешь текст, который от первого до последнего слова может оказаться выдумкой.
- Это слишком похоже на правду.
- Правда то, что произошло на самом деле, а не то, как я это описала.
- А что произошло на самом деле?
- Меня изнасиловали…
- Я прочел, что тебе понравилось.
- Я уговариваю себя, что ничего страшного не произошло.
- Так понравилось?
- Я не хочу об этом больше говорить. У меня проблема, я пытаюсь справиться с ней сама, потому что знаю, что защитить меня некому.
- Давай заявим в милицию, его посадят.
- Тебе так хочется сломать кому-то жизнь? Он молодой парень, в общем-то, неплохой человек. Мы слишком много выпили. Пожалуйста, давай оставим эту тему. Я пыталась выговориться в дневник, чтобы избавиться от психологической травмы. Ты никогда бы не узнал, не прояви ненужного любопытства.
- Тебе надо провериться у врача.
- Со временем…

Через месяц замалчивания темы и моего стойкого нежелания пройти медицинское обследование у него вырвется: «Я плюну, пересплю с тобой, чтобы заболеть той же заразой, что и ты, будем лечиться вместе». Поняла, почти прощена.


Поднялась среди ночи, хотя ложилась с благим намерением заснуть вовремя. Многие ночи провожу в бдениях – рисую, читаю, пишу или просто слоняюсь без дела и жду рассвета. Час ворочалась в постели. Бесполезно. Оказывается, тело предательски отзывается на каждое шевеление. Суставы, тянущая боль в костях. Приучила себя к поздним укладываниям, чтобы уходить в сон в беспамятстве и нечувствовании. Старушка…

Спать!...

2 апреля.

С неделю назад…
«Может, встретимся?»
«Да!»
В лаконизме ответной фразы хочется прочесть желание, что и делает моё подсознание, распахивая двери, где заперты мои добрые расположения. Так долго молчать и не проявлять инициативы. Не проявила бы и сейчас, но звонок Валентины свербением в носу – какая-то невыговоренность остается после моего разрыва с моими героями. Я ушла, а они даже не догадываются, что навсегда. Слишком по-английски. Даже не заметили. Вернуться и ещё раз выйти. Смешно, но, похоже, именно поэтому я только что отправила смску Масяню с предложением о встрече. В сумке футболочка в подарок, ещё с прошлого года припрятанная мною для особого случая. Некоторое замешательство на том конце провода, он на ходу переигрывает запланированный вечер, подстраивая его под меня. Польщенная, проникаюсь вполне естественной симпатией.
Побродила в ожидании между рядов с книжками, в очередной раз почувствовать ревнивое отвращение к будущим соседям по книжным полкам. Его звонок. «Ну, где ты?» Иду! Мне навстречу искренняя радостная улыбка, обезоруживающая меня окончательно. Все предполагавшиеся мною вступительные речи сметаются нерешительным и робким «поздравляю!» с вручением подарка тут же, в переходе. Смущен, обрадован. «Я тут приболел слегка. Думал, в театр пойти». – «Мы успеваем». – «Да нет, передумал. Там не поговоришь. Пошли в кафе, здесь, недалеко».
Зал для некурящих. Держусь пока.
- Только предупреждаю, я небогата сегодня, поэтому буду гулять в пределах своих финансовых возможностей.
Но, бросив взгляд на меню, решаю, что глинтвейн очень кстати развязал бы мне язык. Правда, домой придется идти пешком, но собеседник вызвался подбросить меня к воротам нашего городка. Доверюсь. Надеюсь, я не испорчу вечер какой-нибудь выходкой, и мне не придется вызванивать своего благоверного просить его приехать за мной.
Муж дважды за вечер звонит с какими-то строительными вопросами, в трубку к нему проникают звуки, не вызывающие сомнения в том, что я где-то и по всей видимости не одна.
- Я специально уехала сегодня, - отвечаю на недоумение своего собеседника, - чтобы пробудить хоть какие-то чувства в нем.
- Ты хочешь мною вызвать в нем ревность?
- Не ревность. Мне хочется, чтобы он просто вспомнил о том, что я у него есть. Хотя бы по моему отсутствию дома ощутил разницу. Наши отношения опять впали в кому. Мы совершенно не общаемся. Ремонт развел по разным комнатам, встречаться нет повода. Бывает, за неделю двух слов друг другу не скажем.
- Странно, общее дело, должно бы объединить.
- Поначалу так и было. Стройка заставила думать и говорить об одном и том же. Переехали, и всё вернулось на круги своя. Он не замечает меня. Проскакивает мимо, стараясь не зацепить… Слушай, я не собиралась говорить о своих проблемах. Я вырвалась, чтобы немного встряхнуться, вывести себя из заторможенного состояния. С этим ремонтом, как сомнамбула. На что ни смотрю, везде вижу стены, тона, полутона, штукатурка, тут подкрасить, тут тон погуще положить. Бред!
- Надоело?
- В том-то и дело, что нет. Напротив, затягивает. Очень естественно как-то выпала из социума. Рассталась тогда с вами и потихоньку, потихоньку – так со всеми  порвала. Сначала что-то вроде ломки, тянуло обратно. А сейчас так комфортно одной. Я вот на мужа тут жаловалась, а на самом деле, мне отсутствие общения не досаждает. Просто понимаю, что это не вполне нормально, поэтому пытаюсь инициировать. А если по внутренним потребностям идти, то получается, что мне общение уже и не нужно. Я на полную автономию перешла. И хорошо при этом себя чувствую. Появилось ощущение свободы внутренней от всех. Успокоилась. Мне ведь раньше очень трудно было совладать с собой, и, понимаю, это оттого, что я все время пыталась противостоять тому мнению о себе, которое мне навязывало моё окружение. Сейчас понимаю, что каждый просто пытался объяснить меня собой. Это естественно для человека – переносить на другого свою собственную мотивацию. Меня считали озабоченной, хотя я ею никогда не была.
- Что ж ты дружишь с теми, кто так не прав в отношении тебя, - несколько иронично откомментировал мой собеседник мою тираду, прекрасно понимая мой намек в свой адрес.
- А вот и спроси меня, что я так долго долбила эту стену, пытаясь поменять представления о себе на более для меня благоприятные. Бесполезно. Человек должен внутренне измениться и настроиться на твою волну, чтобы прочесть тебя правильно. А так только внутреннее опустошение и чувство напрасно потерянного времени. Но поняла это только тогда, когда прошло достаточно времени, чтобы пережить болезненные ощущения, оставшиеся от разрыва.
- Наверное, ты права. Я вот тут с девчонкой расстался совсем недавно. Она мне тоже сказала что-то вроде того, что говоришь ты. Что я не понимаю её, что слышу только себя, свои потребности ставлю выше её. Что вообще для меня любовь это стирка белья и кастрюли. – Недоуменно вслушиваюсь в его речь, не понимая, как сказанное мною соотносится с тем, что рассказывает сейчас он.
- А сколько лет твоей подружке?
- Ну…- помялся он, - восемнадцать. Но это не имеет значения. Мы расстались не из-за разницы в возрасте.
- Слушай, Серёж. Это, конечно, не мое дело, но какого вы ищете себе партнерш среди девочек, годящихся вам в дочки? Ты вот, твой друг. Извини, что не к месту. Не хочется нехорошо и всуе, но не держится во мне – на какую такую распрекрасную жизнь и на какие радужные перспективы взаимопонимания вы рассчитываете, когда связываетесь  с малолетками?
- Ты о Вове? Не знаю, мне Жанна нравится. Она не такая, она скромная.
- И поэтому вышла замуж за миллионера Вову? Серёж, ты всерьез веришь в эти сказки? Девочка из провинции, кстати, я права? Она ведь из какой-нибудь глухой деревни приехала?
- Да, Яготин, кажется..
- Прекрасно! Девочка приехала покорять столицу. Зацепилась за богатого лоха. Сейчас по одному всю деревню в столицу перетащит. Но не о том речь. Какими сказками этот богатый лох будет кормить эту красавицу, когда та окрепнет крыльями и начнет самостоятельный полет. Ему очень хотелось украсить свою галерею достижений ветвистыми рогами? Я, конечно, наглею, сужу о человеке, не видя и не зная его…
- Жанна очень хорошая и скромная девочка…
- Серёжа, да за такие возможности, какие ей и её семье представились, она ещё года три вместе со всей родней лизать Вовика во все места будет. А потом поймет, что вечно быть благодарной – обуза,  и никто её уже не удержит. А лет так через пять-десять, хорошо, если пятым в очередь на секс с собой запишет. Извини. Цинична. Просто не верю в неравные браки. Я видела их достаточно, чтобы не питать в отношении них иллюзий. Он берег свою независимость. Именно в это место его сильнее всего и уязвят. Поимеют и выбросят на помойку. Или занесут тридцать шестым в список претендентов на тело любимой жены. Всё! Не хочу об этом. Хочешь понимания, хочешь поддержки, хочешь любви в виде заботы о себе – ищи себе подругу среди сверстниц, не ройся в юном хламе. Оставь это их сверстникам.
- Мне Катя твоя нравится.
- Такие, как моя Катя, получаются только у таких женщин, как её мама.
- Что?
- Моя дочка, бессребреница и помешанная на высоких и бескорыстных чувствах, тем не менее заявила, что вышла бы замуж за какого-нибудь дедушку с деньгами, квартирой, машиной, чтобы ни в чем больше не нуждаться и ни о чем не думать, где и как достать необходимое. Так это Катя. А послушал бы ты других…
- Я хотел бы тоже кого-то из провинции, чтобы скромная…
- Откуда у вас такое представление о девочках из провинции? Ты хоть с кем-то плотно общался из них?
- Вообще-то, ни с кем.
- Серёга, провинциалки намного зубастее и корыстнее местных. Они ведомы завистливым чувством. И уж если появилась возможность зацепиться – от горла не оторвешь.
- Ну, что-то такое у меня и получилось. Мы так долго расходились. Она все не уезжала. Она же у меня жила несколько месяцев. Я одежду ей покупал. Она в такой курточке старенькой ходила, сапоги прохудившиеся совсем. Мне неловко было. Я хочу, чтобы моя девушка хорошо выглядела…
Я подперла рукой подбородок, закатила мечтательно глаза и с легким сарказмом:
- И что мне не на двадцать лет меньше. Нос бы подрезала, грудь вставила, губы надула и такого, как ты, голыми руками. Ох, какие бы я вам, дурачкам, сказки бы про себя рассказывала…
- Ты, о чем это? – испуганно дергается мой собеседник.
- Ах, оставь! Знаю, что меня в качестве партнерши ты не рассматриваешь. А зря. Я идеальна. Понимаешь, тебя послушать, тебе нужна девушка с телом подростка, но с мозгами сорокалетней женщины. Ты определись как-то в своих предпочтениях. С чем ты смог бы смириться, а с чем никак. Требовать от восемнадцатилетнего ребенка самоотреченного служения твоей плоти? В этом возрасте в человеке все ещё слишком эгоцентрично и направлено лишь на удовлетворение собственных потребностей. Тебе нужен комфорт, а ей нужны подтверждение твоей преданности в виде бескорыстного одаривания её денежными знаками.
- Ты не права. Я знаю несколько семей, где муж намного старше жены, и тем не менее живут душа в душу много лет.
- Сказки. А во-вторых, ты не учитываешь, что эти идеальные семьи рождались в других экономических условиях. В условиях практически социального равенства. Сегодня всё по-другому. Все молоденькие девочки уже со школьной скамьи ориентированы на то, чтобы продать свою молодость и красоту как можно дороже, чтобы снять с себя ответственность за собственное будущее, переложив её с плеч родителей на плечи богатенького папика. О чувствах речь вообще не идет. Какое душа в душу, если они продают себя.
- Я обеспечивал её, но меня начало раздражать, что она как-то уж очень начала распоряжаться тем, что ей не принадлежит… - опять вернулся к тому, что, очевидно, не давало ему покоя, Масянь. – Когда она сказала, что мне придется взять на содержание и её маму тоже, я согласился. Я уже сам об этом подумывал, чтобы перевезти её к нам из их провинции.
- Серёж, спошлю, но скажу – не накормишь ты их всех собой. Не хватит твоей доброты на всех голодных.
- Я другого боюсь. Мы расстались уже две недели как… Вдруг…
- Ну?...
- Ну, вдруг она окажется беременной…
- Ё… усыновляй!
- Что?
- Усыновляй, говорю. Жениться сразу не обещай, а усыновить… Это же твой ребенок. Ты же хотел усыновить кого-нибудь, чтобы заботиться о нем, помнишь, писал мне как-то?
Кивнул.
- Вот и усынови собственного ребенка. А она… Знаешь, материнство очень меняет женщин. Может, и понравится тебе то, что выйдет. А может… Кстати, законодательство в равной степени на стороне мужчин при решении, кому дать право на воспитание ребенка. И если отец может обеспечить, а мать нет, присудить ребенка отцу. Так что, не бойся беременности. Дети – благословение Божье. Радуйся, если так будет.
Не найдя понимания в моем лице. Меняет тему. Возобновим в машине, но в другом ракурсе. Проговорю: «А я так хотела бы родить себе маленького», и, увидев промелькнувшую усмешку в ответ, добавлю: «А что, лет двадцать ещё проживу, а за двадцать лет это уже сформировавшаяся личность будет, можно и одного оставить. Да и я в шестьдесят ещё старушка хоть куда буду. Родила бы. С удовольствием».
К концу разговора я так и не подобрела. Какое-то внутреннее озлобление. Хочется разорвать невидимую нить, связывающую через общее прошлое меня с их сегодняшними жизнями.
- Знаешь, Вовик сильно изменился в лучшую сторону, - начинает он в который раз, не замечая, каким злобным огнем зажигаются мои глаза в ответ.
В какую лучшую сторону мог измениться мой Герой? Стать таким, как все? Человеком с заземленной на низменных потребностях душой? Осталась ли в нем вообще душа? Они сожрали его. Я отдала своего Минотавра на съедение обывательской толпе. Все мои сказки, рассказанные ему, выброшены на свалку и забыты им. Забыты? Сегодня, скорее всего, да. Он счастлив, он весел, он вполне утешается тем, что дарит ему молодость его жены. Проблемы, если и начнутся, начнутся позже, когда придет скука. Если я сегодня явлюсь и напомню ему о себе, вызову лишь раздражение. Завтра он сам захочет встретиться со мной, потому что ему будет скучно. Но когда наступит оно, это моё «завтра». Может пройти слишком много лет. А может, оно никогда не наступит. Если от его души ничего не останется, нечем будет вспоминать обо мне.
- Мы обижали тебя. – неожиданный поворот в нашей с Масянем беседе. – Часто были очень жестоки с тобой. Но ты должна нас понять.
- Я всё понимала.
- Нет, ты не понимала. Ты продолжала навязывать своё присутствие, когда мы совсем в нем не нуждались. Ну, как тебе объяснить… Представь себе человека, который кладет кирпичи. Он кладет. Он устал, но он должен класть эти кирпичи. Тут к нему подлетает некое существо в красивых дорогих одеждах, начинает петь, плясать вокруг него, говорить, давай будем петь и плясать вместе. А ему надо кирпичи класть. Понимаешь?
- Понимаю. Вы не могли мне простить моей праздности, принимая её за норму моей жизни.
- Но ведь так и было. Ну, так, во всяком случае, видели мы. Ты вспомни, на какой машине ты ездила. Муж тебя кормит, одевает, ты ни в чем не знаешь отказа, а в благодарность ему таскаешься по чужим людям, непонятно чего ищешь, все тебе мало.
- «Тебе бы кирпичи класть»…
- Я тебе все время говорил, если помнишь, займись чем-нибудь, все твои психи из-за того, что ты ничем себя занять не хочешь.
- Странно, что вы не допускали мысли, что перед тем, как приехать к вам «поплясать», как ты говоришь, и предаться праздности, я перелопачиваю гору домашней работы, кормлю, обстирываю, убираю…
- Вот видишь, ты начинаешь оправдываться, опять оправдываться, не понимаешь, это – не работа. Так «работают» все женщины, так пашет моя мать, но при этом она ещё и на работу ходит. Ты могла бы заняться чем угодно, сама говорила, что все можешь делать, только почему-то не хочешь приложить свои усилия к чему-то полезному.
«К примеру, кирпичи класть, - опять едко мелькнуло в ответ. - Да, малыш, твоя мама пашет на двух работах – в поле и дома – но и выглядит ваш дом соответственно. Благодарить, сукины дети, не приучены. «Не работа». Вот и живете в сарае. А мой дом на дворец похож. И не потому, что денег не меряно, а потому что моей душой изнутри вымощен. Только что вам, чертям, говорить об этом».
Неожиданно скучнею и совершенно теряю всю симпатию к собеседнику. В его лице я сейчас ненавижу все мужское население земного шара. Ни один мужик не способен проникнуться искренним сочувствием к женской доле. Всё фигня. Нас считают паразитами на своем теле, и как бы мы ни брыкались и ни пытались объяснить, что это не так, нам докажут обратное. Унизят, опустят, поменяют отработанный материал на более молодое тело и забудут, как звали. Как бы я хотела расстаться с этим ничего не чувствующим быдлом навсегда. И с ним, и с его ничего не подозревающим о нашей встрече дружком. Конечно же, он расскажет ему о нашей встрече, и конечно же, я в его рассказе буду выглядеть не ангелом, желающим добра Вовику с его юной невинной красавицей, а злобной старой клячей с клюкой. Не хочу так. Что-то я все-таки могу в этой встрече исправить. Надо бросить что-то запоминающееся, что затмит все сказанное мною до этого.
- Я понимаю Серёж, и совершенно не обижалась на вас ни тогда, ни сейчас. Тогда я оправдывала вас, потому что понимала мотивацию ваших поступков. Да, мне было неприятно, что меня меряют собственной мерой, не имеющей к моим порывам никакого отношения, но я держалась за вас не ради себя.
- Мы обижали тебя, это правда. Очень сильно обижали.
- Причем, я ничем не заслуживала такого к себе отношения. Я не сделала вам никакого зла.
- Да, не сделала. Было просто непонятно, чего ты от нас хочешь.
- Ничего. Я готова была петь и плясать, как ты говоришь, просто чтобы скрасить ваши серые будни. И делала это, невзирая на раздражение, которое вызывала моя к вам доброта.
- Нас раздражала твоя праздность.
- Это вы так себе меня объясняли. Ни тогда, ни теперь я не отлынивала от своих обязанностей и долгов. И посвящала вам лишь редкие свои свободные минуты. Но я не оправдываюсь, ты прав, это лишнее. Я пытаюсь объяснить тебе сегодня, что движило в отношении вас мною тогда. Я жалела вас. Видела вашу озабоченность обыденностью и мне было жалко, что вы так бездарно сжигаете свои жизни.
- Ира, мы работали, чтобы позволить себе то, что могла себе позволить ты…
- Серёжа, вы обманывали себя. И тогда и тем более сегодня вы богаче меня и моего мужа. Вам кажется, что я веселюсь, потому что у меня жизнь беззаботная? А у меня, может, жизнь так душу на прочность испытывает. Но только я при этом на людей брови не хмурю и улыбаться не перестаю. И на вас свои беды не отыгрываю. И бежала к  вам, чтобы этой силой с вами поделиться. Вот вы теперь много богаче, чем тогда, когда мы с вами познакомились, а что изменилось в ваших жизнях. Вы стали радостнее? Научились теплом друг с другом делиться? То же озлобление на всех, кто круче и ярче… Я знала, что в конце концов не выдержу и сдамся. Встречалась с вами, трясла вас как могла, клоуна из себя строила, сквозь себя злобу вашу пропускала, думала, уйду, вам память о доброте останется. Просто так. Не за деньги, не за слово доброе… Блин, Серёга, понимаешь, ни одним светлым лучиком мне то время не освещается. Ни одной положительной эмоции. Одни проглоченные обиды.
- Мы обижали тебя, это правда, - в который раз соглашается он.
- Нет, Серёж, не обижали, для этого надо иметь место, которое может обидеться – гордыню, а во мне гордости не было. Я любила вас. А вы меня просто опускали. Вы топтали моё человеческое достоинство. И этого я больше не могла позволить вам делать. Я ушла, потому что пресытилась унижением. Ушла совсем. Порвала с этим прошлым. И потому… потому решила встретиться с тобой сегодня, чтобы поставить точку.
Недоуменный взгляд.
- Да-да, точку. Мне кажется, я сделала для вас все, что было в моих силах тогда. Я подарила вам себя столько, сколько вы способны были взять. Вы оцените это когда-нибудь после, когда достаточно наживетесь собственными жизнями. Может… может, я буду той самой розой в аду для вас, которая и будет единственным светлым воспоминанием об этих днях, что мы пережили вместе. Да, будет ещё книга – это все, что я вам о себе оставляю. Подарю… нет, не хочу навязываться даже так, купите сами, если захотите ещё раз пережить прошлое. Я писала о вас. И это все, что я оставляю вам после себя. Понимаешь, мне слишком тяжело дался этот разрыв… да, надо назвать своими именами все, что произошло, чтобы стало понятно. Я разорвала отношения с Володей, потому что более болезненных и тяжелых отношений, чем с ним, у меня не было до этого ни с кем, и так тяжело, как от него, я не уходила ни от кого. Прошел год… больше года, а я продолжаю любить и думать об этом человеке. Нет, сначала у меня получилось. Я запретила себе произносить это имя даже мысленно, гнала все воспоминания. Я хотела, чтобы он наконец устроил свою личную жизнь… не смотри так. Я знаю, о чем говорю. Если мужчина хочет найти себе жену, он должен избавиться от всех женщин-друзей. Где есть душевная подружка, которой выбалтываются все секреты, там ни одна любовница надолго не удержится. Мужчина не должен сравнивать двух женщин. Я хотела…но, прости, я не могу любить эту вашу Жанну. Я её ненавижу, потому что этой соплячке досталось даром то, за что я так отчаянно боролась с ним и с собой. А я не хочу злопыхать и говорить гадости в адрес девочки, которую я никогда не видела и, надеюсь, не увижу. Я вычеркиваю из своей жизни человека из-за которого столько страдала. А вместе с ним хочу вычеркнуть все, что напоминает мне о нем. Понимаешь, мне не хочется никого обижать… всякий раз, когда звонит твоя мама или ты, я начинаю метаться и испытывать слишком сильное и нездоровое возбуждение. Мне плохо, мне трудно абстрагироваться и воспринимать вас отдельно от него. Ты, мама, он – для меня одно. Его я вымараю из своей души, выдавлю полностью. Но если я избавлюсь от всех ниточек, связывающих меня с этим слишком болезненным прошлым, я справлюсь с этой болью намного быстрее… поэтому… извини… это последняя наша встреча, наверное. Не хотелось обижать тебя. Но так будет лучше. Прости, наговорила здесь. Тебе, наверное, совсем нехорошо?
- Да, ломит суставы, вроде как температура поднимается.
- Тебе что-то противовирусное надо пропить.
- Я не принимаю лекарств.
- Это капли на травках. Легче будет. Впрочем, смотри сам. Хочешь, заедем, посмотришь, где я теперь обитаю?
Нас пропускают через охранный кордон, на лету придумываю отговорку для строгих стражей, мол разгрузиться только.
Показываю ему наши окна, силится разглядеть из окна машины мою живопись на стенах, но для этого надо покинуть салон автомобиля, на это мой заболевший друг не решается. Расстаемся. Я со смешанным чувством раздражения на него за все услышанное в свой адрес. Пусть это все адресовалось мне вчерашней, все равно обидно. Обидно за тщетность всех тогдашних моих усилий хоть чем-то угодить им всем. Меня до такой степени неверно прочитывали, что вряд ли и сегодня оправдаюсь. Действительно, не моя планета. Планета каких-то обезьян с убогим набором рефлексов. Все мои посылы адресовались их душам, а были ли они в них. Не придумала ли я себе своих героев, приняв человеческие оболочки-скафандры за самих людей. Нет. Надо успокоиться, прийти в себя, переварить услышанное и, наконец, осознанное и постараться забыть всех и всё, что тянет меня в прошлое. Мои надежды быть любимой и понятой – пусть это как-нибудь увяжется с моими литературными попытками. Я адресую свою прозу не только своим героям, а всем, кого хоть как-то тронет то, о чем болит моя душа. Не сама я. Моя жизнь на земле не бесконечна, и я вряд ли успею насладиться здесь взаимностью. А то, о чем я пишу. Знаю, мой язык понятен многим. Вещи, о которых решаюсь говорить вслух, - волнуют не одну меня. Я и заговорила потому, что стала нуждаться в собеседнике, понимающем меня. Так уж сложилось, что живого человека для этого не нашлось, и мне приходится делиться этим со своей книгой. Но, может, именно книга и поможет найти мне живого друга на всю бесконечность, которой одарены живые души. Живые… так хочется верить, что моя душа все-таки выдержит все испытания и выживет. Я так понимаю бессмертие души. Оно не для всех. Его надо заслужить своей земной жизнью. Не дать умертвить свою душу мирскими привязанностями и животными страстями…
Я пообещала Масяню расстаться со всеми. Нюанс в том, что около меня и нет никого из этой компании. И, не шевельнусь, никого и не будет. Я сама инициирую встречи и сама же во время этих встреч объявляю об окончательном разрыве отношений. Наверное, выглядит комично. Вспоминается анекдот, сравнивающий еврея с англичанином – англичанин уходит, не прощаясь, еврей прощается, но не уходит. Я замешкавшийся в дверях герой этой истории – и выйти не могу и остаться – уже никто не смотрит в мою сторону. Мне не хватает чувства, что меня здесь поняли и хотя бы вдогонку полюбили  в ответ. Почему-то очень страдаю от безответности.. А надо решаться на что-то… и тогда я решаюсь на то, к чему готовилась столько лет. Объявляю о своем намерении напечататься. Что может дать мне больше шансов быть понятой, как не возможность быть услышанной не только теми, кому непосредственно адресовалась моя проза, но и совершенно посторонними моей жизни людьми, тяготящимися теми же проблемами. Я буду рассказывать незатейливые истории из своей жизни, перемежая их мучающими меня вопросами, и ненавязчиво внедрюсь своим внутренним миром в души многих людей, предрасположенных к тем же рефлексиям, что и я. Где-то да должны быть такие совершено нормально рефлектирующие и неудовлетворенные обыденностью души. Отзвучим вместе, мысленными вибрациями создадим свой собственный эгрегор, сообща и думается и живется легче. Мы ему, он – нам. Я не отдельно стоящее дерево, мои мысли – совокупность прочитанного, передуманного, пережитого, осознанного и принятого или отвергнутого… Когда мы говорили с моей будущей помощницей о моей книге, я назвала свой литературный жанр озвучиванием внутреннего голоса. Но не просто поток неконтролируемого сознания, как раз здесь довольно жестко определяю рамки своего творчества, ограничивая его только тем, что происходит на самом деле. «Безнравственный путь к высокой нравственности». Через действительность – к идеалу. Искажение реальности – это лишь моё травмированное эмоциональностью восприятие её. Справляюсь с собой, выпрямляется действительность. Так, через многократность погружения в пережитый однажды порок, избавление от привязанности к этим воспоминаниям и склонности к этому пороку. Здоровое страдание во благо всему своему существу. Это религиозный путь. Причастности к нему своей прозы не отрицаю. Может, стану немногим говорящим  не языком модных современных религиозных течений, а на языке единственной уцелевшей в первозданном от предков виде веры – Православия. Только в её жесткой и бесстрастной манере называть вещи своими именами и видеть суть вещей я нашла опору для своей мечущейся души. Только ею я могу накрыть своё будущее непроницаемым для постороннего праздного взгляда покрывалом.
Как-то очень посерьезнела я под конец своего повествования.
Чувствую приближение развязки, которой должна наконец завершиться моя проза. Не думаю, что сохранится потребность писать после того, как я озвучу оставшиеся свои тетради. Моя проза – это моя жизнь, а она на сегодня вышла на прямую, с которой я предпочла бы уже не сходить. Внутри меня все определено, хотя и далеко от совершенства. Я по-прежнему, натыкаясь в себе на мысли о Герое, вижу нашу встречу как нечто беспутное и отчаянно дерзкое, бросающее вызов нашей с ним праведности и Богу, и, осознавая это, понимаю, что возможность этих встреч из наших жизней надо исключить полностью. Наверное, это главный пункт, в котором я ломаю всю свою высокую идею-мечту о бессмертии об колено безнравственного порыва. Нет сомнения, я, сегодняшняя, уступлю страсти. Значит, не готова. Значит, не укоренилось во мне зерно веры настолько, чтобы я устояла. Значит, лучше не подвергать себя искушению увидеться с главным героем моего повествования. А что больше правит при этом моими поступками – анархический склад мышления или неспособность противостоять собственной чувственности… Мне надо погрузиться вновь в свою историю, чтобы разобраться в этом. Мне кажется, я много чего придумала сама, А так ли это, подскажут тетрадки, оставшиеся в наследство от той поры. Почти документ. Искаженная страстностью реальность. Кошмар любовного угара. Бред отравленного безответственностью разума.
Вперед!
В прошлое!...


( Дописываю…)



















Тетрадь 47.

14 апреля.
Довольно тщательно продуманная поездка по историческим местам западной части всегда бывшего родным, но только теперь становящегося все более любимым государства закончилась для меня полным разгромом моих внутренних построений. Муж добросовестно выуживал из Интернета сведения о городах, деревнях и селах, которые мы будем пересекать. Сегодняшний день мало чем выделяет эти селения – пик исторической значимости их пришелся на средневековье. Мы едем посмотреть на оставшиеся на месте былого величия руины, потоптаться по камням, приложиться к святыням. Гена параллельно историческим прокладывает паломнические пунктиры маршрута. Вряд ли любопытство забросит нас сюда вторично, ничего не пропустить, всё объять в один вылет. На Инну как на историка по первому диплому ложится ответственная миссия просвещения остальных членов экспедиции, впрочем, как окажется впоследствии, Гена справился и с этой ролью, и нам едва хватает времени при переездах из одного места в другое, чтобы прочесть странички выдернутых им из Интернета исторических справок. В компанию приглашались все желающие. Их поначалу было немало, но к конкретному дню все, кто лишь декларировал свою готовность, не собираясь осуществлять свои намерения на деле, отпали, и в поездку отправились лишь наши две семьи и подружка Инны – тихая, незаметная барышня, редко подающая голос и практически не участвующая ни в одном из наших разговоров. Оскар, подразумевавшийся ей в компанию, в последний момент отказался от поездки, чем несколько озадачил моего мужа, а меня вынудил сыронизировать в адрес всей этой затеи ехать парами. Мол, очевидно, наш теперь уже общий любимец не разделяет планов наших друзей составлять кому бы то ни было компанию. «Мам, а я совсем не удивляюсь, - заметила моя дочь, - меня, напротив, удивило, что он с таким энтузиазмом поддержал тогда вашу идею». «Ну, видно одумался, чем для него может обернуться эта поездка». Про себя же отметила, что сама испытываю нечто похожее на разочарование. С Оскаром мне было бы комфортнее. Пусть он собирался путешествовать в машине наших друзей, рано или поздно какая-нибудь лужайка свела бы нас в приятной для обоих словесной баталии и подружила бы окончательно. Я пока ничего не писала об этом новом персонаже, лишь вскользь проговаривалась о намерениях сблизиться с неким О., с которым мне не скучно в нашей новой компании. Я позволила своему воображению вовлечься в игру предположений и фантазий, как только мы стали встречаться с Инной и Витей чаще. Раздражение, которое постоянно возникает у меня при общении с ней, трудно объяснить какой-то одной полностью сформулированной причиной. И, пытаясь уйти от формулирования её для себя вообще, я предпочла не замечать в себе этого раздражения, а переключиться на что-то или кого-то из их компании, кто своим присутствием нейтрализовал бы его во мне. Таким «некто» оказался один из их давних знакомцев. В нем, впрочем, я довольно скоро учуяла то же хорошо скрываемое раздражение, с которым пыталась бороться в себе. Более того, время от времени даже у прекрасно владеющей собой Инны стала замечать вспышки неконтролируемого сарказма в адрес Оскара. Оценка – кто мне враг, а кто друг – шла подспудно, что-то внутри меня словно заносило заметки в блокнот, не вовлекая в это занятие остальных членов моей команды. На поверхности мы все больше времени проводили вместе, я потихоньку привыкала не замечать того, что категорически не принималось мною в наших друзьях поначалу. «Надо просто не пытаться их изменить», - мудро заметил мне муж. «Да, с ними довольно мило проводить время», - согласилась я, изо всех сил стараясь перекроить себя под новых приятелей. Да, именно так – «приятели», потому что «приятно». Исключив на довольно длительный срок какое бы то ни было общение со своими старыми друзьями, я ухватилась за эту возможность хотя бы имитировать свое присутствие среди людей этими еженедельными походами в баню, чтобы совершенно не замкнуться в себе. Эта семья вполне подходила на роль такого поплавка – создавалась иллюзия включения в социум, при этом не требующий внутреннего к нему возвращения. Инна подобно воздуху старается заполнить собой любой предоставленный ей объем, позволяя другим оставаться в тени неузнанными и безмолвными. Мы уже дружили когда-то подобным образом с Маншук и её мужем. Чем закончилась эта дружба, ещё не успело забыться. И мне все время мешает, что я провожу эти параллели. Кажется, для того, чтобы не повторить ошибку. На деле оказывается, чтобы не привязаться к отношениям, которые на самом деле ценности не представляют. Мы просто используем наших друзей, чтобы быть в водовороте внешних событий, окружающих нашу с Геной теперь уже довольно тихую, размеренную внутреннюю жизнь. Впрочем, я говорю за себя. Муж не формулирует для себя этих вещей. Просто живет, включая интеллект лишь в экстремальных ситуациях, Которые, похоже, только я ему и подбрасываю.
В таком окружении  и возникла взаимная симпатия. О том, что меня заметили, сомневаться не приходилось. Мы внедрились в компанию, где все роли давно распределены и прописаны до мелочей. Вносить собой сумятицу, колебать признанные авторитеты – как бы я ни пыталась подавить в себе желание все вокруг довести до одной мне ведомого совершенства, из-за тщетности такого рвения запираемого мною вместе с собой под крепкие засовы – мне не удается подавить свою натуру. Не удается справиться с лавиной, которая рано или поздно сокрушает все возводимые мною внутри себя преграды. Не признаю несовершенства собственного, нетерпима к собственным слабостям, бесконечно удосконаливаю свое собственное нутро, ненавидя себя за слабости и изводя себя попытками докопаться до сути всех процессов, происходящих внутри меня. Я не могу ужиться сама с собой, как можно требовать от меня, чтобы я могла уживаться с другими, ведь все, что происходит во мне, все очевидное мне в себе, делает для меня прозрачными других людей, с тем же набором несовершенств и слабостей, уже распознанных мною в себе. И то, что я пытаюсь спрятаться от людей, бегство от этого ведения и знания. Не хочу судить, но и не хочу не замечать всего, что мешает мне быть счастливой, в себе. А именно этим хочет облагодетельствовать меня общество. «Не копайся в себе, просто живи и наслаждайся жизнью». Как могу согласиться с таким утверждением, если знание о себе уже есть, если вовнутрь себя уже заглянула, если отступить от края с нечистотами, прикрыв их лаврами своих достоинств, означало бы признать себя неспособной вычистить эту яму с дерьмом, навсегда избавив себя от зловония собственных пороков. Может, если б я отступила от края чуть раньше, чем успела взглядом объять собственные глубины, удалось бы дать заговорить себя на «просто жизнь». Увы или к счастью, моё самопознание перечислением собственных достоинств и побед не ограничилось, я влезла на запретную территорию, открыла тайную дверь и поняла, что навсегда рассталась с надеждами на счастливую комфортную жизнь с собой. Два человека – жаждущий жить и противоборствующий этому желанию - договорились истязать друг друга весь земной срок.  Я лишь поле битвы этих двух взаимоисключающих или, что, как мне кажется, ближе к смыслу жизни человека на земле, взаимодополняющих сил.

Наверное, так можно объяснить смутное раздражение, которое нет-нет испытывала в связи с попытками ребят обратить нас в свою «веру». Они снисходительно прощали нам наш православный настрой, подспудно взбадривая его колкостями в адрес православных служителей, сводя идеологию к её носителям. Мы старались не замечать их иронии и насмешек, чтобы не поддаться искушению пускаться в болезненные для верующего богословские споры с людьми, не имеющими кроме расхожих банальностей о предмете спора четкого представления. «Пустое», - решили мы с мужем. Можно обратить человека, если он сам ищет встречи с Богом внутри себя. Но если необходимость для его жизни участия Бога отрицается, а именно на это заключение наталкивали вскользь бросаемые ими фразы, зачем громоздить на отсутствующий в душе человека пьедестал ненужных ему богов. Мы не избегали разговоров о вере, лишь не давали себя сбить с выбранной нами для себя прямой. Можно спорить и оглушить окончательно собеседника своими аргументами, а можно молчанием обратить в свою веру, если убеждает твоя жизнь.
Переоценила себя. Забыла, что общение с людьми иной конфигурации и устроения противопоказано. Обжигаться и вновь и вновь наступать на одни и те же грабли. Я не умею «дружить». Не умею быть удобной и покладистой, если что-то в человеке мне противоречит. Коплю неприятие, заготавливаю тезисы для разоблачительной речи, но молчу и сдерживаю порывы раз и навсегда расставить знаки препинания… наверное, все было бы проще, если бы человек, не искал в другом одобрения и участия. Зачем-то все хотят не просто толерантности, а полного приятия своего мировоззрения. Тщетно! Я начала писать в двенадцать лет, испытывая тоску по общению с равным собеседником, которому можно абсолютно довериться и которым будешь понята. Отсутствие такого друга в моем окружении вызывало во мне потребность вести дневник и тогда, когда я стала взрослой. И даже сегодня моё обращение к этим страницам вызвано той же потребностью – я остро нуждаюсь в собеседнике, который просто невозможен. Даже настроенный на одну волну человек может не совпасть настроением, а это может быть воспринято как неприятие. Поэтому писать. Так можно договорить свою мысль до конца, не боясь наткнуться на насмешливый взгляд. Насмешка так ранит.

Не стоило проговаривать вслух то, что накопилось. Раздражение разрушило преграды, и меня вытошнило правдой на праздничный стол. Инна, конечно же, совладает с неприязнью и никогда не покажет, насколько глубоко задели её мои слова. И хотя каждое из них взвешено и выдержано временем, они незначимы там, где тебя не услышали. Я разразилась гневом в адрес её прозы, потому что от её прозы меня начало тошнить значительно раньше. Остановила её самодовольный поток раздраженным «хватит сотрясать воздух банальностями», хотя довольно долго с насмешливым приятием наблюдала этот самовосторг. Мне не хватило самообладания, чтобы и дальше подыгрывать в спектакле с дурно играющими актерами. Я вышла из зала, громко хлопнув дверью, огрызнувшись в адрес оставшихся «позовете, когда повзрослеете»…

Хотела передать наш разговор в лицах, исключив комментарии за кадром, но оказалась неспособной сделать это сейчас. Меня переполняют чувства, которым я должна дать возможность выговориться. На сегодня ограничусь этим…

6 сентября 2009 г.
Да-да, сентябрь. Как ни прискорбно, я потеряла без малого полгода, проведя их в заботах о хлебе насущном, то бишь, посвятив их ремонту нашей новой квартиры, дачным хлопотам, прочим хозяйственным нуждам,  в равной степени удалившись и от своей книги, и от Церкви. То есть и то, и другое остается жить в душе. Молилась, сколько хватало рвения, вынашивала строки, отсекая от них свои обиды и привязанности. Одно помогает другому. Настрой на высокие идеалы примиряет с действительностью. Подавление эмоциональных всплесков молитвой и осознанием причины их. Страстность. То, что было чуть ли не главной составляющей прежних «писаний», наконец, осозналось мною как первопричина психологических проблем, как источник моей нетерпимости к людям. Усиливать действие страстей, повторяя и живописуя их в прозе? Я замерла… а зачем я это делаю? Зачем смакую детали своих переживаний? Чтобы избавиться от этого всего в себе? Или чтобы привлечь к себе чье-то внимание? А эти речи об иноческом пути. Не сейчас, когда-нибудь потом, - оставляю себе время для раздумий и сосредоточения на этой мысли? Или просто красуюсь пусть даже в собственных глазах? Поза? Попытка привлечь к себе внимание? Чего больше во всем, что я делаю и о чем пишу?...

Просматриваю фотографии с той фатальной для нашей дружбы поездки. Какой-то щелчок и над ноутбуком появляется грязное облако едкого дыма. Что-то сгорело внутри. Паники никакой. «Во мне проснулся Гоголь, - объявила чуть раньше, рассовывая копии своих книжек по карманам друзей. – Спасайте шедевр классика от него самого».
Это не было позой. Почти не было. Амплитуда внутренних колебаний выровнялась до прямой, и я потеряла интерес к тому, что написано и что могло бы ещё написаться. Мне приходилось принуждать себя к творению, а вымученности фраз я не хотела. Дымок над материнской платой – а именно так определили неисправность умные люди – снял с меня ответственность перед возможным читателем. На «нет», как говорится… Я взяла тайм-аут и в жизни, и в прозе.
Потом был звонок моей Сонечки Абрамовны, поставивший в тупик. В таком-то издательстве готовы напечатать мою книгу. Какая книга?! Кучка разрозненных эпизодов из жизни взбалмошной женщины и многостраничье слез и стенаний, от которых, медленно, но с надеждой выздоравливая, я потихоньку начинаю открещиваться и отмежевываться. А озаботиться книгопечатанием своего творения означает проникнуться значимостью всего сказанного ранее. Я ужаснулась перспективе погрузиться вновь в то, что уже достаточно далеко отодвинула от себя. Правка, редактирование. Лучше, если я сама искромсаю свое детище, чем увидеть растерзанного младенца на помойке человеческих творений. Каждое посещение книжного магазина – я пытаюсь представить свою книгу на этих полках – вызывает безотчетное чувство страха и отвращения. Я люблю своего читателя, мне хочется, чтобы книга в его руках излучала тепло. Я готова испещрить её страницы яркими картинками, совершенно не соответствующими содержанию – лишь бы грели и утешали, как утешилась я сама. И понимая неподъемность взятого на себя, но пока ещё не проговоренного во всеуслышание, обязательства, прячусь в раковину. В лето. В дачные хлопоты. В многочисленные поездки с мужем. В сгоревший компьютер, наконец.
- Так ты звонила по телефону, что я тебе давала?
- Да что я буду звонить, если не знаю, когда вернусь, - нагло привираю я излишне расторопной бабушке, так сократившей мне время на раздумья.
Да, я упускаю шанс, как упустила уже множество шансов выделиться из толпы и заявить о себе. И, похоже, отсидеться, сославшись на нежелание славы и отсутствие интереса к «реализации собственной личности», давно стали моей второй натурой. Чего в этом больше – действительной скромности и нестяжательства или страха перед каким бы то ни было действием ради себя – не знаю. Когда погружаюсь в размышления об этом, теряюсь и запутываюсь ещё больше. Я не человек действия. Я – Обломов. Ходячее рассуждение о целесообразности какого-либо действия.
Но ведь хочется, чтобы читали! А книга – ещё вся в голове. Не пишу, но продолжаю отождествлять себя с писателями, отзвучавшими мощными аккордами каждый в свою эпоху. Такое любопытное чувство отстраненности от происходящего вокруг тебя. Чувство, что странным образом отображаешь собой современников, при этом почти не разделяя их повседневных забот и чаяний, но проживая вслух внутреннюю жизнь, в которой большинство не отдает себе отчета. Отрабатываешь за всех, с избытком принимая разнообразие бед и страданий современного тебе человечества, нащупывая пути спасения для себя – осознающего – и него – поверившего тому, что написано в твоей книге.

- Давайте выпьем за мою жену! – вальяжно предлагает Витек.
- Сколько можно пить за меня, хватит уже, - капризно кокетничает именинница.
- За тебя, зайка, я готов пить целые сутки.
- Какие замечательные слова! Инночка, наконец-то я слышу искреннее признание из уст твоего мужа, а не тебя.
- Это вы просто редко с нами встречаетесь, его признания я слушаю с утра до вечера.
- Удивительно. У меня прежде создавалось впечатление, что Витек полностью предоставил тебе право озвучивать его мысли о тебе. Вдвойне приятно, что я ошибалась.
- Да, ты ошибалась.
Река ещё не вышла из берегов.
- Скажи ещё что-нибудь о своей жене хорошее, то, что ты о ней думаешь, а не она о себе от твоего имени.
- Витя говорит, что я недостаточно себя люблю и ценю…
- Я же мужа твоего спрашиваю, а не тебя. Тебя я уже наслушалась сегодня предостаточно.
Шмяк! Остановиться бы вовремя…
- Вить, Ирина сомневается в искренности наших с тобой чувств.
- Не в искренности чувств, а в том, что вы оба думаете об этом одинаково. Я вот Витька почти совсем не слышу.
- Так мне же слова не дают вставить.
- Вот и я об этом. Я наблюдаю вашу пару не первый год и удивляюсь Инне – насколько богатая фантазия у женщины. Я бы никогда из молчаливости своего мужа не сделала бы выводов о его горячей ко мне любви. Пылу не хватило бы поверить в это. А тут – озвучка за двоих.
- Ты просто переносишь свои проблемы на других. Каждый человек счастлив в меру своего собственного убеждения в своем счастье и желания быть счастливым. Тебе хочется видеть себя несчастной, и ты обращаешь внимание лишь на негатив в отношениях. Я хочу быть счастливой – стараюсь отбрасывать от себя всё, что может подорвать мою веру в себя.
- Но до такой степени отрываться от реальности. Вить, поучаствуй. Скажи ещё раз, как счастлив с женой.
- Конечно, счастлив, - почесываясь и зевая, протянул Витек.
- Убедил! Вообще, мне не надо было пить, меня сейчас прорвет правдой.
- По-моему, количество выпитого никогда не являлось критерием твоей искренности, - усмехнулся Витя.
- И все-таки… чувствую, что наговорю много лишнего, но уже подступило, не удержусь.
- Валяй, не стесняйся.
- Да я не о тебе, собственно. Мне об Инниной прозе высказаться хочется давно, но все не решалась.
- Да? Интересно, - подняла красивую бровь подружка.
- Я вот никак не могу понять, за что ты так не любишь своего читателя?
- Я не люблю?! – вполне искренне изумилась она. – И из чего же ты такое заключение вывела?
- Из того, какого пренебрежительного мнения ты об интеллекте читающего, о его способности понять тебя, то, что ты пишешь о себе. Ты ограничиваешься внешними малозначительными штрихами своей жизни и совершенно не пускаешь его в свой внутренний мир. Зачем ты вообще пишешь, если боишься довериться ему?
- Далеко не всем интересно погружаться в душу другого человека. Большинству достаточно того, что есть в нем самом.
- А найти родственную душу? А разделить боль и радость? Странно, что ты ориентируешься на средний интеллект, отказывая себе в удовольствии быть читаемой думающей публикой.
- Почему же, мне очень ценен каждый читатель. И ты не представляешь, какая большая у меня аудитория.
- Я не знаю ни одного, кто прочел бы больше одной-двух страниц. В кругу моих знакомых. Иногда мне кажется, что я единственный читатель, кто добросовестно прочитывает все, что ты пишешь. И то, больше, чтобы понять природу автора.
- Я все поняла, - взволнованно вскрикнула Инна, покрывшись красными пятнами. – тебе не нравится моя проза. Ты больше не получишь ни строчки. Я тебе это обещаю.
- Ты от меня не спрячешься, Интернет позволяет найти иголку в стогу сена. Я все равно буду читать тебя. Пока не отвечу на свои вопросы. Понять хочу. Почему такая яркая, живая, чувствующая женщина в прозе превращает свои мысли и чувства в жвачку. Почему она не доверяет мне, тому, что я могу понять её с полуслова, полувзгляда. Доверься, не разжевывай, не давай готовых рецептов, напиши, что чувствуешь, как мечешься в поисках ответов. Не может быть, чтобы ты пришла в этот мир с готовыми ответами на все вопросы. Мне неинтересно слушать, как хорошо тебе живется на облаке, мне хочется узнать, как тебе удалось туда забраться. Почему в твоей прозе все так однозначно?
- Я не нахожу нужным писать об этом. Все эти метания, сплошная достоевщина, они не нужны, когда знаешь, чего хочешь от жизни.
- Кстати, я не разделяю вашей неприязни к Достоевскому.
- Человек превратил свою жизнь в кошмар и отравил этим кошмаром жизнь близких.
- Никто не говорит, что жить с гением легко. И, прежде всего, тяжело гению ужиться с самим собой.
- Мысль о его гениальности весьма спорная, - вставляет Витя. – Я всегда, прежде чем погружаться во внутренний мир какого бы то ни было автора, предпочитаю ознакомиться с заключениями патологоанатомов о результатах вскрытия его трупа.
- Знакомо. Мол, если умер от рака – значит, шел по ошибочному пути.
- Вот-вот. Так вот в Достоевском отталкивает его психопатическая направленность мыслей и совершенно наплевательское отношение к близким.
- Я не отождествляю личную жизнь писателя с его творением. Мне важно, не то, что он делает на бытовом плане, а то, куда ведут его произведения читателя.
- Ха! И куда же приводит читателя обожаемый тобой Достоевский?
- К Богу!
- Чушь! Он безнравственен в жизни. Провозглашать одну мораль, а самому плавать в грязи собственных поступков.
- В этом трагедия человека, но гениальность писателя. Он преодолевал свою порочность, осознавал несовершенство своей природы, мучился и писал об этом. Поэтому его произведения высокодуховны. Они поднимают планку требований к себе, заставляя мучиться несоответствием нравственному идеалу и все равно стремиться к нему.
- Всё это спорно, - вновь вмешивается Инна, - нельзя заставить себя любить какого-то автора, если тебе не близко то, о чем он пишет. Люди разные. Кому-то нравится копаться в себе и искать повод для страданий, кто-то предпочитает жить в гармонии с собой, минуя это. Мне кажется, талант проявляется как раз в умении сбалансировать внешнюю и внутреннюю составляющие жизни человека. Зачем раздирать себя противоречиями, если можно принять мир как данность, найти свою нишу и заниматься лишь тем, что усиливает чувство комфорта в душе.
- Типа, засветить огонек в душе и греться самому и согревать окружающих?
- Да, именно так.
- И ты считаешь, что тебе это удалось?
- Да.
- Мне кажется, это чревато принять свет гнилушки за истинный свет. Слишком просто. Слишком мало требований предъявляется к самому себе. Принять за данность то, что есть? А как же нравственные идеалы?
- Они искусственны и придуманы, чтобы подчинить человека человеку.
- А может, человека уподобить Богу?
- Кончайте эти богословские прения! Терпеть их не могу.
- Наоборот, мне, наконец, интересно говорить с вами.
- Слушай, если все так ужасно, зачем ты тогда столько времени себя мучаешь нами?
- Говорю же, понять хочу природу своей неприязни к вашему образу мыслей. Я долго не могла понять, почему меня так раздражает твоя, Инна, всегдашняя непробиваемость и благорасположение. Ну не может человек, думала я, так ровно хорошо ко всему относиться. Он или умело скрывает свои чувства, чтобы всем нравиться, или внутри него пустота, неспособная на что-либо реагировать. Потом я убедила себя в том, что не смогу объяснить себе тебя иначе, кроме как собой.
- Вот именно, ты всех пытаешься объяснять собой. А это неправильно. Все люди разные.
- Поэтому я так вчитывалась в твои произведения. Мне хотелось проникнуть в твой внутренний мир и отождествиться с твоим мироощущением. И я не нашла ничего. Пустота! Ты не доверяешь читателю. Я повторяюсь. Почему ты не рассказываешь, как тебе удалось стать такой благополучной – снаружи – ладно, тут все ясно, счастье в труде, а внутри? Откуда в тебе такое непоколебимое чувство собственной значимости? Расскажи об этом.
- Я не собираюсь давать в своих произведениях готовых рецептов. Люди разные, у каждого свой путь.
- Ерунда. Внутри нас типовой суповой набор, душа скроена по одному лекалу. И во все времена человечество задается одними и теми же вопросами.
- Ирин, ты просто очень плохо к себе относишься, - вставляет Витя, - полюби себя.
- Да, Ир, - неожиданно включается до того молчавшая, но с уже повлажневшими от наших прений глазами соседка, Иннина подружка, - тебе надо быть добрее к себе. Ты такой интересный человек. Мы недавно знакомы, но я вижу, что в тебе столько достоинств.
- О своих достоинствах наслышана, но удовлетвориться тем, что уже лежит в основании моего пьедестала, игнорируя то, что заставляет корчиться от боли и стыда, почему-то не получается.
- Это очень похвально, что ты стремишься к самосовершенствованию. Но все же иногда надо давать себе передышку, не передавливать.
- Хорошо, допустим. Но вот у тебя, Ин,  получилось. Ты сидишь на облаке, такая вся благополучная и радостная. Мы внизу копошимся и взываем к тебе, но ты глуха к нашим мольбам.
- Каждый проходит свой путь.
- Да ты хоть веревочную лестницу сбрось! О своем пути расскажи.
- Ты неправа, Ирин, - опять эта молчаливая девочка, волнуясь и сбивчиво, - у меня тоже было в жизни… Было так больно, жить не хотелось. Такая депрессия. Одиночество. Я думала все, не выдержу. Инна пишет, что можно быть счастливой, если только захотеть этого. Я поверила. Я очень захотела… Я просто подумала, что могу тоже, как она. Очень тяжело. Но сегодня я живу, я верю. И знаю, что у меня все получится. Мне помогли её книги. Они заставили поверить в то, что я сама могу помочь себе стать счастливой…
- Уговорив себя, что ты уже счастлива и не замечая серых туч над головой? Ты никогда не сможешь стать такой как она, занимаясь таким аутотренингом. Она не дает тебе шанса, потому что скрывает от тебя главное – свой путь. Моя книга – это та самая веревочная лестница. Я не знаю, как надо, но откровенно делюсь всем, что происходит в моей душе..
- Ты называешь мою прозу мертвой, - с плохо сдерживаемой обидой обрывает Инна. – Может, она тебе и кажется такой. Но это не значит, что так думают остальные. Я получаю очень много отзывов, хороших отзывов…
- Они подогревают твоё тщеславие и останавливают твой рост вверх и вглубь.
- Это ты так считаешь!
- Это я пытаюсь тебя разозлить, чтобы ты, наконец, показалась наружу такой, какая ты есть. Слишком много комфорта, слишком искусственная конструкция. Мне тебя живую видеть хочется. Пока что я вижу только комплект банальностей – как в жизни, так и в прозе.
- Так вот, я тоже скажу о твоей прозе. Честно. Я прочла все, что ты написала…
- Ты не прочла и половины, я это слышу по отдельным промелькивающим фразам.
- Хорошо, допустим, но я прочла все, что ты мне давала, - «это всего лишь первые две книги, я так и думала, заглянуть в мой почтовый ящик не утруждала себя», - так вот… Я очень высоко оцениваю твой талант и дар как писателя…
- Я не писатель! - спешу откреститься я, - Моего дара хватает лишь на то, чтобы копаться в собственном дерьме, потому что мне от него тошно.
- …и вот, читая тебя, я ловила себя на том, что мне безумно жаль тебя. Читать то, что ты пишешь, невозможно из-за этого превосходящего всякие мыслимые пределы самокопания. Как можно так не любить себя?! Как можно так не любить жизнь?! Понимаешь? Ты жалка! И мне безумно жаль, что такая умная и глубокая женщина совершенно не умеет находить радости в жизни. Не умеет быть счатсливой. Совершенно не хочет настроить себя на позитивное мышление.
- Радоваться? Инночка, я похоронила свою маму, потом проводила на тот свет близкого друга, когда пережила эти потери, у меня забрали сына. По какому из этих поводов мне предаться веселью? Или может возликовать, что мой муж не любит меня, и мне приходится противостоять унижению жить с человеком, который любит другую женщину? Но не это составляет основу моего мироощущения. Я искала утешения в людях, но нашла его в вере.
- Ты сильная женщина. Зачем тебе это?! Зачем верить в нечто, когда все, что необходимо человеку, он может найти в себе самом. Тем более такая женщина как ты. Ты ведь можешь справляться без этих ухищрений, необходимых лишь слабым.
- Ты искусственно загоняешь себя в рамки религии, ограничивая возможность своего самосовершенствования.
- Совершенствования в чем? В довольстве собой? В удовлетворении достигнутым?
- Если ты не будешь любить самое себя, ты никогда не получишь признания окружающих.
- Люди чаще говорят друг другу то, что хотят слышать от других сами. Я предпочитаю знать о себе правду. Пусть даже она будет звучать из уст меня одной.
- Но зачем создавать такие сложности для себя, зачем так усложнять самоидентификацию, если можно просто жить, не погружаясь в такие дебри.
- Наверное, я исчерпала свой резервуар для «просто жизни». Наверное, мне неинтересно жить своими достоинствами. Наверное, я увидела нечто большее за гранью привычного. Вы говорите, что вера в Бога – позиция слабого. Остальное не хочу повторять, потому что в моем понимании сегодня, ваши слова, повторенные мною, уже будут богохульством. А это – грех. Я тоже поначалу думала так. И даже тогда, когда жизнь прижала меня так, что я стала на колени, думала так же. Я на коленях, значит, меня сломали, значит, вынудили прибегнуть к защите слабого. Но деваться некуда, сил противостоять посыпавшимся бедам не осталось, я истощилась морально и физически. Да, я тупо стала на колени и попросила о помощи. Хотя бы просто, чтобы переждать случившуюся в моей жизни катастрофу..
- Ира, ты могла бы это все пережить и сама, если бы чуть больше верила в себя.
- Ты рассуждаешь с позиции человека, который ничего и никого по-настоящему не терял…
- Я не теряла?! Да если б ты только знала!...
- И не страдал…
- Это я-то не страдала? Нет, слышите, я не страдала! Да что ты знаешь обо мне!
- Только то, о чем ты пишешь в своих произведениях. Ты, может, и страдала, но это страдала уязвленная гордыня. И, защищаясь, ты создала защитную оболочку из мнимых достоинств. Вся эта мишура, это громыхание аплодисментов… зачем тебе, в общем-то, неглупой бабе такие дешевые атрибуты… Не слушай меня. Я пытаюсь обидеть тебя, потому что устала от придуманного тобой образа. Мне хочется парной человеченки, а не мертвечинки. Извини, сама поражаюсь, что меня так несет сегодня. Но, по крайней мере, убедилась, что вас тоже можно вытащить наружу из кокона. Живые. Обижаетесь. На самом деле, я вас люблю, может, потому так безжалостна.
- Я не обижаюсь. Каждый человек имеет право на свое суждение. Ты считаешь так, но это не значит, что именно так оно и есть. Сколько людей, столько мнений. Что до религии, так мне ближе экуменический подход. Человек вправе выбирать себе религию по душе.
- Религия не духовный супермаркет. Это либо связь с Богом в соответствии с Его требованиям к нам, и тогда это слово соответствует своей этимологии Либо то, что исповедуют люди, подстраивая под свои нужды многочисленных мнимых богов, не имеет к «связи с Богом», как переводится это слово, никакого отношения.
- Но почему же я должна отдавать предпочтение какой-то одной религии, тому же православию, например, если я не чувствую своей причастности к тому, что происходит в церкви. Я вообще против всего, что нагромоздили люди вокруг веры – это, по сути, превратилось в систему по выкачке денег из верующих. Или ещё. Когда я хочу ознаменовать себя крестным знамением, почему-то крещусь непроизвольно слева направо, как католичка. Мои предки были католики.
- Может, тебе приятно отождествлять себя с чем-то выдающимся, отличным от привычного?  Ты говоришь о равенстве религий, а я пыталась рассказать вам о личном опыте. О том, что пережила в момент своего внутреннего согласия войти в храм целиком. Мне хотелось сопережить с верующими то, что открыто им, и что составляет основу их глубокой веры. Внутренняя убежденность не может подкрепляться одними только самоуговорами. Должно быть ещё что-то сверх того…
- Но разве нельзя просто верить? Вот я верю в Бога, но эта вера всегда при мне, я не хожу в храм, но всегда чувствую – Он есть. – Это опять Иннина подружка.
- Понимаешь, мне это видится как договариваться с лампочкой, чтобы она светила, при этом не вставляя штепсель в розетку. Может, в конце концов, силой своего убеждения ты зажжешь эту лампочку одной только своей верой в то, что можешь это сделать. Но… не проще ли воткнуть штепсель в розетку? Быть вне Церкви и убеждать себя в том, что ты не теряешь связи с Богом, все равно что заставлять лампочку светиться, не подпуская её к естественному источнику энергии. Я приняла правила игры, если можно так назвать отношения внутри Церкви между Богом и людьми, во всей их полноте, со всей внешней атрибутикой и внутренним наполнением, и только тогда, когда стала исполнять все, что требуется по церковному уставу, поняла, о чем вообще говорится в Священном Писании. «Блаженны нищие духом...»
- … Ну, у этой фразы есть масса толкований, - оборвал мои восторженные речи Витя, я осеклась и не закончила мысль: когда признаешь нищенство собственного духа, искренне, со смирением, - приходит помощь свыше в виде благодати и озарения. Об этом не буду говорить здесь. Остановлюсь на штепселе с розеткой.
- Хорошо, Ира. Вот ты нашла успокоение в вере и что? Вот дай мне свою руку, - Инна сжала мою ладонь в своей теплой ладошке, - скажи мне, только честно скажи, ты счастлива?
- ДА!
- Тогда почему же ты плачешь?
Я действительно плачу. Слезы полились неожиданно, когда я вспомнила покойного Серёжку. Не прекращались и потом, когда говорила остальное. Я говорила, спорила, убеждала кого-то, а глаза жили своей мокрой жизнью, не оставляя мне никаких шансов быть понятой ими. Они не плачут. Они счастливы своим умением подкрутить и подстроить под себя окружающий мир так, чтобы он был ещё комфортнее, остановить в себе чувства, вызывающие дискомфорт, отсечь людей, болезненно вторгающихся на территорию комфорта. Зачем они так держатся за нас с Геной, если мы явно «не соответствуем» такой форме. Или так заманчиво обратить вспять душу верующего? Кто стоит за их спинами? Кажется, я догадываюсь, кто.
- Слезы – не признак слабости. Мне грустно, потому что я вспомнила тех, кого любила. Потому что вижу свое бессилие передать вам свои ощущения. Мне хотелось бы чтобы вы просто поверили мне. Потому что вера – это шаг навстречу друг другу человека и Бога. И не дай никому из вас пережить, когда этот первый шаг делает Бог. Потому что первое переживание, первый религиозный опыт я получила в то мгновение, когда мне сообщили о смерти сына. Ничто не выбрасывает тебя из жизни мощнее и дальше, чем смерть твоего ребенка. И пережила её, и сохранила разум и не сошла с ума только потому, что внезапно меня погрузили в Свет такой яркости, дали надежду  такой силы, что я поняла сразу – Вера – мой шанс выжить. Но я никогда врагу не пожелаю пережить подобное. Я не о благодати, о смерти ребенка. Потом я многократно переживала эти состояния, но они уже давались по молитвенным трудам. И то не всегда. Трудно исповедоваться. Не потому, что стыдно говорить о своих ошибках, а потому, что нередко чувствуешь, что искушаешь исповедника своими откровениями. Тебя не всегда выслушивают до конца, спешат перебить. Уходишь с ощущением недоисполненности долга.
- И после этого ты продолжаешь верить в то, что они носители Истины? – возмущенно Инна.
- Они, прежде всего, служители Истины, во вторую очередь, люди, со всем набором присущих человеку пороков. Но, в отличие от нас с тобой, с них больше спросится. Они-то знают, что призваны защищать…

Утром проснусь с ощущением страшной тоски. Мне так плохо от всех гадких слов, что я наговорила вчера. Не могу понять, почему. Ведь все сказанное – правда. Или то, что мне кажется правдой. Я очень пристрастна. Потому что меня задели за живое. Меня пытаются вовлечь в игры со словами и понятиями, к которым я испытываю почти благоговейный трепет. Я защищала не себя, а свою Веру. Но защищала зло и без любви к оппоненту. Чем же эта заблудшая душа виновата предо мной? Ей толком никто ничего не рассказывал о Боге в детстве. Впрочем, как и всем нам. Хвалили за учебу, взращивая зерна тщеславия в детской душе, пока она всерьез не уверовала в свои исключительные способности. Мне повезло быть высмеиваемой и порицаемой родителями за малейший промах, за любую неудачу, и даже мои успехи оборачивались ко мне тыльной стороной, потому что ко мне просто повышали требования. Я росла в обстановке повышенной требовательности к себе. С болезненным чувством долга непонятно сколько и непонятно кому. Это было больно, но это не дало прорасти в моей душе тщеславию. О том, что мне дано было больше остальных, я поняла слишком поздно, когда жизнь уже поставила меня на колени…

Мы ещё встречались. Без прежнего тепла и не совсем искренне радуясь друг другу. Витек наивно пытается обратить в свою веру, от которой попахивает масонской всеядностью. Инна улыбается, осторожно обходя в разговорах любые шероховатости, способные вновь пробудить во мне зверя.
Я похоронила собаку Масяня. Амели заболела сразу после нашей перепалки, подхватив где-то энцефалитного клеща. Я дала ей уйти, не привлекая ветеринаров, потому что видеть мучения животного, страдающего эпилептическими припадками, было уже невмоготу. Было жаль её, себя, ремонт в новой квартире… Говорят, животные принимают на себя мощные энергетические нападения на хозяев. Пусть это предположение смирит нас с её уходом.
Масяня оповещать о смерти его любимицы не стала. Не хотелось давать повода для общения. Все уже сказано. Теперь только время может излечить меня окончательно.
 На исповеди пыталась облегчить душу раскаянием в том, что обидела людей правдой о них. «Правда, сказанная без любви, - зло». Я согласилась и ушла в себя. Если несовершенство других и несоответствие их моим ожиданиям вызывает во мне столько озлобления, может, все-таки начать с себя?



*        *        *


- Просто удивительно, какая вы гармоничная пара. Ты начинаешь говорить, он вторит тебе. Продолжаете мысли друг друга, так, словно все мысли у вас на двоих. Поразительное согласие.
Мы в гостях. Одесса. Начало мая. Решили чем-то необычным отметить многолетие совместного жития. Хотя точнее, сбежали от приглашенных в ресторан друзей, кормить которых оказалось не на что. Всё съедено ремонтом.
- Ну, хоть бак заправить бензином хватит?
- Бак заправить хватит.
- Давай назовем это для всех своим свадебным путешествием и пошлем всем привет с дороги.
Так и сделали.
Завернули к родне на Кировоградщине. Мои трудяги-родственники несказанно обрадовались компании, но пить вызвалась одна я. Собирались ехать дальше.
Одесса встретила великолепной погодой и необыкновенным радушием хозяев. Нас не оставляли одних ни на минуту, хотя первые же минуты были отмечены пренеприятнейшим для моей чести казусом – меня вытошнило выпитой двумя часами ранее самогонкой. Мгновенно протрезвев, распласталась на полах, заметая следы позора. Простили. Даже не вспомнили ни разу. Но осадок… куда от себя деться.
Кружим по Одессе. Решаем какие-то дела и праздно шатаемся по бульварам. Хорошо. Плавно и красиво обо всем. Без натяга и напряга в голосе. Как хорошо, когда тебя хотят понять.
- У меня очень много вопросов к тебе. Эта тема как никогда близка мне сегодня, - говорит она, щекоча самое дорогое мне место. И мы говорим. И с ней, и с пеной у рта и жаром в голосе, с её мужем. О вечности, о кораблях, бороздящих космическое пространство, о том, как сложно уживаться друг с другом в этом запутанном мире, и, главное, мы имеем возможность изливать на них свет переполняющей нас сегодня благодати.
- Какая гармоничная пара. Я помню, вы приезжали. Это лет шесть назад. Но тогда все было иначе. Вы не излучали столько света, не смотрели друг на друга так. Я бы запомнила.
- Мы много пережили за это время.
- И, похоже, это сотворило чудо с вашим браком – вы стали единым целым.
Мы меняем компании, перетекая из одного тепла в другое. Нам хорошо и радостно. Своим присутствием обнажаем скрытые проблемы наших друзей, старательно замалчиваемые, потому что разобщение до сего дня считалось ими нормой. Два десятка лет. Оказывается, можно иначе. И мы собой демонстрируем это. Но надо проживать все беды вместе. Вслушиваться в друг друга. Говорите и не бойтесь быть услышанными. Желайте этого. Ещё все можно подправить. Награда – близость и доверие, каких могло и не быть в начале совместного пути. И главное. Нас слила вера. Мы, такие разные, такие несхожие в своих ожиданиях от жизни, теряем все поводы для разногласий, когда говорим о Боге. Он у нас Один на двоих. Он – Источник и Сила нашего союза. В Нем – мы одно целое. Удивительно, когда такое личное переживание распознается совершенно посторонними твоей жизни людьми. Мы так редко встречаемся друг с другом. Но она увидела, почувствовала, сказала нам об этом. Мы в своей обыденности перестали замечать те изменения, которые произошли с нами обоими. Два года как я вернулась на обломки своей семьи, чтобы заново возвести разрушенный храм. Любви уже не было. И в качестве скрепляющего материала было взято упование на помощь свыше. Что-то получилось. Что-то ещё доводить и доводить до совершенства.
Уезжаем от ребят переполненные подаренным нам восторгом. Я оставляю свои записки подружке. Она так трезво рассуждала о путях продвижения моей прозы, совершенно не представляя, о чем я пишу. Слабое сопротивление «это совсем другое, это нельзя рассматривать как коммерческий проект» сметалось её решительным «это смотря как подать и преподнести». Я отдалась на волю случая – есть ли что в этом мире случайное – мы встретились, заговорили об этом, значит, надо идти дальше. Мнение опытного в коммерческих делах товарища или окрылит, или обездвижит мой проект. Поверю в себя – начну махать крыльями сама. Нет – засуну в дальний ящик стола и поставлю галочку в списке своих достоинств – мол, и этим тоже уже была. Можно успокоиться и пробовать себя в чем-либо ещё.
Она отозвалась звонком спустя дней десять – мы уже вернулись из круиза – восхитилась общением в форуме. Сказала, что очень интересно читается. Но по поводу прозы – ни слова. Мол, только утром, наконец, начала читать, переполнена впечатлением, решила позвонить.
Я отмалчиваюсь пока. Но её помощь мне, похоже, потребуется. Рискованность такого шага очевидна. Довериться человеку, который когда-то очень давно сделал тебе очень больно и так и не осознал этого, не покаялся… В те ли руки я предаю судьбу своей книги?
Жизнь меняет людей. Но что-то в человеке остается неизменным – предрасположенность к пороку – врожденное, бесовская награда за непослушание Отцу первых мужчины и женщины, передаваемая с тех пор из поколения в поколение. Она устраняется лишь покаянием и искренним раскаянием. Признать себя неправым. Не всем дается переступить через свою гордыню. М. очень хочет проникнуть в суть религиозного учения, но исключает для себя главное в нем – признание своей вины.
Мне не нужны извинения. Боль давно ушла и переродилась в чувство приятия всего со всем несовершенством и изъянами. Мы были детьми. Мотивация наших поступков в тумане пережитого в более поздние годы в уже взрослой жизни. Когда вспоминаю, могу всплакнуть, жалея себя, но виноватой тоже давно считаю себя. Спровоцировала, заставила проявиться всему мелочному и подлому в своих друзьях. Оплошала. Время отгородило происшедшее плотной ширмой, вроде как не со мной и не с ними. На сегодняшнем общении это не отражается. Это уже не те люди. Давно не те.
Но одно  в человеке остается неизменным до покаяния.
Предрасположенность к греху…

*        *        *

Устала…
Хватит на сегодня…



*        *        *

Строчки форума двухлетней давности. Сегодня многое стало понятнее. И моя самонадеянность очевиднее, и слова ответивших мне ближе к тому мироощущению, которым наполнена теперь, по прошествии этих лет…
Без правки и комментариев…
…Моему 11-летнему сыну предстояла операция. Несложная, плановая, у очень хорошего хирурга. О том, что он умрет от ошибки в дозировке наркоза на десятой минуте операции, предположить не мог никто. Он не должен был умереть. И казалось бы, вопрос, рассматриваемый Вами здесь к нашей ситуации отношения не имеет...И всё-таки хочется рассказать.
Уже недели за три он постарался увидеть всех родных, проведать бабушек, дедушек, двоюродных брата и сестру. Нашел старые видеозаписи семейных хроник и часами крутил их, грустно отмечая, что теперь мы почему-то совсем не так дружно проводим время(он младший из моих троих детей). Попросился на Рождество к нашему близкому другу священнику, сказал, что очень хочет причаститься и очиститься(это его слова). В праздники был тише других детей, приехавших в гости к батюшке, задумчив и грустен. А когда уезжали из гостей, младший сын священника, с ним мой сын был дружен с рождения его,был безутешен: "Мне так будет теперь скучно без Серёжки"... Мы, взрослые, многому не придали тогда значения. Вспоминали потом, когда всё случилось. Не покидает ощущение, что наши души знали, что предстоит расставание, но плоть защищалась от этого знания. Сын был ближе к этому чувствованию, поэтому готовился. Последними были эти  минуты до операции-около двух с половиной часов. Мы были вдвоем в палате. Его чувства - приподнятость, волнение, страх и вместе с тем готовность странно подействовали на меня, я, стараясь отвлечь его от тревожных мыслей об операции, заговорила о том, как мы будем жить после этого, но наш разговор вдруг перенесся в другие сферы. И неожиданно для себя я исповедалась ему так, как если бы точно знала, что он вот-вот с моей исповедью предстанет перед Господом. Я не могла этого знать. Я БЫЛА АБСОЛЮТНО УВЕРЕНА В БЛАГОПОЛУЧНОМ ИСХОДЕ ОПЕРАЦИИ. Но что-то в нем было такое - наверное готовность принять мою боль в себя, что раскрыло моё сердце... Я часто думаю теперь, не будь этой исповеди, с таким ли смирением я бы приняла эту смерть дорогого мне существа?
Так вот, к слову о часе до смерти. Не хочется ждать последнего часа, но каждым проживаемым мигом брать на себя чью-то ношу, вбирать в себя чью-то боль, сострадать и облегчать участь ближнего своей готовностью уйти к Господу с молитвой за остающихся здесь. То, что сделал для меня мой сын. Он смог. И он показал мне, как должна уходить я. И не ждать для этого последнего часа, а начиная с минуты, когда я осталась доживать здесь свою жизнь без него. И не имеет значения длинной или короткой будет жизнь, это всё равно миг в сравнении с Вечностью. И длинный земной путь даёт возможность подарить своё тепло и участие большему количеству нуждающихся в них. И смерть близких не так страшна - мы, остающиеся, своими молитвами о них можем облегчить их участь там, когда они себе уже помочь не могут.
Да, наверное, в последний свой час растерялась бы, кого спасать - себя или тех, кто остается...







…Расхожее "в церковь ходят не на людей смотреть и судить их, а к Богу"- очень удобно для тех -и пастырей, и паствы, кто собственные слабости и развращенность защитить хочет. Вы-де молитесь и на нас не кивайте - мы из того же мира, что и вы, поэтому теми же болезнями болеем. Очень удобно и безответственно. Сомневающийся и ищущий идёт в храм не затем, чтобы среди серого (это к слову, что черное и белое видение мира лишь у романтиков и детей, как же тогда слова, извините, если не точно: будьте, как дети или пусть ваше да будет да, а нет - нет, или будьте горячи, но не теплы или прохладны) стать такой же серостью. Первый порыв к вере всегда имеет точную направленность - к Свету. А что выходит? Человек впервые приходит в храм и встречается с круговой порукой и личной безответственностью "постояльцев". И вы хотите сказать, что при этом всё равно всё в Храме преисполнено Благодати? Что главное преемственность? Преемственность чего? – даров Духа или безответственности? Не умаляйте роли личностного и частного в Великом. У нерадивого хозяина и роскошный виноградник зачахнет со временем. И нам должно быть ведомо, что во власти Господа передать сей виноградник (читай, благодать) в более надёжные руки. Руки тех, у кого вера не исчерпывается обрядовостью. НЕ ЛГИТЕ СЕБЕ. Внешняя распущенность и запустение говорит о пустоте внутренней, о бездуховности. Какими бы точными цитатами из Писания она ни прикрывалась.
Когда прихожу в Храм, стою почти всю службу с закрытыми глазами, чтобы не видеть того, что происходит вокруг. Не судить и не отвлекаться. И вымести весь мусор из собственной души, чтобы не влиться в ряды превращающих Храм в междусобойчик по интересам. Очень трудно верить в одиночку, но ещё труднее среди толпы лицемерящих и рядящих своё лицемерие в белые одежды...
Извините, если сумбурно и слишком эмоционально. В наших руках сосуд с драгоценной влагой, а мы мало что сохранили. То ли сосуд треснул по нашей нерадивости, то ли мы слишком рьяно трясли его, когда о невлиянии наших пороков на благодать, даваемую нашей верой, с пеной у рта "сомневающимся" доказывали. Не знаю... Но когда услышала фразу: "В семинарию приходят с крылышками, а выходят из неё с рожками", стало очень печально.
Каким словом это называется? Имидж? Образ? По-моему, это уже суть. И суть Церкви - мы с вами, собравшиеся во славу Его. Ну и чем же мы Его славим? Самооправданием и нетребовательностью к себе? Он нуждается в ЭТОМ? А мы? Мы получаем то, что ищем, в такой созданной нашими полуверящими сердцами церкви?
Поэтому не надо защищать слабости и называть черное серым. Вера это не полутона. Там, где человек верит, теней нет. "Аз есьм Свет миру". Так лучше к Свету без серых посредников, напрямую, чем спотыкаясь и падая, натыкаясь на грабли...



Сергей Николаевич   04.04.2007 23:09
Хорошая статья, спасибо.
Прочитать бы её нашим атеистам. Хотя, наверное, опять будет всё бесполезно - "Истина не откроется равнодушному, самодовольному, успокоенному."
И всё-таки жаль их слепых. Ведь раньше сам был таким. А равнодушие, самодовольство, лень и много всего прочего вроде никуда из души не делись. И всё равно вера пришла. Не за жажду знания правды, неравнодушие и др. душевные качества, а просто так. Дар Бога великий и бесценный..


 Да не жалейте Вы так наших несчастных атеистов. Всему своё время. Цитата:"Истина не откроется равнодушному, самодовольному, успокоенному." Не надо так о людях, ещё не прикоснувшихся сердцем к вере.Это далеко не всегда верная характеристика. У них просто не возникла ещё надобность в вере. Они просто ещё ничего не теряли. Ничего по-настоящему ценного, дорогого. Или никого. Бесконечно любимого. Бывает Дар, просто так, - как у вас, Сергей Николаевич, а бывает Откровение как спасение от невыносимой боли потери...
Ответить


Спасибо всем, кого мой комментарий не оставил равнодушным. Прочла. Информативно. Много нового. Я новый человек у вас, не уверена, что могу причислить себя к православным, хотя уже пятнадцать лет живу в православной церковной среде. Пятнадцать лет сидела в первом классе, по образному выражению Романа, перебирала счётные палочки, завидуя тем, кто умело жонглировал интегралами, обскакав меня интеллектом и умением словом красиво заявить о своей вере. Я верила, что они действительно ЧУВСТВУЮТ ЭТО, ведь столько об ЭТОМ ЗНАЮТ... А потом была смерть. Умер мой ребенок. Нелепо и неожиданно для всех. И почему-то в эту минуту я оказалась единственной опорой для всех них, всё знающих и чувствующих. Почему-то не помогли ни прочитанные нужные книги, ни отстоянные часы служб. Каждый примерял на себя моё горе и устрашался и плакал. А мне было бесконечно жаль их всех, и я молила только о том, чтобы их не постигла эта участь, пусть это будет переживаемо теми, в ком есть сила пережить и утешить. А как называлась эта сила, я не осознавала. Только чувствовала, что готова принять в себя боль каждого из них,всего мира, всё вынести. Я очень любила всех тогда. Прошло три месяца, собственная боль притупилась. Осталась память о том переживании Любви. Наверное, я никогда бы не поняла, что такое брать интегралы, даже проштудировав всю библиотеку факультета прикладной математики, если бы Господь не дал мне пройти этот урок на "практике". И я благодарна Ему за это Откровение...


Роман   13.04.2007 14:01
Христос Воскресе!

Сиане. Не в плане спора.

Кто-то идет общим путем - когда нужно ежедневно терпеть серость окружающего мира, в том числе и самого себя, при этом бодрясь в духе, и Господь подает важное, укрепляя произволение на несение креста.

У кого-то не получается так жить. Почему? Не мне судить - я не знаю, но Господь и в этом случае подает важное когда это важное возможно подать.

Думаю, что не стоит строго судить то чего не видите - жонглер может быть вовсе не жонглер - Бог знает его, а серый человек м.б. вовсе не так сер пред Богом испытующим сердца и утробы.

Приведу вам пример: намедни освящали куличи на церковном дворе - батюшки ходили с кропилами и с ведерками со святой водой, мы (алтраники) ходили с тазиками в которые народ бросал свои кровные десяточки. Соблазн конечно ужасный - недобрые попы обирают народ - одна женщина с двумя маленькими детьми увидев нас прямо так и сказала: "Хорошо у них тут дело поставлено, пойдем отсюда!" Т.е. имидж церкви неважный в результате (чтобы уж совсем в оффтоп не уходить :) - серость и корысть.

А на деле что - всю Страстную седмицу пришлось и отцам и нам пахать как ломовым лошадям - утром и вечером, при этом работу и учебу никто не отменял, Он правда помогал - и утешение было духовное и силы откуда-то понемногу брались, пятницу и субботу целиком в храме, потом ночная служба до 04:00, и потом с утра подъем в 06:30 и ранняя служба в основном храме и в приписных (в доме престарелых в частности). Всё это претерпевалось ради Него - Того который дал Вам почувствовать Любовь.

Как на всё это смотреть - я не знаю - перед людьми видно одно, в духовном мире другое, единственное что точно знаю, что не мною этот "соблазнительный" распорядок придуман и не мне его менять. Постепенно до меня доходит опасность этих судов человеческих. IMHO уж лучше претерпеть и посмотреть на духовный плод (в себе), чем торопиться с выводами.

А жонглировать с интегралами нельзя их можно либо научиться брать и решать задачу, либо не уметь их брать и оставлять задачу нерешенной. Интегралы вещь точная - это не политика... Вам повезло - у вас опыт, а это много стоит. Дай Бог вам стать, наконец, православной от всего сердца...

Простите, если в чем-то обидел.

Думаю, что наша беседа всё-таки затрагивает вопрос имиджа Церкви. М.б. постепенно соборным разумом Церкви все эти вопросы будут как-то осмыслены и хотя бы в первом приближении решены. Дай-то Бог...




Вера Соловцова   13.04.2007 15:51
Статья, как мне кажется, написана доходчиво и понятно, говорить по этому поводу особо нечего. Но хочется сказать несколько слов по поводу комментариев. Такое ощущение, что многие просто не замечают или не хотят замечать центральный смысл статьи, который, к слову, автор все время подчеркивает: «…Церковь создается не людьми… в Церкви главное – всегда, везде и во всем - Христос, личность Христа».
Церковь - Богочеловеческий организм, Глава которой является Христос. Он омывает Церковь Своей Кровью, за счет чего она Свята. Святая Церковь и святость в принципе в имидже не нуждается. Извините, что пиарить-то – Кровь и Тело Христа? Чему создавать имидж?
Собственно, кто за чем в Церковь ходит. Кто-то для встречи со Христом, а кто-то для встречи с прихожанами-друзьями – людей оценить, себя проявить. Отсюда и путаница – человек, зашедший или даже уже устаканившийся на одном и том же месте в храме, знаете, так, по-солдатски, каждую субботу-воскресенье, путает Бога с человеком. И понеслась…душа скакать по кочкам.
К слову, напомню словарное определение имиджа: «Обобщенный портрет личности или организации: создающийся в представлении групп общественности на основании заявлений и практических дел личности или организации; и формирующий в общественном или индивидуальном сознании эмоциональное отношение личности или организации». Церковь в известном смысле, конечно, организация, но содержание ее к этому не сводится; Церковь, прежде всего, живой Богочеловеческий организм. Проблема «имиджа Церкви» возникает только при восприятии Церкви как института. Любой человек и любая организация в той или иной мере создает себе имидж. Церковь же – это прорыв из контекста земной жизни. Земная Церковь образ Небесной, а Небесное в имидже не нуждается. Если хотите, это Небо создает имидж нам.
И еще, я никак не пойму, какая разница лично для каждого из нас, приветлива Церковь или нет? Вопрос, по сути, лишен смысла. Церковь это Бог и мы. Так вот сами-то мы приветливы в нашей Церкви? Не из нас ли она состоит? Не за нас ли Имя Божие хулится?
Если воцерковленному люду каким-то образом и зачем-то нужен имидж, то я согласна с В. Р. Легойдой, где он говорит: «Если под имиджем Церкви понимать ее авторитет, то над этим имиджем надо работать… исключительно с помощью претворения в жизнь того нравственного императива, который завещал верным Христос: «По тому узнают все, что вы Мои ученики, если будете иметь любовь между собою (Ин. 13, 35)». Христова любовь духовна. Если в человеке живет Христос, в нем живет Христова любовь, а любовь не может не изливаться на окружающий мир. Ее не нужно пиарить и создавать ей имидж. К тому же она еще и скромна, что является неотъемлемой частью ее бесподобной красоты. А на красивое все как пчелы на мед слетаются, и поверьте – без пиара!


Ермилов Владимир   13.04.2007 18:24
Вот это радует! Всего три дня после первого коммента, и появились горячие, искренние, глубоко по теме даже не комменты - именно о т з ы в ы.

Поклон Роману, Вере Соловцовой. Согласен с ними.

Сиане
Увы, даже верх нашей Церкви (не говоря уж о нас) сегодня часто забывает тленность и скоротечность нашей жизни - и истинность загробной, и посылает "соболезнования погибшим", и плачет над преставившимися... только руками разводить остается. Утешьтесь, в самом деле, Господу лучше знать наши сроки жизни...




*        *        *

13 сентября
Весь день продержать компьютер включенным в надежде, что его разверстая пасть  поманит и вдохновит сесть за продолжение повести, и, пробегая мимо, раздраженно оглядываться – и выключить – а вдруг все-таки чудо случится, и оставить включенным – вижу же – не вдохновляюсь, только палю понапрасну. Но близится вечер, и что-то все-таки короедом подтачивает совесть: пусть для себя решила, что моё писательство для меня закончилось. И. увы, бесславно – я так и не сделала ни одного шага к читателю. Но хотя бы заверши начатое. Несказанного не так много осталось.
Да, потеряла интерес к своим записям. Читаю – не воодушевляет. Удивительно, как можно измениться за столь малый срок. Моя седьмая тетрадь пропитана истошным воплем души – оставьте меня в покое! Избавьте от обязательств перед вами! Я хочу быть свободной! Всё, чего я хотела тогда, это избавления от чувства вины перед ними – мужем, детьми. Я видела, как искаженно и извращенно расставлены в моей душе приоритеты из-за моей ослепленности страстью к Герою, в глубине осознавала причину этого, но решительно не хотела избавления от перевернувшей мою жизнь любви. Вниз головой в пропасть. «За счастьем», как казалось. Подчиняя своему хотению всё и всех вокруг… Как они выдержали все это… Один не выдержал… Ушел к Ангелам…



*        *        *

- Знаете, ребятки, мне вас искренне жаль…
Нам пели дифирамбы в Одессе, но здесь, в Гурзуфе, наши слова натыкаются на стену неприятия. А ведь всего два года назад, этот жизнерадостный белокурый красавец, навещавший нас в Киеве со своей юной синеглазой русалкой, был настроен не столь агрессивно.
- Мораль слабых, религия неудачников, страна бездельников и разгильдяев. Быдло, кичащееся своей неспособностью и, главное, нежеланием что-либо изменить к лучшему в своей жизни. Жить в нищете, зарастать грязью, плевать через забор соседу. Я ненавижу эту страну ублюдков. Этот совок.
- Сань, эти ублюдки и мы с тобой…
- Да и мы, и вы, вся страна – вырождающееся и спивающееся быдло.
- Потише, друг. Это быдло покупает твои книжки для своих детей и позволяет тебе жить так, как ты живешь.
Вид из окна – мы приезжали дважды и второй раз взяли с собой детей – потряс их обоих. Летящий над морскими просторами, парящий вместе с чайками, дом. Хозяин прерывает свои гневные тирады в адрес ни о чем не подозревающих о том жителей нашей несчастной затурканной политическими разборками страны и ставит диск со своими песнями. «Позволь мне чайкой прилетать в свой дом», молит он кого-то неведомого, от кого ещё недавно гневно открещивался – «оправдание бездельникам», «ловушка для слабых духом» - наивно и трогательно. Но так по-земному.
- Далеко не всем дано брать освоенные тобой вершины. Большинство удовлетворяется меньшим: кому-то никогда не достичь славы, кого-то вполне устраивает его маленький мир и крохотное место под солнцем, кто-то смиряется со скромными доходами. В конце концов, каждый рождается со своим потенциалом, и цель жизни человека не в том, чтобы во что бы то ни стало стать наполеоном или рокфеллером, а в том, чтобы выработать свой потенциал в нужном направлении. И это необязательно видимая успешность и явленные для всех достижения. Человек может определить внутри себя совершенно другие ценности и незаметно для всех карабкаться на свою собственную вершину, совершенствуясь в каких-то малых и невидимых остальным вещах. Отказывать другим в этом?
- Ты рассуждаешь, как слабый, смирившийся с собственной несостоятельностью, человек.
- Ты прав, я пришла к такому выводу не по собственной воле. Мне хотелось большего. Но жизнь вставила меня в обойму вместе с остальными и заставила отрабатывать совсем другие роли, не те, к которым, как я думала, я предназначена. Но, может, это сделало меня наоборот сильнее – мне приходится ставить интересы другого человека превыше своих, побороть собственную гордыню – сегодня мне это кажется много значимее той цели, к которой я шла – выделиться из серой массы.
- Слабая, безвольная позиция. Это позиция пораженческая. Это то, что привело наше долбанное государство к полному опустошению. Никто ни хрена не хочет делать и прикрывается высокими словами.
- Это позиция верующего. Верующий человек не прикрывается, а отдает себя в полное распоряжение Богу, потому что верит, что Бог знает, что для него лучше и полезнее и для чего, собственно, он родился на свет.
- «Я живу, словно Богом за что-то прощенный». Меня Бог ведет по жизни. Было бы желание исполнить всё, к чему твое предназначение. Я не сидел и не жаловался. Всё, что у меня есть сегодня, - с Его согласия,  Его помощью. И когда я слышу такие речи, меня бесит то, что на самом деле ими прикрывают, – абсолютное нежелание хоть немного напрячься и сделать что-то для себя. Я ненавижу эту страну, где никто ничего не хочет делать для того, чтобы жить лучше. Я хочу уехать и жить среди равных. Потому что понял – «этих» не переделаешь, можно только сбежать и никогда этого бардака больше не видеть.
- Там мы не нужны. Мы для цивилизованных стран варвары, которые пришли на все готовенькое. Вряд ли тебе там будут рады…
Пропускаю описания зарубежных странствований моего собеседника – обычный набор дифирамбов по поводу телесного и душевного комфорта, который испытывают наши соотечественники первое время по переселению туда. Надо уметь довольствоваться исключительно внешними составляющими такого комфорта, чтобы впоследствии не взвыть от тоски. Там не принято жить внутренностями. Вся жизнь перенесена на внешнюю оболочку. Быть переполненным собой, чтобы этого тебе хватило, или, напротив, задавить в себе это – потребность души в бесконечном проникновении в глубины своего я – туда, где обитает Бог. Их вера другая. Их бог тоже подчинен комфорту. Удобный и покладистый. Об этом не говорю. В моих словах собеседник не особенно-то и нуждается. Он перекрывает нас с Геной шквалом обличительных речей в адрес породившего его народа, изо всех сил размахивая и бия топором по суку, на котором все мы трое довольно мирно жили до сих пор.
- Скажи, а жена разделяет твои восторги по поводу Америки?
- Да!!!
- А вот я знаю другое, причем совершенно противоположное…
И в ответ на удивленную приподнятость бровей добиваю: «Видишь, в своем ослеплении, ты даже не удосуживаешься поинтересоваться мнением ближних. Это к тому, Бог ли тебя ведет, как ты говоришь. Бог не делает человека слепым и глухим к окружающим его людям, напротив, Он открывает душе чувства и мысли человека во всей их полноте. Ты же подавляешь собой. Извини, я рассуждаю с позиции верующего человека, и мне твоя жизнь видится не чередой побед, хотя, на видимом плане, это так, а лестницей в преисподнюю. Чем выше поднимаешься вверх, тем тяжелее будет оттуда карабкаться в небо. Теряешь духовную зрячесть. Мир видится в искаженном свете…
- Жаль мне вас ребятки…
- Это в смысле, что мы кажемся тебе ограниченными  и зашоренными?
Взглядом перехватываю его взгляд – угадала.
- Разнообразие духовного ассортимента приводит к тому, что человеческая особь ищет на пиршеском столе только то, что удобно и комфортно, а работа над усовершенствованием своей нравственной природы – это болезненное хирургическое отсечение порочных привязанностей плоти.
Снисходительно, с усмешкой, внимает нашим речам, совершенно не проникаясь сказанным.
- Я понимаю, что в твоей душе, хочешь, угадаю? – решаю завершить разговор, наплакавшись и нагрустившись по ходу его вволю. – Ты чувствуешь превосходство над нами, тебе кажется, что мы упорствуем в своих заблуждениях, потому что наша православная направленность мыслей исключает разнообразие опыта и многоплановость рассуждений. И ты видишь себя чуть ли не учителем заблудших овец и пытаешься открыть нам глаза на то, на что мы не хотим взирать. Я права? Ты чувствуешь раздражение по поводу нашей упертости?
Спасибо, не боится обидеть - кивает.
- А тебе не кажется, что если мы так несговорчивы, это может говорить не только о консерватизме или, что ещё страшнее, о слепом фанатизме, мы же не производим впечатления фанатиков? Здравый смысл присутствует в наших рассуждениях? Так вот, если нас невозможно сдвинуть с этих позиций, то, может, хотя бы просто допусти, нам ведомо что-то такое, что укрепляет нас в истинности такого суждения? Я рассказывала, как стала православной, если бы не смерть сына и всё, что случилось со мной после, не знаю, как долго бы ещё раздумывала и примерялась. Страшило, что это дорога в одну сторону. Но когда поняла, что теряю разум, не колеблясь, стала на колени. Выбор был – или сгореть в горячечном бреду, или попробовать спасти себя верой. Вариант с психушкой меня не устраивал. Всё остальное – опыт, который бесполезно описывать, в него можно поверить, только пережив его самому. То, носителем чего ты становишься, что переполняет тебя, что дает ясный взгляд на вещи – это внутри, мы называем это благодатью. Я вижу твое раздражение и как мне вывести из него, что ты прав? Ты раздражаешься, и я плачу, но не от бессилия и не потому, что ты обидел меня, а от сочувствия к тебе. Мне так жаль, что такой добрый человек разрываем негодованием по столь незначительному поводу…

Надо остановиться, иначе мои внутренние диалоги, в большинстве оставшиеся непроговоренными в той встрече, незаметно займут место действительных речей и событий.
Это было в мае. Давно. Помню шквал обрушившегося на нас негодования по поводу не оправдавшей его надежд страны и её жителей, наше недоумение – причем здесь мы - пустынные парки «Артека», иудино дерево, фиолетившее Гурзуфскую набережную, дельфины, нагло дразнящие взор скользкими боками – почти у самого берега. Было много разговоров, прогулок по необыкновенно красивым местам. Неистовство хозяина, решившего вмиг своими замечательными детскими книжками усовершенствовать Божье творение у его истоков. И виноватый взгляд замечательно добрых и ласковых глаз: «Простите мне мою горячность, - при расставании, - может, я в чем и не прав». И договорить во второй наш приезд – уже с детьми и совершенно другими темами в головах. Лето, жара, море – каждый день новое. «Это Гена – мой сокурсник, и Ира – его жена, пара, счастливо не оправдывающая мою теорию о невозможности сохранения семьи по прошествии лет совместной жизни». Нас представляют гостям, череда которых в Сашином доме не иссякает. Один из вечеров завершается под звездами, отражающимися в замершем от волшебных звуков белоснежного рояля море. Играет Алексей – гость хозяина, известнейший пианист. Просто так – в коротких пляжных шортиках, босыми ногами упираясь в педали, короткими, но необыкновенно грациозно парящими над клавишами пальцами высекая искры рахманиновского неистовства. Вижу увлажнившиеся глаза своего сына: «Один такой вечер оправдывает все перипетии поездки», - роняет он, когда  притихшие покидаем зал. «Можно мне дотронуться до вас?» - глупенько, но благоговейно лепечу я в трансе. «Можете даже поцеловать», - усмехается его подруга. «Ну что вы, это кощунство – лапать гения». Остановиться. Сейчас наговорю сентиментальных глупостей, которых потом буду стыдиться. Обмениваются телефонами с мужем. Он перезвонит ему, когда приедет на выступление под открытым небом в столицу. Рисовалась перспектива встречи, мы покажем им город, «какой никто вам никогда не покажет», как говорил хозяин гурзуфского замка на скале. Но высокие амбиции нашего нового знакомого и наша заурядность разведут нас по разные стороны в день их приезда. Интервью на известном канале, значимость мероприятия для будущего нашего героя… Мы будем молча благоговеть в зрительном зале – расставленные стулья на брусчатке площади. Закатное небо. Льющаяся музыка. И грустные мысли по поводу завтрашнего дня пианиста, возжелавшего попробовать себя на поприще власти. Играют не руки. Играет душа. Что лучше – одержимость музыкой или одержимость властью?
Риторический вопрос…

*        *        *

- А ведь я мог бы прожить с тобой долгую счастливую жизнь…
- Что-что?
Я не ослышалась. Он хоть и мертвецки пьян, но только так он выговаривает то, что думает на самом деле.
- Дурак, говорю, был, - всхлипывает в своем полусне, - другу дорогу перейти испугался, жену у него увести.
Пиррова победа. Сегодня у нас шестеро детей на двоих, одного, правда, мы проводили вместе на тот свет, супруги, пусть и не до конца понимающие, что же нам от них надо, но искренне преданные и нуждающиеся в нас. И мы – старик и старушка – подтачиваемые многочисленными язвами души и тела, всё от неудовлетворенности, копившейся годами. Но говорить сегодня о том, что могло бы быть по-другому. Когда-то мне мечталось с сумой и чистыми помыслами бродить вместе по дорогам, обращая страждущих на путь истинный. Я тогда торговалась с Богом – если бы Ты дал нам быть вместе, мы бы служили Тебе верой и правдой. Я была готова уйти по первому зову, но тогда предмет моего тайного вожделения был тверд – мужская дружба превыше всего! Когда он объявился священником, восприняла это как бегство от любви и меня – дезертирство, прикрываемое высокими словами о вере, о душе. Сама едва осваивала эти просторы. Трудно было предположить в ком-то искреннее тяготение к Истине. Потом долгие годы изживания в себе чувств к нему. Когда успешно, когда не очень. Он не говорил о своих чувствах, но я их ощущала кожей. А потом объяснился. Неожиданно так, горячечно, со смешком в конце: «Люблю! Но на фиг ты мне сдалась. Сто лет ты мне нужна», - «Я тоже тебя люблю», - смеюсь в ответ, уже не страдая прежним пылом, - «Ну, не повезло нам встретиться чуть раньше», - как-то совсем безрадостно прозвучало и тем ещё больше меня развеселило: «Всё произошло, когда надо. Раньше просто прошли бы мимо. Да и не встретились бы. Ты заметил меня, только потому, что твой друг на мне женился». А после я вдруг сошла с ума и зачастила с поездками в город, где он служил настоятелем в храме. К моим наскокам привыкли прихожане, и только он и я знали, что на самом деле происходит. Он понял, что пробил брешь в плотине, сдерживавшей мой влюбленный пыл, а я решила брать эту крепость измором. Приезжала, раз даже осмелилась зайти никем не замеченной в его келью. Мне нужны были факты, говорящие о его истинных чувствах, а не тех, которыми он прикрывается. И я натыкаюсь на лист бумаги со своим портретом, испещренный неразборчивым почерком хозяина – стихи! «Хочу любви земной, невероломной», - читаю я и замираю от счастья – я могу дать ему эту любовь! Вероломства в своей готовности ради этого бросить мужа с малолетними детьми не усматриваю. Страсть переполняет меня и лишает остатков разума. Похищаю листок со стихами и уезжаю, чтобы разразиться исповедью в стихах. Она ляжет к нему на стол после, когда с лихвой насытившись его жаждой любви, я вернусь, чтобы окончательно вверить судьбу нашей любви ему – но не как мужу, а как священнику. Письмо с запечатанными стихами ему передадут, когда я уже буду в дороге. Через неделю приезжаю опять. Неконтролируемый всплеск радости в его глазах и после вдруг отчуждение. Он запрется в своей келье и ни разу не выйдет ко мне. Жены его нет. Она приедет через два дня, и все эти два дня я буду молча глотать слезы под дверями его каморки. Она приезжает, он радуется ей, я ревниво внимаю этой радости и с ненавистью разглядываю туфельки на её ногах, притворно рядясь в безразличие. Пора уезжать. Мне все ясно. Я потерпела фиаско. Какое по счету в череде моих поражений? Трус? Да нет, просто порядочный человек. К тому же ещё священник с твердыми убеждениями. Не стоит испытывать на прочность свою психику. Я сдаюсь и робко подкрадываюсь к двери. «Слышь, Ген… - молчание. – Ген… встретились, как люди, давай простимся по-человечески». За дверью прошелестело. Замок щелкнул. Захожу. Обнял. Прижал к себе. Можно больше ничего не просить у небес. От его тела такой жар, что я могу не сомневаться – любима. «Прости, но не приезжай больше… Одна не приезжай. С друзьями, с мужем, с детьми… а одна, прошу, не приезжай», - «И ты меня прости»,- слезами запила свое горе и уехала. На год. А внутри – навсегда. То, что мне пришлось проделать с собой в этот год, чтобы излечиться от этой болезни…

Что-то могло перепутаться в сроках и последовательности событий. Сохранились дневники, наши письма друг другу. Не все, но такие говорящие даже при малости проговариваемых слов. Я излечилась полностью. Всё, что было после, для меня уже было игрой. Я разлюбила, вернее, вышла из любви вожделеющей, какая заставляет нас добиваться наших мужчин, в пласт любви сострадающей – я видела, что нравлюсь ему все больше, жалела его и его жену, у которой я его потихоньку уводила. Отдалялась все дальше, а он все сильнее привязывался к разбуженным воображением фантазиям. После моё разбуженное неожиданным наплывом бурной сексуальной жизни либидо сносит много лет возводимые плотины… Сколько разрушений может причинить простой поцелуй… Я ведь даже ничего не чувствовала… И даже, когда мы попытались перейти грань… Хорошо, что ничего не вышло. Он был пьян и немощен… даже тогда… НИЧЕГО… Надо вовремя уходить… Я научилась уходить от своих возлюбленных на пике своего безумия. И оставлять их в одиночестве и без ответов на главный вопрос. А что было бы, если бы они решились?... Они не решались. И жизнь за меня квиталась с ними за страх. А я текла дальше. Возвратясь на свой надежный кораблик и недоумевая, что же такого я нашла там, на стороне, такого, чего нет в главном герое моего самого большого романа – моем Муже…

- Ты скажи мне…
- Я знаю, о чем ты сейчас спросишь…
Перебиваю. Этот вопрос у него на кончике я зыка с того самого вечера, когда я надкусила запретный плод.
- Ты действительно хочешь знать?
- Хочу. Я мучаюсь этим, и ничего толком не могу вспомнить…
- Я тебе всегда отвечала, что ничего не было, но это неправда. Ничего не было, потому что я исповедалась и покаялась… Для меня не было. Но для тебя…
Он замер напротив. Глаза в пол-лица, и всё это – мне одной. Поздно, милый, поздно, теперь я только играю тобой как кошка с мышкой.
- Не было того, за что могло бы быть стыдно перед ними, но было то, в чем имеет смысл покаяться. Так что, на исповедь, батюшка. Нам с тобой есть в чем каяться.
- Да, - почти с облегчением кивает он. – Есть в чем…

За короткий срок он разрушил почти все, что так охранял от меня когда-то. Сегодня он болен той же заразой, которой я страдала тогда. Эта зараза передается, оказывается, через поцелуй и поражает ниже пояса. Он хочет меня. Просто, как мужик, потому что я тогда дала что-то прощупать у себя под юбкой… как все просто. Пока я поднимала его чувства до высот небесных красивыми признаниями и обещаниями вечного блаженства, он оставался глух к моим мольбам. Стоило влепить пьяный поцелуй и показать готовность задрать подол, как неприступная крепость, осаждаемая мной годами, пала в единочасье… как грустно…

- Я мог бы прожить с тобой долгую счастливую жизнь, - пьяненько бормочет он себе под нос, вызывая смешанное чувство сожаления и досады в моей душе. Поздно, милый мой, поздно… теперь уже разве что на небесах…

*        *        *

Начало июня. Мучительно решаю дилемму – ехать не ехать на встречу в Москву. Внутренне все сжато в одну точку – послабления уже не хочется. Уже бы так до конца – выстрелить собой в небо. Зачем мне теперь эти встречи. Уже не нужно подпитываться чужими симпатиями и вниманием – переполнена, сама напитаю, кого хочешь. Какое благостное чувство – отсутствие нужды в человеческом обществе. Все сладостнее одиночество. Но рано-рано. Рано исключать себя из социума, надо хоть какой-то след на небосклоне оставить после себя, пусть даже не замеченный никем. Но этот след должен быть. А след – это соприкосновение с душами таких же странников, как я сама. Но муж… ему будет неприятен мой отъезд. Не хочется его огорчать. Он много чего придумывает себе об этих встречах, приписывая мне жажду приключений, к которым давно остыла. Значит, не поеду… А почему, собственно, я должна отказывать себе в приятном времяпрепровождении. Всего один день, если поеду – всего на один день, чтобы не искушать себя долгой столичной ночью. Не буду звонить Мишелю. Встреча ни к чему хорошему не приведет. Меня своротит с выбранной дорожки, ему добавит головной боли. Не было ничего. Сегодня у нас с ним так, как будто мы никогда не встречались. Не звоним, не переписываемся. Вынужденный уход из сети разорвал все ниточки, связывавшие меня с внешним миром, не только с Мишелем. Но так легче. Чтобы окончательно успокоиться, так и надо было поступить – уйти от всех. Время, семья – у меня не осталось личного пространства и свободного времени, чтобы предаваться грустным мыслям о несостоявшемся женском счастье. Я просто живу тем, что у меня есть, а пустоту наполняю молитвой. Её теперь и нет во мне, этой пустоты…одна молитва…

«Не могу решиться на что-то. Ехать – не ехать на встречу. Поехать – искуситься. Там я востребована, мне рады, один день, а наполняет на весь год. Но поехать – вызвать в муже ревнивое недоверие. Я не всегда вела себя правильно, ему есть чего опасаться. Мечусь, не могу решиться на что-то одно. И хочу, и не решаюсь», - «Если сомневаешься, лучше не делать этого». Соглашаюсь с исповедником и тут же еду на вокзал за билетами. Лучше бы не спрашивала, чем поступать вопреки совету. Знаю это, но призыв издалека – составь мне компанию – моей одесской приятельницы возымел большую силу, чем совет мудрого наставника.
Троица. Заверяю мужа, что еду с самыми благими намерениями. И так рано, чтобы успеть к утренней службе. Мы отказались от традиционного в этот день пьяного кутежа в Х-ве, все реже возникает желание пить по поводу церковных праздников. Перенесли встречу с друзьями на даче на следующую неделю. Раннее утро. Поезд выплевывает меня, все так же переполненную благостного порыва, на перрон. В метро изучаю нужную мне ветку, но выхожу раньше, услышав в динамике «Красная Пресня», кажется, где-то здесь храм, где служит дьяконом проповедник, книжками которого зачитывалась, определяясь, какой дорогой идти дальше. Его из книги в книгу кочующее: «Дал себе в юности слово: почувствовав когда-нибудь влечение к Богу, не изобретать новой религии, а выбрать из традиционных. Я не умнее и не изобретательнее тех, кто был до меня», - импонировало и склоняло поступить так же. Уже в одном таком выборе прочитывается смирение. А обращение начинается с признания себя лишь крохотной частичкой Его творения, как бы ни казалось внутри иначе...
Служба только началась, пристраиваюсь чуть сбоку от главного действия. Людей не так много, как в наших храмах в праздники, но достаточно, чтобы не привлекать к себе внимания. Священник увлекается и под конец выдает совершенно немыслимые рулады. Нет, текст, очевидно, тот, что надо, но столько личных эмоций! Режет слух интонирование и логические ударения, обычно молитва лишена страстности и акцентов… После – причащение. Я оказалась единственной непричастившейся. Не смогла снизить планку требований к собственной чистоте и готовности к причастию, о которых прежде не ведала. Неизвестно, излечилась бы я тогда от душевного недуга, знай, что подходить к чаше  можно, только преодолев свою лень. Столетиями выстраиваемые заслоны из необходимых для прочитки канонов, постов, посещения всех предшествующих служб - всех тех наслоений, которые отдаляют нуждающегося от спасения. Тогда я всего этого не знала. И это меня спасло. Я уверенно шла на исповедь, без тени сомнения вкушала Тело и Кровь, повторяя этот ритуал каждый день, и это предшествовало моему выздоровлению. Знай тогда, что недостойна – не подступилась бы. Всего требуемого исполнить во мне сил не было – это то, что отдалило меня от таинства причащения сегодня. Полгода как я не подхожу к чаше, потому что срываюсь и хоть в чем-то на подступах к ней да оступаюсь. Это отдаляет меня от Тела Христова, лишает благодати… На радость бесам я становлюсь все беззащитнее перед искушениями. Мне в избытке подсыпают сладкое зелье в бокал – я предаюсь мечтам о встрече с тем, с кем встречаться мне не надо ни при каких обстоятельствах, и прочее, прочее… Похоже, здесь, в этом небольшом уютном храме, рады каждому, от чаши не отталкивают никого. Здесь благодати дано изливаться не по человеческому суждению, а по Божьему благоволению.
И все-таки к чаше не подошла. Мешал съеденный в поезде сухарик…


Блаженно потягиваюсь на солнышке. Утро в полном разгаре. В храм стягиваются те, кто проспал раннюю службу. В моем распоряжении ещё масса времени, но второй раз слушать богослужение – что-то не совсем искренне внутри поддержало этот порыв, но потом проклюнулось откровенное – ты не хочешь здесь провести весь день. У тебя он всего один. День в Москве. Грешное и праведное слились и волной вынесли меня на просторы огромного мегаполиса. В кафе позавтракать и можно направляться на встречу в парк. Блаженство беззаботного утра. Мне так хорошо, что не хочется никаких перемещений в пространстве. Звонок мужа и мой подробный отчет. Верит ли, что я одна, что мне действительно блаженно не хочется разбавлять свое одиночество толпой – не знаю, но говорю ему об этом в надежде на его абсолютное ко мне доверие. Так было всегда, но это то, что я растоптала своим безрассудным падением в пропасть. Теперь не верит и предполагает рядом со мной всех, кого услужливо поставляет ему разбуженное моей прозой воображение.
В парке, куда я, наконец, после долгих блужданий попадаю, уже все в сборе. Много питерцев, ребят, учившихся вместе с моим мужем. Зря не поехал. Впрочем… Разговор, как всегда, и ни о чем, и обо всем сразу. С возрастанием количества отпиваемого из бутылок всё дальше отдаляюсь от всех в свой собственный шумный мир в голове. Меня уносит и лишь иногда возвращает в ответ на чьи-то неожиданные признания. «А в эту девочку я был страшно влюблен много лет», - какой кошмар! Оказывается, это обо мне. И кто! Мой мучитель, человек, которого после вспоминала с негодованием и содроганием. Он выставлял не посмешище перехваченные записки с непристойностями – так мы прощались с детской невинностью в пятом, кажется, классе. Вписывая к месту и, что чаще, не к месту новые слова в бумажку, свернутую трубочкой – «кто, с кем, где и когда», кажется, так это называлось. Я получала от него какие-то особенно болезненные тычки и подзатыльники, и корчась от нехватки воздуха с выпученными глазами и открытым ртом – удар под дых – плакала от стыда, что моя беспомощность выставлена им напоказ всем. После, повзрослев и разъехавшись по разным городам, мы пересеклись в одной компании и начали переписываться. «Ты человек, с которым, я чувствую это, можно поговорить о смысле жизни», - написал он, и меня проняло до соплей. Меня оценили! Моя глубина кого-то заинтересовала. И я выдала в письме по полной программе всё, чем напиталась тогда от Кота, именно Кот занимался тогда просвещением недалекой девочки, интеллект которой до встречи с ним исчерпывался цитатами из популярных тогда «Работницы» и «Крестьянки». Большего для моего круга друзей не требовалась, я всегда чувствовала свое превосходство. Кот первый, кто пробил брешь в самодовольном любовании собой. После первой же прочитанной из его рук книги меня понесло… и несет поныне… Я поделилась прочитанным, выдав все сказанное за собственное творчество. И в ответ получила разгромное письмо примерно следующего содержания. Мой, как выясняется теперь, воздыхатель клеймил меня на чем свет стоит, обвиняя в двуличии и неискренности. Его взбесила моя фраза, что я хочу быть интересным человеком, чтобы привлекать к себе интересных людей. Он узрел в ней фатальную опасность для всего человечества. «Я много слышал о тебе, но не верил слухам, теперь же понял, что все так и есть. Ты лживое двуличное существо». Я проглотила и посетовала про себя, что совершенно не предполагаю, за что и кем удостоена такой мрачной репутации. То, что носилось обо мне со времен моего неудачного поступления в компании с подружкой в питерский университет, как-то разрешилось без моего вмешательства, наверное, за меня вступилась моя учительница Л.А., которой, единственной, я рассказала всё по её просьбе так, как было. Остальные интересовались, не вполне искренне сочувствуя, поэтому живописала и приукрашивала, чтобы выбелить себя совершенно. Мой провал был радостно отмечен всеми. Не радовался только святой и ленивый. Но вернувшаяся из этой поездки мама подружки – она опекала нас в Питере, и она же устроила мне разгром вдали от родины за то, что я на экзамене не позаботилась о том, чтобы у её дочки решено было не меньше, чем у меня. Смешная претензия. Задание оглушило нас обеих – ничего общего со школьной программой. Мы что-то писали в своих листочках – она засела на каком-то одном задании, я попыталась хоть что-то наклепать по каждому – провал был очевиден, мы шли на дно и даже не противились этому. «Ты подлая тварь!» - визжала её мама, узнав о моем равнодушии к судьбе её дочери, а я, давясь слезами, внимала первым взрослым урокам. Подружке поставили четверку – её дядя занимал какой-то видный пост в министерстве просвещения. Мама елейным голоском посочувствовала моей двойке и, отдавая мне деньги, врученные ей для сохранности моими родителями, вычла из них стоимость съеденного мною мяса в борще. Да, борщ был, что-то в нем плавало, это было однажды, и количество съеденного мной явно не тянуло на стоимость молодого поросенка, но мне так хотелось поскорее с ней расстаться, что промолчала, проглотила, зажевала и, отплакав положенное, забыла. Домой сразу не поехала. Комендант оказался сговорчивым, или я оказалась слишком напористой после такого нокаута. Я осталась жить в общежитии вместе с абитуриентами, решала их контрольные – на других факультетах математика была человеческой, занималась чем-то вроде бесплатного репетиторства. И упивалась Питером. До краев. Знакомилась на улицах, но дальше, чем сходить вместе на экскурсию, и в мыслях не возникало. В свою жизнь не посвящала никого. Была сначала одна, потом с дочкой старой маминой знакомой, та тоже поступала и тянула меня с собой, но уже в педагогический. Но у меня мысль о поступлении вызывала отвращение. Решила – в следующем году. Отгуляла месяц и вернулась к маме с папой, которые, оказывается, переживали как личное крушение мой провал в университете. Оставалось два дня до экзаменов в местном вузе, мне быстро состряпали все необходимые документы, экзамены начались и почти сразу для меня закончились – набрала нужное количество баллов уже на втором. Эпопея с поступлением, казалось, закончилась, но тут приехала мама подружки и что-то такое обо мне начала рассказывать, что я все чаще улавливала холодный шорох за спиной. Крепилась. Не замечала. Всех не заткнешь, этому меня научила школа. Но как-то раз мы нечаянно пересеклись в школьной столовой. «Здравствуй, Ира! – таким знакомо металлическим голосом, чтобы слышали все сидящие рядом, отчеканила она, отодвигая от себя тарелку. Очевидно, пища и я не совмещались в её благородном теле. – Здесь говорят, что я тебя избила. Ты не знаешь, кто распространяет эти слухи?» - «Вы же сами и распространяете, - неожиданно смело огрызнулась я и чуть не добавила замершим учителям, ставшим свидетелями этой сцены, - а вы поменьше её слушайте. Больной человек». Может, и проговорила. Давно это было. Многое стерлось из памяти. Лариска, так звали мою подружку, до сих пор недоумевает: «Ирка, понять не могу, почему я поступила, а ты нет, я же ничего не решила тогда». Умиляюсь её невинной наивности и ничего не разъясняю. Мы тогда расстались, разведенные расстоянием. Она приезжала на каникулы совершенно изменившаяся, появилась дерзость, наглая самоуверенность: «Что ты хочешь, общага!» Очень радовалась мне, пыталась куда-то вытащить. Я противилась молча. Лишь однажды проронив: «Я желаю тебе никогда не встретиться с подлостью», - но разъяснений, в связи с чем эта фраза выскочила, не последовало, я понимала недопустимость настраивания дочери против матери. Вычеркнула из своей жизни обеих. С Лариской встретились в том году, когда в моей жизни материализовался Мишель. Слова в адрес моего мужа: «От таких не уходят» - принадлежат ей…

… Один первоисточник достоверной обо мне информации можно было бы предположить в лице этой дамы. Кому я ещё дорогу перешла, оставалось только гадать. Тихая, незаметная, девочка-отличница… Сегодня, насытившаяся людским неприятием и злобой, скорее удивляюсь другому, тем, кто остался со мной и, что ещё более поражает, испытывает какие-то нежные чувства ко мне. Когда от тебя по одному отсекает друзей, людей, которым ты доверял свой мир, свои тайны, привыкаешь с недоверием относиться к проявлениям нормального человеческого участия. Прожить жизнь и не нажить себе врагов – я поражалась этому в Инне, пока не поняла – да ей насрать на всех. Лишь бы восхищались и воспевали. Не говорить ничего, что может раздражить твоего собеседника? А как быть, когда он несет явную чушь. Или молчать, когда кого-то вот-вот разнесет в клочья от переполняющего его самодовольства? Да, не очень-то я тактичный или, вернее, толерантный человек. До определенного предела. До точки закипания. Потом у меня сносит крышу, и наружу вырывается все, что копилось до сих пор. С раздражением и дерзостью. Мне самой тошно от выташниваемой мной правды, но притворяться благодушной и терпимой бесконечно не получается. Поэтому вокруг меня обычно такая тишина и безлюдие. На вулканах селятся только глупцы или отчаянные храбрецы.

Того мальчика, увидевшего в моем письме атаку людоедки-инопланетянина на человечество, я тоже, огрызнувшись, отбросила от себя на всегда. А вот, оказывается, влюблен был, и, как говорит, очень долго. Кто бы мог подумать…

Очень кстати подоспевший Федя разбавляет нашу с количеством выпиваемого разбредающуюся компанию. «Он что, массовик-затейник?» - «Что-то вроде того», - «Это Ирин «мальчик», - с легким сарказмом вставляет Пиля, - она всегда с кузнецом приходит», - «Это что, правда?» - «Это мои пионеры, Пиля, прошу не путать грешное с праведным. Я их пионервожатая… бывшая», - для остальных прислушивающихся к пьяному бреду. Фото – потом удивлюсь – оказывается, я встретила всех, это зафиксировал аппарат, с кем давно хотела увидеться. Но была нетрезва – не запомнилось. На память лишь ранка на среднем пальце – неудачное приземление на партнера – танцевали вальс, упали, побратались – ранка к ранке – у него такая же и там же. Такое только в пьяном бреду – СПИД, гепатит, сифилис, а мы – братание кровью…
Виталик и Пиля уехали, осчастливленные моей прозой. Пиля в ответ на его: «Когда же я, наконец, прочту твою книгу, только обещаешь», Виталик просто молча протянул руку «и мне тоже». Как не дать! Идет раздача комиссарского тела. Все сумасшедшие и алкоголики – в очередь. Сегодня даром, завтра я буду требовать душу взамен….
С Пилей долгое трудное объяснение за столом кафе, куда нас всех, не давая разбрестись раньше времени, препроводил Федя – слава ему! Не дал пропасть вечеру. Говорили о Юрке, о сыне. Я то ревела, то просто плакала, но почему-то все время были в горле слезы. Юрка? Не хочу о нем, он воспользовался моей слабостью, просто взял и вторгся, куда его не просили, мне нужно было совсем не это. Мне и от тебя нужно совсем другое. Хотя, может, уступи, хрен его знает. Я дура. – Ты дура, не понимаешь, что теряешь. Давай уйдем отсюда. Ты играешь в бильярд? – Нет. И уходить мне не хочется. Не нужно это. Я уезжаю вечером. И всё. Всё кончается, Пиля, я ухожу, чувствую, совсем ухожу, ты понимаешь, о чем я? – Понимаю, пережить такое. Мы так переживали за тебя тогда. Юрка говорил, испугался, что ты в монастырь подашься. – Дурак он, да в этом, может, спасение мое было бы, а так такой мрази нахваталась, в такой грязи душу изваляла. Ребенок мой ушел, чтобы я на небо глаза подняла, а меня на ещё большую глубину пропасти понесло… Протягивает трубку – Юркин голос. Юрка, почему ты не приехал? Я ждала. Не слушай никого, меня не слушай. Ты нужен мне. Что бы я ни говорила, одно знай – нужен… Да, да, девочка моя. Как там Пиля? Твоё место занять пытается. Так ведь Пиля? Дура баба. Я просто говорю, что думаю. Юродивая, а не дура…

Пора на поезд. Провожаем. Федя шествует над всеми моими очень веселыми одноклассниками, по одному рассаживая по указанным в билетах жердочкам. На входе в метро мы теряем Пилю. Он делает ещё одну попытку увести меня из компании ультиматумом – или здесь, или никогда больше. Целую его в губы: «Спасибо, что ты есть», - и ухожу с толпой – мне возвращаться в свою жизнь. Я хочу вернуться в неё без хвостов и нравственных потрясений. Утренняя литургия продолжает звучать во мне желанием не оступаться и праведно завершить хотя бы сегодняшний вечер… Кажется, Федя набирал номер Мишеля, но тот был в зоне недосягаемости. Кажется, я откомментировала: «Прячется». Но никаких чувств, никаких эмоций в ответ во мне не прозвучало. Гене по приезде показала фотографии. Меня на них не было. Я появилась позже на фотографиях других авторов и свидетелей моих слез. Мою заплаканность смаковали и передавали из рук в руки. «Кажется, встреча была очень скучной», - откомментировал американский друг. Всё не так. Грустила одна я. Чем занимались остальные – не помню. Когда пью – тупею и не вижу и не слышу ничего вокруг. Ещё один аргумент в пользу трезвости. Пропускаю жизнь сквозь пальцы - «трезвенною мыслию всю настоящаго жития нощь прейти» - хотелось бы именно так, как в молитве…


Половина третьего ночи.
Что-то я увлеклась.
Мелочи моей жизни не стоят такого пристального разглядывания сквозь микроскоп…