Лариоша. Частная жизнь. 5

«Глаза предупредили»

Когда в общежитии собирал вещи, по радио через каждые пятнадцать минут стали передавать предупреждение об опасности землетрясения. Это продолжилось весь остаток дня вплоть до вечера. Я не заморачиваюсь (любимое слово Ярика) — держу предупреждение где-то под спудом, но и только. Мне ведь уезжать, тырдын-тырдын-тырда... Но в итоге не рискнул пойти на автовокзал, поскольку события развиваются стремительно и по радио предупредили, что транспортное сообщение прекращено. Вот те, батюшка, и тырда! Ну не валить же теперь до Холмска своим ходом, это сто верст. Да и на такси средств не хватает, я все рассчитал, и осталось в обрез. Попытался вернуть деньги за билет. Однако в кассе автовокзала дали отлуп: «Мы еще не знаем, какой будет порядок, может, рейс и состоится». Но я столь устремлен узнать новости о Сергее, что, даже объяви на весь мир, будто панически бегу от моих дорогих братьев-лузеров, и объяви мне межгалактический знак презрения «У-у-у, су-у-ка-а!», я все равно выберу вариант «ехать».
Дремлю на койке, прикидываю, что предпринять. Тут в комнату вваливается вернувшийся с работы раньше времени Вася и принимается толкать в бок:
— Эй, зачем спер у меня видик?! — экспансивно наехал гуманоид. — Показывай сумку!
— Пробухал «видик», вот теперь жуячь на новый! — мгновенно вскипаю, негодуя по поводу порушенной и сброшенной с фундамента мысли о Сергее, о Сеате. Критическая масса накопленного негатива поползла через край. Бросаю свою походную сумку ближе к Васиной кровати. — Бери, вертухай, досматривай! — Противно вот что: Вася психологически уже пошел в услужение четверки храбрых, поэтапно отрабатывая себе амнистию: изображает неприятие меня, позднее, когда усну, пойдет в курилку и как бы между прочим доложит, что Лариоша спит. «Спит. Можно брать тепленьким: задушить, оскопить, опустить». Да Бог с ним, отобьюсь. Хотя под спудом культивирую в себе разумное: в порыве страстей уроешь какого-нибудь недалекого Луку или Ореха и присядешь на десятку тут же, «на кочке». А когда станешь анализировать, — времечка будет предостаточно, — поймешь простое: вот тут зря обратил внимание на подлянку придурка, там зачем-то отреагировал на слова идиота, хотя не стоило того, здесь маргинал поперек вякнул и еще больше завел… А в результате тринитротолуоловая масса в голове сдетонировала, взял арматурину и загнул ее на башке у придурка. И оно тебе надо, а? Ради чего, Лариоша?! И что в результате? Сеатка без присмотра. Раз. Степка растет без отца, может, голодает. Два. Фаскудинов где-то мучается, ждет моей помощи, которая задержится на десятилетие. Три. Калязин, Бо, Субботин, Кук, Огольцов творят что хотят, и нет им ни моего окорота, ни водки с собачьим мылом. Четыре! И сколько еще этих, под номерами пять, шесть и так дальше до совсем уж мрачной бесконечности! И самое важное: за десять лет обязательно поймешь, что не так уж и плохи были на самом деле те Ярики и Луки, поскольку на киче еще большие… Орехи и Отморозки.
С тем же Лукой накануне утром стоим в магазине, в очереди между нами два человека. Он неспешно делится соображениями с девчонкой из нашей бригады: «…А чо, бизнесом я занимался. Был завпроизводством в цехе полуфабрикатов. Двое подчиненных у меня. Пелемени делали. Надоело варить головы: вонь от них… скотомогильная!..» — «Какие головы?» — подняла неровно намалеванные бровки молоденькая штукатурка. — «Известно какие — свиные да говяжьи». — «А мясо?» — «Вот тебе и мясо! Я и говорю боссу: может, Жека, когда и мясо будем в те пелемени ложить, а то люди жалуются…» — «А он?!» — в отчаянии выгнула бровь симпатичная штукатурка. — «Хотите зарплату получать — варите головы, придурки! Какое вам еще мясо?! — орет на меня тот Жека. Это ж пелемени. Пе-ле-ме-ни! Как без мяса-то? Чо босс? Да какой там босс! Жека Макарский. На пять лет ниже меня в нашей школе учился. Шустрый такой, забивной правый крайний, за сборную «Урожая» играл…» Ну и скажи теперь, мол, у Луки ничего человеческого не осталось: ведь чуть было за правду, за простой трудовой народ не пострадал от узурпатора — «пе-ле-мен-но-го короля» в их районном центре, мяса хотел для людей побольше… А я тщусь… да что тщета — реально планирую отходить его арматурным прутом по башке! К слову, от идеи взять к обеду пакет пельменей я в тот раз отказался. И другие в очереди тоже.
…Вася внимательно произвел досмотр и носком сапога толкнул сумку ко мне.
— Нету. Небось в снег закопал. А когда поедешь, так откопаешь, да? — не отступает Василий в своей неприязни ко мне, поскольку ему крайне требуется придерживаться принятой на вооружение программы. Но не выходит. Дальше следует неожиданное.
— А вообще, извини, Генка, друг, — замялся Вася. — Я по чести и не думал на тебя. Противно стало, что ходит какой-то подонок в комнату, пиво мое пьет, да заодно и вещь прихватил — вроде отблагодарил. — Вася сложил руки на груди и устало выдохнул: — Ну, хошь тогда, поди на улицу, посмотри, какое там диво дивное. — «Друг» изобразил на мордяке доброту и прощение. Временные, наверно. — Весь народ там. Я такого дива никогда не видывал, — прогундосил Вася, как водится, не успев вынуть изо рта то, о чем мне обычно хочется сказать ему шикарную пошлость.
Поскольку становится противно находиться с Васей в одной комнате, выгреб в коридор, затем на улицу. И вовремя. Поскольку такого шоу ни до того, ни после я не видел. И не увижу. Если, конечно, делами на планете не начнут заправлять высокотехнологичные наномарсиане, у коих системы оповещения планетарных катаклизмов шибче земных. Мало сказать, что на улицу вывалил весь народ городка. Невельчане снимают видение на камеру, фотографируются на его фоне, дети тыкают в небо пальцем и ошарашены, недоумевают, как и взрослые. Не отрывая глаз, я стал двигаться навстречу видению, хотя понимаю, что это бессмысленно. Совсем близко, в углу неба, ограниченном крутоярой сопкой, по которому гонимые ветром облака снуют с сумасшедшей скоростью, как бы зависло нечто: очертаниями линий это лик улыбающейся женщины. Скорее даже и не образ, а одни ее глаза. Угадываются улыбка и складочки-лучики в углах глаз. Но, может, и нет никакой улыбки. Как невозможно понять и другое — красива ли она, или же это заурядное лицо. Оно продолжает оставаться на небе, может, полчаса, сколько я наблюдаю. А сколько оно к этому времени уже висело в небесном пространстве, об этом я слышу разные суждения: вроде десять минут, или даже все тридцать. Облака носятся по небу справа налево, а видение загадочно улыбающейся женщины остается слева, почти над горой. Очевидно, что облака сами по себе, а небесный образ сам по себе, будто небесные манипуляции производят разные творцы. Затем пошел некий процесс, и к исходу получаса моего наблюдения видение вдруг стало истаивать и в десять минут исчезло. Все это время я остаюсь словно зачарованным, если не пришибленным. Да, поначалу элементарно ошалел, тер глаза, мотал головой, подпрыгивал попеременно на левой и правой, не веря, приказывая себе думать, что это рукотворный сюр, бред. Минули еще примерно четверть часа, наполненные эйфорией. Словно мы вернулись с первомайской демонстрации, по окончании которой каждому, кто нес транспарант, выдали по десятке, а тем, кто в белом трико с измазанной мелом физиономией изображал скульптуру в кузове грузового автомобиля с опущенными бортами, — по четвертному. И мы спорим, что лучше: по десятке и не отмывать рожу — или по двадцать пять, но в муках приводить себя в порядок.
…И тут началось то, о чем службы предупреждали по радио всю вторую половину дня, и во что слабо верилось. Выходит, предупреждали не зря. Первый же толчок показался мне весьма жестким испытанием. Поскольку случился неожиданно. Тряхануло. Расслабленные позвонки сшиблись так, что сзади искры прострелили сквозь одежду. Меня бросило на пол комнаты, куда я вернулся тотчас после исчезновения мегавидения. Стало предельно ясно: с нами не шутят. Я схватил обеими руками походную сумку, обнял ее, прижал к телу, словно там было хоть что-то ценное, и ломанул к выходу. Однако долбануло во второй раз, и я покатился по балясинам лестницы на первый этаж общаги. Майдан догнал меня внизу. Подхватив его, перебежками между новыми толчками выбираюсь наружу.
Мало сказать, что невельцами всецело завладела паника. Люди повыскакивали на улицу, кто в чем был. Вечереет, морозец прижимает, а по улице меж домами, на стенах которых появились трещины, ошалело ходят люди. Однако неминуемо каждый возвращается к своему дому, и ведут эти потерянные люди себя как бандерлоги перед удавом. Пасть дома-удава открыта, входная дверь перекошена, дверная коробка раздавлена лопнувшей бетонной перемычкой. Тревожное ощущение: позволь себе подойди ближе, попытайся заглянуть в пасть — и она тебя тотчас проглотит. Многие женщины ходят в халатах либо в легких кофточках и стоптанных тапочках на босу ногу. Не у каждой на плечах фуфайка или пальтецо. Только пьяные по случаю окончания рабочего дня местные мужики да вахтовики прикинуты соответственно погоде. Но и те, и другие слоняются туда-сюда, как пришибленные: у некоторых дома остались жены, дети, престарелые родители. Разговаривают меж собой коротко, неторопко, едва слышно, порой переходя на шепот. Будто тот, на плечах и спине которого расположился городок, коему надоело удерживать немалый груз, вдруг возмутился попранием законных прав и предпринял попытку встать и выразить несогласие со статусом, словно бы он может услышать тихое слово, оброненное всуе, и оттого возмутиться и взбрыкнуть еще больше. Некоторые из горожан, подавив страх, пробираются в дома, в квартиры, выгоняют, выносят замешкавшихся или неспособных идти самостоятельно родственников на улицу, под свет нарождающейся остророгой луны: ночное светило не выдаст, свинья не съест.
Стали появляться в виду подъехавшие с работы девчонки и мужики из бригады. Вид их столь же растерянный, как и у местных. Между тем у каждого на материке — плоха ли хороша ли она — собственная жилуха, и она в спокойной удаленности от сумасшедшей невельской катастрофы. Словом, у приезжих своя драма, но гораздо меньшая. Больше любопытство, замешанное на тревоге: как там добро — стираные-перестиранные платья и кофты, дранные стократ, но аккуратно заштопанные носки да трусы, стоптанные обутки. Вика и Изольда в нерешительности толкутся у подъезда, но войти внутрь пока остерегаются. Стоит ли оно того, чтобы сейчас рисковать — вон как подпрыгнул автобус, когда ехали по узкой кое-где асфальтированной дороге, зажатой между морем и крутобокой сопкой. Страшно. Но холод не тетка: в комнате есть и обогреватель, если вдруг восстановят электричество. А пока ни одно из окон побитого здания не светится жизнью, хоть тусклой жизнью горящей свечи. Страшно.
В какой-то момент толчки прекратились, но кто знает, как преисподняя поведет себя в следующий миг, совсем или не совсем еще сошлись (или разошлись) тектонические плиты, чего нам ждать, к чему готовиться и как вообще такое бывает. Для всех нас сегодня дают премьеру. Вон у некоторых зданий из крупных панелей повывалилась замазка между плит, а на других пошел процесс обрушения, большие куски отваливаются от конструкций и со злобным шуршанием валятся вниз. Какие еще нужны аргументы, чтобы поверить, что все категорически и всерьез? Жутко. На Камчатке я бывал свидетелем землетрясений, но что такое четыре балла на воде? Чуток встряхнет, забавно раскачает субмарину у пирса, по воде побежит рябь. И всё. Едва ощутил себя участником коллизии планетарного значения, а коллизия и вышла вся. Тут совсем другое. Семь баллов, не меньше, да все восемь! Поскольку меня в комнате подбрасывало над полом, будто гуттаперчевую куклу. Когда слушаешь очевидцев и примеряешь на себя, кажется, обязательно справился бы, просто горемыки и сумасброды не так себя вели — словом, психологически и физически оказались не готовы. Когда сам безвольно скачешь — ничего такого не думаешь, а растерянность и панику прощаешь себе запросто. Только паника и безотчетный страх. Пытаюсь закреплять в мозгу, запоминать, какие ощущения, чтобы позднее рассказать, поделиться — но в один из моментов в управляемом потусторонними силами полете так шибанул коленкой о подбородок, что противно звякнуло в районе свода черепа, атлант жестоко ударил по эпистрофею, и шибанул в ноздри острый неприятный… запах дыма. И в ту же секунду ощутил боль и кровь во рту — прикусил язык. Какая уж тут управляемость…
— Гена, сын полка наш разлюбезный, а там у нас вещи… — наморщила лобик Виктория, осторожно тыча пальчиком в сторону дверного проема общаги. Наверно, ее следовало понимать так: тебя эти четверо придурков рано или поздно все равно зарежут да отправят на материк кусками либо забьют насмерть, а нам здесь бедовать. А если жить, Ген, то чем-то следует прикрыть наготу, да и деньги наши в матрас зашиты. Я не стал напоминать Вике о бесстыдной измене с Хэмом, братишкой моим — моряком-подводником, ему тоже небось сейчас несладко. Наверняка по авралу находится в бригаде, на своей подлодке, сыграли «к бою и походу приготовиться» и готовы по команде выйти в море. Или на базе обретается военмор, успокаивает матросов и себя тем, что цунами не придет, а семья на берегу не пострадает больше, чем пострадала: у него там коттедж весь в цветах, с баней, удобствами, мылом…
Направляюсь к входу в общежитие. Уже с полчаса зыбкое тревожное затишье, и я рассчитываю успеть собрать добро девчонок до следующего толчка. За мной увязалась отчаянная коротконогая Изольда, следует сзади неотступно, пыхтя, со страху сквернословя. До второго этажа добрались нормально. По лестнице и на этаже туда-сюда снуют такие же, как и мы, сумасшедшие. Вне всяких разных, авантюра по-настоящему опасна, ибо сотрясение земли может продолжиться в любой миг. Между тем здание потеряло свою первоначальную надежность. Большинство таких же, как мы с Изой, камикадзе проникли в здание через деформированные окна, в которых стекол нет с момента первого толчка. Как бы то ни было, добрались до комнаты без серьезных приключений, не считая ссадин и шишек, поскольку электричество отключено, а на всем нашем пути отчаяния встречаются препятствия в виде фрагментов обрушения деревянных потолочных, стенных конструкций и штукатурки. Изольда принялась собирать свои вещи, бросая их одну за другой в большую пятнисто-полосатую пластиковую сумку. Света зажженной ею свечи едва хватает, чтобы разобрать — где свое, где чужое. Горбатые тени угрюмо шарахаются от крохотного пламени на стены. Я принялся собирать добро Виктории. И тут началось. Ударило раз — и, пожалуй, наиболее сильно с момента начала кошмара. Затем еще и еще раз, но слабее —бросило нас, как бы сидящих в алюминиевом тазу, вниз по ступенькам длинного лестничного марша. И когда мы достигли площадки между маршами, вдруг наступила пауза. Перед следующим толчком. Теперь мы это уже понимаем. Даже впервые попав в такую ситуацию, нервы и чувства столь стремительно тренируются, столь заострены на катастрофу, что, кажется, начинаешь понимать, как на самом деле работает чудовищной силы адская машина. Ошалевшая Изольда сидит на полу и не может понять, что она должна сделать, чтобы подняться. Я схватил ее сумку, утрамбовал добро, дернул молнию, выбежал на балкон и бросил сумку вниз. То же сделал и с сумкой Виктории.
— Убегайте, убегайте оттуда! Говорят, сейчас начнется! — кричит снизу Вика. «Кто говорит? Будто внизу есть люди, испытавшие это много раз. Трясет остров крепко и часто. Но не каждый же день. Так откуда столь уверенное знание?» Я и сам чую, сам понимаю, что начнется. Или продолжится. Волю Изольды парализовало, сидит на полу и не желает вставать: сидя, видишь ли, падать ниже и не столь больно. Хватаю за руку и волоку ее к выходу из комнаты. Золя сопротивляется, поскольку травмировала ногу и всякое движение причиняет боль: «Слышь, сын полка, я сама». — «Слышу, несчастный подранок, но надо валить, покуда перекрытие не рухнуло на голову». Эти заразы и тут помыкают! Стоило Изольде с моей помощью подняться, толкнуло столь мощно, что оба повалились на пол. Я запаниковал, но, увидев совсем уж ошалевшую Изольду, крикнул, чтобы ползла к балкону. Та успешно выбралась туда вслед за мной, и я заставил ее прыгнуть вниз в сугроб, подсобив совершить полет вниз головой живее, грубовато ухватив рукой, кажется, за ремень брюк. Сам, перемахнув через леерное ограждение, последовал за ней. Теперь вижу — здание с торца обрушилось. Мы стоим неподалеку от подъезда в толпе товарищей по несчастью, немые, подавленные. Стоим полчаса, час. Сковывающего движение страха уже нет, некоторые оригиналы даже пытаются шутить, выходит банально, не ярко. Между тем нешуточно замерзаем. Толчки прекратились. Девчонок особенно жаль. Раньше всех пришла в себя Изольда.
— Да ну его! Больше не будет трясти. В конце концов, какая разница — там придавит или здесь околеешь. Пошли, Генка, — взяла боевая подруга мою руку. Я и сам созрел. Взявшись за руки, — Вика, Золя и я, — решительно пробираемся в свои комнаты. Здание общаги крупнопанельное с деревянными перекрытиями и потому пострадало гораздо меньше остальных на нашей улице. «Раз сиганули со второго этажа, сиганем и еще раз, если потребуется», — успокаиваю девчонок, пробираясь по лестнице. Те, кто отчаяннее нас и пробрался в свои комнаты раньше, предусмотрительно и по-товарищески выставили на лестничном марше и в коридоре несколько зажженных свечей. Свечи и керосиновые лампадки тут у каждого, поскольку электричество в городке отключают регулярно.
— …Отвали! Спокойно! …Та же фигня, только вид сбоку… Не заморачивайся... тырдын-тырда! Разойдись! Дай дорогу!.. — В свете горящих свечей на лестничном марше нас энергично обгоняют следующие цугом друг за другом Ярик, Орех, Лука и Отморозок — у каждого по коробке водки «Особо чистая» на плече. Через паузу следом проковылял премного довольный собой Василий. Тоже с коробкой «Особо чистой» в руках. Действие их сродни подвигу. В таких-то условиях. Поэтому мимо нас прошествовали они на редкостном душевном подъеме, на эйфории. Как герои.
— История все спишет, — двусмысленно обронил в нашу сторону выстраданную сентенцию Отморозок. Ему подобное умствование явно на вырост, скорее воспользовался сочными, но невкусными, обрыдлыми, плодами с дерева Ярика или Ореха.
Тотчас вспомнилось, как Володя рассказывал, когда летели над проливом в Южно-Сахалинск, о том, как добивался отправки в армию. «У меня «билет»… — простодушно делился Отморозок. — Я в Усть-Ивановской психбольнице два года наблюдался. Там медбратья — придурошные спортсмены-футболисты. Два года били. Дня не проходило, чтобы по башке бутсой не прилетело. Правду сказать, иногда я нарушал. Но мамка умная, сказала четко: сынок, в армию пойдешь во всяком разе, а как отслужишь — в милицию. Будем-де, Володюшка, делать карьеру. Мол, в нашем пестром и обширном роду вся надежда на тебя, сынок. В мильтоны без «срочной», без военного билета не берут, а где еще честному человеку можно сбацать карьеру? — сделал расклад документально признанный дураком. И добавил в развитие темы: — Мы с мамкой упорные — задолбали военкома. Год ходили по очереди, считай, каждый день. Мол, почему не берете, я же чувствую, что умнею с каждым днем. А потом военком сдался, за пять тыщ смилостивился. Всю мамкину пенсию, урод, забрал. Месяц голодовали. Зато в армии отъелся. Если не считать, что дагестанцы били раз в неделю, как по графику, и все по голове, то в армии жить можно», — заключил Отморозок. С Ореховым, Яриком и Лукой я не церемонился и нажил-таки в их лице смертных врагов. Отморозка не цеплял. Все-таки законный дурак, официально оформленный. Я даже просил бригадиршу за него, когда за прогулы начальство грозилось отправить на материк: «Пусть работает здесь. Да, согласен, бригаде проку от парняги никакого. Да, отчаянно ленив. Да, придурок. Но хоть мамка от полоумного сыночка отдохнет, ведь намаялась, поди». Михайловна и посочувствовала.
Позднее мой протеже загульную Михайловну обокрал. Не погнушался мобильником и женскими часиками. Это когда в запойные четыре дня таскали ее за руки-ноги всей несвятой компанией. Баяли, что Отморозок ее еще и изнасиловал. Нет, следует валить отсюда уже затем, что завтра-послезавтра, когда закончится трясучка, начнутся разборы персональных дел, прибудет бригада из райотдела, примутся вести дознание, составлять протоколы: где, мол, коробки водки добыли, почему не доложили в милицию, то да се. Очень не хочется становиться свидетелем, писать бумаги, что-то объяснять, подписывать бумаги и ждать следующего вызова. У меня столько дел! Серега ждет. Он сейчас не мнимая, а истинная доминанта! Какие еще на фиг Ярики, Орехи и прочие?!
В тревоге дождавшись утра, отправился в бытовую комнату, чтобы хоть как-то умыться да почистить зубы. Пора и честь знать. Я решил добраться до автовокзала, а оттуда любыми путями до Холмска, на паром и на материк. Какие там суперновости у Рыжего?.. Воды в умывальнике, разумеется, не обнаружил. Вся она в подвале здания, где ее, как свидетельствуют, по колено. Хоть не трясло ночью, и за то спасибо. По общежитию шарахается ошалелый от вчерашних страстей и бессонницы народ. Разговаривают коротко: спросят о прогнозе на землетрясение и идут дальше, чтобы спросить о том же у следующего встречного. Покоя никто не обещает, наоборот, говорят, будто ожидаются новые толчки, возможно и цунами. Надо ехать, может, повезет выбраться отсюда без приключений.
— …У-у-у, дык ты и вправду сваливаешь, — разочарованно констатировал похмеленный Лука, вместе с Орехом в одно время со мной добравшийся до сортира в надежде отлить. У Ореха не все получается, по рукам наотмашь бьет тремор: сначала измучился, поскольку отчаянно не удавалось достать, тогда как нужда подпирала, затем вслух наругал себя за то, что не мог попасть, куда требовалось, манипулировал штукой неуверенно. — …А мы, Ларионов, хотели с тобой по душам поговорить… — Лука, выгнув в ухмылке бровь, посмотрел на меня, как донской казак смотрит на поверженного шляхтича.
— Не переживайте, хлопцы, — как мог успокоил обоих. — Вот порешаю дела и обязательно приеду к каждому из вас персонально домой. Там и поговорим.
Мои утренние визави переглянулись. Непохоже было, чтобы ответ им понравился. Одно дело вчетвером на одного да с Васильком на шухере. И совсем другое — каждому стоять за себя. В первом приближении сей план не выглядит перспективным.
Прощаясь с Викой и Изольдой, договорились встретиться в Благовещенске. Товарки не шибко расчувствовались, но, возможно, я элементарно не разглядел проявлений чувств на слегка оштукатуренных, припудренных сухой шпатлевкой мордахах, а сам смахнул слезу и ничуть того не устыдился. Все-таки хорошие, неглупые девчурки, ироничные и смешливые, несмотря ни на какие экстраординарные обстоятельства. Однако же и чуточку с подпорчинкой психики — как красивые красные яблоки, прибабахнутые морозцем. Брошенки да разведенки, что тут скажешь? А кто из нас без подпорчинки? Почитай, все морозобойные.

«Верю осторожно»

В зале ожидания порта Холмска лежу на лавке, временами впадая в беспамятство. Приходят ребята, предлагают «поучаствовать и поправиться». Да морды уж больно расписные. Терпеливо объясняю: мол, начнешь с вами поправляться, синепогонная власть заметет заодно; начнешь доказывать, что весь такой хороший, ксивой махать на высоте кокарды — в участке разукрасят, чтобы от товарищей не отличался. Нет. Лежу и молча умираю.
Пристают сердобольные женщины — «не сердце ли?» Стражи порядка пытаются увести в комнату милиции. Всем так или иначе отказал, демонстрируя удостоверение. Пару раз дышал в стакан. Не верили. Говорить больно и тяжело. И паром не спешит доставить на материк. Вроде и отвалили от «стенки» вовремя. Однако посреди ночи огромное судно, вобравшее внутрь на свои палубы с сотню автомобилей, железнодорожный состав и тысячу пассажиров, вдруг развернулось и отправилось в обратный путь. Оказалось, команда неудачно «прописала» нового члена экипажа. Член перебрал, переборщил в сауне да испустил дух. Вот незадача. Вспомнил историю Рубероида, как он оформлялся в поликлинике на старание: «…Хорошо, что хирург помер, меня терапевт принял…» Когда пароход легонько толкнулся кормой о «стенку», тревожно подумалось: может, это знак и Фаскудинова следовало искать в Холмске? Но тогда к чему звонок старлея? Или чья-то шутка… за которую крепко отдубасить — мало будет. Если и это знак, то знак чего? Нет, надо ехать домой. А там посмотрим. Да и Ч приходила, невнятно предлагала тему про Сеату, про большие перемены. Сидит у иллюминатора, мой кубрик на самой нижней палубе, ниже нет, снаружи совсем рядом, в двух метрах, вода, трутся боками льдины о корпус судна, холодно. Мгла и стынь. А эта болтает и болтает. Иногда ухожу в параллельный мир, а вернувшись, понимаю: от нее никуда не денешься. И в иллюминатор не выпрыгнуть — узкий. Я пробовал. Сидит в сумраке моей самой дешевой на всем пароходе каюты, как всегда, на периферии зрения, собранная, подтянутая — словом, в форме бабенка, но повзрослевшая. Уже не та ссыкуха, что пыталась учить меня, когда бок о бок стояли под окнами дома Мухиных в Питере-Камчатском. Другая. Но, гляди, и эта тоже обещает мне большие перемены. Достало бы сил устоять при больших-то переменах! Я набрал номер Сеаты. Пошли гудки вызова, потом что-то в трубке хрюкнуло, будто с механическим хрустом отломилось, и сигнал пропал. Опять кто-то жену обнюхивает, что ли?! Ладно, ребята, подъеду, очухаюсь — буду рвать. Любого. Просил же Людмилу позванивать. Хоть бы раз! Заговор у них там, что ли? «Нет, Лариоша, Мила святая», — уговариваю себя, но даже себе верю осторожно.

«Шибче Паскуды»

— …Вы вправду хотите поработать на Кавказе? — генерал Лобанцев смотрит на меня как на марсианского засланца.
Вместо ответа задаю милицейскому генералу земной, нормальный, на мой взгляд, вопрос:
— А что на том Кавказе такого? Почему приличный журналист с именем не может поехать в те благословенные места, где растут грецкие орехи? Есть же зов профессии, или, как там его… профессиональный интерес. Да это для меня, если хотите, товарищ генерал, как награда, как премия! Я ведь приличный журналист? — задаю следом и другой земной вопрос и чую, что силы оставляют. Не растянуться бы на казенном ковре перед генералом. Пока ехал с Сахалина, надеялся таблетками хоть чуточку поддушить болезнь. Однако она во мне чувствует себя лучше, чем я в ней.
— …Нет, я считаю вас вполне, вполне приличным журналистом. Мне докладывали. Просто вы едете на освободившееся место, — генерал сделал еще одну паузу, должно быть, прикидывая, стоит ли говорить всю правду. Решил, и продолжил: — У нас очередник на Кавказ… психологически сломался… — Генерал запнулся и кашлянул в кулак. — В вас я не сомневаюсь: люди поручились и по всей строгости ответят, если что. И потом я видел вас в прямом эфире с этим… ушлым умным китайцем Жуй Бо… Там ведь придется вести репортажи с места боевых действий на центральные каналы.
— …Вэн Бо… — поправил я генерала.
— Я помню. — Низкорослый генерал снизу точно стрельнул по мне маленькими колючими глубоко посаженными глазками. Мол, кем назову, тем и будет тот Жуй. Передо мной двухметровые полковники устоять не могут, хоть и зовут в кулуарах недомерком — папахи из каракуля так и летят, а на планерке вон вчера чернильницу в начальника райотдела через весь стол метнул и ведь не промахнулся, а ты еще мне будешь преступную вольницу демонстрировать. Ты здесь никто и звать тебя никак.
Вот и хорошо, что «открылся». А то я по болезни уж совсем было подумал, что зря Серега Фаскудинов на него бочку катил: мол, придурок и редкостная сволочь. Таким миленьким мягким мужичонкой поначалу казался. Теперь вижу — прав Серега. Он вообще в людях редко ошибается.
— …Бо так Бо, — ухмыльнулся хозяин кабинета. — Просто вспомнил старый анекдот: «Жуй Зуй», — представляется на международной встрече азиат. — «Жуй сам», — оскорбился европеец. И генерал закатился гомерическим смехом. Прозвучи анекдот на рыбалке, на берегу реки да после пятой, я бы расхохотался. А тут не пошло. Это генерала чуточку озадачило: все в этом кабинете смеялись, сколько бы анекдотец ни рассказывал, а этот смурной журналюга…
— Мне Земан докладывал про вашу болезнь. Ну, что же, очередную группу сотрудников отправляем только послезавтра, так что будьте здоровы. В пути долечитесь — парьте ноги горчицей, баня, горячие девушки… Остальное мой помощник вам расскажет. Думаю, сработаемся, — подал «недомерок» руку. Я пожал ее и повернулся к двери. — Да!.. — воскликнул вслед генерал. — Приказываю вернуться живым! Это мой единственный приказ гражданскому человеку. — Догнав у двери, генерал жестко взял меня за локоть. — Впрочем, я уже считаю вас своим. Вот вернетесь, поговорим о трудоустройстве. Я в курсе, что вы в простое. — «Избави боже, тащ генерал: Лариоша да в менты…» — пожал я плечами напоследок. И шагнул за порог, где ждал Земан.
— …Напомни, как тебя зовут, Земан… — не рассчитывая на долгий разговор, поскольку в эту минуту неспособен на это, болезнь ушатала, перешел со старлеем на «ты». Можете мне не верить, но сквозь болезнь и нарастающий шум в голове почувствовал, что вместе со старлеем мне предстоит пройти нешуточный путь. Будто мне нагадал экстрасенс, которому можно верить. Почувствовал — и всё: по странному его заходу на меня, еще на Сахалине, по подозрительно покровительственному тону и еще по некоторым другим причинам, которые давали повод призадуматься, но не давали ответа — почему?
— Николаем зовут, — пожал плечами старлей и чуточку смутился.
— Ах, да, совсем забыл. У нас на лодке был радиометрист Коля. Фаскудинов дал ему погоняло Питерский. Поскольку всю дорогу врал про Ленинград, а сам, как оказалось, жил в Петрозаводске, а в Питере был лишь пару раз, на экскурсии. Тоже мутный. Облысел рано, как коленка стал еще на службе. И помер, говорят, до сроку. Это я так… никакой связи. Ты проживешь сто лет.
— В общем, так, Гена… — без обиняков принял предложенный вариант общения Земан. — Повторю еще раз. На нас вышел один чел с Кавказа. Как я понял, родственник подследственного Хазова, младший его брат. Сообщил, мол, удерживают Сергея и хотят поговорить с нами о его дальнейшей судьбе. Генералу я ничего такого пока не доложил, да и шеф не одобрил бы. Надо, согласись, надо Сергея вытаскивать, — взял Никола Питерский меня за пуговицу куртки. — Я пока не знаю: может, эти людишки и блефуют. Не знаю и другого: что такое мы должны им предложить за живого полковника? Может, придется сжечь деревню-другую. Но — узнаю! — Здоровенный Земан ребром ладони рубанул воздух, и получилось это у него убедительно. В ту же секунду кожа и кости заныли, напомнив, как летеха мял и валял меня в кабинете Фаскудинова при первой встрече. Аж пот прошиб. Мне тотчас захотелось уйти, но и нельзя выказать секундную слабость.
— Слышь, Питерский, а что вы сделали с крестьянином, которого напрягли за убиенную бабку-ростовщицу? Сколько ему дали?
— Ничего не дали. Он не виноват. Это же сразу было понятно… Ну и что, что сознался? Все сознаются, или почти все. Человек слаб, — развел огромные ручищи в стороны от стены до стены длинного коридора областного управления милиции Земан. — Там все просто: мы этого мужичка демонстративно «нагнули и спрятали», чтобы дождаться, когда из берлоги поднимется настоящий преступник, чтобы не шарахаться по курятникам, не искать. Расчет оправдал себя полностью. Тот чудак расслабился и высунулся. Тут же взяли его за ноздрю, ночь «месили» и в два дня закрыли дело. Семечки! — хмыкнул Никола Питерский. — Позднее на киче от туберкулеза загнулся.
— От туберкулеза ли?..
— Истинный бог, от чахотки, — ухмыльнувшись, осенил себя крестом старлей.
— Вы крестьянина того до самоубийства могли довести. Такой… Такой он…
— …Впечатлительный да ранимый. Правильно? — хмыкнул Земан в другой раз. — Но вообще-то, согласись, мужиком следует оставаться в любой ситуации. Чего и тебе желаю, Лариоша. — Питерский повернулся и размашисто уверенно зашагал по коридору, ручкаясь со встречными. Очень хотелось плюнуть вслед. Жаль, сразу этого не сделал. А когда принялся размышлять да оглядываться по сторонам, плеваться и расхотелось. Серьезный Коляня субъект. Перспективный. Шибче Паскуды будет.
Выйдя из здания управления, я не сразу определился, что мне следует делать далее. Поехать домой в Душки и отлежаться два дня до отъезда на Кавказ? Нет. Ждать, когда позвонит человек, чтобы, как сказал генерал, дать последние указания? Точно нет. Тогда что? Ах, да, обязательно навестить Сеату. Если она в городе.

Жду встречи

Вспомните, кажется, Фаскудинов сказал: жить на Дальнем Востоке невозможно. И закрепил еще более сомнительной сентенцией: жить надо там, где растут грецкие орехи. Теперь, выходит, Серега обретается там, где благолепие природы плюс грецкие орехи. Я интересовался: ореховые деревья растут по ключам да ручьям вроде нашего ивняка, как сорные деревья. Чудны дела твои, Господи. И вот Сергей уже несколько месяцев в заточении там, где растут грецкие орехи. Если это так на самом деле. Если Земан не блефует. Но тогда зачем я ему на Кавказе? Поймать на меня, как на наживку, Хазова? А на кой я Хазову? Ведь Магомед искал сочувствия не у кого-нибудь, у меня. «Ты один тут в кабинете, в чьих глазах не читается ссученность» — что-то в этом роде сказал тогда мне гордый и по-своему красивый старший из братьев Хазовых. Фаскудинов вместе с Рыжим прессовали дагестанца, пытаясь вменить разбой на железной дороге, когда ограбили старателей моего участка — Рубероида, Лыкова и других. Были там и наши хохлы, и ребята из других артелей старателей, кто, получив наличные, после длинного сезона отправился в отпуск домой. Хазову Сергей вменил, но тот, находясь под стражей, удачно подорвал и, по сведениям, обретается на Кавказе. А что… с Хазовым я пообщался бы. Даже на его территории. Поскольку человек он интересный. Это как минимум. С меня взять нечего, кроме клока вылинявшей шерсти. Поэтому хозяйственного коммерческого интереса у Магомеда ко мне быть не может. Тогда какой интерес? Серега?! Чего бы ему там делать? Генерал Фаскудинову, боевому следаку, в командировке на Кавказ отказал. В те благословенные края никто из ментов особо не рвется. И вообще генерал полковнику дал вольную. Сергей теперь пенсионер. Миля вон плакала, когда провожала меня. Просила разузнать хоть что-нибудь. Ирвину Шоу как-то сказал один мультимиллионер: «Знаете, мистер Шоу, я ведь тоже мог бы написать крупное произведение. Но у меня нет времени». — «Что же, — пожал плечами Шоу, — у меня было время». На Кавказе и время, и некоторые возможности у меня будут.
Пока ехали поездом, перезнакомились с ребятами. Есть любопытные персонажи. И я в предвкушении интересной и полезной работы. Это не может не греть. Поэтому, когда мне говорят, что-де все менты — суки, я не соглашаюсь. Не все. И рекомендую пообщаться с ними в быту. Это форма делает некоторых из них… чудаками, утверждаю я. Она любого меняет, порой до неузнаваемости. Здесь в купейном вагоне есть ребята, едущие в командировку по второму и даже по четвертому разу. Под пули, на мины, против опытного и жесткого противника! Пока ехали через всю державу, в разговоре нет-нет да всплывала фамилия «генерал Багола». Уж не тот ли Багола, что был у нас комбригом, — большой любитель «шила», неистребимый оптимист и балагур, за которым я пытался записывать архихудожественные перлы. Я слышал фамилию и раз, и два, и три. И жду этой встречи с нетерпением. Нет, наш Багола давно на пенсии. Да и жив ли? Но, может, родственник его — младший брат, сын, племянник? По описаниям, выходит, очень похож и, главное, редкостный любитель ярко выразить нестандартную мысль. Наш Багола бывал ну просто нетерпим, если ему мешали излиться, выразить себя немедля и в полном объеме. А как этот? С трепетом жду встречи.


«Балбес первой степени»

— …А это что за хрен не в форме? — в отсутствие командующего встретил наше построение низкорослый округлый генерал, глаза которого отнюдь не светятся счастьем. Это он мне, единственному на построении облаченному в гражданское платье. — Вы тут зачем? — задал вопрос начштаба Багола. Я тотчас его разоблачил — удивительно похож на своего родственника со второй Камчатской флотилии Подводного флота.
— А это, тащ генерал, штатский, будет вылавливать информацию, то есть…— стушевался командир нашего отряда.
— С открытым ****ом только мух ловить. А информацию нужно добывать, — устало выдал начштаба, очевидно, хронически недосыпающий, оттого одутловатое лицо его серого землистого цвета. — …Пишут всякую ересь — мне страшно становится. Набрали долбоебов, а спрашиваете — как с умных, — погнал Багола свою знаменитую, теперь я это уже понимаю, фамильную пургу, нежно ласкающую мой слух. — А где обещанный подполковник из пресс-службы? — Багола с досады махнул рукой: — Понятно… еще один перегорел до старта. Я вот тоже сейчас надел бы рюкзачок и у****ил куда глаза глядят. Первым делом отоспался, потом нашел бы где пожрать, а затем — где кучу оставить, — вслух размышляет задержавшийся возле меня генерал. Глянул на меня — будто написал программу действий. — …Устал я от всего этого. А почему? Вместо работы тратишь кучу энергии, как Шерлок Холмс, чтобы свести все в логический конец. Ну, здорова, пресс-служба! — Начштаба смерил меня глубоко посаженными глазками, больно сунул в живот лапу, и я с удовольствием, с чувством пожал ее: «Здорова, Багола. Честное слово, коротконогий хрящ, рад послужить Отчизне вместе с тобой. Как с удовольствием служил вместе с другим неординарным Баголой».
Однако на самом деле ничего такого панибратского я себе не позволил. А в волнении лишь бросил короткое: — Здра жла, тащ кон-мирал. — Тут же, досадуя на себя, понял свою промашку, но исправляться было уже поздно. Багола с нескрываемым раздражением еще раз глянул на меня, что-то у себя в квадратной голове отметил и направился к месту напротив середины строя, чтобы произнести приветственную речь.
…Это еще не Чечня, утверждают мои товарищи по отряду. Я им показываю на оперативной карте: мол, как раз-таки и Чечня. Но их аргумент таков: боевые действия в нашем районе вялотекущие. Вот в Грозном, это да. Но я и сам вижу и слышу, что в Грозном — это да. Между тем и здесь стреляют, отправляют скорбный груз, разворачиваются настоящие боевые действия.
…Утром в штабе колготня, планерка не планерка, собрание не собрание, а сходка полоумных, где солирует главполоумный. Я на совещание явился последним — к финалу разговора людей в камуфляже с едва различимыми знаками отличия, расположившихся за большим столом, вокруг которого вторым рядом еще десятка два стульев и почти все заняты. Сажусь на дальний от Баголы стул, мечтая избежать порицания.
— …Старый стал, — озадаченно скребет клешней по щеке Багола. — С утра в зеркало посмотрю, и станок из рук от испуга падает. — И тут же почти без перехода, будто вспомнив что-то: —… Кто должен финслужбе — рассчитайтесь. Чтобы жизнь начать с нового листа. — Дальше небольшая главка про дерьмо: — …Если солдат почувствует, что нет контроля, то мы захлебнемся в своем дерьме. Но и не должен он быть как черенок от лопаты — знать только три буквы, на которые посылают, да еще кличку товарища. — Последовал еще один резкий зигзаг, и вот уже начштаба обратился к полковнику: — …Чеченская милиция считает своим подлым долгом обстрелять неуверенные наряды на КПП из проезжающих машин, бахвалясь друг перед другом. А эти парни нелегкой, удивительной судьбы, из эсэсгэ-два, развернули стволы и дали длинную ленивую очередь, умудрясь попасть в щеку менту, — всплеснул генерал руками. Словно бы все аргументы исчерпал. Но не тут-то было. Секунда, и контроль над ситуацией восстановлен. — …Военного человека, понимающего, что такое война, ваша тупость делает бездарным, — распекает начштаба очередного. — За такую работу хочется в морду дать. Есть понятия военные, а есть колхозные. По этому делу четко сказать не могу. Меня назовут дебилом. Анализ донесений вначале вызывает недоумение, затем раздражение, а потом оторопь. По тюбетейке и окровавленной майке в донесениях из Бамута, — постепенно распаляется генерал, — пишут уже семь дней! Выходит, надо давать такие же распоряжения?! Комендант Гудермесского района, наверно, тоже в тюбетейке, — язвит Багола. И тут же обращается к командиру полка: — Как у нас сегодня двигались колонны?! — «Как могли, так и двигались», — с вызовом отвечает крупный беспрестанно вытирающий застиранным платком потеющую шею подполковник. Но Багола его уже не слушает, а делает еще один зигзаг, вернувшись к предыдущей теме, не дающей, видать, ему окончательно успокоить нервы: — …Безумный комендант уже в девятый раз докладывает про тюбетейку и окровавленную майку. Командующий чуть со стула не выпрыгнул. Дебилизм сплошной! Опусти свои яйца на землю! Заземлись! Успокойся! И с новыми силами на борьбу с бандподпольем. Сидим на тухлых яйцах, а поезд ушел. Продолжай сидеть. Только отдавай себе отчет — ничего у тебя не вылупится! …Военные коменданты… Чудо-парни! Что на входе, что на выходе — ноль! И не рассказывайте мне… — отмахнулся Багола от реплики близсидящего полковника. — Битие определяет сознание. Чем больше будем бить комендантов, тем нам лучше. К моему приходу в штаб меня уже ждут те, кому на меня нужно выплеснуть информацию. Я вам не рассказчик, а вы делайте выводы... Вся утренняя фигня что мне дает? Это моя головная боль… Чем хороша Русь — что все говорят, не неся никакой ответственности. Я для вас душа нараспашку. Но я покончу с бестолковщиной! — В качестве сопровождения непрерывного монолога генерал правой рукой словно рубит воздух на большие куски, а левой, вспомогательной в этом увлекающем всех действе, складывает заготовленные куски в штабель. — …Посмотрите: противник здесь, здесь и здесь. А планируем разведывательно-поисковую деятельность там, там и там. И я со стула падаю! Надо отслеживать все действия, и тогда не будет одиннадцать тюбетеек и окровавленных маек, — явно набавляет тюбетеек, стремясь быть логичным, Багола.
Я уже слегка жалею, что опоздал. Должно быть, много интересного пропустил. Не высовываясь, внимательно слушаю, грызу ноготь на пальце. Между тем мое волнение не осталось незамеченным.
— Это что еще такое?! — резко обращается Багола к командиру нашего отряда. — Это, как я понял вчера, новый начальник нашей пресс-службы? Почему не в форме?! Гражданский? Так наденьте на него камуфляж. Между прочим, живее будет. Так-то вот, братец. И потом, помнишь же, что говорил один сталинский маршал: «Если я вижу на НП гражданского, у меня рука к пистолету тянется. Кто сказал — «так говорил Геббельс»?! Шибко грамотей… Оденьте его в камуфляж. Немедленно! — И уже мне: — Я понимаю, нормальные сюда не приедут. С нашей публикой покой нам только снится. Но здесь не курсы и не общее собрание. Структура доклада должна быть! — Багола рубанул воздух своей непропорционально — при его росте — огромной ладонью. Точно, братова длань. Либо отцовская. Тот ровно такой же, в тех же пропорциях. Я невольно улыбнулся своим мыслям. Это, похоже, задело генерала: кто я — и кто он. — …Вот что у него в голове? — обратил генерал внимание своих подданных на меня едва заметным кивком. — Я вам так скажу: мусор собирать не надо. Недостатки должны быть существенные. Приезжают самые умные, умнее их нету, так сами они считают. Ковыряют в носу, даже муху со шнобеля лень согнать… — И тотчас Багола потерял ко мне интерес, должно быть, рассудив так: гражданскому окорот дал, программу действий на три месяца объявил, пусть теперь им занимаются мои вассалы. А сам продолжил по-крупному:
—…После просмотра ваших донесений у командующего начинается подагра, а у меня бешенство. Но помните: каждое ваше решение — уголовная ответственность. В чем причина? Если не хватает перца — я вам, куда надо, насыплю, не хватает в голове масла — волью. Учишь вас относиться к делу на крупновойсковом уровне, а у вас получается на уровне какого-то задрипанного конвойного полка. И не надо увещевать телеграммами. Лучше пошлите комбригу патрон от пээма, — наподдал начштаба широкогрудому, крупногабаритному комполка с внушительными орденскими планками, где только боевого Красного Знамени аж две единицы. Видать, силен бродяга. Но и у Баголы слева звезда. Тоже силен. Суровые, серьезные мужики. — …Если бы завели колодки за взыскания и разрешили их носить на правой стороне груди, то видно было б, что чувак сделал за службу, — продолжает эмоциональный Багола. —… Возьми лопату и иди расчищай маршруты, — Багола опять же после резкого зигзагообразного перехода принялся распекать щупленького недомерка комбата. — «И пойду. Пойду!» — резко ответил тот. — …А тебе бы только от меня сбежать! — продолжает давить Багола. — Я вчера от радости перекрестился. Полк, смотрю, пошел. Да вас ни в жизнь было не выгнать на прочесывание местности! Две группы вышли. Как только начинается движение вэвэшников в старощедринском лесу — я уже боюсь. Думал, так и просидишь на своих тухлых яйцах, а потом помашешь рукой, хотя в столовую вместе ходили, — «у меня замена». А вообще, плохо, что нет медали за вредительство. Надо вводить медаль «Балбес первой степени», «Балбес второй…». Пришел без результата с розыскного мероприятия — получи латунного «Балбеса»! — плющит Багола молодого капитана…

Настоящая слава

…Мне с вечера объявили, чтобы готовился на выезд как раз на розыскное мероприятие за компанию с упомянутыми начштаба вэвэшниками под командой капитана Охлопкова. Вчера же с ним и познакомился. Посидели, плеснул себе и мне чуточку из своих запасов.
— Я комбат новый. Только неделю. Да и старый побыл всего месяц. Приходят одни салаги. От мамки отодрали и сразу в бой на духов. Вот и приходится идти впереди, будто ротный. Сам я подвигов пока не совершал, так что Багола звезду на грудь не повесит. Не за что. Порвать может. А ордена от него не дождешься, — уныло вещал запрограммированный на несчастье капитан. Я даже и не знал, что такое ободряющее могу сказать. Сам-то на выезд впервые, волнуюсь.
Вот здорово будет, если в первом же деле на фугас нарвемся или подстрелят. Аура у него — как у Чугунка с участка артели: будто притягивает несчастья. Аж сердце нешуточно начинает ныть, стоит лишь пообщаться.
…Но это вчера. А сегодня совещание и Багола. Не зная усталости, генерал продолжает руководить войсками в лице старших офицеров. Кто там на очереди? Я в камуфляже и не боюсь обратить на себя внимание генерала: выглядываю из-за спин офицеров. Начштаба прикурил, и это подействовало как команда: потянулись за своими сигаретами другие офицеры из курящих. Наверно, у них такой неписаный закон. А на очереди инфернальный офицер столь интеллигентного вида, что я тотчас отметил для себя его схожесть с молодым Грегори Пеком или Вячеславом Тихоновым. Леднев, кажется.
— Вы, Леднев, всем тут рассказываете, будто генерал у вас стрёмный и вообще дурачина, и образование вроде у него цэпэха. Отсюда, мол, мышление про церковь, огород, капусту и огурцы. Не надо, не бейте себе в грудь пяткой: мол, я не я и лошадь не моя. У вас своя агентура, у меня свои… стукачи. Но вот доложите мне, как ученый с указкой: почему разведка сидит, порнуху смотрит, уставившись в компьютер, и рабочий пот со лба стряхивает? А мы, наивные, думаем, что она работает. Начальник разведки! — совсем уж люто распекает красавца офицера кривоногий огрызок Багола. — …Работают, говоришь, как положено?! Не будьте таким простодырым, — молотит начштаба по избрызганной слюной столешнице кулачищем. — Я сам проинспектировал нынче: на тропках первый день сидим как положено, а на второй — костры жгем…
Мне показалось, в отношении Леднева начштаба это зря. Да и капитан-комбат вчера про Грегори Пека говорил только хорошее. Звезду-де присвоили, но документы подозрительно долго идут. Комбат видит в этом руку начштаба. Или вот еще что. Леднев остался на боевую на новый срок. Причем без отпуска. Это само по себе подвиг. Боевой заслуженный офицер. «Соединение на нем держится», — отрекомендовал героя щуплый комбат Охлопков. Может, Багола элементарно ревнует? Сам на офицерскую отрыжку походит, а тут голливудский актер. Представляю, как бабенки в гарнизоне, где Леднев служит, штабелем перед ним ложатся. А может, как раз-таки и примерный мужчина, иным штатским не чета. Мне понравилось, что Леднев один из всех тут пытается с Баголой спорить. И выглядит при этом молодцом. Минутой позже старшие офицеры незаметно для Баголы с совещания провожали Пека ободряющими или даже благодарными похлопываниями по спине и плечам. А самим слабо. И ерунда это все про субординацию. Если есть в человеке стержень, то есть. Завтра на выезде пообщаемся, поговорим. Я уже стал прикидывать, как бы с затянувшегося совещания незаметно свалить. Оглядываюсь, даже маршрут между стульями наметил, как опытный оперативный боец. Но тут уже и сам начштаба на ком-то поставил жирный финальный восклицательный знак и отпустил офицеров по службам. Я лихо стартанул и готов был пересечь линию промежуточного финиша первым, я уже в створе входной двери помещения, за которой дежурит, как я узнал утром, майор Воронин. Но тут из-за стола подал голос Багола:
— Эй, штатский! Ларионов, кажется. А вас мы с начальником политотдела просим остаться.
«Мюллер хренов, — тотчас подумалось. — Людоед. Мало ему старших офицеров, так парного гражданского мясца захотелось, что ли?»
— …У меня с утра гузно в мыле, не присел еще, — жалуется «Мюллер» в неброских генеральских погонах полковнику на финише полуторачасового совещания, как понимаю, начальнику политотдела. Пробираюсь ближе и усаживаюсь на стул с лакированным фанерным сиденьем рядом с начпо. — …Сяду за стол, ручку возьму. Глаза открою — прошло пятнадцать минут. Устал как собака. …В армии служили? Какое у вас звание? — переключился генерал с начпо на меня.
— Старшина второй статьи запаса, тащ генерал.
— Ну, бескозырку с ленточками или чумичку дать не могу, а камуфляж, вижу, на вас. Молодцом. Сегодня четыре «двухсотых» на родину отправили. Вам камуфляж к лицу. Повторю: живее будете. Тут вам не здесь, — угрюмо ухмыльнулся начштаба. — Однако шуточки в сторону, — спрятал Багола ухмылку. — Война, мил человек. Настоящая. Горячая. Народ вон косит, не успеваем гробы домой отправлять, — после стартовых хохмочек вполне дружески заговорил со мной начштаба. — Сразу скажу: журналюг я уважаю. Но. Разумеется, исключительно как носителей функции. А не как фраеров от профессии, возомнивших, что они сами и есть боги, что четвертая власть. Может, в Англии в девятнадцатом веке и были боги от журналистики, или, скажем, в Крымскую войну или во Вторую мировую. Ну, вы-то учили по истории журналистики, разумеется. Но то были другие времена. Словом, до сей поры у меня здесь ни одного придурка не было. Приходили интеллигенты, но обтесал их сразу, и люди из них вышли неплохие. Сразу предупрежу: начальник пресс-службы нужен нам живым и здоровым. Поскольку вы наше алиби. Так я говорю, замполит? — глянул Багола на начальника политотдела.
— Все понятно, товарищ полковник. Извините, товарищ генерал… — Чуточку стушевавшись от начштабовского запева, я переврал воинские звания: смутил меня рядом сидящий начпо, полковник, от которого исходит некое нарастающее агрессивное физическое тепло, так что мне все время хочется отодвинуться. Но я не смею. На срочной в бригаде начпо был того же разлива. Выходит, подбирают их по типу и подобию. Почитал бы я тот документ, регламентирующий отбор в политорганы. Тот всё пытался сагитировать в партию. Кое-как отбился.
— …Я забыл, когда был полковником. Мне кажется, я родился генералом, — ничуть не обиделся на мою оплошность Багола. — Что и говорить, работенка у вас нелегкая, не легче разведчика. Это я без прикрас и без рисовки говорю. Риск у вас — одного поля ягода. Можно и без головы остаться. Но страна должна знать, что тут происходит. Должна верить, что солдат и офицер тут не на курорте, не перья девкам скубут, а по-настоящему воюют. Я офицер в третьем поколении, — все еще нарочито деловито, но постепенно оттаивая, продолжает Багола, — ничего другого не знал. Сначала гарнизон бригады подлодок в Мурманске. Затем гарнизон в Совгавани. Позднее батю назначают комбригом на Камчатке. Словом, я дома. На войне. А ты, штатский, поберегись. Вон, вчера боевики библиотеку запалили, мост через вонючую речку заминировали и засаду поставили. Всё подготовили. Но никто не поехал. Не повезло? Нет, наша разведка четко сработала. Леднев. Ушлые бандиты в засаде до рассвета просидели без толку. И по домам уж было собрались. Но благодаря стремлению нас и боевиков что-то делать получилось боестолкновение. Есть жертвы. Командиры привлечены к уголовной ответственности вплоть до выговоров. Сдается мне, Леднев иногда понятия не имеет, какой силой управляет. У него в подчинении целый симфонический оркестр. Так нет же. Смотрю — въебал с минометов по кустам. А там пять моджахедов и один заблудившийся тракторист. Вся шестерка наповал. Вот вам и уголовная ответственность. За каждое решение надо отвечать. Снаряды так просто не отрываются от траектории полета. А потом на совещании еще и оправдывается. Вот и бегают разведчики язык на бок, как бестолковые гончие псы, и след взять не могут. И вроде время другое и противник другой. А ошибки роста те же. Раньше вон на убитого боевика приятно было смотреть: мордовороты холеные, бороды до колен, а сейчас сопляки одни. Чего обижаться Ледневу? — пожимает плечами генерал. — А ведь всё совершается в интересах дела. Если мы где-то друг на друга слюной брызгали или тяжело дышали — это не повод для дуэли. Погибли люди. Как всегда, лучшие люди. Бандиты, получив по соплям, проявят себя где-нибудь еще. Деньги-то им уплачены. Ну, что это я?.. — глубоко вздохнул Багола. Похоже, разговор на повышенных тонах с Ледневым на финише совещания дался начштаба непросто. Все еще переживает. Видно, ценит, может, даже и по-товарищески любит разведчика. Но в прайде все должны уважать старшего льва. Он первый, он премьер. Все остальные — вторые. А Леднев…
— Вопросы есть? — После паузы Багола, похоже, решил заканчивать, засобирался и пристально взглянул на меня. — Рекомендации у вас завидные. Фээсбэшники отрекомендовали вас как толкового и бескомпромиссного. То, что надо. А что гражданский, так, думаю, эту неприятность быстро исправите.
— Всего один вопрос, тащ генерал. Почему вы не пошли во флот?
— Смотри, замполит: я ему про войну, а он мне про флот. — Начштаба язвенно посмотрел на начальника политотдела. Глубоко вздохнул еще раз и заключил: — Чего уж… старшина второй статьи запаса. Мне батя много рассказывал про своих матросиков. Любил и любит их, засранцев, безотчетно и самозабвенно. Фотографии частенько рассматривает, это теперь его любимое занятие. Мне запомнилась одна история. На Камчатке было. На боевой службе всплыла лодка где-то под Аляской. Кругом блинчатый лед. Тишина. Небольшая зыбь. Льдины стукаются друг о дружку. Шелест шуги между льдинами — так описывает отец, он у меня романтик. Старшие офицеры вывалили наверх, надышаться не могут. А тут матросик один, вроде даже и не из придурков, прыг на лед и почесал в сторону от лодки. На Аляску, млять, как тот диссидент! Батя ему: ты куда, сынок, возвращайся?! А тот со льдины на льдину прыг-скок и все уходит и уходит. К своей девке погнал. Дело приняло совсем уж нешутейный оборот: батя от такой наглости военмора подавился гландами, хотя человек железный, да еще и юморной. Откашлялся и ну орать в мегафон: может, вернешься, сынок, пошто карабель-то оставил на нас, дураков! А тот парень оказался — палец ему в рот не клади, откусит. Знаешь, что ответил? Схожу, говорит, батяня, проведаю подругу в больнице. Во, концерт! Весь Тихоокеанский флот про этот случай знает. Послушал я батины рассказы про ту службу, и хоть люблю Камчатку, эти студеные и чистые лососевые речушки… но от греха пошел в сухопутное училище. Ну-ка их, военно-морских артистов. Тут покамест всё ясно: здесь мы — там они. И земля родненькая под ногами.
— И что с тем матросиком стало?
— Это уже второй вопрос, тогда как заявлен был один, — сморщил кожу на физиономии Багола, будто принял двести пятьдесят и закусил кисло-соленым огурцом. — А ничо. Дослужил, уволился, женился на замполитовой жене. Редкая красавица, батяня говорит. Ну, сейчас, наверно, пооблетела та красота, сдуру вышла за серенького лузерка и быстро завяла… — Багола захлопнул папку из дешевого картона, что была под рукой все время, пока распекал подчиненных.
Выйдя из штаба соединения, я едва владел собой. Подобной эйфории моя душа еще не знавала. Так вот она какая — настоящая слава!

«Зрелая женщина»

Ночью разбудил посыльный от комбата Охлопкова. Прыщавенький худющий солдатик, наверно, первого года службы. Впрочем, подозреваю, старослужащего даже здесь, на войне, не очень-то заставишь прервать сон в самую что ни есть собачью вахту — с двух до четырех ночи, — чтобы пойти через все расположение предупредить гражданского о том, что выступаем в пять. Я и не сплю. Не скрою, волнуюсь. С вечера проверяю и перепроверяю свою «Соньку», готовлю кассеты, аккуратно укладываю, вынимаю и вновь укладываю оборудование в кофр. Пару раз порепетировал, как буду устанавливать треногу на каменистом уступе или на склоне горы. Обещали толкового, уже изрядно понюхавшего пороха оператора, однако «толковый» все никак не доедет. Успокоился только на броне БМП, когда комбат самолично облачил меня в бронежилет, а камеру удалось удачно пристроить рядом, надежно прихватив кофр ремнями за поручень. Так я смогу брать «Соньку» в руки, когда потребуется и без промедления. «Ничего, поработаем, — успокоил я себя. — Лишь бы все были живы и скорее вернуться на базу. Думается, в «основной» куда спокойней, чем в пути да на свежем воздухе».
— Покажешь, где растут грецкие орехи?! — попросил я комбата, надевшего шлем танкиста и отдавшего команду начать движение. Тот посмотрел на меня как на инопланетянина.
— Какие, на хрен, орехи, когда на боевое едем! Будет чем по возвращении жевать, тогда хоть обожрись тех орехов, на рынке за десять монет — мешок!» — последовал отлуп.
— А где Леднев?! — от нарастающего волнения говорю громче, чем следовало бы, едва перемогая устойчивое неприятие к комбату.
— А кто ж его знает, где он, тот Леднев, — буркнул капитан, обернулся на задних в колонне и дал отмашку.
…Путь неблизкий. Постепенно навалилась дремота. Под неровный рокот двигателя пытаюсь мурлыкать себе под нос битловский Golden Slumbers, и первоначальный страх постепенно притупился: Sleep, pretty darling, do not cry… Спи, моя дорогая, и не плачь, а я спою тебе колыбельную… Все реже вглядываюсь в заросли широколиственных колков справа. Слева преимущественно гористая местность, кое-где совсем уж подозрительно густо поросшая дубом и другими деревьями, названий которых пока не знаю. Восхищаюсь устройством памяти биологов, способных удерживать на скрижалях названия не только на родном языке, но и на латыни. Тысячи названий! Вот это люди. Не люди — боги! Вот, скажем, та елка в удалении, на склоне…
— …Pinus brutia var pityusa — сосна пицундская. Рядом, чуть ниже — Taxus bassat, тис ягодный. А в удалении — вон тот великан метров в сорок высотой — магнолия крупноцветковая, magnolia grandiflora… — Ч, как обычно, подкралась незаметно. В этот раз, впрочем, ошарашила не внезапностью, а знанием, которым я не обладаю. Оно мне просто недоступно, что законно мобилизует мое любопытство. — …И не удивляйся… — Проницательный, везде проникающий мой ангел-хранитель будто рассмотрела, что там у меня в голове. Для нее Лариошина кора головного мозга, мной давно замечено, будто стеклянная. — Ведь по первому образованию я все-таки биолог. — Присевшая рядом — спина к спине — на броню Ч озорно поглядывает на меня. Нет, не вижу ее. Она по-прежнему на периферии. Однако чую, ощущаю ее теперь уже нахальный, с наглецой взгляд. Какие все-таки у них там нешуточные возможности! Доведись поработать в их ведомстве, делал бы это с удовольствием и энтузиазмом. И уж, будьте уверены, толку от меня было б гораздо больше. От Чумички реальной помощи никакой, да и моральная сомнительна, прочитывается едва-едва.
Совру, сказав будто обрадовался приходу странной гостьи. Но вот сидит рядом, и хоть в душе по-прежнему нет равновесия, однако уже не один. Откровенно говоря, ангел-хранитель мне здесь не помешает. Вон Охлопков надулся как индюк, по рации переговаривается с теми, кто находится в колонне из пяти машин, и на меня ноль внимания. Наверняка человек мучается, что не назначили ему ангела-хранителя. Оттого и злой. Кажется, подстрели меня снайпер, — даже и не оглянется. Перекрестится: чур, меня, — прикажет солдатику полоснуть ножом по фалу, коим я привязан к броне, столкнет форменным башмаком «за борт», и дальше — за вожделенным орденом. Но… хренушки тебе! Есть у меня… есть собственный ангел-хранитель. Есть! Правда, странная она особа. Зато информированная. Я спросил ее, как там Сеата, поскольку не удается поговорить с Мухиной по телефону. То занято, то обрыв на линии. Если ехать в город, то надо отпрашиваться, ждать оказии. Ну, не в самый же первый день. Что подумают старшие офицеры, тот же начальник политотдела. «Все под контролем», — двусмысленно, не моргнув глазом, сообщила Ч. Что значит под контролем? Под чьим контролем? Ах да. Совсем забыл. У нас теперь полностью контролирует ситуацию Гэри Кук. Как же, знаем: хочет — везет чужую жену в Альпы, не известив законного мужа, хочет — здесь пользует. Тотчас ощутил, как лицо пунцовеет и внутри закипает дурная силушка. Уже не обращая внимания на Ч, потянул узел веревки, освободился, выхватываю камеру из кофра, бросаю треногу на землю и спрыгиваю. Неудачно! Благо машина идет медленно, успеваю убрать руку от скрежещущего металла. Переживать некогда. Тут же устанавливаю «Сонечку» на штатив, включаюсь, электроника мгновенно ловит резкость, снимаю движущуюся колонну. Слева горы. Справа распадок и речка-перепрыжка. Головная БМП Охлопкова уходит вперед, за ней накатывает легкий танк. Следом грузовики со взводами солдат, замыкает колонну БТР. На броню необходимо успеть запрыгнуть со всем своим скарбом и продолжить движение. Это мое действие я тренировал в базе. Неизменно получалось. Но то было в статическом положении. Как будет в движении — не знаю, но в силы свои пока верю.
Снимаю и снимаю, под спудом прикидывая, что пойдет на разбивку будущего материала. Если будет иметь место событие. Иначе какой репортаж — без события, без приключения? Вспомнилось изречение от Баголы: «Собери всех начальников отделов. Пусть пишут письмо турецкому султану». У меня здесь свое письмо султану.
Ба-аба-ах! Получите почту! Кажется, началось приключение. Первые признаки налицо. Впереди страшной силы взрыв. Гранатомет? Фугас? Я еще не различаю их голосов. Или это танк засадил из пушки по крутояру? Тотчас тревожно вспоминаю, что на этот счет говорил Охлопков. «Если прилетела сверху (со скалы?) болванка, падай рядом с колесами техники и закрывай своей камерой голову. Без твоего репортажа в мире ничего не остановится. А попадет осколок в башку, для тебя самого мир остановится навек. Главное — выжить», — угрюмо, но разумно предостерег Охлопков. Как он там сейчас? Впереди завязался бой. Наш отряд тотчас перестроился. Танк изготовился стрелять по противнику сверху. Пулеметчик хвостовой БМП садит по кустам внизу, куда несет свои скудные воды ручеек. БТР прижался к скале. Впереди, где на головной машине Охлопков, завязалась нешуточная перестрелка. Отделения сопровождения рассыпались и залегли за валуны и хоть какие-то укрытия. Эти, похоже, хорошо обучены действиям по боевому расписанию, поскольку часть солдат стреляют ровно туда, куда летят трассеры крупнокалиберного пулемета. Но я не вижу там суеты и паники, сопровождающих нападение на колонну. Как мне сейчас представляется. Другая часть воинов отстреливаются по тылам. Но основной бой идет с противником, засевшим вверху, откуда пространство, на котором расположилась наша полурота, хорошо просматривается.
В считаные минуты бой прекратился. И только самые нервные нет-нет да пальнут короткой очередью по кустам и деревьям. Возможно, кто-то стреляет себе в оправдание, включившись в схватку с невидимым противником позднее других. Меня колотит, однако перебежками пробираюсь к головной машине. Как там Охлопков? Наверно, начнет орать, что зря он меня взял с собой: «Чтоб я еще хоть раз связался с этой анархией прессой!..» Все они дети Баголы. А уж тот редкостно велеречив и изобретателен в поиске междометий. Охлопков против харизмы начштаба — зашуганный жизнью бирюк. Перебежками добираюсь до танка. С руки снимаю все подряд. План назад с приближением и фиксацией крупных планов лиц солдат. План в сторону ключа. План на танк. Он теперь рядом, двигатель работает, значит, готов в любую минуту сняться и броситься в бой. Лейтенант высунул головенку из люка и машет мне: приляг, а то могут подстрелить снайперы. «Наши пошли вверх чесать лес. Отделение отправилось вниз по ключу. Вернутся — тогда можно идти дальше. Через сколько? Минут через двадцать. Раненых отправим, и можно идти дальше», — кричит и делает знаки молодой офицер, и я едва понимаю его. Каких раненых? Может, что с Охлопковым? Но комбатовская машина впереди за поворотом, начинающимся за вон тем огромным валуном. Бросаюсь к валуну, теряю штатив. Но возвращаться нельзя, из засады точно подстрелят. Фонтанчики песочных брызг сопровождают меня. Еще не всё понимаю: захватил сумасшедший азарт, контроль над нервами отсутствует… по мне стреляют. Может, даже и свои. Это позднее себя поругаю и поматерю. А пока — воюю. Глупо, по-мальчишески. Падаю под валун. Включаю камеру. Устанавливаю максимальное приближение. На одышке прыгающим в руках объективом осматриваю местность. Вон наши, развернувшись цепью, перебежками пошли делать зачистку вдоль ключа. А вон и орех, на котором зеленые плоды наподобие незрелых июньских дальневосточных груш. Таким я это дерево себе и представлял. Если тут задержимся, надо будет на память отснять. А может, и не орех. Смотрю назад. Там, развернувшись в боевой порядок, бойцы пошли штурмовать гору. Здесь, впереди, всё стихло. Порой слышна стрельба, но основное действо отодвинулось от нас в горы. Вижу, как, развернувшись цепью, ребята чешут по густой зелёнке. И вонь! Невыносимая вонь оттуда, где должна находиться комбатовская боевая машина пехоты. Уговариваю себя не ходить вперед, а ноги сами несут. Странно, мне хочется увидеть — на броне ли все еще Ч, где я ее оставил. С этой сумасшедшей станет. Где она только меня не провожала. Бегу. О Боже! Какой чудовищной силы должен быть заряд, чтобы сделать оверкиль боевой машине пехоты весом, наверное, тонн в пять?! Где Охлопков и другие ребята, как и я, устроившиеся на броне, чья роль в этой вылазке — не теряя бодрости, внимательно смотреть по сторонам? Впрочем, некоторые из них, я видел, так же, как и я, дремали. Как и я, уговаривали себя: пока всё спокойно, прикемарю пяток минут, а затем уж, отдохнувший, не позволю себе расслабиться. По существу, мальчишки. Мимо пробежали санитары под прикрытием автоматчиков из взводов, по-походному разместившихся в грузовиках. Я и сам теперь вижу: ситуация фарш-мажорная, словом, на базу вернемся с мясом. Да, БМП «на спине», десяток солдат колготятся, разгребая фрагменты машины, вынимая из-под дымящихся обломков в той или иной степени уцелевших солдат. От иных одна оболочка, а души метнулись прочь. Ловлю себя на мысли, что остро хочу всё это снять. Но стоило представить себе, как на это отреагирует лейтенантик-танкист, да и сам комбат Охлопков, от которого можно словить и прикладом по морде, оставил эту идею. Установил «Соню» на камне — не возвращаться же за штативом, включил автоматическую съемку и помчался помогать ребятам. Мысленно приказал себе после всего вернуться за треногой.
— …Потерпи, капитан... потерпи, — просит солдатик-санитар обгорелое существо во всё еще тлеющем камуфляже. И выполняет свою работу машинально: трясущимися руками бинтует грудь командира поверх одежды. Нет, это не Охлопков, а какой-то огрызок человека, еще недавно любящего близких, мечтавшего, страдавшего, боявшегося смерти и, не исключено, пуще смерти боявшегося самого Баголы, но одновременно переживавшего за солдат, а потому берущего на себя ответственности больше, чем требуется по уставу. Даже в большие войны комбат — это уже тот уровень комсостава, который может рассчитывать выжить даже в самой лютой битве. Ротный —такое же мясо, как солдат. Он впереди. У него шансов еще меньше, чем у рядового, отвечающего только за себя. Все это я знаю в теории, еще в детстве и юности проглотив множество книг со стеллажей сельской библиотеки, бессовестно разграбленной самими же работниками библиотеки, где только и оставалось, что книги-воспоминания о войне, беспощадно отредактированные умными, говорящими на пяти иностранных языках, но отчаянно запуганными жизнью еврейками. То теория. А практика — вот она: жизнь комбата догорает, нет, уже тлеет. Мальчишка-санитар сделал еще один снимающий болевой шок укол и принялся бинтовать руку прямо по форменке. Другой проделывает то же самое с ногой. Но бинтовать следует и другую ногу, и голову. Хоть всего комбата забинтуй, это едва ли поможет. У двух других солдатиков из экипажа машины ситуация не лучше. И санитары мечутся от одного к другому. Что в их головах сейчас? Тем временем лейтенант-танкист вызывает «борт»: «У нас тяжелые трехсотые. Комбат… — Младший офицер глянул на суету возле капитана. — …Комбат исполнил двести…» — в волнении докладывает танкист наверх. В ответ несется брань, возможно, на связи сам Багола, не разобрать, но вставляет он не летехе, а суке-жизни. Лейтенант придавлен обстоятельствами, принужден ими лишь тупо соглашаться с человеком по ту сторону связи. Оставив изуродованную машину и людей, я заставил себя вернуться за треногой. В какой-то момент оглянувшись, сделал с дороги несколько шагов в кусты, и меня вывернуло.
…И страх ушел. Видела бы меня в эти минуты Ч. Какая-никакая, перманентно от меня прячущая лицо, а всё баба. «Женщина. Миленькая… зрелая… женщина, — поправил я сам себя. Не знаю, чего она от меня добивается. Между тем, выходит, в этот раз выручила. — Ангел-хранитель…» — подумал я о ней с благодарностью. Но, с другой стороны, сейчас я подумал об этом — и холодок пробежал меж лопаток: задержись я с ней на броне, заболтайся с ее подачи о всяческой ерунде, и лежать бы мне рядом с капитаном и теми двумя ребятами. Сколь же всё неоднозначно.

«Разберемся»

…В первый месяц на Кавказе я отработал двадцать шесть прямых включений для центральных телерадиоканалов, написал два десятка статей для центральных газет. Почти не спал. И эта кипучая жизнь отодвинула основное на второй план. Ко мне даже Ч не приходила. Последний ее приход — в злополучный час, когда погиб Охлопков. Я даже попереживал чуток о судьбе самозванки. Но недолго. Не скажу, будто в связи с пропажей Ч меня демобилизовало. Наоборот, в какой-то момент я встрепенулся: «Слышь, Лариоша, какого… ты тут раздухарился… творец… какие, к чертям собачьим, материалы и съемки, когда приехал выручить Сергея из плена?! Если он действительно здесь». И принялся искать возможность связаться с Земаном. Номер его мобильного знаю. Но ведь он сам, грубо разорвав возрастную дистанцию, неприятно фамильярничая, повторил дважды: «…Слушай сюда, старшина второй статьи запаса! — Колян издевательски, цинично пощелкал пальцами перед моим лицом. — Когда будет информация о Петровиче, выйду на тебя. «Исполни грунт» и жди». Ни Петровича, ни информации. Нет, не за здорово живешь вызывает у меня душевное отторжение этот хитромудрый Земан. Хоть и помог мне в поиске Сергея в Натальино, где тот сдуру шарахнулся с катера на берег по льду, но… помогал как-то… без огонька… без энтузиазма. Я бы в его положении землю грыз!
Стоило подумать про Земана, как он и явился: «…Вообще, если остро понадоблюсь, спроси обо мне Леднева. Он в курсе. А пока вот такая информация. Скоро объявится человечек, у которого контакт с Фаскудиновым. Тот самый, что вычислил меня в Благовещенске».
Вымотавшийся за месяц, мечтающий хоть на пару-тройку часов забыться крепким сном без тревоги, подъедающей сердце и плавящей мозг, эту ночь я не могу уснуть, хоть убей. Значит, Серега жив. И зря меня Ч отправляла с парома Холмск — Ванино обратно на остров, давая понять, что Сергея следует искать на Сахалине. Ведь не для того же она «оставляла меня на кочке», чтобы ребята во главе с Яриком проткнули мне швайкой печенку, а? Словом, не столь уж та Ч и информирована, сколь хочет показать.
…Два дня прошли в тревоге. На третий я вышел в город побродить по базару. Взяв у торговца пакет грецких орехов, на поверку оказавшихся лишь немногим дешевле, чем на родине, вступил в спор:
— Милейший, у тя для меня спеццена, что ли?
— Дарагой, ты на война. Тибе харашо платят. Памагай мине, я памагай тибе, — с деланной улыбкой и фальшивым добродушием мужичок в потертом головном уборе из барашка предложил свой расклад по ситуации. Хотел сказать еще что-то в развитие темы, но я грубо перебил:
— Ты знаешь Хазова?
— Как завут? Вобще не наш фамилия. Я тут всех знаю.
— …Пойдем, уважаемый, — взял за локоть, подошедший сзади человек и увлек за собой. Я подумал было, что и этот из торгашей, и попытался освободиться, поскольку никакого товара мне не нужно. Просто знакомлюсь с окружающим миром. — Есть к тебе слово от полковника Фаскудинова, — негромко заговорил человек в кепке внушительных размеров, козырек которой скрывает верх лица. — Слово и письмо.
— Как зовут, где письмо? — тотчас, как только присели в харчевне за грязный стол, на котором воюют меж собой три мухи, перехожу в наступление.
— Сейчас придет товарищ. Будет письмо, — сделал человек без имени успокаивающий жест рукой и продолжил: — Кушать будешь? Хороший шашлик. А зовут меня Арчель.
— Не очень-то чеченское имя у тебя, Арчел. Я знаю одного грузина, вора в законе, которого зовут Арчел. Материал как-то делал. Так себе человечек. Так себе и материал вышел… пидорача, словом.
— Из наших много серьезных больших людей. Вор в законе? Теперь это не актуально. Удел люзеров и отморозков. Сделать недорого стоит. Нет, я не из блатных. Так, устраиваю кое-какие дела. Помогаю людям… — негромко продолжил человек в кепке. —Не отказывайся от шашлик, ждать еще долго. Я только что позвонил хозяину информации. Ему ехать…— Арчел глянул на часы «Командирские», затем перехватил мой взгляд, снисходительно хмыкнул: — …Ему долго ехать.
— Валяй. Попробуем местный шашлык, — чуть уступил я засланцу. Тот в свою очередь махнул человеку за стойкой: мол, неси то, о чем я тебя просил. Но я настолько разволновался, что шашлык в меня не полез. Только боржом и немного силоса, остро пахнущего салата, о происхождении составляющих которого, кроме капусты, я даже не догадываюсь.
«Генка, привет. Признаю: влетел как хрен в рукомойник. Пока ничего не предпринимай. И вообще знак п.н.х. на все это гнилое дело. Словом, абсолютный вижубуй. Будь здоров». Кручу в руках записку, попавшую ко мне на стол странным образом: принес на грязном подносе человечек из-за стойки. Выходит, тот, кто доставил записку сюда, не хочет, чтобы я его видел. А сам в свою очередь наблюдает за мной со стороны. Оглядываюсь, будто фотографируя редкое окружение из посетителей кафе. Чтобы никого и ничего не упустить. Может, наблюдают вон из-за того ближнего к стойке стола, куда только что подошла пара — немолодой мужик и девушка лет восемнадцати. Впрочем, кто их тут разберет, у кавказцев свое измерение. Как я заметил, люди здесь выглядят старше, чем кажется на первый взгляд.
— Записка настоящий? — спросил меня засланец.
— Вне всяких сомнений, — в волнении отвечаю Арчелу. «Вижубуй», «п.н.х.» — это слишком личное для нас с Сергеем, чтобы можно было сработать подделку.
— К записке на словах что-нибудь прилагается? — спросил я Арчела.
— Только цифры. — Человек вынул из бокового кармана серого отчаянно помятого пиджака полулист бумаги, вид которого ничуть не лучше пиджака. Похоже, сколь он ни шарахался в последние дни, бумага все время жила в его кармане, и специалист по специфическим услугам постоянно мусолил ее своими густо обросшими немытыми руками. Я брезгливо двинул бумагу по столешнице от себя.
— Двести тысяч чего?
— Долляри, конечно, — чуточку переврал слово Арчел. Показалось, он способен справиться с акцентом, но сегодня не хочет. — Для начала. Хазов сказал, что за брата вы должны хорошо заплатить. Он слишком долго ждал тебя. Хотел уже продать человека своему другу. За полковника он хочет хорошие деньги.
— Так сколько надо получить хороших денег сверх двухсот, Арчел? — кручусь я на лавке, точно муха на остывающем шашлыке, к которому так и не притронулся.
— Чтобы получить целого палковника, а не кусками, привези сначала двести. Патом пасмотрим. Договоримся. В одна страна живем, — без нажима продолжил вводить в курс дела грузин. Судорожно соображаю, что делать. Для меня это огромные деньги. Неподъемно большие. Даже если продать наши с Сергеем квартиры, все равно такую сумму не поднять! Будь рядом Земан, увели бы под белы рученьки Арчела, а за компанию и ту парочку за столом у стойки, в придачу самого бармена и всех, кто в эту минуту здесь обретается. А там уж можно с ними говорить, обсуждать вопрос цены. Я видел, как Сергей в компании с Земаном разговаривает с такими. Абсолютный неизбывный успех!
— …Зря вы про нас так плохо подумали. — Арчел в задумчивости крутит блюдо, на котором в печали возлежат полтора остывших шашлыка, принесенных человеком при стойке еще час назад. — Я вам про дело, а вы так. Мы ведь не в вашем Хабаровске. На Кавказе мы, — деланно печально декларирует засланец. Угадал, считал мысли… специалист…
…Следующие почти два месяца превратились для меня в сущий ад. «О чем вы? Какой отпуск? Только через два месяца!» — Начальник политотдела смотрит на меня как на человека с Марса. Гляжу на него и вижу: товарищ не понимает. Никак не сообразит, что Серега в плену. Надо без промедления его выручать! И к черту фаскудиновский «п.н.х.»!
…Хожу на работу, будто ежедневно дубасят прикладом. Ничего толком не могу делать. Гематомы на лице не пудрю. Бинты на мне грязные. Репортажи пошли тревожные. Москва делает замечание за замечанием: чересчур-де всё откровенно, обыватель ропщет, восстал комитет солдатских матерей, кровища у тебя — рекой, и бинты, бинты, раздавленные подошвой форменных ботинок шприцы, вдрызг разбитая техника, и трупы, трупы, трупы. Да, всё чересчур откровенно, как у Сальвадора Дали с Гала, нет, мол, в ваших материал конструктивности… — итожат недовольно. Вот что они имеют в виду, говоря о конструктивности, эти выпускники престижных вузов? Какой, на хрен, Дали?! Какая, к херам, Гала?! Какая, к чертям, романтика?! Здесь полноформатная война! Нет, хотят чего-то эдакого и разэтакого… и грозят прислать другого фронтового журналюгу. Да присылайте, черт вас задери! Другой войны у меня для вас нет! Понимаю, что элементарно потерял страх. Притупились ощущения, поскольку кровь и смерть ежедневно. Как подъем и заход солнца. В какой-то момент я столь отчаялся, что уж стал разговаривать с собой совсем уж «неконструктивно»: и пуля-де не берет, когда хочется умереть. Приходит Ч и уговаривает: успокоение, мол, найдешь в работе, поезжай. И я отправляюсь в самые рисковые поездки. Легко ранен. Хожу с кое-как забинтованной головой, и мне начпо постоянно указывает, что надо, мол, следить за собой, ведь на всю страну вещаем: когда говорите в камеру, хоть голову свою забинтованную прячьте под каску, что ли. И только в сумасшедшей работе успокаиваюсь. Когда на максимальном нерве, ко мне даже Ч не приходит. Только одно свербит в раненой голове — «п.н.х». На языке радиотелеграфиста этот код означает «пошел на…». На боевых дежурствах, особенно если субмарина в надводном положении при чудовищной килевой болтанке, настолько выматываешься, что когда с «основной» дают сигнал о передаче радиограммы и прием пошел, но ты не успеваешь за передатчиком специалиста бригадного узла связи, обыкновенно даешь оператору сигнал «медленнее». Но, как правило, это раздражает берегового связиста, а они там асы, и начинаются инсинуации и спекуляции вокруг моей квалификации. Также специальными знаками, разумеется. И тогда на нерве заряжаю в ответ «п.н.х.». Иногда это производит на военно-морскую «пехоту» от связи благотворное, отрезвляющее действие. Но чаще начинают истерить и докладывать по команде. Первые десять суток «кичи» получил за «п.н.х.». И вот этот знак от Сергея прозвучал. Что он хотел этим сказать? Может — «Я все для себя решил. Я остаюсь здесь. Не суетись»? Такой расклад мне не нравится по трем причинам. Серега в крайней степени отчаяния — раз. А это на него совсем не похоже. Бьют они его там, суки, что ли? И не проверишь ведь. Ничего невозможно сделать в принципе — два. Серега не хочет, чтобы я что-то предпринял ради него — три. Желает не желает — дело тридцатое. Я должен сделать все, что смогу. Честно отслужив три месяца, прихватил немудреные подарки с Кавказа для родных и друзей и понесся самолетом домой. Надо продавать квартиры. И еще одно: почему молчит и не выходит на связь Земан? Перед отъездом подкатывал к Ледневу с вопросами. Тот молчит: «Нет информации. Но вопрос отрабатывается. Разберемся», — успокаивает харизматичный разведчик.

Охота на реву

…Уж поверьте на слово: не хотел я ехать на охоту в изюбриные покати в Архаринском районе. Я в Благовещенске. Плетнев дозвонился из Европы, сообщил, что медицинское обследование Сеаты Алексеевны проведено полное, ремиссия по всем позициям. Следовало бы подождать Сеату и Плетнева. Но охота на реву — как слетать в космос! Взять красавца изюбря во время гона, приманив его, требует терпения и еще раз терпения. А времени немного. Серегину квартиру продали сверхбыстро. Милины пацаны понуро носили добро с третьего этажа в грузовик, а на заимке многое пришлось затаскивать на мансарду. Добра Сергей нажил немало, ну и Милькино кое-какое барахло, да шмутье мальчишек. Оптимизм ребят улетучился моментально. Дошло до крайности: младший уже после того, как снесли с третьего этажа городского дома сейф, набитый оружием Фаскудинова, захотел в школу к ненавистной математичке. В кои-то веки! До вечера кое-как управились. На мою квартиру риелторы уже нашли покупателя, показали ему товар лицом — «фатеру» в злобном отчаянии я скоблил да вылизывал без сна и отдыха, подклеивал обои, убив на ремонт неделю, так что покупатели остались довольны. Словом, можно ехать на Кавказ и решать вопрос.
…На крепкой «Тойоте» долетели до поселка при въезде в тайгу за три часа. Водила все время держал скорость от ста двадцати. Люди знакомые, но знакомство шапочное — не столь личное, сколь через Фаскудинова. От поселка пошли на «уазике» вплоть до великолепной огромной мари, поросшей карликовой березой, с редкими березовыми колками. Кое-где торчат сухостойные листвянки, нормальная сырая изюбриная долина со скалистыми сопками. Компашка у нас отчаянно разношерстная. Есть даже один служитель культа. Вроде подьячий из бывших милиционеров. По приезде на место мужики стали раскладывать на капоте «уазика» снедь, выкатили бутылки, и началось обычное — с болтовней про прежние успехи, с брехней и правдой вперемешку. Приняли «по единой», ровно как завещал служитель культа. Подобрев от выпитого, принялись болтать про оружие, лапать жирными от сала и колбасы пятипальпами мой новенький «браунинг», дергать затвор, щелкать предохранителем. А затем пошли вопросы об останавливающей силе двенадцатиграммовой пули, ее мощи и дизайне внушительного импортного патрона. Подобного святотатства над оружием не позволяю даже Фаскудинову, отчего получил прозвище «Дремучий кержак», которое, впрочем, в народ не пошло. Словом, у праздничного стола не задержался, взял карабин на ремень и отправился по знакомому маршруту — километров пятнадцать вкружную по тропе у подошвы сопок — сухо, удобно, радостно. Иду на душевном подъеме и любуюсь осенними красотами, срываю орехи лещины, подбираю на ходу ягоды шиповника, наклоняюсь и черпаю в ладонь ягоды брусники. Почти не думаю о Сеате. Чуть тревожно за Серегу. Как он там? Ну теперь уже скоро увидимся. Билеты на самолет кое-как взял: перед кассой чуть было не подрались с мужиком, лицо которого показалось знакомым. Собственно, потому он и не огреб. Все-таки последнее время окорачиваю себя. Стараюсь нервишки держать в узде. Это пошло от Яриков. Спасибо им. Действительно, следует решать главное. А главное состоит в том, что Серега влетел. Но теперь увидимся. Если останемся живы.
…Дошел до местечка, где сосна, странным образом вырастая из тела сопки, смотрит вершинкой не вверх, а вбок. В раннем периоде, может, на десятый год, кто-то сломал ей верхушку, она обиделась, но жизнь берет свое, и теперь вторым стволом, вернее, доминирующей веткой сосна глядит параллельно земле. Здесь, сидя будто в природном кресле, обычно отдыхаю, перед тем как продолжить путь или перед возвращением. Присел. Достав берестяной манок, приманываю изюбрей. Проделываю это в течение получаса, и мне отозвались шесть или семь оленей. Рогоносцы отозвались то по очереди, то вдруг начали сигналить двое-трое сразу. Будто громко во всё горло жалуются друг на друга. Всё как у людей. Я посидел еще. Подумал.
Живо вспомнилось, как «через ото» вел разговор с отцом о продаже квартиры. Без этих денег Серегу точно не вытащить. Когда отец в высшей степени волнения, то непременно приплетет свое «ото». «Ты же, сынок, не забывай, ото, что у тебя есть еще и сестренка родная, — намеренно врет в ударении батя. — И у ей в той городской квартире самая что ни есть законная доля. Ладно, ладно, сынка, не маши руками. Оно понятно: Серега друг тебе, ото. Но и сестра родная, — отец еще раз приударил на первом слоге слова родная, — тоже, ото, не хухры-мухры…» Словом, ввел отца в волнение. Куда спокойнее вела себя Сеата. Сашка Плетнев, в очередной раз выйдя на связь со мной, получил задание спросить у Сеаты разрешения на продажу квартиры. «Почему?» — «Надо». И всё. Похоже, Сеата была рядом, совсем рядом, и не заставила себя долго ждать. «Она кивнула –– да», — тотчас доложил Плетя. Что такое замутил Глыба, мне все еще непонятно. Ладно, если элементарно захотелось продемонстрировать свои новые возможности. Это я еще могу простить другу детства и юности. Но не окажется ли, что, вернувшись из той Швейцарии, Сеата ничтоже сумняшеся предложит мне новую данность типа: «А это глыба моего нового счастья. Ах, да, вы же знакомы по Душковской восьмилетке…» И почему именно Швейцария? Кудесниками-врачами эта небольшая страна прежде вроде не славилась. Ладно бы соседняя Германия. Понятно, что в Альпах у Сашки берлога. Но и только. Чем он там ее лечит? Воздухом да горными лыжами, что ли? Она ведь панически боится этих лыж. С тех самых пор, когда в институте перед выпуском сдавала в марте «хвост» с первого курса — зачет по бегу на лыжах по земле на дистанции три километра. Было это при мне. Так что приходилось одной рукой держаться за живот от гомерического до истерики смеха, а другой, жалея, толкать со спины в пригорок, поскольку уже на втором километре перед небольшим подъемом весь дух из нее вышел. Я даже заволновался в какой-то момент — выживет любимый человечек или сгорит на дистанции, как порох газеты.
…Дела-а-а. Встрял же Глыба там, где его не просили. Ладно, был я на Сахалине, а Сеатка прозябала одна. Но почему мне вменяют, что осталась одна без догляда? А подружайки ее, коим несть числа?! А мой отец, который в этом смысле надежнейший человек?! Хоть и недолюбливает он невестку, но, как человек, в отношении детей жертвенный, всегда готов прийти на помощь. Это я вижу. Знаю отца. И потом Субботин уверил, мол, беспокоиться особо не о чем. Ремиссия! Словом, недоброе подумал о Плетневе. Вот и кличку его из нашей общей юности вспомнил. Присвоил ее Сашке, помнится, на областной олимпиаде по математике. В городской школе, куда я приехал учиться в девятом классе перед летними каникулами, милые наивные учителя поверили в мои дутые крестьянские пятерки и отправили посражаться на областную школьную олимпиаду.
…Сидим с Плетневым рядом, включили умняка, мудрим. Свои задачки под штампом облоно я кое-как порешал. Сижу, маюсь, смотрю в окно, как неспешно по школьному двору перемещается хлебовозка. Отрываю взгляд от хлебовозки, уныло гляжу на листочки, понимая, что добавить качества моей работе на бумаге нечем. Без блеска. Куцая работа. Ну, думаю, хоть пирожков с повидлом с Сашкой нажремся, дарового чая нахлебаемся. Знатные пирожки возят в первую школу. Настроение, прямо скажем, не очень. Сашка сопит, как обычно разговаривает сам с собой, бухтит перепуганной совой, несуетно черкает пером по бумаге. Нос от напряженной умственной работы, как водится, покрыт испариной. Преподаватель делает Плетневу замечание. Не за мокрый нос, за болтовню. Затем другое. Третье замечание. Я не выдержал и встрял: чего, мол, на человека наезжаете, стиль поведения у него такой, сельские учителя притерпелись, терпения и вам — чай, не каждый год у вас тут олимпиадит будущий нобелевский лауреат!.. Наблюдатели недобро посмотрели на меня, переглянулись. От Сашки отстали. Я бьюсь со смутно понимаемыми мной алгоритмами за городскую школу. Сашка — за Душковскую, и за район наш «Десять лет без урожая», разумеется, тоже. Но вот закончил Плетя, отбухтел над своим и с благодарностью, привычно, полез в мои проштемпелеванные листы бумаги, на которых я уж мысленно начал рисовать чертей. Словом, полноформатный вижубуй. Вот так, решительным росчерком расписавшись в собственном бессилии, сижу, мечтаю о пирожках. Между тем Саня кое-чего наковырял, накопытил и на моем бумажном пространстве. Сдали листочки, пошли хавать даровые пирожки и хлебать чай. Наевшись от пуза, отправились гулять на набережную. Сашку всю его невеликую жизнь удивляет, казалось, простая данность: за Амуром напротив Благовещенска целый китайский город. Всего в семиста метрах. «Это ж совсем другая жизнь. А история Поднебесной какая!» Через три часа награждение. Объявили результаты. Сашку дисквалифицировали за поведение. Хотя отметили качество работы. Он был не в претензии, поскольку еще одно первое место и картонка с печатью облоно к его заслугам мало что добавили бы. А мне — второе место. Канало даже и первое. Однако не дали. Должно быть, из-за гипотетических чертей на проштампованной бумаге, то бишь — за некомсомольское поведение. Вот тогда я впервые и назвал Сашку Глыбой! Действительно, глыба. Он не спорил. И прозвище пошло в народ. «Ну, шо, сынок, — язвительно подначивая, встретил меня отец, предельно ревниво отслеживающий мои успехи в науках и все еще на что-то совершенно эфемерное надеявшийся, — у Глыбы, ото, снова медаляка, а тебе пожали руку?» Я с достоинством отчитался, вручив отцу «серебряную» грамоту. Батя вынул из футляра очки и принялся вчитываться в написанное на картонке, подкашливая, качая головой и цокая языком, как это у него бывает на душевном подъеме. Между тем мы с Сашкой свалили в Душки щипать перья нашим курицам. «…Ото…» — послышался вслед одобрительный кряк. В следующий раз диплом я увидел уже на стене в отцовском кабинете в золоченой рамке рядом с единственной моей спортивной наградой — серебряной медалью. К слову, святой образ Ильича — рядом с моими наградами, на одном уровне — в деревянном крашеном багете. Подозреваю, батя адепта чтил до последнего, как следовало убежденному партийцу.
«Ото», — прикинул я невесело, думая о Плетневе, ну и о Сеатке, конечно, тоже.
…Программу-минимум выполнил — зверь есть, завтра с рогатыми познакомимся плотнее, пусть только просохнут мои спутники, и можно будет начать коллективную охоту. И тут раздались выстрелы от табора. Я понял так: водку съели, принялись дырявить пулями консервные банки. И отправился в обратный путь. Иду и чую — рядом со мной есть еще кто-то, неслышно идущий пообочь, старающийся попасть со мной шаг в шаг. Сделалось тревожно. Стал оглядываться, менять ритм ходьбы и длину шага, чтобы расслышать, лучше почувствовать чужое присутствие. Точно, шагает. Вроде рядом, а потом вроде и нет. Вечереет. И как-то на душе муторно, жутковато. Дернул затвор, дослал патрон в ствол, держу палец на предохранителе. Может, росомаха меня пасет? Определенно кто-то есть. И тут, глянув далеко вперед, увидел: на камнях, которые я чуточку посунул пару-тройку часов назад, пытаясь пробраться, чтобы не угодить в живенький ключик, бегущий из сердца сопочки, вроде сидит Ч. Я обмер. Где угодно, только не здесь. Какая-то злая картина, лютая, страшная. Подхожу. Нет ее. Когда успела слинять? Присел, «браунинг» притулил между ног и весь подобрался, весь наготове, пытаюсь унять одышку. Разом колыхнулись желтые листья ближней березы, и с гибельным восторгом обнаруживаю — она! Явилась на периферии, уселась на холодный валун и молчит. Быстро темнеет. Всё, что днем играло красками, сейчас уже серое. А через минуты станет черным. Эта сидит рядом и молчит. Но я-то знаю: если не дать бабе выговориться, оттого только хуже будет. А коли пробрешется, можно спокойно идти дальше. Только в этом случае перестанет преследовать и чинить в пути стандартные, дежурные козни.
— Ну… — не оборачиваясь, заговорил с призраком, не узнавая своего голоса. Лишь бы не молчать. И так жути на меня нагнала. — Я ведь думал, ты вместе с Охлопковым сгорела на хер… Словом… словом, надеялся перед возвращением на Кавказ хоть здесь от тебя отдохнуть. Однако не видать мне покоя. Когда уже тебя ваши черти приберут или заменят на путевого мужика. Я ж просил тебя похлопотать по моему вопросу перед начальством…
— Вот что я думаю… — легко перебила меня Ч. И в ту же секунду я подчинился ее воле, да и не способен был в этих серых сумерках кому-либо что-то хоть в малости, не в главном диктовать. Жуть какая-то. — …Ты про Сеату да про Плетнева масло в голове гонял. А ведь ты и увел ее у Мухина, чтобы Глыбу удивить: мол, гляди, Плетя, вон какую телку в стайку загнал, хошь, попользуйся, душковский лузерок… А ведь, по существу, ты есть тупорылый неудачник. Я ведь наблюдаю, в каком состоянии твоя шишковидная железа, отвечающая за интеллект и чувственность высшего порядка. Предатрофийное состояние! Ты должен мобилизоваться и выйти за пределы обычного сознания. Посмотри на Плетнева, на Субботина, на Бо, на Огольцова и других из ее окружения. У каждого из них 360 чувств, как у древних людей. А тебе знакомы только пять. И она видит, что всего пять! Видит! Понимаешь, в нашем сознании существует потайная дверца. За нею открывается способность настраиваться к максимально чувственному восприятию. А ты не можешь выйти за пределы обычного сознания. Противно наблюдать за тобой, законченным лузером…
— А иди-ка ты знаешь куда! — Впервые за двадцать с лишком лет я не совладал с собой и накричал на Ч. Но ведь достала! Взяв карабин на ремень, с включенным фонарем почти бегом бросился к табору, чтобы переполошить толпу, сорваться и рвануть в Благовещенск. Бегу и прикидываю, каким образом должен буду объяснить им, что живности нет и следует немедленно отправиться домой. Конечно, никто мне не поверит. Но что делать? Надо ехать, чтобы встретиться с Глыбой и как следует поговорить с ним. Что он себе позволяет! 360 чувств у него, видите ли! И потом что себе позволяет эта Ч?! «Ты не способен выйти за пределы обычного сознания…» От Сеаты я такое уже слышал, и не раз. После этих слов расставались на недели. Мука мученическая. Надо и с ней поговорить. Хватит уже прятаться за фальшивую немоту! Приказываю себе не думать больше ни о Ч, ни о Сеате, ни о всех ее… И чтобы перебить, отодвинуть наваждение, как водится, читаю из не опубликованного ею, написанного уже здесь, в Ротании, когда впервые вернулись из тайги.

Ягодка к ягодке — синяя, с белым налётом, —
Сбор голубики уже, говорят, отошел.
Ровно гудят, как испытанные самолеты,
Тьмой комары над ненабранным звонким ковшом.
Синь-голубика!
Оттай! Отогрей мою душу!
Мне не успеть за владельцами полных корзин.
Синюю речку Синель я ходила послушать
Из голубичных, просохших на солнце, низин…
Август бродил — добирал предпоследние ночи,
Шарился зорями в мокрой траве по утрам.
Смолы текли из морщинистых тёплых проточин,
И голубику никто уже не собирал…
Синь-голубика!
Прости мне мое опозданье!..
Мне бы — до смерти запомнить, как здесь хорошо.
Бьётся Синель, как невеста с несметным приданым…
Жалко, что сбор голубики уже отошёл…

…Иду быстро, моментами бегу и проговариваю, проговариваю сразу врезавшиеся в память строки. Собственно, давно уже приучил себя использовать в качестве тренажа чтение вслух её стихов с выражением, глядя перед собой, будто перед камерой.
Усталость чуть сковала мышцы, немного задыхаюсь. До табора с километр, может, полтора. С бега перешел на быструю ходьбу, рассчитывая лучше сориентироваться и чуточку срезать путь. Но тогда придется подняться на сопочку, спуститься, перейти вброд ключик Кипучий, отдаленно напоминающий Синель в малую воду. За ним неподалеку наша всегдашняя стоянка. Иду и громко разговариваю с собой, чтобы, если Ч и появится рядом, постараться заглушить этот спонтанно возникший животный страх перед ней, пройти дальше к табору. Там хвачу из бутылки и если не уболтаю ехать в город, то хоть высплюсь.
Вбегаю на сопку, стремительно сбегаю по склону вниз к ключу, где рассчитываю перекурить, чтобы к табору идти, чуточку успокоив дыхание. Несусь будто потерпевший: ремень карабина цепляется за сучок, кубарем лечу вниз, не выпуская ремня из руки, выстрел, шок, гаснет свет.

Припомнить детали

 …Не могу припомнить деталей картины. В углах ее черно, по полотну гуляют светотени. Лежу на листве под дубком, рядом другие деревья. Звезды. Холодно. Цепенеет правая нога. Что с ней? Пытаюсь пошевелить пальцами, всей ногой, меня в ту же секунду будто выключает. Проходит сколько-то минут, а может — часов, возвращаюсь. Те же деревья, звезды, хлюпающий внизу ключ, я. Моя правая нога холодеет. Понимаю: мне не привиделось, и это не сюр. Пытаюсь пошевелить пальцами ног. Меня в ту же секунду выключает. Через некоторое время — не ясно, сколь прошло минут или часов — очнулся. Рука сжимает то, что на пороге болевого шока, собрал под собой: траву, хвою, сухие листочки, мелкие сучья, желуди или мелкие камни. Внизу справа мокро. Кровь. Хочу пошевелить пальцами правой ноги и уже боюсь это сделать. Предыдущие попытки ни к чему хорошему не привели. Свет. Какой-то свет снизу. Пошарил рукой. Нащупал фонарь. Кое-как пальцами правой руки ухватился за пяточку фонаря, подтянул его ближе, взял в руку. Боюсь осветить раненую ногу, чтобы глянуть — что там. Посветил и обмер: от рваной коленки далее вниз нога развалена. Я заскулил, как Диоген, которого, как обжору, нахала и выскочку, взрослые собаки частенько трепали в детстве на участке артели. Завыл от боли и отчаяния: Лариоша, этого только тебе и не хватало! Проклятая Ч! Один короткий премерзкий разговор — и я в луже собственной крови. Пытаюсь уговорить себя успокоиться. Но откуда взяться рассудочности, если я понимаю, что двенадцатиграммовая пуля — совершенное немецкое изделие — вошла в коленную чашечку и развалила берцовые кости в труху, ощепки раздробленных костей вынесло наружу, и острые их края торчат из рванины брюк. Слов нет, останавливающая сила усиленного импортного патрона выше всякой критики. Но понимаю и другое: если бы пуля порвала крупную артерию, шансов никаких не осталось бы — биологический насос способен выгнать кровь в считаные минуты. В этом случае амнезия, скоротечное угасание, смерть. Не могу сориентироваться, сколь времени лежу рядом со студеным ключом, стынь которого ощущается. Будь с нами в экипаже Серега, тот уже давно вышел бы навстречу. И уж точно организовал бы поиски. Мысли в голове сменяют одна другую калейдоскопически. Но это все не то. Практической пользы от этих мыслей никакой. Мороза на почве еще нет. Однако внизу, у стылого ключа, на самом деле, прохладнее, чем на прогретой за день бочине сопки. Прикидываю, как бы без боли выбраться из распадка наверх. Предпринимаю попытку перевернуться на бок. Тотчас выключает острейшая боль.

«Много мяса»

…Очнулся под утро. Лежу на спине, с надеждой наблюдаю, как за сопкой светлеет. Уже, наверно, около семи. Если не искали ночью, то уж поутру что-то предпримут наверняка. Эх, я же толком их даже не знаю. Жали руки при встрече, назывались имена, но, хоть убей, не могу сейчас припомнить ни одного. Все какие-то… вижубуи. Ну да, водитель все время откликался на имя Алексей. Я занял себя тем, что заставил напрячь мозги и вспомнить по именам всех. Водила — Алексей. Это точно. Батюшку все звали батюшкой. Пусть батюшкой и остается. Тот рыжий, который доктор, все его звали как-то смешно и знакомо. Ах, вот оно что: Перепелица. Значит, Максим. Раз Перепелица — значит, Макс. Хорошо, молодец, Гена. А как тех двоих? Один угрюмый и высокий. Адская боль! Посмотришь на коленку — жить не хочется. Отбегался соколик. Да, как там угрюмый? Кот! Другой, который блондинистый, они вместе тут из знакомой мне через кого-то компании охотников... Блондин угрюмого звал Кот. Котом звал. Что? Выходит, Костя? Я хорошо знал вратаря нашей футбольной команды мастеров Костю Козореза. Крепкий такой. Когда играет на выходе из ворот да выставит вперед чугунную коленку, форварды соперников от него панически шарахаются. Не один на его коленке зубы оставил. С Котом в студенчестве играли на хоккейной коробке «в дыр-дыр» на двое маленьких ворот. На пиво бились. Два укороченных тайма по двадцать минут. До крови. Или чья команда первой забьет двадцать голешников. Костю мы звали Котом. Забил двадцать — получай ведро пива «Колосок». Где Кот — там пиво. Сейчас бы пивка. Хоть бы и того «Колоска», что ли? Дерьмовое пиво, по правде говоря. Нет, холодненькое когда, то ничего. Холодненького бы… Облизал сухие губы, на которых отчего-то почувствовал запекшуюся кровь. Так лететь по крутояру — неудивительно, что морду расписал. Ладно. В телевизоре мне больше не блистать, а Сеатка примет и такого.
— …Может, примет. Может, нет… — Ч слева уселась на холмик муравейника и с интересом рассматривает. — Экие мы самоуверенные... Да-а, уделался ты капитально. — Розовые искорки в глазах Ч — это, как понимаю, от угасающей зари. — Сеатка твоя уже дома. Не бойся, Плетнева с нею сейчас нет. Всё, что нужно и можно было сделать, он сделал. Сейчас с ней сидят Дарья и Настя. Вообще, на заимке собралась куча народу. Ты вон вызвал из Куликана Ольгу с мальчишкой, она приехала, а папаша от нее да от сына своего единокровного сбежал на охоту. Сошла с утреннего поезда, стоит сейчас с неподъемными сумками, с гостинцами куликанскими, на вокзале сиротою, держит мальчишку за руку, потерянная, чуть не плачет. Я даже свою бабью слезу уронила. Так жалко. Затем взяла, сердешная, такси. Долго водитель искал твой хутор, твою заимку. Кучу денег этому врагу насыпала в фуражку-восьмиклинку. Пришла к воротам. Дергает веревочку. Звонит медный колокольчик. Звонит и звонит. За воротами Диоген на цепи заливается, но никому из людей нет дела до Ольги с незаконнорожденным. Бабы впустили, куда уж деться, коли с ребенком. Стоит в прихожей никому не желанная. Мальчишка почуял это, ревет, сопли со слезьми растирает по раскосой мордахе. И вот так у тебя всегда. Хорошо еще, Сеата лежачая, а то как захватила бы незаконную с незаконным выводком —и летели бы они до самого до стойбища Кости-охотоведа.
— Блин… забыл, что должна подъехать Ольга со Степаном. Черт! Ну правда забыл. Правда! Слышь, ты…— выгнулся я в позвоночнике от отчаяния. И меня так прострелило болью, что тотчас полыхнуло в глазах. Отрубился. Очнулся, наверно, к полудню. Ч рядом — ровно там же, где устроила сидьбу в первую минуту. Сориентировался. Солнце отбрасывает тени в мою сторону. Значит, полдень. Но где люди? Почему меня не ищут? Дорога в километре от ключа. А там еще по дороге до табора метров пятьсот. И редкие осенние мухи. Проклятые! Облепили рану и ползают по ней, насыщаются. Живо представил себе, как они обсеменяют рану яйцами и ждут момента, когда появятся личинки, все время прилетая проверить, как идет процесс. И деловито топают, топают своими ножищами по открытой ране. Беру хворостину и пытаюсь гонять мух, однако даже с этим справиться не могу. Они глядят на меня шальными глазами и хохочут так громко, что закладывает уши.
— Слышишь ты, ангел-хранитель! — пытаюсь говорить и понимаю, что из гортани не словами бросаю, а хрипом. Мне только кажется, что говорю. На самом деле каркаю, как вот тот ворон, усевшийся на ветке отдельно стоящей на мари березы. Сидит символ дикой тайги, сам себе бог и господин. Вроде собой занят, колобродит крыльями. То так их складет, то иначе, и все ему не нравится. По ветке перетаптывается, будто холодно его лапам, а то принимается что-то искать у себя под мышками — может, докучливых блох гоняет. То и дело поглядывает в мою сторону, на секунду задержит испытующий взгляд и тотчас почти виновато отвернется: «Нет-нет, вы не подумайте чего, я не в претензии. Вы сами по себе, я сам по себе…» Но я-то понимаю, что даже в таком моем состоянии смогу шугануть приземлившегося рядом ворона, если вздумает чего-то от меня оторвать клювом. Да и Ч не даст пропасть. Я всё еще на неё рассчитываю.
— Слышь? А где там мужики? Они хоть ищут меня или по новой водку пьянствуют со сранья?!
— Уже обед. Пообедали. Пошли чесать ерники, — флегматично ответила Ч. —Только что цепью прошли рядом с тобой. Ты был в отключке. Их спины и сейчас вижу. Которого ты назвал Котом, тот, вижу, пощипал куст шиповника, куст пощипал его. Укололся дурачина. И дальше побрел тот Кот. А его напарник блондин застрял на брусничнике. И его вижу. Флегматичный такой чел.
От устраненности Ч, от ее наплевательского отношения к участи тяжелораненого у меня случился такой прилив отчаяния, что завизжал, забился и принялся орать вслед уходящим моим спасителям что было сил. Понимаю, что меня опять вырубит, и все равно ору. Но тут меня осенило: в карабине есть три патрона. Я пошарил рукой, но рядом «браунинга» не оказалось. Пошарил левой ногой, делая амплитуду как можно больше — тоже без толку. Но ведь карабин обычно у меня на правом плече. Значит, и искать надо справа. Вытянул руку в сторону что было сил и нащупал-таки, нащупал ремень суперовой машины, коих в области на этот момент не больше пяти. Потянул за ремень, сколько-то помучился, и карабин оказался в руках. Раз был выстрел, который меня обездвижил, значит, в магазине остаются еще три патрона. Поднял ствол, выстрелил в воздух. Дернул затвор еще раз и вновь выстрелил. Очень хотелось мне поберечь последний патрон. Но тут уже делать нечего: мужики рядом, услышали или нет первые выстрелы? Наверно, услышали. Но удалось ли им сориентироваться, откуда прозвучал выстрел? В эту минуту товарищи наверняка остановились, сосредоточились, каждый из них превратился в большое ухо. Тут бы сделать акцент, показать, что я совсем рядом. И я пальнул в третий раз. Чтобы уж наверочку. Пуля чиркнула по стволу березы, срикошетила и ушла в сторону с характерным воем. Всё! Теперь пусть только не найдут меня, макаки… что Кот, что поп… Зарою! Пока восстанавливал дыхание, позволил себе чуточку похвалить себя: я молодец, я дотерпел. Только отчего ухмыляется Ч, мне непонятно. Я пытаюсь подначить ее, хоть словом зацепить, чтобы прилило оптимизма. Мне он сейчас ох как необходим. А пока держу нервы в руках, отдавая этому остаток сил. Так тяжело мне еще никогда не было. Спину давно, еще с вечера, сковал лютый холод, и я ее не чую. Поэтому все манипуляции руками — через адскую боль. И я понимаю: даже если с ногой обойдется — соберут ее наши костоломы, что-то уберут совсем, что-то заменят на металл и в итоге поставят меня на ноги, — то воспаления легких мне не избежать, это точно. Сейчас главное — не уступить холоду. И я принимаюсь водить руками в стороны, делаю это столь неэнергично, будто в сильно замедленной съемке, что Ч начинает всхлипывать от хохота. Ничего, дуреха, сейчас мужики подвалят, возьмут мою «мотороллу», это двухкилограммовое чудо связи, поднимутся на верхотуру сопки, свяжутся с городом, и «вертушка» меня заберет. Да, важно, чтобы у врача санавиации была анестезия, ведь эту адскую боль терпеть становится невозможно.
— Слышь, подруга, напомнишь, когда наши будут звонить в город, чтобы сказали про анестезию. Больше анестезии!
— Ой, уморил… какая анестезия, какие «наши»? Они вон нажрались брусники и подались на табор. Послушай, что болтают: «Генка, наверно, уже ободрал вчерашнего изюбряка и теперь, вернувшись, сидит на таборе, кофеек попивает и нас, полоротых, материт». Сейчас вернутся на табор, примут по стакану, в свою очередь поматерят тебя за нерасторопность и самодеятельность и завалятся спать. Во сне будут ждать твоего мяса. Мно-о-о-го-о мяса. А ты сам — мясо! Ну, погляди, погляди на свою ногу… Разве что к вечеру опомнятся. А там ночь. Напомни, о какой там девушке со странным именем Анестезия ты мне говорил?
Дурацкая брехня Ч взбесила.
— Ты заткнешься когда-нибудь — или мне пристрелить тебя?! — дернул затвор карабина, запрокинул голову сколь мог и пытаюсь выцелить в голову, но ствол болтается, будто я пробежал километр на пределе сил. И все же, превозмогая лютую боль, выцелил и на задержке дыхания нажал на курок. Щелчок. Замогильная тишина. Только слышно шуршание и неровное пение странных птичек с пестрыми крылышками, да ворон на березе совсем уж внимательно, чтобы не сказать заинтересованно, наблюдает за нашей с Ч суетой. Да уж, ворон — знаковый таежный персонаж. Это вам не городские ворона да муж ее — ворона. Те рядовые шугливые помоечники. Этот — реальный сильный и умный враг. В отчаянии отбросил карабин в сторону и стал прикидывать, нет ли у меня в карманах еще пары-тройки патронов. Да хоть одного патрона. А и есть! Когда по приезде на место у импровизированного стола, нажравшись и напившись, мои приятели без разрешения принялись лапать «браунинг», в казеннике был патрон. Подальше от греха я дернул на себя затвор, инжектор выбросил прочь латунного, почти золотого, ладного красавца, патрон упал под ноги. Подняв его, сунул подальше во внутренний карман. Но как тот патрон теперь достать? Это же надо снять куртку, что невозможно в принципе. Да меня элементарно сожрет, уничтожит адская боль! Как движение — так на два часа вырубит, как движение — умри еще на час-два, а ведь до ночи совсем недалеко. А если пожалует «босой», чем я с ним буду разговаривать? Какие у меня имеются аргументы? А он придет. Ведь кровь чует за десять километров. По ключу запах распространяется быстро. По ключу и придет. Обязательно надо достать патрон. Лариоша, надо вынуть патрон. В нем твое спасение. Что стоило бы Ч сунуть руку мне под мышку и достать патрон, а? Нет, сидит в двух шагах и сверху рассматривает, как играют серебристые хариуски в ключе. А те и рады: наперегонки выпрыгивают из воды за мошками, и блики играющих рыб раскрашивают цветную таежную жизнь еще ярче. Для Ч она яркая. Для меня — серая, переходящая в черную. И какой-то странный шелест при возвращении из небытия в мир живых. Будто сухой прошлогодний галечник посунули старательской бутарой. И все же пытаюсь заставить себя потерпеть боль. Переваливаюсь на правый бок. Терпеть этот ад нет сил. Боль до сполохов, до фейерверка в глазах. Кажется, снопы искр, брызжущие из глаз, подожгут тайгу. Как бы то ни было, запускаю руку в левый внутренний карман, но там патрона нет. О Боже! Зачем же я сунул его в карман, да еще и дальше — в карманчик внутри кармана, который на липучке. Если еще раз предприму попытку забраться в этакие дали, меня точно вырубит. Но откладывать нельзя. Совсем скоро сумерки, а за ними ночь, которую здесь мне не пережить, не сдюжить.
— Радуйся, Ларионов. Опять идут твои товарищи. Заблудились, что ли? — Ч сосредоточенно вглядывается в сумерки, куда теперь обратил взор и я, лежащий на стылой земле, почти лишенный возможности двигаться, отчаявшийся до крайности. Чу, кажется, слышу голоса. Вслушиваюсь, бросив все свои ничтожные ресурсы для того, чтобы услышать. Вроде переговариваются меж собой двое. Неспешно идут и негромко переговариваются. Я выгнул спину, с хрустом оторвав примерзший к стылой земле позвоночник, чтобы больше набрать воздуха в легкие, и ору, чтобы услышали, остановились и забрали наконец меня. Ведь еще одну ночь мне не пережить. У меня тяжело больна жена. Серега мучается в плену. Сын растет без отца. Ради и во имя сына услышьте, наконец, меня! А-а-а, э-э-э, а-а-а! От такого громкого крика с ближних ко мне деревьев должна слететь последняя листва, рокового ворона должна свалить звуковая волна.
Между тем ворон сидит на том же месте, а листву слегка ерошит поднимающийся от нагретой солнцем мари по ручью вверх теплый воздух. Но ведь это мой последний шанс! Я проникаю рукой в карман, пальцами нащупываю липучку малого карманчика, воя и всхлипывая, проникаю и в него, указательным и средним кое-как беру патрон. И меня вырубает. Что уходил, понимаю, только когда пошел шелест галечника по возвращении на землю. Уже ночь. С ужасом принимаю эту данность. Плачу. Сморкаюсь, неспособный смахнуть слизь и воду с лица. Собственно, мне это теперь и не нужно. Патрон сжимает рука. Но впереди длинная ночь. Ч рядом. Клюет носом, кемарит. Временами встрепенется, глянет в мою сторону, жив ли еще курилка, и вновь засыпает. Почему ей не холодно? Но ведь и не спросишь. Она всегда на периферии, вроде и рядом, а далеко. Правой рукой нащупываю металл карабина. «Браунинг» рядом. А мне казалось, что я забросил его туда далеко, к ключу. Ствол направлен мне под мышку. Беру за ременную скобу, подтягиваю оружие ближе. Небольшая передышка, беру «карабин в руки», отвожу затвор, вставляю патрон, досылаю его в ствол. Так-то лучше. Но как перемочь эту длинную ночь? Минимум двенадцать часов! Тяжело на тракторе крутиться весь световой день по полю, таская картофелекопалку, да еще матеря нерасторопных бабенок и «негров» из хуторских бичей, работающих за поденку, которую выдаю ежевечерне. Но какое это счастье — работать на своих гектарах! Я готов отдать этому занятию сколь угодно много времени, если б можно поменять прозябание перед финалом здесь на мучения на картофельном поле. Как я люблю свое поле. «Я люблю тебя, мое поле». Я люблю Дашутку, когда, повязав по-староверчески платочек, она неспешно идет по грядам, неся в ведре клубни. Такой я ей все обиды простил бы. Если б они у меня были. Люблю и Настю. Особенно Настю. Когда она идет за трактором впереди своего хоровода из бывших, с кем мы работали ночами перед старательским сезоном. Я люблю раз в месяц привозить девчонкам картоху в их общаги. И даже люблю переть гребаные тяжеленные мешки на пятый этаж. Люблю привозить им елки под новогодний праздник, когда в комнате набивается студенческий народ, и парни-то все нормальные, играют на гитаре, поют теплые и умные песни Визбора, и у меня подарок к празднику. Люблю Милу. Хотя все чаще подумываю, что Серега не совсем прав, когда говорит, будто вытащил из колоды бубновую даму. Когда вижу, как она помыкает своими пацанами, прикидываю — в эти минуты Милиция больше походит на даму крестей или даже пик. Люблю, когда Сеата сидит на мансарде и смотрит, как дружно мы работаем. Как я люблю эту жизнь! Но как я ненавижу эту адскую боль! Если я не перебинтую ногу, начнется абсцесс, заражение. И может стать необратимым. Впервые я подумал, что на поясе у меня нож. Вынул его из ножен и прикидываю, как бы порезать на полоски рубаху, что под свитером. Рубаха чистая, утром надел. Нет, выходит, позавчера утром. Только начал резать рубаху, как меня прострелила острая боль от коленки вниз и вверх одновременно и отозвалась в позвоночнике. Я посветил фонарем в область колена, и от увиденного меня прострелило в позвоночник еще раз. Как можно собрать это воедино? Это никогда уже не будет ногой! Проваляюсь тут до утра — и тогда верная гангрена. Что же, придется вернуться на телевидение. Буду днями сидеть в винтовом кресле и формировать материалы для вечерних итоговых обзоров. Стану непьющим, злым, тормозным… все возненавидят меня. А может, Глыба — Сашка Плетнев — к себе пристроит. У него в офисе половина бездельников. И ничего, притулились к теплой печи, услуживают помаленьку и в ус не дуют. Когда шеф в офисе появится, готовы, кажется, повернуться к нему любым местом: отымей, кормилец, попользуйся ради доброго здоровьичка. А когда его нет, все эти прихлебатели — сама вальяжность. Не знаешь, как спросить этих стрельцов, этих бояр, какие подобрать слова, дабы не обидеть своей глупостью. А Сашки преимущественно таки и нет. То он на руднике, то он на новой стройке, то в Белокаменной, а то и за рубежами с инвесторами договаривается. Тогда для этих прихлебателей наступает время релаксации. Словом, сплошная расслабуха. Мне с моей культей в самый раз пристроиться замом по связям с общественностью. Скрип, скрип протезом, зевнул беззастенчиво во всю пасть: «Задавайте, господа, ваши банальные беспонтовые вопросы». Скрип-скрип: «Простите, но сегодня у предприятия не лучшие дни, сдача нового крупного объекта, каждый миллион долларов на счету… нету бобосов, господа», — издевательски развести руки в стороны и громко топнуть протезом. И так дальше. Можно спиной притулиться к той Сашкиной печи. Однако чем-то ведь придется и жертвовать. Нет, ну не Сеатой, конечно. Вот и выходит: не работать мне у Глыбы.
И я стал вспоминать, как появился Новый Плетя-Глыба в области. Выставили на торги Сергеевское месторождение рудного золота. Разведанных запасов шестьдесят тонн. Требовалось найти инвестора, доразведать месторождение, а затем уже найти еще более крупного партнера. Инвестор сам по себе не объявился. Поскольку начало девяностых, в стране разврат и падение. И вот среди соискателей на право отработки золоторудного месторождения вижу фамилию Плетнев. Это был период, когда мы с Сашкой созванивались совсем уж редко — раз-два за год. В суете вокруг торгов возникла и его вновь зарегистрированная компания, в которую вошли опытные мужики из едва живых селемджинских рудников. Опытные горняки. Академики. Сидят опытные в офисе, набычились, будто не верят во второе пришествие. А чтобы все состоялось, и надо не менее чем второе пришествие. Но Глыба что-то вымутил на Британских островах, появились небольшие деньги, чтобы заплатить нешуточный бонус. Местная власть отчего-то решила, что все свои дыры в бюджете сможет закрыть разом тем бонусом. Дурачины проклятые. Но Глыба бросил им эту кость, заплатил. Получил рудное тело. Мужики, академики горных дел, опять сидят в офисе, ждут манны небесной. За ней, теперь уже в Канаду, отправился молодой, умный, англоговорящий симпатичный профессор Баумановки и гордость Душков Гэри Кук. Глыба. То есть, конечно, Плетнев. И манна, пусть и невеликая, случилась. Пошло дело. Начали изыскания, доразведку, начали строить, замаячила перспектива золота. Большого золота. Невиданно большого в наших золотых краях золота. Академиков-горняков в офисе уже не вижу, радостно понимаю — Плетя зарядил их куда надо. Приезжаю на рудник. Тот парень, засланец от канадского инвестора, который еще пару лет назад утром отправлялся на полигон в одной болоньевой курточке на синтепоне, в наши-то морозы от сорока градусов, теперь сидит в скромном офисе на том же полигоне и долбит по клавишам ноутбука. О такой технике мы только слышали, но еще не видели. Вот тогда я приободрился. Все меньше стал переживать за Глыбу. И все больше гордиться. Попереживал, правда, еще раз. Когда на рудном теле была построена золотоизвлекательная фабрика, все отлажено, чтобы начать извлечение и получить наконец первый слиток лигатурного золота. Мельницы день и ночь мололи подвозимую крупнотоннажными грузовиками разборную скалу, то есть руду, тысячетонная куча монументально возлежала на подкладке из миллиметровой пленки, пошел процесс орошения кучи, и праздник вот-вот должен был состояться. Академики носятся по полигону. Бестолково суетится средней руки персонал. Профессор Баумановки сидит на трубе, через которую в коллектор должен поступать раствор связанного цианидом золота, и отупело, самозабвенно… нанотехнологично стучит огромным рожковым ключом, чтобы процесс подвигался шибче. Инвестор грызет ногти. Я в волнении топчусь с камерой, поскольку хочется отснять, как все происходило. Для истории. Что-то там не ладится. Академики бегают от агрегата к куче и от кучи к плавилке. Глыба в отчаянии продолжает стучать по трубе, благодаря сумасшедшему увеличению камеры вижу, как его лицо покрылось испариной, и он что-то там себе привычно бухтит, будто голодная, ожидающая прихода ночи сова. Снимаю, и чую — становлюсь крайним, виноватым. Ибо праздник все никак не наступает. Психуют академики. Продолжает колотить по трубе, но уже нервничает Плетя. На грани нервного срыва засланец инвестора. Исчезли в плавильной комнате академики. Там рабочая суета. И вот старший из академиков, Еременко, показался в двери плавилки и машет рукой — сначала Глыбе, а затем уже и мне. Идем нервно и быстро. Споткнувшись, падаю на бок с треногой в одной руке и камерой — в другой. Быстро встаю. Плетя меня не ждет. Догоняю Сашку бегом. На бетонном полу плавилки лежит и теряет температуру черный ошметок шлака, а рядом он — слиток лигатуры килограммов в шесть. Есть первый! Глыба в соплях. И что-то привычно бухтит под нос. Засланец при смерти. Академики тянут лыбу. Они такого добра навидались. Все получилось.
И пошла контора варить слитки один за другим. Глыба, понятно, продолжает разговаривать сам с собой и бухтеть себе под нос. Но уже по другому поводу. Надо больше. Еще больше. Больше всех. Это, понимаете ли, Глыба, это Гэри Кук.
Хорошо думать про Сашку. Действует как обезболивающее. Но теперь со мной творится нечто новое. Первые сутки лежания на стылой земле, даже и в утепленной куртке и брюках, под которыми белье, мне дались относительно легко. Теперь холод берет свое. Меня колотит так, что лязгают зубы. Организм перестает сопротивляться. Это и не удивительно. У всякого ресурса есть предел. Плетина куча обычно выдает пятьсот килограммов драгоценного металла — и наступает момент, когда по системе труб жидкий цианид в коллектор золота уже не несет. Значит, кучу надо убрать, а на ее место насыпать другую. И все повторится. Мне на этой стылой земле смены нет уже вторые сутки. И не похоже, что она явится в ночь. Значит, бедовать до утра. Исступленно трястись, как колотится далеко зашедший в своем сомнительном раю наркоман без дозы. Временами колотун утихает и даже боль уходит, становится настолько хорошо, что невольно отпускаю воду и тогда уже совсем тепло. Откуда вода, если я больше суток не пью? Выходит, это побочный продукт борьбы за выживание организма. Надо будет спросить об этом доктора Субботина.

«Босой»

Справа, показалось, блики далекого фонаря. Я запаниковал, что мои товарищи снова пришли меня выручать, а я не готов их встретить, рискую не успеть им шумнуть. Я дернул затвор, и патрон, как придурошный, выпрыгнул и полетел в кустарник. Забыл, что патрон-то я дослал в патронник. Этого мне только не хватало! Тотчас нашарил фонарь, благо он под рукой. Осветил место, куда патрон улетел. Я вижу его. Однако батарейки уже настолько подсели, что в следующий раз могут сильной фонарной лампочке и отказать. Вижу патрон. Он в метре. Но — о ужас! — на границе слабого освещения морда. Трясучка тотчас прекратилась, и я заскулил, как собака, чья лапа попала под колесо автомобиля. «Босой!» Хотя я ведь предвидел, что рано или поздно он явится. Даже если бы косолапый меня и не почуял там, где-то на солнечной стороне сопки или в мари в ягоднике, ворон так долго сидел на березе, что мишка не мог не сориентироваться. У них в тайге обратная связь налажена лучше, чем у людей на бытовом уровне. Выключаю фонарь и прислушиваюсь. Едва ли осторожный зверь тотчас бросится рвать легкую добычу. Я для него тоже зверь. Причем малоизученный. Будет ходить кругами, ждать, смотреть, прислушиваться, прежде чем приступит к решительным действиям. В сентябре он сыт. В окрестностях богатые ягодники. Нагуляет аппетит, вот тогда может и напасть. Но скорее подождет, когда я совсем затихну. Если сейчас начнешь шарить рукой по траве, пытаясь поднять патрон, подумает еще, что явился конкурент и следует поспешить. Не дай бог. А Ч сидит пообочь. Спит. Не слышит, что ли? Косолапый шумно втянул в себя воздух, понюхал. Кровь совсем рядом. Да, сыт. Но запас еще никому жизни не испортил. Добычу надо брать. Поэтому рыжий неспешно подвинулся ко мне. Я опустил руку в карман и нащупал спички. Надо шугануть «босого» огнем. Зажег спичку, поднес ее к вороху мелких валежин, травы и сучьев, приготовленных заранее, на крайний случай, еще и с тем чтобы погреться, пока выполняю хоть какую-то небольшую работу. Однако огонь не произвел на косолапого большого впечатления: стоит прочно на четырех лапах и сквозь пламя глядит на меня. Но тут запаниковал я: пламя быстро поднялось и стало лизать траву и кустарники вокруг. Я предпринимаю судорожную попытку загасить огонь, и мне с большим трудом удается этого добиться. В огне сухая тайга сгорит быстро, да и сам сгоришь. Вон люди о двух здоровых ногах в пламени обгорают настолько, что родные не могут их опознать. А тут лежачий. От напряжения и боли вырубило. Будто во мне образовалось некое сложное электронное устройство, тонко фиксирующее предел боли и немедленно отключающее сознание, стоит мне этот предел перейти. Сколько я был в отключке? Эта мысль заняла все мое сознание в момент возвращения. Если час, может, меня уже и нет. Включаю фонарь. Он уже не добивает до места, где в последний раз светились глаза косолапого. Сдохло светило. Шорох вверху над головой, и я с ужасом понимаю, что медведь там, рядом с муравейником, где дежурит в ожидании непонятно чего Ч. Мой ангел-хранитель. Пытаюсь шуметь, кричать, бросать листву, с треском ломать сушняк. На кого-то моя нешуточная экспрессия, может, и произвела бы впечатление. Но не на рыжего. В языках пламени было видно, что это трехлетка. Еще не матерый, не совсем взрослый. Однако в нем под два центнера, а челюсти его представляют собой страшную машину. Я уже подумал: может, «босой» пришел отомстить мне за того, огромного, которого мы с Ди взяли на участке артели? Может — за Мухина? Что ж, наверно, справедливо. Но не сейчас. Надо выручать Серегу. Тем временем мишка переместился на прежнее место, где некоторое время назад я его и рассмотрел за языками пламени. Беру в руку фонарь, целюсь в черную башку, собираю в кулак силенки и на третьем махе, как мне казалось, прицельно бросаю. Что такое? Фонарь даже не долетает до цели. Бросок вышел неуклюжим. Медведь придвинулся к фонарю, обнюхал его и вернулся на прежнее место. Я это не столько вижу, сколько слышу и ощущаю. Чем бы в него метнуть еще? Дурацкой бесполезной «мотороллой»? Весом она килограмма два с лишком. Что с нее толку, если здесь, в распадке, с трех сторон зажатом крутыми сопками с каменистыми обнажениями, она не подает признаков жизни! При следующем поползновении метну медведю в башку, а там будь что будет. Между тем косолапый что-то там прикинул в своей башке. Недвижно постоял пару минут. Что-то высмотрел, глядя вверх по склону. И свалил. Некоторое время было слышно, как, пыхтя, разговаривая сам с собой, хозяин тайги медленно идет вверх по ключу. Возможно, к месту своей дневной лежки на южном склоне. И я подумал, что, наверное, приближается рассвет. Не тут-то было. Тощий месяц вывалился из-за сопки и стал перед глазами, чтобы я, не дай бог, не подумал, что перевалило за полночь. Пока я предпринимал психоделические атаки на медведя, оставался в тонусе, боль стихла. Но сейчас она взяла свое. Отчаяние и невыносимая ноющая боль столь мощно навалились, что начал подумывать о последнем шаге. Сделать его я волен, если смогу достать карабин. Попытки добраться до него измотали. Но своего добился. Проверил, в каком положении предохранитель. Убедился, что установлен на выстрел. Всхлипывая, постанывая, плача, подвел ствол снизу к горлу — так, чтобы вынесло напрочь мозги и уже без вариантов. Нет слов, в останавливающей силе немецкого патрона убедился лучше любого под этой луной. Могу стать экспертом производителя. Однако мою решимость перебила предательская мыслишка. В известном смысле меркантильная мыслишка: кто будет производить выплаты по кредитам за сельхозтехнику, расписанные на десять лет вперед? Сеата? Или, может, мой сын Степка? И я отложил карабин подальше, страшась даже прикасаться к нему. А ведь в какой-то момент указательный палец скользнул по курку, я потер им по ребристому металлу и готов был уже покончить с мучениями на этом свете. Но про кредиты — суровый аргумент. Между тем боль не отступает. Катаюсь на спине по малой амплитуде вправо-влево, чтобы согреться. Скулю, вою, пытаюсь хоть как-то унять, успокоить боль. «Если это мне за Мухина, то я уже достаточно натерпелся хоть на частичное искупление. Дайте чуточку передохнуть, и я буду готов еще не раз такое перетерпеть. Но только дайте короткую передышку. Если за Сеату мучение — извольте, еще повою! Лишь бы ей было хоть чуточку легче». Но это слова. Всего лишь слова. А терпеть приходится здесь и сейчас. Нащупал карабин, подтянул его ближе. Проверил, как установлен предохранитель. Установлен на стрельбу. Подвел к горлу. И тут из того же самого шелеста, предупреждающего новое действо или переход из одного состояния в другое, появился образ бабушки Анны. Уже готов был спустить курок, и решительность моя вознеслась над тайгой еще выше, чем в первый раз. Между тем бабуля, графинюшка моя без титула, глянула в глаза и тихо произнесла: «Геночка, унучек мой родненькой, ты ведь обещал, что будешь жить до ста лет. Холодовы все живут долго. Ты, видно, забыл, что мы — Холодовы. Ни перед кем и ни перед чем не гнем спину. И потом ты ведь, унучек, обещал мне земли под грядочки. Землицы обещал, или забыл?..» — подняла бабуля указательный палец до уровня переносицы. И тем же образом с шелестом ушла в другое измерение.
Аккуратно, успокаивая тремор, отложил карабин в сторону. Дело вроде к рассвету, а боль усиливается. Те пределы, с которых началась наша схватка с нею, расширены. Порог терпения все выше. Но коли отказал себе в том, чтобы уйти, и раз, и два, теперь дотерплю. Лишь бы не вернулся рыжий. Впрочем, один патрон у меня есть.
Стоило подумать, как по утреннему инею, едва-едва посеребрившему листву, сверху сполз косолапый. Небо немного сереет, и хорошо виден его силуэт. В этот раз рыжий прямиком направляется в мою сторону. Видно, решился. Да и время завтрака. Но стоило ему приблизиться на три шага, как я метнул в него «Мотороллу». Попал прямиком в лобешник. Михайло остановился, удивился, будто с открытой душой и распростертыми объятиями шел поздороваться и обнять, а его послали. Вот так с обидой на морде, едва спрятанной в маленьких, иногда бликующих глазах, повернулся и ушел прочь. Больше его не видел.
С отключениями сознания прошел и новый день. Обнаружили меня часа в четыре пополудни. Случайно. Вернулись к шибко впечатлившему их накануне брусничнику. А тут неподалеку я раскорячился. Удивились. Сами признались, что наткнулись случайно. Поругали — мол, не кричал, не стрелял, не звал, «напрасно сам рассчитывал справиться». Однако, быстро оценив ситуацию, засуетились, заспешили. Предприняли попытку вынести тело к автомобилю, оставленному в пятистах метрах на дороге. Но я отказал им в счастье быстро обтяпать дельце и скорей вернуться к брусничнику, осознавая, что в этот раз от боли точно умру. Ведь сил для борьбы с нею не осталось. Позвонили по мобильному охотоведу Ивану Ряжских. Он из тех, кто непременно выручит. Большой вертолет на марь не посадишь, нужен двухместный. Иван без промедления сообразил маленький. Кое-как, измученного, с запасом и даже с перебором обколотого анестетиками, затолкали меня в крылатого извозчика и вывезли в областную больницу. Лежа на больничной койке, не раз мысленно поклонился бабушке Анне Холодовой. Я ведь совсем уж готов был уйти: мысленно переоделся во все чистое и вроде даже предстал перед апостолами. Замечу, встретили они постояльца без радости. Бабушка завернула меня перед самыми вратами: «Бывалча, надену ботиночки коришневы да в церкву с мамкой, отцом, с братьями-сестрами…» До чего же сильный народ выковала первая половина уходящего двадцатого…
А доктору в первый же день объявил, что я в его распоряжении всего на два месяца. Мало? Итак, мол, дал тебе срок с запасом… смотри у меня, коновал. А то ить надо спешить — выручать Серегу. Однако бестолковый док будто недопонял, а в довершение обозвал сумасшедшим.
— Слышь, циркач, ты ведь чудом остался жив. Попади пуля миллиметром левее, в артерию, кровь выгнало бы в минуту. Амнезия. Смерть. Ты и сейчас еще на этот свет опираешься лишь пяткой левой ноги. За твою жизнь бороться и бороться. Ногу хорошо бы сохранить. Словом, не доставай меня, парень.
Ч с момента бегства медведя я не видел. Чем уж таким ее обидел?