Печали о свободе Чехословакия

       Печали о Свободе…,о Чехословакии.
Хрущев освободил нас от страха беспричинного ареста по политическим мотивам. При Сталине высшее руководство столько натерпелось страха, что после его смерти никаких  превентивных репрессий быть уже не могло.  Болтовня «на кухне», беседа друг с другом в трамвае, обмен мнениями на работе на любые темы не были причинами для преследования. Можно было писать любые письма с критикой в ЦК партии, в газеты;  на них приходили подробные ответы – разъяснения. «Мели Емеля – твоя неделя».
Нельзя было организовываться. В областной газете была статья о том, что компания вроде нашей назвала себя обществом «Тертой редьки», и среди закусок обязательно было такое блюдо. Название было явно двусмысленным: «нас, мол, не проведешь, сами с усами». Газета рассказала, что этим ребятам со стороны уполномоченных на то людей было выражено недоумение: что это еще за «общество»? Болтать можно, но без намека на какую-либо организованность. Ребята, наверное, намек поняли, и тертую редьку из закусок убрали (я так думаю).
Нельзя было обращаться к зарубежным органам печати. В наши издательства посылай что угодно. Тебе обязательно ответят и если откажут, то очень доброжелательно пожелают успехов.
Нельзя было что-то самостоятельно публиковать. В местной газете рассказывалось, что в Тольятти (или еще в Ставрополе) на столбах у базара появились машинописные листовки. Автор листовок был определен по шрифту пишущей машинки.
Тех, кто был за свою деятельность уже на заметке в КГБ, могли посадить не только за публикацию, но и за чтение самиздатовской литературы. Для таких активистов повод всегда могли найти. Те же, кто настырно вел себя публично, но не давал поводов для осуждения, видно, с ума сошли, и их в психушках «лечили» (как Григорович – активиста по реабилитации крымских татар).
Живи по правилам. Если у тебя есть в чем-нибудь сомнения, обратись к парторгу, или напиши в газету, и тебе все объяснят. Не вылезай за отведенный тебе круг, и никто тебя преследовать не будет. Ну а если нарушаешь правила и посылаешь свои «гнусные статейки с клеветой на нашу прекрасную страну», где свобода слова на кухнях и в письмах на деле обеспечена народу, то и посадить могут, как Синявского и Даниэля.
А мы всё равно
все, все, все, все мы мечтали о
СВОБОДЕ. Нам хотелось не только голосовать, но и выбирать, и чтобы в газетах Генерального критиковали. Нам казалось, что именно в этом и заключается свобода.
Примерно в это время я увидел картину, на которую обратил внимание.
По обочине дороги бежала дворняжка. С балкона третьего этажа стоящей у дороги пятиэтажки раздался лай. Дворняжка остановилась и посмотрела вверх. На балконе была собака примерно такого же размера, ну, может быть, чуть покрупней. Она, усиленно махая хвостом, лаяла, то стараясь просунуть голову сквозь балконную решетку, то передними лапами становилась на балконные перила, и лаяла, лаяла. И махала, махала хвостом. Ей так хотелось пообщаться с кем угодно и бежать тоже, куда глаза глядят. Дворняжка несколько секунд постояла, безразлично, из приличия слегка махнула несколько раз хвостом и побежала по дороге, которую себе в это время сама выбрала – может быть, к очередной помойке, надеясь там найти съедобный кусок. А ухоженный пес продолжал лаять ей вслед.
Эта собака мне разъяснила – в чем заключается свобода.
Открылась балконная дверь, и пса увели в помещение, чтобы не лаял, а то соседи будут недовольны. Пес в теплом, уютном помещении лег на мягкую подстилку, и из глаз у него скатилась слеза.
На счет слезы – это я для красного словца написал. Слезы я видеть не мог.
Вообще-то, в отношении публикаций в зарубежных издательствах, у меня отношение двойственное, как бы сейчас сказали – двойных стандартов. Если ты встал на путь борьбы против существующего режима, то борись. Можешь в форме отчаяния и в открытую выйти на площадь и бросать листовки, можешь облить себя бензином и сгореть, а можешь встать на путь настоящей революционной борьбы и создать подпольный «Союз борьбы за освобождение интеллигенции». Как Плеханов и Ленин создали «Союз борьбы за освобождение рабочего класса». Для издания подпольной литературы можно воспользоваться зарубежной типографией, но использовать эту литературу этично только в своей стране, а публиковать обличительные материалы за рубежом, обращаясь за помощью к зарубежным «друзьям» для обличения нашего вредного для России, по вашему (и моему) мнению, строя,  непорядочно. А как бы я поступил? Если бы я был талантлив, как Даниэль или Синявский, а меня бы здесь не публиковали, вежливо объясняя почему, я бы за рубеж послал свое сочинение.
Легко судить других, а самому, знать, что так делать непорядочно, и, все же, себе, хотя бы мысленно, это делать позволять. Порядочно?
Во мне боролись два чувства: чувство патриотизма и чувство необходимости перемен. Эти чувства боролись не только во мне. Не только за столом, но и на работе мы всё это горячо обсуждали, и отношения к Даниэлю и Синявскому и подобным им были среди нас диаметрально противоположны.
Только единицы восприняли наше вторжение в Чехословакию в соответствии с разъяснениями «Правды», т.е. как защиту братьев по классу от происков империализма. Большинство, по крайней мере, все мои друзья, понимали, что руководство компартии Чехословакии не заблуждалось в оценке отношения своего народа к навязанному нами режиму и отважилось встать на путь демократизации строя.
Чехословацкие товарищи учли печальный опыт Венгрии, где социал-демократические революционеры, опьяненные успехом, прибегли к кровавому насилию по отношению к коммунистам и тем самым дали повод для кровавого подавления социал-демократического восстания.
Чехословацкие руководители, понимая необходимость реформирования, реформирование начали проводить силами самой компартии, чтобы не дать повода для нашего вмешательства.

        Все мои друзья были единодушны не только в понимании оправданности стремления граждан Чехословакии к радикальным переменам, но и в понимании того, что и у нас в стране такие перемены необходимы.
Наше Политбюро поняло, что перемены в Чехословакии могут быть началом практического распада Большой Империи, а идеологически, как отступлением в развитии Мировой пролетарской революции. Это подрывало основной символ наших успехов, формулируемый как «победная поступь социализма». И вооруженным путем придушило эту попытку, деменстративно привлекши к этому и другие «братские» страны. Чехословацкая армия сопротивления не оказала, руководство понимало, что это безрассудно.
Насколько мне помнится, с какого-то чердака что-то было осуществлено, и наш танк пульнул по этому чердаку. Но сопротивление гражданского населения было всеобщим и демонстративным. Мужчины демонстративно пинали танки ногами, женщины стыдили наших танкистов. Перед танкистами, вошедшими в Прагу, встал и щекотливый туалетный вопрос – в квартиры их не пускали. Командование поставило некоторые танки над канализационными люками, сдвинув с них крышки , и открыв донные люки в этих танках (я не знаю терминологии и говорю своими словами), а на танках нарисовали красные кресты, как символ санитарии.
 Мы же смотрели на это как бы со стороны, не имея никакой возможности оказать  воздействие на наше правительство. Я мог написать письмо в Политбюро со своим мнением, что не следовало этого делать, что чехословацкие товарищи не покушаются на свержение народной власти, а стремятся освободить ее от недостатков. Мне бы из Политбюро прислали пространное объяснение, что я ошибаюсь, что я недооцениваю коварство замыслов империализма. И всё.
Правительство направило в Чехословакию танки. Солдаты, которые сидели в танке, в представлении Политбюро были только частью машины, как любые солдаты в любой машине в любом государстве, а они, как люди, не могли направить танк на женщин, перегородивших им дорогу, и погибли, свалившись с обрыва. Правительству ничего другого не оставалось, как превознести их как героев, а, ведь, они, по сути, выразили ценой своей жизни протест использованию танков для подавления мирного населения.
Только восемь человек вышли на Красную площадь, чтобы выразить несогласие с действиями правительства. Ну что такое восемь человек, какая от этого польза? Вот если бы миллион писем пришло в Политбюро с протестом, но не пришло. Из нашей, вполне небезразличной компании только я постоянно слал письма то в газету, то Генсеку, то в ЦК, и мне отвечали: «Уважаемый товарищ Камоцкий…».
Чтобы пришел миллион писем, надо было миллион людей надоумить высказать свое мнение в письме, т.е. организовать, а вот этого-то делать как раз и нельзя. Сам, пожалуйста, а порядочных людей с толку не сбивай.   
 Казалось бы, выход восьми  человек на Красную площадь ни кому ничего не дал, и если бы не реакция на эту их выходку правительства, то никто бы об этом у нас в стране не узнал. Еще древние греки поняли, что самым жестоким наказанием, для человека, совершившего поступок, в расчете на его публичность, является замалчивание этого поступка, в результате чего, поступок становится бессмысленным. Но правительство не оставило эту акцию без внимания, чтобы  показать, что пресекаться такие демонстрации будут самым решительным образом. А может быть, члены Политбюро полагали, что «безграничное доверие к партии и правительству» и в самом деле существует, и, осуждая демонстрантов, они были уверены, что вызовут такое же осуждение и с нашей стороны?
А мы были уже очень далеко от них, тем более от их почитания. Мы ловили все критическое, появляющееся в печати. Я сохранил Роман-Газету с повестью Крутилина «Липяги» только за несколько критических фраз. Всем сердцем воспринял «Один день Ивана Денисовича». В то же примерно время вышла повесть Дьякова о том, как сидели в сталинском лагере те, кто сам до этого сажал и те, кто освящал эти деяния. Дьякова я прочитал с полным равнодушием. Ну и пусть бы друг друга сажали, только бы людей не трогали, а вот Иван Денисович-то за что пострадал, он-то причем?
У меня сохранились несколько вырезок фотографий из «Правды», на которых Политбюро возлагает венки к Мавзолею на совершенно пустой площади. Насколько же надо было быть отстраненными от жизни, чтобы не понимать, как позорны эти фотографии, иллюстрирующие их полную оторванность от народа. Они не понимали глупости публикации таких фотографий. Ни одного человека вокруг, и сами-то они не люди, а восковые фигуры, живущие по данному им зигзагом истории порядку. Боясь друг друга, боясь потерять кресло, а может быть, будучи уверенными в своей правоте, они не смели и не желали сделать хотя бы шаг ни влево, ни вправо.
Заучив догматы коммунистической религии, они и тогда, когда эта религия показала свою полную несостоятельность для практической реализации, продолжали бороться с «частной  собственностью на средства производства». А местное начальство, встроенное в вертикаль, раболепно переусердствовало.
Даже «Правда» с возмущением писала, как у слепого инвалида Отечественной войны чиновники, посчитав, что лошадь это «орудие производства», отняли зрячую лошадь, которая помогала ему жить. В другом месте сельский умелец смастерил из бензопилы пахотный агрегат для вспашки огорода. Чтобы этот умелец не получал с помощью этого агрегата, как орудия производства, нетрудовые доходы (!!!), этот агрегат разрезали автогеном.
Уму этот идиотизм непостижим. Непостижим!
Уже все, все, все без какого бы то ни было, хотя бы крошечного исключения  понимали сумасбродность идеи построения коммунизма, а они что? Были полными идиотами, или держались за кресла и считали идиотами весь народ, или боялись друг друга, и никто не решался первым сказать, что идея провалилась? Что король голый?