И снова ахнула общественность

       После  центрального   события   теперь  минул  год.  Многое  изменилось  за  год.  Общественность,  смутно  возмущавшаяся  подполковником  Кацавеем,  стала  возмущаться  еще  более  смутно.  И  сам  Кацавей,  вначале   затаившийся  и  смиренный,  потихоньку  выпростал  шею  из  двускатных  плеч  и  стал  на общественность  огрызаться:
-Шепчут  на  меня.  Моим  достаткам  завидуют.  У  кого  дом  -  полная  чаша,  на  того  и  зло  свое  вешают.

И  вот  это  было  уже  удивительно.  Почему  же  именно  на  Кацавея  вешают  зло?  Были  ведь  здесь  и  куда  более  зажиточные  люди,  чем  этот  начальник  милиции.  В  пореформенный  год  к  обменному  пункту  пастухи  приносили  деньги  в  мешках,  и  никто  на  них  не  шептал.  Пришлось  сказать:
-Не  из-за  пара  над  вашей  кастрюлькой  на  вас  злятся  люди.  Злятся  за  ТО.
-А  про  ТО  и  помнить  некому.  Чего  про  ТО  помнить?  Делов - то.
Но  помнили  как  раз  ТО.

И  потому,  что  даже  год  спустя  содеянное  кажется  подполковнику  нормальным,  не  диким,  а  общественность  мямлит  о  ТОМ  с  вялым  негодованием  -  стоит  припомнить,  что  было  тут  год  назад  и  каким  наказанием  отлилось  преступление.

Событие  случилось  в  селе  Овсюги.  Отчасти  совестно  называть  такие  просвещенные  места  селами.  Здесь  был  аэропорт,  гастроном,  универмаг,  свое  местное  радио,  восемь  тысяч  жителей  (престольный  праздник  "Яблочный  спас"  не  отмечают,  кулачных  боев  стенка  на  стенку  не  устраивают).  Овсюги  скорее  походили  на  город,  и  под  колоннадой  Дворца  культуры  одинаково  вили  гнезда  деревенская  ласточка-касатка  и  городская  ласточка-воронок.
Была  в  Овсюгах  своя  культурная  жизнь,  предприятия,  газета  на  четырех  страницах,  и  тут  случилось  событие,  возмутившее  бы  и  глушайший  хутор,  тогда  как  культурное,  передовое  село  обошлось  лишь  невнятным  бурчанием.

В  Овсюгах  действовали  школы.  Среди  школьников,  как  везде,  не  блистала  густая  россыпь  отличников.  Дети  лазили  по  частным  и  обобществленным  садам,  неопасно  играли,  и  по  субботам  все  сельские  матери  совершали  одну  процедуру:  придвигали  обеденный  стол  к  стене,  чтобы  после  просмотра  дневника  облегчить  себе  поимку  учащегося.

И  вот  так  в  один  из  вечеров  учащийся  Палатов  на  родительском  мотоцикле  завернул  к  своему  другу  Горелову.  В  восемнадцать  часов,  завершая  катание,  школьники  остановили  мотоцикл  возле  колхозной  бахчи. Восьмиклассник  Горелов  срезал  тут  ножом  два  арбуза.

Через  десять  минут  ребят  догнали  на  своем  мотоцикле  сын  охранника бахчи  Иван  Яровенко,  недавний  милиционер,  и  кладовщик  "Сельхозтехники".  Иван  Яровенко  сорвал  колпак  зажигания  на  мотоцикле  ребят  и  уехал.  Скоро  он  возвратился  на  машине  начальника  районной  милиции  Г.Кацавея.
-А  за  такие  дела,  -  сказал  стокилограммовый  начальник,  -  надо  всыпать  вот  сюда!

И  бревенчатой  своей рукой  сделал  всыпание,  уколов  палец  о  перочинный  ножик,  лежавший  в  кармане  гореловских  брюк.  После  этого  слов  не  было.  Рукой  в  именных  часах,  подаренных  командованием  за  безупречную  службу,   подполковник  ударил  мальчика  в  лицо,  затем  в  живот,  потом  -  уже  лежащего  -  носком  сапога  по  голове.

Иван  Яровенко  стоял  рядом  и  не  препятствовал,  чистил  в  ухе.
-Тот  день  я  собачку  папе  на  бахчу  привозил,  -  через  два  месяца  толковал  запоздалому  следствию  Иван  Яровенко.  -  Скучал  папа  за  собачкой,  я  и  привез.  -  И  долго  еще  тер  волынку  про  песика  друг  животных  и  заботливый  сын  Иван  Яровенко.

Ладно:  собачка.  А  что  было  с  подростками?
-Связать!-  распорядился  начмил.  И  Яровенко  со  вкусом,  с  прежним  милицейским  знанием  связал  веревкой  Горелова  по  рукам  и  ногам.  Связал,  зашвырнул  в  машину,  следом  вбросил  Палатова.
-Фамилия?  -  уже  в  милиции  приступил  к  дознанию  Кацавей.
Горелов  назвал  чужую  фамилию.
-Нету  таких  в  Овсюгах.-  задумчиво  сказал  Кацавей,  и  в  руках  у  него  очутилась  резиновая  дубинка.

Через  два  месяца  Кацавей  угрюмо  бубнил,  что  полоснул  дубинкой  два  раза.  Через  год  следствия  он  говорил  о  пяти  разах.  Итак,  пять,  или  десять  (  или  сколько  их  там  было  на  самом  деле)  ударов.  Затем  Кацавей  позвал:
-Велигурин!  -  И  когда  из  дежурки  выпростался  рядовой  милиционер  Велигурин  -  показал  ему  на  Горелова:
-В  камеру!
Сейчас,  спокойный,  даже  бросивший  курить  насовсем,  он  мурлычет:
-Пять  раз  я  бил,  больше  не  бил.  А  что  экспертиза  пишет  -  это,  я  думаю,  после  меня  Велигурин  работал.

Не  будем  пересказывать  заключение  экспертизы.  Вот  частность  из  нее:  о сетке  пересекающихся  на  теле  кровоподтечных  рубцов.

А  потом  бессознательного  Горелова  вынесли  в  милицейский  двор,  поставили  рядом  Палатова  и  остригли  наголо  чудовищной  милицейской  машинкой,  визжащей  и  кусающей,   как зашибленная  дворняжка.  Затем  Палатову  приказали:  дружка  своего  доволочь  до  дома,  утром  явиться  с  родителями.  Опоздаете  обеспечим  явку  при  служебных  собаках.

Утром  явился  один  Палатов  -  Горелова  "Скорая"  увезла  в  больницу  И  пока  врачи  на  одном  конце  села  выписывали  рецепты,  в  милиции  выписывали  квитанции:  по  сотне  штрафа  с  каждого  школьника  за  хулиганство.

А  теперь  проследим  путь  матери  Толи  Горелова,  уже  инвалида.  Она  пошла  с  жалобой  в  Овсюгинский  райком..  Ее  там  не  приняли.  Она  пошла  в  женсовет.  Там  сочувственно  поколыхали  грудями  -  и  все.  Райисполком  не  ответил  вовсе.

         Мать  пошла  к  соседу-фотографу:  сними  нагишом  моего  сына,  я  пошлю  снимки  в  область.  Мужчина  и  сосед  сказал  на  это:
-Нагишом,  Лена,  снимать  запретно.  Порнуха  это,  за  это  привлечь  меня  могут.  И  вообще  я  только  ландшафты   снимаю,  нету  у  меня  оптики  портретно  снимать.  Вот  был  бы  твой  Генка  роща  или  овраг…

Тогда  мама  Горелова  пошла  к  другому  мужчине,  шоферу.  Он  слышал,  как  увечили  ее  сына,  он  содержался  в  тот  день  в  КПЗ  под  стражей.
-Ай,  Лена,  ослобони!  -  заюлил  и  задергался  мужчина-шофер.  -  Моя  специальность  дорожная,  другой  нету.  Мне  с  милицией  как  можно  бодаться?

Горелова  написала  в  обком.  Обком  отмолчался.  Теперь  она  говорит:
-Местность  наша  степная,  каждому  человеку  далеко  правда  видна.  Каждый  видит,  а  помочь  не  идет,  поджилки  трясутся.  Один  оказался  человек  -  главный  врач.  Дал  справку  точную,  какие  увечья  были,  слов  своих  назад  не  берет,  говорит  по  факту.  Сына  поставил  на  ноги.  А  сверх  того  -  какая  в  нем  сила,  во  враче?  Он  не  властный.

И  Елена  Горелова  написала  в  Москву.
Москва,  отметим,  сработала.  Телефонно  пошушукалась  с  периферией.  Периферия  постановила:  в  должности  Кацавея  оставить  и  всего-то  объявить  неполное  служебное  соответствие.  Рядового  Велигурина  из  милицейских  шеренг  прогнать,  потому   как  дубинкой    надлежит  бить  людей  только  на  улице,   а  в  помещении,  тем  паче  милиции  -  непозволительно.  Штраф,  наложенный  на  подростков  -  отменить.  И  все.

И  в  степи,  где  далеко  всякому  человеку  правда  видна,  люди  кручинятся:  это  вот  костоломам  и  все  наказание?  Только  то?  И  никто  из  жителей  не  остался  доволен  таким  наказанием.  В  селе  Овсюги  по  сей  день  ахает  женсовет,  фотограф - ландшафтник,  мужчина-шофер,  общественность,  трудовая  интеллигенция.  Но  ахают  аккуратно,  через  плетень,  да  и  то  больше  так,  к  слову:
-Растелилась  коровка  то  ваша?  Ох - ти,  телушку  принесла!  А  наша  худоба  -  так  бычками  все  сыплет,  бычками,   чистое  наказание,  Кацавею  такое  хотя  бы.
-Ему  и  такого  не  будет.
-Уж  право  слово.  Местной  силой   его  не   сковырнешь.
-Уж  где  сковырнуть!
И,  не   осознавшая  себя  как  силу,  общественность,  кряхтя,  разбредается.

                Москва. 1969г.