Мои колымские университеты

СОДЕРЖАНИЕ


Название Стр.
На перепутье
На Магадан
О золотой Колыме
Калейдоскоп колымских правителей
Дорога в ад
«Дальстрой»
Мы – курсанты
Магадан – Якутск – Батагай
Полярные ночи
Северное сияние
Аэродром
Батагай
Весна. Полярный день
К истории лагерной Колымы
Хищники золота Колымы
Некоторые «эскизы» хищения золота


НА  ПЕРЕПУТЬЕ

Ленинградский военный округ, г. Ленинград. Лето 1947 года. Наша 104.76.ВДД стояла в г. Раквере (Эстония). В части царила обстановка формирования демобилизация возрастов, пополнение и укомплектование. Мне предоставлялась возможность выбора: или военное училище, или демобилизация. Выбрал второе – надо ехать к семье после шестилетней разлуки (мне выпала доля воевать). Надо было учить братьев, брать на свои плечи заботы материальные и  учиться самому.          

               

Со своими фронтовыми друзьями: старшим лейтенантом Иваном Мочаловым, лейтенантом Василием Спициным, двумя капитанами (фамилии их, к сожалению, забыл) командиром комендантского взвода лейтенантом Неделиным, я распрощался за столом ресторана «Метрополь».

 

Сюжетным каркасом этих воспоминаний служит автобиографический путь по моей жизни. Этому я неукоснительно следую по всему жанру. Схема маршрута начинается с воспоминаний о моем детстве и родителях. Проездной воинский билет на поезд «туда и обратно» (цветная полоса по диагонали), аттестат – и я дома, в окружении мамы, Кати и братьев, Алешки и Ванюшки. Эту встречу с родными я описал в «Детстве».
 

               
               

Вернулось сверстников – единицы. Работы для себя и для решения моих намерений в селе, увы, я не нашел, а погрязнуть на неперспективном здесь –притерпеться, врасти – меня не устраивало. Как начать жизнь?
Война научила рисковать в случаях, когда оказываешься в неведомом. Вспомнил один вариант из задуманных нашей «шальной» братией демобилизующихся в Ленинграде: подрядиться на заграничный торговый флот и вернуться на берег с кучей денег – поднять себя и семью. Обсудили эту думку с Катей и Мамой и решили: Катя пока обеспечит семейные заботы, а я вернусь в Ленинград.
 
         

Солдату собраться – накрутить портянки, шинель на плечи, мамины пирожки в охапку. Мой железнодорожный билет «туда и обратно» работает в течение месяца, еду поездом бесплатно.
Ленинград: Кировский (ранее Путиловский) завод, электромонтажный цех, общежитие, хлебная карточка (500 гр.), рваный комбинезон. Работы (в основном на восстановление блокадного Ленинграда): ремонт электроподстанций, прокладка электрокабелей питаний, ремонт военных кораблей в доках завода «Марти». Не скучно – со мной в компании та же наша братия демобилизованных, правда, в основном ленинградских, парней в гимнастерках, видавших виды, и в сапогах-кирзачах. Не суждено мне было поступить в Ленинградское училище живописи имени Репина. Для поступления нужно было подать две авторские работы и иметь прописку. Уволившись с завода, я лишался последней. Общежития училище не имело. Две мои работы акварелью лишь оставили убогий след в жизни неудачника. Но эти потуги миновали в ожидании навигации.
Шёл 1948 год. Меня заинтересовала реклама: «Вербуются демобилизо-ванные молодые люди со средним образованием на полугодовые курсы в трест «Дальстрой МВД», г. Магадан. Курсы готовят прорабов и горных мастеров для работы на руднике и в геологоразведочной экспедиции на территории Колымы и Индигирки. Выдаются подъемные, бесплатный проезд до г. Магадана».
Невольно поверишь, что судьбу человека, поистине, творят случайности. Решено: заключаю договор, и вперёд! И так, после четырех лет дорогами войны по земле своей и чужого Запада (Венгрия, Австрия, Чехословакия). А впереди ждет меня неизвестная земля Крайнего Севера.


НА  МАГАДАН

Неделю еду поездом до бухты Находка: города, деревни, станции и тайга, тайга – как велика земля Руси-маты. На станциях привычные ряды женщин с горячей картошкой, молоком, пирожками. О, послевоенная Россия! Вот и широкий Енисей, и на берегах его – красивый сибирский город Красноярск. После Енисея простирается знаменитая сибирская тайга из деревьев-гигантов: сосны, лиственницы, ели и березы, курчавые от леса холмы – и все это тянется на сотни верст, и конца нет. Впереди Ангара, Иркутск, в непроходимом лесу, думаю я, обитают самоуверенные медведи, волки, козы, соболь, непуганые тетерева, кедровки, рябчики. А вот между деревьев убегает проселочная не то тропинка, не то дорога и пропадает где-то в лесных тенях, может быть, ведет в какое-нибудь село, заимку или в старательский золотой прииск. Да, сколько тайн вмещает в себе тайга! Не встречаются мелкие населенные поселки, увидишь только большие села да верстовые столбы с телефонной проволокой. В иных селах выделяются, на фоне добротных деревянных изб, церкви.
Вижу в вагоне, кучно держатся, и легко знаю нашу братию служивых: по их понятному мне простецкому армейскому слову, по их видавшему виды гардеробу; видно, что им не в новинку эти дорожные, походные странствия и бескорыстное фронтовое дружество. Дорога и общие интересы невольно влекут людей к общению. Едем не скучно. Наши скудные представления о «Колымском королевстве» пополняем из рассказов спутников – колымчан-отпускников, возвращающихся с «Большой земли». Их рассказы и о веселом, и о мрачном, как мы убедились позже в Магадане, были полны фантазий, страшилок (на языке колымчан – чернухой). Но о многом из прошлого Колымы мы узнали сами из разговоров со старожилами, во время учебы и дальнейшей трехлетней службы.
Но вот и Владивосток. Только для этого города характерно обилие военных моряков, сочетание глубоко, до самого центра города, врезанной бухты Золотой Рог и окаймляющих её амфитеатром улиц, при взгляде со стороны моря, и величавого покоя торговых и военных кораблей в этой бухте. Выделяет также его непохожесть на другие города континентальной суши – это его население: на их лицах, в одежде как бы присутствуют следы порта, моря. Магазины города изобилуют дарами моря: кальмары жаренные с луком, креветки, крабы, морская рыба: от живой «по-русски» до приготовленной разными немыслимыми способами – по-китайски. Характерна типичная приморская погода: внезапный ливень с потоками воды (однажды я промок под таким ливнем до нитки), несущимися по склонам улиц, и тут же яркое и чистое небо! Дальше, за Владивостоком – станция Угольная и бухта Находка.
Бухта Находка в то время, в 1948 году, еще не была таким, как ныне портом-городом с огромными причалами, кранами, многочисленными производственными строениями, складами. Она представляла собой глубокую природную бухту, впадающую в холмистую прибрежную зону, слабо оборудованную причалами, времянками-складами, базами на фоне коричнево-жжёного приморского берега. В нескольких километрах от бухты распростерся городок из деревянных жилых времянок-бараков – так называемый транзитный лагерь «дальстроевских пассажиров на Сахалин, Курилы, Колыму. Кого только не занесли бури судеб сюда, на край земли, из разных уголков необъятной послевоенной России: разных по говору, по внешности, по одежде, по их прошлой жизни. Но большая часть – это группы молодых русских парней лет двадцати-тридцати, с открытыми, твердыми, простодушными лицами, беспечных и вот-вот готовых веселиться, дурачиться по какому-либо пустяковому (на взгляд со стороны) поводу.
Но стоит посмотреть на их видавшие виды гимнастерки и кители со сле-дами  выцветших полосок от некогда лежащих на плечах погон, со следами от орденов и медалей, безошибочно узнаёшь – это люди моего поколения, что остались в живых, вернулись с войны, это главные участники истории лихолетья, это мы – двадцатилетние, испытавшие на себе огненное дыхание войны, много повидавшие за долгие четыре года: маленькие бугорки и  огромные ямы братских могил с захороненными погибшими бойцами, раскуроченные боевые орудия и укрытия, трупы только что бывших живыми товарищей, разрушенное и опустевшее жильё, обугленные стволы тополей в парках и садах; побывавшие в мерзлых, сырых (с водой и грязью) окопах, развороченных снарядами воронках. Их объединяли общие интересы, армейский язык, привычка к перемене мест, тяга к неведомому. Ехали люди из отпусков, женщины, часто с одним-двумя ребятишками, по вызову мужа к месту его службы или работы. Ехали люди, на первый взгляд, трудно понимаемые. Мы, новички, внимательно слушали охочих до разговоров колымчан о жизни, об этом «каторжном королевстве золота». В бараках этого транзитного городка были двухярусные  нары, сколоченные из досок. Наша шинель – и подушка, и матрас. Весь август прошел в ожидании океанского парохода на Магадан. Выданные нам по договору подъемные и курсантские деньги проедались, проживались. Нам, завербованным (договорникам) и отпускникам, работникам «Дальстроя», позволялось у представительства (тут же в городке) брать денежный аванс, который вписывался на наш счет в договор, с последующим вычетом на местах будущей работы, и мы погрязли в долгах.
От безделья, в ожидании оказии, люди сбивались в компашки для игры в преферанс, для поездок во Владивосток, Сусуман. Наконец этот «барачный Вавилон» начали грузить в океанский пароход «Феликс Дзержинский» – легендарный в Колыме, в чреве которого обычно вывозились из Находки в ту же Колыму, с заходом на Сахалин, тысячи заключенных, пассажиров, многочисленные грузы. За сутки пароход загружался углем, около двух тысяч пассажиров  занимали его трюмы – так называемые «твиндеки-отсеки», оборудованные двухярусными нарами, имеющие выход на палубу.
В полдень судно снялось с якоря, рассекая спокойные пока волны, обо-гнуло левый берег бухты и взяло курс на восток, в Японское море. В трюмах душно. Сотни пассажиров хлынули на палубу, оттесняя команду, что распределяла толпы людей равномерно на борта. На вторые сутки плавания впереди показался туманной полосой бывший каторжный остров Сахалин. Пароход уже внушительно переваливался в волнах, пассажиры спасались бегством в душные трюмы с тусклыми лампочками. Всё – берег, море – погрузилось в темноту, лишь восхищало диво (для нас, сухопутных людей) – вместе с дыбящимися волнами в их рваных гребнях отделялись вверх стаи фосфорисцирующих морских рыбешек. Этот угол Тихого океана – Охотское море – у мореходов славится внезапными свирепыми штормами, туманами, ливневыми дождями, а весной и осенью – ливнями со снегом.
 

Рейс нашего судна совпал с сильными осенними штормами. Так, к концу третьих суток противоборства судна с морем шторм достиг одиннадцати-двенадцатибальной силы.
Светало. Мы, не слушаясь запрета команды, высыпали на палубу. Высоченные, с белыми гребнями пены, волны громоздились одна на другую. Судно сильно качало, волны накатывались за борт, и вода заливала всю палубу. Двигались в юго-восточном направлении. Судно норовило идти против ветра, вразрез волне, тяжело переваливалось. Мы, несколько балбесов, пробираемся в носовую часть палубы. Хватаясь за бортовые тросы, по мокрой и скользкой палубе против ветра добираемся. Огромное наше судно море трепало, как пустую банку. В моменты встречной сильной качки судно, как огромная качель, то ударяясь о гигантские темные волны, поднималось носом на несколько десятков метров на волне, то бросалось в пропасть; при этом корма судна задиралась вверх, обнажая гребные винты, которые, работая вхолостую, так адски грохотали, что заглушали буйный рёв моря. От этого кошмара нас охватывал страх, что старый корпус судна вот-вот не выдержит, переломится, и все, что есть в этой скорлупе, исчезнет в пучине.

 

Море смотрелось мрачным, грозным зрелищем: бесконечно одна на другую накатывались громадные волны с пеной, срываемой ветром, снежной крупой; пузыри плясали и прыгали в волнах. Сырой снег лепился на наши лица и лица матросов, холодные струи стекали за ворот, ноги не слушались на пляшущей палубе. Сквозь шум с трудом слышим, как матом нам что-то кричат матросы. С трудом сползаем по трапам под палубу. В твиндеках, почти вслепую, то, что творилось наверху, переживалось ещё ужаснее. Пароход валяло с большой силой, метало, точно куклу, всё скрипело от натуги, подмятое под тяжестью морского чудовища. Приходилось хвататься за какую-нибудь штуковину при каждом ударе по бортам, точно с размаху кувалдой – гудело, стонало железо. Здесь острее думалось, и приходили мысли в эти минуты, что под нами непроглядная толща черной воды, которая по-звериному пытается прорваться в трюм и поглотить всех. Однако, при никчемном освещении, надо было искать застолбленные наши места-лежбища на нарах.
Ураган гнал судно на юго-восток – по ненужному нам курсу. После двухдневной напряженной борьбы со штормом против ветра судно дрейфовало в ненужном нам направлении тысячи километров. Ветер стал слабеть, на горизонте сквозь рваные тучи пароход без натуги утюжил волны, оставляя пузыристый след. Пробивались лучи солнца. Рассвет! Штурман как будто определил – мы находимся вблизи западных берегов Камчатки.
 
Небо и волны окрасились в цветные тона, все детали на палубе засверкали металлолом; появились откуда-то из-за кормы порозовевшие от солнца легкие чайки. Тут же из-под корабля взметнулась стайка летучих рыб. Сверкающие чешуей и раскрытыми плавничками-крылышками рыбки эти рассыпались в разные стороны, и чайки, неистово заорав, бросились за ними. В твиндеках во время шторма творилось что-то невообразимое. От морской болезни лица и взрослых, и детей пожелтели, всюду плотно висел аромат блевоты.
Но вот, после семи суток плавания, показалась роковая бухта Нагаева –  ворота для многих тысяч обреченных, «каторжное королевство», обетованная земля дальстроевцев. Глубоко врезанная в горы, с извилистыми скалистыми берегами бухта. С моря мы увидим лишь, как огромные валы бьются об отвесные скалы бухты да полосу пенную по изгибам берега, в глубине же бухта защищена от штормов.

 
Бухта Нагаева – одна из лучших в мире

Свое название бухта обрела в честь плававшего здесь в XVIII веке екатерининского адмирала Нагаева, составившего карту берегов Охотского моря и оценившего эту бухту как самую лучшую на всем восточном побережье.
В годы моего пребывания там бухта Нагаева выглядела небольшим по-селком, состоявшим из жалких деревянных домиков, нескольких больших построек зданий, бараков, торговых складов. 

   
На некогда пустынном берегу бухты Нагаева

Поражало отсутствие чего-либо похожего на улицы – домишки были разбросаны, как вздумалось строителям и хозяевам: лицом к бухте. К иным домам пристроились амбарчики, сарайчики, вешала для юколы (так на севере Сибири называется сушеная рыба, заготавливаемая жителями впрок для пропитания себе и собакам зимой). Местами ещё лежали кучи грязного тающего снега. Вокруг домов грелись на солнце, иные дрались лохматые ездовые собаки различных мастей. Далее виднелось десятка два бре-венчатых зданий.
               
Причалов тогда ещё не было – пароход наш остановился посреди бухты. Выгружались люди сначала на баржи, затем их буксировали до берега катером. Видна была трасса от берега: от порта Нагаева до Магадана.

 

Все прибывшие пароходом пассажиры на первое  время (карантин) расселялись без разбора в транзитные двухярусные барака, откуда со временем «рассасывались» по горно-геологическим управлениям Колымы. Нам же, курсантам, надлежало жить в тех же бараках, строго ходить на занятия курсов в классы учебного комбината, выезжать на практические занятия в геолого-разведочные партии, на прииски, рудники горно-геологических управлений «Дальстроя»: Сусуман, Оратукан, Омсукчан, Балыгычан, Бархала, Баханча и другие.
Конечно, ныне, чтобы попасть на территорию Колымы, вы полетите са-молетом. Потом добраться можно и пароходом с караваном месячного плавания в навигацию северным морским путем – это для искателей приключений – в страну унтов, меховых оленних кухлянок, пург, собачьих упряжек, бешенных заработков, то есть туда, куда вы в юности мечтали попасть.
               

Но, прилетев сюда летом, вы увидите черный и желтый пейзаж, а зимой – вездесущий снежный ковер, где нет берез, сосен, только сопки в голой тундре. Вы заметите, что и люди здесь отличаются от тех, с которыми довелось вам жить: привычкой сидеть на корточках у стены, небрежным отношением к деньгам. На улицах Магадана, увы, вы не увидите оленей или ездовых собак в упряжках, и почувствуете, что нечто главное прошло мимо вас, прежде и до сих пор вы жили в удобстве мелком, теряли главное, что ушло, жили не так, как надо. Вы подумаете, сто служба, квартира с удобствами, знакомые, даже машина и гараж – все это исчезнет, и единственное – душа ваша – это единственное и вы оказались ни с чем, что-то вы упустили. Вы начинаете чувствовать дух прошлого Колымы. Рёв машины, ползущие навстречу черно-белые сопки редкие встречные машины на фоне бесплодной равнины, по трассе колымской – все это завораживает новичка, но все это не то, не так, как десятки лет назад: через этот перевал так же плыли грузовики, идущие на касситеритовый прииск, уходили тракторные сани, груженные взрывчаткой, брезентом, буровым железом, детонаторами в дюралевых плоских ящиках, соляркой, бензином и многим другим.
 
 
Поселок был совершенно иным, и вы невольно себя спрашиваете, почему меня не было на тех тракторных санях в морозный северный полярный день? Вот что будет мучить вас в бессонницу воспоминаний.

 
Полярная ночь




О ЗОЛОТОЙ  КОЛЫМЕ

Впервые золото на Колыме нашли, без геологов, без поисков и геологических прогнозов, старатели в бассейне притока реки Колымы – Среднекана, как говорится, с помощью кайла, лопаты и промывочного лотка. В конце XIX века (1895 г.), а затем в начале ХХ века (1912 г.) на побережье охотского моря были обнаружены небольшие россыпи золота. С этого началась золотая лихорадка, захватившая золотоискателей (февралей) Алдана, в том числе и Англо-американскую корпорацию.

 

Иные из старателей устремились по побережью в бассейн реки Колымы, к якутам. В бассейне реки Среднекан открыли золото и лишь в двадцатые годы ХХ века (1926-1927 гг.) была подана заявка в Якутскую горнотехническую контору на разрешение старательских работ. Одновременно «Союззолото», с разрешения Геологического комитета, организовало колымскую геологическую экспедицию во главе с Цареградским и его помощником Ю.А. Билибиным. С 1928 года началась добыча золота старательскими методами. Впервые попав на Среднекан, геологическая экспедиция Цареградского застала там лишь небольшую бригаду старателей.

 

Самые ранние геологические исследования в бассейне рек Индигирки и Колымы проводились И.Д. Черским (1891-1892 гг.) и С.В. Обручевым (1926-1927 гг.), и единственные маршруты пересечения были в стороне от золотоносного труднодоступного пояса Колымы.
               

  Первая колымская геологическая экспедиция (1928 г.) Цареградского и Билибина, первые маршруты в неведомый край позднее сыграли важную роль в истории страны (Цареградский, Раковский, Бертин, Казаня и Билибин).
На побережье Охотского моря золото вместе с серебром рассеивается вследствие образования его в сернистых рудных образованиях, которые легко разрушаются, а благородные металлы попадают в реки в виде мельчайших частиц и не оседают, а уплывают по течению рек в море. Легкие частички неуловимы и при шлиховом опробовании промывальщика. Поэтому при съемке, проводимой в 1928 г. Цареградским, не могли обнаруживаться.
До этого Колымские прииски разрабатывали только речные россыпи с характерными для них крупными золотинами и отдельными самородками. Известно было, что на Колыме золото находили старатели (к 1924-1925 гг.) в освобожденных от белых банд районах Колымы.

               

Когда добрались до Среднекана и разрабатывали золотоносный пласт, полученные сведения и послужили основанием для Ю.А. Билибина сосредоточить работы своей экспедиции в бассейне реки Среднекан (первого притока реки Колымы, в участке широтного излома её течения).
Зимой 1928 г. отряды экспедиции на собаках и оленях, через колымские снега, пургу и морозы более 50оС (Млтава, Буханчи, Эликчан, Талай, Ола), нелегкие перевалы, весь состав экспедиции был в сборе на Среднекане. В основном разведка проводилась шурфами по речным наносам на речное дно долины реки в вечной мерзлоте до конца апреля. На этой россыпи затем был организован Среднеканский прииск. 
               

Было обнаружено видимое  самородное золото в кварцевых жилах, где оно чешуйками, гнездами освобождалось и попадало в русла рек при разрушении кварца жил, в реках окатывалось течением и вследствие своего большого удельного веса глубоко оседало на дне речных отложений.

 

В верхнем течении другого притока реки Колымы, Сротулкана, через год, будучи начальником второй Колымской экспедиции, Цареградский продолжил начатую им здесь работу, а вскоре сюда будет проложена шоссейная дорога и организуется прииск Оратукан. Больше года экспедиция работала на этой богатой, суровой и сказочной колымской земле.
               

В августе вьючным караваном из трех отрядов экспедиция Цареградского вернулась к  п. Ола, исследуя по пути наиболее выгодные направления вариантов строительства шоссейных дорог к приискам Оратукан и Среднекан.

 

Дальновидная мечта руководителя колымской геологической экспедиции Валентина Александровича Цареградского – о будущей роли бухты Нагаева как морских ворот к золотоносному Колымскому краю. Он отмечает, что эта бухта удобна для самых крупных морских судов, для размещения на её склонах больших перевалочных баз и проведения дорог.

               
       Юрий Александрович Билибин.       Валентин Александрович Цареградский.
              Снимок конца 40-х годов                Снимок 1968 года

Открытие золотоносного пояса верховьев рек Колымы и Индигирки явилось важным геологическим открытием начала двадцатого столетия обязано первооткрывателям Юрию Александровичу Билибину и Валентину Александровичу Цареградскому. Блестящий научно обоснованный прогноз о новой золотоносности провинции и о закономерностях размещения полезных ископаемых северо-востока Азии был итогом Первой Колымской экспедиции. Позднее Ю.А. Билибин новое разработал научное направление в советской геологии, получившей название металлогении.
 
 

В 1931 году Ю.А. Билибин отправился на Колыму во главе большой группы геологов в составе: А.П. Василевский,  С.Е. Захаренко, П.И. Скорняков, Б.Л. Флеров, А.П. Трушков,  В.А. Болдырев (сын известного кристаллографа, декана ГРФ А.К. Болдырева).

 

На каменном берегу реки Запятой.
Юрий Александрович Билибин наслаждается спокойной минутой.
Июль 1929 года

Третья и Четвертая Колымские экспедиции продолжили геологические исследования бассейнов рек Колымы и Индигирки (1933-35 гг.; 1937-38 гг.) под руководством В.А. Цареградского.
Таким образом, с 1933 года геологическое освоение территории от реки Лены (на западе) и до Беренгова моря (на востоке) перешло в руки треста «Дальстрой». Началось гигантское освоение и развитие Колымы.

 

В 1938 году при тресте был выделен Геологоразведочный отдел, а затем Геологоразведочное управление во главе с В.А. Цареградским и его помощниками (Качек, Ерофеев, Шаталов), с армией геологов, поисковиков, разведчиков, работающих в тринадцати районных управлениях территории треста «Дальстрой». На разведываемых россыпях и жильных месторождениях бассейна реки Колымы действуют наиболее крупные золотодобывающие прииски: Сеймчан, Оратукан, Омсукчан, Сусуман, Галимый, Нексикан, Булыгычан, Дебин. На реке Индигирке – Нелькан, Усть-Нера, Кадыкчан, Депутатский, Эльгинский и другие.
 

Цареградский и Билибин осуществляли предложенный ими прогноз на многие годы на Северо-Востоке как руководители всех последующих геологических экспедиций, а затем – коллектива геологов «Дальстроя».

 


 
История исследования Колымы сложная, многотрудная, богата событиями деятельности экспедиций в развитии золотой Колымы, передана одним из ярких представителей колымских геологов-северян Евгением Константиновичем Устиевым. Научные работы Е.К. Устиева посвящены проблемам магматических образований Северо-Востока и получили признание геологов в нашей стране и за рубежом.
 
Евгений Константинович Устиев

В изданном Ю.А. Билибиным руководстве по геологии россыпей блестяще обобщены все накопленные к тому времени в стране знания (прежде всего, по россыпям золота и других ценных минералов Колымы и Алдана). Работы Ю.А. Билибина и ныне являются прекрасным руководством для геологов-россыпников.

               

Ниже (стр.       ) лишь главные фрагменты учения об образовании в процессах жизненных периодов рек (на примере колымских рек).
Однако вернемся к Магадану. Магадан в мое время состоял из нескольких двухэтажных щитовидных домов и бревенчатых бараков, одноэтажной гостиницы. Была одна улица Ленина, она же продолжалась и переходила магистралью в Колымское шоссе за пределами города. На улице Ленина стояли одиночные каменные здания, в их числе двухэтажное Управление «Дальстроя», театр, общежитие, магазины, баня, хлебопекарня, школа, больница, отделение связи, различные конторы и здание «Совторгфлота». В магазинах поражало большое количество икры, различных видов рыбы: свежей, соленой, копченой и питьевого спирта.

 
Магадан – ныне столица Колымского края

КАЛЕЙДОСКОП
КОЛЫМСКИХ ПРАВИТЕЛЕЙ

Кровавые события 1937 года коснулись, конечно, и аппарата НКВД. Кто-то подсчитал, что органы НКВД понесли наибольший урон.
Филиппова на посту сменил Гаранин, развивший бурную, кровавую деятельность. Расстрельные списки читались на всех поверках. Было ясно, что Гаранина вот-вот арестуют и рас¬стреляют. Эта особенность системы была известна очень хо¬рошо. Так и случилось. В декабре Гаранин был объявлен «японским шпионом» («родная сестра разоблачила» – по тут же спущенной вниз легенде) и расстрелян.
  Павлов с помощью Гаранина расстрелял на Колыме гораздо больше людей, но маятник судьбы качался, шёл в это время в сторону сбережения людского состава после гаранинских акций. Павлов отдал под суд Вишневецкого, и на¬чальник УСВИТЛа исчез. Его не расстреляли, разумеется, а просто перевели куда-то вниз, на Большую землю.
После Вишневецкого  был Драбкин – он пробыл на должности несколько лет. Драбкина сменил Жуков из Ленинградского управления безопасности. После исчезнове¬ния Ежова силу стал набирать Берия, и на Колыму прибыл Жуков. Жуков был человек демократичный, подавал заклю¬ченным руку. Например, при объезде центральной больницы в 1952 году.       
Какая же у него была мечта на Вишере? На «Вишхимзе» – «Строительстве Вишерских химических заводов» – так называлось его, берзинское, дело, его эксперимент. Все заключенные должны были работать каждый по своей спе¬циальности, а если специальности нет – лагерь дает её – и не только краткосрочными курсами, а основательной уче¬бой. Было открыто множество мастерских, больших и малых, и каждый заключенный мог требовать и рассчитывать, что будет работать свою работу. Для художников были созданы мастерские, где занимались не копированием «Ивана Гроз¬ного» или «Мишек в лесу», а работали пейзажи и портреты по всем правилам. Картины увозили в Москву и там прода¬вали. Тогдашний УВЛОН, превращавшийся в УВИТЛ, назван¬ный «исправительно-трудовым» вместо лагеря «особого назначения», быстро рос, впитывая в себя домзаки и исправ¬дома. Более 60 тысяч человек было в этом лагере. Среди них отыскались 4 бахромшика, и бахромшики были свезены и работали по специальности. Заработок заключенных на Берзинковско-Химстрое – стройке первой пятилетки – был выше заработков вольнонаемных рабочих. Лагеря росли. К 1 января 1931 года вместо УСЛОНа было 16 больших лагерей с почти миллионным населением.
  О переделке человека говорить перестали, и большие на¬чальники отводили в сторону глаза, едва Берзин заговаривал об этом. В арестантской рабочей силе, в рабском труде ви¬дели спасение от всех зол. Все это было вовсе не похоже на робкие опыты Берзина и Филиппова над человеческим сердцем в лесах Северного Урала.               
Берзин понял, что духи, которых он выпустил из бутылки, слишком могучи. Он испугался.
  В 1932 году вместе с Филипповым представил правитель¬ству докладную записку, изложил новую идею, Колымскую.               
Занятные люди окружали Берзина Вишере. Был Степанов – когда-то эсер-максималист, политкаторжанин – командир сводного отряда бронепоездов во время граждан¬ской войны на Тамбовшине, красный командир, который помог бежать Антонову – забытое историей дело. Забудет¬ся ли Локкарт? Нет, не забудется. Арест Локкарта – большая история, Антоновский мятеж – малая.
Как все это было с Колымой – главным делом его, Берзина, жизни?
Он не просто был назначен генерал-губернатором Вос¬точной Сибири — как Пестель, как Муравьев.
Он был директором «Дальстроя», хозяином жизни и смерти                десятков тысяч людей, он был высшей партийной инстанцией; главной совет-ской властью золотого края, командующим пограничными войсками на границе с Японией и Аме¬рикой. Он был высшим представителем Советской власти для десятков национальностей, населяющих Колыму: юка¬гиров, эвенов, якутов, чукчей...
Этого было много для одного человека, но все это было не главное.               
Главных дел было два – земля и люди, или, по Дзержин¬скому, люди и земля.
О том, что на Колыме много золота, известно триста лет со времен походов Стадухина, а может быть, и раньше. Геологи давно писали, что Колыма и Аляска – «крылья» зо¬лотого пояса, главные сокровища которого под морским дном. Золото моют на Колыме не одну сотню лет – в краткие летние месяцы. Старательским лотком, хищническим способом.
Но никогда правительство не решалось направить сюда, в стосуточную ночь, на шестидесятиградусный мороз людей насильно. Остров Сахалин хоть и почти рябом, но там теплое течение Куросиво, а не леденящий душу и тело полярный ветер Чукотки.
  Но холод, холод...
Золота тут много. Билибин и Цареградский уже вычер¬тили первые под-земные карты. Тут было не только золото, но и то, что называется «вторым металлом» – все от олова до урана. Но главное – золото, первый металл. Расчеты по¬казали, что все окупится, что можно пойти на огромные рас¬ходы – миллиардные расходы – зафрахтовать пароходы Севморпути на несколько рейсов, построить свои суда, завезти лучшие продукты, лучшие инструменты, лучшую одежду – и начать...
Построить дорогу через весь край – восьмую часть Со¬ветского Союза. От главной «трассы» отвести в сторону «зимники», «времянки», перекрестить шоссейными дорога¬ми из местных материалов всю берзинскую страну, постро¬ить прииски, завести бутары и драги. Построить морской порт в бухте Нагаева, заложить новый город – столицу зо¬лотого края. Все окупится золотой добычей.
А люди? Кроме энтузиастов-начальников, приехавших с Вишеры, и всех, кто захочет работать честно и энергично, хотя бы в погоне за «длинным рублем», – заключенные.
Вопрос не простой и не потому, что будет знать заграни¬ца, как она знала о Соловках, о Вишере; Берингов пролив – рядом. Зачеты рабочих дней уже применялись по всей стра¬не, по всем многомиллионным лагерям Союза.
На Колыме надо сделать так, чтобы при любом сроке каж¬дый осужден-ный мог выйти на свободу через несколько ме¬сяцев, да еще с большими деньгами. Расценки были одина¬ковыми для вольных и заключенных. Работай и, если ты хорошо работаешь – через лето, максимум два лета ты, десятилетник, будешь на свободе. С большими деньгами. Тебе дается возможность пойти по пути настоящей жизни, если ты захочешь.
Здесь вишерская «работа по специальности» была забы¬та... Здесь все кричали «Скорей, скорей!». Сломалась маши¬на... Шофер, бери новую, и – скорей, скорей! Завози лучшие продукты, одежду, инструмент.
Работали десять часов летом без выходных, только с «пересменком», суточным отдыхом раз в десять дней.
Но уже в октябре работали 8 часов, в декабре – шесть, в январе – четыре. В феврале кривая поднималась – шесть, во¬семь, снова десять.
«В один день Колыма добывает золота столько, что на эти деньги можно прокормить один день целый мир», – писал Берзин в «Правде» в 1936 году, когда отмечал трехлетие своего дела, когда были построены первые шестьсот километров знаменитой Колымской «трассы».
В 1937 году на Колыму в качестве «очередного пополне¬ния» прислали осужденных «троцкистов» – как их тогда называли. Среди них было много людей, которых Берзин знал и лично. Они прибыли со странным предписанием: «исполь¬зовать только на тяжелых физических работах», «запретить переписку», сообщать об их поведении ежемесячно.
Берзин и Филиппов написали докладную записку: что этот «контингент» не годится в условиях Крайнего Севера, что людей заслали без надлежащих медицинских актов, что в «этапах» много стариков и больных, что девяносто процентов новых арестантов – люди интеллигентного труда, использование которых на Крайнем Севере, прежде всего, не экономично.
Берзин был вызван в Москву телеграммой и арестован прямо в поезде.
Сейчас он лежал в тюремной камере и ждал смерти.
Среди арестантского этапа Цвирко весной 1929 года прибыл на Вишеру и отбывал там положенный трехлетний срок. С приездом на Вишеру Берзина в кон¬це 1929 года карьера Цвирко быстро пошла вверх. Цвирко, еще заключенным, стал начальником команди¬ровки «Парма». Берзин не чаял в нем души и взял его с собой на Колыму. Расстрелян Цвирко, говорят, в Мага¬дане. Майсурадзе – начальник УРО, отбывший когда-то срок «за разжигание национальной розни», освобо¬дившийся еще на Вишере, тоже был одним из любим¬цев Берзина. Арестован он был в Москве, во время от¬пуска, и тогда же расстрелян.
Все эти мертвые – люди из ближайшего берзинского окружения. По «берзинскому делу» арестованы и расстреляны или награждены «сроками» многие ты¬сячи людей, вольнонаемных и заключенных – началь¬ники приисков и лагерных отделений, лагпунктов, воспи¬татели и секретари парткомов, десятники и прорабы, старосты и бригадиры... Сколько тысячелетий выдано «срока» лагерного и тюремного? Кто знает...
В удушливом дыму провокаций колымское издание сенсационных мос-ковских процессов, «берзинское дело», выглядело вполне респектабельно.
Вторым вихрем, потрясшим колымскую землю, были нескончаемые ла-герные расстрелы, так называемая «гаранинщина». Расправа с «врагами народа», расправа с «троцкистами».
Много месяцев день и ночь на утренних и вечерних поверках читались бесчисленные расстрельные приказы. В пятидесятиградусный мороз заклю-ченные-музыканты из «бытовиков» играли туш перед чтением и после чте-ния каждого приказа. Дымные бензинные факелы не разрывали тьму, привлекая сотни глаз к заиндевелым листочкам тонкой бумаги, на которых были отпечатаны такие страшные слова. И в то же время – будто и не о нас шла речь. Все было как бы чужое, слишком страш¬ное, чтобы быть реальностью. Но туш существовал, гремел. Музыканты обмораживали губы, прижатые к горловинам флейт, серебряных геликонов, корнет-а-писто¬нов. Папиросная бумага покрывалась инеем, и какой-нибудь начальник, читающий приказ, стряхивал снежинки с листа рукавицей, чтобы разобрать и выкрикнуть очередную фамилию расстрелянного. Каждый список закончивался одинаково: «Приговор приведен в исполнение. Начальник УСВИТЛ полковник Гаранин».
Я видел Гаранина раз пятьдесят. Лет сорока пяти, широкоплечий, брюхатый, лысоватый, с темными бойкими глазами, он носился по северным приискам день и ночь на своей черной машине ЗИС-110. После гово¬рили, что он лично расстреливал людей. Никого он не расстреливал лично, а только подписывал приказы. Гаранин был председателем расстрельной тройки. При¬казы читались день и ночь: «Приговор приведен в. испол¬нение. Начальник УСВИТЛ полковник Гаранин». По сталинской традиции тех лет, Гаранин должен был скоро умереть. Действительно он был схвачен, арестован, осужден как японский шпион и расстрелян в Мага¬дане.
Ни один из многочисленных приговоров гаранинских времен не был никогда и никем отменен. Гаранин – один из многочисленных сталинских палачей, убитый другим палачом в нужное время.
«Прикрывающая» легенда была выпущена в свет, чтобы объяснить его арест и смерть. Настоящий Гаранин якобы был убит японским шпионом на пути к месту слу¬жбы, а разоблачила его сестра Гаранина, приехавшая к брату в гости.
Легенда – одна из сотен тысяч сказок, которыми сталинское время забивало уши и мозг обывателей.
За что же расстреливал полковник Гаранин? За что убивал? «За контрреволюционную агитацию» – так назывался один из разделов гаранинских приказов. Что такое «контрреволюционная агитация» на воле в 1937 го¬ду – рассказывать никому не надо. Похвалил русский гражданин заграничный роман –десять лет «аса» (антисоветская агитация). Сказал, что очереди за жидким мылом чересчур велики – пять лет «аса». И по русскому обычаю, по свойству русского характера, каждый, получивший пять лет, радуется, что не десять. Десять получит – радуется, что не два¬дцать пять, а двадцать пять получит – пляшет от радости, что не расстреляли.
В лагере этой лестницы – пять, десять, пятнадцать – нет. Сказать вслух, что работа тяжела – достаточно для расстрела. За любое самое невинное замечание в адрес Сталина – расстрел. Промолчать, когда кричат «ура» Сталину – тоже достаточно для расстрела. Молчание – это агитация, это известно давно. Списки будущих, и завтрашних мертвецов составлялись на каждом прииске следователями из доносов, из сообщений своих «стука¬чей», осведомителей и многочисленных добровольцев, оркестрантов известного лагерного оркестра октета – «семь дуют, один стучит»). Пословицы блатного мира афористичны.  А самого «дела» не существовало вовсе. И следствия никакого не   велось. К смерти приводили протоколы «тройки» – известного учреждения сталинских лет.
И хотя перфокарты еще не были тогда известны, лагерные статистики пытались облегчить себе труд, выпуская в свет «формуляры» с особыми метками. «Формуляр» с синей полосой по диагонали имели «личные дела» «троцкистов». Зеленые (или лиловые?) полосы были у «рецидивистов» – разумеется, рецидивистов политических. Учет есть учет. Собственной кровью каж¬дого его формуляр не закрасишь.
Еще за что расстреливали? «За оскорбление лагерного конвоя». Это что такое? Тут речь шла о словесном оскорблении, о недостаточно почтительном ответе, любом «разговоре» – в ответ на побои, удары, толчки. Всякий излишне развязный жест заключенного в разговоре с конвоиром трактовался как «нападение на конвой»...
«За отказ от работы». Очень много людей погибло, так и не поняв смертельной опасности своего поступка. Бессильные старики, голодные, измученные люди не в силах были сделать шаг в сторону от ворот при утреннем разводе на работу. Отказ оформляли актами. «Обут, одет по сезону». Бланки таких актов печатались на стеклографе, на богатых приисках даже в типографии заказывали бланки, куда достаточно было вставить только фамилию и данные: год рождения, статью, срок... Три отказа – и расстрел. По закону. Много людей не могли понять главного лагерного закона (ведь для него и лагеря выдуманы), что нельзя в лагере отказы¬ваться от работы, что отказ трактуется как самое чудо¬вищное преступление, хуже всякого саботажа. Надо хоть из последних сил, но доползти до места работы. Десятник распишется за «единицу», за «трудо-вую еди¬ницу», и производство даст «акцепт». И ты спасен сегодняшний день от расстрела. А на работе можешь вовсе не работать, да ты и не можешь работать. Выдержи муку этого дня до конца. На производстве ты сделаешь очень немного, но ты не «отказчик». Расстрелять тебя не могут. «Прав», говорят, у начальства в этом случае нет. Есть ли такое «право», я не знаю, но много раз  много лет я боролся с собой, чтобы не отказаться от работы, стоя в воротах зоны на лагерном разводе.
«3а кражу металла». Всех, у кого находили «металл», расстреливали. Позднее – щадили жизнь, давали только срок дополнительный: пять, десять лет. Множество самородков прошло через мои руки – прииск «Парти¬зан» был очень «самородным», но никакого другого чувства, кроме глубочайшего отвращения, золото во мне не вызывало. Самородки ведь надо уметь видеть, учиться отличать от камня. Опытные рабочие обучали этому важному уменью новичков – чтоб не бросали в тачку золото, чтоб не орал смотритель бутары: «Эй, вы, раззявы! Опять самородки на промывку загнали». За самородки платили заключенным премию – по рублю с грамма, начиная с пятидесяти одного грамма. Весов в забое нет. Решить – сорок или шестьдесят граммов найденный тобой самородок,— может только смотритель. Дальше бригадира мы ни к кому не обращались. «Забра-кованных» самородков я находил много, а к оплате был представлен два раза. Один самородок весил шесть¬десят граммов, а другой – восемьдесят. Никаких денег я, разумеется, на руки не получил. Получил только кар¬точку «стахановскую» на декаду да по щепотке махорки от десятника и от бри-гадира. И на том спасибо.
Последняя, самая многочисленная «рубрика», по которой расстреляно множество людей: «За невыпол¬нение нормы». За это лагерное преступление расстреливали целыми бригадами. Была подведена и теоретическая база. По всей стране в это время государствен¬ный план «доводили» до станка – на фабриках и заводах. На арестантской Колыме план доводили до забоя, до тачки, до кайла. Государственный план – это закон! Невыполнение государственного плана – контрреволю¬ционное преступление. Не выполнивших норму – на луну!
Третий смертный вихрь, уносивший больше арестант¬ских жизней, чем первые два, вместе взятые, была по¬вальная смертность – от голода, от побоев, от болезней. В этом третьем вихре огромную роль сыграли блатари, уголовники, «друзья народа».
За весь 1937 год на прииске «Партизан» со списочным составом две-три тысячи человек умерло два человека – один вольнонаемный, другой заключенный. Они были похоронены рядом под сопкой. На обеих могилах было нечто вроде обелисков – у вольного повыше, у заклю¬ченного пониже.  В 1938 году на рытье могил стояла целая бригада. Камень и вечная мерзлота не хотят принимать мертвецов. Надо бурить, взрывать, выбрасывать породу. Рытье могил и «битье» разведочных шурфов очень похожи по приемам работы, по инструменту, мате¬риалу и «исполнителям». Целая бригада стояла только на рытье могил, только общих, только «братских», с безымянными мертвецами. Впрочем, не совсем безымян¬ными. По инструкции, перед «захоронением» нарядчик, как представитель лагерной власти, привязывал фанер¬ную бирку с номером «личного дела» к левой лодыжке голого мертвеца. Закапывали всех голыми – еще бы! Выломанные, опять-таки по инструкции, золотые зубы вписывались в спе-циальный акт захоронения.  Яму с трупами заваливали камнями, но земля не принимала мертвецов: им суждена была нетленность – в вечной мерзлоте Крайнего Севера.

ДОРОГА В АД
(из беседы с очевидцем)

  Пароход «Кулу» закончил свой пятый рейс в бухте Нагаева 14 августа 1937 года. «Врагов народа» – целый эше¬лон москвичей – везли сорок пять суток.
В бухту Нагаева пароход прибыл ночью, и выгрузку от¬ложили до утра. А утром я вышел на палубу, взглянул, и сердце занялось от великой тревоги.
Шел мелкий холодный дождь. На берегу лысые порыже¬лые сопки, опоясанные темно-серыми тучами. Бараки, ого¬роженные колючей проволокой. Уходящая вдаль и вверх узкая дорога и неисчислимые сопки...

 

Три дня на пересылке, в брезентовых палатках, мокрые от беспрерывного дождя. Работа – прокладка дороги в бухту Веселая. Погрузка на машины, шоссе вертится среди гор, поднимаясь все вверх, с каждым поворотом становится все холоднее, воздух становится все суше, и вот числа двад¬цатого августа нас привозят и сгружают на прииске «Парти-зан» Северного горного управления.
Время только искажает истинные масштабы события.
В Москве уже убивали: Тухачевского, Якира, Шмидта. Ежов выступал уже на сессии ЦИKa с угрожающим докладом о том, что в трудовых лагерях «ослабла дисциплина», в га¬зетных статьях все чаше попадались фразы о «физическом уничтожении врага», «о необходимости ликвидации троц¬кистов», а золотой прииск, куда мы приехали, еще жил преж¬ней «счастливой» жизнью.               
Медпункт пустовал. Новички даже не интересовались сим учреждением.
Работа –  открытый разрез, взрывы, ручная откатка в бункер, откуда увозят конные грабарки на бутару – промы¬вочный прибор.
Тяжелая работа, зато можно заработать много – до де¬сяти тысяч рублей в летний, сезонный, месяц. Зимой помень¬ше. В большие холода – свыше 50°С – не работают. Летом работают десять часов с пересменкой раз в десять дней. Отдых «копится» и «выдается» авансом 1 мая и «под рас¬чет» 7 ноября. В декабре работают шесть, в январе четы¬ре, в феврале шесть, в марте семь, в апреле восемь, в мае и все лето – десять часов.
– Будете хорошо работать, сможете посылать домой, — говорили новичкам «смотрители» во время экскурсии.
Пайков было три вида: стахановский, ударный и производственный. На стахановский давали кило хлеба, хороший приварок. При выполнении 110% нормы давался ударный паек, за 100% и ниже – производственный – во-семьсот граммов хлеба, меньшее количество блюд.
Медицинский осмотр разделил всех на четыре катего¬рии.               
Четвертая – здоровые.
  Самым, пожалуй, страшным, беспощадным был холод. Ведь актировали
Только в мороз свыше 55 градусов.  Ловили вот этот 56-й градус Цельсия, который определяли по плев¬ку, стынущему на лету, по шуму мороза, ибо мороз имеет язык, который называется по-якутски «шепот звезд». Этот шепот звезд нами был усвоен быстро и жестоко. Первое же отморожение: пальцы, руки, нос, уши, лицо.
Ползу за грузовиком, цистерной, в которой подсолнечное масло, и не могу пробить ломом цистерну – сил не хватает, и я бросаю лом. Но опытная рука подхватывает лом, бьет цистерну, и на снег течет масло, которое мы ловим на снегу, глотая прямо со снегом. Конечно, главное разбирают блатари в котелки, в банки, пока грузовик не уехал.
Голод – вторая сила, разрушающая в короткий срок, вроде двух недель, не больше.
Третья сила – отсутствие силы. Не дают спать, ра¬бочий день 14 часов в 1938 году по приказу. Ползаем вокруг забоя, забиваем какие-то колья, кайлю отмороженными ру¬ками без всякой надежды что-нибудь сделать. 14 часов плюс два часа на завтрак, два часа на обед и два часа на ужин.
 



Побои – четвертая сила. Доходягу бьют все: конвой, на¬рядчик, бригадир, блатарь, командир роты, и даже парик¬махер считает должным отвесить плюху доходяге. Доходягой ты становишься тогда, когда ты ослабел из-за непосильного труда, без сна, на тяжелой работе, на пятидесятиградусном морозе.
Что тут выбросит память? То, что не можешь быстро двигаться, что каждая горка, неровность кажутся непреодолимыми. Нет сил пере¬шагнуть порог. И это не притворство, а естественное состояние доходяги. Более помнится другое – не светлые, озаренные светом поступки, горе или нужду, а какие-то вовсе обыкновенные состояния, в которых живешь в полусне.
Но не о том, что я его видел, хочу рассказать, а о мус¬кульной боли, о нытье отмороженных ног, о ранах, которые не хотят заживать, о вшах, которые тут как тут и бросаются кусать доходягу. Шарф, полный вшами, качается в свете лампы. Но это было уже гораздо позже, в 1938 году вшей тоже было много, но не так, как в спецзоне во время войны.
Выстрелы, конные сани, которые мы возим вместо лоша¬дей, впрягаясь по шесть человек в упряжку. Отказ от рабо¬ты – стрельба поверх голов и команда: «Ложись! Встань!» И травля собакой, оборвавшей мне весь бушлат и брюки в клочья. Но работать и собакой меня не заставили. Не пото¬му, что я герой, а потому, что хватило сил на упрямство, на борьбу за справедливость. Это было в 1938 году весной. Всю бригаду нашу заставили в сотый раз ехать за дровами – два часа лишних. Обещано было, что отпустят, а теперь обману¬ли, посылают еще раз. Саней было шестеро. Отказался толь¬ко я и блатной Ушаков. Так и не пошли, увели нас в барак, тем дело и кончилось.

 

Не помнишь никаких своих желаний тогдашних, кроме есть, спать, от-дохнуть. В бараке сидели 75 отказчиков-троцкистов, которые ко времени метели были уже увезены и расстреляны.

 


Каждый день выводят на развод, читают при свете факелов списки рас-стрелянных. Списки длинные. Читают каждый день. Многие мои товарищи по бараку попали в эти смертельные рукопожатия полковника Гаранина.
Что еще? Одиночество – понятно, что ты прокаженный, ощущаешь, что все тебя боятся, так как каждый чувствует – из КРТД, из литерников. Мы не распоряжаемся своей судь¬бой, но каждый день меня куда-то выкликают на работу, и я иду. На работе чувствую – захвачу ручку кайла, по ней согнуты мои пальцы, и я их разгибаю только в бане, а то и в бане не разгибаю – вот это ощущение помню. Как машу кайлом, машу лопатой без конца, и это мне только кажется, что я хорошо работаю. Я давно уже превратился в доходягу, на которого нечего рассчитывать. У меня есть хватка и тер¬пение. Нет только самого главного, самого ценного в колымских «кадрах» – физической силы. Это я обнаруживаю не сразу, но навсегда, на всю свою колымскую 17-летнюю жизнь. Сила моя пропала и никогда не вернулась. Осталось умение. Наросла новая кожа, только силы не стало.

 

Я хотел бы заметить час и день, когда сила пошла на убыль. Подготовка началась с этапа, с бутырского этапа. Мы выехали без денег, на одном пайке. Ехали сорок пять суток, да пять суток морем, да двое суток машиной после трехсу¬точного отдыха на транзитке в Магадане, трех суток непре¬рывного труда под дождем – рытье канав по дороге в бухту Веселая. Что я думал, что я ждал в 1938 году? Смерти. Думал, обессилею, упаду и умру. И все же ползал, ходил, работал, махал бессильным кайлом, шуршал почти пустой лопатой, катил тачку на бесконечном  конвейере золотого забоя. Тачке я обучен до смерти. Мне как-то тачка давалась легче, чем кайло или лопата. Тачка, если ее умело возить, большое искусство – все мускулы твои должны участвовать в работе тачечника. Вот тачку я помню, с широким колесом или с узким большого диаметра. Шуршание этих тачек на цент¬ральном трапе, с ручной откаткой за двести метров. И я с кем-то спорил, у кого-то вырывал из рук инструмент.
Родственники твердили – намеренно не отяжелить их судьбы. Но как это сделать? Покончить с собой – бесполез¬но. Родственников это не спасет от кары. Попросить не слать посылок и держаться своим счастьем, своей удачей до конца? Так и было. 
А где была палатка, новый барак, где я просил моего на¬парника Гусева перебить мне руку ломом, и, когда тот отка¬зался, я бил ломом многократно, набил шишку и все. Все умирают, а я все хожу и хожу.
Я был плохим работягой и поэтому везде на Колыме работал в ночной смене. Хуже забойного лета была зима. Мороз. Работа хоть и десять часов – надо катать короба с грунтом, снимать торфа с золотого слоя – работа легче лет¬ней, но бурение, взрыв и погрузка лопатой в короб и отвозка на террикон ручная, по четыре человека на короб. Очень мучит мороз. Язвы все ноют. В хорошие бригады меня не берут.
Все бригады за золотой сезон, за четыре месяца, дважды и трижды сменили свой состав. Жив только бригадир и его помощник, дневальный – остальные члены бригады в могиле или в больнице, или в этапе. Каждый бригадир – это убийца, тот самый убийца, который лично, своими руками отправляет на тот свет работяг. Даже бригадир 58-й, проку¬рор Челябинской области Парфентьев, увидев, как я в его присутствии просто шагаю вдоль забоя, стремясь согреться, сострил, что я на бульваре себя чувствую.
– Нет, – ответил я, – на галерах.
Дело в том, что в лагере каждый слуга хочет иметь другого слугу. Вот эти пайки, баланды сверх пайка, хоть у нас сил не было, имели значение для поддержания жизни. В забое я работал плохо, и никого работать хорошо не звал, ни одному человеку на Колыме я не сказал: давай, давай.               
Именно здесь, в провалах памяти, и теряется человек. Человек теряется не сразу. Человек теряет силу, вместе с нею и мораль, ибо лагерь – это торжество физической силы как моральной категории. Здесь интеллигент окружен двой¬ной, тройной, четверной опасностью. Иван Иванович ни¬когда не поддержит товарища, товарищ становится блатным, врагом, спасая свою судьбу.
  Доносят все, доносят друг на друга с самых первых дней. Крестьянин же стучал на всех тех, кто стоял с ним рядом в боях и на несколько дней раньше него самого умирал.
– Это вы, Иван Ивановичи, нас загубили, это вы – причина всех наших арестов.
Все – чтобы толкнуть в могилу соседа – словом, палкой, плечом, доно-сом.
В этой борьбе интеллигенты умирали молча.

Но не логикой, а инстинктом животного я понимал, что мне не следует ходить туда, где толпятся «стахановцы болезни». И действительно, их всех расстреляли в гаранинские дни как балласт. А кто давал списки расстрельные? По «Партизану» – это работяга Рябов, Анисимов – начальник прииска, Коваленко – начальник ОЛПа (отдельный лагерный путь) Романов – уполномоченный.
  Ноги отяжелели, кожа гноилась, завелись вши, обморозились руки в пузыри. Но все это было не главное. Главным врагом был холод постоянный. 
  Койки рядом со мной пустели. Нашу бригаду то перево¬дили в другой барак, сливали с другой, то расформировыва¬ли, и я переходил из барака в барак. Работяга я был неваж¬ный, приходу моему в барак бригадир не радовался. Но мне, а может быть, и им было все равно. У меня не удержалось даже в памяти,  когда меня стали бить, когда я стал доходягой, которого каждый стремится ткнуть, ударить: крестьянин – чтобы обратить внимание начальства на свою политическую преданность советской власти, блатарь...
Тут возникает такое состояние, когда ты сам слабеешь, сдачи дать не в состоянии. И тут-то тебя и начинают толкать и бить. Я прошел эту дорогу к 1938 году. Но и в декабре 1937 года меня уже толкали и били.
  Железную койку напротив занимал Миша Оксман – крепильщик, напарник Бартенева. Оксман был политработ¬ник, начальник политотдела дивизии Красной Армии. Мар¬шал Тимошенко, первым требованием которого при вступ¬лении в любую должность было удалить всех евреев, вышиб Оксмана и обеспечил ему место на Колыме. Шаденко, кото¬рый к этому делу руку приложил, тоже мог бы кое-что рас¬сказать об аресте Оксмана. Сроку у него было пять лет.
Напротив Оксмана, и тоже на нижних нарах, спал Александр Дмитриевич Ступицкий – бывший профессор артиллерийской академии, делегат 2-го съезда Советов. Срок у него поболее, чем у Оксмана.
Начало войны было страшным для Аркагалы. Немедлен¬но были отменены все проценты и переведены на трехсотку производственную и шестисотку – стаханов¬скую карточку, уменьшены нормы питания. Барак, где жила 58-я, был окружен колючей проволокой, и посажен особый вахтер, увеличен конвой, все ларьки, «выписки» отменены.
Я сразу превратился в политического рецидивиста, кад¬рового врага народа. Поддерживать знакомство со мной было опасно, в амбулаторию на посиделки Сергей Михайло¬вич попросил не ходить.
Вот в это время на Аркагале я стал «доплывать» очень сильно.
И вдруг все изменилось. Оказалось, что все эти распоря¬жения об ущемлении на случай войны были сделаны по мобплану, составленному вредителями, какими-нибудь Тухачев¬скими. Что Москва не утверждает всех этих мер. Наоборот, всех заключенных не считают врагами народа, а надеются, что в трудный час они поддержат Родину. Паек будет увели¬чен до килограмма двухсот – стахановский, шестисот – про¬изводственный и пятисот – штрафной, для отказчиков. Все переводятся на усиленное питание, вводится реестр пита¬ния, до каких-то отдельных блюд для выполнивших трехсотпроцентный план. Любое блюдо по желанию за красным сто¬лом рядом с начальником шахты, с начальником работ. Про¬дукты будут только американские. Подписан договор с Аме¬рикой, и первые корабли уже разгружаются в Магадане. Первые американские «даймонды», «студебеккеры» уже по¬бежали по трассе, развозя на все участки Колымы пшенич¬ную муку с кукурузой и костью. Миллионы банок свиной тушенки, бульдозеры, солидол, американские лопаты и топо¬ры. Приказом было запрещено называть троцкистов фашис¬тами и врагами народа. Начались ми-тинги.
  Многие подали заявления на фронт, но им в этом было отказано. Правительство просит честно трудиться на благо ро¬дины и забыть все, что было хоть бы в первые месяцы войны, все, что было на приисках.


«ДАЛЬСТРОЙ»

В отношении «Дальстроя». Писатель А. Бирюков назвал его «особым островом», который связан с далеким зауральским центром России лишь морским и транспортным путем, по которому туда перекачивались продовольствие, оборудование, необходимые материалы и, в основном, рабочая сила, рассасывающаяся автодорогами по рудникам и приискам Колымы. В обратном направлении на материк текло золото и другие виды ценного минерального сырья.

               

«Дальстрой» – это единственная особая организация, полностью заме-нившая государственную власть (став, собственно, государством в государстве) на огромной территории северо-востока России, со своим начальником, который подчинялся только высшему руководству страны, а на Колыме имел неограниченную власть,  с собственной армией, океанскими пароходами, системой всех видов снабжения, следственным, разведаппаратом, органами юстиции. Все это было с масштабным размахом  – «Дальстрой».
  Создание его было обусловлено решением советского руководства для развития мощной индустрии, которой были необходимы колоссальные средства для приобретения за рубежом технологий и оборудования. В решении этой проблемы объектом стали значительные запасы золота, обнаруженные в Верхнеколымском бассейне экспедициями В.А. Цареградского и Ю.А. Билибина на Северо-Востоке. В конце 1931 года принимается решение о формировании золотодобычи, создании специального треста с подчинением его ОГПУ. Колымскому тресту вменялось в обязанности:
- формирование постройки дороги от бухты Нагаева до приисков, с одновременным изысканием по трассе Колыма – Якутск;
- немедленная максимальная добыча золота, как ныне, так и в последующие годы;
- подготовка базы для развертывания капитальных работ по эксплуатации этих районов к концу 1933 года;
- организация государственного треста по дорожному и промышленному строительству в районе Верхней Колымы – «Дальстрой», на который возлагалась разработка недр с добычей и отработкой всех полезных ископаемых края;
- передача в ведение НКВД.
В 1931-1937 годы трестом «Дальстрой» руководил профессиональный чекист Э.П. Берзин, а основными его рабочими стали заключенные Северо-Восточного исправительно-трудового лагеря ОГПУ-НКВД-МВД СССР (то есть все лица, осужденные на срок от трех лет и выше), который необходимо использовать для колонизации  наших северных окраин и разработки там природных богатств – рождение ГУЛАГа. К 1941 году численность подневольных работников «Архипелага ГУЛАГ» в СССР перевалила за миллион человек, не считая десятки тысяч расстрелянных органами НКВД по месту осуждения.
В годы  Великой Отечественной войны численность заключенных снизилась в результате сокращения их доставки с «материка», освобождения и высокой смертности в суровых условиях, из-за экономии продовольствия. Так, в 1944 году численность вольнонаемых дальстроевцев превысила численность заключенных и составляла около двухсот тысяч. Однако, в послевоенный период ситуация вновь «выровнялась», и «Дальстрой» опять встал в свое звено советской карательной системы.

               
 
За два с половиной десятка лет деятельности «Дальстроя» выявлены крупные промышленные месторождения золота (добыто 1187 т), олова и вольфрама (добыто 65,3 тыс. т), трехокиси вольфрама (2,85 тыс. т), кобальта (397 т). Приводятся данные о том, что освоение и строительство Северо-Востока совершалось руками заключенных. Так с 1932 года по 1956 год в лагеря «Дальстроя» поступило 876043 заключенных, из них 546972 человека выбыли по окончании срока лишения свободы, 127792 человека умерли, 7877 человек сбежали [Козлов А.Г. «Комбинат особого типа» и его роль в освоении Северо-Востока России. – Главный архив РФ].
Особое место в механизме репрессий занял 1938 год – время «ежовщи-ны», или «большого террора», когда на должность начальника Управления Северо-Восточного исправительно-трудового лагеря НКВД был назначен полковник С.П. Гаранин. В 1937 году были отменены все лагерные льготы, введен 12-часовй рабочий день и ночные работы, обычные поселки превращены в настоящие концентрационные лагеря, на прииски стали перебрасываться заключенные «Дальстроя» в сверхизбыточном количестве, что привело к увеличению болезней, резкому повышению смертности в лагерях – до 10-15 человек в день. Прежнее руководство «Дальстроя» было объявлено вредительским. Первого директора треста Э.П. Березина, арестовали, обвинив в создании на Колыме террористической, шпионской организации. Пошли многочисленные аресты, из почти всех бывших руководителей управлений «Дальстроя» были выбиты признания о якобы их участии в «заговоре». Арестованный позже всесильный Н.И. Ежов на следствии признался в намеренном срыве поставок, и в руководстве предательством на предприятиях «Дальстроя». Подавляющая часть бывших при Э.П. Березине руководителей были расстреляны или умерли на следствии после выбивания из них признаний во вредительстве.
Кто же составлял эту огромную армию заключенных Колымы. Это люди того поколения, которое, обрекая себя на лишения, строило новый, прекрасный мир в борьбе во имя великой цели. Другую группу составляли люди творческих профессий: журналисты, литераторы, ученые, кого также коснулось ледяное дыхание лагерей Колымы, которые противостояли царскому режиму, но за это подвергшиеся преследованиям. Они беспощадно в критиковали «сталинщину». Однако преступность – политическая, уголовная или бытовая – суть явление социальное, обусловленное нестабильностью отношений между различными социальными группами, с одной стороны, и между обществом и го-сударством, с другой стороны. Социальная среда порождает преступность: у государства и у законодателя мерилом всего стал «классовый подход».

               

Так, законодательство 1917-1921 гг. можно оправдывать стремлением выжить в суровые годы Гражданской войны.
Уголовная преступность НЭПа, миллионы людей (кулаков и подкулачников) были властями выброшены, лишены средств существования
Рост экспорта хлеба за границу привел в 1932 году российскую деревню к неслыханному голоду, карточной системе, многочисленным хищениям. Предпринимая охрану государственных предприятий, колхозов и кооперативов, постановляются суровые наказания: высшая мера – расстрел, или   лишение свободы на срок до десяти лет с конфискацией имущества, заключение в концентрационные лагеря без права на амнистию.
Таким образом, государство своей провокационной политикой сначала делало неизбежным рост преступности со стороны населения, а затем, осудив «преступников», использовало их труд для «освоения» далеких окраин (ситуации 1932, 1947 гг. – постигший страну голод).
Что дает исправительно-трудовой характер уголовной репрессии? Порождает недоверие или ненависть у большей части заключенных, лишенных семьи, работы, нормальной жизни. Поэтому уже в лагерях часть заключенных становится уголовниками (убийцами, насильниками). Морально-психологические перегибы и произвол администрации ИТЛ проявляются в заключенных глубоким недоверием. Значительную часть советских уголовников также можно считать жертвами, а их судьбы – в целом похожими на судьбы так называемых «политических».

               

Результаты хозяйственной деятельности «Дальстроя» (добыча золота, олова, вольфрама, угля) были не менее важны для государственного режима как истребительный объект. Колыма многие годы была необходима, чтобы упрятать подальше враждебных режиму людей, сдержать, уморить, тот есть как место, откуда не возвращаются те, кто не верит в справедливость комплекса государственной идеологии.
Итак, с 1932 года по 1939 год у «Дальстроя» созданы речной и морской флоты, автодороги, добыча золота достигает рекордных размеров – все это основано, прежде всего, на труде заключенных (в пределах 150-200 тыс. человек).
Вот сочинение бывшего колымского узника (1937 г.):
Передо мною ДЕЛО. Номер с дробью.
Плод мастеров заплечного труда.
Как подступиться к тощему надгробью
Убитых в Магадане без суда?
УСВИТЛ. Далъстрой. Я эти казематы
Прошел малъцом – отмерено судьбой.
Там на костях косматые приматы
Устраивали танцы со стрельбой.
Что под обложкой?
Сердце болью сжалось,
В глазах картины страшные вдали...
Те, кто пытал, не знали слова «жалость».
А вдруг они под пытками сдались?
Вот протокол. Отец твердит упрямо,
Что разделяет взгляды Ильича.
А мама? Мама…
Что же скажет мама?
А мама отказалась отвечать.
Врачи, снимите мне кардиограмму.
Зажму в горсти свою седую прядь...
Отца под первым номером, а маму
Под номером десятым – расстрелять.

Размах деятельности суперорганизации через десять лет (в 1948 г.) будет занимать третье место в стране после РСФСР и Украины. Еще через десять лет (к 1958 г.) Колыму покинут последние 800 человек политзаключенных. На Колыме появятся новые политзаключенные – диссиденты (1968 г.).
К периоду 1948 года «Дальстрой» был могучей силой: имел 7 горно-промышленных управлений с 53 приисками и рудниками, 4 золото- и горно-обогатительными предприятиями, 13 обогатительных фабрик, Колымское речное пароходство (четыре океанских парохода), несколько заводов и электростанций, десять самолетов ИЛ-12, Ли-2, 47 автобусов.
В учреждениях «Дальстроя» работало 219392 человека. Из них: 85041 вольнонаемные, в т.ч. 48000 бывшие ЗК,; 29,5 тысяч спецпоселенцы, 104823 заключенные. [Данные по материалам А. Бирюкова: «Колымские истории», 2004 г.]
Особенностью каторжных лагерей Колымского края были отдаленность и суровые климатические условия, расположение территорий за полярным кругом, тундра, вечная мерзлота почвы, низкие температуры (минус 60-70 градусов), сильные туманы, длительные зимы (7-8 месяцев) с сильными метелями. В тундре человек борется с такими явлениями природы, как ветры, снег, пурга, мороз; в горном отдалении волки, медведи.

 


МЫ – КУРСАНТЫ

Курсы горных мастеров, или как их тогда называли, инкубатор «Дальстроя», готовили кадры нижнего звена: специалистов (ИТР) для рудников и приисков для разработки месторождений золота и олова – электромехаников, горных техников, техников-шахтостроителей, техников-обогатителей на обогатительные фабрики горно-обогатительных предприятий, техников-геологов для поиска и разведывания рудных и россыпных месторождений (тогда они назывались коллекторами).

 

Наш заезд составлял несколько сот курсантов. Быт примитивно-колымский, повидавший и зэков, и вольнонаемных: двухярусные бревенчатые бараки. Питание на 100 рублей курсантской стипендии. Авансы, набранные нами в дороге и в Находке, вписывались представительствами «Дальстроя» в наши договоры. Долги эти с нас должны были вычесть на месте будущей работы, после окончания курсов. Договор наш являлся как бы визитной картой.
Продукты питания в то время на Колыме были дорогими – северные, набор в основном консервированных завозок с материка морским северным караваном (от Архангельска до Владивостока). Преобладали свиная тушенка военного «Ленд-лиза», сухофрукты, сушеная картошка, болгарские компоты, икра, балыки, брюшки копченой кеты, крупы, ну и, конечно, питьевой спирт. Наша курсантская стипендия выдерживала лишь питание в столовой.
Начальником треста «Дальстрой» в то время был генерал Никишов, на-чальником геологического отдела Управления Валентин Александрович Цареградский. Мне посчастливилось на курсах слушать лекции геологов-первооткрывателей Колымы (1928-1929 гг.): С.Е. Захаренко (техника разведки россыпных месторождений золота и олова), П.И. Скорнякова (минерология и образование оловорудных месторождений Колымы), А.П. Васьковского (магматизм и рудные процессы рудообразования), Б.Л. Флерова. Под руководством Б.Л. Флерова (главный геолог Янского ГРУ) мне пришлось работать в Янском ГРУ (п. Батагай) в 1949-1952 гг., месторождение Алыс-Хая, месторождение береговой россыпи олова, м. Святой Нос. Ну и, конечно, редкие обзорные лекции Героя Социалистического Труда, лауреата Государственной премии, первоот-крывателя В.А. Цареградского, Болдырева (методика разведки).
Как уже отмечалось выше, одним из создателей прогноза, собранной Первой Колымской геологической экспедицией, был Ю.А. Билибин, он же стал ведущим автором нового для того времени научного направления металлогеним, где им разработаны основы прогнозирования полезных ископаемых.
Тесное общение с коолымчанами неизбежно в быту и в жизни (за столи-ком в нашем «ресторане», на нарах в бараках) в этой столице «каторжного острова». Одни отбывали свой каторжный срок и уже здесь стали вольнонаемными, чтобы «сколотить гроши и выехать на большую землю не с пустым карманом», другие, не желающие быть «доходягами» в послевоенной стране, остались навсегда на Колыме (своей мачехе) – в этом, словом сказать, каторжном Вавилоне. Из разговоров с ними нам доводилось пополнять историю прошлого колымской жизни. Благо, что каждому колымчанину хотелось исповедаться о своей злой судьбинушке. Мы же старались при их исповедях быть самой благодарной и деликатной аудиторией. Конечно, нам нужно было понимать, что в их разговоре присутствовал жаргон зоны, которым каждый зэк красовался.

 

Закончился срок учебы на курсах горных мастеров в «инкубаторе» Магадана. Нас, гавриков, набитых элементарными знаниями «науки» – как разведывать россыпи золота, винного камня, касситерита – будут разбрасывать по горно-промышленным управлениям «Дальстроя» (Омсукчан, Балыгычан, Оратукан, Сеймчан, Ягодный, Сусуман, Нексикан. Бархала, Янское). Каждому позволялось сначала делать выбор по желанию, а затем – кому что достанется. Я выбрал Янское ГРУ (не помню, может быть, хотелось убраться подальше от Колымы?). Янское ГРУ выбрали еще двое парней. Нас предупредили, что в ЯнГРУ летит борт ЛИ-2 грузопассажирский с техникой и попутчиками в п. Батагай, и нам надо быть готовыми.

 

Ранним якутским рассветом ЛИ-2 принял нас на свой борт. Тем же рей-сом нашими спутниками оказались возвращающиеся с совещания начальник Янского ГРУ майор Ребенок и начальник ОК капитан Седых. Я уже отмечал выше, что руководители, занимающие номенклатурные должности, были обязаны носить погоны МВД в соответствии со своими званиями. Наши преподаватели тоже имели воинские звания: я знал, что Захарченко был майор, зав кафедры минералогии ЛГИ, минералог Болдырев (сын профессора А.К. Болдырева) – лейтенант, а В.А. Цареградский – генерал-майор.  Другие преподаватели носили штатную одежду, но было известно, что некоторые из них были сосланы сюда и другие отдаленные задворки России (как репрессированные) из профессорско-преподавательского и научного состава в пору репрессий (1947-1954 гг.) «за космополитизм» в науке. Это были ученые и научные сотрудники старой русской школы и вузов.
Кстати, в пору моей учебы в ГРФТ ТПИ преподавателями-геологами (у нас и на геолого-географическом факультете университета) были и те, кто прошел эту волну репрессий в «местах не столь отдаленных» (Колыма, «Енисейзолото»): профессоры И.К. Баженов, В. Хохлов, Халфин, Степанов, Ф.Н. Шахов, Каминский, Бакиров). Мощная кампания репрессий прокатилась своим катком и по сыновьям этих репрессированных геологов. Так, сыновьям профессоров Баженова, Каминского, Хохлова запрещалось преподавать в вузах, они читали лекции только в техникумах. Например, Александр Иванович Баженов, В.В. Хохлов и Каминский были преподавателями геологии в Томском горном техникуме (1952-1954 гг.), где я в ту пору учился.
Мне, воздушному десантнику ВОВ был хорошо знаком самолет ЛИ-2 по тренировочным и боевым вылетам (1943-44 гг.). В те годы ЛИ-2 мы называли «Дугласом» или С-47, прибывающим в нашу страну по Лендлизу из Америки.
Прыжки выполнялись при принудительном раскрытии парашюта с оружием и вещевым мешком, с притороченными сбоку у парашютиста лыжами. В самолет помещались 24 десантника: 12 человек с одного бокового люка, 12 человек – с другого; дышали друг другу в затылок, держа одной рукой свой карабин, двигались вдоль борта к люку. Но об этом  времени я расскажу позже.

             

Мы забрались в самолет, сели на ящики, рядом с которыми лежали насосы, какие-то упаковки. При перелете через хребет Черского к нам из кабины вышел пилот. Увидев нас в шинельках, кирзовых сапогах, прильнувших к иллюминатору, сочувственно посоветовал: «Вы так дадите дуба – за бортом минус 50 градусов, есть шансы устроиться потеплее. Двигайте в хвостовой отсек и зарывайтесь в кучу теплых ватников-капотов с моторов самолета». Мы подчинились, снялись с ящиков, хотя было жаль отрываться от иллюминаторов.
Полтора часа полета, снижаемся и идем на посадку. Далеко внизу про-плывают игрушечные юрты окраин якутской деревни. Якутская юрта (тар-дох) – это четырехугольное с плоской крышей бревенчатое строение высотой до двух метров.
 
Стены юрты круто наклонены к центру потолочного каркаса, соединены и скреплены рамой. На каркас (основу) накладываются жерди, продольные половинки бревен, затем берестяные полотнища, а сверху – земля, дерн.

 

Вдоль стен расположены земляные, огороженные досками, нары высотой до 40 сантиметров от пола. На нарах лежат старые циновки, сплетенные из осоки, а также вытертые оленьи шкуры. Это традиционная планировка жилища, бытовавшая, вероятно, еще со времен предков якутов.
Внутри юрты темно и сыро. Свет проникает через маленькие (40;50 см) оконца и открытую дверь, сколоченную из досок. Рама окна чаще обтянута полупрозрачной пленкой из выделанного мочевого пузыря оленя. Снаружи окна (на глубину земляной насыпи) сужаются в виде воронки. От снежных заносов в пургу окна перекрываются дощатыми щитками с набитой на них оленьей шкурой. В таких юртах, вероятно, предки якутов жили и в глубокой древности.  Летом якуты из темноты и сырости юрт перебираются в шалаши и чумы.

 

Якутские юрты-тардохи строили и мы (в геологической экспедиции на мысе Святой Нос) из плавникового леса – деревьев, которые сплавляются по крутым рекам Яна, Индигирка, Лена, а из устьев рек выносятся в море Лаптевых, затем морским прибоем и течениями нагромождаются вдоль берега свалом голых просоленных стволов.

МАГАДАН – ЯКУТСК – БАТАГАЙ

Напротив гостиницы стояло здание круглосуточно работающего телеграфа. Город к берегу взбегал на гору, а затем обрывался к морю. Ныне он выглядит современным, культурным, воздвигнутым в эпоху архитектурных излишеств – здания с башенками, колоннами и фигурными выступами.
Здание Управления геологии, выстроенное из серого массивного камня, было тогда самым крупным в городе. Корифеи золотой промышленности чесали языки в коридоре – мужчины с изрезанными морщинами лицами, сверхчеловеки. Каждый нес за плечами груз легендарных лет. Каждый пришел на берег бухты, где сейчас Город, юнцом или ни черта не знающим, кроме веры в свою звезду, молодым специалистом или вольным старателем, которому стало тесно в изученных районах. Спины их по сей день были прямыми, и каждый, если даже позади числилось два инфаркта, считал себя способным на многое. Так оно и было, потому что любой из этих мужиков прошел жестокую школу естественного отбора. Они гоняли собачьи упряжки  во времена романтического освоения Реки, погибали от голода и тонули. Но не погибли и не потонули. Глушили спирт ящиками во времена славы, но не спились. Месяцами жили на допинге, когда золота требовала война, и не свихнулись. Им помнились запах кедрового стланика, дым забытых костров, палатки давних ночевок. «Нужны деньги, чтобы добыть деньги, нужны деньги, чтобы добыть деньги».
Наш спутник из местных: «Живется тут привольно. Охота, рыбалка – все, что надо природным сибирякам в  этих местах, правда, глуховатых… До Батагая верст полста, никак не меньше. Да ведь известно здешним нам, по нашему, по сибирскому, раскладу, полсотни верст – это не даль, пятьдесят градусов – это не мороз. Когда надо, сбегаем на олешках в поселок за чай-сахаром, за солью или там за спичками, одежу-обутку какую ни есть там купляем. Так и живем».
 

ПОЛЯРНЫЕ  НОЧИ

Белая ночь с добавкой лунного света погружает нас в свои чары. Трудно вообразить условия более тяжкие для выживания  – лютый мороз, метели, почти полгода длится полярная ночь.

 
 
Древесину, словно во искупление растительной скудности, якутам приносит море из ранее неведомых им краев. О том, что где-то растут деревья, они могут только догадываться по прибитому к берегу плавнику. Как же можно тут жить? – удивится человек, избалованный теплом, зеленью, различными фруктовыми плодами на Большой Земле. Якуты тысячи лет так живут и удовлетворяются лишь тем, что дает им крайне суровый и неуютный для пришлого человека край.
Ежедневно в зиму здесь чувствуешь зверский холод, к которому добавляется еще и полярная ночь, она длится тут шестьдесят пять суток. Покажется солнце над горизонтом 12 ноября и исчезает до 20 января. Кругом ледяная пустыня – ни деревьев, ни холма. Ну, кому так охота тут жить?

 

С удивлением узнаешь, что поселку уже тысяча лет. Двести пятьдесят лет назад русские мореходы открыли Аляску, а об этом поселок не знал. Он жил своей тихой, суровой северной жизнью, среди волков – этих высоко уважаемых туземцами, довольно многочисленными среди неисчислимых стад оленей тундры, медведей по берегу, которые гоняются за ленной птицей и в узких местах проток искусно ловят рыбу.
Но вот полярную ночь сменяет полярный день и здесь, под 75-м градусом северной широты, на мысе Святой Нос, в солнечный день в палатке становится жарко и душно. Несмотря на конец июля, три-четыре часа, когда солнце занимает самое низкое положение, бывают прохладными.


СЕВЕРНОЕ  СИЯНИЕ

Несмотря на то, что в течение зимы длинные ночи, и солнце не показывается месяцами или едва поднимается над горизонтом, это не черные ночи, которые бывают на юге. Даже при отсутствии луны, которая здесь светит очень ярко! Белая пелена снега отражает рассеянный свет звезд, так что обычно царит полутьма.
 

Когда же разыграется, особенно в первой половине зимы, северное сия-ние, небо покрывается всеми вспыхивающими цветами радуги. Ленты или огненные стрелы полыхают и переливаются зеленоватым фосфорическим светом, тогда и тундра на несколько часов становится светлой. Все участки небосвода попеременно соединяются то в светлую зарю, то, причудливо извиваясь, в желто-зеленую полосу. Через мгновенье полоса превращается в бахрому с красноватым оттенком понизу, и уже через миг распадается на неисчислимое множество стрел, и вдруг все разом взмывает в черное полярное небо, к звездам, становясь красновато-фиолетовым, и внезапно пропадает. Затем все повторяется, но всякий раз по-новому.  Но глаз успевает схватить основные моменты – полосы, кольца, стрелы, дым.
 
Северное сияние

Сила суточного освещения в тундре в различные часы, ночью особенно, существенно меняется и довольно резко в теневых условиях дня.



АЭРОДРОМ

Вспоминаются слова и мотив песни, рожденной в Сибири: «Только самолетом можно долететь…» Очень подходит для Якутии: так же безлюдно, просторно, так же видишь внизу море леса – глухомань для городского жителя.
Якутск – главный город востока, перекресток авиалиний дальневосточ-ных перелетов. Авиация районов Якутии живет жизнью провинциальной глубинки. Часто пассажиры – бородатые геологи со снаряжением, жители отдаленных деревенек, стойбищ. Перевозимые грузы – продукты, домашняя утварь, стройматериалы. Постоянное расписание. Пилот – обычно в деревнях свой человек. Как родного его встречают на взлетных полосах, построенных местами возле деревень, жителями которых являются якуты и переселенцы.
 
Пилоты, четко соблюдающие технику безопасности и инструкции, в часто необычных и трудных условиях Заполярья, все же самостоятельны, смелые и рискованные в решениях, которые Север заставляет их принимать.

 

Летим. Синий лес, нет ни единого знака присутствия человека. Лесотундра, или криволесье, здесь наряду с чисто тундровыми моховыми участками, имеет значительные острова леса. Но лес жалок, преждевременно состарившийся, покрытый бородатыми лишайниками, с высохшими и обломанными верхушками – деревья хворые, уродливые, покрыты сучками. Не ясно, отнести этот лес к тундре или к тайге.
Но полярная ночь! Чистое небо, яркие-яркие, какие бывают только в Заполярье, крупные звезды – волшебные белые ночи. На северо-востоке уже багровеют облака над готовым взойти солнцем, но, увы, оно лишь затронет небо зарей.
 
Полярная ночь

Прильнув к иллюминатору, я напряженно смотрю вниз. Под крылом стремительно проплывают белые квадраты заснеженных крыш, ревели моторы, легко вздрагивая, все круче и круче ввысь унося тебя в бирюзовое небо этого бесконечного мира. Вот уже видны дома, как спичечные коробки, поля, словно белые портянки, неровно сшитые стежками дорог. Селение с трудом различается, вот скрылось оно совсем, растворилось в синей дымке. Грустно на душе.
Вдали виднелась длинная узкая нарта, за ней лежали на снегу ездовые собаки.
Спутники суетливо разбирали вещи, спешили к выходу. Снаружи в люки доносились выкрики встречающих, смех, неистовый собачий лай.


               

Невысокое над горизонтом солнце вкось освещало тундру. Ночью выпал небольшой снег, снежинки мягко лежали кристалликами на выстругах. Вся тундра искрилась оранжевым спектром света, изгибавшегося по холмам, впадинам с их кустарникам, застругами.
Ранним утром, холодным и пасмурным,  завели моторы, поднялись в воздух. Курс на северо-запад, внизу скалы, ущелья на северо-восток. Облака цепляются за вершины гор, прижимая самолет книзу, где сесть некуда – хаос, бурелом. Вот впереди выросла очередная горная гряда. Полет на Батагай занял считанные часы. А вот аэродром Батагая – это две ленточки огней по бокам взлетной полосы из бочек с горящей в них паклей.

 

  Скалы и река Яна вздыбились в иллюминаторе. Самолет описал дугу. Удар! Кто-то свалился с ящика на дюралевый пол. Иллюминатор запорошило снегом. Потом ослабевающие толчки и, наконец, останавливаемся. После рокота моторов – непривычная оглушительная тишина. Нас, увы, не встречал никто, лишь от бараков к самолету скользила маленькая оленья упряжка в две нарты. Вот в одном из бараков, напоминающих скотные дворы, придется мне коротать ночи. Но я не на курорт приехал. Пока идем вдоль ящиков, установленных штабелями под открытым небом (в маленьких северных поселках при аэродромах не строят складов, так как воры среди местных жителей – музейная редкость). Но вот к ящикам тянутся нарты, запряженные в две пары оленей, покрытых изморозью. Расторопный якут принялся грузить, мы ему весело накидали полные нарты белых отформованных льдин молока – зимой на севере повсюду молоко хранится в льдинах на улице. Хозяйка топором откалывает от молочной льдины куски и несет в избу-юрту. Такой способ очень удивил нашего молодого спутника, как потом оказалось, это было лишь одно из многочисленных его удивлений.

 

Олешки, заиндевевшие было, повизгивая по снегу полозьями нарт, ходко затрусили со взлетной площадки. Якут побежал за нартами и, погоняя маутом, кричал: «Суур, сурэбэ суох (пошли, лентяи)!»

БАТАГАЙ

Сам поселок Батагай разбросался своими деревянными домишками, юртами и мазанками переселенцев почти рядом с аэродромом. Седов с доброжелательной отцовской улыбкой протянул руку в направлении барака: «Ну, вот вы и дома». Видим оленей с нартами, идем пешком до нашего полузанесенного снегом « родного дома» с обледенелыми окнами, что дышат спокойно вьющимися вверх струйками пара.

 

Мы втроем. Со мной в ЯнГРУ направлены еще двое курсантов: один – рыжий здоровяк старше нас, стрижен под машинку, с большой залысиной. Дорогой басом тянул: «Знаете, эта романтика тундровая не для меня, ребята». И, правда, только мы оказались в Управлении ГРУ, как он исчез с глаз навсегда – он, видите ли, предпочитает негероическую работенку по снабжению.
В соседстве с Батагаем работал оловянный рудник Эге-Хая (горнообогатительный комбинат (ГОК), обогатительная фабрика питалась электроэнергией от ТЭЦ Батагая).
Гардеробщик, как старый знакомый, доверительно сообщил, что коньяк был, но вот уже второй день его в меню не значится, и не радует оно сегодня взоры джентльменов: «Севера, сегодня портвейны разные, «Зверобой», оленина – принимая нашу одежду, добавил – Как видите, здесь второй день полно людей».
Огромный зал был вроде открытого летнего вечернего кафе на воле, где сходились к концу дня поселковые жители. Все, зная или видя друг друга однажды в лицо, холостяки с дальней разведки или участков, однако, также знали, что крепкие парни с пьяненьким могут разделаться очень легко.
В наш барак (пристанище, «гостиницу») мы шли через поселок уже вовсе темным вечером полярной ночи мимо света окон притихших в заполярной тишине домов, мимо самого большого здания Управления, где во всех окнах горел свет, где как обычно, не считаясь со временем суток, после экспедиций в тундре, было принято работать когда угодно.
В пургу не работали магазины, были закрыты присутственные места рушились или кренились крыши.
 

В бараке в крошечные (меньше мышиного глаза) дырки за ночь набивается гора снега. Лампочки тускнеют, помигивают, звенят дерево, металл, и проносятся звуки дребезжащего стекла за стеной – это прыгали и дребезжали разноцветные бутылки. Пурга с силой ломится в двери камералки.

            

В такие гибельные дни все, как по какому-то неведомому сговору, молча тянутся собраться вместе, делится воспоминаниями событий, которые либо случались с кем-то, либо были местными – тундровыми, лагерными, либо мечтой из настоящего о будущем. Представляли себя основателями будущих городов. С нашим золотом, оловом из тундры будут гнать корабли, составы, тундру загадят соляркой, и мы. Геологи, изношенным старьем будем, как перемытые эфеля от россыпи в отвалах, перекачивать в памяти все пережитое нами в тундре, в палатке…
Пуржит, ходуном ходит палатка, не выйти – мороз, да и обувь не та. Надбавки Севера идут, но ими жизнь не измерить. В чем же смысл жизни высокого «штиля»? Потеряли или, точнее, не приняли мы эстафету от предков наших – национальную самобытность. Себя потеряли, народные парни. Денег мы получаем во много раз больше родителей на Большой земле, – ты  «заполярный геолог». Однако это не мешало загадывать, сколько же у него будет к концу сезона на книжке, коли, работая в тундре, не приходится тратить деньги.

ВЕСНА.  ПОЛЯРНЫЙ ДЕНЬ

Весна здесь больше похожа на осень – холодная, затяжная, со снегом, со слабой пургой. Но в июле так отогрело, что расплавило тучи комара в тундре, оленей, заседающих в обезветренных тундровых урочищах, и собак. Жара породила местами тундровые пожары на ягеле, траве и торфянике.
Круглосуточный свет полярного дня накладывался на дым тундровых пожаров, застилавших горизонт, окрашивал в сиреневые тона оранжевое солнце, круглосуточно кружившее по небу.

 

 

Мы срочно сбрасывали с себя собачьи и оленьи куртки, якутские шапки. Старожилы, привыкшие к осторожности в таком климате и к суровым порядкам «Дальстроя», говорили, что надо ждать чего-то обратного. Даже здесь, на «конце света» в солнечный день в палатке могло быть жарко и душно. Однако, в конце июля, когда ночью (в 3-4 часа) солнце занимает самое низкое к горизонту положение, бывает прохладно. Утром же, когда на чистом и безоблачном небе сверкает солнце, на траве блестят капли воды, и от мокрой нагревшейся гальки на берегу ручья поднимается пар. Комары такими утрами мучают, но не долго.  По мере продвижения в предгорье комаров становится меньше и, наконец, они исчезают.
Если зима в тундре длинна и сурова, то весна наступает дружно, и все представители как растительного, так и животного мира спешно стремятся пользоваться коротким летом, которое здесь длится два-три месяца.

               

Лучи незаходящего солнца быстро «съедают» снег, оттаивающий с по-верхности (до полуметра) вечной мерзлоты, и тундра оживает: покрывается мхами, заплатами низкорослых, но ярких цветов (полярными камнеломками, желтыми лютиками, полярные красными маками, голубыми колокольчиками и незабудками), различными ягодами (морошкой, голубикой, вороникой). Местами, в затишье от ветра, прижавшись к земле, стелются карликовые березки, ивы, и среди них можно увидеть грибы. По берегам притоков реки Яны образуются довольно высокие заросли кустарника.
Однако, в местах, занятых голой глиной, образуются отдельные плиты, щебень или камни, чуть покрытые слоем лишайника.
В конце мая в безметельной тундре, в ивняках, можно услышать гул, трещанье и кудахтанье куропата-самца, гоготанье и карканье крохаля, чириканье чаек, вопли гагар, крики бесчисленных куликов, лай песцов. Жизнь многочисленных и разнообразных птиц можно наблюдать на побережье. Позже я расскажу о птичьих базарах, которые я наблюдал на мысе Святой Нос.

               

Батагай (сто километров от Верхоянска) – старинный якутский некогда, а ныне с преобладанием русских переселенцев, поселок, состоящий из почти сплошь из рубленных домов, сделанных из грубо отесанных деревянных плах, потемневших от дождей и морозов. Сушатся сети. Дымки из труб. Поселок пахнет еловыми, сосновыми дровами.

 

Утром идем в Управление. Все тот же начальник кадров улыбается нам как знакомым. Меня направляет в Алтысхайскую разведочную партию (на-чальник партии запрашивал выделить для него прораба разведки): «Будет на днях собственной персоной. А пока, до его приезда, займешься камеральной работой у полевиков».
На единственной улице поселка все дома похожи друг на друга. Мы идем по поселку среди снежных занесенных сопок. Все дышит отдаленностью мест. До зарождения поселка в этих местах с суровым климатом была тайга со зверьем, густым лесом. Потом, за показаниями минерала олова, касситерита, муки разведки, мозоли «февралей» – шурфовщиков и буровиков, скрупулезные построения карт, разрезов в камералках, проклятое бездорожье, и вот – прииск Эге-Хая, а затем и месторождение Алыс-Хая и все то, что связано со словом Север, а затем рождение будущих приисков.
 

Центральное место поселка – просторный дом, в котором разместилось всё: почта, Сельсовет, школа, магазин. Далее дома местных жителей с огоро-дами. На огородах картошка, капуста, морковь, лук и др. Больше всего здесь ценится картошка – завезенная сюда русскими в прошлом веке, она служит хорошим дополнением к соленой рыбе.
Весь поселок обойдешь за пару десятков минут. Дома разбросаны в отдалении друг от друга среди берез и лей. Только на добыче мехов здесь прожить трудно. Перемены в жизни поселенцев произошли с началом разработки оловорудных месторождений Эге-Хая и Алыс-Хая (Бургача). Кроме рыбы, мяса и ягод местные жители едят теперь хлеб, а кроме чая привыкли к  кофе; увидели неведомые им раньше фрукты, овощи. Новая жизнь требует больше денег. Эти проблемы решает рудник Эге-Хая, а теперь и геологоразведка в Алыс-Хая. Кормит (кроме рыбы) и сама река Яна – доставка грузов из порта (в устье Яны) Каргостаха до Батагая и рудников. Так что, в поселке праздно блуждающего мужичка не вдруг-то и увидишь
В клубах морозного пара мы ввалились в столовую. Маленький зал полон стоящих, сидящих людей с тарелками и стаканами, наверное, приехавших с разведок, рудника, тех, кто освободился, отбыв срок на каторжных работах на руднике, потерявшихся на время зоны свободы. Они хватаются за любую работу, чтобы накопить на проезд до дома на «большой земле». В столовой мы получаем трехразовое питание на полтора целковых – почти даром. А вот «личный забор» (продукты, взятые нами помимо столовой: сгущенное молоко, печенье, сахар, компот и др.) берем у завхоза под запись долга, который потащится за нами на места будущей работы.
Ночевать нас поместили в полуопустевший барак, в коридорах которого ощущалось дыхание холостяцкого быта, знакомого нам по жизни в геологических партиях – кучами валялись видавшие виды, побывавшие под тундровым солнцем, полевые спутники геолога: не распакованные рюкзаки, болотные резиновые сапоги, выцветшие спальники, палатки. Обладателей всего этого закружила где-то, знать, упущенная за сезон цивилизованная жизнь. Где-то еще звякали бутылки.
Мы открыли дверь камералки. Та же знакомая нам картина: обрывки кальки, миллиметровки, на стеллажах сиротеют ненужные уже и покрывшиеся пылью образцы пород с прошлого лета, в спешке оставленные грязные кружки. И, конечно, стены над кроватями оклеены разными (на вкусы обитателей) вырезками из журналов. В комнате висел стойкий запах табака, резиновых сапог, пота, консервов; в центре барака величаво восседала традиционная для Севера бочка-печь – все атрибуты жилища  работников «Дальстроя», людей сезонного, полевого, грубого физического труда.
Появился снабженец. Собрали кровати матрасы, белье. Сбегали с рюкзаком в магазин. Теперь мы имеем электроплитку, кастрюлю, консервы, чай, сахар, соль, шмат оленины, спирт. Отмечаем традиционные у геологов, так называемые, «привальные» по прибытию на базу будь-то до или после полевого сезона.
 

 
К ИСТОРИИ
ЛАГЕРНОЙ КОЛЫМЫ

Из рассказов ветеранов-лагерников.
Нас, арестантов, перевозили в вагон-зэка. Это обычный купированный вагон, разделенной железной решеткой – металлические прутья от пола до потолка. Окна тоже в таких же решетках. Дверь раздвижная и тоже обрешечена. Пересыльные от одной до следующей тюрьмы ехали несколько суток, а то и недель, по три и более десятков человек в одном купе – люди лежали буквально друг на друге. Во время таких «путешествий» через несколько суток люди умирали, их выносили не сразу.
 
  Одними из самых больших потоков был поток заключенных в 1937-1938 гг. Все такие пересыльные караваны тянулись через Сибирь: Новосибирск Иркутск, Владивосток, до бухты Ванино (Находка). Пароходы на Колыму могли перевозить только 30-35 тысяч человек в месяц. В бухте же за несколько месяцев скапливалось от сорока до сотни тысяч заключенных. Клопы по нарам дизентерия, всю ночь горит яркий свет лампы, баланда – в полу, в ладонь, воду – струей в рот.
Аресты шли каждый день и час, и поэтому в эшелонах накапливалось до тысячи человек. Этому предшествовала посадка их в вагоны: переклички, проверки, стрижка, прожарка, баня и шмон с целью не оставить при заключенных ничего из вещей, которые могут быть способствовать побегу. Из карманов и чемоданов вытряхивалось все и бросалось на землю, в общую кучу. Такой измор во дворе тюрьмы длился часами, в стечение которых заключенные должны были лежать на земле.

 

Посадка в эшелоны проводилась только ночью (подальше от людских глаз) под прожекторами, под крики команд: встать, на колени, садись, бегом к вагону – все это под яростный лай собак.
Горячее питание (баланда, каша) давалось только ночью и только на глухих станциях, в ведрах для угля.
Люди, пережившие такие проклятые телячьи эшелоны, оставшиеся жи-выми на пути от западных районов нашей Родины до Владивостока, помнили это всю жизнь как самый страшный кошмар.
Более ранними потоками «преступников» был поток раскулаченных в тридцатых годах – заселивших тайгу и вечную мерзлоту десятки миллионов мужиков из сел и деревень необъятной матушки России.
В начале военных лет (1941 г.) состоял из паникеров, уклонистов, дезертиров, людей, не сдавших радиоприемники (этим сразу «дарили» пять лет). К ним же в ссылку приобщали (независимо от прежних заслуг в Гражданскую войну) немцев Поволжья, Украины, Северного Кавказа. К концу того же 1941 года хлынул поток, так называемых, окруженцев. Это защитники Отечества из крупных воинских частей, которые оказались в «котлах» немецкого окружения, но вырвались и вернулись в строй.  Они сразу же обезоруживались при сортировках в тылах. Одними из них формировали воинские части, другими («виновниками» отступления и окружения), независимо от воинского звания и авторитета на прежней службе, пополняли поток «изменников Родины», осужденных по 58-й статье.

 

С 1943 года последовал общий поток осужденных – жителей освобожденных от немецкой оккупации территорий нашей страны и из Европы, гражданских и бывших в плену у немцев. Самым шаблонным обвинением для всех, кто хотя бы краем касался жизни в немецкой оккупации или в тылу, было: «изменник Родины» (за то, что побывал в Европе, увидел хорошую жизнь там, мог рассказать о ней, следовательно, вести антисоветскую агитацию). Все они по приговору суда получали по десять лет лишения свободы.
Избегали подобной участи те, кто оказывал подпольное и открытое со-противление немецким оккупантам или были насильно угнаны на рабский труд в Германию.
В эти же годы поток в ГУЛАГ  из-под оккупации пополнили так называемые «нацменьшинства» Кавказа и Крыма.  Без разбора воинских заслуг, партийности ими заселяли  Сибирь, Казахстан и суровый Север.

 
 
В 1944-45 гг. из глубины Европы двинулись потоки русских людей первой эмиграции, уехавших из России со своими семьями в революцию 1917 года в Болгарию, Югославию, Чехословакию, а также в Австрию, Германию.
В 1945 году советским правительством было оглашено приглашение вольным гражданам, оставшимся в Манчжурии (в г. Харбине) вернуться на Родину после передачи КВЖД Китаю. Там русских граждан застала Октябрьская революция, и вскоре их всех лишили советского гражданства, а тех, которые не успели переехать в Россию, погубили. Доверившись приглашению, русские эмигранты с семьями возвращались в Россию. Их расселяли в Казахстане, а затем, уже оттуда, их срывали с обжитых мест и отправляли в ссылку или в тюрьмы. Такова была судьба значительной части интеллигенции из манчжурской эмиграции  [Нина Федорова «Семья». – Изд-во «Роман-Газета», 1992 год; Наталия Ильина «Дороги и Судьбы», «Возвращение»].

 

Жившие в тридцатые годы на Колыме бывшие заключенные рассказывали, что число узников ГУЛАГа было таким огромным, что ГУЛАГ не справлялся с обеспечением их жильем, одеждой и обувью, едой. С целью уменьшить количество зэков были введены жесточайшие каторжные условия работы, скудное питание, жестокие наказания. Так, на дальних приисках зэку выдавалось сто граммов хлеба в день. Дистрофия в результате постоянного голодания привела к тому, что зэки питались трупами лошадей, ели солидол, олений ягель. В жестокие морозы (минус 45о) на работу они тащили ослабевших товарищей на работу на себе или везли на санях. Отстающих охрана подгоняла собаками. За невыработку нормы труда, установленную на день, к зэкам применялись изуверские наказания: зимой в горных выработках раздевали донага, обливали в мороз водой; летом надолго оставляли раздетыми на съедание комару и гнусу, помещали в жесткие условия изолятора, которым служила якутская яма, вырытая для хранения в мерзлой земле рыбы, мяса).

 

Но и такие жестокости колымского лагерного режима казались карательным органам недостаточными для снижения числа обитателей колымского ГУЛАГа, начальником которого был в те годы полковник Гаранин. Заключенных расстреливали в горно-проходческих забоях, в разведочных шурфах, а то и просто, отведя в сторону. Весной вытаявшие из-под снега трупы засыпались землей. Это были так называемые «гаранинские расстрелы», когда ежедневно расстреливали по 30-35 человек на приисках Артукан, Золотистый и др.
Лагерники военного времени рассказывали о ничтожных нормах питания, люди массово умирали от голода. В войну умерших на Колыме заключенных  хоронили не меньше, чем погибших на фронтах в боевых действиях. Лишь немногим удалось отпроситься на фронт. Для тех, кто был осужден по 58-й статье, было еще тяжелее – им накручивались вторые сроки за ложные заговоры, массовые восстания, побеги. Второй лагерный срок присоединяли к незаконченному первому чаще в годы войны – загоняли повторно уже с воли уже ранее отбывших срок. Так называемым «повторникам» давали десятку.

 

Лагерные офицеры фабриковали ложные обвинения, прибавляющие срок заключенным, желая любой ценой остаться на своей службе в тылу, быть подальше от фронта, а также в целях доказать свою важность на работе в таежных лагерных зонах, якобы «не щадя себя, вскрывать коварные заговоры».
Женщина на Колыме – редкость. Женские бригады работали в более легких условиях, но им тоже устанавливались нормы выработки в кубометрах. На тяжелых, изнурительных работах женщины переставали быть женщинами, сильно изнашивались. Из некогда сбитых, молодых с веселым румянцем, улыбчивых девушек и женщин они превращались в грубоватых, охрипших, изможденных, морщинистых и больных.
Законы того времени способствовали расторжению брака с женщиной, оказавшейся в заключении. Вот и бытовало массовое расторжение браков заключенных мужей и жен, предавалось забвению супружество. Да и ГУЛАгу было невыгодно лагерное супружество – мешало выполнению плана на работах. Однако женщины даже решались рожать детей, коли была не доступна нормальная (как у вольных) жизнь. Одни из них становились матерью с расчетом соединиться с отцом своего ребенка после освобождения и составить настоящую семью, другие – через материнство утвердить свое женское достоинство в равенстве с вольной женщиной, третьи  видели в материнстве возможность досрочного освобождения («досрочки») и начала новой жизни. 


О  ПОБЕГАХ

С большой надеждой на свободу с Колымы чаще всего бежали бандиты и убийцы, которым были присуждены длительные сроки заключения.  Сначала якуты хорошо относились к бежавшим заключенным и даже помогали, давая оленей, чтобы беглецы могли выбраться подальше. Вглубь страны. Но со временем участились случаи ограбления бежавшими зэками якутов, и те сменили свое расположение на враждебное отношение и стали выдавать беглецов властям. За каждого пойманного беглеца якуту платили мукой, чаем, мануфактурой, селедкой. Поимка бежавших из зоны зэков стала для якутов своего рода охотой.
Нашему брату, геологу, в якутской безлюдной тундре в своем отношении к бежавшим уголовникам (возможно, убийцам) с большими сроками, приходилось выбирать из двух зол: быть зарезанным ночью в палатке зэком, или за его сокрытие попасть на зону. Уж тогда лучше, надежнее нам было увидеть беглого уголовника убитым. Ох, какая жестокая участь ожидала пойманного беглеца  (в назидание всем заключенным, замышляющим или готовящим побег): травля собаками, жестокий карцер, избиение конвойными до инвалидности на всю жизнь, а чаще всего – убийство.
Такие наказания, применяемые к неудачным беглецам, охлаждали пыл остальных к побегу. Да и куда бежать? На сотни километров вокруг – тундра, а сплавляться по рекам (Колыма, Индигирка) – в океан? Иные, сбежав от отчаяния, смогли уйти недалеко и сами же обреченно возвращались в лагерь. Им «мотали» вторые сроки. Рассказов о счастливых побегах нам не приходилось слышать.

ХИЩНИКИ
ЗОЛОТА КОЛЫМЫ

Отработавшие вольнонаемными по договору с «Дальстроем», отгорба-тившие свой ненавистный срок, они охотно шли с нами на исповеди о своих судьбах, ведя беседы за столом или  в соседстве по нарам в наших жилых бараках. Одни из них задержались здесь, чтобы сколотить деньги и достойно приехать на родину в «жилуху» (на «большую землю»). Другие, зная о послевоенной нищей жизни в стране, оставались (а уехавшие ранее возвращались) на мачехе-Колыме надолго.
Искушение золотом в этой золотоносной провинции нашего Северо-Востока, в бассейнах рек Индигирки и Колымы, началось сразу же после геологических исследований и открытий месторождений экспедициями Цареградского и Билибина. В течение семидесяти лет двадцатого столетия золотодобывающий Магаданский край пережил множество скандалов, убийств, разбоев, судов. Здесь людьми были придуманы тысячи схем воровства. Однако государству крайне необходимо было золото в те довоенные пятилетки для роста и развития промышленности, особенно для военной промышленности в предвоенные годы.
Было известно, что на соседней с нашим Севером Аляске и в Калифорнии Соединенных Штатов Америки эффективно добывается золото артельным способом.
Сталин командирует в Америку известного в то время золотопромышленника Серебровского для изучения артельного способа добычи золота. В своем отчете Серебровский указывал об эффективности добычи золота тысячами людей, артелями, которые получали за свой труд «приличное жалование». Так как в Советской стране существует плановая система ведения промышленности, стало быть «золото должно добываться согласно плану отрасли». Тогда-то, в начале тридцатых голов, и было принято решение о заселении северо-востока страны (Приморья, Колымского и Хабаровского краев) тысячами заключенных.
Не выдержав суровых климатических и лагерных условий, за два десятилетия в этих краях погибло более 130 тысяч заключенных, а десятки тысяч расстреляны. Но зато в стране добились процветания золотодобывающей отрасли. Но золото страны хищниками вывозилось в огромных количествах. В семидесятые годы прошлого столетия правительством было принято решение о разработке и изготовлении эффективно действующей аппаратуры для поиска и определения похищенного и спрятанного золота – святая-святых экономики нашей страны. Сотрудники МВД посещали институт, производящий специальные изыскания, разработки, которые должны были  пути расхищения золота и вывоза его за пределы объектов промышленной добычи хищническими способами (в ручной клади, в тайниках на одежде, в специальных поясах, в которых золото при прохождении через контроль, аппаратом не фиксируется. Золото вывозилось также  в виде бытовых, кухонных изделий, по весу близких к удельному весу золота (чугунные изделия). Похитителями были в основном рабочие старательских артелей, которых в то время расплодилось довольно много. На приисках же добыча золота ведется под присмотром вооруженной охраны, промприборы опечатываются. Наиболее частые случаи хищения золота в виде самородков, с которыми (в ручной клади) похитителей задерживают в аэропорту перед вылетом на «большую землю», защелкивая на его руках наручники.
В те годы самым распространенным способом обработки россыпного золотоносного пласта было обнажение его от пустых перекрывающих осадочных отложений бульдозером в отвал. С массой пустой породы попадают и осадки золотоносного пласта, при этом предоставляется возможность с отвалом увидеть самородки золота, и работяга старатель-работяга отдать их государству часто оказывается не в силах.
Были случаи, когда на приисках похитителям удавалось красть золото на глазах вооруженной охраны невероятными ловушками на промывочных приборах, не оставляя следов, в которых и накапливался золотой песок весом по нескольку килограммов. Ежегодные кражи становились все изобретательнее, и по размаху превосходили размеры ранее совершенных хищений.
Золото всегда привлекало не только ценителей красоты, но и людей, желающих быстро разбогатеть. Жители Магадана – это в основном люди, приехавшие на Колыму искать свое счастье, но, будучи осужденными, а затем репрессированными, стали простыми тружениками, сорвавшимися из разных городов России в надежде быстро и крупно заработать. На хищениях золота ловушками попадались как единичные преступники, так и преступные группы. У них обнаруживалось и изымалось золота весом от 100 граммов и более. Часто похитители, чтобы вынести золото, вступали в сговор со стрелками военизированной охраны, которые позволяли преступникам безнаказанно красть золото, чаще всего это происходило во время его транспортировки. Так, громким делом было похищение золота в особо крупных размерах, в котором участвовало   45 человек. Все они были арестованы и приговорены судом каждый к 15 годам отбывания в колонии строгого режима. За период этой преступной деятельности ими было украдено огромное количество золота – по официальным данным, примерно 300 килограммов в год.
Алмазный фонд – самое уникальное собрание драгоценных камней и ювелирных изделий России, подобного нет ни в одной стране мира. Эти исторические и культурные ценности начали собираться по личному приказу Петра Первого. У каждого экспоната своя удивительная история. Отдельную часть экспонатов составляют золотые самородки. Удивительные творения природы из чистого золота стали предметами злых деяний человека. Некоторые из них имеют собственное название и паспорт. Так, «Большой треугольник» весит 36 килограммов – это самый крупный самородок (из найденных в России) с содержанием золота наиболее высокой пробы. Самородок «Заячьи уши» весит более трех килограммов, самородок «Звезда на Катании» своей формой напоминает рыбу камбалу. Борьба за сохранение и пополнение золотого запаса страны будет продолжаться.

НЕКОТОРЫЕ «ЭСКИЗЫ»
ХИЩЕНИЯ ЗОЛОТА

  Начало образования поселений, где добывают золото, относится к середине XIX века. В каждом старательском поселке живет 300-400 человек. Здесь живут и приезжие с Кавказа. Сами золото они не моют, а скупают его у старателей или у нечистых на руку артельщиков. В банке приобретать золото очень сложно и дорого, а здесь платят скупщики из рук в руки наличными деньгами. Эти люди организовались в крупные артели, которые скупая золото ежедневно, продают его на сторону по выгодной цене. В девяностые годы прошлого столетия зарплату не платили месяцами, и старатели расплачивались золотом даже в ресторанах. Все возрастающие потребности в золоте порождают новые изысканные способы хищения.
Так, например, в суде рассматривалось уголовное дело о хищении двумя жителями Ингушетии с прииска около двухсот килограммов золота, стоимостью 200 миллионов рублей. Суд определил им лишение свободы на срок 10 лет. Выяснилось, что для транспортировки золота похитителям оказал услуги один из магаданских криминальных авторитетов. Пособник отправил похищенное золото на материк на автомобилях по трем разным маршрутам, через Челябинск и Белгород  на Северный Кавказ. Для хранения золота в автомобилях были оборудованы специальные тайники. При задержании машин оперативным работникам пришлось применять автоген для срезания у автомашин порогов из золота, полостей и дополнительно устроенных бензобаков, где хранились слитки золота. Золотой песок и самородки тщательно упаковывались и распихивались по всей машине: в металлические трубы, пороги, крылья. Это была самая крупная операция по изъятию похищенного золота, в которой участвовало более 100 человек.
Вот одно громкое событие для тех лет, связанное с золотом. Сотрудни-кам ФСБ и Управлению контрразведки в Магадане был предложен вариант свободы действий по смягчению приговоров о десятилетнем заключении. Так, по данным армейской разведки, в период военных действий в Чечне и Ингушетии была разработана система взаимообмена пленных русских солдат (которых приговорили к казни) на захваченных боевиков из Чечни и Ингушетии, при которой расчет должен был производиться золотом. При этом отметим, что тем золотом, которое было украдено с Колымы, тои есть нашим же золотом (акт об обмене составлен и подписан Комиссией по обмену военнопленных при Президенте РФ 10 мая 2000 г.). В последующие годы немало преступников из Чечни и Ингушетии выйдут на свободу в обмен на наших военнопленных солдат.
Еще одна метаморфоза с золотом. Так, в 70-е годы на рынках страны появились золотые «императорские червонцы».  Ювелиры оценили очень высокое качество золота червонцев. Определили, что золото это из Магадана, а отливались червонцы на Северном Кавказе. Было установлено, что на это работали несколько подпольных заводиков, где золото перерабатывалось кустарным способом. На рынке это золото назовут «ингушзолото».
В начале 90-х пресловутым премьером правительства Егором Гайдаром было предложено передать всю отрасль драгоценных металлов в частные руки. Что от этого получили? На золоте просто обогащались частные лица, а скупали его приезжающие из Европы дельцы килограммами. Наше государство не имело от этого никаких дивидендов, лишь масштабы контрабанды с приисков увеличились во много раз, хищения металлов стали безнаказанно дерзкими.
Отмывание слитков золота проходит три этапа. Сначала в специальных установках, так называемых драгах – это напоминает самоходную баржу, способную в крупных притоках рек или в мелководных реках перемывать осадок. Драга оснащена экскаватором с мощными экскаваторными ковшами. Все это оборудования приводится во вращение. Ковши поднимают со дна водоема рыхлый грунт (гравий, песок, ил, глину) вместе с самородками, песком золота, вываливают в желоб, дно которого выстлано ковриком из ворсистой ткани. Струя воды отмывает в желобе крупный материал, мелкий и легкий, а на коврике оседают тяжелый тонкий шлих и самородки золота. К исходу рабочего дня коврик вытрясают.
Второй этап. Все, что вытрясли с ковриков, отправляют на обогатительную фабрику, где золото отделяется от пустой породы, проводится офинаж – очистка. На офинажном заводе металл превращают в слитки, в которых золото поступает в банк.
Каждый иностранный и российский гражданин может купить себе золото с маркировкой четкой девятки.
Вот эта офинажная цепочка золотодобычи служит теневой частью бизнеса. Соединяя звенья криминальной цепи, можно начать с того, сколько золота добыто той или иной артелью. Одинаково занимаясь добычей золота на драге, можно получить различные результаты промывки: на одной – 100 гр., а можно и 1 кг. Сколько добыл артельщик проверить нельзя.
В сговор вступает обычно вся бригада, совместно с охраной. Ежедневно по сговору в Магаданской области находят более 1 кг золота. Государственная цена 1 кг золота 200 рублей, а ингушские скупщики дают 230 рублей. Так, в Магадан приходит определенная сумма наличными, например, 200 тысяч долларов, с целью покупки золота. Некой артелью у старателей золото приобретается по цене 6-8 долларов за грамм, якобы расплачиваются за него, но на самом деле расчет отражается только на бумаге. Эти фиктивные артели, как правило, «принадлежат» колымским авторитетам и практически не ведут добычу золота, так как занятие это хлопотное: получать лицензию, платить налоги. Такая артель – криминальная операция: просто скупают золото «по-черному». Для этого разработана афера: на офинажную фабрику доставляют золото не в его при-родной форме в россыпи (чешуйки, окатанные или угловатые зерна), а в сплавленное в небольшие шарики, по которым нельзя определить место природной добычи драгоценного металла – ни месторождения, ни даже региона.
Во времена так называемой «золотой лихорадки на Колыме золото не добывалось разве что в подвалах жилых домов. Как говорят колымчане. Ныне частное старательство запрещено законом. Однако, не страшась, по-прежнему тайно моют золото, так же тайно оно оказывается у скупщиков – тех же «золотым хищникам», которыми обычно являются бомжи или освободившиеся зэки, которые являются самой незащищенной частью колымских обывателей. Их обманывают безнаказанно, а то и убивают.
Один колымчанин рассказывал, что его друг работал, но заболел и ли-шился средств к существованию, однако ему были предъявлены вычеты за проживание, питание и пр.
Рассказывали также, что как частные, так и незаконные старательские артели за покупку техники и топлива в летний сезон попадают к преступным сообществам в рабскую зависимость. Но есть хищники, так называемые летучие бригады, которые имеют и технику, и средства, и их трудно обмануть преступному элементу. С такими бригадами охотно сотрудничают профессиональные геологи (под видом изыскателей), которые, конечно, небескорыстно, точно указывают «летунам» наиболее перспективные участки.
Сотни способов кражи золота придуманы на золотобывающих предприятиях, обогатительных фабриках и офинажных заводах. Для борьбы с хищениями создана мощная служба безопасности, разработан метод, так называемый «голый режим», при котором с работников отработавших смену, на выходе сотрудники охраны  в проходной снимают всю одежду. Проверяют уши, волосы и другие места на теле. Везде установлены камеры слежения. Охранники периодически меняются, вероятно, в целях предупреждения образования преступных связей.
Черных старателей обычно ловят с поличным, и после приговора суда они отбывают наказание тут же, в магаданской зоне. В их следственных делах чаще всего значатся две статьи: хищение золота, и убийство, связанное с хищением золота.
Но не все незаконно присвоенное похитителями золото легализуется, все-таки большая часть его, покинув Колыму, не возвращается с «большой земли». Главный золотой маршрут тянется на Северный Кавказ, пахнет войной и терроризмом.
Чеченские сепаратисты решили контролировать Колыму – на Дальний Восток заявились сотрудники Шариатской службы безопасности непризнанной Ичкерии с целью решить свои проблемы: финансирование арабских наемников и приобретение вооружения на золото Колымы. Однако реализовать свои замыслы им не удалось – им дали по морде наши органы госбезопасности вкупе с тамошними хищниками золота, ингушами-старожилами. Последние на краденное золото Колымы к тому времени основательно проложили тропу незаконной продажи золота, приобретения для себя автомобилей и строительства домов. Золото не шло в Чечню даже от части колымских старательских артелей, а вливалось в общий бандитский котел ингушей Северного Кавказа. Часть краденного, привезенного с Колымы золота превращалась на подпольных заводах в ювелирные изделия, а деньги, полученные от их продажи, вновь возвращались в Магадан. Другая часть (по данным следственных органов) поступала в подпольный ювелирный центр, существовавший в те годы в с. Красное Костромской области, имел специально приспособленные установки офинажного типа.