Лариоша. Частная жизнь. 6

Поговорил с женой

Пять месяцев на больничной койке под неусыпным оком сестричек, медбратьев и ко-новалов травматологического отделения тянулись столь долго, что выл в подушку. Не от бо-ли. К ней притерпелся. Все-таки это не у стылого ключа лежать, где навещает дурогон мед-ведь, а ворон на ветке ближней березы ждет момента, когда усну насовсем, чтобы выклевать глаза. И не в том жуть, что на третьем месяце лежания сестрички уже не находят места на те-ле, куда можно ввести лекарства внутривенно. Все артерии дружно отказываются принимать препараты. Гузно исколото, истерзано, будто бровочная беговая дорожка шипами туфель легкоатлетов. Смотреть на посетителей не могу: надоело рассказывать, что и как. Надоело врать, будто мой суперовый «браунинг» был разряжен и поставлен на предохранитель, но, когда я летел с сопки турманом, самозарядился и предохранитель зацепился за сук, оттого и получился самострел. Раз в сто лет такое и на самом деле возможно. Чрезвычайно свезло именно мне. Сам понемногу начинаю верить, что так и было на самом деле. Все равно по третьему, пятому разу дергают, тормошат, пытают. Некоторым деланно участливым и особо сердобольным готов плюнуть в глаза. Из одноместной палаты попросил переселить в двух-местную. Из двухместной — в общую, на шесть душ. Стало чуточку легче: один кашлянет, другой испортит воздух, третий хапнет чачи и раздухарится — всякое действо переключает сознание, и жить в целом становится легче. Одна настоящая радость — визиты Ч. Но и тут, бывает, за ночь такого наговорит, что пристрелил бы и ее. Однако теперь нечем, «браунинг» продан. Прошу Ч рассказать историю Сергея и Милы. Как существо хорошо информирован-ное, рассказала такое, что остаток ночи крутился на кровати, вздыхал, вслух печалился за друга. Утром мужики пообещали следующей ночью при том же раскладе устроить темную. Не спали все. Поскольку посередине ночи требовал рассудить — можно ли так жить?! Так жить нельзя, соглашались они, но это разношерстный коллектив товарищей по несчастью не сдружил. Больше всего возмутило, чего Милиция вменяет мужу в вину: мол, все знакомые ездят на дорогих импортных авто, а ей, видите ли, стрёмно рассекать по городу на «уазике», у коего в таежных охотах ободраны бока. Зря, тетенька, отличный автомобиль. Импортные внедорожники ему не конкуренты. Кажется, положи тот «уазик» на бок — и так поскачет, взбрыкивая и протестуя, разве что медленнее. А ведь я их с Сергеем брак идеализировал. Добрым людям в пример ставил. Кое-что мне Сергей внушил. Остальное услужливый мозг дорисовал.
А однажды Ч достала меня историями про Сеату и Кука. Вот очухаюсь и Глыбе жизнь приперчу. Но сначала Сеате. Она ближе. Одной из ночей попросил медбрата подбросить ме-ня на восьмой этаж в нейрохирургию. Тот долго кобенил и уросил, возможно, желал предо-платы за извоз. Однако я вызвонил Субботина и тот братишку нагнул как следует. Теперь толкает тележку со мной, лежачим, перед собой, и бухтит, и бухтит. Нет сил как надоел. Поднялись лифтом с первого этажа на восьмой, катим по длинному коридору, а он все не перестает бухтеть. Достал меня, двоешник медвузовский! Влетаю в палату Сеаты, глядь, то-же не спит, о чем-то своем кумекает, аж лобик наморщила. Если бы обрадовалась, это все решило бы. Однако ничего подобного. Смотрит, неменькая, и морщит лобик. Смотрит и морщит. Волосики рассыпаны по подушке, вся такая… поэтическая. Смутился, не могу сориентироваться — о чем спросить вначале и как вести разговор потом.
Собрался с мыслями и для начала спрашиваю:
— …Послушай, милочка, вот ты говорила мне… — Будто назло не дается сформули-ровать мысль сколь возможно четко, ведь момент истины... беру себя в руки. — …Однажды, Сеат, помнишь, достал тебя ревнивой своей брехней, подозрениями в связи с каким-то домо-гавшимся тебя водилой. А ты… Ну, вспомни! Ты еще на нерве вопросом на мой вопрос от-ветила. Ты сказала… Нет, выкрикнула… — Всё еще не могу совладать с нервами. — …Скорее, бросила: «На, мол, подавись, Каин». Помнишь, что ты сказала? Ну, ты еще ввер-нула в гневе: «Какой там, к чертям собачьим, водитель! Ты хоть знаешь, с кем(!) я спАла?» И акцент на этом дурацком «спАла» сделала, и ударение в слове получилось неправильное. Нет, Сеат, я тогда так и не понял: ты, элементарно не подумав, брякнула в отместку за мою брехню, или как? Или вырвалось, или момент истины, как говорится? Так с кем? О ком ты? Гэри Кук, Субботин, Боша, Каляза, Еровенко?!
И что бы вы думали, ответила моя жена, с которой не виделись недели полторы?! Наморщив дурацкий высокий лобик, взяла перо и чиркнула на листке блокнота: «У тебя всё?!»
На том и распрощались. Толкнул медбрат тележку из палаты в коридор, и поехали. Причем эта зараза от медицины, этот аспирин, продолжает бурчать и волынить пуще преж-него: «Поговорили муж с женой, называется. Глядя на такую идиллию, точно никогда не женюсь. А матушка, дуреха, бухгалтерша репрессированная, все мне вас в пример ставила: смотри, мол, какая красивая и счастливая телевизионная пара, сынок…» И покатил тележку с восьмого на первый. Ну что с него, недоучки, возьмешь?

«Зачем мне окрошка?»

В марте я оказался перед дилеммой. Лечащий врач готов был уже выписать:
— Достал, циркач. Вроде удалось мне поставить тебя на костыли, но требуется им-плантат. А это только в Питере. Очень дорого.
— Нет, док, сейчас деньги нужны на другое.
Ну и следовало спешить. Словом, из больницы ушел, не попрощавшись. А мотивация пришла с неожиданной стороны.
…Поступил в палату тяжелый. Здоровенный, грузный мужик лет шестидесяти с остатками темных волос по закрайкам необыкновенно большого — размера эдак шестьдесят шестого — грубо вырубленного из скальной породы черепа, с чудовищно же сработанными Создателем волосатыми конечностями. Лежит на каталке прикрытый отчаянно застиранной и оттого истончившейся донельзя простыней и под анестетиками на выходе из забытья по-вторяет одну и ту же фразу: «Зачем мне нужна эта окрошка?..» Уже вернувшись оттуда к нам, уже здесь, он в последний раз проговорил забубенную свою фразу: «Зачем …?» — ну, все про ту же странную окрошку. Мы с соседями по палате переглянулись, вижу, как в углу ис-питой худосочный мужичонка нервно скребет грязными давно не стриженными ногтями за-скорузлую, изъеденную грибком пятку, и в его глазах тот же, что и у меня, немой вопрос: «Мля, что бы это значило?» Все мы еще не вполне сочувствуем новому человеку, поскольку не знаем его истории, нам любопытно — и всё. И вообще, может, сестрицы, эти юные про-вокаторши и безмозговые тусовки в невозможно коротких халатиках, чего перепутали, а? Им вообще зачастую не до нас, поскольку мужики-доктора в травме сплошь харизматичные жеребцы. Может, большеголового следовало доставить в нервное отделение на восьмой, где временами квартирует Сеата и где колдует Субботин?
Между тем девицы без церемоний перевалили мужика с каталки на койку, мужик от неожиданно грубого действия на минуту замер, обомлел, однако забегали его глаза под ве-ками — и человек пришел в себя окончательно. Я не выдержал первым, поскольку элемен-тарно следовало поприветствовать прибывшего чартерным рейсом из параллельного мира.
— Слышь, уважаемый, что ты имел в виду, сказав: «Зачем мне эта окрошка»?
Мужик округлил глаза, словно вглядываясь в показатели навигатора джипиэс, туго соображая — где теперь находится. Кряхтя и шумно дыша, большеголовый с трудом повер-нулся на бок, и металл варшавской сетки истерично завизжал. Крутить башкой болезному не в жилу или все еще невозможно, поскольку общий наркоз — нешуточная нагрузка на орга-низм в его возрасте. Заговорил со мной негромко, будто хоронясь:
— Петр Петрович. Истомин. Можно просто Петрович. А тебя я знаю. — Прибывший, сделав забавную гримасу, сложил ладони в дружеское рукопожатие на расстоянии. — …Ну, про окрошку вот что доложу. Ко мне намедни пришла подружайка. Анька. Дружим еще со школы. В десятом от меня понесла, так чуть не поженились. В параллельном училась. Потом жизнь взяла свое. Я был пару-тройку раз женат. И скажу, что все семеро были заметно хуже Анютки. Она тоже замужем побывала, да не срослось. Дети у обоих, и все такое. Дружили. Так это, знаешь, привыкли друг к дружке за годы: ну, там перепихнуться при нужде, попла-каться на плече и все такое. Но не это главное. Анюта принесла огурчиков с пупырышками, луку, укропчика и иной травы. Сразу-то хотел сделать салат… — Оглянувшись на жадно внимающих соседей по палате, Петрович перешел совсем уж на шепот: — …А потом поду-мал: может, пойти прикупить свежей докторской колбаски, чтобы сверху в кастрюльке пла-вала и аппетит возбуждала, да кваску либо сметанки и сфордыбачить окрошку? Сказано — сделано. Пошел на остановку, дождался троллейбуса, ехать две остановки, вошел, стою, гля-жу в окно, мечтаю о еде, о бутылочке в холодильнике, а тут водила — шальная баба с за-держкой месячных, будто с хрена сорвалась — ка-а-а-ак рванет с места на перекрестке! Сло-вом, падаю навзничь, а там ступеньки. Секундная потеря концентрации — и пожалуйста, перелом шейки бедра. С другой стороны, согласись, Геннадий, зачем мне нужна была та окрошка, а? Будто сто лет ее не ел!
Короткое общение с головой шестьдесят шестого размера приподняло и мое самосо-знание, приведя к той же небанальной мысли: «Зачем мне вся эта окрошка, когда дел невпроворот?»
…Собрал деньги за проданные квартиры. Попросил Дарью сшить из парусины жи-летку с карманами. Они долго вместе с Настей мудрили. Переругались, чертовы белошвей-ки. Про таких Фаскудинов обычно говорит исчерпывающе: «Ни шить, ни стирать, а сово-купляться — руки золотые». Но мой заказ вымучили. Дождавшись его выполнения, упаковал доллары в карманы и лично зашил тремя кривыми параллельными строчками каждый. У Фаскудинова и на мой счет тоже есть присказка. Но об этом не сейчас. Как он там? О нем только и думаю в последние месяцы, когда стало ясно, что выкарабкаюсь и, возможно, даже останусь почти при всех своих костях.
Получилось нечто вроде спасательного жилета. Он неплохо сидит под курткой, толь-ко чуточку выпирают пачки в карманах. Это ненадолго, решаю я, садясь в самолет рейсом до аэропорта Минводы. Со мной Диоген. В этот раз не оставил его дома, хотя понимал, что при посадке в самолет могут возникнуть проблемы. С Ледневым сговорились заранее, и меня встретил лейтенант. И вот мы с Диогеном уже на Кавказе. Выходит, дубль-два.

«Чья красота?!»

Весь жаркий день едем. Потеем, мучаемся от неудобства, разговариваем с молодым офицером. Вечером пересекли границу республики, доехали до первого же блокпоста и пе-ресели в БТР. И тут ко мне вернулся страх. Назойливый, тягучий, противный, как дешевая фруктовая жвачка. Пытаюсь анализировать. Никакого объяснения у меня нет. Есть только примета: если рядом нет персонального ангела-хранителя, быть беде. И наоборот. Сейчас Ч нет. Полгода назад, когда по окончании срока командировки возвращался, бои шли нешу-точные, но и не батальон на батальон, как теперь. Теперь настоящая война. То и дело вдоль дороги видны остовы сожженных танков и других военных машин. Жуткая бойня. И хоть Земан выправил мне бумаги свободного военного корреспондента, к войскам не приписан-ного, на блокпостах внимательно рассматривают их, сверяют фотографию и оригинал, неко-торые сочувствуют, другие предупреждают, что впереди днем нешуточно постреливали, со-трясали воздух взрывы, грохотали пушки танков, садили в предгорьях крупнокалиберные пулеметы. Даже сейчас, когда остановились в небольшом селеньице, название которого мне ни в жизнь не запомнить, слышно, как за чертой населенного пункта работают гаубицы. Наверно, окучивают неприятеля по целям в горах, с двух сторон подступающих к окраин-ным избам. Изредка слышны короткие автоматные очереди и одиночные выстрелы. Где-то далеко, там, куда ведет дорога, работают «шмели». Видать, тоже горячо. Неудивительно, что вернулся страх первых дней первой моей командировки на Кавказ. По телевизору кавказ-скую тему мусолят ежедневно, а в прайм-тайм вообще сплошной Кавказ. Страна ввязалась в войну. Разве это не еще один повод для повышенного волнения? Заметьте, я с нешуточными деньгами и для любого алчущего легкой поживы стану завидной мишенью. И с той стороны, и с этой. Что мне готовит Гудермес? Даже Диоген волнуется. Его чуткие уши непрерывно ловят шумы за бортом, а стрельба и грохот всякий раз заставляют его собраться, и едет он на нерве, как и мы с лейтенантом и водителем из рядовых. Леднев встретит меня там, куда пе-ребазировалось соединение. «Если доберемся до районного центра без приключений, — за-гадывает сопровождающий меня офицер, — всё у вас получится. Разберемся», — итожит он очевидно заимствованным у Леднева словом. Назавтра в девять утра мы уже в Гудермесе. В штабе совещание. Остановились у порога небольшой комнаты для сборищ, дальше мой бла-годетель шагнуть не рискнул. Дверь приоткрыта, входят и выходят комсостав, связистка, по-рученец, прибывшие офицеры. Ждем. Ну а Багола верен себе. Я притулил костыли рядом, чуточку подглядываю в щель между косяком и дверью, слушаю и млею. Песня!
— …Сейчас я на вас наорал, через полчаса прихожу, а вы застрелились. Больно уж нежные… Замполит со справкой про умных и дураков после совещания ко мне… Если хо-чешь лишить себя жизни, — новое обращение адресовано майору, — вот тебе мыло, веревка, патрон. Заверни все в отпускной билет — и к маме, от меня подальше… Какая банда наглым образом осмелилась обстрелять ИРД, должен разобраться разведотдел… — это, кажется, Ледневу. — «Разберемся, тащ генерал», — точно, Леднев. —…Настройте себя на нужную частоту, — снова Багола. — …Надо на местах откручивать уши за то безобразие, которое творится… Что вы мне про этого командира говорите?! Кроме стакана, ложки и …, ничего в руках не державшего. Закончил только военное училище, и то тридцать два года назад, пол-ковник, комендант целый. Карту в руках держит вверх ногами… — Это начштаба вставляет старшему офицеру, кажется, коменданту. — Тренировали его — аж глаза на карту наклеили. И что?! Мы все в мыле, стоим мокрые, а он, докладывая командующему бред, даже и не вспотел…— Свое негодование по поводу бездействия коменданта генерал транслирует уже всему сообществу в кабинете, всему бомонду. — …Если у него дырка в голове, то нужно ту-да ехать и брать его за хобот… — распекает начштаба очередного офицера. —…У вас мысли вылазят из головы и разбегаются, не оставив следа… Повоевали, называется. Каков итог?! Пять «двухсотых», четыре «трехсотых»! Где боевики — неизвестно, и наступила ночь. Утром будем искать следы волочения, — негодует Багола. — …Тем временем эмвэдэ рес-публики трудится в обычном режиме. — Моментально переключившись на волну сарказма, начштаба уже долбит офицера из местных: — На рынок прогулялись и обратно. И что в су-хом остатке?! Один я свои тухлые яйца провез туда и обратно без инженерной разведки. Каждый мой выезд чего-то полезное приносит. — Надо полагать, на этот раз Багола делится личными наблюдениями. — …В главкомате включен страшный дристомет!.. — Прочь сар-казм, генерал в ярости. — Сливается всякая гадость …Довели меня до белого каления — на министра гаркнул, не узнал. Сейчас …здюлей получу …Видеоконференция, говорите... — Начштаба выгнул бровь, соображая, какую оценку дать вопросу одного из офицеров. —Далась вам та конференция: главком на кнопочку нажмет — и сидишь как на электростуле, и пена из ушей идет… Разбираться с вами буду криком, матом и другими словарными выра-жениями… Садись… — Жестом генерал указал на стул вошедшему старшему офицеру. — Русского не понимаешь?! Так ото ж… матом сказал — сразу сел. Наверно, академию Фрунзе закончил, а не имени Ленина, только там замполиты говорят: «Садитесь, пожалуйста». …Разведчик, ты чего спишь, ночью блудил? — В этот раз начштаба обратился к Ледневу. — Ноги, как коту, связать!.. Развединформация должна из ушей торчать, как антенна. Когда ее нет, мне бабы снятся… Ты мне давай ориентировку. И потом уже Самашкинский лес квад-ратно-гнездовым чесать. Клеточка желтая, клеточка красная — чтобы видно было работу. Снарядов хватит?! — обращается Багола к «местному богу войны» — офицеру-артиллеристу. — «Если прикажете, снаряды вместо деревьев посадим…» — бодро отвечает тот, вскочив со стула. — Вы что, с перегаром стоите?! — набросился Багола на громкого офицера. — Закрою всех на ЦБУ, воды не дам и вентиляторы выключу, потом после коман-дующего вперед ногами вынесут. Такое ощущение, что пять стаканов без закуски принял… — сморщил физиономию Багола. — …Мы, как идиоты, стреляем из пушек куда попало, — новое обращение ко всему сообществу, — бегаем туда, где противника и в помине нет, а бо-евики перетекают, затекают и вытекают туда, где нет наших спецмероприятий… Если чело-век есть, а толку от него нет, на хрен мне такой толк нужен…
Последнее в ряду филологических шедевров я уже слышал. Точно так напутствовал меня Багола в финале беседы при первой нашей встрече. Да уж, песня! По утрам вместо гимна слушал бы. Такой, знаете ли, заряд на жизнь и на бескомпромиссную борьбу за мир и счастье людей. Причем сын-начштаба по мобилизационной силе перлов намного превзошел своего отца-комбрига. Лишь слепой не видит, сколь одухотворены выходящие из комнаты совещаний старшие офицеры.
А вот и Леднев… Обнимаемся. Полгода не виделись. Я понимаю, что он в курсе моих дел. Всех дел и злоключений. Откуда? Скорее всего — от Земана. Рыжий в одном из наших коротких разговоров нечаянно обмолвился: мол, этот проект (освобождение Фаскудинова) — дело моей чести. Его рыжей чести. Что-то больно долго борется за реабилитацию своей чести, если даже к собственно освобождению Сергея еще даже не подступились. Хреново работаете, хлопцы. Леднев будто понял, по какому поводу гоняю масло в голове, и упредил мой вопрос:
— Ничего, Гена, разберемся. На посредника мы вышли давно. Но их условие — на финише все должен сделать ты. Не спрашивай меня почему. Сам не знаю. Когда возьму их за горло, скажут, а пока информации немного. Фаскудинова ведь в Чечне может и не быть. Как-то мы перехватили один странный разговор в эфире про обмен-продажу «синего» пол-ковника — фамилия не прозвучала. Прикинули — может, это наш полковник. Похоже, на связь по рации выходил человек, находящийся в соседней республике. Вообще, информации по перехватам много, выловлена она мной случайно в распечатке. А других полковников в плену сейчас нет. Был майор вэвэшник, но его недавно передали нам за небольшую сумму. Кажется, всего за миллион. Чего? Долларов, конечно. Тело отправлено домой. Видать, живо-го перекупали, переходил от хозяина к хозяину, пока им не надоело, — неспешно дает рас-клад самодостаточный Леднев. Отличная у разведчика выдержка: хоть на совещании при Ба-голе, хоть здесь, общаясь со мной. Сосредоточенная деловитость, минимум эмоций, будто человек не хочет лишний раз наморщить лоб, опасаясь испортить голливудскую внешность. А ведь на груди Звезда Героя России, и тесно цацкам в колодке слева на той груди. Значит, за спины солдат и младших офицеров не прятался.
— …Чей волк, мужики?! — расстегнув форменку по вороту, в приемную вышел за-мороченный нервный Багола, а увидев пса, будто расцвел.
— Я им говорил, чтобы овчарку в приемную не тащили, а они… — Майор Воронин, помощник начштаба, с ходу стал оправдываться перед начальником.
— Чтоб ты понимало… — Генерал бросил взгляд, исполненный показного презрения, на Воронина и, нахально схватив Диогена за ухо, завернул его так, что Дин тотчас сделал попытку прихватить руку агрессора резцами, однако не получилось. Багола повалил пса на пол и с заметным удовольствием принялся чесать за ухом, расчесывать шерсть по бокам — расчувствовался мужик, и я окоротил себя в первом желании заступиться за Дина. — Не ов-чарка, Воронин, не хаска, не чукотская ездовая, не сибирская лайка, майор Воронин, а волк! Процентов на восемьдесят волк. Настоящий! А кра-аса-а-вец… — треплет Багола шерсть Дина, навалился, уронил того на паркет в другой раз. Дин психует, а Багола продолжает лю-бовно расчесывать шерсть по его холке и бокам. На удивление, пес терпит.
— Чья красота?! — на эмоциональном подъеме спросил нас четверых, находившихся в приемной, генерал, перед тем распекавший старших офицеров с боевыми орденами и опы-том горячей войны, не особо тщась найти удобоваримые выражения. — Твоя, старшина вто-рой статьи запаса?! — выказал начштаба феноменальную способность запоминать мельчай-шие, незначительные детали. Этим он меня еще раз приятно поразил. За три месяца работы мне довелось, может, лишь пару-тройку раз брать у него интервью, поскольку обычно отсы-лал к подчиненным. Я вскоре понял в чем дело: начштаба элементарно хотел, чтобы его бое-вые товарищи с меньшими звездами чаще мелькали в телевизоре — «Пусть родные, пусть дети увидят, что жив, что Родине-матушке служит честно». Другого объяснения я не нахо-дил.
— Так точно, тащ генерал, моя.
— Хочу такого кобелька! Пол?
— Пол. Только…
— А костыли чьи? — моментально оставил собачью тему сверхмобильный Багола.
— Я же вам говорил… — Леднев сделал попытку вступить в разговор.
— …А, знаю, помню, — жестом упредил объяснение Леднева генерал. — Я вот тебе что скажу, старшина второй статьи. Эти засранцы на тебя, конечно, выйдут. Есть у них такой бзик, чтобы ты посредничал. Может, им кажется, будто с тобой, штатским, им безопасней решать вопрос? Не волнуйся, журналюга, придет час хэ — и яйца мы им художественно и со знанием дела открутим. Не журись. А пока никакой самодеятельности. Слышь, никакой! И не вздумай деньгами перед их мордами водить. И шуршиков лишишься, и головы не сне-сешь. Деньги — самый яростный катализатор вселенской дури! — Багола сделал движение, будто проткнул указательным пальцем воздух перед собой. — И потом какие уж там великие гульдены ты можешь им предложить? Смех один. Они вон некоторых пленных торгуют по два-три миллиона американских денег. Пол? Лучше доверься Ледневу. Целого Героя Совей-ского Союза тебе в помощь даю! А ты, — генерал не церемонясь, пальцем же ткнул Леднева в грудь, — держи меня в курсе. Хоть он и мент поганый, и сам, дурак, в адское пекло башку свою ментовскую сунул, а все ж наш человечек, советский. И потом старые друзья-дальневосточники просили помочь. — Багола повернулся на каблуках и вразвалочку, в точ-ности батиной походочкой «что в море лодочка», потопал в кабинет к другим делам, будто и не разговаривал с нами, будто мы перестали быть ему интересны.

Арчел

Минула неделя. Мы с Дином отправились пообедать в харчевню «У друзей», где я и встретил человека от Хазова по имени Арчел в первую командировку на Кавказ. Настроение препоганейшее: для себя сделал вывод: армия не особо стремится гражданскому помогать. Генералу некогда. Меня «к телу» вражина Воронин элементарно не допускает. Но и Леднев гужи не рвет, у него своих дел по горло. После разговора в приемной майор моментально исчез, впрыгнув в «уазик» с работающим двигателем, ожидавший его неподалеку от штаба. Я лишь успел вслед мыкнуть, но мои вопросы подвисли в дорожной пыли. Земана тоже нет. Тоска смертная! Правда, Леднев чуточку приоткрыл завесу секретности. Из его полунамеков выходило, что Земан где-то здесь, неподалеку, и работает почему-то с фээсбэшниками. Зна-чит, у Рыжего могут быть свои заморочки и следует ждать, когда старлей с ними покончит, чтобы уже переключиться на дела наши с Фаскудиновым. Вот и выходит: мы остаемся один на один — я и многонациональный Кавказ. Хорошо еще, Дин рядом. Частенько с ним разго-вариваю, докладываю обстановку, советуюсь. Кажется, пес меня понимает, поскольку вре-менами вздыхает столь же тяжко и глубоко, как и его хозяин.
…Присел в харчевне за столик, на всякий случай прихватив поводок Дина на карабин к ножке стола. Тот же самый хозяин за стойкой, которого я отметил для себя еще полгода назад при встрече с Арчелом, из-за пса поначалу замахал на меня руками. Затем, возможно, что-то вспомнив, успокоился, поприветствовал и велел привязать Диогена у входа. Я даже не пошевелился. Как хорошо, что Дин в этот раз со мной. Там, под молодыми дубками в охотничьих угодьях в Архаринском районе, когда я лежал распластанный и недвижный на стылой земле, как же мне не хватало Дина. Как мне его не хватало! События могли разви-ваться иначе. И я бы на больничной койке в отделении ортопедии параллельно не лечил бы тяжелое воспаление легких, и антибиотиков в меня вкачали бы на ведро меньше. Дин ум-ный. Тем любителям брусники он пятки бы отгрыз, за горло привел бы ко мне, стоило им появиться в километре от места самострела. При его-то волчьем чутье… Но тогда в джипе уже не оставалось места для собаки, а было место лишь для попа, и пришлось Дина оставить дома. Позднее, когда лежал на больничной койке, Даша и Настя приводили Дина под окна травматологического, и я объяснял верному другу: мол, оставил тебя за старшего над этими стрёмными тетками, веди себя ответственно, пользуй аккуратно. Дин отворачивал мордяку, как бы говоря: «Ты, Лариоша, даже здесь включаешь своего дурацкого педагога. Брось, бо-сяк. Разберусь я с этими влегкую…» Когда Дин был рядом, я понимал и кожей ощущал, что восстанавливаюсь быстрее. Поэтому столь действенное лечение я пытался транслировать и на Сеату. По этажу мы вместе с псом шкандыбали к Сеате в ее нервное отделение, хотя обычно какая-нибудь фурия в белом халате ложилась поперек прохода шлагбаумом. Уверен-но повторю: Дин лечил меня и будто бы часть моей боли брал на себя. Да и здесь, на враж-дебном нам Кавказе, верный пес служит частичкой малой родины. Здесь мы вдвоем. Два че-ловека. Есть с кем посоветоваться.
Прошел день, еще день, минула очередная неделя. Мы снова обедаем «У друзей». И я в который уже раз прошу хозяина заведения: «Если случайно — всякий раз подчеркиваю слово «случайно» — появится Арчел, дай мне знать». Хозяин, конечно же, про Арчела ниче-го не знает. И в другие дни на мой немой вопрос неизменно пожимает плечами: дескать, о чем ты говоришь, никакого Арчела не знаем, не видим, не приходил. Если что, я, конечно, от всей души, ты ведь мне брат….
Прошла еще неделя, и я обнаружил, что отчаяние берет надо мной верх. Стали преда-тельски подрагивать пальцы. Иногда казалось, будто за мной следят какие-то люди. Я в свою очередь наблюдаю за этими людьми. Но затем понимаю, что никому, кроме Дина, в этом ми-ре я не нужен. Все спешат по своим небыстрым делам, здесь вообще спокойный народ, кото-рый живет еще медленнее, чем мы у себя на Дальнем Востоке. Оттого и обретаются под этим небом дольше. Между тем где-то неподалеку Серега сидит в яме. Уже девять месяцев сидит. Да и жив ли он? Может, бьют его? А Паскуда ведь отмороженный, сам привык диктовать, нагибать, плющить. Мента не переделать. Легче убить. Мысли такого рода не добавляют хо-рошего настроения. В один из дней, коим потерян счет, я приободрился: хозяин харчевни бросил мне короткое: «Жди, пожалюста, скоро будит важний писимо». Но в последующие дни — будто не узнает. Принесет еду и свое поганое пойло, бросит кость Диогену — и опять к стойке. Не видит в упор. Шуточки у него злые. И я постепенно стал увеличивать дозу. Бу-тылочки слабого столового мне уже не хватает. Не хватает и стакана забористой чачи. И бу-тылочки чачи вот уже не хватает. И графина. Две недели не бреюсь, не моюсь. Пса кормлю кое-как. Ночью просыпаюсь в холодном поту, тотчас хватаюсь за жилетку и принимаюсь пе-ресчитывать зашитые карманы. Приснилось, будто поместили в дурдом. Этот сон приходит ко мне не впервые. На скрипучей приютской койке я самый больной из страждущих — ко-нозит, ломает, плохо мне. Вместе с тем думаю: «А чего уж такого хочется мне от этой жизни с их регламентами? Здесь я называюсь «обеспечиваемый». Кормят сносно, телевизор до де-сяти вечера, бесплатные одежда и белье, Верка с огромными дойками по проходу от меня всего через две комнаты, в любой момент можно договориться; ночью тут в нервном отделе-нии стоят гул и скрип варшавских сеток, грохот падающих тел, жуткое ржание (смехом это не назовешь), и эвфемизмы, и междометия. Словом, жить можно. Социализм, иху мать».
А вот Диоген мной недоволен: покусывает за лытки все злее. Видите ли, не нравится, что многовато пью. Вчера лодыжку здоровой ноги разодрал до крови. Зло метнул в него ко-стылем, но промахнулся. Понимаю, что не туда уныло бреду, однако ничего с собой поде-лать не выходит. Понимаю вот какую вещь: Серега бы меня уже давно выручил — и были бы мы все дома, сидели бы у него в уютном гараже и снаряжали патроны: я забиваю в гильзу жевело, он навешивает порох и дробь, я подпираю навеску пыжами, он наливает по соточке. Жить не хочется…
В штаб соединения больше не пускают: мстительный помощник Баголы Воронин прогнал, приказав охране у входа к генералу меня шугать. Злопамятный. В один из дней, а дням я потерял счет, собрал всю свою дурь в кулак, направился в штаб к Баголе, чтобы ска-зать все, что о нем думаю. Проломился мимо охраны, помог и Диоген, оттолкнул Воронина и вломился в комнату совещаний, где генерал что-то обсуждает с Ледневым, — я-то думал, что разведчик совсем пропал или закончился срок его очередной командировки без отпуска, — и с ноты «ля» начал было внушать начальнику штаба… Позднее я чуточку подумал о том, что план мой не был блестящим и что на входе меня охрана вполне могла и подстрелить. Благо попались ребята, видевшие меня тут прежде. Багола поднял свои маленькие глазки от карты, Леднев, досадуя, наморщил лицо и отвернулся. Последовала короткая пауза, на по-граничье которой мордяка генерала стала наливаться кровью, и Багола принялся орать, бро-сая слюной. Все прежние монологи на совещаниях — дитячьи игрушки в сравнении с эпите-тами, коими наградил меня в этот раз. Последнее было уже на спаде, почти спокойное:
— …Леднев, быстро его в медсанбат, спеленай и вшей чего-нибудь, чтобы, когда за рюмкой потянется, сразу сдох и больше тут не появлялся!..
Леднев повел себя как враг: исполнил приказ генерала в точности. И вот сижу я на следующий день «У друзей» на одной половинке, поскольку они мне все-таки во вторую, главную половинку что-то действительно вшили, и это не дает нормально жить. Какого чер-та! Я свободный человек в, слава Богу, свободной стране! Попросив нож у хозяина и пройдя за шторку к рукомойнику, плеснул на лезвие чачи и попытался выковырять чертову «торпе-ду». Я наслышан об этих методиках борьбы с алкоголизмом. Мне и Сеата не раз санкцией грозила. Но то было давно. А теперь-то мне, абсолютно вменяемому, за что?! Однако ампулу вшили под кожу столь глубоко, что выковырять, не порезав крупные сосуды, кухонным раз-делочным ножом невозможно. Уделал белье кровью и все без толку. Я даже всплакнул. Баго-ла поступил со мной как с последним засранцем. Будто и не впахивал тут под пулями три месяца, и не представлял он меня к боевой медали, и не вручал мне ее при людях, и не обни-мал и не благодарил за службу. Вот сука, а?! Он мне гузно осквернил! Леднев забрал одежду и переодел меня в форменку на два размера больше. Чтобы жилет под ней помещался сво-бодно. Ботинки и те отняли его же подчиненные… чудаки. Новые армейские ботинки жмут невозможно как. Багола элементарно опустил меня. Другого я бы порвал. Но до этого не до-браться. Вломлюсь мимо охраны еще раз — пристрелят немедля. Об этом я предупрежден на полном серьезе.
Раздосадованный, вернул нож хозяину. Через пару минут уже ем. Заставляю себя есть. Будто издеваясь, хозяин принес на подносе вино в графине: «Из моих домашних запасов. Что-то неважно выглядишь, дарагой». Но сдохнуть тут, на Кавказе, даже не подступившись к решению вопроса спасения единственного друга, это будет совсем уж подло. Убьет Хазов — это одно. Это на пути к решению, и умереть не стыдно. Во всех других случаях сдохнуть права не имею. Ем без чачи, а потому и без настроения. И вдруг Дин заволновался. За мой столик в углу небольшой харчевни, где я сижу лицом к входу, никто никогда не садился. А тут из-за спины, то есть из-за стойки, подошел и сел напротив меня человек. Я не сразу и по-нял, что это Арчел.
— Трудные были времена? — спросил грузин, кивнув на костыли.
— Да, обшибочка вышла, — едва подавив нарастающее волнение, ответил, заставив себя совладать с нервами. Откашлялся. И спросил Арчела в свою очередь: — Полковник жив?
— Еще как жив. Соскучился. Вот письмо прислал. Хочешь почитать?
Выхватив замусоленный полулист из рук посланца, я принялся жадно читать. Соб-ственно, читать особо и нечего — всего одно предложение: «Гена, брось ты это поганое де-ло, лучше будет». Без даты. И кровь в углу листка. Немного. Но кровь. Почерк, конечно, его. Из тысячи узнаю. Лучше всех его жен вместе взятых. Поскольку, сидя вдвоем в радиорубке, в очередь приняли и передали сотни радиограмм.
— Чья кровь на бумаге?
— …Послушай, он ребят достал! — Арчел округлил глаза, словно бы повторно пере-живая недавние волнения. — Мент — он и в Африке мент: начал качать права, отказываться писать, угрожать. Ну, ребята немножко его принудили к миру. Мамой клянусь, кости не ло-мали. Просто сделали внушение. И не более того. — Последовала небольшая пауза. Затем Арчел наклонился ко мне, потянулся всем телом так, что ему пришлось положить свой нема-ленький живот на стол, и тихо спросил:
— Деньги, как я понимаю, вы привезли. Но мало. Сколько у вас там — двести? Мало, дружище.
Я не стал уточнять, что денег-то у меня еще меньше, поскольку примерно тысячу дол-ларов за три недели я пропил. И карман, тот что справа под мышкой, пришлось несколько раз вскрывать, вынимать купюры, чтобы затем вручную стежками зашить его трясущимися от перепоя руками. Если он говорит — двести мало, то сколько же им надо, сколько должна стоить свобода моего друга?
— Хорошо, сейчас проедем на место и там с человеком, у которого права на полков-ника, поговорим спокойнее. Тут могут быть чужие глаза. Давайте ваши деньги.
— Они не все со мной. Надо вернуться в казарму, у меня там свой угол и сейф… — Я постарался выиграть время, чтобы дать знать Ледневу, что процесс пошел, надо брать эту шайку, вышибить им мозги, и пусть ведут к той злополучной яме, где держат Сергея. — Я мигом обернусь. А пес пусть побудет под вашим наблюдением, — зачастил я и помчался «за деньгами». Диоген ломанулся следом, перевернул стол, к которому был привязан, сколько-то волочил его по полу, но в дверях застрял и забился, заскулил, залаял, завыл от нервозного нетерпения. Отстегнув пса, продолжил путь.
В штаб меня не пустили ни с собакой, ни без нее. Охрана непреклонна. Я выхожу из себя. В дверях показался спешащий по делам Воронин — тот, который «адъютант его пре-восходительства генерала Баголы». К нему и обратился было, да только слушать меня майор не захотел. Успел лишь бросить вслед уходящему офицеру: «Воронин, будь человеком, пере-дай Ледневу, что процесс пошел». Но Воронин, казалось, пропустил информацию мимо ушей, хмыкнул да махнул в мою сторону рукой: мол, ничего умного от позорного журналю-ги и алкаша, собственно, и не ждал. Я сколько-то пометался еще, однако про Леднева никто толком не сказал: «Он разведчик, паря. Кто ж его знает, где искать».
Вернулся к харчевне «У друзей» чернее тучи. Трезвому мне элементарно страшно. Это с графина чачи я готов был выступить один против всего непримиримого Кавказа. Что де-лать? Не ехать с грузином? Не поедешь — взбесятся и прикончат Сергея, это как пить дать. Наверняка у них уже сложился порядок вещей — до какой степени можно пренебрегать без-опасностью. Меня бы и самого нездоровая суета «контактного лица» насторожила.
— Все нормально? — то ли с подначкой, то ли действительно участливо спросил меня Арчел. Не понять.
— Более или менее. Может, перенесем поездку на завтра? Один день ничего не реша-ет, ведь человек в заточении уже скоро год.
— Поедем сейчас, — с нажимом проговорил Арчел. — Машина ждет. У товарища своих дел полно. Да и ехать недалеко. Не понравится — вернетесь, — откровенно издевается Арчел, увлекая меня за собой. Я прошел с Диогеном на поводке через кухню харчевни, сел в тесную «Ниву», Дин ловко прыгнул мимо отваленного кресла пассажира на заднее сиденье, я устроился рядом. Водителя в зеркало заднего вида не рассмотреть: вроде вечереет или об-лачность стала гуще, да и кепка его надвинута на глаза, а кепки у них здесь знатные, захо-чешь спрятаться — спрячешься. Рванули с места резво. Боковые стекла затонированы, а в заднее оглядываться вроде не дело, не по ситуации. Но не оставляет ощущение, что автомо-биль сделал несколько кругов по городку, петляет, ускоряет и замедляет движение. Догадки мои подтвердились, когда в какой-то момент остановились на окраине за дувалом и Арчел приказал мне быстро пересесть в другой автомобиль — не лучшего, нежели «Нива», вида «шестерку». Быстро пересаживаемся. Чего уж ерепениться, когда пустился во все тяжкие? Теперь будь что будет. Делаем еще один круг по городку, останавливаемся за дувалом опять же на окраине, но дома другие. Быстро пересаживаемся в знакомую «Ниву».
— Переодевайся! — приказывает Арчел и бросает на сиденье пакет с одеждой. Мне хочется спорить и даже драться с ним. Заволновался и Диоген, даже полаял на Арчела. Ну не так… не так, как следовало бы, развиваются события! А что теперь? Свалить его, пожалуй, смогу. Посредник — рыхлый, немного слюнявый мужик, едва ли понимающий толк в хоро-шей драке. Возможно, урою и водилу. Он жилистый, сбитый, но может сработать эффект неожиданности. Не смогу сам — догрызет за меня Диоген. Но тут же и окорачиваю себя: а что дальше? А если достанут волыны и прошьют мелкими стежками меня, бегущего по пере-улку? И Диоген не поможет. Подумав о Диогене, отказался от резких движений. Сбрасываю камуфляж. Арчела развеселил мой вид в жилетке с карманами. В машине тесно. Прошу раз-решения выбраться наружу, ибо теснее «Нивы» в советском автопроме автомобиля нет. Пе-реодеваюсь в такой же камуфляж, только застиранный и многократно штопаный. Латок на одежде я не терплю в принципе, но куда деваться. «И ботинки тоже», — кивает Арчел. — «И трусы?» — «И трусы, и носки, и тельняшку». Затем достал из сумки, что все время с ним, точно такую «Мотороллу», какую я метнул в голову медведя шесть месяцев назад. И загово-рил на родном языке. Ничего понять невозможно, разве что несколько раз произнесенные слова «чип» и «капсула». Заставляет меня спустить штаны до колен, рукой трогает шов на месте, где вшита противозапойная капсула. Рука волосатая, влажная. Опять произнесены слова «чип», «капсула». «Дай я тебе вырежу эту капсулу, а то и выпить у наших друзей не сможешь», — миролюбиво предлагает Арчел и ощупывает и пальпирует, будто хирург. Про-тивно и больно. В другой обстановке поблагодарил бы за заботу, но тут начинаю психовать.
— Слышь, мужик, дело это совсем уж интимное, брось! Так мы никогда не доедем до полковника. Следующим шагом будет пересчитывание зубов и удаление подозрительных, — пикируюсь я.
— Не мы у тебя, а ты у нас в гостях. О тебе позаботиться — наш долг, — недобро хо-хотнул Арчел и дал знак «можно одеваться».
Покинули пределы города в сумерках. Пару часов в молчании едем по равнине. Затем начался подъем, местами градусов сорок, и авто покатило по серпантину. Вот для чего ну-жен был внедорожник и для чего они передернули автомобилями. Я задремал. Притулив-шись ко мне, через несколько минут ровно засопел и Диоген. Тоже переволновался и наму-чился парень. Только под утро дорога стала ровнее. Но я и представить себе не мог, в каком направлении едем. Столько дней обретался в Гудермесе в ожидании хоть каких-то известий о Сергее и не удосужился внимательнее рассмотреть карту! Только детально изучив карту, хоть с небольшой долей вероятности можно пытаться определить, в каком направлении движемся. Не зря Багола все время вставляет своим офицерам. Только сделав больно палкой вдоль спины, можно заставить русского все время быть начеку и учиться, учиться, учиться.


«Есть план»

Светает. Через тонировку улавливаю кое-какие черты дороги, зданий, иногда совсем уж убогих построек — то ли жилухи, то ли сараи. Но вот показались дувалы, металлические ворота с рисунком, достойные человека жилища. Где мы? Уже часов в одиннадцать пополу-дни упираемся в металлические ворота. Они отворяются, человек в старенькой латаной-перелатанной одежде дежурно приветствует водителя и Арчела.
Выходим. Арчел передает мне приглашение хозяина пройти к столу. Тот же человек, отворявший ворота, указывает место для привязи пса. Дин встревожен и не согласен оста-ваться. Успокаиваю. Однако пес продолжает нервничать. Тревога передается мне. Прохожу под навес, здесь и кухня, и столовая, рядом место, где пекут национальные лепешки. Приса-живаюсь к столу. Хочу спросить хозяина о Сергее, но тот молчит. Говорит тот, кто моложе. И я с ужасом понимаю, что это Хазов. Абсолютно похож на того Магомеда Хазова, которого в моем присутствии плющил в кабинете Фаскудинов, только значительно моложе. Теперь мне понятно: хозяин передо мной (это, наверно, отец) — Хазов-старший. Однако он с виду простоват, чтобы проделывать комбинации с содержанием заложников, куплей-продажей живого товара. Значит, мне предстоит разговаривать с Арчелом и младшим Хазовым. Но где тогда Магомед Хазов?
— …На войне брат, — упреждает мой возможный вопрос молодой. — Война идет. Весь Кавказ поднялся против завоевателей. Деньги привез? Давай!
Сбрасываю куртку, снимаю жилетку и бросаю ее на земляной пол под столом — в точности как рисовал себе эту встречу и мысленно режиссировал свое поведение.
— Веди полковника!
— Э-э, друг… — хмыкнул молодой Хазов. — Чтобы получить полковника, тебе пред-стоит еще очень и очень плотно поработать.
— Очень плотно, — вступает в разговор Арчел. — Ты привезешь нам еще. Много де-нег. Два миллиона долларов сэшэа.
До крайности возмущенный предательством Арчела, хватаю жилетку и прижимаю к груди: «Или друга, или я пошел!» — Понимаю, что совершаю глупость, но нервная система пошла враздрай. Арчел и Хазов переглянулись, не сговариваясь, синхронно ухмыльнулись кривыми ртами.
— Успокойся, — заговорил младший Хазов. — Мы за честную игру. Я же не выстав-ляю тебе счет за то, что в твоем ботинке вмонтирован жучок. Мы, конечно, не митьки. Убра-ли пуговицу еще в Гудермесе. Да-да, чип, на сигнал которого уже приехали бы фээсбэшники и покрошили всех нас тут в капусту. Наказание за это гораздо большее, чем несчастные две сотни. Я ведь знал, сколько ты везешь. Мой человек отслеживал ситуацию в Благовещенске. Я даже хотел приказать ему отнести передачку в больницу. Ну, понимаешь, урюк, мандари-ны-шмандарины, коньячку бутылочку из отцовых запасов.
— Ладно. Предлагаю свой вариант. Отпусти Сергея, я посижу тут за него, — продол-жаю нести околесицу, никак не умея подчинить себе нервы. — Какая вам разница, кто сидит в яме, а? Отдохнет — вернется.
— Э-э, зачем ты мне? Кто ты такой?
— Известный журналист, работавший для центральных каналов.
— Смотрел я твои испуганные репортажи: идет автоматная пальба, пушки и танки шмандаринят, глаза у тебя по восемь копеек, страшно, жутко тебе, а все равно стоишь перед камерой и врешь. Врешь! — занервничал Хазов. Однако быстро успокоившись, продолжил: — Я тоже в своем роде журналист. В детстве и юности писал в «Мурзилку» и в «Пионер-скую правду». Даже на слет юнкоров в «Орленок» ездил. Но это все мелочь пузатая в срав-нении с тем, что я сейчас тебе скажу. У меня на тебя план. Да, план, согласно которому ты нужен мне на свободе. Вернешься в Благовещенск, скажешь Плетневу, чтобы перевел на мой счет два миллиона, и вы оба свободны. Заметь: за тебя я не требую ни цента. Даром отдам. Ибо ты для меня никто и звать тебя никак. Мой брат еще два года назад вам говорил, что за все придется платить. И вы заплатите. Так или иначе. И сейчас заплатите, и потом. Для Плетнева эти деньги — мусор. Ну на месяц позднее запустит очередную фабрику, ну немно-го задержит работягам зарплату. И всё. А нам ровно столько и не хватает. Из-за вас, русских, у нас теперь очень большие расходы. — Хазов вновь ухмыльнулся, но без издевки. Мне по-казалось, человек-то он непростой. И я неожиданно, даже для себя, спросил его:
— Что вы заканчивали?
— Сначала позволю себе посоветовать: меньше информации — лучше спишь. А коли вопрос прозвучал, скажу так: на почве общих профессиональных интересов мы и пересек-лись. Только едва ли он меня помнит. Кто он, — поднял Хазов вверх палец, — и кто я. А насчет вашего друга не переживайте. Я его было перепродал, деньги сильно нужны были. А потом меня словно к проводу высоковольтной линии подвесили — разрядом простой, но та-кой блестящей идеи будто насквозь прострелило! Не поверите, до судорог, до конвульсий. Я прикинул: вот вы, недоделанный интеллектуал Ларионов. Вот этот ваш не очень умный и, к несчастью, заносчивый друг Фаскудинов. И между вами, такими разными, особняком — ха-ризматичный и богатый Плетнев. Такой простой интеграл… Пришлось постараться, чтобы вернуть полковника. Втрое дороже, правда, вышло. Чуть было не потерял его. Поскольку вел он себя в гостях… хотел сказать, неучтиво. Нет. Безобразно вел себя. А к людям попал серь-езным, для которых гордость — национальный идентификатор — выше денег, а чужая чело-веческая жизнь — дым.
Я бросил жилетку Хазову. Глупо выставлять условия, когда всецело находишься в ру-ках гордого кавказца, для которого чужая человеческая жизнь… дым. Настроение хуже не-куда. Главное — я понимаю такую вещь: к Глыбе за деньгами я не пойду никогда. Даже если этот вальяжно сидящий напротив высокообразованный варвар, наверно, окончивший ту же самую Бауманку, возможно, студент Плетнева… примется медленно резать — палец отхва-тит, ухо, нос, руку, ногу, затем располовинит. Боль я научился терпеть. Что там между ним и Глыбой произошло, когда пересеклись их интересы — узнаю ли я об этом когда-нибудь?
— Ты умный человек, Хазов, должен понимать: мне следует подумать. О друге, о се-бе, о Плетневе, да мало ли... Сколько мне потребуется времени — день, неделя, две недели, не знаю.
— Ну что же, — без энтузиазма продолжил Хазов. — Ты мой гость. Мой и отца. Правда, папа? — Младший одним взглядом вроде выдал старшему индульгенцию действо-вать по своему усмотрению вплоть до жесткого, лютого варианта. — Побудь, Геннадий, по-гости. Но не задерживайся тут под орехом надолго — мой тебе совет. У нас на Кавказе чаще взвихряют жизнь абсолютно неуправляемые центробежные силы, чем у вас там, на спокой-ном и сонном Дальнем Востоке. Две недели максимум. Мало ли как ситуация крутанется. Мне тебя тут держать не резон. Но я иду навстречу. Понимаешь? Сделай шаг навстречу и ты, — поставил точку в разговоре очевидно просвещенный и такой непростой Хазов-младший.

Цепь ошибок

Для чего мне необходимо время? Успокоившись, возможно, побывав коротко под гипнозом демонической натуры, элементарно прикинул следующее. За отпущенное тепе-решним хозяином моей жизни время может произойти многое. Я рассчитываю подорвать отсюда вместе с другом. Только где он сейчас? Может, тут же, в подвале дома. Может, у со-седа. Или в соседнем ауле-поселке. Но где-то же он чёркает свои короткие эпистолы. При-чем, несомненно, Сергей должен находиться под рукой у предприимчивого молодого Хазо-ва. И еще одно. Главное. Сколь бы ни был Хазов образован и окультурен, он элементарно просчитал следующий ход: получив деньги, от нас двоих ему разумнее всего избавиться. Это ведь так просто. И никакого головняка. Много чего я передумал.
Сижу, смотрю на Хазова-младшего — как говорит, ест, как ведет себя в присутствии отца. Говорит он на русском с заметным акцентом. У старшего брата, Магомеда, акцента нет и в помине. Зато похожи они необыкновенно. Эдакая роковая похожесть, которая только на шоу и разных смотринах хороша, поскольку забавляет публику. В жизни от нее лишь пута-ница: скорее мешает, чем помогает. Но утром по приезде со старания я шел по перрону рядом с Хазовым. Это точно. С которым? Теперь я даже растерялся, поскольку сам себе не могу от-ветить — с которым? Не присматривался. Я был в эйфории. Между тем в свидетельских по-казаниях, записанных Земаном и подписанных мной, четко сформулировано: «…тот самый Хазов». И проследил ведь, чтобы лейтенант записал в точности как сказано. Какая чудовищ-ная цепь ошибок! Собственно, если вдуматься, череда ошибок стартовала уже с момента нашего первого свидания с Сеатой. Но тогда почему Магомед не открестился сразу? А наоборот, на допросе, пусть и уклончиво, но согласился с посылом следователя: «Да, мог быть в том злополучном поезде, когда вооруженная банда грабила пьяных старателей. Непрерывно мотаюсь по региону по «железке», аж голова кругом. Не на автомобиле же ез-дить по вашим убитым дорогам — позвоночник от такой езды в трусы высыплется. В том же вагоне либо соседнем. Мог быть. Но не помню точно». Мог быть. Может, был? «Какая чудо-вищная цепь ошибок!» — восклицаю вновь. Причем, совершая их, будто спешил опередить других. А тех, кто становился на моем пути, стремился первым же ударом свалить, растоп-тать и сжечь, а прах развеять по ветру, чтобы ни следочка, ни упоминания. Хорошо еще, там, наверху, специалисты толковые. Понимают, что умею каяться. Что небезнадежный. Посмот-рите, какого ангела-хранителя выделили… Периферией зрения уловил, как Ч присела на дальний от меня край скамьи и сложила ручки на циновке из камыша, лежащей поверх ска-терти бежевого цвета с орнаментом.
Мы остались наедине с Хазовым-отцом. Не считая Ч. Та позевывает. Интересно, где эта стервозная бабенка провела ночь и как сюда добралась? Хозяин — крепкий, породистый мужик, сухое скуластое лицо, недельная седая щетина, непроницаемый взгляд, плотно сжа-тые губы, ни намека на улыбку. Наверно, весь в заботах и тревогах: охраняет в горах отару, в долине ухаживает за фруктовыми деревьями и виноградником и тихо осуждает своих шало-паев и их опасный промысел, который божьим промыслом уж точно не назовешь. Но что де-лать — дети, сыновья. Дороже их никого быть не может. Словом, для меня человек крайне интересный. Будто из другого мира. Но так и есть на самом деле. Хочется о многом его рас-спросить. Поговорить по душам. Даже поставить перед ним видеокамеру, да только едва ли бы он согласился.
— Скажите, уважаемый, ребята ваши в школе хорошо учились? — спрашиваю хозяи-на. Банально. Ответ очевиден. Но с чего-то начать надо. Хозяин заговорил не сразу, после паузы, будто прикидывая: а не навредит ли его болтовня ребятам...
— …Старший, Магомед, очень хорошо. Даже с поправкой на учебу в сельской школе, где некомплект учителей — обычное дело. Самостоятельно изучил английский. Год набирал языковой практики в Европе. А этот… при выдающихся способностях к математике и ана-лизу и в школе, и в вузе, считай, дурака провалял. Девушки, футбол, молодое вино, насвай… Сто раз пожалел, что отпустил на учебу в Москву. Город варваров! — Плотно сжатые губы моего собеседника превратились в ниточку. — А у них, особенно у младшего, будто нет мужских сил к сопротивлению. Я порой и осуждаю их, и злюсь на себя, что не строжил. Время еще сумасшедшее, — неспешно рассуждает хозяин. — Вижу и горюю, сколь драма-тично оторвались от родной земли. Им не нужны ни виноградник, ни овцы, ни родовой дом. Ничего из того, что привносит в душу стабильность, что определяет моральные ценности, о которых говорим на уроке в школе. В жены взяли крашеных блондинок. А тем звездам толь-ко давай и давай. И чтобы не хуже, чем у друзей, иначе презирают. Слабак ты, говорят. Что мои сыновья слабаки — так уж примитивно уничижающее о своих детях какой отец скажет? А вот что оторвались от земли, это точно. Зимой я привожу Магомеду родовой коньяк хоро-шей выдержки. И в Благовещенске вашем бывал: торговал оптом. Мои дети тот коньяк те-перь закусывают в точности, как и вы сейчас: котлеткой, шашлыком, балыком, вяленой пти-цей.
Я поперхнулся, и бокал, который держу в руке, застыл в воздухе. Густой породистый напиток колыхнулся и в немом возмущении затих.
— А чем закусывать?.. — Непроизвольно широко открыв рот, все же контролирую себя, чтобы кусок не уронить обратно в тарелку.
— Ну, есть на столе сухофрукты. Есть яблочко. Понимаете, это же пятитысячелетняя культура. Вы, славяне, еще по деревьям в невыделанных вонючих шкурах лазали, когда у нас уже сложилась культура виноделия…
Я поставил бокал на стол. Не оттого что не хотел впустить в себя коньяк. Когда еще примешь настоящее — из лучшего винограда, солидной выдержки да на ореховых скорлуп-ках? «У друзей» мне ставили на стол то, что сами местные называют «ссака». Нет, я бы при-нял коньячку сколь угодно много и плевать на любые предрассудки и фальшивые принципы, но предательски засигналила «торпеда». Она и без того не дает мне покоя: когда заноет нога в коленке и ниже да в придачу в унисон с ней фальцетом «торпеда» — жить не хочется. Вот и сейчас: всего несколько глотков коньяка — и «аппарат» начал действовать, мне хуже и ху-же. Не сдохнуть бы. И тут я «вспомнил», что на привязи Диоген. Спросил разрешения со-брать со стола объедки, взял их и, покачиваясь (в глазах пелена), отнес Дину. Тот с нетерпе-нием набросился на подношение. Стою рядом, смотрю на добротно сделанные ворота из труб, металлического уголка и листового железа, по которому прихвачен сваркой неше-девральный ковано-гнутый национальный орнамент из периодической арматуры. Привстал на горизонтальной прожилине из металлического местами изъеденного ржавчиной уголка и глянул за ворота. Сколько видит глаз — строения поселка, который кишлаком никак не назовешь: каждый третий дом составил бы гордость хозяину и в наших покатях. Многое сде-лано солидно и радует глаз. Направо посмотришь — из-за орехового дерева не видно, что там, на едва угадывающейся равнине. Ветерок ерошит изнывающие от жары листья ореха. Дохнуло прохладой, и мне даже показалось, что там, на равнине, залив. Но откуда здесь мо-ре? Куда привез Арчел? Эх, карту бы изучить с толком да расстановкой, было же время, но куда там: «Шустрей неси, хозяин, чачи, скорей волью в свой поганый рот, а то, вишь, опоз-даю!»

Странный Абдулла

За пыльной дорогой на столь же высоком заборе сидит местный в высокой седого ка-ракуля папахе. И не жарко же ему. Странно сидит: глаза прикрыты, загорелое скуластое лицо подставлено солнцу, вроде дремлет. Это сколько же надо сидеть на приступке, чтобы так об-горела репа? Выхожу за ворота.
— Эй, уважаемый, скажи: тут рядом море, что ли?
— Нэт никакой морэ, — нехотя ответил Абдулла, как я тотчас окрестил для внутрен-него пользования соседа Хазовых. Лет ему не больше сорока пяти, но могу и ошибиться, как это уже бывало здесь, на Кавказе, со мной не раз.
— …Вы бы не ходили за ворота, — будто подкравшись сзади, напугал меня и сделал внушение Хазов-старший. — Народ у нас непростой. Есть и алчные, кому чужое благополу-чие как нож к горлу. И не вздумайте бежать и тем более жаловаться участковому или проез-жему милиционеру. Это все без толку. Тот же милиционер вас и вернет, доставит в мото-циклетной коляске связанного по рукам и ногам, будто барана на праздник. А вы, гляжу, че-ловек просвещенный и не лишенный достоинства. У нас ведь считается грехом, когда сосед соседу не поможет вернуть добро на двор. И еще обидится, что за услугу предложили деньги.
— Странно как-то сидит ваш сосед через дорогу… — транслировал я свою невеликую мысль, облаченную в слово, в пространство двора — все равно, кто воспримет, кто сможет ответить. — Может, Абдулла слепой?..
— Не слепой. Просто поглядывает. Кому какое дело? Сидит и сидит. Возможно, ждет своего часа. А вообще, неудачник он. Немного с ленцой, и дети такие же. Обижается на ме-ня, что не отдал свою старшую дочь за его парня. Рано ей… за такое горюшко, — на секунду призадумался хозяин. — …И поздно не отдам. Но… Лучше давайте вернемся к столу. Вы ведь ничего не поели. Пили мало. Такой путь проделали через перевалы… — Хазов запнулся на слове «перевалы», чуточку расстроился и почти силой увлек меня за собой во двор к сто-лу. Только в этот момент я наконец ощутил кожей — хозяин положения здесь старший Ха-зов. И церемониться со мной аксакал не намерен. У меня свой мир, у него свой. И я само-чинно, без намека на приглашение ворвался в его пространство, а не он — в мое. За это и огребу, получу сполна.
Все-таки странно у них тут все устроено. Уходил кормить собаку — мы сидели за сто-лом вдвоем. Вернулся — штанами ерзает по некрашеной лавке человек в сильно поношен-ной, но аккуратно ремонтируемой, латаной-перелатанной одежонке. Тот, что открывал воро-та. Сидит и, что называется, сметает со стола еду. Затолкал в рот кусок белого мяса, дослал лепешкой, запил красным вином, взял в руку кусок вареной баранины и уже готов затолкать его вдогон предыдущему заряду, будто пыж вогнать в патрон.

Орех

— Расскажите о вашем старшем сыне, о Магомеде. Я знаком с ним. Накоротке. Знаете ли, обстановка к нормальной беседе не располагала. — Однако старший Хазов будто не рас-слышал меня. Я собрался повторить вопрос, чтобы вывести хозяина хоть на какой-то нор-мальный контакт. Нам ведь вместе обретаться несколько недель. Может, месяц. Потом, наверно, меня убьют — разделочным ножом по горлу, да чтобы весь аул видел. Или задушат, чтобы Абдулла и его семейство за дорогой не услышали. Как у них здесь принято? И тут, похоже, в результате сложной внутренней борьбы хозяин будто сделал шаг навстречу. Воз-можно, стало неловко наблюдать за потерявшим над собой контроль человеком, превратив-шим сиесту в убийство еды, словно процесс насыщения для него превратился в единствен-ный смысл существования.
…Только что вы стояли под ореховым деревом, — неспешно рассуждает хозяин. — А что такое орех? Это дерево, которому для нормального роста, развития и неущербного пло-доношения нужна свободная территория примерно десять на десять метров. То есть сотка. Лучше — четыре сотки. То есть периметр двадцать на двадцать. И тогда орех задавит любого конкурента, любое растение, осмелившееся выбросить стебель под его кроной. Если орех поддушили другие деревья, если нет свободы и приходится тесниться, делиться простран-ством с соседями — орех перестает плодоносить. Бойкот может продолжаться сезон, два, пять. Да, да, внешне вроде все то же самое дерево, и ни намека на внутреннюю биолого-психологическую борьбу, ничего чрезвычайного — растет себе, ранней весной выбрасывает лист и цвет. Но не плодоносит. Будто обиделся орех, но обиду не выплескивает, а держит, глубоко спрятав внутрь. Нет… — поправил Хазов сам себя, — будто мстит тому, кто недо-смотрел. Живет дерево до ста лет. Десятки лет кормит человека! В начале октября наружная шкурка плода лопнет: бери длинную палку и сшибай орехи. Десять-пятнадцать мешков от-борного продукта. Рядом персик. Нежный персик может расти и плодоносить между ореха-ми. На безопасном расстоянии. На второй, на третий сезон уже плодоносит. А всего-то жи-вет семь-восемь лет. Нежный красивый персик с чудными ароматными плодами. Всего семь-восемь лет! — поднял кривой, в узлах и мозолях указательный палец Хазов. — Так вот. Ма-гомед сегодня — ключевой элемент нашей родовы, он тот самый орех и есть.
Больше я от Хазова о сыновьях не услышал ни слова. И вообще не жаловал хозяин меня ни длинными монологами, ни пассами вроде того, что произнес о старшем сыне, кото-рым несомненно гордится.
«У меня в вотчине Хазовых впереди еще много времени, — рассуждал я не вслух. — Когда люди живут рядом, если они не лютые хищники, конечно, и вы не находитесь в их пищевой цепочке, то рано или поздно нормальный контакт состоится. Он возможен в прин-ципе». Однако ничего подобного. Больше никаких хоть сколь-нибудь доверительных разго-воров. Посему я часто вспоминал наш разговор, имевший место в самые первые часы моего пребывания здесь. Однако так и не понял: он рассказал мне о старшем сыне, ненавидя, со-чувствуя, поскольку понимал, что шансов выжить у меня немного, — или в какой-то момент открылся, заболтавшись и еще не до конца понимая, что я за орех, кто и что я такое? Воз-можно, ему было что поведать сверх сказанного, но хозяин периферией зрения наблюдал за пожарным насыщением голодного человека, и досада заставила самодостаточного человека встать из-за стола и уйти. Первой моей мыслью было: «Выходит, аксакал элементарно пре-зирает нас, славян, изрядно подзадержавшихся на дереве. Нет?»
Ушел. А через пару минут под навес, прошуршав длинным, до щиколоток, платьем из недорогой пестрой ткани, вошли девушки в забавных повязанных на голову а-ля бабушка Анна пестреньких же платочках, водрузили на стол широкое блюдо, заставили все простран-ство столешницы тарелочками и тарелками. Среди них выделялись две глубокие с супом. И вовремя. Мой сосед за столом принялся икать, и это заставляет человека оправдываться и пе-редо мной, и перед девушками. Виду он жалкого. И не в одежде дело. Человека сломленного видно сразу. А девчонки лишь напускали на себя серьезности. На поверку оказались смеш-ливыми бестиями. Разумеется, пытаюсь спрашивать их о принесенных блюдах, о рецептах и о том, с каким настроением следует готовить. Жестикулирую, машу руками, машинально хватаю за коленку ближнюю ко мне. Ржут обе — в точности как наши благовещенские дев-чонки, Настины товарки.
…В тот год, когда единственный раз в ходе регионального турнира выиграл бой у Димы Коровина, меня впервые же взяли на соревнования союзные. Выпал Самарканд. Накануне турнира сборная команда провела там хороший двухнедельный тренировочный сбор. Но мне как-то было не до бокса. Я впервые выехал «в дальние края», как именовал изобретательный Димон турниры за пределами России. Сам он выезжал на них регулярно. Надо отдать парню должное: не было случая, чтобы рафинированный интеллигент Корова не привез бы нам, кто занимался рядом с ним в секции бокса, по сувенирчику. Другое дело, как он их нам вручал. А действо происходило обычно так: по возвращении с соревнований вечером после тренировки Дима запускал руку в свою, небесного цвета «найковскую» сумку и бросал каждому, кто был в это время рядом на лавке: «Это тебе, Витя, это передадите Лёш-ке, это Саньку, это… Бздушку, это Степанычу, это…» Бздушку… Я ненавидел эти его по-дарки и на каком-то этапе стал отказываться от них: «Нет-нет, Димон, это для меня слишком круто…» Корова деланно округлял глаза, цокал языком и качал головой. Что, мол, подела-ешь, Бздушки и не таких героев монотонным сельским бытом ломали.
На мой подарок Димон едва ли рассчитывал. Подозреваю, он ревниво ждал меня с со-ревнований. И яркий успех стал бы записному чемпиону поперек горла. Да только мне в Самарканде было не до бокса, повторю, и не до сувениров. Отец выдал денег совсем немно-го, поскольку не поощрял занятий боксом: чем дольше я занимался, тем становился невы-держанней, на улице по пустякам ввязывался в драку, дома грубил отцу и даже матери, без прежнего блеска, а вернее, все хуже и хуже учился в школе. Посему то немногое, что мне пе-репало от матушки, в Самарканде я потратил на знакомство с азиатской кухней. Вернее бу-дет сказать, я дорвался до узбекской кухни и яств, по своей сути, углеводности и калорийно-сти абсолютно запретных для любого квалифицированного спортсмена, тем более для спорта единоборств. Словом, перед самым началом турнира мне пришлось аврально сгонять вес. Однако до самого начала соревнования, до взвешивания, я так и не успел согнать последние полтора кило. В те дни тренер сборной заставлял меня по два часа бегать и не давал напить-ся. Отказал мне в приеме пищи. Вечером поил гадостью ядовито-зеленого цвета, от которой до утра рвало. И все равно турнир стартовал без меня. Таким образом, я съездил в Самарканд пассажиром, чего мне не простили и отчего, собственно, завершилась моя карьера спортсме-на-боксера.

Зарифа и Мукандат

Зато узнал, как готовятся основные узбекские блюда. Познакомила с национальной кухней интересненькая девчурка по имени Зарифа. Встретились случайно на рынке в овощ-ных рядах, где миленькую узбечку и зацепил. При ней была и Мукандат, младшая сестренка, в первое знакомство показавшаяся интереснее Зарифы. Я попросил у сестер совета, как вы-брать спелую дыню. Только лишь гораздо позднее смог я осознать, на какие жертвы пошли девчонки-интернационалистки, — старшая, первокурсница педвуза, а младшая вообще деся-тиклассница, — в течение десятидневного сериала взявшись поведать мне об узбекской кухне. Это вам не Благовещенск. Это пуританская и правильная в отношении семейных ценностей Средняя Азия! В финале кулинарного спецкурса на последние отписал отцу, что-бы выслал телеграфом денег и ждал нас дома. Мол, возвращаюсь с молоденькой и задушев-ной Зарифой. Отец ни черта не понял и ответил в странном ключе: ото-де, сынка, оставь-ка Зарину, где зацепил, ибо девок надыбаю я те дома, насобираю хошь мешок. Странная теле-грамма. Если учесть, что данный вопрос мы с ним прежде не обсуждали в принципе. Сло-вом, ответил, как только отец умеет, коротко и ёмко, сэкономив на телеграмме.
…В остальном были одни лишь обретения. К примеру, я доподлинно узнал, что плов в Азии — основное блюдо хоть на обряд обручения или свадьбу, хоть на похороны. Основ-ные ингредиенты, понятно, рис и мясо в соотношении два к одному. Однако наравне с весом мяса обязательна доля моркови. Еще на объем в пятьдесят килограммов риса полагается три кило кунжутного масла — зигыр. Впрочем, основное масло при готовке все же хлопковое. Дальше лук, перец, другие приправы — это у всех в разных вариациях и пропорциях. Если плов сварен на одного — можно подавать на стол в маленькой тарелке. Если на двоих, тро-их, шестерых — нужно насыщаться из одной большой миски, и каждый ест руками. Вот тут я в компании родителей и братьев Зарифы экзамена не выдержал. Чересчур брезглив. Очень уж сопливы и слюнявы младшие и старшие братья Зарифы и Мукандат. Между тем вполне удавалась мне готовка и второго по значению блюда узбекской кухни — шурпы. Здесь ос-новное — вода, картошка, лук да морковь. Ключевой принцип — больше уронить в котел мяса. По такому же принципу готовил я и дома. Хороши в моем варианте и пельмени (у уз-беков — «барак»). В фарш из мяса барана я таинственно примешивал хитрющую смесь из приправ, чем и взял мать и тетку премиленьких сестер. Жаль, не отведать вам мной приго-товленных блинчиков — «гельменди», или «юпка». В их приготовлении Лариоша был осо-бенно хорош. Слоеное тесто у меня и раньше получалось. Дома. А под творческим руковод-ством Зарифы — в качестве составляющих молоко и мука, сливочное (коровье) масло — по-лучалось и того лучше. Я просто светился от счастья. Дальше слоенки с добавками по вкусу: кому больше сахара, кому вовсе без сахара, а третьему подавай в качестве начинки сыр. Сладкое у меня получалось хуже. Однако я с удовольствием хрустел приготовленными сест-рами «навотами» — сахарными, доведенными до стекольного вида штучками — и мог умо-лоть их добрую тарелку. Узбекская кухня, национальный стол — это еще и сахарная с добав-лением особенной травки «перварда», этакая забава для зубов, которую следует грызть. Очень разнообразны в Средней Азии и конфетки. Тут же на столе всевозможные орешки, зерна, ядра. А еще изюм разных сортов: белый, черный, красный. Яблоки в ассортименте, виноград, инжир, гранаты, груши, персики нескольких сортов, дыни, арбузы, лимоны, апельсины, миндаль — сладкий или кислый. По существу, миндаль — ягода, а используется косточка, ядро. Изрядно отведал и виноградного вина из черного марварида, оно меня весе-лило. И белого вина также откушал изрядно. «Окка» называется. От него все время тянуло спать. И арак (водку) неоднова вкушал. От беленькой, чистой, как слеза младенца, влекло к девчонкам и провоцировало приставания. Папаша Зарифы качал головой, очень сердился, а он у девчонок средней руки административный функционер. В такие моменты хозяин де-монстративно брал в руки дудук — язычковый духовой инструмент, не являющийся нацио-нальным узбекским, скорее кавказским, дагестанским или же грузинским, — и мелодии вы-дувал грустные, слезоточивые, нравственно очищающие. Я тогда еще, будучи через девчо-нок немного информированным о нравах тамошней элиты, прикидывал: эдак, со странной любовью папаши Сайдуллы к чужеземному инструменту, местная партократия, чего добро-го, обвинит его в сепаратизме. Впрочем, это он поначалу. В какой-то из дней, как мне пока-залось, по своим партийным каналам, по спецсвязи, что ли, папаша сношался с Благовещен-ском и «пробил» про моих родителей. Скорее всего, ему доложили про будущего свата, за-нимавшего нешуточную должность председателя облпотребсоюза. Это привело отца Зарифы в неистовый восторг, и пару следующих дней он извлекал из дудука мелодии гораздо весе-лее. Откладывая инструмент в сторону, Сайдулла заинтересованно расспрашивал, сколь прочно сидит на чрезвычайно хлебном при той формации месте Ларионов-старший, удачно «живанувший» с бухгалтершей и вознесшийся на облако иерархии в результате судьбонос-ного разбора персонального дела на бюро обкома партии. В деталях я тестю, конечно же, не открылся. А то бы Сайдулла призадумался. Я отвечал будущему папаше односложно и скупо — мол, батя у меня «скала, утес» — и строго дозированной искренностью, похоже, разочаро-вал.
Между тем карт-бланш от папаши Сайдуллы мы с девчонками получили. Поскольку даже при нем позволили себе откушать самогона и бессовестно дурачились. Постепенно удалось девчонок раскрепостить, и я принялся осаждать поначалу казавшуюся неприступной крепость несравненной Зарифы. А поскольку ее сестрица все время была рядом, будучи при-ставленной следить за порядком, то все броски на высоченную стену оказались безрезуль-татными. В какой-то момент я переменил вектор атаки и вроде дело пошло. Как ни крути, для полноты счастья следовало добиться успеха. И вот эти отчаянные наскоки… Сегодня мне даже стыдно за меня того, юного и неразумного. «Никак не можно нам», — всякий раз сбрасывала с бедра мою блудливую руку девушка-крепость. «…Ну чуть-чуть», — в пятый, десятый, сотый раз бросался я на приступ. — «Не можно, — в пятый, десятый, сотый раз настаивала младшая сестра. — …Если только по-другому». — «Как это по-другому?» — еще больше выгибала смоляную бровь девушка-персик Зарифа. — «Ну совсем-совсем по-другому», — нетерпеливо сучила ножками в светлых сандалиях сестрица. — «Совсем-совсем?» — издевалась над нами, будто все еще не врубаясь, старшая сестрица продвинутой Мукандат. «Ну как ты не поймешь, сестра, совсем-совсем по-другому!» — выходила из себя младшая, демонстративно оставляя нас наедине в дальней комнате просторного дома моего пока еще не оформившегося тестя. Я уже и понимал, как это — «совсем по-другому», однако втолковать это предмету обожания и вожделения даже вместе с Мукандат мы никак не мог-ли. Предмет не хотел принять мой план. И я терялся, отчаивался, поскольку морально к та-кому развитию событий готов не был. Столько сил положить — и без намека на желаемый результат. Ведь у меня до этого была только одна великая духовитая и чистая любовь — на сенокосе. Но тети Зины рядом не было, и подсказать, как объяснить про другую любовь, бы-ло некому. А я спросил бы. Возможно, все у нас с Зарифой, даже и в присутствии сестрицы, получилось бы, если б не самогон. Но в итоге не случилось.
Впрочем, если честно, собственной реакции на узбекский самогон не помню. Помню в связи с крепким напитком только одну мысль: отчего у почти рядового узбека стол от сне-ди, напитков и яств ломится, а мы у себя на Дальнем Востоке через шестьдесят лет советской власти обходимся столь удивительно малым?! Селяне (селяне!) летом мяса не видят. Даже нашей семье, семье руководителя хозяйства, изредка перепадало мясо разве что аврально за-битой, зачастую элементарно заболевшей животины с фермы. А чтобы забить в ноябре сви-нью с подворья, приходилось за время ее кормежки вплоть до финального акта приготовить и отнести ей до корыта кашу четыреста раз да дерьма из-под свиньи выгрести десять кубо-метров. При таком раскладе и жертвах мне и мяса того не хотелось.
…Мы с девчонками гуляли в окрестностях Самарканда. Они всё убеждали меня в том, что природа Средней Азии в сравнении с дальневосточной богаче. Я спорил. Да что такое они себе позволяют, эти представительницы узбекской золотой молодежи, мажоры, если по-нашему, откуда им знать про Дальний Восток и нашу природу?! Уж с ними-то я предельно искренен и на самом деле полагаю так. Настоящая природа — это когда мы сидим с отцом на крыльце нашего просторного дома на окраине Душков, спокойно беседуем о судьбах отече-ства и перестарках в Политбюро, будто тени шарахающихся по властным коридорам в Крем-ле, рядом мирно кормятся пестренькие куры, отец морщит лоб, рассказывая о происках фис-кальных служб и некоторых стукачах-сволочах из родного коллектива, смолит самокрутку из горлодера, пускает дым кольцами, вонища на всю округу, и вдруг… — через прореху в забо-ре — влетает во двор огненная лисица, хватает ближнюю к ней курицу (петух и возмутиться не успел) и в секунду исчезает в той же прорехе. Вот где природа! А великие реки — Зея и Амур?! Куда до них мутной Сырдарье!
Да, вместе с сестрами много путешествуем по живописным окрестностям Самарканда. Многое из того, что построили Тимур и жена его Бибихоним, в тех же красках блистает и сейчас: Регистан, Гур-Эмир, обсерватория племянника Тимура — Улугбека, впервые сосчи-тавшего все звезды в ближней вселенной Галилея. Именно племянник Тимура пересчитал их и лично поставил в центр мироздания вместо Земли — Солнце, а Сатурн назвал странной закольцованной планетой. Под арак девчонки легко убедили шального гостя и в другом, столь же для них очевидном, — что корни самого Галилея узбекские. Собственно, так я и стал думать — где-то между черным вином и самогонкой. Мы подолгу бродили с девчонка-ми, любуясь красотами города, пока без сил не падали на скамейку либо в траву у какого-нибудь арыка. Я не переставал восхищаться поразившими меня, прочно застрявшими в мозгу картинками с базара и вслух сетовал на жизнь:
— Ну почему так всё устроено, Зарифа? Отчего у вас тут такое изобилие продуктов, глаза разбегаются, а на благовещенском рынке в пустых рядах только два угрюмых грузина в кепках-аэродромах с прищуром и хитро смотрят на тебя, мечтая втулить сухофрукты сомни-тельного вида? Причем с товаром они, наверно, ежеутренне производят некие манипуляции, увеличивающие вес продукта, отчего до сроку почерневшие груши и яблоки вид принимают отталкивающий. Почему?
— А ты оставайся. Дада устроит тебя в университет, будем вместе учиться, станешь членом сборной Узбекистана по боксу, и ты сам поймешь…
Жаль было расставаться с девчонками. Впрочем, сильно расстроил даже не их, а па-пашу Сайдуллу.
Многие месяцы с теплотой в сердце вспоминал о сестрах. Изредка писал. Случалось, приходили письма от Мукандат. Меня странным образом тянуло к Зарифе, откровенно маял-ся, хотел ее. В какой-то момент в начале весны пошел на крайность — попросил у отца денег на дорогу до Ташкента: мол, заработаю и верну все до копейки. Но батя отказал: «Ото, вишь, сынка, сами с копеечки на копеечку перебиваемся, и ты не пори горячку про невнятную За-рину…» В итоге чудовищное расстояние постепенно излечило. А эпистолы прямого обще-ния не заменят. И письма перестали приходить.
…Здешние девчонки, сестры Магомеда и дочери сурового старшего Хазова, напомни-ли тех самаркандских премиленьких и умных девчурок. К сердцу прилило тепла. Жаль, нрав у Хазова суров, и уж будьте уверены, установку дочерям насчет нас, пленников, дал жест-кую. Словом, и не поговоришь с ними, и не расспросишь о местной кухне. Сейчас девчонок очевидно смешит ненасытность соседа по столу, они едва себя сдерживают. Вполне адекват-ные.


Свадьба

…Теперь о главном — об уроке на всю жизнь, полученном в Средней Азии. Уже на финише общения с сестрами посчастливилось побывать на свадьбе двоюродного брата Му-кандат и Зарифы. Праздник меня впечатлил. Это был момент, когда я нешуточно — до отча-яния — метался, не понимая, на какие деньги вернусь домой. Ведь добираться до родной из-бы через всю державу, — и эта держава не Люксембург, — тогда как в моем кармане мышь удавилась. Сижу за столом, уставленным вышеперечисленными яствами, сосредоточенно потягиваю полюбившееся черное вино, машинально догоняюсь самогоночкой, закусываю то урюком, то пловом и вкус их едва ли ощущаю, так заморочен и пристукнут навязчивой мыс-лью. Действо разгорается за высоким дувалом, столы выстроены буквой «П», народу, может, тыща! То и дело подсаживаются братья моих возлюбленных сестер, затем вперемешку сестры братьев, неспешно толкуем о том, о сем. Сестрам и братьям любопытно знать: правда ли, что я намерен остаться в Самарканде учиться в университете и выступать за сборную Узбекской республики во втором полусреднем весе? Меня это — вкупе с черным вином — развеселило. Вру, сочиняю и тем и другим. Братья Сабир, Ислом и Холмурод, как видно, мои ровесники, потащили меня в круг потанцевать. И я с головой ушел в это действо: к чертям собачьим проблемы и тревоги, гляди, какой праздник! Даром, что ли, год занимался народными тан-цами еще там, в родных Душках. И выдал, пусть знают наших! После того как я прошел вприсядку вдоль всего стола, где сидели особенно дорогие гости, мне стали совать в руки купюры, и были там, извините, не рубли или невзрачные троешные да пятерки… Видя, ка-кой канает расклад, я прибавил, понимая, что таким образом вполне себе заработаю на доро-гу, а может, еще и на ресторан, куда мы всё собираемся с дружбаном Глыбой в каждый его приезд из Новосибирска, где он отчаянно грызет гранит науки, чтобы, как вполне взрослые, снять девок, да всё денег никак не накопим. Я совал и совал протянутые мне добрыми и щедрыми узбеками бумажки в передние, боковые и задние карманы застиранных джинсов. Что-то падало на землю, но поднять было недосуг: Лариошу понесло. Между тем меня всё время перебивает девушка, танцующая напротив. Как я понял, таких вот лепых, изящными умелыми телодвижениями и па, ярким национальным танцем и собственным природным обаянием способных украсить праздник и завести публику, специально приглашают на сва-дьбы. Это же профессионалки! И я вижу, что сопернице раз за разом суют фиолетовые чет-вертные, а мне — банальные червонцы. Это ли не обидно?! Я добавил, раздухарившись настолько, что взмокла льняная рубашка и пришлось сбросить ее к черту, перейдя на без-удержную лезгинку, временами припадая на колено перед приглашенной красавицей! Народ в возбуждении от зрелища загудел, зааплодировал, засвистел, заулюлюкал. Только Мукандат всё порывалась остановить меня и увести в сторонку, будто предчувствуя беду. Но я разду-харился до истерики: в безотчетном камлании топчу и топчу сброшенную наземь мокрую рубашку, дергаясь и редко попадая в такт музыке обнаженным, неплохо подкачанным тор-сом, прибавляя и прибавляя огня, и в какой-то момент на пике экстаза бросился сдирать фи-олетовую, во множестве блесток, блузку моей оппонентки в сумасшедшем кружении вокруг нее. Чертовка не давалась, и я завелся окончательно. Тотчас под руки за дувал меня увели крепкие братья Зарифы. За дувалом не так светло, как внутри периметра, и я не увидел — от кого мне прилетело сначала, и кто порезвился над моим мокрым телом потом. Может, это был друг или даже муж красивой танцующей нимфы, а может, братья Мукандат и Зарифы — Сабир, Ислом или Холмурод. Так и не запомнил, кто из них есть кто, хотя общались целую неделю. Я лежал за дувалом в пыли, сидел на корточках, утирал сопли, около хлопотали сестренки, прикладывая водочные компрессы. Глупо и виновато им улыбаясь, я вслух гадал, что же меня столь сильно подвело: «Самогоночка? Арак?..» Улучив секунду, когда рядом по-чти никого не было — ни друзей, ни нечаянных недругов, я подхватился и бежал прочь. Больше недели добираясь поездом до малой родины, я не переставал — поначалу угрюмо, а затем грустно — думать о силе и коварстве шальных денег. До сих пор думаю — и пока не нашел ответа. Хорошо, что до сей поры ни разу мне по-крупному не привалило: где б я был… и был бы ли?

Отпилил «болгаркой»

— …Петр Петрович, — протянул неистово жующий человек руку в подтеках жира. Пришлось подать свою.
— Геннадий… А вы, наверно, здешний работник, Петрович? — спрашиваю из веж-ливости.
— Вроде того, — ответил Петр, не переставая икать и толкать, толкать еду в рот. Но медленнее, чем вначале. — Батрачу помаленьку.
«Эк, пробрало мужика, — подумалось мне о жующем. — Несладко же ему тут живет-ся».
Петрович на минутку оторвался от еды и заговорил быстро, зачастил. Пока нет Хазо-ва, как я понял.
— …Я тут уже второй год. Приехал посмотреть, как на Кавказе люди живут. В стране демократия, открытость, гласность, куда желаешь, туда и едешь. Правильно? Вот и я. Семья сломалась. Дети выросли. Я им не нужен больше. Нужен был, когда надо помочь поступить в университет, сдать зачет, экзамен, когда деньги… А меня в вузе сократили. Денег нет. Вот и стал всем моим неинтересен. Ну, думаю, самое время увидеть мир. Надоела физика, надое-ли студенты. Они сейчас сами знаете какие: в обществе расслоение по достатку, иные детки на «мерседесах» на занятия приезжают и кичатся друг перед другом нажитым родителями богатством. Как порой оно нажито — сами знаете: через раз криминальное. И чуть что, теми же родителями пугают: «Ну всё, Петруха, ты попал. Последнюю неделю преподаешь». Сло-вом, завербовался в бригаду строителей. Сначала там, — Петрович махнул рукой в сторону гор, — в Самашках, работали, мост строили. Хорошо платили. Только, сами знаете, деньги нынче будто с ума сошли: до ста процентов инфляции за год! Мужики подбили — как само-го грамотного, стал говорить работодателю, давай, мол, плати нам в долларах. Доллар тоже гарцует, но не так, как рубль. Он осерчал и зло молвил: «Чо, профессура, российский рубль неинтересен, хочешь изнанку жизни увидеть? Увидишь». И привез сюда, в Дагестан, к Хазо-ву. Я поначалу был не против: здесь вон какие ореховые деревья, десять метров. По тридцать мешков ореха собирают! Всё хотелось посмотреть, как растут грецкие орехи. Посмотрел. Впечатлило. А работа здесь простая: следи, чтобы младшие девчонки на улицу без спроса не ходили, чтобы пацаны Магомеда не дрались да школьные задания выполняли, подсобить по математике когда-никогда, а так-то они способные ребята. И потом посматривай за вино-градниками, лозу ремонтируй, за скотом гляди. Словом, несложно и всегда при деле. Здесь, в Дагестане… — Петрович осекся, глянув в глубину двора, который будто надвое разрезает чистый тощенький ручеек в каменистом ложе. Люто ненавидя, оттуда поднимается к нам Хазов-старший.
—…Вы его особенно-то и не слушайте… — Хозяин будто подобрел, стоило присесть к столу. «Человек вполне владеет собой. Но, видать, крайне жесткий. Вон сколь проворно чухнули из-за стола Петруха и ребятня». — Когда Магомед вернул семью из Благовещенска, мальчишки, маясь от безделья, пару раз слегка… поозоровали с ним, — Хазов едва нашел ис-комое слово. — Может, три раза. Возраст такой. Самоутверждаются. У них отчего-то откры-лась ненависть к преподавателю физики из тамошней школы. Издевался, говорят, чурками обзывал. Вот они и… Знаете же этих бедокуров. Оттого Петрович на голову и приболел слегка. Я и доктора из республиканского центра психологической реабилитации привозил, недешево обошлось лечение. Пройдет, говорит. Главное — свежий воздух и хорошее пита-ние. А аппетит у Петра вроде тут только и проснулся. Раньше мало ел. Совсем мало. Здесь природа… фрукты без химии. Всё чистое.
…Времени на знакомство с этим чудесным краем я отвел себе много. Всё увижу, рас-смотрю. Может, и полюблю эту землю. Вон какой орех за воротами. Чудо! Сказано ведь Фаскудиновым не в шутку: жить надо там, где растут грецкие орехи. А пока попросил Хазо-ва, чтобы проводил к месту, где я буду обретаться.
— Там, наверху, женская половина. Туда нельзя никому из мужчин. Ваша комната в цокольном этаже. Неподалеку и Петрович расположился. Если задержитесь у нас, наговори-тесь еще. Петр предпочитал ночевать на этаже ниже цоколя, пока было прохладно. А сегодня я попросил его перебраться в цокольный, — неспешно делится своим раскладом хозяин, од-нако прежнее добродушие к нему так и не вернулось.
Между тем с Петровичем в последующие дни мы виделись редко. Поднимаюсь — он уже где-то на работах. Вижу товарища по несчастью только глубокой ночью. Мелькнет в свете слабосильной электрической лампочки, что на весь немалый двор одна, и пропадает. Не пойму — то ли на лице гематома, то ли скудный свет так отбрасывает тень. Столуется он отдельно. «Так ему удобней», — открыл секрет Хазов.
Хозяин и сам в делах и заботах. Иногда во дворе появляются мальчишки Магомеда. Я понимаю, что ребята-озорники меня узнали, все-таки мелькал в телевизоре. Но у них своя роль: меня презирают и на разговор не идут. Даже если пытаюсь заговорить о Благовещен-ске. Вот и выходит, они вроде барометра отношения ко мне старших Хазовых. Это во-первых. А другое — такую получили установку. Девчонки также шарахаются от меня, будто от заразного. Лютый домострой. И это в семье учителя географии, замдиректора школы по учебной работе. Что тогда происходит на других пространствах за высокими заборами, воро-тами и дувалами? Выйду за ворота — по ту сторону на заборе дремлющий Абдулла. Тоже молчит. Вроде спит. О чем речь, если даже великий оптимист Диоген, и тот заметно прижух: рассматривает, следит за передвижениями в усадьбе, сосредоточенно думает, положив морду на скрещенные лапы. Одно благо — место, где он сидит на привязи, рядом с чистейшим ключом, а в дневную жару это выгодно. Ждем. Младший Хазов не появляется. Старший брат, понятно, воюет за хребтами. Выходит, там Чечня, если изредка сюда доносятся звуки взрывающихся гаубичных снарядов. Я не представляю себе, как с костылями смогу взять эти крутяки и высоты приступом, если доведется бежать? Да и куда — в полон к моджахедам? Скажут мне с издевкой: «А-а, как же, смотрели и слушали Лариошин бред в телевизоре. Смотрели и ржали. Ходи, мой мальчик, сюда…»
«…Вы меня впечатлили, — признался мне Арчел в день приезда, когда, собственно, виделись с ним в последний раз. — Я поначалу думал: что у вас там под штанами такое? А это спицы аппарата Илизарова. Сами, небось, «болгаркой» отпилили, когда бежали из орто-педического отделения, а?» — Сознался, что на самом деле сглупил, пошел на принцип и сорвался с лечения аврально. Действительно, «болгаркой»… Не было сил ждать официаль-ной выписки. И вот теперь в месте выхода спиц из костей ранки саднят, нога болит больше и больше, а медикаментов в доме кот наплакал. Заикнулся было, увидев старшую из девчонок, про бинты, йод и болеутоляющие, но она только хихикнула и поспешила уйти. Как пони-мать этот ее застенчивый смешок, не знаю. Когда приходит Ч, сидим с нею за столом под навесом и разговариваем о том, о сем, эти миленькие — пока молоденькие — девчонки со-бираются в кучку на веранде и, наблюдая за нами, беспрестанно хихикают, застенчиво при-крыв рот ладошкой. Что уж такого эротичного в наших с Ч «беседах под орехом», не знаю.

Средняя полоса

…В этот раз Ч напомнила о моменте, когда, продав городскую квартиру, сидел на стремянке под потолком и постепенно, сверху вниз, выбирал книги на полках, кое-как сор-тировал их по принципу «брать не брать», укладывал в коробки, чтобы вывезти библиотеку на заимку. Сижу наверху и листаю некоторые книги. И вдруг в руки пришла одна, дотоле мной не читанная, только слышал о ней противоречивые отзывы. Толстенная книга писателя из центральной части России. Хотя что считать законным центром России? Я ведь тоже жи-ву в центре. В дальневосточном центре огромной великой России. И вот эта книга Ерофея Свиблова, человека с неочевидными местными корнями. То ли псевдоним у автора столь не-удачный, то ли здесь имя — псевдоним и ключ к творческому портрету? Правда, пару лет назад столкнулись со Свибловым в один из его наездов в Благовещенск к сестре. Случилась какая-то глупая никчемная тусовка под эгидой зама губернатора по экономике Правдинско-го, на коей чиновник взялся учить творческую интеллигенцию, как зарабатывать деньги для реализации творческих планов и проектов. Видать, хотелось научить раз и навсегда, чтобы впредь не просили денег на издание книг, писание картин и ваяние скульптур. Центральная мысль зама по экономике сколь прозрачна, столь и сомнительна: «Друзья мои! Деньги валя-ются под ногами, только не ленитесь время от времени наклоняться и поднимать их». Воз-можно, воспринявший генеральную идею Правдинского Свиблов быстрее остальных про-никся поучением от зама, на то он и классик, учухал, как делать деньги, и тотчас подкатил ко мне. «Давай, Гена, будем вместе снимать фильмы про золотодобытчиков», — легко перешел живой классик со мной на «ты», тогда как я еще не был готов последовать за ним. Суборди-нация во мне от природы, инстинктивна. Причем инстинкт безусловный, как кашлять, пла-кать, любить. Очередной мой такой фильм аккурат стоял в сетке одного из частных каналов как сериал с продолжением. Я человека еще не знаю, и не хочется отказать сразу, поскольку в итоге может оказаться личностью раззолотой и во многих отношениях замечательной. Впрочем, сомнение закралось тотчас же. Раз пишет толстые книги, значит, способен анали-зировать и философствовать и, стало быть, должен сам понимать, что артели старателей и прииски переживают наихудшие в истории времена, цену меры золота на рынке мудрилы от экономики уронили с тринадцати условных единиц до девяти, а в какой-то момент и до се-ми. Тут бы сдюжить самим золотодобытчикам. А без кинороманов об их тяжелом бытии уж точно обойдутся. Словом, отказал мягко, чисто интуитивно, поскольку обычно моментально чую — с каким человеком можно общаться впредь, а кто, по идеологии Фаскудинова, закон-ченный вижубуй. Отказал вижубую и понял — привиделось Свиблову, будто я ему, едва знакомому, некоторым образом мщу. Ему, живому классику. Да как я посмел! Признаю и каюсь: гормона пиетета к местным классикам психика пока не выработала. Редко осчастлив-ливают крепкими книгами, а таких, без которых жизнь-тоска, пока не видел, не имел чести. Или мне показалось, будто ему показалось?
…Перебираю книги, укладываю в коробки… Оп-па-а, известный килограммовый том Свиблова, о котором, повторю, Лариоша только слышал, но в руках до этого не держал, «Средняя полоса» называется. Полистал, вчитался. Но лишь чуть-чуть. Скорочтением всего-то полсотни страниц. Уперся в скрупулезное — я тотчас оценил его как маниакальное — описание орального секса. С трудом сжевал семистраничное описание собственных юноше-ских переживаний автора. Может, и не юношеских, а вполне себе и взрослых. Следующую, восьмую, на выходе из орального секса жевал-жевал, но, чую, проглотить не смогу. Более того, позывы таковы, что и первые семь просятся назад. Между прочим, книга издана в Москве, в серьезном издательстве. Но что значит «в серьезном»? О чем серьезном в начале сумасшедших девяностых можно говорить? «Капусту» на издательском поле рубили все ко-му не лень, порой люди весьма далекие от литературы. Хорошо еще, если удалось заполучить в редакторы умную еврейку. Нет, не вижу ее, не угадывается с самых первых страниц этого камлания даже участие умной еврейки. Представляете, даже рафинированной еврейки там нет. Элементарные грамматические ошибки, смысловые и фактические нестыковки и много еще всяких «не». Выходит, парень из Средней полосы ничтоже сумняшеся насыпал взятых у буржуев под реализацию крупного творческого проекта денег в протянутую издателем шап-ку, и тот саркастически хмыкнул: «А почему бы и нет». С досадой закрываю увесистый том и тут обнаруживаю на титуле дарственную надпись: «Моей любимой, единственной, очаро-вательной Сеаточке. Вот тоже были времена…» Подпись. Расшифровка подписи с инициа-лами. Дата. Меня тотчас будто током шибануло, едва не навернулся со стремянки. В голове гудит наковальня, по которой бухают здоровенные мужики двухпудовыми молотами и в придачу фоном блеют встревоженные овцы, как в концептуальном альбоме Pink Floyd. Даже Ч, сидевшая на нижней балясине и в качестве однотонного шумового фона моловшая о жен-ских секретах, переменчивости в любви и об оральных литераторах — отчего то и к чему это, — от греха подальше в секунду исчезла. Да что там странная Ч! Явись сюда сама рас-комплексованная хохотушка Настя со своими плоскими шутчонками, или появись они вме-сте с Дашуткой, у коей единственный вариант разъяснения момента несправедливости — мол, до слез хочется читать Булгакова, Бунина и Набокова, в крайнем случае Евтушенко, а приходится читать бред Ларионова... Даже вместе инферналки не сумели бы вывести меня из оцепенения. Сижу, покачиваясь, на верхотуре, а в мутнеющем сознании свербит мысль: «Дорогая Сеата, ну и как прикажешь теперь Лариоше себя вести?!»
…Раздухарившись, я чуть было не зарыл в землю Прошу Калязина, да он резво свалил в Белокаменную. Едва не пострадали от меня «за Сеату» невинные и харизматичные Суббо-тин и Огольцов. Гордость Поднебесной Вэн Бо едва не огреб! На Глыбу, центрального друга детства и юности, стал катить бочку так, что, обидевшись, Плетнев теперь не выходит на связь месяцами. Между тем, оказывается, ларчик-то открывается гораздо проще! Проще ба-бушкиного сундука, сработанного деревенским умельцем из плохо строганных досок. Зна-чит, вот откуда растут ноги однажды в сердцах и опрометчиво брошенного Сеатой про-граммного: «…А ты знаешь, с кем я спАла?!» С этим дурацким враньем в ударении на пер-вом слоге слова «спала». Так вот кто питал адреналином и специфической любовью талант орального писателя! Ларчик открылся с другой стороны и другим ключом. Дарственная, ря-дом на титуле стилизованный под карандашный рисунок святого — узколицый, длинноно-сый гоголевский лик рокового брюнета. И шевелюра его — Николая Васильевича. Впрочем, начинается роман с посвящения жене. Не моей, конечно. Своей. «Моей любимой жене Клав-дии посвящаю». Начинаю анализировать и прикидывать, вспоминать даты, где я и где Сеата на момент «дарения» были. И прихожу к неутешительному выводу: «Да, вполне могли…» И меня ничуть не остановило посвящение жене на титуле.
Экспресс-анализ не помог улучшить настроения. Уговариваю себя совсем уж прими-тивно: «Все-таки классик. Хоть и местный. И потом это выбор самой Сеаты». Но чего мне стоит примиряющий диалог с самим собой… Зато постепенно отпускает оцепенение. Вроде почти справился, совладал с нервами. Но к сердечной мышце будто привесили гирю. Ну что мне сказать тебе, нарциссоидный портрет классика? Зачем ты, чудак, зачем ты, гордость Средней полосы, и Нечерноземья в придачу, посвятил книгу собственной, пусть и действи-тельно любимой, жене при столь глубоком-то проникновении в суть орального секса? Дура-лей, коли мнишь себя знатоком женской физиологии, то во всяком случае должен понимать, что единственной фраерской пустяковиной ты не оставил надежды своим любовницам — бывшим, настоящим и будущим. Пойми и прими! Рядовая легковерная читательница должна немедленно и неминуемо с первых страниц влюбиться в тебя. Иначе не случится таинства общения «один и одна». А с эдаким посвящением законной супруге и пиар-ход вышел не-удачный, и маркетинговый ход хуже некуда. Эх ты, рисованный классик…
Такие всхлипы. Ловлю себя на свеженькой мысли: мои причитания уж больно похо-дят на постыдное мщение. Обиднее всего понимать, что вдохновителем семистраничного шедеврального куска прозы — того самого — вполне могла стать Сеата. Это не лучшая моя мысль. Вернись сюда Ч, хоть на минуточку, добавь она совсем немного к тому, чем уже нагружена сердечная мышца, и я умру. И не знаю, как с этим бороться. Я еще не выработал в себе столько сил для сопротивления. Нет их у меня. Уф, слава Богу, выручили сестры Маго-меда.
Вот уж оторвы эти хазовские дочери! Мыслями я вернулся в полон. Размышляю о своем бытии. Девчонки на открытой веранде дома в каких-то восьми-десяти метрах от меня. Сложили ручонки, оперлись на перильца, забавно водят своими тощими попками туда-сюда, живенько жестикулируют ладошками, что-то доказывая или поверяя друг дружке, и рассмат-ривают, рассматривают нас с Петровичем. А то принимаются живо на родном обсуждать ко-го-то или что-то, временами хохочут, как могут позволить себе хохотать необремененные семейными хлопотами кавказские, равно как и любые другие, девчонки.
Когда-нибудь я расспрошу Сеату о книге Свиблова и его надписи. А пока жду, нахо-дясь во власти Хазова-старшего, не представляя себе, каким образом мне удастся разрулить ситуацию, чтобы выручить друга и, желательно, сохранить собственную головенку. Может, еще пригодится? Нет, штурмовать гору не готов. Это не наши дальневосточные сопки. Тут нужна альпийская подготовка и амуниция соответствующая. А по дороге бежать мне не про-канает: Абдулла все время на посту и тотчас по-добрососедски доложит. Получит от Хазова барана, накормит жену и детей и, сытый, продолжит бдеть еще усерднее.

Ноги моджахеда

…Прошло, наверно, две недели. Бездействие вымотало. Вечером в свете лампочки мелькнул Петрович, окликнул его. Собрат по несчастью шарахнулся в сторону, замахал ру-ками «чур меня», будто я весь в язвах: анамнез не выяснен, диагноз не установлен, между тем врачи ничего хорошего не обещают. Но я крепко схватил горемыку за руку и не отпус-каю.
— Слушай, Петя, ты случаем не видел тут в поселке такого мужика — полковника, а? Ты ведь вольняшка. Ну, высокий такой мужик, косая сажень в плечах, с залысинами, нос слегка повернут в сторону, нижняя губа рваная и зашита кое-как. Сергеем зовут…
— Видел… — шепотом ответил физик в отставке. — В последний раз с месяц назад. Перед твоим приездом. Его доставили сюда, потом увезли. Хозяева им сильно недовольны. С другими торговля у них шла бойкая. А тут застопорилось. И тобой недовольны, — поднял вверх палец Петрович и перешел уже на совсем едва слышный шепот. — Старший Хазов на винограднике мне тако-о-о-е сказал… Бежать тебе надо отсюда. Сегодня в ночь или утром приедет младший. Когда приезжает, значит, будет решение. Ничего хорошего для себя не жди. Вон как били того, твоего лохматого полковника: поставили в центр круга… ты бы ви-дел, как он летал от одного к другому!
— А этот… лохматый… как думаешь, далеко он отсюда?
— Думаю, недалече. Очень уж быстро успевали обернуться. Понадобится им, два-дцать минут — и уже здесь…
За воротами случилась некоторая суета, и Петрович поспешил убраться в свое прибе-жище. Теперь он обретается в яме ниже цокольного этажа. Наверно, там ему спокойнее. И не жарко. Суета наверху стихла. Мучаясь в ночи, перекладывая начиненную металлом ногу из одного положения в другое, беспрестанно ворочаясь на топчане, категорически не могу уснуть. В окне моей комнаты, глядя через приямок, ничего не могу рассмотреть. А в орга-низме — гибельно чую — нарастает раздражение, толкающее к немедленному действию. Поднялся, скрипнув навесами двери из старого давно рассохшегося дерева, вышел во двор. По дороге за воротами некоторое движение. Может, военные. А может, местная милиция от-лавливает такого же, как я, незадачливого бедолагу. Временами свет фар упирается в ворота, и часть его брызг проникают во двор. Видно, что на столе под навесом все прибрано, сто-лешница покрыта свежей домотканой скатертью. Свежесть выдают прямые линии от глаже-ния и укладывания в стопку постиранного и прожаренного утюгом белья. Девчонки у Хазо-ва старательные, посуду на ночь не оставят. Ни ложки грязной, ни тарелки: «четырехтысяче-летняя культура». Телезвезде Сеатке бы под их начало на стажировку по домашнему хозяй-ству. Или той же Миле. Неряхи одного ряда.
Всё стихло. И тут меня будто кто за руку дернул. Обычное волнение перед приходом Ч. Она меня здесь, в поселке почти не доставала. Так, всего три-пять раз на дню. Про Сеату меньше. Больше про Ольгу да куликанское житье-бытье. Но в волнение приводит неизменно и неслабо. Вот и сейчас присела на скамейку под навесом. Облизывает языком губы. Жарко даже за полночь. Стали разговаривать. Поделился соображениями о том, о чем передумал тысячу раз: буду забирать Ольгу и Степана окончательно. Выберусь отсюда и дам телеграм-му прямо из Кисловодска или Минвод, чтобы Ольча собирала барахлишко. Все очевиднее мне, что без Степашки жить дальше не смогу. «Разберемся», — говорит Ч словами охотоведа Ивана Ряжских и разведчика Леднева. Ч провоцирует насчет куликанских ухажеров. Но я в Ольге уверен. Знаю: она терпеливо ждет моего решения. Настоящая эвенкийка. Верная и честная. Как же я прежде этого не рассмотрел? Надо выбираться отсюда немедля и прини-мать главные решения. Я сложил ладони в орало и несколько раз в полгорла позвал: «Се-ерёо-га-а-а. Се-ерё-о-о-г-а-а». И еще пару раз на два тона выше: «Се-ерр-ге-эй! Фа-ску-у-уди-иы-н-а-а-в! Па-ску-у-у-да-а!» Прислушался. Показалось, кто-то ответил гулко и столь же про-тяжно. Поставил на ветерок правое ухо, оно слышит лучше. Затем левое — оно слышит ху-же. Это результат одного из горячих приветов на спаррингах от Димы Коровина, олимпий-ского нечемпиона, ярко выраженного правши. В голове гул от дурного крика, но толку ни на йоту. Зато оживление в доме. На веранду вывалили хазовские мальчишки. Один продол-жает одеваться на ходу, двое прикинуты вполне, самый высокий надевает кожаные перчат-ки. Будут бить. «Самоутверждаться», говоря словами Хазова-старшего. Оглядываюсь, кого бы позвать в помощь. Позвал кетмень с кривой ручкой, оставленный у ивняковой ограды, за которой посадки рядовой и для наших мест огородины. Окружают. Тренированные. Вместо слов «добрый вечер, дядечка» высокий махнул пару раз кулачишкой — ушло выше головы, успеваю сделать нырок. «Ну, что, землячки, вашу мать, поприветствовать вас тем же обра-зом, что ли?!» За спинами нападающих вижу, как заволновался Диоген. Натянул кожаный поводок, в тревоге наблюдает. Знай о предстоящей рубке, непременно освободил бы. По-мощь мне сейчас не помешает. Тот из братьев, что ниже, но плотнее, пробрался мне за спину, и я понял, что подростки стального Лариошу да без костылей сейчас разделают под орех. Возможно, такова установка приехавшего дядюшки, если он обретается в доме. Работают будто на охоте волчьей стаей — молча, и каждый знает свою роль назубок. И тут случилось неожиданное: пока я соображаю, кого урыть кетменем первым, кого меньше жалко, Дин в прыжке уже оседлал длинного и яростно рвет его кожаную куртку. Другой запаниковал и бросился бежать. А того нахала, что сзади, я достал кетменем, воткнув рабочую часть пацану в бедро. Ковыляя и припадая на раненую ногу, хлопчик стал пробираться задами в дом. Я понял — за ружьем или автоматом. Надо рвать отсюда! Сбегаю вниз, бужу Петровича и за руку выволакиваю наверх.
— Всё, Петрович, если орехов нажрался до рвоты, то расклад такой: или сейчас, или никогда! Не подыхать же здесь, без славы и могилы.
— Вот они где... — Петя сделал характерное движение рукой. — …те орехи. — Затем быстро сориентировал меня: выходило, в ворота нам никак нельзя, там пацан с ружьем уже ждет. И Петя повел меня в другой угол усадьбы. За домом перемахиваем забор, который здесь ниже, и я больно падаю на раненую ногу. Вроде даже отломал остаток отпиленной илизаровской спицы. Всплакнуть и повыть от адской боли не дают: Диоген в ту же секунду свалился мне на голову. Как он умудрился перемахнуть высоченную преграду разом — за-гадка. Но ребусы решать некогда. Абдулла на месте. Дремлет. Это хорошо.
— К морю! — на бегу сориентировался Петя, и я понимаю, что не так уж он и забит и приопущен Хазовыми, как казалось. Распрямился, смешно работает руками и резво бежит. Надолго ли этого легкоатлета хватит? Не похоже, что надолго. К морю так к морю. Ему вид-ней. Раз уж тут есть то море. Бежим, будто у берега яхта с алыми парусами и Грэй извелся весь, ожидая меня и возлюбленную свою Ассоль. Ветерок гоняет предутренний туман, и в разрывах видны редкие огоньки поселка. Не очень-то они здесь жалуют ночное освещение.
…Кажется, доползли до моря. Ухо едва улавливает шум ленивого прибоя. Ни ветерка. Откуда шум? Туман… и этот шум. Прямо-таки сюрреализм. С Петровичем сюр становится заземленным. Он упал рядом, судорожно хватает воздух широко открытым ртом и рукой призывает к отдыху. Снова слышу легкий шорох накатывающей волны. Но воды не видно. И тут позади резкий звук ружейного выстрела. Следом автоматная очередь. Затем еще вы-стрел из гладкого ствола. Еще очередь. Бухнула ручная граната. Еще несколько коротких очередей. Еще граната. Совсем рядом ударили по песку пули. Следом прогрохотала автомат-ная очередь. Хочется немедленно зарыться в песок с головой, но рыть нечем. Звук движуще-гося бэтээра. Стихло. Слышно бранное слово. Снова звук движущегося бэтээра, но теперь с нагрузкой на развороте. Опять стрельба. Снова куда-то несется по улице поселка бэтээр. Там горячо. Дин рядом. Насторожился, уши торчком, вскакивает, падает рядом, жадно вслушива-ется и ничего не понимает. Вскакивает снова. Будто соскучился по активному действию. Похоже, ему гораздо веселее именно сейчас, чем без дела изнывать от жары у студеного ключа.
Между тем физик Петя все никак не может отдышаться, держит за рукав, мол, не оставь меня здесь одного, и это постепенно начинает раздражать. Не знаю, что и делать. Если это войсковая операция, то нам следовало бы — даже и с риском попасть под шальную пулю — вернуться к дому Хазовых. Беру Петровича за руку, веду его, временами даже волочу это-го горемыку по песку, и кое-как возвращаемся к исходному. Оказывается, море всего в ки-лометре от места нашего заточения. Петя совсем уже выбился из сил. Предлагаю ему остать-ся в кювете и переждать до рассвета или до момента, когда окликну. Ждать в одиночестве Петрович не согласен, смотрит на меня умоляюще. Это так же злит, как и его немощь. Воз-вращаемся с Дином к родовой усадьбе Хазовых, рядом с воротами широченные следы ма-невра бэтээра. Труп лежащего разбросав руки мальчишки. Рядом ружье и стреляные пласт-массовые гильзы. Но солдат поблизости нет. Вялотекущий бой неподалеку, дворов через пять. Вхожу в дом, в котором обретался последние недели. Любопытство. Меня ведет любо-пытство. Иду в половину, где должны быть хозяева, в руках у меня ножницы, которые при-хватил в прихожей с обувной тумбочки. Старенькая бабушка в угловой комнате одна. Похо-же, не очень-то и вменяемая: нижняя челюсть неприятно отклячена, беспрестанно промаки-вает неуправляемую слюну, стекающую на расшитую вручную ночную рубаху, ее голову болтает из стороны в сторону, будто засел в ней беспрестанно дергающий за невидимые ве-ревочки бес и обоим такое общение до смерти надоело, но выбор занятий в этой тесной ком-натке невелик. Возможно, я вижу матушку старшего из Хазовых, хозяина. Рядом другая ком-ната. Резко открываю, рискуя получить выстрел в живот или в лоб. Нашарил выключатель. Включаю. Мальчишка шарахнулся в угол, глаза его умоляют, рот перекошен страхом:
— Дядечки, пожалуйста, не стреляйте в нас, мы ничего плохого не сделали!
Третий с рваной раной лежит на ковре, брючина окровавлена, постанывает, и воевать недорослю уже не хочется. Жаль пацана, виноват-то я, да сочувствовать и объясняться неко-гда. Закрываю двери резко. Берусь за ручку третьей двери — «женская половина». Понимая, что святотатствую, однако любопытство берет верх. Вся женская половина возлежит на полу на тоненьких матрасах рядком. Все под одеялами: головы укрыты — ноги наружу. Не спят, мелко трясутся. Явно привел обитателей в еще большее волнение, пищат, визжат, их коллек-тивная реакция уже похожа на истеричный гвалт. Пересчитать не успеваю. Внутренний го-лос подсказывает: «Что-то многовато их тут». Звуки уличной суеты проникают и сюда. Обычный шум, сопровождающий подъехавший бэтээр. Выбираюсь наружу. Тотчас меня ро-няют на землю мужики в спецформе — выглядят как космонавты, оставившие капсулу спус-каемого аппарата, — огромные, неуклюже двигающиеся. В защите от головы до пят. Спец-наз. Медленно поднимаюсь, с поднятыми руками настороженно выхожу за ворота в лучах сильных фонарей бойцов из группы захвата.
— Гена, живой?! — это Леднев.
— А Серега где? — Я все еще боюсь опустить задранные выше головы руки, однако ноет выя, не сразу, но заставляю себя руки опустить.
— Твоего мента увезли на первом бэтээре, — ответил Леднев, беспрестанно крутя го-ловой, уже готовый принять новое решение и скомандовать.
— Как он?
— Небольшой косметический ремонт понадобится, морда порванная, а так ничего, сказал бы даже бодрый.
И тут меня осенило.
— Леднев, кажется, в женской половине я видел ноги моджахеда. Считать было неко-гда. Пар пять бабских ног, а среди них ноги мужика с подъеденными грибком подошвами и сбитыми ногтями пальцев. Растерялся дурачина. Как я сразу-то не сообразил! — шлепаю себя ладошкой по лбу. — Это мог быть младший Хазов. А может, и сам Магомед!
Майор сделал бойцам знак рукой, и те исчезли за входной дверью. Минута. Возвра-щаются. Старший лейтенант коротко докладывает: «Если и был, то ждать гостей не стал. Ищи его, засранца, в тумане…»
Бог с ним, с тем Хазовым. Мне его кровь ни к чему. Выхожу на дорогу и прикиды-ваю, где может находиться Петрович. Не могу сориентироваться. Сделал двадцать шагов по дороге влево, зову. Ни звука. Возвращаюсь, делаю тридцать шагов вправо. Зову. В кювете шевеление, жизнь. Человек подал голос. Я вздрогнул, но совладал с нервами. Слава богу, Петрович!
— Свобода, Петя. Скажи спасибо тем ребятам... — указываю рукой в сторону дома Хазовых, едва угадываемого в туманной пелене, так что даже и исполин орех почти не ви-ден. Но Петя в замешательстве.
— Младший Хазов минуту назад прошел в трех шагах от меня по направлению к мо-рю. Туман. Лицо страшное, белое. Вроде не заметил меня. А так бы… — Петрович сделал характерное движение рукой у горла.
Обращаюсь к Ледневу, объясняю ситуацию.
— Ну его. Пусть бегает. Сколько веревочке… Мне ребят надо вернуть. Они тут, счи-тай, на сверхурочной работе. Да и район чужой. Того и гляди наши из войск подвалят. В эдаком молоке столько дров можно наломать! По всем мировым телеканалам будут показы-вать: «Русские своих постреляли!» Тут бэтээр, там бэтээр. Чей — непонятно. Мы ведь вто-рую бригаду не предупреждали о мероприятии. По понятной причине: кругом уши. А все с оружием, и все как один психи. Словом, Багола приказал вернуть ребят живыми. Слава Все-вышнему, пока живы. А тут туман, не видно ни зги... Эй! — окликнул Леднев «космонав-тов» из спецназа. — Плотнее проверьте там… — После секундного колебания майор указал направление, в котором гипотетически мог двигаться Хазов. Ребята и проверили: трое вста-ли на дороге рядом и оттянули в туман, сколько оставалось патронов в рожках «калашей». До щелчка.
Надо грузиться и валить отсюда. Но исчез Петрович. В обрывках тумана бегаю вдоль дороги. Без толку. Пробежал по кювету. И тут его нет. Леднев занервничал: всем нам следует немедля убираться. Но без Петровича ехать нельзя. «Не могу без Пети, мужики!» Несусь в направлении, куда мог бежать Хазов. В трехстах метрах натыкаюсь на него, стонущего, ле-жащего навзничь, в глазах пустота, пули местами разорвали тело в камуфляже в лоскуты. Досталось моджахеду. Допускаю, тут без вариантов. Но еще дышит. Остатки крови хлюпают из рваных ран, однако сердце молотит почти вхолостую. Едва слышно что-то шепчет. Наклоняюсь, ухо почти касается вымаранного кровью носа, прислушиваюсь: «Холядна, би-лят…» И больше ни слова.
Багола учит своих искать боевиков по следам волочения. Следы есть. Но кто там впе-реди стонет? Диоген убегает туда, следую за ним, опасаясь оставить глаз на ветке, на плетне изгороди усадьбы, да мало ли. Пробегаю пятьдесят метров, натыкаюсь на тело Петровича. Не пойму, что такое странное на человеке надето и вымарано черной краской. Диоген суетится у ног и мешает сосредоточиться. Ах да, это же чертов мой жилет с карманами, полностью пропитан кровью. Петровичу плоховато, но шанс есть. Да хоть и не было б его. Надо забрать мужика, подремонтировать и вернуть семье. Теперь это мой долг, поскольку именно я совра-тил его к действию: сидел бы у себя в яме и сколь живее был бы. Если б вспомнили о нем.
— Зачем тебе, Петрович, этот чертов жилет?! Деньги, говоришь… Вынырнув из тем-ноты, крутится у ног Диоген. Возвращаюсь к Хазову: как он там, требуется ли еще помощь? Нахожу в тумане не сразу. Помог Диоген. Помощь не требуется. Метнулся назад к Петрови-чу. Господи! Да кто ж его так?! Горло перерезано, будто свежевали барана. Кровь выгнало в момент. И жилета на Петрухе уже нет. Всего одна минута. Вот это работа! Мне жутко. Огля-дываюсь по сторонам, боясь, что из молока выскочит Люцифер и в секунду проделает со мной тот же фокус. Кажется, даже пса на минуту взяла оторопь. Принюхался, сосредоточил-ся. Куда бежать?! Не могу сориентироваться.
— Куда бежа-а-а-а-ть?! — ору в темноту, аж гланды наружу. Прислушался. И понесся на звук работающего двигателя. В ноге звенят илизаровские спицы. Дин впереди. Добегаю, падаю к ногам Леднева. Совсем рядом с распростертым на сухом песке у ворот мальчишкой. Разведчик мной шибко недоволен. Смотрит исподлобья, качает головой, кистью длиннопа-лой руки на уровне пояса взывает ко мне: поднимайся, парень, живей, нам всем надо отсюда рвать немедля. Я ничего не могу сообразить: столько всего за пару минут! Подходит старлей, тот самый, что шмонал в женской половине дома Хазовых. Видя, как Герой России со мной явно миндальничает, летеха, грязно матерясь в мой адрес, приказывает ребятам забросить меня на броню. Секунда — и я наверху. Больно ударяюсь о поручень. Я взвыл от боли. Дио-ген прилетел на меня. Хватаю недоросля, чтоб не ломанул отомстить «космонавтам» за бес-церемонность. Костыли мысленно оставляю раненному мной мальчишке. Жаль пацана. Жаль земляка. Не исключено, родился-то он в Благовещенске. Магомед Хазов в регионе уже два-дцать лет. С торговли урюком и орехами начинал и вон как поднялся. «И вон как его уронил Фаскудинов». Обнимаю Диогена, зарываюсь измазанными кровью пальцами в его густую шерсть. «Всё, Дин. Серега — дома». Диогена колбасит нервное, вот-вот с верхотуры сиганет на землю. Но это не зимняя охота в любимых покатях. Неделю даже и в обнимку с канистрой спирта никто ждать и искать не будет. Едва сдерживаю порыв моего пса: переживает пери-петии недавних событий, ссыкнул мне на брюки. От волнения такое с ним случается. Туман постепенно рассеивается. В его разрывах на заре видны дома, постройки, какие-то крупные литеры, может, школа либо административное здание. Бросаю прощальный взгляд на дом Хазовых и на дом суточного сторожа, что живет напротив. Абдуллы на привычном месте нет.

«Хочется яблок до слез»

Обратный путь показался короче. По горному серпантину на «Ниве» пробирались в Дагестан с предосторожностями. Арчел регулярно созванивался, переругивался с какими-то людьми. Получается, нас «вели» мимо постов. А водила бэтээра несется очертя голову. У не-го своя тактика. Леднева не вижу — он на месте пассажира, наверно, за штурмана. А так хо-чется расспросить о деталях операции. Едва ли разведчик станет со мной делиться соображе-ниями. На первый взгляд — рафинированный интеллигент. На самом деле — простой сол-дат, честно несущий свой крест на этой бесконечно грязной войне, которой, кажется, не бу-дет конца, судя по отношению учителя — старшего Хазова — к славянам. Мне не хочется педалировать эмоционально на том, каково Хазову теперь. Об этом подумаю позднее. Воз-можно, он не исключал варианта, что мной, слабейшей фигурой в опасной игре, могут по-жертвовать. А и не могу не думать. В трехстах метрах от родовой усадьбы бездыханный ле-жит его сын. И уже не встанет. А перед воротами — внук. Ну бы ее… игру, правила которой каждый волен трактовать по-своему. Сколь же бессовестно высока цена только за участие в ней!
Едем долго, тряско. Дремлю, иногда, кажется, сплю. Вздрогну, огляжусь, вздохну: вроде пока на броне. Рядом Ч. Водит ладошкой Диогену против шерсти. Тот в волнении. В памороках, стоит на минуту забыться, снится чертовщина — про нас с Сеатой. В этот раз про аборт после годичного пребывания в тайге. У нас еще не было решения. Вернулись в сентяб-ре. Она злилась на меня. И не скрывала. Ходили по городу дикие, шальные, не узнавая зна-комых, не радуясь встрече. Могли расстаться навек. Как там у нее про те дни, дай бог памя-ти…

Так хочется яблок!
В безъяблочном нашем краю
Нечасто
Алтайские яблоки продают.
Хрустит под ногами
Асфальт в тополиной листве,
Хрустящие астры
Несет молодой человек,
Хрустит по утрам
Очень юный октябрьский мороз.
И хочется яблок,
И хочется яблок до слёз.

Осенние ветры
Моей горделивой земли
Несут ароматы
Суровой и долгой зимы.
Несут ароматы
Лимонника и кедрача,
Наверно, поэтому
Так наши ветры горчат.
Срывают листву,
Обнажают коленки берез,
А хочется — яблок,
А хочется яблок до слез…

Опять дремлю. Очнувшись, убеждаюсь, что «браслет», коим меня приковал к поруч-ню Леднев, надежен, и вновь дремлю.

«Интеллигент фальшивый»

…В казарме обнимаемся с Сергеем. Не тискаем друг друга, обнялись и застыли. Фик-сирую ощущение в мозгу. Слез не скрываю. Их немного, скатываются на его плечо в старом камуфляже и теряются. Миля тут же. Возможно, Земан предупредил ее, что дело к развязке. А сумасшедшей Милиции чухнуть через всю державу — дай только подпоясаться да банку тонального крема в сумку уронить. Видеть Милю рад меньше всего. Когда я только начал работать с нею на предмет возможной продажи квартиры, это сразу превратилось в сраже-ние. Понимаю ее. Накувыркалась с мальчишками в таежном поселке. Я видел ее непрезента-бельную жилуху с удобствами во дворе. А тут наконец просторная трехкомнатная в столице, пусть и региональной. Дети в нормальную школу пошли. Были, были у Мильки истерики: «Может, все и так устроится, и выживет тот вечно проблемный Фаскудинов, а? Думаешь, не устроится? Вечно ты срываешься и безумно несешься куда глаза глядят, лишь бы из дому, лишь бы от Сеатки! Через тебя и нам с детьми покоя нет!..» Спорная сентенция. Я тогда так думал. И сейчас тоже. Словом, в тот момент удалось дожать чертову девку. Благо помогли провернуть операцию с документами знакомые. Без хозяина квартиры сделать это было не-просто. Небесплатно, конечно. Но все эти переживания далеко позади. Жалеть не о чем. Да и бессмысленно.
Жму лапу Ледневу. Тому, правда, не до наших страстей. Тащит меня через весь гарни-зон в штаб: «У генерала к тебе слово». — «Какое?» — Скоро услышишь». Шагнули мимо па-ры охранников в «брониках» и с автоматами, входим в приемную начштаба. Умный и ци-ничный Воронин здесь. Хочется ему сказать от души. Однако сдерживаюсь, поскольку не исключено, что до Леднева мое тихое слово и мольбу он все-таки донес. А как же иначе? В противном случае меня бы не нашли. Десять минут молча ждем в приемной, пока генерал разговаривает со старшими офицерами. Дверь приоткрыта. Шоу продолжается:
—…Жопу оторвет, придет на совещание. Мы его здесь отдерем, и он отвалит одухо-творенный, — распекает Багола невидимого мне офицера в недрах просторного, но отчаянно казенного, неуютного кабинета. — …Пришел на дело, валяй смело, а не рассказывай, как бабу трахал в молодости, а сейчас не можешь… Схему бандитов составили, численность определили, к концу года итог — столько-то убили. А они все опять на месте. Кого мочили, спрашивается?! — негодует генерал. — …Тебе, полковник, поручили секретную спецопера-цию разработать, ни с кем не делись. Ходи, сам с собой разговаривай. Молча…
Мое настроение и без того на пике. Между тем свойство Баголы мобилизовать — как анаболик. Именно на эйфории покидают комнату для совещаний боевые офицеры: мордяки красные, утираются платками, будто из бани вышли, готовые тотчас ломануть к чепку за квасом. Входим.
— А-а, старшина второй статьи запаса… — тянет Багола руку, и я хватаю ее обеими пятипальпами, восторженно трясу, говорю какие-то не очень, наверно, уместные слова бла-годарности. И Багола корни и происхождение моей глупой в этом кабинете суеты, разумеет-ся, видит, понимает, оттого недовольно морщится, разглядывая меня. — Ну, того матерого пса, волка, ты мне торчишь, старшина… — И тут же, без перехода, — Ледневу: — А чип у корреспондента медики вынули? — Но майор замешкал с ответом. Тотчас замечаю на фи-зиономии начштаба моментальную смену настроения, теперь уже генерал смотрит на подчи-ненного как на предателя. — …Нет?! Да ты, майор, вижу, боевого генерала со свету сжить хочешь! — бьет копытом Багола. — Интеллигент фальшивый! — Леднев толкает меня к две-ри, я мнусь, майор толкает совсем уже грубо. — Здесь война или кто?! — возопил начштаба. — Сейчас же бери штык-нож и выковыривай ему эту штуковину. Хошь без анестезии, хошь налей ему стакан. Он через час сядет в поезд и адье в свой Хабаровск… Не е…т! Хоть всю жопу развороти, а чип вернуть фээсбэшникам. Ему цена… дороже двух бэтээров будет — штатовская разработка, героическая внешняя агентура у пиндосов разработку сп…дила! Нашей с тобой зарплаты за три года командировки на войну не хватит… — Последнее слы-шу, уже выходя из кабинета.
В приемной тесно. Воронин язвенно, желчно глядит исподлобья, издевательски ух-мыляется и офицер, ожидающий своей очереди к «раздаче слонов» в кабинете Баголы. Нерв-но чешу ноющую, кое-как собранную благовещенскими травматологами в целое коленку. Прикидываю. Получается, Леднев повел меня к генералу, чтобы уже тот сказал, что надо вернуть вшитый мне в правую булку чип. А ведь со мной за столом у Хазова чуть было нервный криз не случился — боялся, что от чачи да коньяка с плавающими скорлупками ореха подохну. Блин! Сколько же дарового классного напитка можно было выдуть за две не-дели! Впрочем, последние дней пять хазовские озорные девчонки перестали мне его подно-сить.
Ну а Леднев… вот кто истинный интеллигент! Посудите сами. Я, к примеру, умею грамотно и нахально говорить в объектив видеокамеры. Почти без ошибок пишу тексты. Обладаю неплохой памятью. По крайней мере, способен же был запомнить на десятилетия имена главных героев Желтугинской республики, в какую цену ходили золото, товары и продукты на свободном прииске, насколько менялась цена за штоф хлебной. И еще много- много чего. К тому же и по формальному признаку я интеллигент во втором поколении. Не по батюшке, конечно, том еще богодуле. По матушке — экономисту и бухгалтеру в третьем поколении. Однако, доведись мне оказаться на месте Баголы, в предлагаемых обстоятель-ствах отходил бы Леднева и любого другого офицера на его месте с не меньшей экспрессией, чем это сделал легендарный генерал. Поскольку интеллигентность Леднева — факт, а моя требует серьезного исследования и затем подтверждения.