Он был невысок, худощав. Коротко постриженные с проседью волосы открывали высокие залысины. Длинные усы, бородка клинышком, породистые черты лица. И тем большим контрастом на этом благородном лице бросалась в глаза болезненная бледность и взгляд, который был полон какой-то старческой усталости и…безнадежности что ли. Ольжена мельком заглянувшая в комнату, скользнула взглядом по посетителю, и почти вышла, как вдруг замерла, обернулась. Глаза ее сделались большие-большие, даже рот приоткрылся. Придя в себя, она руками показала над головой корону. Вообще у нее больше получился олень, чем корона, но я ее понял. Я кивнул и моя ненаглядная, затаенно выдохнув, вышла. Гость не видел всего этого, ибо сидел в кресле, сгорбившись и, комкая в руках белоснежный платок, рассказывал о том, зачем он ко мне пришел:
- Сеньор, простите меня, но я могу выйти безоружным против самого свирепого быка из стада нашего почтенно дожа. Я участвовал в трех войнах, которые вела наша Сиэлле, и всегда открыто смотрел смерти в лицо, но сейчас я сломлен и раздавлен. Раздавлен и сломлен, как оливковая ветвь. Три моих жены, три моих красавицы погублены черным колдовством! Одна за одной, сеньор! А я ничего не могу поделать! Что я могу поделать против maleficarum?
- А почему Вы думаете, что имела место черная магия? – уточнил я.
- О сеньор! – посетитель взмахнул руками: - когда три красивых, здоровых и молодых девушки, как одна в одночасье превращаются в изможденных старух и умирают в страшных мучениях, то, что это может быть?! О, моя мудрая Адэлина! О, прекрасная Донсия! О, моя ненаглядная, Летисия!
- Вы были женаты на всех трех сразу?
- Сеньор, Вы забываетесь! – посетитель вскочил, схватившись за кинжал на поясе. От порывистости жеста бледность, делавшая его смуглое лицо похожей на посмертную маску, еще более усилилась, его качнуло, но он, взявшись за спинку кресла, устоял, справился с минутной слабостью тела и гневно продолжил: - Или насмехаетесь надо мной и моим горем!
Я дал чувствительного пинка своей гордыне, поднялся и изобразил лицом самое глубочайшее раскаяние:
- Прошу меня великодушнейше извинить, о, благородный дук’уэ, - проговорил я: - Если мои слова хоть чем-то задели Вашу гордость и, тем паче, оскорбили вашу память и скорбь по безвременно почившим женам. Поверьте, ничего подобного я даже в мыслях не держал! Я лишь не совсем понял из Ваших слов и потому уточнил.
Гость еще раз сверкнул глазами, но до ответа все же снизошел:
- Сеньор, я верный сын матери нашей церкви и потому никоим образом не мог осквернить себя грехом многоженства. Адэлина, моя первая жена умерла четыре года тому назад. Я носил траур по ней, даже когда падре Жиакомо наложил на меня суровую епитимью. Целых два года, я не смотрел на других женщин. Пока, однажды весной, на утреннем молебне не встретил Донсию.
Она была так юна, так чиста и невинна, что лед скорби растаял в моем сердце при одном взгляде на нее. Я влюбился с первого взгляда, как мальчишка! И она ответила мне взаимностью. Я был на седьмом небе от счастья! Как прекрасна она была в белом подвенечном платье! Как светились ее глаза от счастья, и как дрожал ее голос от волнения, когда у алтаря она произнесла «Да»! И можете представить себе мое горе, когда всего через пару мгновений, там же, у алтаря она умерла на моих руках в жестоких муках?! От страшного потрясения и горя я слег. Sanadorez даже начали беспокоиться о моем рассудке, ибо я бредил наяву. Я всюду видел мою Донсию, она сидела подле моей кровати в свадебном наряде, или стояла у открытого окна, как часто любила делать, пока была жива. Я разговаривал с ней, спрашивал, как она тут очутилась, но она молчала и лишь печально-печально улыбалась. И кроме этого я мало что помню.
Отец Жиакомо говорит, что по его настоянию послушница монастыря Святой Елены. Летисия провела, ухаживая за мной, почти потерявшим рассудок, более полугода. Она читала мне длинные романы, вывозила в кресле на террасу замка в погожие дни. Когда sanadorez сказали, что мне можно ходить, я с ее помощью спускался в сад и там мы гуляли дни напролет. Она стойко переносила мою физическую немощь и случавшееся помрачение рассудка. И почти два годя спустя, когда здоровье мое перестало вызывать опасения у sanadorez, я признался Литисии в моих чувствах к ней. Но она не выказала радости от моего признания. Я спросил ее: «Почему Вы так грустны, любовь моя?» И она ответила: «Сеньор да Вальентас…Кора…я так же давно и беззаветно люблю вас, но между нами навечно будет это» И она показала мне на свои монашеские одежды. Я воскликнул: «Если я добьюсь чтобы Ваш постриг был отменен без малейших баниций, ответите ли Вы согласием?» И она сказала: «Да» Я потратил почти все свое состояние, использовал все свои связи. Даже те, которые после смерти приведут меня в адское пекло, но я добился того, чтобы Летисия вернулась в мирскую жизнь и засияла в ней подобно чудесному бриллианту!
Гость замолчал, судорожно сжимая платок и глядя в горящий камин. Я дал ему время справиться со своими чувствами. Сжав губы, он выдохнул и продолжил дрогнувшим голосом:
- А месяц назад, когда герольды объявили о нашей помолвке…- посетитель стиснул платок в кулаках и прижал к глазам: - Летисия умерла. Точно так же, как Аделина и Донсия до того.
Он отнял платок и взглянул на меня:
- Что это, если не maleficarum?!
Я выдержал паузу. Потер бровь, зачем-то переложил перо с места на место. Поставил локти на стол, сцепил пальцы и оперся о них подбородком:
- Это может быть что угодно, сеньор да Вальентас.
Гость поморщился:
- Кора, просто Кора.
Я кивнул:
- Кора, - я сделал положенное ударение на последнем слоге: - То, что произошло с Вами, может оказаться родовым проклятием, редким заболеванием, просто роковым стечением обстоятельств. А вовсе не ведьминой ворожбой или черной магией.
- Родовым проклятием?! Тогда почему оно коснулось только меня?!
- Хм, - я развел ладонями: - это лучше спросить у ваших родичей. Ибо проклятия, передаваемые по наследству, могут быть очень и очень причудливыми и изощренными.
- Я бы знал, - подумав, ответил гость: - Поверьте, знал бы.
- Тогда надо разбираться на месте, - я пожал плечами.
- Так Вы поможете мне?! – да Вальентас вскочил.
- Вон тот ящик, - я подбородком указал на не самый маленький сундук, в котором хранилась разная дребедень ; от почти полного комплекта латной брони, до мешочка с перетертыми в пыль алмазами: - когда я найду причину, должен быть заполнен золотыми монетами доверху.
Гость даже не взглянул на сундук:
- Согласен!
Я прокашлялся:
- Вы уверены? – если честно, я надеялся, что он откажется от помощи за такую цену, но, как оказалось, ошибся. Ибо дук‘уэ Кора да Вальентас воскликнул:
- За то, чтобы покарать убийцу, я готов заплатить любую цену!
- Тогда – по рукам!: - скрепя сердце ответил я, поднялся и протянул гостю ладонь. Рукопожатие его, вопреки болезненному виду, было сильным и крепким.
Когда фешский дук’уэ покинул мое жилище, я спустился на второй этаж и нашел там Ольжену
- А чего ты мне оленя показывала? – прикинувшись дурачком, спросил я.
Ольжена нахмурилась, не понимая о чем я. Я повторил ее жест.
- Это не олень! – уперла руки в бока моя ненаглядная.
- А что? – я сделал удивленные глаза.
- Корона, - сверкнула она глазами: - Вот сейчас как получишь!
- А причем тут корона?
- Как зовут короля Феша? – Ольжена подошла и постучала пальцем по моему лбу.
- Диеро да-Сагаз-де-Вальентас,- не особо задумавшись, ответил я. И до меня дошло: - Вот оно что! Двоюродный брат короля!
- Умныыыый! – покачала головой Ольжена и вытолкала меня прочь: - Не мешайся под ногами!
Не люблю я Феш. Как-то, будучи еще студентом, я начитался исторических хроник и записей разных путешественников и захотел своими глазами увидеть величественные дворцы Сиэлле – столицы Феша. Вот только сбежал оттуда через полдня. Ибо про прихоти судьбы и недосмотру городской стражи я заблудился в извилистых улочках и неожиданно для себя попал в нижний город, в кварталы мастеровых и бедняков. Голод, разруха, жуткая антисанитария и сопутствующие ей болезни - вот что я увидел в Феше. И не дворцы знати и мощеная площадь перед королевским дворцом, а продуваемые всеми ветрами и насквозь прогнившие лачуги бедняков, стали для меня символом Сиэлле. И пахла она для меня не ароматом дорогих духов и изысканных яств, а страшной вонью, переполненных сточных канав и целых рек дерьма, текущих в иных местах по улицам нижнего города. И не напомаженные жеманные лица красавиц мне вспоминаются при слове «Феш», а жуткий оскал на лице нищенки, умершей в сидячей позе на мостовой и избегаемой всеми, кроме ее ребенка прижавшегося к руке матери и глазами волчонка зыркавшего на всех проходящих мимо.
Будь на то моя воля, я спалил бы Феш, выжег бы весь остров, чтобы пламя очистило его, а потом лет на сто погрузил бы в океан, чтобы вода смыла даже саму память о том, что здесь происходило.
Я закутал в плащ ребенка. Он настолько ослаб, что почти не сопротивлялся. На грязной и вонючей улице было полно народа, но никто даже не посмотрел в мою сторону. Наоборот, все отвернулись, чтобы не дай бог не увидеть что-то, что им видеть не полагалось. Я сжал зубы и, открыв портал, перенесся в Мериабар. Там сдал ребенка в первый же королевский приют для сирот. Да, я знаю, что оттуда у выросших детей была только одна дорога – в армию: мальчикам в солдаты, девочкам в шлюхи, но в приюте детей хотя бы мыли раз в неделю, одевали во все чистое и кормили дважды в день.
В столице Феша был факультет Академии, и мне, как бывшему студенту, дозволялось пользоваться точкой телепорта моей альма-матер. Я долго искал ее координаты в справочнике, трижды перелистал его весь, но глаза упрямо отказывались выискивать их среди прочей мешанины букв и цифр. Я разозлился на себя, но это не помогло. Тогда я позвал Ольжену и попросил ее. Стоит ли удивляться, что ей это удалось с первого взгляда.
- Ты ведь не хочешь туда идти, - девушка закрыла книгу и обняла меня.
- Предчувствие дурное, - поделился я своими сомнениями.
- Зачем согласился тогда? – не поднимая взгляда, спросила Ольжена.
- Кто ж знал, что он целый сундук золота отвалит не задумавшись?! – воскликнул я.
- Он и десять отвалит и не почешется, - философски заметила моя ненаглядная: - Дело ведь не в золоте. Он на самом деле нуждается в твоей помощи, и ты это знаешь.
Ну, что мне оставалось, кроме как согласиться?! После этого разговора я взял себя в руки, сел за рабочий стол и остаток дня посвятил тому, что тщательно все продумал, даже на бумаге расписал и собрался. А утром на свежую голову отправился в Феш.
Одним из несомненных преимуществ телепортации в Академию было то, что телепортирующийся не тратил ни капли силы на это – все на себя брал Совет. И огромным плюсом этого способа – возможность прихватить с собой багаж нехилых размеров. Я, например, взял тот сундук, который дук’уэ Кора да Вальентас поклялся наполнить золотыми монетами.
Вчера я его освободил от того барахла, что пылилось в нем. Заодно нашел одну давно потерянную вещь. А затем сложил все, что могло мне понадобиться в этом предприятии. И сейчас в нем болталась одна, очень нужная, длинная, прочная и очень умная цепь, мешочек с двенадцатью камнями самого невзрачного вида, потертая инкунабула, отрытая мною в одной богом забытой книжной лавке и содержавшая множество практических сведений по борьбе с нечистой силой. Автор книги представлялся как охотник на ведьм, по старости лет и инвалидности отошедший от дел, но простой анализ текста показывал, что он попросту разжился отрывками настоящей серьезной книги, дополнил недостающие места своими фантазиями и выдал за чистую монету. И потому многое из написанного в ней было полнейшим бредом, но некоторые моменты заслуживали внимательного изучения и могли пригодиться. Кроме этого в сундуке болтались еще несколько необязательных, но желательных предметов. Палка с веревкой, например, прекрасно заменявшая кляп, а будучи еще покрыта вырезанными заклинаниями, делавшая невозможным произнесение почти всех языковых заклятий. Ну и так – по мелочи.
Портал, как ему и полагалось в уважающем себя учреждении, выбросил меня в телепортационном зале Академии. Сунув, слегка ошалевшим при виде меня ученикам, занятым обслуживанием портала, заслуженный золотой, я со скрипом протащил по мозаичному полу сундук. Однако, перед тем как выйти, я шепнул пару слов и медленно проведя ладонью вокруг, укутал себя в «Ауру» - средненькое защитное заклинание, отлично справлявшееся со всевозможными поношениями и проклятиями. Особого вреда они, конечно, не нанесли бы, но жутко не хотелось потом разбираться со всей «мишурой» которой тебя могли обвешать в Феше по самые уши просто за то, что ты по неосторожности наступил кому-то на ногу в толпе. И убедившись, что заклинание закрепилось, вышел на улицу.
Прямо передо мной высился дворцовый холм, голый как лысина последнего бродяги и увенчанный многобашенным, казавшимся тяжеловесным и массивным даже отсюда, замком – резиденцией короля Диеро де Сагаз да Вальентас по прозвищу Черный Лис. А на равнине вокруг раскинулась Сиэлле – столица Феша. И все вокруг было разных оттенков желтого: от охряной, на грани с красным, почвы королевского холма до яркого-яркого солнца. И все остальные цвета: лазурь неба, кое-где пробивавшаяся зелень деревьев – просто растворялись в этом болезненно-желтушном окружении. Я тихо выругался.
На острове вот уже почти полтора века, то затухая, то вспыхивая вновь, не прекращались клановые войны. А поскольку, согласно эдикту короля Санто Лучезарного, дедушки нынешнего короля, все дворянские фамилии должны были перенести свои поместья в пределы столицы, причем не указывалось в каком виде, то главы семей, ничтоже сумняшеся, возвели в столице подобия своих родовых замков. Его величество, правда, вовремя спохватился и издал указ регламентировавший высоту стен и наличие разного рода укреплений. Но все равно – зрелище получилось фееричное. Четырнадцать замков окружавших Королевский холм, были окопаны рвами заполненными водой из протекавшего по городу потока, сильно обмелевшего после этого и ставшего несудоходным. Въезд в каждый замок был оборудован подъемным мостом.
Я кликнул вертлявую личность, ошивавшуюся неподалеку, вытащил из кармана заранее припасенный медяк, и кинул ей со словами:
- Дворец Кора да Вальентас.
Личность выказала хорошее знание чужого ей языка и часто закивала головой. Я кинул ей еще один медяк и указал на сундук. Вообще-то при виде этого, истощавшего до состояния мумии, подобия человека я усомнился, что оно сможет хотя бы сдвинуть эту тяжесть. Но личность лихо взвалила немаленький и обитый железными полосами ящик себе на закорки и, удерживая его одной рукой, второй махнула мне и заковыляла куда-то направо. Я на всякий случай повесил на спину личности заклятье долженствовавшее запутать ей ноги, если она вдруг решит украсть мой сундук. Однако личность бодро шкандыбала по улице, припадая на одну ногу, и явных попыток к бегству не предпринимала, наоборот, даже пару раз останавливалась, поджидая меня. Мы обогнули королевский холм и, перед одним из замков мой колченогий носильщик остановился и бережно поставил сундук на мостовую. Уперся руками в поясницу и, с хрустом выпрямившись, указал немытой рукой:
- Вот дом этого gonzo!
Я немало удивился, переведя то, как назвали моего нанимателя. Несмотря на болезненный вид и пошатнувшееся здоровье дук’уэ Кора да Вальентас на малохольного никак не походил. Расценив мою заминку на свой лад, личность улыбнулась, как ей показалось весьма понимающе, и проскрипела:
- Сеньор не желает развлечься? Девочки? Мальчики? – однако, увидев какое выражение нарисовалось на моем лице, личность предпочла ретироваться, причем, сделала это с такой скоростью, что в воздухе рядом со мной осталось только ее призрачное изображение, сотканное пылью и насекомыми паразитами. Изображение унесло легким ветром, а я перешел по мосту через ров и постучал в узенькую калитку в массивных воротах. В спину мне прилетело злобно шипящее проклятие, но едва коснувшись «Ауры» отлетело обратно к пославшему.
Стучать пришлось долго. Очень долго. Настолько долго, что я уже почти развернулся и пошел обратно к зданию Академии. Однако за калиткой послышалось шевеление и, в приоткрывшееся смотровое окошко выглянул чей-то очень выдающийся нос. Нос был шикарен, картофелеподобен, сизо-лилов, ноздреват и имел столь шикарные кустистые заросли в ноздрях, что не всякие лоцманы в модуйских портах могли бы похвастаться бакенбардами подобной шикарности.
- Кого еще несет?! – раздался откуда-то ниже носа пропитый голос.
Если честно я опешил. Ну, привык я к тому, что, если меня зовут куда-то, то потом очень ждут, поминутно ходят к окну, выглядывая: не появился ли я на горизонте. И вот обладатель столь великолепного и примечательного носа указал мне на мое истинное место во Вселенной! Я беззлобно посмеялся над собой и представился:
- Фреки Вотанскир.
- Какой еще Фэки Ботанбир?! – недовольно воскликнул привратник.
- Варго, - послышался еще один голос: - ты опять пьян!
- Но, преподобный! – нос исчез из окошка: - На улице такой собачий холод!
Я удивленно заозирался. В Феше царила ранняя осень. Тепло светило солнышко, вездесущие воробьи весело чирикали, прыгая по мостовой и выискивая там что-то съедобное. Какая-то назойливая муха пронеслась мимо меня, намереваясь пролететь во все еще открытое смотровое окошко. Но, подлетев ближе, по какой-то причине передумала и, взяв разгон ужужжала куда-то вверх. Воробьи стартовали следом за ней.
- Простите нас, сеньор Вотанскир, - отвлек меня от созерцания этой пасторальной картинки голос, что отчитывал Варго за злоупотребление спиртным: - Мы давно ждем Вас.
Я повернул голову. Говоривший был высок, широкоскул и, что меня особенно удивило в этом краю кареглазых брюнетов – голубоглаз и беловолос. Шерстяная черная ряса висела на его широких плечах подобно плащу на вешалке ибо, надо полагать, как истинный верующий, да еще и из ордена Смиренных, говоривший все свое время посвящал молитве и постам. Лишь в глазах горело пламя то ли веры, то ли голода. Впрочем, в этом я, пойдя на поводу у своего сарказма, оказался не прав и, все, что произошло потом, заставило меня изменить мое мнение.
- Отец Жиакомо, - сложив руки с черными четками, чуть поклонился голубоглазый блондин.
- Фреки Вотанскир, - на автомате брякнул я.
- Прошу Вас, войдите, - монах посторонился и с поклоном указал в открытую калитку. Я шагнул в нее и будто перенесся из теплого, солнечного сентября в промозглый, холодный и неуютный ноябрь: за воротами царил жуткий, сырой и проникающий до самых костей холод. Мимо, сопя от натуги, двое дворовых пронесли мой сундук.
- Я бы здесь тоже пил бы не просыхая, - буркнул я, взглянув на задремавшего на скамейке поодаль от ворот, привратника. Руки его покоились на толстых, закрытых поножами ляжках, голова бессильно свесилась, отчего тарелкоподобный шлем съехал на бок, открывая лысину, окруженную сальными спутанными волосами
- Пагубная привычка Варго не имеет ничего общего с холодом, - мягко возразил отец Жиакомо: - Он пьян всегда. С самого детства он верно служил роду да Вальентас. Но из-за преклонных лет он уже не может нести службу в войске сеньора. Однако дук’уэ был милосерден к старому служаке и поставил его привратником. А здесь Варго все чаще стал прикладываться к пузатой бутыли с вином. Я пытаюсь беседовать с ним, в одну из минут просветления он даже пришел на исповедь. И очень долго, больше года воздерживался от пьянства. Но, когда погибла третья жена сеньора, которая в послушничестве была очень добра к Варго, а сам дук’уэ почти потерял разум от горя, Варго снова запил.
- Понятно, - протянул я.
За этой «милой» и содержательной беседой мы оказались во внутренних помещениях замка.
Когда мы вошли в огромный каминный зал, отец Жиакомо сказал:
- Дук’уэ Кора предупредил, что Вы, возможно, пребудете раньше, чем он вернется из поездки. Но, отбывая, он поручил мне оказывать Вам всяческое содействие и помощь.
Монах мне нравился. Не был излишне любезен или высокомерен. В противовес подобным ему верующим не поминал ежесекундно Спасителя или какого-нибудь святого. Внимательно слушал, наклонив голову чуть вперед и вправо, глядя собеседнику в глаза. И этот взгляд не ощущался как вызов или попытка подавить собеседника, отнюдь. Смешно, но глядя в глаза преподобного, я ощущал себя каким-то особенным что ли, уникальным. Говорил падре хоть и тихо, но внятно и ясно. И чувствовался в нем некий стержень. А пламя в глазах… может быть, все-таки и существует на самом деле этот пресловутый свет веры? И преподобный как-то его обрел? Сумев при этом избежать одержимости и фанатизма, которыми часто страдали те, кто по их словам «обрели веру».
Бывает так, что войдя в неосвещенную комнату, ты уже по эху шагов можешь понять, большая она или маленькая, заполнена чем-то или пуста. Даже в том, почти на бегу, коротком разговоре, я ощутил в преподобном Жиакомо острый, способный парадоксально мыслить ум, твердые убеждения, не навязанные кем-то, а выросшие из пережитого и осмысленного.
- Падре, - в зал, поклонившись, вошла служанка: - Вы просили напомнить.
- Ах, да! Спасибо, Луиза, - преподобный потер лоб: - Прошу меня извинить сеньор Вотанскир, но меня ждут дела приюта, а за беседой с Вами совсем о них забыл. Если Вы позволите, то Луиза проводит Вас до комнаты, которую я распорядился подготовить, и накормит завтраком.
- А нельзя ли мне посетить приют? – я был сильно заинтригован: раньше о любого рода приютах в Феше даже мыслей не было.
- Отчего же нет? – улыбнулся преподобный: - Только я, к сожалению, не смогу быть Вам провожатым в этой экскурсии.
- Ну, я мальчик взрослый, - пожал я плечами: - справлюсь и сам.
Приют оказался в нижнем городе, но к великому моему облегчению – в самом начале бедняцких кварталов. Здание приюта представляло собой довольно-таки хорошо укрепленную фортецию, способную выдержать небольшую осаду – надо полагать это было данью местной архитектурной моде. Внутри все было оборудовано с той незамысловатой простотой и аскетизмом, что можно было встретить в любом монастыре. Огромный открытый двор. В центре одноэтажное здание с двускатной крышей. А по периметру в толстенных внешних стенах самого приюта размешались комнаты.
Центральное здание, надо полагать, было или столовой или молитвенным залом. Что, как бы кощунственно это не звучало, для попавших сюда, означало едва ли не одно и то же. До мериабарских приютов с их строгими порядками и почти армейской дисциплиной этому приюту было далеко, но уже то, что насельники его были как минимум умыты, одеты и пострижены – уже было огромным достижением.
Когда привратник открыл нам калитку в воротах, дети, игравшие в просторном дворе, побросали свои занятия и бросились к нам. Я вовремя отступил и, вся волна детской любви и обожания захлестнула преподобного. Его обступили со всех сторон. Падре улыбался, глаза его сияли, он пытался выслушать каждого, приструнивал разошедшихся, какой-то малыш не в силах пробраться к падре, расплакался, и Жиакомо взял его на руки. Дети говорили все разом, пытаясь перекричать друг друга, тянули преподобного за рукава рясы, чтобы обратить на себя его внимание.
- Дети! – раздался громкий женский голос и, во двор вышла женщина столь необъятных размеров, что я даже протер глаза. Она была невысока ростом, но столь объемна, что, мне кажется, даже Гимли уважительно прицокнул бы языком. Женщина, как и преподобный, носила шерстяную рясу, да еще платок, наглухо закрывавший волосы.
- Добрый день, Каталина! – падре сдал малыша на руки женщине. Карапуз тут же обнял ее, положив голову на плечо: - Дети уже обедали?
- Да! – хором ответила малышня, опередив няньку.
- Да, преподобный, - женщина преклонила колени и поцеловала руку Жиакомо.
- Прошу меня простить, - падре, взглянув на меня, молитвенно сложил руки: - я Вас оставлю.
Я всеми телодвижениями дал понять, что все понимаю, и мы давно договорились.
Пока преподобный был занят, я облазил весь приют сверху донизу. Но мои подозрения, к счастью, не подтвердились. В обществах подобных фешскому, такие заведения, как этот приют, часто становились местами, где творились вещи вовсе ужасные и непотребные. Однако, здесь, ничего подобного я не обнаружил. В центральном здании, которое совмещало обе святые для приютских детей стороны, размещались, с одной стороны, столовая, а со второй – молельная. Просто, практично и удобно. И еще позволяло выработать необходимый рефлекс. Но это я подумал уже так – из чистого цинизма. Везде было прибрано. Мимоходом я «заглянул» в голову Каталины, разучившей с детьми строки из «Господь Вседержитель» и заулыбался, как кот объевшийся сметаны – настолько всепоглощающей волной типично женской материнской доброты меня накрыло.
Заглянув в одну из келий, расположенных вдоль стен, я застал девчушку лет восьми, сидевшую на постели и гладившую котенка. Рыжий-полосатый спал, свернувшись клубком в детских руках.
- Тук-тук! Можно войти? – спросил я.
Девочка согласно тряхнула кудряшками.
Я осторожно вошел и сел на кровать напротив нее:
- А почему ты не со всеми?
Девочка приложила палец к губам и пальчиком показала на спящего котенка.
- Тебе разрешили сидеть с котиком? – уточнил я шепотом.
Девочка кивнула.
- А что с ним?
Малышка сделала жест, как будто ее рука сломалась.
- Лапка сломана?
Снова кивок.
- Позволь? – я подставил сложенные лодочкой ладони.
Девочка долго смотрела на меня, но видимо не разглядела никакой опасности для питомца и осторожно положила рыжий клубок в мои руки. Он был довольно худ и выглядел сильно потрепанным. Раны уже затянулись коростой. А вот порванное ухо лишь добавляло лихости внешнему довольно пиратскому виду котенка. Будущая гроза крыс и мышей приоткрыл один глаз, взглянул на меня и снова закрыл его. Я переложил его на другой бок, стараясь не потревожить бережно забинтованную лапу. Набрал в грудь воздуха. Девочка, завороженно наблюдавшая за мной, невольно повторила за мной. Я наклонился и, вытянув губы трубочкой, выдохнул на котенка, одновременно проведя над больной лапой указательным пальцем. Котенок дернул ухом, резко поднял голову, затем встал на моей ладони на все четыре лапы и, широко зевнув, потянулся. А потом затряс замотанной лапой, удивленно смотря на нее. Малышка от удивления распахнула рот, а широко раскрывшиеся глаза, засияли от счастья. Я вернул ей питомца, приложил палец к своим губам и подмигнул всей правой половиной лица. Девочка часто-часто закивала.
Минут двадцать спустя я нашел преподобного в одной из комнат, за столом заваленным кучей бумаг.
- Вы не поверите, сеньор Вотанскир, сколько всего приходится делать!
- Я могу чем-то помочь? – поинтересовался я.
- Увы, есть дела, которые я обязан выполнить сам, - сокрушенно ответил отец Жиакомо.
- Тогда если вы не против, - я чуть поклонился: - я вернусь в замок.
- Я попрошу Каталину проводить Вас, - преподобный встал.
- Не стоит, - я жестом остановил его: - У нее дел не меньше, чем у Вас. Я найду дорогу.
Падре кивнул.
Остаток дня я посвятил тому, что буквально обнюхал весь замок от подвалов до самой верхотуры башен. И опять же – НИ-ЧЕ-ГО! Ни следа ни черной магии, ни ведьминой силы. Я нашел два тайника, судя по состоянию запоров, забытые хозяевами уже очень давно. Один иссохший скелет, замурованный в стену. Но хозяин его, видимо, оказался способен плюнуть на все прижизненные заморочки, переплыл Стикс, и потому жильцов замка своим присутствием не беспокоил. Нет, конечно, совсем без maleficarum не обошлось. В воздухе витала парочка родовых проклятий, переехавших сюда вместе с носителями. Но проклятия были столь древними, что почти выдохлись от времени и максимум, чем грозили, так это насморком. Да то, если долго сидеть на холодном полу.
Заодно я выбрал себе комнату в самой удаленной и защищенной части замка и попросил отнести туда сундук.
Знаете, что самое лучшее в хорошо укрепленном и подготовленном к войне замке? Не угадали. Замок такой хорош своей автономностью. Он, как сумка хорошего бродячего лекаря: все что нужно – всегда под рукой. Я нашел кузнеца и попросил его сделать мне железный столб и пришпандорить его к полу моей комнате. Перемазанный сажей повелитель горна и наковальни и бровью не поел. Уточнил размеры и кивнул, буркнув что-то про завтрашний полдень. По мановению его волосатого пальца в кузнице материализовались два не менее чумазых подмастерья. Один кинулся раздувать меха, а второй вооружился зверского вида кувалдой. Первый помощник вошел в раж, и через минуту в кузне творился настоящий ад. Я мгновенно вспотел и почти выбежал оттуда. Сбрызнув лицо водой из колодца, я вытерся отворотом рубахи и пошел в обеденную залу. По пути встретил преподобного, вернувшегося из приюта. Он выглядел уставшим, но при этом каким-то просветленным.
Мы вошли в обеденный зал и сели за стол, молниеносно накрытый слугами.
- Сегодня в приюте случилось чудо, - поделился новостью падре.
Я приосанился, собираясь отнекиваться.
- Чикита впервые заговорила. Пришла в молельный зал, встала на колени и поблагодарила Господа за исцеление ее котенка - продолжил отец Жиакомо, а я постарался незаметно выдохнуть набранный в грудь воздух. И снова посмеялся над собой. Да и в самом деле, что значит кошачья лапа в сравнении с ребенком, к которому вернулась способность говорить!
Взглянув на преподобного, я увидел, что он с улыбкой наблюдает за мной:
- Чикита по секрету сказала мне, кто вылечил ее кота, - он помолчал: - Спасибо Вам, сеньор Вотанскир.
- Фреки, - поправил я.
Падре кивнул:
- Фреки. Дом Чикиты сгорел два месяца тому назад. Спаслась только она и этот котенок. Тогда же она перестала говорить. Даже плакала беззвучно. А неделю назад бродячие собаки напали на ее питомца. Чикита кинулась спасть его и, ее саму только чудом не разорвали. Я выхватил ее и котенка из свары, но лапа несчастного была уже сломана. Я отнес его к лекарю, но тот лишь жестоко посмеялся надо мной и отказался помочь бедному животному. Пришлось справляться самим. Еще раз от себя и от Чикиты благодарю Вас.
- Было бы за что! – польщенно отмахнулся я. Вот так и живу: бывает, горы свернешь - даже спасибо не скажут. А тут за кошачью лапу – чуть ли не в святые записали.
Мы на некоторое время вернулись к еде.
- А скажите, - я вдруг вспомнил об озадачившем меня прозвище Кора да Вальентес: - за что дук‘уэ прозвали малохольным?
- Где Вы это услышали? – преподобный поставил на стол бокал с водой. Мне, как гостю, подали вино.
- Бродяга, который показал мне дорогу.
Отец Жиакомо сокрушенно покачала головой:
- Увы, мы живем в том мире, где доброта и милосердие порицаются наравне с пороком. Причем, даже теми на кого они направлены. Когда прошел год после смерти Адэлины, первой жены, сеньор решил построить приют для калек и убогих из нижнего города. Строительство стоило огромных денег, ибо сеньор желал оказать помощь многим. Если не всем. В сентябре приют открыл свои врата. А к декабрю до меня дошло ужасное известие. Оказалось, что многие бедняки умышленно калечили себя, чтобы попасть под приютский кров. Когда об этом узнал мой сеньор, гневу его не было предела. В страшной ярости он приказал всех выгнать вон, а здание отписал городскому совету. Кого смог я пристроил в монастыри и аббатства, но большая часть, оказавшись зимой без крова и пищи, погибла. Тогда и поползли слухи, что деньги на строительство приюта мой господин получил от короля. Причем сумма называлась во многие разы превышающая все мыслимые затраты на стройку и содержание приюта. Говорилось все с тем смыслом, что дескать – для виду кое-что потратил, а остальное прикарманил. Ведь прозвище «gonzo» можно перевести и как «обманщик», причем обманщик под видом или предлогом милосердия.
- А эти слухи?... – я сделал неопределенный жест рукой.
- Это все ложь! – отрезал преподобный: - На приют мой сеньор тратил свои и только свои деньги. Если бы Вы имели возможность узнать сеньора Кора ближе, то убедились бы, что он почти маниакально, болезненно честен.
- Простите мои сомнения преподобный, но в Вашем описании Кора да Вальентас выглядит как рыцарь без страха и упрека. А я таких только в сказках встречал.
- Мне нечем убедить Вас, Фреки, кроме моего слова, - падре прижал руки в груди: - Но уверяю Вас: сеньор да Вальентас именно таков, как я вам описал. Я не знаю, что тому причиной. Может быть, пережитые страдания выплавили в нем это. Может те зерна чести и благородства, что упали в его душу в детстве, когда он воспитывался в доме своего дяди, дали такие всходы. Я не знаю. Но мой господин именно таков. И, кроме того, мне доподлинно известно, что казна Его Величества уже давно пуста. И называемой суммы он, даже если бы захотел, то не смог бы выделить.
Когда гнев его поутих, сеньор Кора дал распоряжение построить на другом конце города приют для детей-сирот и поручил мне заниматься его делами. Кстати, Летисия исполняла в приюте епитимью послушницы, наложенную еще ее матерью-настоятельницей.
Мы проговорили долго. В узких окнах-бойницах отполыхал закат. Слуги принесли небольшие бревна, которые выглядели как полешки в огромном зеве камина, и разожгли в нем огонь. Как-то незаметно разговор свернул на тему церкви, религии и веры. Может быть потому, что я давно интересовался этим вопросом, но случай обсудить его с самим носителем этой веры, причем носителем умным, образованным, думающим – представился только сейчас. И то, что сказал преподобный, навсегда врезалось мне в память:
- Истинная вера – слаба и беззащитна. Я верю только потому, что верю. Это не сделка с Господом, мол, я в тебя верю, а ты мне за это – райские кущи. Это не знание. Я не знаю, есть ли Бог. Это не способ видеть мир. Мой наставник, приведший меня и благословивший на путь служения Господу, и я практически никогда и ни в чем не соглашались. И иные его поступки я до сих пор считаю жестокостью. Но его вера была такой же. Именно он открыл мне этот тихий, неяркий свет. И научил смирению. И именно этой вере я стараюсь учить сирот в приюте.
- Совместив молитвенный зал и столовую? – не удержался я.
- Назовите лучший способ? – парировал падре.
- Учить, просвещать, - начал я было загибать пальцы, но преподобный грустно рассмеялся:
- Фреки, Вы еще больший мечтатель, нежели я. Если я, допустим, завтра утром скажу хоть кому-то то, что сказал только что Вам, то к обеду уже буду факелом на Plaza del Fuego. И мои ученики будут подбрасывать в костер сухой хворост, искренне и свято полагая, что тем самым помогают спасти мою душу от скверны ереси.
- А если я окажусь доносчиком? – спросил я, но под взглядом падре почувствовал себя юнцом, от полноты чувств ляпнувшим несусветную чушь.
- Фреки, мне в должной степени известна Ваша непримиримая дружба со служителями ордена святой инквизиции, в силу которой Вы не захотите утруждать огненных братьев лишней работой.
- Но и у этих стен есть уши, - не сдавался я, немного остудив мои запылавшие уши.
- Да, есть. Одно вон в том дальнем углу. Второе ближе, но по удивительной случайности рядом с ним проходит дымоход камина и в нем очень хорошая тяга. Такая, что при разожженном камине, если здесь говорить спокойно, то там не слышно ровным счетом ничего. Фреки, я плоть от плоти этого мира, - с этими словами отец Жиакомо распахнул неприметную складку на рясе и выложил на стол чакоту – охотничий нож такой длины, что не у всякого кабана достало бы дури пойти на ее владельца: - Не стоит полагать меня наивным деревенским юношей или паче того – блаженным. Я уверен, что покуда зверь в человеке сильнее Бога, ни о каком просвещении не может идти и речи. Ибо все, что мы получим - это все более и более изуверские способы поработить тех, кто слабее. Или, что еще хуже, уничтожить несогласных.
- Вы где-то учились, падре?
- Нет. Нынешний наместник Господа нашего не одобряет излишней учености в рядах черного и белого монашества. Я изучил необходимый квадриум и писания тех столпов церкви, что одобрены Святым Синодом. Поверьте, это немалый объем. И в трудах сих я не нашел ни одного противоречия с тем, что я Вам сейчас сказал. Тот же Сафраний Селорский писал о вере, как о беззаветной любви. – преподобный рассмеялся: - И тем страннее для меня было узнать из еще незапрещенных тогда трудов Кальтина, что один из важнейших столпов нашей церкви на самом деле даже не был богословом. Он был образованным, известным, но всего лишь лекарем Саади аль-Гази-и-Селора на далеком востоке. И воцерковлен был на смертном одре. И поверьте, зная, насколько равно легко бумага принимает и ложь и правду, я сомневаюсь, что Саади вообще был причащен таинств. Пусть даже и перед ликом смерти.
- Вы говорите опасные для церкви вещи, - заметил я, до глубины пораженный не столько услышанным, сколько тем, что произнесено это было человеком, в котором я видел глубочайшую и искреннюю веру в единого Творца.
- Не стоит отождествлять церковь с теми людьми, что ею управляют. Церковь – это основа веры, хранилище ее, созданное Богом и подвластное только Ему. А люди…они не больше, чем люди. Со своими страстями, дурными и благими наклонностями. И та власть, которую дает им сан, всего лишь проявляет их суть. Как и любая власть. В миру ведь все точно так же. Не так ли?
Я, глядя в огонь, полыхающий в огромном камине, кивнул:
- И, увы, никак по-другому. – и охваченным непонятным волнением воскликнул: - Но нужно же что-то делать!
- Нужно, - мягко согласился преподобный: - Но медленно. Неявно, исподволь роняя в души семена человечности и истинной веры, которая есть милосердие и прощение. Ища тех, кто услышит твое слово, поймет его и примет, как свое. Зажжет в своей груди это пламя и понесет его дальше, сберегая от страшных ветров алчности и мракобесия. И передаст дальше одному, второму, третьему…
- Но это же не одна жизнь! – воскликнул я, но вспомнив о слуховом окне, умерил голос: - Не две и даже не три. Это сотни лет.
- Тот, кто взращивает яблоню из семечка, не надеется вкусить ее плодов, - с улыбкой ответил преподобный: - но верит, что их вкусят его дети.
Я, не найдя слов, только развел руками.
От того разговора у меня осталось чувство жуткой недосказанности, будто бы я забыл сказать что-то важное или спросить. Дороги наших жизней разошлись тогда насовсем, но все сказанное отцом Жиакомо в тот вечер, я помню дословно. Ближе к ночи я, наконец, вспомнив о том, зачем же вообще приехал сюда и спросил:
- Падре, расскажите мне о женах дук’уэ Кора.
Отец Жиакомо взял бокал. Он все же позволил налить себе вина, правда, безбожно разбавил его водой.
- С Адэлиной де Сеза моего сеньора родители, как это принято, повенчали еще в детстве. Семья ее была богата и уважаема в миру. К счастью, молодость и красота помолвленных сделали свое дело, и они полюбили друг друга. Когда Аделина столь ужасно погибла, ее семья обвинила во всем моего сеньора. А отец Адэлины вызвал его на поединок чести. Однако, войдя в круг, мой господин снял шлем, преклонил колена перед отцом своей погибшей жены и сказал: «Монсеньор, если вы считаете, что в гибели Адэлины повинен я, пусть Ваша рука покарает меня!» Граф де Сеза не смог поднять меч на зятя, но после того порвал с ним всяческие отношения. А поскольку считается, что он имеет определенное влияние на Его Величество, то к моему господину стали относится с опаской.
Донсия де Ноэвос происходила из древнего, но обедневшего рода. Ее предки имели все основания стать королями, но прадед нынешнего короля оказался мудрее и прозорливее.
«Хитрее» - перевел я для себя слова падре.
- И потому Донсия принесла в дом дук’уэ лишь то, что было на ней самой. Но его это не волновало совсем. Он был влюблен и счастлив. А когда жена, посоветовавшись со мной как с духовником семьи, сообщила ему, что беременна, то его счастью и вовсе не было предела. Он мечтал о наследниках, а Аделина, как они ни старались, не могла даже зачать ребенка. Я, конечно, наложил на обеих влюбленных суровую епитимью за внебрачную связь, но, клянусь – они, просто поглощенные друг другом, даже не заметили ее. И тем страшнее был удар, когда так же ужасно погибла и Донсия. Глава семьи благородно и смиренно отнесся к гибели дочери и над могилой ее сказал, что не винит моего сеньора в этом. И назвал сыном. Но семья не разделила взглядов своего главы, и после его скоропостижной кончины предпочла не иметь с семьёю да Вальентас никаких дел.
Летисия да Хермоас…
- Да Хермоас?! – удивленно воскликнул я, прервав рассказ преподобного.
- Да. – значимо кивнул падре: - Ее дед был родным братом Сезара да Хермоас. Того самого, в которого влюбилась магесса Варранди. И он стал консорт-принцем Семьи входящей в Совет магов. И, я так понимаю, внес немалый вклад в дела Совета?
- Весьма, - пораженно помотал я головой: - С ума сойти!
- Да, - согласился падре: - Господь свел моего сеньора с непростой женщиной. Летисия была умна, образована и весьма своенравна. За что ее батюшка, так же не отличавшийся ангельским нравом, и направил дочь послушницей в монастырь. Настоятельница передала Летисию на мое попечение, отчаявшись справиться с неуемным характером подопечной. Мне удалось найти ключи к душе Летисии, а дальнейшее довершили судьба и Господь Бог. Когда она погибла, ее братья обвинили моего господина, что тот растлил их сестру. Дук’уэ да Вальентас вызвал их на дуэль и своей рукой поверг всех троих на землю, хотя и сам был жестоко изранен. После этого да Хермоас объявили семье да Вальентас quarre le sengra. По счастью вмешался государь и наиболее ретивых из них отправили на соляные копи. Но я полагаю, что да Хермоас так просто этого не оставят и, нас ждут еще темные времена межсемейной распри.
- То есть получается, что от гибели своих жен дук’уэ потерял куда больше, чем приобрел бы, будь они живы? – подытожил я.
Преподобный помолчал, перебирая четки, но потом согласился:
- Как бы чудовищно не выглядели Ваши подозрения, что сеньор да Вальентас мог убить своих жен – я признаю, что Вы правы. После смерти Летисии от былого величия рода да Вальентас осталась только призрачная память. А еще гордость и честь последнего из рода. И поверьте, тем горше видеть, как чахнет и все далее уходит от мирских дел сеньор Кора.
- А кому отойдут земли и все достояние рода, если сеньор отречется от мирской суеты? – поспешил я разъяснить одну возникшую у меня гипотезу.
Отец Жиакомо покачал головой:
- В каком страшном мире мы живем, сеньор Вотанскир, что я вынужден признавать обоснованность Ваших самых страшных подозрений. Нет, святая матерь наша церковь получит лишь положенную ей десятую часть, а сейчас это менее, чем ничего. Остальное отойдет к двоюродному брату Кора да Вальентас – его Величеству Диеро да-Сагаз-де-Вальентас. Но поспешу развеять Ваши сомнения: его Величество и сеньора Кора связывают узы давней и бескорыстной дружбы еще со времен детства, проведенного ими в имении их общего дяди. И, кроме того, - преподобный понизил голос: - Матери нашей церкви известно многое, если не все из того, что происходит в миру. И поверьте, если бы против дук’уэ Кора затевалась бы интрига, я знал бы об этом.
Он не лгал.
- Что ж, - развел я руками: - мне остается только одно. Но боюсь это пойдет в разрез с Вашими представлениями о дозволенном и греховном.
Падре долгим взглядом посмотрел мне в глаза, а потом сказал то, чего я совсем не ожидал услышать:
- Делайте, что должно, а я буду молиться о спасении Вашей души.
Я прокашлялся:
- А если я решу убить кого-нибудь? Ради, скажем, жертвоприношения?
Преподобный грустно улыбнулся:
- Сеньор Вотанскир, мое умение читать в человеческих душах – ничто перед Вашими способностями. Но даже эта малость позволяет мне со всей уверенностью говорить, что вопреки всем темным пятнам и закоулкам Вашей души – Вы даже обидеть не сможете невинного, а уж убить и вовсе не способны.
Мне осталось только удивленно похлопать глазами и согласиться.
Мне и в самом деле оставалось только одно. Нет, конечно, ради вящей витиеватости сюжета можно было поколесить по острову, найти тех из врагов рода да Вальентас, которые были способны нанять черного мага или колдуна. Только, даже если бы кто-то и сделал нечто подобное, то вряд ли бы он сознался в этом. Пришлось бы применять различные меры убеждения или напрямую лезть им в голову. Но это означало еще больше испачкаться, а у меня и так от одной мысли, что я нахожусь на этом всеми богами проклятом острове, постоянно не проходило ощущение, что я покрыт засохшей коркой грязи. И потому, представив себе все эти дознания, я содрогнулся от омерзения и решил пойти самым коротким путем: расспросить самих убитых.
Тех, кто ждет описания всяческой мистической чуши, вроде спиритических сеансов, заунывных голосов и летающей мебели, поспешу разочаровать: подобным образом всяким легковерным чудакам ушлые и хитрые прохвосты просто морочат голову. И даже если эти прохвосты верят тому, что делают, то ими пользуются уже прохвосты из других планов реальности или тонких миров. Выдают себя за души умерших людей и вещают всякую ахинею про конец света.
Увы, к сожалению, а может быть и счастью, Творцы устроили мир так, что души ушедших уже никогда не возвращаются в этот мир. Нетушки, чтобы, на самом деле, поговорить с умершими, нужно самому отправиться в царство мертвых. Если честно, мне такое удалось только однажды и то лишь по благоволению Аола, владыки Сумеречной зоны. Я, когда взывал к нему, сам был в шоке от своей наглости. А уж тем более, когда он ответил. Вот только в той истории были напрямую замешаны интересы и самого Темного Владыки. И потому сейчас на его помощь особо рассчитывать не приходилось.
Поэтому я вернулся в облюбованную мной комнату, памятуя, что я нахожусь в государстве, где огненные понтифики могут войти в любой момент в любую дверь, сплел пару хитрых заклинаний и повесил их на дверь и стены. Сел на пол, вытащил из пояса два флакончика: один с мутновато-коричневой жидкостью, второй – с кристально чистой и оба залпом выпил. Яд подействовал почти мгновенно: я успел только увидеть, как комната пошла кругом.
Сумеречная зона приветствовала меня запахом высушенной тысячелетиями пыли, тишиной и мраком. Даже ветер, завивавший у моих ног невесомую поземку пыли, делал это абсолютно бесшумно. Далекая звезда где-то за темно-фиолетовыми тучами давала света не больше чем новая Луна. В ее свете были видны лишь очертания окружавших меня холмов, да блеснувшая где-то впереди вода. Облизнув мгновенно пересохшие губы, я пошел туда. Времени оставалось не так много: прежде чем противоядие выжжет яд в моих венах, я должен найти Летисию и расспросить ее. Донсию и Адэлину я и не надеялся встретить здесь. Насколько я знал владыку, он давно их отправил далеко за воды реки Забвения.
Но когда я подошел к реке, берег Стикса был пуст. Лишь две или три тени, которым скорбь их родственников не давал перейти реку, стояли на берегу.
- Летисия? – спросил я одну из теней, глядя на темную, ровно, без единого всплеска текущую воду.
- Нет, - ветер прошелестел бы громче.
- А если я помогу?
- Владыка забрал ее, - был ответ.
Я вытащил Айан, засиявший в Вечных Сумерках, будто яркий всполох огня и одним взмахом отрубил тяжелые кандалы, державшие несчастного на этом берегу. Оставшиеся в молчаливой мольбе протянули ко мне руки. Старательно глядя мимо них, я подошел и отсек и их путы.
- Вот не можешь ты предоставить все судьбе, - громыхнуло сзади.
Впрочем, голос говорившего был тих, просто в окружавшей меня тишине звучал оглушающе.
- Владыка, - повернувшись, поклонился я.
- Не трать время, - отрезал Темный: - Подхалим из тебя никакой.
И с этими словами он подтолкнул ко мне невысокую и из-за своей яркости и вещественности, казавшуюся здесь неуместной фигуру.
- В глаза не смотри, идиот, - в полголоса напомнил Аол. И я поспешно отвел взгляд.
- Как там мой Кора? В полном ли здравии?
- Летисия, у меня мало времени…- начал было я.
- Умоляю! – перебила она меня.
- Он жив, хотя твоя смерть сильно пошатнула его здоровье, – скрепя сердце, ответил я.
- Он поправится?
- Да! – рявкнул я, чувствуя, как все вокруг начинает дрожать: - Летисия, кто?
Сумеречная зона поплыла у меня перед глазами, но я успел услышать звонкий девичий голос:
- Фоэра Сабиоса. Передайте: я его люб…
- …блейте его еще!
Мне на голову обрушился целый водопад ледяной воды. Полегчало. Я жадно облизал воду с губ. После Сумеречной зоны пить хотелось неимоверно. А потом сфокусировал взгляд. Передо мной стоял высоченный монах с пустым ведром в руках, за ним в высоком обитом красным бархатом кресле сидел не кто иной, как Винченце Сааваторе, Сжигатель. Крупное массивное, брыластое, до синевы выбритое лицо, поблекшие глаза, взиравшие на меня из-под тяжелых век. От пляшущего света, вздернутых почти к потолку факелов, лик Винченце казался жуткой маской. Красная митра на макушке, коричневая бархатная сутана облегала крупное тело, узкий кожаный ремень с висевшим на нем кинжалом охватывал выдающийся живот, а медвежьи лапищи, каждая размером с две моих ладони, неторопливо перебирали четки.
У дверей стояли два мрачного вида брата с арбалетами, нацеленными мне в грудь. За спиной дышало еще двое. Учитывая это факт, а так же то, что сам я сидел на стуле с привязанными к нему руками и ногами, резких движений я делать не стал. Пусть поиграют в хозяев Вселенной. Пока мне не надоест.
- Кто ты? – голос Сжигателя был сипл от одышки.
- Гость дук’уэ Кора да Вальентес. – попытался пожать я плечами.
Винченце не шевельнул и пальцем, но в ухо мне прилетел такой удар, что выбил из меня остатки яда лучше, чем любое противоядие.
- Фреки Вотанскир, - представился я: - Маг средней руки. От Ока отлучен, но деятельность разрешена Советом.
- Что тебе нужно здесь? – просипел Сжигатель.
- Сеньор да Вальентас пригласил меня разобраться в смертях его жен.
Сааваторе тяжело вздохнул:
- Этот полоумный считает, что его жен убила черная магия. И это здесь, на Феше, где Церковь так сильна, что служит оплотом самой жизни! Богохульник.
Не знаю, что на меня подействовало, но от тупой уверенности или, наоборот, лицемерия, звучавшего в этих словах, я пришел в ярость. Надо отдать должное Сжигателю, как я не сдерживал себя, он успел заметить перемену в моем взгляде и крикнул:
- Осторожно! - но было поздно: одно заклятье запечатало дверь, а второе спеленало по рукам и ногам монахов и самого Винченце. Монахи замерли, как статуи, а вот Сжигателю я оставил свободной голову. Глаза его в ужасе распахнулись, когда щупальца заклятия распутали узлы и, я с удовольствием растер руки и поднялся с жесткого стула.
- Отсидел! – я потер затекшую пятую точку.
- Ты ничего не сделаешь мне, колдун! – завопил Сжигатель.
- Колдун?! – протянул я, наклонившись к Винченце: - Ты настолько привык убивать тех, кто бессилен перед тобой, что ослеп, Лио.
Толстяк дернулся от обидного детского прозвища, которое дали ему после одного конфузного случая и взвизгнул:
- Мой Орден найдет тебя даже на другом краю света!
- А разве великий Винченце Сааваторе кому-то рассказывает, куда и зачем он едет?! – удивленно поднял брови я и, по побледневшему лицу Сжигателя, понял, что не ошибся: в спеси и безнаказанности своей он не соблаговолил сообщить о цели своей поездки хоть кому-нибудь.
Я вытащил из ножен кинжал, висевший на поясе Сааваторе. Длинное лезвие было волнистым.
- Уууу! Да ты еще и садист! Знаешь, тебя и твою шатию могут ведь и найти в лесу, где разбойнички балуют, - я провел лезвием по одному из подбородков Винченце. Сжигатель трясущимися губами зашептал «Именем Господа» - молитву, долженствовавшую изгонять злых духов. Я отпрянул, присел, закрываясь руками от удара сверху, на моем лице отобразился весь ужас происходящего и…торжество засветившееся в глазах Сжигателя тут же погасло, ибо я выпрямился и только чудовищным усилием удержался, чтобы не пнуть его:
- Молитва, Винченце, это почти заклинание. Вот только, чтобы она сработала, нужна вера, которой у тебя, собака, никогда не было! – я, со всей дури воткнул кинжал в спинку кресла рядом с головой Сжигателя и отошел к стулу, плюхнулся на него и потер лицо руками: - Как же я устал!
Остаток ночи я потратил на то, чтобы стереть всем шестерым монахам всю память обо мне. Когда я копался в мозгах, подтвердившего свое детское прозвище Лио, я несколько раз только чудовищным усилием воли удерживался от того, чтобы неосторожным движением не прервать ниточку этой ничтожной жизни.
Надо было видеть те чувства, которые нарисовались на лице отца Жиакомо, когда поздней ночью я открыл дверь и в обществе, шатающихся и невнятно бормочущих монахов, вышел из комнаты. Сдав их на попечение слугам, уведшим огненного понтифика с братией к их повозке, я подошел к преподобному. На лице его красовался огромный синяк, а на разбитой губе подсыхала короста. Когда я подошел, преподобного шатнуло, он оперся о стену, рукав его хламиды сполз вниз, и я увидел, что кожа на запястье монаха была содрана до мяса. Как раз, так, как это делает добротная пеньковая веревка, затянутая сытым, хорошо выспавшимся, дюжим инквизитором. Взгляд падре слегка «плавал», как бывает при сильном сотрясении мозга.
- Вас били? – поинтересовался я.
Отец Жиакомо кивнул:
- Я ничего не сказал бы им, но…
- У святой инквизиции много способов убеждать. И приятных среди них нет.
- Сеньор, я бы позволил убить себя. Но понтифик Винченце пригрозил, что если я буду молчать, то он станет пытать женщин.
- Преподобный, - я положил руку ему на плечо: - Я ни в чем не обвиняю Вас. Уже одно то, что Вы помогаете мне – значит очень много.
- Я – лишь смиренный слуга Господа нашего, - падре сложил руки в молитвенном жесте, но его качнуло и, только я удержал его от падения.
- Вам нехорошо, святой отец, - я поудобнее перехватил его: - Идемте.
Я завел его в ближайшую комнату, в которой на счастье оказалась кровать, и уложил. Когда падре немного отдышался, я поставил рядом с кроватью стул, сел на него и спросил:
- Кто такая Фоэра Сабиоса?
Жиакомо приподнялся на локте, впился в меня взглядом, а потом простонал:
- О, нет! Она же поклялась!
И потерял сознание.
Днем позже, когда падре Жиакомо смог подняться с постели, мы с ним спустились в столовую и продолжили беседу за обедом. Вернее, обедал я один, преподобный даже не прикоснулся к еде. Он опер локти о столешницу, сложил ладони и, оперевшись о них лбом, тихим голосом рассказывал:
- До того, как принять сан, я носил фамилию Сабиоса. Фоэра – моя кузина по материнской линии. Они жили далеко, у Алеппсе, это на другой стороне Феша. Виделись мы редко, а пять лет назад, поздней ночью я проснулся от того, что в окошко кто-то постучал. Открыв дверь, я обнаружил там Фоэру. Она была босая, в одном порванном платье. Я впустил ее в дом, согрел, накормил, ибо она была голодна, как волчица в дождливую зиму. В тот вечер она уснула прямо за столом. Я отнес ее в постель, а сам ушел в храм, ибо пребывал в смятении и искал утешения в молитве. А на утро я подступил к Фоэре с расспросами. И она, разрыдавшись, поведала мне страшную, поистине чудовищную историю. Оказалось, что в ее роду от бабки к внучке передается ведьмина сила. До поры до времени им удавалось скрывать это. Фоэра даже пробовала использовать полученную силу в благих намерениях: помогала при родах, лечила скот. Поверьте, я не обеляю ее: malificarum требовало, чтобы Фоэра помогала и тем, кто хотел приворожить кого-то, или избавиться от ненужного плода плотских утех или отравить соперника. Она все это сама мне рассказала. Без утайки, как на исповеди.
Но однажды случилось так, что на нее донесли. Только чудом ей удалось ускользнуть от огненных братьев и добраться до этого владения целой и невредимой. Признаюсь, первым моим порывом было отдать ее инквизиторам, вторым – выгнать прочь из храма. Но так велико было ее раскаяние, так горяча мольба о помощи, что я уступил. Взял с нее клятву, что она отречется от своей силы, и оставил при храме. Через полгода Фоэра нашла в нижнем городе пустующий дом и с разрешения властей поселилась в нем. И все было хорошо. Сестра помогала мне при храме, с уборкой, с приготовлениями к службе, стирала. И ничего не предвещало беды. Но, видимо, Господь решил по-иному. – Жиакомо поднял взгляд: - Сеньор, Вы уверены, что это сделала она?
И столько мольбы было в этом голосе, что я опустил глаза, но все же ответил:
- Уверен, преподобный. Мертвые не лгут. Я разговаривал с Летисией.
- Вы вызывали ее дух?! – Жиакомо чуть не отшатнулся от меня.
- Нет, - я отрицательно помотал головой: - Духи не могут прийти в наш мир.
- Тогда как?!
- Я сам отправился в мир мертвых, – пожал я плечами: - Летисия на самом деле любила вашего господина. И первым, о чем она спросила было здоровье Кора.
- Да, - Жиакомо согласно кивнул: - Это очень похоже на нее.
- И пока я не рассказал ей все, она отказывалась говорить.
Тень улыбки скользнула по губам преподобного:
- Она умела добиваться своего.
- А на мой вопрос она ответила «Фоэра Сабиоса». Хотел еще спросить: где искать Фоэру, но мне помешали…
- Понятно, - падре нахмурился: - Когда?
- Не все так просто. У вас ведь есть связи в Огненном братстве?
На лице отца Жиакомо нарисовалось такое выражение, что мне захотелось кивнуть: «Да, я дурак!» Однако, преподобный справился с собой и сказал:
- Да. Есть.
- Мне нужны три человека. Желательно повыше рангом. Чтобы умели думать, а не только бубнить молитвы и махать мечом. И желательно немых.
Падре Жиакомо недоуменно перебрал бровями:
- Попробую.
- А, - я вовремя опомнился: - Где живет Фоэра?
- Блошиный рынок, - ответил преподобный
Я помрачнел. Рынок находился в нижнем городе.
Утром следующего дня отец Жиакомо представил меня трем хмурого вида братьям. Коренастые, широкоплечие, коротко стриженые, они донельзя напоминали горных медведей, что жили в пещерах на юге Феша. Услышав мое имя, они молча наклонили головы в знак приветствия. Я пригласил их в комнату преподобного и тщательно объяснил все, что от них требовалось. Один их них, видимо, старший задал пару уточняющих вопросов, и на этом совет был закончен. Все мое было со мной, братья тоже знали куда идут, поэтому мы впятером тот час же отправились в нижний город.
Описывать этот поход я не буду. В этой истории и без того достаточно грязи. Скажу лишь одно: когда мы подходили к дому Фоэры я понял, что я не «не люблю» Феш. Я его ненавижу!
Когда мы подошли, монахи разделились: один отправился к заднему двору дома Фоэры, а оставшиеся два умудрились так слиться с окружающей серостью и грязью, что мне приходилось делать усилие, чтобы разглядеть их. Сам я отступил в тень соседнего дома и потратил час на то, чтобы наложить несколько очень нужных заклятий. Попробовал подобраться к самому дому, но, когда заклятья коснулись фундамента и стен, у меня морозом пробрало вдоль позвоночника. И липкий холод еще долго чувствовался в руках и груди. С ведьмой ТАКОЙ силы я еще не встречался.
По большому счету ведьма так же слаба, как лиса перед медведем. И вся ее опасность в том, что она очень живуча, как и проклятия насылаемые ею. И быть уверенным, что ты убил и саму ведьму и одновременно снял всю ее ворожбу, можно только одним путем, который и нашла святая инквизиция. Ведьму надо сжечь. Вот только, увидев часть картины, огненные понтифики не захотели видеть остальное. А может, увидели, но испугались.
Ведьмами просто так не становятся. Женщины, посвященные Силе земли, изначально звали себя ведуньи. От слова «ведать» и слова «вести». И часто именно они вели за собой кланы, роды и семьи. Вот только сила земли не добрая и не злая. Она одинаково растит и пшеницу и белену. И в человеке эта сила помогает взрастить то, что взращивает сам человек. И если ведунья по какой-либо причине начинала использовать Силу не для благих целей, а например, для мести или убийства, то в ее душе начинало произрастать все темное, черное, скрытое. Со временем и неизбежно по одному из законов вселенной часть энергетических каналов, чаще всего высших, закрывалась. И сила начинала требовать своего восполнения через страдания, убийства, выкачивание жизни из другого человека или даже целых семей. А если ведьма еще и осознавала, что делает, то могла превратиться в настоящее бедствие, в источник моровых болезней, падежа скота, неурожая и голода. И что?» - спросите вы. А то, что поскольку ведьма все равно остается посвященной земле, то та ее поддерживала, питала и позволяла творить все эти ужасы. В этом «Малефикарум» не лгал. И таких ведьм требовалось устранять. Вот только делаться это было должно не прилюдно. А в защищенной комнате, где оставались только жертва и палач. И после сожжения палач должен был еще год не общаться ни с кем. Молиться, очищаться.
А все эти чудовищные представления с публичным сожжением приводили только к тому, что ведьмина сила разбрызгивалась на всех ротозеев. В ком-то не задерживалась, но большей частью попадала на благодатную почву, задавленных проповедями пороков. И на выходе инквизиция получала кучу частично инициированных, не осознающих себя ведьм обоих полов. А отсюда и выверты, отравляемого темной силой сознания, и сумасшествия, и жестокость, равной которой было трудно найти. Взаимное озлобление, недоверие и ненависть еще и, подогреваемые не самыми умными властителями в мирских, а чаще, в монашеских одеяниях. И если у настоящей ведьмы было пять, реже семь каналов связи с силой земли, то у этих частично инициированных – один, редко - три канала. Которые не очень умные похабники связывали с физиологическими отверстиями женского тела, и, неосознаваемая этими несчастными сила, требовала восполнить ее за счет страданий их самих и их близких.
У самой страшной ведьмы, Тэркуа Погибели Эриолана, уничтожившей чуть ли не полстраны, маги, охотившиеся на нее, насчитали потом двенадцать каналов земной силы. Но хвала богам, это был единичный случай.
И самая страшная беда ведьминой силы в том, что, будучи переданной по наследству, она уже не может использоваться на благие дела. Она требует от своей новой носительницы дальнейших жертв. И за всю известную историю не зарегистрировано ни одного случая, когда ведьма вернулась бы к свету.
В-общем к самому дому подобраться магией не удалось. Пришлось плести сеть вокруг, одновременно и атакующую и удерживающую. Заклятье вышло сложным, выматывающим. Я вспомнил все, что знал из отчетов о Тэркуа. И исходил из того предположения, что передо мной как минимум равная ей ведьма. Вымотался так, что пришлось откупорить флакон с эликсиром и выпить почти весь. Я рисковал обнаружить себя, но входить в дом к ведьме обессиленным равнялось удачной попытке самоубийства.
Я шагнул вперед, но преподобный схватил меня за руку:
- Умоляю, сеньор, будьте милосердным!
Я кивнул. И не тратя больше времени, подошел к двери и постучал.
- Войдите, - донеслось до меня. Я толкнул дверь и вошел.
- Здравствуй, gris cazedes, - неожиданно чистым, мелодичным и сильным голосом приветствовала меня Фоэра. Она стояла у камина, являвшегося частью стены, запахнувшись в длинную черную шаль с бахромой и обхватив себя за локти ладонями: - Прости, что не встречаю угощением, как дорого гостя. Я четыре дня ждала, когда ты придешь за мной.
В доме было сыро, сумрачно и холодно.
- Может - присядем? – предложил я.
- Присядем, - немного отстраненно согласилась она. Я сел за стол, занимавший центральную часть комнаты, так, чтобы при случае перекрыть дверь, Фоэра села напротив, оперлась локтями о стол и спрятала лицо в ладонях.
- Если бы ты знал, cazedes, как это страшно - ждать. Ждать, когда же придут за тобой. Не можешь ни есть, ни спать, вздрагиваешь от каждого шороха, - Фоэра посмотрела на меня поверх ладоней и шепнула на вдохе: - Как я устала бояться…
- Ты могла сбежать – тихо сказал я.
Но она отрицательно мотнула головой:
- Нет. Если не ты, то инквизиторы все равно нашли бы меня. У них нюх лучше, чем у гончей, а хватка, как у волкодава. Ты хотя бы сделаешь все быстро и милосердно. Я устала, cazedes, страшно устала. Устала бояться. Устала молиться ночи напролет, чтобы Господь избавил меня от этого проклятия. Устала от людей, которым нужно, чтобы я наслала порчу на соседа, которому вдруг нечаянно повезло. Или приворожила завидного жениха. Или вытравила плод очередной дуре, которая не устояла против заезжего красавчика. За всю мою жизнь только три человека, cazedes, три человека – попросили помощи, а не злодейства.
Она все говорила и говорила, словно бы, камень за камнем, складывая со своих плеч ношу слишком тяжелую для них. Это было как исповедь, с одной лишь разницей, что она не перечисляла, что, когда и кому сделала, а открывала мне свою душу.
А я смотрел на нее и все никак не мог уложить в моей голове и сердце: как ТАКАЯ женщина могла так жестоко погубить трех молодых и невинных девушек!
Я за свою долгую жизнь знал множество красивых женщин, но среди них не было ни одной, чья красота была бы так полна, так закончена и совершенна! Густые, черные, как южная ночь, волосы тяжелыми волнами ложились на плечи, открытые платьем. Высокая, сильная. Смуглая кожа, ровная, цвета старого золота и, будто светящаяся изнутри, алые, тонко очерченные губы, изящный, чуть с горбинкой нос с тонкими трепещущими крыльями, полная грудь, которой было тесно в плену платья и корсета, лебединая, длинная шея, мягкий и одновременно волевой подбородок и огромные, чуть не в пол-лица, темно-карие глаза, в которых чудился дикий, необузданный пламень. Будто зарево первых пожаров, озаривших рождение мира.
И именно это зарево сожгло три молодые жизни. ЗАЧЕМ?! Во имя ЧЕГО?!
- Я люблю его. Понимаешь? Люблю, - шепнула Фоэра, будто прочитав мои мысли, и голос ее дрогнул: - Всей душой. Я увидела его, когда он с женой пришел на исповедь в храм. И с первого взгляда поняла, что ждала и искала только его. И все те, кто были до него, испарились, стерлись из памяти и сердца. И остался лишь он один. Я готова отдать всю кровь по капле за одну возможность прикоснуться к нему. Я …Жиакомо ничего не знал! – воскликнула Фоэра испуганно: - Он добрый, милосердный и мудрый человек, а я …- она закусила губу, чтобы не дать пролиться слезам: - я обманула его. Я поклялась ему отречься от своей силы, но как устоять, когда Кора, мой ненаглядный, мой милый Кора смотрел только на свою жену и видел только ее. О, сколько любви, сколько нежности было в этом взгляде! Мне хватило бы и сотой доли того! Но нет! Он не видел меня! А я не смела подойти!
- Почему?
- Сразу видно, что ты чужестранец! – горько рассмеялась Фоэра: - Для него даже просто взглянуть на меня – все равно, что в daere ногой угодить.
- А девушки-то в чем виноваты?!
Фоэра помотала головой, прижимая руки к губам и едва сдерживая слезы:
- Ни в чем. Но я не могла иначе. Меня просто разрывала ревность! Ревность и ненависть! Я ревновала каждый его взгляд и улыбку. И я ненавидела его жен за то, что они могут улыбаться ему в ответ, без боязни смотрят ему в глаза, могут прижаться к нему, держась за руку. Я скрипела зубами от ненависти, только представив, что они делят с ним постель! Когда мой любимый слег, я тысячу раз порывалась попросить у брата возможности ухаживать за Кора, но всякий раз останавливала себя. А когда решилась, то было уже поздно, - Фоэра закрыла глаза: - Я знаю - мне нет прощения. Я предала брата, нарушила клятву, я убила трех молодых женщин. Но не откажи мне в последней просьбе: когда поведешь меня в замок – не надевай на меня кандалов. Молю тебя! Дай мне пройти свой последний путь свободной!
- Хоро… - я не договорил. В пятне света на стене мелькнула какая-то тень, будто большая птица на миг застила солнце крылом. Фоэра вскочила, кинулась к окну, вгляделась, и ее прекрасное лицо исказила гримаса ненависти. Она сжала кулак, ударила в оконный переплет и прорычала сквозь зубы:
- Vaoladorez! Quermaruder! – она повернулась ко мне: - Ты привел их! Предатель!- и выбросила вперед руку.
- Фоэра, нет! – я вскочил, опрокинув стул. Повел снизу вверх ладонью, поднимая «Щит», и ее заклятье, будто черная клякса, стекло по невидимой стене передо мной. Я поднял руку раскрытой ладонью вверх и медленно, сжимая пальцы, опустил ее до плеча. Все мелкие вещи в доме, посуда на полках, знак Спасителя над кроватью задрожали от скопившейся силы. Я ждал, давая Фоэре возможность одуматься, но она, подхватив со стола длинный нож, бросилась ко мне. Я разжал кулак. Поток чистой силы смел все на своем пути, разбросал мебель, сбросил все стоявшие и висевшее на пол, тяжеленную кровать перевернул и впечатал в стену. Тяжелый медный котел с гулким «бум!» врезался рядом с ней. Даже стены дома, казалось, упруго выгнулись наружу, затрещав от напряжения. Фоэру отбросило к дальней стене. Нож жалобно звякнул в противоположном углу. «Небесная десница» - заклинание высшего посвящения, и ноги мои подкосились, а мир стал меркнуть и поплыл перед глазами, когда оно сработало. Вообще-то я должен был банально отключиться, но, видимо, эликсир еще поддерживал мои силы. Меня сильно качнуло, и только сделав несколько заплетающихся шагов и уперевшись спиной в стену, я устоял.
На шум в дом ворвались монахи. Ведьма, увидев медведеподобных братьев в коричневых суконных рясах, прижала левую ладонь к задрожавшим губам, затем сделала непонятный в своей порывистости жест, вздернула вверх правую руку, в ней сверкнуло жало стилета и устремилось вниз, целя в грудь. Но оружие тут же выпало из руки, а Фоэра, вскрикнув, схватилась за пробитую арбалетным болтом ладонь.
- Не стрелять, остолопы! – запоздало рявкнул я, непослушными пальцами пытаясь достать из поясной сумки флакон с эликсиром: - Оглушить, связать, но не убивать.
Я только успел выдернуть зубами пробку и допить остатки опалесцирующей жидкости, а оглушенная Фоэра уже покоилась на полу спеленутая по рукам и ногам. Я присел рядом с ней и первым делом остановил кровь и зарастил рану. Потом вытащил из-за пояса палку с веревкой и, вставив деревяшку между ее ровными, цвета слоновой кости, зубами, завязал прочный узел на затылке. Волосы Фоэры пахли жасмином.
- В замок ее. И желательно побыстрее. Но целой и невредимой! Если хоть один волос упадет с ее головы, клянусь, вас не спасет даже ваш заступник! – сквозь зубы процедил я, указав им, на каким-то чудом уцелевший, знак Спасителя.
На улице я нашел старшего и распорядился:
- Дом и все вокруг сжечь! Пепел и угли собрать и залить кислотой. Все вокруг на сто шагов засыпать солью. Огородить и никого не пускать.
- Неужели все так серьезно? – тихо спросил отец Жиакомо, бледный и смятенный.
- Все хуже, чем Вы можете себе представить.
Кода я вернулся в замок, Фоэра уже пришла в себя. Она неподвижно лежала и сверкала глазами на меня. Я присел перед ней:
- Обещаешь не делать глупостей?
Она отрицательно мотнула головой. Что ж, другого я и не ожидал. Отошел, открыл сундук, достал оттуда книгу, цепь, мешок с камнями, мел. Воткнул себе в нос затычки, чтобы не чувствовать возбуждающего мускусного запаха женщины и, легко подняв Фоэру, отнес ее к железному столбу, который установили по моей просьбе в центре комнаты. Приковал ее цепью, стараясь не слышать, как она скрипит зубами, когда острые звенья впивались в кожу. Нашел в книге нужную страницу и, поминутно сверяясь с рисунком, стал вычерчивать вокруг столба круг Лишений. Закрыв отвращающую часть и, почти закончив цепь активации, я отложил мел, развязал Фоэру и вытащил кляп. Первое что она попыталась сделать – это разорвать цепи, но когда металл прорезал кожу до крови, замерла. Потом плюнула в меня, но слюна опала на пол ей под ноги – отвращающий круг работал, как полагалось.
- Фоэра, - я покачал головой: - Уймись. Тебе не уйти. Мел этот не стирается, цепи заговорены. Сколько поколений в твоей семье были ведьмами?
- Все! – она сверкнула глазами.
- Поверь, мне жаль тебя, - искренне ответил я. Развязал мешок и выложил камни на внешней стороне цепи активации.
- Себя пожалей! Мужчины! Справились со слабой женщиной! – Фоэра дернула ногой, попытавшись достать до одного из камней, но цепь затянулась еще туже и гремучей змеей обвила еще и шею ведьмы.
- Я не боюсь тебя! – просипела Фоэра.
- Жаль, - я жестом заставил цепь убрать виток с шеи: - Может быть, страх заставил бы тебя думать, - взял мел и поставил в цепи замыкающий знак.
Ведьма дернулась, задрожала всем телом, запрокинула голову, сильно ударившись затылком, рот ее приоткрылся, а глаза закатились под дрожащие веки. Камни, девять из двенадцати, медленно налились тягучим пульсирующим светом. Я почувствовал, как холодный пот выступил на лбу.
Фоэра застонала, заскрипела стиснутыми зубами, ногти ее оставили глубокие борозды на железе столба, и обмякла, потеряв сознание и повиснув на цепях. Первый камень погас.
Вскоре она пришла в себя. Ее губы шевельнулись и, в пыльной тишине каземата прозвучал ее голос, глубокий мелодичный и уже чуть надтреснутый. И от того, что звучало в этом голосе - пробирала дрожь и, кошки скребли на душе:
- О, милый, неразумный! Если бы только ты приблизил меня к себе, если бы только позволил быть рядом, как бы я тебя любила! Страстно, нежно. Как ночь обнимает пламя костра, так я обнимала бы тебя. Любая твоя прихоть была бы для меня счастьем. До конца жизни.
- Чьей? – спросил я. Создал вокруг руки магический кокон и, взяв стакан с маковой настойкой, протянул его сквозь круг к губам Фоэры:
- Это уменьшит боль.
Она отрицательно мотнула головой и сжала губы, будто я собирался силой вливать ей болеутоляющее. Вдруг лицо ее мучительно сжалось, глаза снова закатились, и она забилась в таких конвульсиях, что мне пришлось цепью примотать ее голову к столбу, чтобы она не размозжила себе затылок. На этот раз все длилось дольше. Только минут через пять Фоэра затихла, и погас еще один камень. Я дал приказ цепи освободить ее голову. Ровный, гладкий лоб перечеркнули два кровоточащих пореза. Голова бессильно свесилась.
- О, Кора, любимый, ненаглядный, почему ты выбирал их, а не меня?! Неужели мой стран не строен, груди не полны, а бедра недостаточно широки?! О, каких могучих сыновей я родила бы тебе! Как я желала тебя, мой милый! Сколько ночей сгорело в бесплодной и неутоленной страсти! О, как бы я любила тебя! Звезды в ночи меркли бы перед нашей страстью! – Фоэра, зарычав сквозь сжатые зубы, выгнулась дугой, отчего цепи впились в ее тело. И закричала так, что спустя пару минут сначала в замковой церкви, а потом в окрестных соборах зазвонили колокола. Заполошно, наперебой. Я услышал как далеко внизу долго, протяжно и надрывно завыла собака. Когда погас третий камень и, наступила тишина, я подошел, запрокинул голову Фоэре и медленно влил в приоткрывшийся рот маковую настойку. Затем сел на стул и вытащил затычки из носа.
Настойка подействовала. Когда Фоэра очнулась, взгляд ее почти не был затуманен болью. Взглянув на меня, она спросила:
- Любил ли ты хоть когда-нибудь так, как люблю я?! Когда за один его благосклонный взгляд я готова умереть! Любил ли ты, несчастный, так, что тебя поминутно охватывает то счастье, и ты летаешь как на крыльях, то горе, и тогда слезы неудержимо текут из глаз?! Любил ли ты так?!
- Нет, - я отрицательно мотнул головой.
- Убогий! Бескрылый! – горько рассмеялась она, запрокинув голову: - Трижды несчастный, ибо ты никогда не знал, что такое счастье! И не поймешь меня!
- Я никогда не пойму убийцу.
- Именно поэтому ты носишь за спиной кровожадные espada?! Сколько слез пролили матери по убитым тобой сыно…- она страшно закричала, забилась в цепях, силясь порвать их и, в какой-то момент я даже поверил, что ей удастся это. Но нет. Она конвульсивно дернулась и обмякла, потеряв сознание. Еще один камень, из окружавших ее, погас. Еще один канал закрылся. Еще одна часть Силы, и неминуемо – души – покинула это тело.
Как же она была сильна! Даже сквозь круг Лишений, даже сквозь мою защиту я УВИДЕЛ!
Ночь. Безлунная. На темном пологе небес сияют яркие и такие близкие звезды. Их светом очерчен горный, зубчатый край горизонта. Высокий костер и в свете его стоит женщина. Волосы распущены, голова чуть наклонена вперед. Правая ступня приподнята на носке. Руки свободно опущены вниз. Где-то в ночной тишине раздается тихий перестук. То ли это камень скатился по склону скрытого в ночи ущелья, то ли потрескивает в костре иссушенный знойным солнцем хворост.
И следом, с порывом ветра, несущим прохладу и весть о благодатном ливне с ночных небес, опускается на землю перелив гитарных струн. И как встрепенулся от ветра костер, так и танцовщица, послушно зазвучавшей в ночи потаенной страсти гитарных струн, повела плечами, очертила ногой полукруг, запрокинула голову и воздела к ночному небу руки. И в звуки ночи, задав им нужный ритм, вплелся легкий перестук кастаньет в ее изящных ладонях. Веки танцовщицы смежены, будто грезит она о чем-то желанном, губы приоткрыты, будто в жажде поцелуя, а всполохи огня, играют тенями на ее лице. И кажется она необыкновенно, неземно прекрасной и одухотворенной, подвижной и яркой, словно язык пламени отделился от костра и танцует над ним.
Гитара поет. Все более и более откровенно поет о любви, что заставляет трепетать сердце, и о той страсти, что томит и сжигает ее. И о том же самом, сильном и сокровенном чувстве рассказывает телом своим танцовщица. О нем вздымается ее грудь. О нем поют ее бедра. О нем горят ее глаза. О нем молчит закушенный уголок нижней губы. О нем трепещут ее руки. О нем звенят в ночи кастаньеты:
Любовь к тебе, как огненный цветок,
Внутри меня, горящий днем и ночью!
Пронизан ею каждый жест и вздох…
Не отводи свой взгляд! И убедись,
Как я сгораю в этом пламени, люблю
Тебя до умопомрачения, до дрожи,
И страстно об одном тебя молю -
Рукой своей меня коснись!
Прижми к себе, и огненный цветок
Любви моей сорви с губ поцелуем!
Дай мне почувствовать себя, не будь жесток!
Я танец страсти для тебя в ночи танцую…
Пыль и мелкий песок взвиваются между пальцами босых стоп, яркий свободный подол платья, обнажая точеные икры и сильные бедра, мечется, как всполохи костра под ветром, тонкая талия вторит этому дикому древнему танцу, изгибаясь, будто языки огня, грудь вздымается от неутолимой страсти и быстроты танца, ярко-алые губы приоткрыты, и дыхание, срывающееся с них подобно обжигающему ночному ветру. Глаза! О, эти глаза – они отразили ночное небо, полное звезд и вобрали в себя пламя костра, и оно теперь пылает в них, то потаенно, затихая, то яростно, вспыхивая с новой силой! А волосы, как бархат душной южной ночи, наполненной жаром, жаждой и страстью. Руки и кисти трепещут, будто воздух над костром и будто искры, летящие в ночное небо и равняющиеся звездам.
И как огонь костра послушно следует порывам и велениям ветра, так и женщина идет в след за страстным пением гитарных струн. И чем сильнее дует ветер, тем выше вздымается костер, чем громче поет гитара, тем большей страстью начинает пылать танцовщица. И кажется уже, что гитара и ветер вторят друг другу , а танцовщица и яркое пламя движутся, будто слитые в одно целое. И невозможно понять то пламя ли повторяет изгибы сильного женского тела или танцовщица, сама уподобившись огню, трепещет и изгибается под порывами гитарных аккордов.
Все быстрее и быстрее ритм невидимого в ночи музыканта. Все быстрее бьется сердце в груди и вздымается грудь. И вдруг наступает момент, в который уже не музыка ведет танцовщицу, а она сама, немыслимо взвинтив темп, заставляет музыку петь гимн своей страсти.
И вот, когда движения танцовщицы и звенящая в ночи страсть гитары достигают невозможного, почти невыносимого, мучительного крещендо, и кажется, что вот сейчас в него вступит мужской голос, поющий о любви и восхищении танцовщицей, чтобы поддержать, дать сил, вознести до самых звезд этот оживший всполох огня, дабы осветить кромешную тьму ночи, струны вдруг резко, будто прихлопнутые, смолкают. Танцовщица, чей огненный порыв остался без ответа, без сил падает на землю подле костра. Ладони ее уперты в горячий песок, что еще хранит касания ее легких ступней, плечи и грудь тяжело вздымаются, голова опущена и волосы закрывают лицо, а подол платья растоптанным цветком распластался вокруг ее подогнутых ног.
Я щелкнул пальцами, поднимая еще один уровень «Щита». Вряд ли Фоэра осознавала что делает. Скорее всего, мозг ее просто грезил, чтобы хоть так уменьшить страдания тела.
Скрипнули стиснутые зубы, но надсадный вопль все же разжал их и, тело забилось в цепях…
Так было еще четыре раза. Жуткий крик, будто ее оперировали без обезболивающих, страшная судорога, до скрипа натягивающая цепь, впивавшуюся в нежную кожу. Гаснет камень и вместе с ним все сильнее блекнут и гаснут ее глаза. После пятого раза речь ее стала бессвязной, напоминающей горячечный бред сумасшедшей, после седьмого превратилась в вызывающее озноб бессмысленное бормотание и шлепанье губами и свесившимся изо рта языком. Девятым стала агония. Страшная. Кровь, пот, булькающие хрипы, затихающие судорожные сокращения мышц, тяжелый запах исторгнутый телом. И много еще того, о чем говорить и писать не поднимается рука. И очень долго.
К концу дня, убедившись, что все кончено, я позвал молчаливых братьев, дежуривших по ту сторону двери. Монахи закрыли черными повязками лица, чтобы не чувствовать зловония, наполнившего комнату, отвязали тело и, сноровисто завернув его в саван, вынесли. Падре Жиакомо, войдя в комнату, побледнел, прижал белоснежный платок к лицу:
- Неужели это было так необходимо? – но, взглянув на меня, кивнул: - Да, простите меня. Я понимаю.
- Проследите, чтобы все было сделано, как должно, - попросил я святого отца и, дождавшись его согласия, поднялся, собрал камни в мешочек и, спрятав их в пояс, вышел.
- Признаюсь, Вы меня очень удивили сеньор Вотанскир, - тихо проговорил падре Жиакомо двумя днями позднее.
- Вы тоже изменили мое мнение о служителях церкви в лучшую сторону, - уголками рта улыбнулся я.
В соборе было тихо и безлюдно. Только где-то в самой высоте ворковали голуби да каменные святые скорбно взирали вниз.
Святой отец чуть наклонил голову и отошел к прихожанке, преклонившей колени перед алтарем и чуть не по складам читавшую молитву из требника, который получасом ранее дал ей падре.
Я встал со скамьи и подошел к ним. Опустился на колени, тыльной стороной ладони отвел в сторону черный с бахромой платок и провел пальцами по щеке. Лицо осталось прежним: та же матовая, смуглая кожа, высокие скулы, алые, красиво очерченные губы, и мягкая линия подбородка. Даже голос ее, когда она произнесла:
- Сеньор? – остался тем же: сильным, грудным. Вот только глаза ее погасли, стали обычными, пусть и по-прежнему темно-карими. Исчез из них тот пламень, что пылал еще так недавно. Круг Лишений вырвал со всеми корешками из нее всю ведьмину силу и всю тяжесть сотворенного ее прапрапрабабками с самого начала их темного пути, но неизбежно и варварски травмировал душу, почти превратив хрупкий сосуд в груду осколков. И начисто выжег всю память.
- Прости, - одними губами шепнул я.
- За что сеньор? – Фоэра снизу вверх, как часто делают непонимающие, что происходит дети, посмотрела на отца Жиакомо, что стоял, положив ей ладони на плечи, и спросила: - Падре, о чем говорит этот сеньор?
Святой отец опустился рядом с ней и мягко спросил:
- Помнишь, вчера мы с тобой говорили о том, что главное?
- Прощение? – всем лицом просияла Фоэра.
Жиакомо кивнул. Девушка взяла мою руку в свои ладони, сжала ее, и прижалась лбом к тыльной стороне:
- Я прощаю вас, сеньор. – и подняла на меня взгляд своих карих глаз, заблестевших от по-детски быстрых слез: - И Вы простите меня.
- Прощаю, - выдохнул я. Сжал зубы, поднялся и вышел из храма.
Во имя семи Неистовых! Перестану ли я когда-нибудь сожалеть о том, что творю?! Или не сожалеет тот, кто ничего не делает?
Я постоял, зажмурившись и подставив лицо теплому солнышку. Обычно это помогало. Но почему-то именно сейчас ощущение неподъемной тяжести, давящей на плечи никуда не ушло. Я открыл портал, но остановился, услышав, как меня окликнул святой отец:
- Сеньор Вотанскир!
Он подошел и, взглянув мне в глаза, спросил:
- Сеньор, Вы уверены, что Фоэра не станет снова… - он замялся.
- Уверен, - отрезал я: - Отныне и до конца жизни ее душа не более, чем опустевший сосуд. И ей, как никому в этом мире, нужно мудрое наставление, любовь, забота и опора в вере.
На перевале бушевал буран. Порывом ветра меня чуть не сбросило вниз, когда я вышел из портала перед Башней. Мне пришлось вытянуть руку, чтобы нащупать в снежной круговерти дверь, находившуюся в шаге от меня.
Из летописи Травицкого монастыря:
« В год 1354 Единого Творца (5687 6 Пришествия) перевал Хаан-Лит так же именуемый перевалом Пляшущих мертвецов с декабря по середину июля был непроходим из-за сильных снегопадов и жесточайших ветров, сделавших невозможным любое сообщение по этому пути. Купцы и многия гильдии претерпели значительный убыток.»
Из «Пречистого Митролога»: «…спустя сто лет после того, как закончились их земные странствия, преподобный Жиакомо и блаженная Фоэра были канонизированы Святейшим Синодом. И таков был их жизненный путь, что имена их в молитвах поминают те, кто ищет нерушимости семейных уз…»
Стихи: Hada Laora
Перевод и адаптация: Диана Шер:http://stihi.ru/avtor/dianasher
Иллюстрация: Инфинити Лао http://www.stihi.ru/avtor/vasekoa
Танцующая с огнем
© Copyright: Николай Поздняков, 2016
Свидетельство о публикации №216102000433
Свидетельство о публикации №216102000433
Рецензии