Вовка и корова Люшка

ВОВКА И КОРОВА ЛЮШКА

Как только началась война, отец куда-то исчез. Это потом я узнал, что он служил в НКВД и для отца война началась с самой первой минуты 22 июня. А нас с мамкой отправил в тыл. Вскоре нашу колонну разбомбили немцы, и мы пошли на восток пешком. Нас таких – беженцев – много было. Поначалу колонна тянулась чуть ли не на версту, потом народ стал разбредаться. Дальше мы шли то с какими-то временными попутчиками. То пристраивались в хвосте отступающей армейской части, то непонятно как оставались одни.

Мне тогда пять лет стукнуло. 1941 год, первые месяцы  – самые страшные были. Потом, под немцем, и то не так боялись. Шагали-то в неизвестность. Многое пугало и не находило ответов. Непонятно было, почему наши всё время отступали. Никто не знал, остановится ли немец или так и допрёт до Урала. Надеялись, понятно, на лучшее, но как-то без особой уверенности. Слишком уж много народу пятилось от напирающего фашиста. Люди разное говорили, когда на коротких привалах мы – беженцы, собирались вместе. А мне просто было страшно. Слушая тревожные разговоры полушёпотом, я молча прижимался к мамке, по-детски ища защиты.

Ночами мёрзли. Костры разводить командиры проходивших мимо отрядов запрещали. Да  мы и сами опасались поддерживать огонь в темноте, неизвестно, кто выйдет на него из леса или прилетит с тёмного, грозного неба.
Помню брошенные машины, разбитые и внешне вроде целые. Многие раскуроченные. Как-то встретились два парня, ковырявшиеся под капотом одной из брошенных полуторок. Один, белобрысый и с виду добродушный, услышав наши шаги, выставил голову из-под капота. Увидев группу женщин с детьми, улыбнулся и предложил подождать, пока они починят машину. Потом, мол, в кузове быстро к Дону довезут. 

Измученные женщины охотно согласились. Остались и мы с мамой. Есть было нечего, но я же мужик – крепился. Последний раз мы кушали сутки назад, когда заходили в попутную деревню. Там на одном крыльце нашли то, что искали – кусок хлеба и кружку молока. Люди в то время часто оставляли еду для отступающих и беженцев на порогах домов. Чтобы лишний раз двери не открывать. Тогда по дорогам всякие ходили, и лихие люди тоже. Могли и выгрести из дому всё подчистую.

А парни машину так и не починили. Что-то там сломалось, очень важное. Потеряв полдня, мы двинулись дальше. Группа наша то увеличивалась, собирая словно капельки ртути таких же, как мы, торопящихся уйти подальше от нахрапом прущего фашиста, то уменьшалась, когда от неё откалывались, отставали или уходили вперёд наши соседи по несчастью.
Помню уже в Ростовской области мы с мамой подошли к какой-то речке. Остатки моста неподалёку пугали разбитыми бетонными сваями, из которых торчали искорёженные петли арматур. Видать, разбомбили.   

Рядом через речку переправлялись пропылившиеся насквозь казаки на замыленных лошадях. Казаки были такими пыльными, что мне казалось, у них даже щёки и брови, будто ржаной мукой обсыпаны. Мама попросила помочь перебраться на тот берег. Здоровый казачина, устало улыбнувшись, посадил меня перед собой, а сам соскользнул с крупа. Так мы и переплыли, он – держась за седло, я – на лошади. До этого я никогда не сидел верхом и поначалу очень боялся. Но лошадь плыла ровно, почти не качаясь, и я понемногу успокоился. И даже стал смотреть по сторонам. В зеленой с красным оттенком воде почему-то плавало много разных людей. Кругом, куда ни глянь, покачивались на тихой волне комки спутанных волос или тянулись по течению подстриженные затылки. Я тогда ещё не знал, что эти люди мертвы. Детское сознание не воспринимало смерть как данность жизни,  и я просто удивлялся, почему они плывут лицом вниз. Захлебнуться же можно.

Ссадив меня на землю, казак умчался прочь, а я вдруг увидел маму, оставшуюся на том берегу. Она металась вдоль кромки реки, протягивая руки к казакам. Но те отмахивались или вообще не обращали на неё внимания. И тут я понял: мама не может попасть ко мне. Я так испугался, что забегал по берегу, рыдая и вопя во всю силу лёгких: «Ой, мамочка! Ой, мамочка…»

Мама тоже зарыдала. В смятении  она хватала верхоконных за сапоги, умоляя помочь. Наконец командир с пышными, густо запылёнными усами остановил коня около причитающей мамы. Вытерев пот со лба каракулевой папахой, он склонил голову, прислушиваясь. Мама прижимала руки к груди, махала в мою сторону. Я поддал жару, еще громче выводя «Мамочка, мамочка!» И нам повезло. Командир грозно рявкнул на молоденького казака, входившего с конём в воду. И тут же ускакал по берегу дальше. Конник тряхнул головой, мол, хватайся. Мама уцепилась безропотному коню за хвост, так и переправились.

Пока я бегал по берегу, заметил ещё одну странность: солдаты подносили солдат к реке в плащ-палатках. А зайдя в воду по колено или чуть глубже, скидывали их. Я долго не мог понять, зачем они так делали, и почему красноармейцы, проплыв несколько метров, уходили под воду. Когда я спросил у мамы, она не ответила, а стала скорее уводить меня от речки. В тот день я почти тут же забыл о тонущих красноармейцах, новых впечатлений и так хватало с избытком.

Отвлеченные картины, не требующие моего непосредственного участия, откладывались в самых дальних уголках памяти. Оставляя ближние отсеки для более важных мыслей, сомнений и выводов, без которых было не выжить.  И лишь спустя много лет многие детские наблюдения вдруг всплывали у меня в голове, словно дождавшись назначенного времени. Уже взрослым я понял, что тогда на реке санитары не отправляли вплавь,  а «хоронили» умерших и погибших бойцов. Немцы наступали очень быстро, а погибших было так много, что наши просто не успевали копать могилы. А выкопанные делались неглубокими и засыпались наспех. Позже я замечал в полях невысокие холмики, из которых виднелись то почерневшая рука с ползающей по ней мухой, то кусок замыганной гимнастёрки. А иной раз мы натыкались на разбухшие и расклёванные воронами трупы наших не похоронённых бойцов. От разлагающихся тел пахло так сильно и неприятно, что тошнило. Мама старалась обходить их подальше, когда получалось. Сначала я боялся, потом привык.

А на следующий день нас обогнали немцы. В касках, покрытых слоем пыли, на грязных мотоциклах они ехали мимо, настороженно поглядывая по сторонам. Мы успели спрятаться в кустах, и нас не заметили.
Мы уже хотели отойти подальше от дороги, но тут донёсся нарастающий гул, будто много тракторов двигалось одновременно. Мы снова затаились, и вскоре мимо  прогрохотали танки. Издалека они не выглядели страшными, как и те немцы в мотоциклах, и я подумал, и чего так все боятся немцев? Вон они какие, обычные люди.   Ветер относил пыль на нас, и мы закрывали рты маминым платком. Но это почти не помогало.

Вечером мы спрятались в высокой траве неподалёку от дороги и, вымотанные, приготовились спать. Вот тогда я впервые услышал  про Люшку. Мама, вздыхая, говорила, что зря мы послушались папу. Надо было сразу ехать к её родителям в Скоровку. Там корова Люшка, и она даёт много молока. Там как-нибудь прокормились бы.
Утром мы повернули назад.
Дорога на запад, в Скоровку, тянулась ещё дольше, чем на восток. Всё реже жители деревень оставляли на порогах что-нибудь съестное. Мы здорово голодали. Вечерами мама рассказывала, какая корова Люшка послушная и добрая и как любит своих хозяев. И какое у неё молоко вкусное. С каждым днём я всё больше мечтал увидеть эту необыкновенную корову и вдоволь напиться молока.

Мы старались держаться подальше от дорог. Теперь ходить по ним было опасно. Нам рассказали, что немцы ловят бродяг и сразу расстреливают. Обычно мы шагали по полю или по лесу, а полёвка тянулась сбоку на расстоянии видимости. Чтобы в случае чего успеть спрятаться в траве или за стволами. Но далеко мы тоже не отходили, иначе заблудились бы моментально.
Однажды мы встретили в лесу отряд красноармейцев, выходивших из окружения. Они были бородатые, словно старцы. Оказалось, солдаты уже второй месяц пробираются к своим. И всё почему-то никак не дойдут. Они поделились с нами луковым супом.

Он был очень вкусным.
Мы переночевали рядом с солдатами, а утром пошли своим путём.
Как-то в поле нас заметил фрицы, отдыхавшие у дороги в высокой пожухлой траве. Моросил мелкий дождь, мы еле выдирали тяжелые ноги из раскисшего поля, на котором кое-где клонились к земле перезревшие колоски. На ходу мы шелушили их и отправляли потемневшие пресное зерно в рот. Уставшие мы почти не смотрели по сторонам. Да и что там смотреть? Дорога, тянущаяся в стороне, от горизонта до горизонта была пуста. Мы бы не увидели немцев до последнего. Но нам повезло. Ещё издалека  двое фашистов, подскочив,  начали что-то нам кричать и махать руками. Мама, перепугавшись, потащила меня быстрее к лесу. Немцы бросились следом. Так быстро, я не бегал, наверное, никогда. Грязевые комки летели с подошв в разные стороны. Мама начала отставать. Я ухватил её за руку и потащил за собой. Я плакал, а мама говорила, чтобы я спасался сам. Но я её не бросил.
Сердце уже выскакивало из груди, когда первые деревья заслонили нас от фрицев. Мы углубились в лес, и фашисты не рискнули бежать за нами. Они боялись партизан.

Осень наваливалась ночными холодами и дождливой погодой. Мы мёрзли и слабели. Я уже еле передвигал опухшие от голодухи ноги. Мама сильно переживала,  с тревогой поглядывая на меня. Иногда она поднимала меня на руки и несла. Но уже через несколько шагов силы покидали её, и я снова из последних сил тянулся позади, стараясь не выпустить маминой тёплой ладони. Наверное, мы бы не дошли, если бы не случай.

Как-то на лесной дороге мы встретили тётю Люду из Шебекино и её сына Гошу. Гоша был примерно моего возраста, потемней волосом и малость пониже ростом. Он уверенно покачивался в затёртом седле, а понурая лошадь под ним прихрамывала на заднюю ногу. При первой встрече Гоша посмотрел на меня свысока. А, может, мне так показалось. Они тоже возвращались домой, а лошадь подобрали по дороге. Мамы разговорились. А когда поняли, что идут в одну сторону, обрадовались. 
Дальше мы пошли вместе. Я с Гошей, оказавшимся хорошим пареньком, трясся в седле, а наши мамы шагали рядом. На лошади, хоть и хромой, передвигаться намного легче, чем пешим ходом, и даже голод донимал уже не так сильно.

Потом нам посчастливилось – мы наткнулись на неубранную картофельную делянку. Недалеко, на окраине леса, чернели развалины сгоревшего хутора. Высокие деревья, местами сохранившие на ветках пожелтевшую листву, шумно качали вершинами. Кругом не было ни души. Тогда мы впервые за несколько месяцев наелись досыта. В развалинах переночевали. Под черными обугленными досками пищали мыши, ветер позвякивал уздечкой стреноженной лошади, а мы с Гошей, наевшиеся и довольные, прижавшись друг к другу спинами, дрыхли без задних ног.
Утром мамы обгоревшими досками вместо лопат накопали целую кучу картошки. Уложив её в свои большие платки, перекинули их через спину послушной лошадки, и мы тронулись в путь.

Немцы встречались всё чаще, и мы, набравшись храбрости передвигались, ночами. В темноте, да ещё по полям или в лесу,  идти неудобно, но зато безопасней.
Где-то около Белгорода наши пути разошлись. Расставаясь, мы с Гошей договорились встретиться после войны. Тогда мы были уверены, что немцы пришли ненадолго и скоро Красная армия погонит их назад в Германию. Эх, детские надежды! С Гошей мы так никогда и не встретились. Да и до встреч ли было в то сложное и голодное время?

Тётя Люда потянула коня за уздечку с понуро восседающим Гошкой в одну сторону, а мы отправились вдоль расквашенной до жижи полёвки, в другую. Где-то там впереди  нас ждали деревня Скоровка и замечательная корова Люшка.
Бабушка и дедушка встретили нас охами и ахами. А узнав, что мы прошли столько километров по оккупированной земле, и вовсе прослезились. Бабушка всё причитала: «А исхудал-то, Вовочка, а исхудал-то». А дедушка, причмокивая, качал головой и хмурил торчащие пучками брови.

Когда все немного угомонились, мама спросила про Люшку. И очень обрадовалась, узнав, что корова по-прежнему жива и так же хорошо доится. Напившись молока и наевшись картошки, в тот вечер мы улеглись спать самыми счастливыми на земле.
Детство быстро забывает невзгоды, и уже через несколько дней я с моим двоюродным братом и одногодком Витькой обносил соседние сады, уничтожая поздние яблоки. Отец Витьки так же, как и мой, воевал с фашистами,  а его мама – моя тётка, жила неподалёку. В многодетной семье не было коровы, и Витьку отдали на пропитание к деду с бабкой. У мамы было много сестёр и братьев. Братья ушли на фронт в первые дни войны и их сестра – тётя Поля, тоже. Про неё рассказывали, что она «засекреченная». Что это такое я не знал, но звучало загадочно и волнующе.

Люшка, и правда, была необыкновенной коровой. В стаде она выделялась необычной расцветкой: черно-рыже-белой. Больше таких не было. А ещё она отличалась прямо собачьей сообразительностью. Дед поутру выгонял её за огород, на луг, а к полудню на дойку Люшка приходила сама. А потом и вечером возвращалась ко двору. И пасти не надо было. Так она ходила на пастбище до самого снега.
Иногда дед доверял выгнать корову мне. Поначалу я боялся. Такая огромная и рога острые. А копыта какие широкие! Таким на ногу наступит, в блин расплющит. Хоть и осень, но я ещё босиком бегал! Как её выгнать из сарая? Но дед научил. Поставил маленький стульчик, с него я и перекидывал верёвку через страшные Люшкины рога. Умная корова в этот момент старалась даже не жевать, чтобы не мешать мне.  А дальше уже было проще – корова послушно шагала позади, раскачивая широкими разноцветными боками. Мне казалось, мы подружились с Люшкой.

Почти каждый день мы с Витькой бегали на речку за деревней. Дед вооружил нас удочками  с коваными крючками и поплавками из гусиных перьев, и мы с азартом осваивали азартную науку рыбалки. А пойманные карасики и плотвички, зажаренные бабушкой на сковородке, становились хорошим дополнением к общему столу. А порой и вообще единственным пропитанием для нашей немаленькой семьи.
В самом конце осени к нам в деревню пришли немцы. И в нашу хату тоже. Они ввалились ранним утром, уставшие, грязные.  От них пахло кислым потом. В хате стало тесно и как-то неуютно, будто на грязном вокзале. Немцы повесили ранцы, подсумки и автоматы в сенцах.

Пока фрицы уплетали нашу картошку со своей тушёнкой, мы с Витькой прошерстили немецкие ранцы и подсумки. Руки тряслись от страха, но мы не отступили и мужественно ограбили этих гадов. Добычей стали патроны. Мы выбрали самые красивые, с красной полосочкой. Набралось по горсти. Витька сказал, что теперь фашистам нечем будет стрелять в наших солдат.

Довольные мы выскочили в сад. По-моему, про костёр тоже Витька сообразил. За яблонями мы быстренько накидали кучу хвороста и высыпали в него все патроны. Развели огонь и уселись рядом, ожидая, что будет.
Наверное, Бог нас с Витькой всё-таки любил. Первый же взорвавшийся патрон раскидал слабенький костерок. На выстрел из хаты выскочили немцы. Автоматные очереди сбивали траву в саду, ломали ветки над головой. Испугавшись, мы задали стрекача.  Немцы бросились в погоню. И догнали нас на краю огорода.
Помню, они громко орали. Один, мордастый и рыжий, особенно надрывался. Всё порывался нас побить. Но командир прикрикнул, и он заткнулся. А мы отделались красно-лиловыми ушами – главный фриц натёр их своими огромными ручищами. Это было очень больно, но, как я понял спустя много лет, для такой провинности – гуманно.

Полевую кухню немцы устроили под навесом прямо в деревне, и мы, мальчишки, частенько наведывались туда с мисками. Иногда нам даже давали немного каши. Но чаще всё-таки прогоняли, одарив подзатыльниками.
Немцы столовались у нас около месяца. Охотно пили Люшкино молоко и продолжали лопать нашу картошку. Когда они съехали, бабушка, горестно поджав губы, объявила, что на зиму мы остались без запасов. Одно радовало – Люшка с нами.

Но, как оказалось, рано мы радовались.
Однажды к нам в дом заявились полицаи братья Гаранины. Пьяные и наглые. Они выгребли какие-то отрезы ткани из сундука. Обшарив  сарай, погрузили на телегу дедушкин инструмент и, не обращая внимания на бабушкины проклятья, накинули веревку на Люшкину шею. Когда полицаи тащили корову через двор, она тоскливо мычала. Мне показалось, на её огромных коровьих глазах выступили слёзы.
Бабушка горько заплакала. Сквозь всхлипы она всё твердила: «Как же мы теперича? Без кормилицы?» Мама утешала, а дедушка хмурился и что-то бурчал под нос.
Мне тоже хотелось расплакаться, но я терпел. Мужику не положено сырость разводить. Неожиданно Витька ухватил Люшку за хвост и упёрся ногами. Я кинулся ему помогать, но полицай размахнулся сапогом, и мы улетели назад. Мама бросилась к нам. Я поднялся без труда, а вот Витька заныл и ухватился за грудь. Позже узнали – полицай сломал ему ребро.
Без коровы стало совсем голодно. Спасала речка и соседи, иной раз подкидывавшие нам то плошку муки, то сахарную свеклину. Свёклу мы любили – и сладкая, и сытная.

Больше года немцы и полицаи хозяйничали в Скоровке. Кое-как мы дожили до февраля 1943 года, когда наш Прохоровский район освободили от оккупантов.
Какой это был праздник! Сытней, правда, не стало, но мы понимали – раз победили, скоро всё наладится. Ещё бы корову… Часто по утрам дедушка выходил к задней изгороди и подолгу наблюдал за чужими бурёнками, пасущимися на молодой зелени. Кому-то повезло – их коровок не тронули. Бабушка тоже часто вспоминала Люшку добрым словом. Особенно, когда запекала в русской печи ряженку из соседского молока. Мы так любили бабушкину ряженку! 
В феврале вернулся и мой отец.  Он навестил не высовывавших носов на улицу полицаев, и после этого их куда-то увезли. Вечером, устроившись у отца на коленке, я рассказал про Люшку.  Он печально покивал головой: «Она уже, поди, в Германии или фашисты сожрали». Мы оба загрустили, а мама, положив отцу руки на плечи, шмыгнула.

Трудно, тяжело, но дожили  до весны. На свежей травке легче продержаться. То щавелёк, то лучок-батун ранний – всё какая-то еда. Речка ото льда высвободилась, теперь с нетерпением ждали, когда очистится от мусора и ила, нанесённых в половодье.

А в апреле того же сорок третьего года в нашей семье случился ещё один самый настоящий праздник. Третий подряд после освобождения деревни от фашистов и  возвращения отца. Вот как это случилось.
Тётя Поля, по слухам, во время оккупации была подпольщицей. Как-то, когда немцев уже прогнали, она  спешила по одной из улочек освобождённой Прохоровки в райком. Навстречу пылило редкое стадо коров, чудом переживших немцев.  И среди тощих бурёнок тётя Поля узнала нашу Люшку. У пастуха выяснила, кто теперь у неё хозяин, и бегом в милицию. Оказалось, некий Багров, друживший с полицаями, увидел, как коров гонят на станцию, чтобы погрузить в вагоны. Договорился с полицаями и обменял свою старую корову на Люшку. Сволочь ещё та. Знал же, чья корова. Видать, надеялся, что немцы навсегда пришли и отвечать за свои бессовестные дела не придётся.

Корову у Багрова милиционер, конечно, конфисковал. Что потом было с этим мужиком, я не знаю. Но его  алчность ему же боком и вышла. Остался мужик вообще без коровы. С другой стороны Багров, сам того не желая, помог нам. Если бы не он, шиш бы Люшка вернулась.

Люшка тоже нам обрадовалась. Тётя Поля рассказывала, что корова по пути из Прохоровки в Скоровку, а там километров пять напрямки, шагала за ней, как собачонка, не отставая. Будто чувствовала, что домой идёт. А может и правда, чувствовала. А как увидала родной дом, замычала от радости, что иерихонская труба. Мы все дома были, кроме родителей. Выскочили на её «му» быстрей, чем при бомбёжке в погреб бегали. То-то было радости. У бабушки, как всегда, глаза на мокром месте. Обняла бурёнку и давай рыдать. А дед нос засоплививший трёт и  круги наворачивает. То там её пощупает, то тут погладит. Словно приёмку проводил.

Мы с Витькой с другого боку коровку гладили. А она повернулась и языком, будто наждачкой, меня по лицу. Тоже радовалась. У меня аж слёзы брызнули. А щека потом красная до вечера была. Но я ни капли не расстроился, наоборот, смеялся вместе со всеми.

А Люшка нам ещё и подарочек приготовила – телёнка. Он родился через неделю после возвращения. В общем, радость за радостью. Насилу дождались, когда молозиво пройдёт. А как прошло, начали мы опять печённую ряженку лопать.
Сколько лет прошло,  а вкуснее ничего не едал!

Ноябрь 2016 г.