Неадекватный Лариоша
…Прощаемся с Кавказом негромко. Ни звона бокалов, ни здравиц, ни пожеланий долгой и счастливой жизни, удачи и здоровья остающимся. Мне даже чуточку обидно: столько всего пережито, столько приключений и опасностей! А где праздник вызволе-ния?!
Стоим на перроне. Людмила подала проводнице билеты и помогает Сергею под-няться по ступенькам в тамбур вагона. Сердце мое от такого зрелища сжалось, я засуетил-ся и припоздал помочь. Миля глянула осуждающе: «Ну, что же ты, недотепа?! Вечно тебя нет, когда нужен…» Прощаюсь с Ледневым. Диоген мимо хозяйки махнул в тамбур и уже направился изучать обстановку в вагоне. Вот тут-то проводницу будто подменили: взвизгнула, заистерила, принялась брызгать мне в физиономию ядовитой слюной: видите ли, собака без спросу в вагон вошла, «и вообще без намордника не положоно». Сам знаю, что «не положоно». Но мы столько пережили за месяц — и я прикинул, что непременно пойдут навстречу, поймут, простят, поэтому прекратил поиски намордника в магазинах. К тому же в воюющем городе это оказалось делом непростым. Прибежал начальник поез-да. Он непреклонен. Понимаю, ему хочется трошки гульденов. Это понимает даже Дио-ген, который вернулся в тамбур и внимательно следит за развитием событий. Его умные глаза обращены то на орущую проводницу, то на начальника, то на майора, то на меня. Дин сначала смотрит на нас в вертикальной плоскости. Затем склоняет голову и глядит в горизонтальной. Мы в его восприятии мелочные дураки и не на то расходуем силенки. А беда в том, что денег нет. Мы и так смирились с мыслью, что придется неделю добираться домой впроголодь. Невеликая, кстати, печаль. Мы даже у Леднева выгребли все заначки до последнего рубля. И у друзей Леднева тоже. Что делать? Зову Диогена. Пес притулил-ся к моей раненой ноге, вроде ждет решения. А какое может быть решение? Только «на карабин» и передаю поводок Ледневу. Вижу, майора предлагаемый расклад не очень устраивает. Даже передача с припиской: «Генералу вручишь. Мечта его сбылась. И тебе очков по службе добавится» — не проканала. Он принципиально против. Леднев-то ви-дит: вагон еще стоит, а пес уже едет. Потому от моей идеи, забредшей в голову по авралу, герой не в восторге. Прошу его держать поводок крепко — в Диогене под семьдесят ки-лограммов. Подаю билет. Диоген расчухал, в чем подвох, заволновался, в нетерпенье за-суетился и рвет поводок. Вхожу в тамбур. Тяжелую дверь недовольно и противно ворча-щая хозяйка тут же закрывает и прогоняет меня в вагон. Не спешу. Смотрю в окно тамбу-ра. Поезд набирает ход. Гляжу на Леднева. На пса. Комок у горла, и хочется выть. Леднев отпускает поводок, и Дин во весь опор мчится по перрону. Продолжает лететь по щебен-ке за пределами перрона. Перескакивает через рельсы, мимо стрелки. Какой-то сума-сшедший, с испугу, что ли, набрав в горсть щебня, бросает в бегущую вслед поезду соба-ку. Дин шарахнулся в сторону и чуть было не попал под колеса вагонной пары. И тут ме-ня прорвало, начинаю орать благим матом на проводницу. Хозяйку проняла моя экспрес-сия. Уже и сама понимает, что не права. Рву рычаг стоп-крана, состав судорожно задер-гался, завизжали и задымили колодки в буксах, запахло паленым маслом. Останавливаем-ся рывками. Хозяйка отворяет дверь:
— Ну все, теперь мне не получать квартальные лет пять…
— Не плачь, тетка, отобью квартальные у начальства, — уверенно обещаю про-воднице. Диоген влетает в тамбур с шальными глазами, будто ошпаренный, и валит меня на пол. Обнимаю, едва удерживая пса в руках.
…Усаживаемся в купе. Дин никак не может отдышаться: вывалил алый язык с черными родимыми пятнами, слюна стекает Миле на босоножки. В глазах пса легко чи-тается: «…Что ж вы, суки…» Дин поминутно вскакивает, суетится, жадно пьет с руки га-зировку. Долго успокаиваю. Едем. Как здорово, что теперь мы все вместе. Физически ощущаю прилив счастья — будто в груди медленно накачивают воздушный шарик, сча-стье меня распирает…
…Поезд небыстрый. Останавливается у каждой кочки. Это невыносимо, счастье сдулось. Ночами приходит Ч, подолгу разговариваем. Порой до утра. Делится со мной такими вещами о Сеате, об Ольге и Степашке, что не могу спать. Обиднее всего, что буд-то бы папой называет того недопеска, дальнего-предальнего Ольгиного родственничка-аборигена. От одного только подобного посыла еще недавно готов был бы сорваться и мчаться куда угодно, чтобы порвать, уничтожить, закопать. Но меня не забирает. Про-гнать Ч — не вопрос. Но с нею легче коротать время в пути. Хотя раны от ее укусов сад-нят так же, как и плоть, подвешенная на илизаровские спицы. А поезд не самый быстрый, и боль изматывает, и счастье закончилось. Разговариваем мирно: кажется, ни мне ничего от Ч не нужно, ни ей от меня. Ангел-хранитель слегка провоцирует, однако понимаю простую вещь: с каждым прожитым на этой земле днем кожа моя все больше задубевает. Если ее, АХ, роль в этом и состоит, то и пусть себе болтает. Все-таки ангел-хранитель. Это тем более актуально, что Сергей хоть и на соседней нижней полке, а разговаривать со мной ему не в жилу. Что и неудивительно: столько всего пережить, под смертью ходить, близких людей подставить, обречь, низвести… Да и выглядит неважно.
Где-то на подъезде к Новосибирску до того молчавшая и метавшая в меня молнии Миля ни с того ни сего принялась приставать. Давай, говорит, Лариоша, протестирую. Я шучу:
— На адекватность, что ли?
— Нет, просто так. На внимательность.
— Коли просто так, а не за деньги, — валяй.
А хоть и на адекватность. Ч иногда тоже пыталась тестировать. Но та хоть не скрывала мотива. На адекватность. А мне что? Пусть и Миля проверит. Дипломирован-ный психолог все же. Специалисту надо практиковать. Мне сейчас не страшно побыть и неадекватным: кажется, Лариоша, совершен поступок всей твоей вижубуйской жизни. Между тем Милиция начала издалека.
— Ген, вот как ты понимаешь поговорку «Хрен редьки не слаще»?
— Ну… — чешу я репу. — … У одного большой и толстый, у другого тонкий и длинный. И подружка стоит перед сложным выбором: тот или этот. Мучается, дуреха. Ведет сложные расчеты. А в итоге выбирает третьего. Старого, неспособного, но богато-го. В точку, Мил? — с надеждой смотрю я на психолога.
— Ладно, ладно… — пожимает плечами Миля. — Ничо умного от тебя и не ждала, — нервно трет психолог ладонью о ладонь. — …Проскочили, чертов Лариоша, проско-чили.
Однако я вижу, понимаю — специалистка напротив меня неслабо раздосадована. События развиваются не по ее сценарию. Милька заводится, и держится она из последних сил, уже психологически готовая плюнуть в мою тупую и наглую одновременно физио-номию. Как плюнула бы на голову пристроившемуся справить нужду под ее балконом.
— А вот другая поговорка, — перегруппировав силы, снова набросилась на меня Миля. — «Назвался груздем — полезай в кузов». А?! — Ресницы взметнулись к потолку.
— Ну… — чешу я репу по новой. — Это когда кинула подружка нормальных па-цанов, а вышла замуж за того самого, богатого. И наставляет ему рога и с первым, и со вторым. То есть с нормальными чуваками. На этот раз, Миль, однако, в точку?! — с надеждой смотрю на дипломированного психолога.
— Ладно, ладно… — беспокойно колобродит ручонками Милиция. Чую, закипает. Почти достигла края, словом, уже готова меня прибить. — Вот еще тест. — Рисует квад-рат, делит его на двадцать пять равных квадратиков, хаотично присваивая им номера. — За минуту ты должен пройти дистанцию от первого до двадцать пятого. Усёк?
Вот тут я оказался полным недотепой. С пяти попыток не уложился в лимит вре-мени ни разу. Даже стал думать, что Мила намеренно завысила норматив, чтобы я непре-менно облажался. И потом меня все время что-то отвлекает. В числе прочего она сама, нервно суетящаяся, нетерпеливая.
— …Сережа, посмотри на этого… Я же говорила тебе… — удовлетворенно под-вела черту Мила, обратившись к мужу. — Неадекватен!
Однако тот отвернулся к переборке, изображая спящего.
Стрижка полубокс
Чтобы разрядить ситуацию, предлагаю Сергею постричься. С собой канцелярские ножницы. В экипаже подлодки за серебряный рубль стриг всех подряд. И мы с Сергеем неизменно были при деньгах. Я стригу — он банкует. Я стыдлив и скромноват. А с ним не забалуешь и на халяву не отскочишь, поскольку родом он из еще более стрёмной Хацапетовки, чем даже мои родные Душки. Кержачина тот еще. Словом, на мне творче-ство: хочешь — модельную, хочешь — стильную, или там полубокс. Кэп у меня за два пятьдесят стригся, да и сам комбриг Багола пару-тройку раз — за треху. Причем полтин-ник накидывал за дополнительную услугу: «Позвизди чего-нибудь, Ларионов, про твои дела гражданские, свежие пацанячьи анекдоты потрави, про резвых и без комплексов девчонок в самоволочке откройся, глядишь, старому когда отломится поконторить… сло-вом, постучи… а я набавлю…» «Легко, тащ контр-адмирал, замоделю на любой вкус: женка увидит мое произведение — тотчас полюбовника бросит». Откуда у меня оказался журнал с мужскими прическами — не помню. Откуда талант цирюльника — убей, не ве-даю. Но скопировать в точности как в журнале у меня неизменно получалось. Одно время приходили даже сундучьи и кадетские жены. Однако они вводили меня в естественное волнение. Каждой из них трепетно хотелось «сделать головку» сколь возможно лучше. Оттого стриг долго. Старался, потел и, подозреваю, именно от волнения чуточку повани-вал. Вот это «долго», похоже, категорически не нравилось их мужьям, ибо особенно к концу службы репутацию праведника и честного служилы я уронил ниже нижнего.
…Сбегал к проводнице, попросил простыню поплоше и раскладной стульчик, ко-торый приметил у нее в дежурном купе еще в первый день. Изготовился в коридоре, уса-дил клиента, набросил простыню, прикинул фронт работ. Серега зарос неприятно: мало того что вид у него немытого и нечесаного попа, так еще по голове бляшки и язвы. Не его это климат — рядом с теплым морем да под грецким орехом. Не его. Занес было орудие красоты над Серегиной кочкой, но тут стали мешать снующие мимо пассажиры. До нервоза. Остается одно: усадить на унитаз в туалете, что рядом с дежуркой. Кое-как вта-щил Сергея на «кресло», поскольку в результате сидения в тесноте подвала и ямы он без прежней прыти перебирает своими длинными ногами. Либо симулирует, зараза, чтоб я его жалел. «А хрен у лягушки видел?! Сам то и дело бьюсь изуродованной больной ногой об углы». Словом, жалеть его не собираюсь. Отжалел. А устроились недурно: тут и зерка-ло, Миле держать свое крохотное зеркальце нужда отпадает, и не мешают пассажиры.
Закрыл дверь на шпингалет, протиснулся клиенту за спину. Серега присел и будто из него выпустили воздух. Согнулся. Однако, по новой набрав в легкие воздуха, выпря-мил спину, приготовился.
— Ты на хрена поперся на Кавказ, Лариоша? — вроде для затравки разговора друг принялся незлобно распекать. — …Я зачем? Слышь, Лариоша, если Паскуда пошел, то он пошел. Я человек полувоенный. Полковник. Хоть и в отставке. А на фига, спрашивается, оно тебе, митьку и фраерку гражданскому?
— Я, между прочим, точно знаю, на фига оно мне. — Азартно стучу ножницами, и заросли опадают, будто сахарный тростник под ударами мачете. — Сбежал, ладно. Твое, Серёг, дело. Лариошу и самого иногда ломает так, что не знаешь, куда бечь: тех еще трех «б» синдром. Да только меня мог бы и предупредить, где искать. Я ведь не чужой.
Помолчали. Я задержал руку с ножницами над теменем и стучу вхолостую, не-спешно прикидывая, понимая очевидное: модельная не выйдет, шибко залысины за год ушли к затылку. Прикидываю, что бы мне такое сотворить с этой квадратной, в ямах и язвах головой. Выходит, остается стричь наголо?
— Знаешь, Генка… буду честным: меня настолько все достало… эти регулярные бомбардировки моей психики, лютая ревность, ежедневно переходящая в ненависть. А потом — мои дурацкие безвольные уступки, глупые «прости, дорогая Милечка, что за-ставил тебя ревновать, волноваться и скандалить»… — начал свое неспешное повество-вание Фаскудинов. — Куда только подевались исконные воля и дурь!
— Про это, Серёг, не нужно. Мне одна добровольная помощница всё про вашу счастливую семью рассказала: «Откуда, ублюдок, у тебя эти носки?!. Твоя курица купи-ла?!. Откуда трусы?.. Эта малахольная опять позаботилась?!. Где надыбал ботинки и куртку — опять курица?! Чей рыжий волос на куртке?! Чей черный волос на рубашке?! Почему нет длинных бабских волос на одежде — удалил следы преступления, мразь?! У курей своих ощипанных опять был?!.» И так каждый день в течение двух последних лет. Возможно, ты прав, Фаскудинов. Я и сам понял паскудную ситуацию так: синдром трех «б», и за попытку к бегству не осуждаю.
Помолчали. Мысленно продолжаю творить над головой. Наяву — щелкаю ножни-цами вхолостую. Задумался над словами друга.
— …Время сам знаешь какое. В стране буржуев прибывает, — хрипло проговорил Сергей. — И миряне отчего-то поголовно хотят равняться именно на них. — Глянув на себя в зеркало, Сергей поскреб трехдневную щетину. — А на профессора словесности не хотите равняться, на заводского инженера-конструктора, на солдата-контрактника, что на войне башку подставляет пуле, на учителя, на мента?! Три года на «уазике» проездили — и ничего, все бабу устраивало. А тут у соседа, он на рынке обувью торгует, появилась по-держанная «Тойота». Так мою богиню и вовсе будто подменили, мордаху задрала и ну выть: «А почему у нас нет такой — или ты все деньги отдаешь своим бывшим курям?!» — Сергей взял паузу, глянул в зеркало, впервые за четыре дня улыбнулся. — Ну и морду-ленция. И что во мне те первые пять находили? А ведь и вправду, помню каждую из тех… «курей» до последней черточки на теле. Ничто никуда не уходит бесследно и не превращается в прах. Бывает, встретимся на улице, тепло поговорим… Жить, Генка, охо-та! Веришь, хорошие девахи все они были. Городок у нас маленький. Нет, не подумай, ничего такого. Я ведь старался быть верным и Мильке, как был верным первым пяти. Никогда не вел два проекта одновременно. Ну разве, когда Милька прогонит…— Сергей призадумался, улыбнулся в усы и продолжил:
— А еще, знаешь, Ген, ненавижу я это поганое слово «детализация». Ненавижу его пуще слов «перестройка», «гласность», оно хуже команды «вперед!», когда спишь дома на кровати пьяный. Думаю, мужики, придумавшие мобильную связь и эту дурацкую оп-цию, сильно погорячились. Это ж, выходит, сами против себя оружие придумали. Невы-носимо ведь. Все равно что ходишь с гранатой в штанах и с ужасом думаешь: упаси боже, чека вывалится и хозяйство вместе с ногами вынесет. Уверен, будущего у такой мобиль-ной связи нет. Как ты думаешь? — с надеждой спросил Сергей. И, не получив от меня психологической поддержки, после новой паузы продолжил: — …Знаешь, с появлением мобильника все время боюсь одного и того же: не дай бог при Мильке которая-нибудь из бывших позвонит да в разговоре начнет растекаться по древу. У меня самого в результате этаких семейных коллизий в психике появилась новая опция — отвечать коротко и одно-сложно и вне половой принадлежности. …И еще одно, не легче той проклятой детализа-ции, — продолжил делиться мыслями друг, — стоит задуматься, сосредоточиться на мыс-ли о работе, как эта… немедленно наотмашь засандалит по нервам: «Опять про своих ку-риц думаешь?!» Начинаешь оправдываться — «…значит, точно о курях!» А в перерывах между дознанием с пристрастием и обвинительными речами тарахтит о всякой мелочи без умолку, при этом принуждая слушать и отвечать на банальные вопросы. А их тыщи! И попробуй не ответь хоть на один. Сразу — смертельный враг. И молотит языком, и мо-лотит! Иной раз настолько с ранья башку своей глупой болтовней заморочит, что, идя на работу, забываешь забрать из сейфа пистолет. А порой призадумаешься: и хорошо, что не вспомнил про «макарыча». От греха подальше. В тандеме с ним, слышь, Генка, такого можно наворопутить!
Помолчали, каждый думая о своем, возможно, об одном и том же.
— …Синдром трех «б», говоришь… — задумался на минуту Сергей. — Может, и синдром. А что такое синдром трех «б»?! Это типа молодой славянский князь бежит от отряда половцев. «Мы ведь скоро вернемся?» — обращается князь, оставивший юную жену и малых детей наступающему врагу, к скачущим рядом своим товарищам. «Конеч-но, вернемся…» — уговаривают спутники и себя, и своего князя, понимая, что надежды вернуться к тому, от чего бегут, нет никакой. Никакой!
…Стараюсь не реагировать, пропускать мимо ушей, воспринимать ее нелепицу, глупую болтовню как фон… — продолжает делиться соображениями эмоционально по-тухший Сергей. — Но тут опять — оп-па! — резкий удар по психике. И не спастись от нее, не спрятаться. Знаешь, при Мильке все больше и больше стал любить свой гараж. Оштукатурю в нем кирпичные стены — настроение улучшится. Поклею обои — совсем на душе хорошо. Поставлю диван, прикроватную тумбочку и столик — истинное счастье. И уже сам не замечаю за собой, когда говорю Земану: «Слышь, Колян, я пошел домой. Подвези», — подразумевая гараж. И подвозит именно к гаражу. Он все про меня понима-ет. Вижу — сочувствует. Мне противно это сознавать! Ну а стоит вернуться из гаража домой элементарно пожрать — новый эмоциональный удар под дых, скрючишься, а она в досыл невротически по мозгам — шарах! Собираю вещички и — в гараж. Или на заимку. А там Толямба. Жалко, знаешь, Толямбу. Иной раз и не по делу ему ввинчу. Тебе вон хо-рошо, в семье стабильность. Оттого, вражина, в последние годы и шуткуешь надо мной: «Чо, мол, Паскуда, совсем обурел: ворота гаражные откроешь и дурь заманиваешь, что ли?»
…И знаешь, Ген, назавтра после избиения у Мильки никакого комплекса вины. Сегодня прокатилась по тебе гусеничными траками: я — в гараж, она — к подруге. А зав-тра как ни в чем не бывало ходит веселая, мирно щебечет — у нее отходняк… ремиссия.
…Вычислил я одну ее «подругу». Рукоприложился. Лежит на асфальте смирно, хоть и февраль на дворе. Руки на груди сложил крест-накрест — истинно покойник, и даже не порывается встать. Сам, видать, от нее претерпел, а самостоятельно не смог раз-вязать тугой узел. Лежит. Боится встать. Я наклонился над ним: жив, нет ли? А он глаза широко открыл и задумчиво так — вроде как облакам, не мне, я знаю это точно — гово-рит: «Это женщина-боцман. Вроде концы коллекционирует. Попользуется, подержит, по-крутит в руках так и эдак и глубокомысленно произнесет: авось-де в хозяйстве и этот сгодится… И в транец его приберет. Складывает по типам и признакам. «Подальше по-ложишь — побольше возьмешь…» Может, зря я его зашиб — как думаешь? Наш в прин-ципе человек, метущийся, ищущий.
— Водкой с мылом их учить, Серега. Водкой с мылом. Даже наших в принципе…
— Ты сейчас о чем? — Найдя в зеркале мои глаза, Сергей скорчил гримасу, мол, заговариваешься, братишка. — …С ней я перестал нормально спать, — продолжил клиент в задумчивости. — …И прежде-то не было нормального сна. С детства. Ты же знаешь мо-его батю. Тот еще вижубуй. Идя с работы с фермы домой, обязательно на пару с Кешей, забубенным собутыльником, заглянет к самогонщице. Посидят вечерок с Кешей, про по-литику поговорят, а потом дома выступает, будто Чемберлен. Разве что с топором за мам-кой не бегает. Но и та хороша. Тоже характерец не медовый. Словом, с двадцати трех ча-сов до четырех утра батя кобенит: ругает завживотноводческим комплексом, бригадиршу, генерального секретаря, жену, детей, всех и вся, шарахается по хате, к мамке задирается. А затем наступает протрезвление, затихает. Видать, хочется перед сменой вздремнуть. И тут мамка начинает чемберленить. Ее очередь с четырех до шести. До ухода на дойку. Так что на первых уроках в школе я обычно выключался и добирал сна. Учителя даже и не шугали, поскольку знали: к полудню — к математике и немецкому — Серега Фаскудинов отоспится и выдаст. А с утра — русский, литература и география — всё впустую. Ты вон на спор все границы всех стран можешь назвать, а я не знаю, в каком углу карты искать Литву.
…И этот недосып будто отложился в организме на генетическом уровне. Не сплю — и баста! Хорошо, если девчонка рядом хорошая да ушатает как следует. А если нет — хоть застрелись. А тут Мила. Другого ряда испытание. Давит и давит. Не скрою, Ген, пы-тался ее шугануть. Дури у меня накоплено изрядно. Говорю этой стерве: «Жить с тобой невозможно: ни один до меня не смог, и я не сдюжу. И диагноз-де у тебя — что приговор: агрессивный эгоизм на фоне запущенной психопатии. Негодная ты к семейной жизни, — объясняю. — И вообще, — толкую ей, — когда грязное тело… — намекаю на ее перма-нентные шашни с одним (с одним ли?) из бывших то ли мужей, то ли любовников. — …когда грязное тело, слышь, тетенька, душа чистой остаться не может в принципе. Мол, для меня, Люда, у тебя ни сил, ни желания не остается. Так жить больше не могу. Словом, баста! Очередь в койку больше не занимаю. Поскольку, когда б ни занял я ту очередь, все равно мой номер тридцать шестой…»
Еще помолчали. Снова каждый о своем, но похоже, об одном и том же.
— Знаешь… А ведь был момент истины. Был. — Сергей задумался на минуту-полторы. — …Как-то однажды разругались вдрызг. Идем из гостей ночью по темным ал-леям парка. Странные такие высокие тени. Я кричу ей: «…Когда в субботу в час дня по-звонил тебе из другого города десять раз кряду, уверен, в тебе в эти минуты ходил чей-то фигаро в мокром плаще. Или даже он был во рту! Оттого и ответить не сподобилась. Зна-чит, те семнадцать раз, когда ты выставляла меня за порог с вещами, все это ни что иное, как расчистка площадки перед его приходом?! Для него, приехавшего из Владивостока или бывшего в городе проездом, да?! И эти твои воздержания, и оберег тела месяцами — все для него? Так у вас любовь! Когда один человек истязает другого, того, что рядом, мучает годами во имя редких встреч с третьим, любимым, — это и есть чувство! Я знаю. Значит, в полдень в субботу, перед его вечерним отъездом во Владивосток, вы были в нашей избе или на его съемной квартире на скрипучей полутораспалке с проваленным матрацем на ржавых пружинах?»
«Сиклотик»
— Серёг… — Меня охватила паника, некоторое время элементарно не могу про-толкнуть подступивший к горлу жесткий комок. Получается, этот их с Милой разговор мой мозг ретранслировал на сотни километров, когда в поезде, возвращаясь из артели, на пути в Благовещенск спал на лавке в купе, а Летчица мела рядом в проходе полы?! Но здесь и сейчас я все же справился с эмоциями, пощелкал пальцами перед фаскудиновским лицом, как это делает психиатр, тестируя клиента на вменяемость, и с деланным удивле-нием спрашиваю: — Сергей, ты ли это? Какая, к чертям собачьим, очередь? Это же Мила! Милиция! Та самая Мила, которая вытащила мужа из тайги, где ты подыхал, когда слу-чился самострел! Если б не любила, на кой бы ты ей сдался, а?! Та самая Людмила твоя, которой ты так долго добивался. Миля! Серёг! К чертям собачьим всех твоих бывших! К лешему Ладу Рослик, твою самую центровую, которую зацепили в первой самоволочке во Владивостоке. Давай не будем вспоминать ее удивительно белую кожу и здоровый румянец во всю щеку. Это же было золото золотенькое. Сокровище! Помнишь, как ты сделал ее женщиной, а себя мужиком?! На старых хоть и чистых простынях и скрипучей дувуспалке в чужой квартире? А потом в следующие «самоходы» все пытал ее — не забе-ременела ли? Только это тебя и волновало. «…А я знаю, что ли?» — стушевавшись, смешно ответила тебе Лада, первокурсница факультета бухучета, и я готов был прова-литься сквозь землю. Глупая, потому что молодая, красивая. И несчастная, поскольку по-встречалась именно с тобой. Понимаешь, видел ее глаза. Видел! — Изображая нешуточ-ную экспрессию, намеренно больно ткнул Сергея ножницами в шею. Клиент шарахнулся от меня, да бежать некуда. — …Нет, Серёг, Ладушку вспоминать не будем. Не будем же?! — Найдя в зеркале глаза друга, смотрю в упор. Мне искренне жаль его. Я не стал напо-минать про их с Ладой последний день. В известном смысле одинаково смешной и дра-матичный момент. Мы пробрались мимо вахты общежития в девчоночью комнату… «Никого нет, все спят», — доложили наши девчурки на входе в комнату, где, кроме наших с Сергеем подружек, обретались еще две, беспокойные, коих волновали наши всхлипы и иные эмоции. Устроились на ночь каждый за своей занавеской. Быстро устали и утомили своих подруг. До утра следовало как-то продержаться, лежа на узкой одно-спалке вдвоем. И в этот момент не знающий, куда себя деть, пресыщенный Фаскудинов там, за линялой ситцевой занавеской, взял в рот маленькую Ладину грудку, а вернуть не может. «Лариоша, выручай…» — слышу призыв паникующей Ладушки, ретранслиро-вавшей призыв Сергея ко мне. Лариоша выручил: профессионально, будто всю жизнь разводил подобные ситуации, крутанул ухо Паскуде так, что тот в отчаянии вякнул, как пес, попавший под колеса авто, и грудку из хлебала выпустил.
Не стал напоминать про задушевную и красивую Ладу. Хотя в той ситуации он вполне заслуживал не только погоняла Паскуда, но даже и погоняла Сиклотик, благопри-обретенного вот при каких обстоятельствах.
…На Русском нам оставалось домучиться пару месяцев, когда случилось немысли-мое. Нас заранее предупредили об особенностях военно-учетной специальности, предпо-лагающей работу с секретными материалами, и в эпистолярном жанре курсанты стара-лись себя блюсти. К тому же наши письма на родину с позволения «кадетов» регулярно трясли старшины: на входе — на предмет спрятанных в складках отправления дензнаков, на выходе — на предмет сохранения военной тайны. И вот вечерняя поверка в помеще-нии, мы проорали — кто громче — свои фамилии, и последовала очередная зачитка пи-сем. В этот раз зачитывают отправление Фаскудинова. Сергей от неожиданности в строю аж присел. Я прикидываю — чего уж такого Паскуда наваял, раз к его персоне повышен-ное внимание? В изложении старшины роты после традиционного приветствия родным прозвучало: «…А вооще (стиль сохранен и старшиной нашему сборищу передан во всей его красоте) житуха ничо. Вот сижу на клотике, пью чай… А старшина роты вместо меня метет плац. Мы с другом Лариошей «годкам» спуску не даем». Даже я, сугубо сухопут-ный парень из Душков, рядом с которыми не только моря или крупной реки, но даже и путнего озера нет, понимаю, что клотик — это где-то на верху мачты корабля, где марсо-вые огни, менять лампочки на которых отваживаются только ну совершенно отчаянные пацаны, поскольку страшно, ведь до непрерывной палубы лететь долго. На цитату народ в строю — который вроде меня продвинутый — гомерически заржал, затем стал шушу-каться, матерые взялись пояснять простодырым да непродвинутым, в чем комизм ситуа-ции. Ну а старший на вечерней поверке объяснил уже всему строю с толком, с расстанов-кой. Конечно, смешно. Но и грустно. Поскольку в этот раз «годки» отчего-то решили ви-новника наказать примерно: за старшину роты с метлой на плацу. Для начала было пред-ложено двум нашим ротам, выстроенным через проход в огромном корпусе, придумать виновнику погоняло, чтоб другим было неповадно выдавать государственные тайны (и не меньше). Обсуждение вопроса вызвало бурную реакцию и самое живое участие. Сере-га уже стоит перед строем сам не свой и готов расплакаться. Мне жаль дружбана, да толь-ко ничего не поделать. Обычно инструктирую, как писать письма, а забубенным его дев-чонкам отписываю сам: мол, так, Серёг, ошибусек будет меньше и не стыдно отправлять эпистолу, значит, истинная правда — что отправитель придурок — вскроется не сразу, не убьет интригу. Но тут, потеряв нюх, раздухарившись, дружбан решил блеснуть умищем и вырвался из-под контроля. И вот теперь стоит перед строем и сгорает от стыда.
«Граф Толстой»… «Монтекристо»… «Незнайка»… «Сенека»… и еще примерно три десятка не самых обидных неперспективных прозвищ, с которыми, в крайнем случае, вполне можно было бы дожить до списания с Русского на корабли и подлодки, а там как карта ляжет. Может, этот хвост в виде клички на переходе из одного качества в другое даже и удастся отрубить без потерь для нервной системы… «Сиклотик!» — прозвучал ва-риант в гуле обсуждения. «Стоп! — тотчас остановил обсуждение старшина. — Кто ска-зал «Сиклотик», выйти из строя!» Вышел увалень под два метра не из нашей роты, про которого мы только и знали, что москвич. Москвич не москвич — не проверишь, мы слышали из уст ребят столь яркие истории, рассказанные про самих себя, что диву дава-лись, однако на поверку оказывалось, что многое из сказанного — незадачливое вранье. Большое или маленькое. Про парубка-переростка знали немного: вроде турнули его из престижного московского вуза курса как бы не с четвертого. И это было похоже на прав-ду. Он и вел-то себя соответственно: с достоинством произносил непонятные нам слова на студенческом сленге, смело травил политические анекдоты, иногда называл нас шпа-ной. К нему и старшины относились почти как к равному. А после нашего списания на корабли автор обидной, с перспективой долгой жизни клички остался в учебке на взводе. Словом, «Сиклотик» прошел на ура. Как полагается, строй — почти четыреста человек — по команде старшины выразил виновнику знак презрения: «Ро-о-о-ты-ы! Сми-и-нна-а! Сиклотику наше всеобщее военно-морское презрение!» — прогремел в проходе перед строем голос главстаршины. «У-у-у, су-у-у-у-ка-а-а…» — единодушно, всего за двумя ис-ключениями, презрела Фаскудинова зашуганная старшинами общественность. Затем обе роты пару часов потренировали на подъем-отбой, чтобы закрепить науку.
Понятно, что с таким прозвищем жизнь Сергея в учебке могла превратиться в су-щий ад. Уж больно точно, изобретательно и максимально обидно. А служить еще два ме-сяца. «Эй, Сиклотик, махнем не глядя гюйсами: тебе мой старый, а твой — мне в рун-дук!..» Надо что-то делать. «Серёг, надо ввалить этому юмористу-переростку по первое число», — несмело предложил я, поскольку не представлял себе, как мы сможем свалить того бугая, за которым всегда ареопагом следует компашка пусть и не столь внушитель-ных субъектов, но субъектов. А мы едва ли могли набрать в свое ополчение больше одно-го сумасшедшего. «Надо бы поучить собаку. Надо, Гений», — пребывая в тревожащей задумчивости, неуверенно отозвался Сергей.
И вот забили стрелку автору «Сиклотика» и компании на время после ужина у чепка для матросов, где продают иссохшиеся крендельки с присыпкой корицы и еще ка-кой-то пряности, а к ландорикам — дорогущий просроченный гранатовый сок. Ждем пять минут, десять, пятнадцать. Я приободрился: а вдруг испугался тот «шкаф», и мы вернемся в казарму невредимыми? Ничего подобного. Взял академическую мхатовскую паузу, чтоб оппоненты помаялись, посомневались. Студент! Смотрим, уверенно, вразва-лочку шкандыбает «москвич» во главе компашки человек из десяти. Струйка пережива-тельного пота побежала по ложбинке спины. Как Серега — не знаю… а, вижу: подобрал-ся и готов умереть, но получить-таки требуемую сатисфакцию. У меня руки в карманах. Разогреваю левую. Чую с гибельным восторгом, что огребу по полной, как получал от Димы Коровина в ринге. Но и заклинаю: «Во что бы то ни стало, Гена, хоть разик хоро-шенько ввали фраерку, чтобы уж потом сгинуть в вечности непозорно». Только ребята подошли, только началась обычная работа парламентариев: «Ну чо вы тут… а чо вы там?!» — как мы с Сергеем, не сговариваясь, так удачно рубанули — я слева, а он справа — по изобретателю крайне обидной клички, что тот моментально без взмыка рухнул на асфальт плаца. Не исключаю, что на редкость синхронное действие со стороны выглядело столь убедительным и совершенным, что сопровождение нашего визави ничего лучше не придумало, как молча взять своего павшего лидера под белы рученьки и тихохонько, что-бы не расплескать удовольствие, спиной вперед утащить в расположение роты. И ни зву-ка, ни ползвука в наш с Сергеем адрес, будто мы только для того и собрались у чепка, чтобы передать верительные грамоты или безгласый привет, раскланяться, поводить туда-сюда широкополыми шляпами, украшенными перьями попугаев, и с достоинством уда-литься, стараясь не нарушить дипломатического этикета.
И про обидную кличку все забыли. Даже старшины. Но ведь погоняло Сиклотик было. Чтоб я сдох, если не было. Однако за двадцать пять лет я ни разу не позволил себе применить это убойное психологическое оружие. И, чую, Сергей мою выдержку ценит. Но сейчас, вспомнив о Ладочке Рослик, до нытья под ложечкой, до боли в сердце хочется назвать Сергея именно Сиклотиком. Тут уже Паскуды мало, да и притерпелся за столько-то лет. Впрочем, я решительно отказал себе в этом очевидно сомнительном удовольствии. Поскольку вижу, в каком жалком состоянии пребывает друг: столь слабым я его не знал. Но морально поддушивать продолжаю, ибо достал он меня своей Милой. Неспешно стри-гу, усыпал волосами пол в туалетной комнате и вгоняю, вгоняю ему в башку костыль, словно в безнадежно креазотную шпалу.
«Хамье детдомовское»
— …А помнишь, Серег, Светку Казанцеву? Светлану Федоровну. К которой кры-лья любви столь отчаянно несли тебя, и меня дурака заодно, что пришлось грести лопа-той, чтобы в безлунную полночь перебраться на другой берег бухты на сомнительном плоту да в сумасшедший ветродуй. Да-да, в тот самый раз, когда мы от страха и отчаяния покрестили друг друга? …Я — придумал?! А ты вспомни, как подыхал в кубрике на кой-ке и хватал широко раскрытым ртом воздух. Умирал от отчаяния, что не можешь в этот день немедленно ее увидеть! Конечно, помнишь. Ту самую манерную Свету Казанцеву, которую ты только на третью ночь смог сделать женщиной, и она, наивная, тревожно спрашивала крупного специалиста: «Ну, Серж, вы наконец совершили акт как следует — или я все еще девушка?» А в следующие ваши встречи, прикинув, на какого типа нарва-лась, обиженно, но не зло, все еще любя, Светочка выговаривала: «Вы мне всё испортили, Сергей. Вы поступили будто хамье детдомовское». А ты, молча потупясь, пожимал пле-чами, разводил руки в стороны, придурошно тряс головой: чего уж, Светочка, нечем воз-разить — испортил всё напрочь. Я был в соседней комнате, всё слышал и переживал за вас. Фанател, болел, как никогда не фанател даже за футбольный «ЦСКА»! Светочка — это ведь солнышко. Сол-ныш-ко!
А помнишь Галку Волхову? Ей наобещал с три короба, но бессовестно дезертиро-вал. По-о-мнишь... А про пять своих оставленных жен не забыл?! Слышь, непризнанный король любви, короткого флирта и дефлорации… Щас как садану ножницами в ухо и по-ковыряюсь там, чтобы ты повыл да вспомнил каких(!) девчонок жизнь подогнала. А ты, пресыщенный и циничный продукт блуда доярки и скотника, от своего счастья упорно воротил мордяку: «Эти, Гений, не из нашей серии, эти еще не наши…» Да лучше бы я сам женился и на Светке Казанцевой, и на Галке Волховой, и на Ладочке Рослик, особенно на Ладочке. Да на белолицей Ладоньке — пять раз кряду! Правильно хохлы-старатели с участка окрестили тебя, даже и не зная, кто ты и что ты: «Злыдень писюкавый». Сексу-альный маньяк. Вот ты кто!
Но Сергея моя ироническая болтовня занимает мало, он уже прочувствовал, что стебаюсь. Про степень проверенности наших отношений говорить не приходится. Сло-вом, бог не выдаст, свинья не съест. В роли свиньи мы с ним по очереди.
— Слышь, Ген, ты про ухо-то брось, — резко уклонился Фаскудинов, так что баш-кой въехал в матовое стекло оконца. — Будь другом, успокойся. Ты ведь мне забубенный друг или кто? — с опаской, настороженно, ожидает моего возможного чрезвычайного решительного действия Сергей. — Успокойся, Лариоша. И послушай друга, — осенил себя крестом Фаскудинов. И уже из далей, куда от меня предусмотрительно свалил, оправдываясь, провозгласил: — Ты сам ведь, Генка, всё повторял, как заклинание, ровно вот эти же слова: «Бери, дружбан, и ту, и этих, и всех. Я-де себе еще накопычу»… Ну или еще что-то в том же духе. Убери, убери ножницы! — возопил клиент, увидевший мои приготовления к новой экзекуции. Я опустил руку с ножницами, вроде примиряясь, вро-де согласный с его сентенцией. А что? Ведь на самом деле, пожалуй, всё именно так и было.
— …Вот, Серёг, что я тебе скажу: былого не вернуть. У тебя нынче в избе обрета-ется такое сокровище, что всех бывших переможет. У тебя есть Мила. Помнишь, как ты, лежа на кровати в кубрике, заклинал меня на неистребимом хуторском диалекте, после первого «самохода» и первого же соития, весь такой обмякший, опытный, мудрый: «Баба, Генка, — ве-йэ-э-эщь. Баба — вейэ-эщь дли-и-этельного пользования. Надо с имя осто-рожней и аккуратней. Как бы не попасть впросак». И полнейшая чепуха, Сергей, что пол-тора метра в прыжке и кривенькая твоя окрашенная в огненно-рыжую лису вещь дли-тельного пользования, и нос набок, что кожа пятнами взялась пигментными и характерец упаси боже. Так ведь?! — Я в другой раз все-таки достаточно убедительно ткнул Фаску-динова ножницами в плечо. Инъекция против зазнайства. Зарубка за Ладочку. Поскольку не забыл, как утром, после бурной ночи за занавеской, перегораживающей общежитскую комнату надвое, после сверхбыстрого кофе Паскуда стебался над отчаянно влюбленной в него Ладой Рослик, дружески похлопывая лапой по плечу, отчего подружку пригибало к полу: «Ладно, Лада Рослик, авось проскочим и в этот раз». И за Светочку пусть ему воз-дастся. И за Галку Волхову, конечно, тоже. За Галку обязательно. Пусть и мне сполна воз-дастся за всех моих любимых. Я ведь всех их любил. Чтоб я скис, если это не так.
— …Ну хорошо… — Стригу и продолжаю разговор: — Допустим, состоялся у вас судьбоносный решительный разговор, вылил ты Мильке на голову заготовленное ведро зловонных помоев, открылся о знании ситуации с ее возможным любовником… А что она? …
— Она что? Знаешь… — Сергей колобродит ручонками под простыней, словно бы не веря, что это именно он сам открылся в бездне глубоко личного и потаенного. — Милька ответила странно, если не сказать двусмысленно: «Что можно Юпитеру, говорит, то нельзя быку». К чему это она, не знаешь? Думаю, так: он, значит, с кем в субботу она отмечала десятилетний юбилей теплых отношений, — Юпитер, а я… который мучается с ней шестой год…
— «…Вы помните, вы всё, конечно, помните, как я стоял, приблизившись к стене, взволнованно ходили вы по комнате и что-то резкое в лицо бросали мне…»
— Закрой хайло, Лариоша! От греха… — нервно скребет щеку Сергей.
— Серёг, это тезка твой, Есенин.
— Вот вместе с напудренным фраером пасть и закройте! — Клиент шутковать не настроен.
— Ты ведь грамотный человек, Паскуда… — сколь возможно сдержанно, чтобы не заржать и не ударить восторженно копытом, будто отпущенный на волю мустанг, выру-ливаю в разговоре. — Да, грамотный. У тезки твоего учительские курсишки за душой. А ты вон высшую школу милиции закончил. Но рассуждаете одинаково: «…Пускай ты вы-пита другим, но мне осталось, мне осталось…» Довольно скулить! Ты не можешь не по-нимать: тому парню, Людмилиному заслуженному любовнику, и стажевые полагаются, и награды, и бонусы доверия. Словом, с той стороны наверняка человек во всех отношени-ях заслуженный. А тебе еще только предстоит заработать бонус. Понятно? — Я прице-лился состричь не дающийся мне хохолок на самой макушке, чтобы затем уже перейти к обработке висков. — Ну хорошо, Серёг. А что сама-то Миля тебе говорит, как она объяс-няет ситуацию?
«Станок»
Но Сергей будто уже и не чует моего стёба.
— …Что она? Приходим домой, выставляет майданы: «Иди в гараж к своим кури-цам», — объявляет программу на остаток ночи. И знаешь, не оставляет ощущение, что, у нее, как у человека практичного, и даже прагматичного, подобно крайне скаредному куп-чишке, никак не получается повыгоднее продать свой станок… — Вжав голову в плечи и плотно прикрыв глаза, будто вот-вот непоправимо потеряет нечто жизненно необходи-мое, без чего и жить-то станет невозможно, суетится клиент под ножницами самозваного цирюльника. — …А станок-то уже давно не новый, покупатели один за другим потол-кутся-потопчутся в нерешительности, поменжуются, посомневаются, попробуют, как ра-ботают механизмы, и проваливают. Рычаг не включается, шестерни предательски гремят, кожух облупился весь, эмульсия течет, как в прорву, лампа освещения шпинделя на бок повернута и на место не возвращается. Понимаешь, она… будто потеряла ориентировку во времени и в пространстве. Словом, и не там она — на Юпитере, и не тут — со мной, быком. Мне даже жаль ее. А пацанов в этой ситуации жальчее всего. У меня ведь с ними полный контакт. Сам знаешь. Но я вижу, как эта звезда бесится, как приводит себя в неистовство накануне приезда возлюбленного. И ведет-то себя будто корова, пришедшая в охоту: глаза безумные, с губ капает слюна вожделения, мол, пусть завтра на колбасу, на тушенку пойду, пусть в расход, но сегодня под быка-Федора встану, нехай хучь кила от той искристой любови из заднего прохода вывалится.
…А возьми эти ее обязательные истерики в день очередного явления того Юпите-ра. Что уж там за сокровище такое — глянуть бы хоть разик?! Поверь, четко вижу: не будь за убийство наказания, убила б меня Милка — и рука б не дрогнула. И в эти минуты мне лучше ей на глаза не попадаться. Но ведь я, дурак, люблю ее. Люблю так, что ум за разум заходит, — всплеснул руками Сергей. И затих на пару минут.
— «…Я глупая, а ты умен, живой, а я остолбенелая. О вопль женщин всех времен: «Мой милый, что тебе я сделала?» — Я состригаю последнее и готов закончить.
— А это что еще за лярва? Вишь, остолбенелая…— Сергей глянул на меня испод-лобья. Вновь глазами встретились в зеркале.
— Великая, Серёг, лярва. Или вот еще… — Я посмотрел в мутное стекло окна, в ту его часть, где аварийная вставка рядового пятимиллиметрового стекла и мелькают огни городка где-то под Красноярском. — «В Сибири снег. Декабрь. Вечер. И шлепаются хло-пья тяжело. Уместны в сумерках вино, хрусталь и свечи. Есть только свечи, водка и стек-ло…»
— Еще одна великая шлындра? — Сергей уже не смотрит мне в глаза и всё больше раздражается. — Водки бы… — Друг судорожно протолкнул сухой комок по горлу. — Слышь, Лариоша, а я ить почувствовал неладное уже в начале наших отношений, — де-лится Сергей соображениями в развитие темы. — Мне вовремя пришло озарение — мол, плохо прицелился, Паскуда, и не туда попал. А вместе с озарением и спокойствие, и рас-судочность... Будто в ходе следствия по самому запутанному убийству. Чую, надо валить. Пока не поздно. Так ей и заявляю: «Пора». Как сейчас помню, было это третьего сентября. Еще не золотая осень, но лист с тополя валится и шуршит под ногами. Только что верну-лась из Владивостока. В связи с чем-то повздорили, и я, сколь возможно спокойно, гово-рю ей: давай-ка, Милочка, разбежимся, пока дел не наворопутили. «Ага…» — вторит столь же спокойно. Это ее безразличие сориентировало и как будто успокоило: «Вот и славно». Вздохнули с облегчением одновременно и — к двери. Вышли из дома. Я иду че-рез Пионерскую и школьный двор, она — к центральной улице. Я зачем-то оглянулся, посмотрел вслед: гляжу, шкандыбает — коротконогая, будто росточком ставшая еще меньше, спотыкающаяся; стожок рыжих волос на головенке вздрагивает в такт нервным шагам, будто тот стожок на санях и вот-вот вместе с санями перевернется. Она останав-ливается, достает платок, стожок вздрагивает. Всхлипывает. И, слышь, сердце сжалось, накатила волна отчаяния, почуял всем нутром страшное и для меня невозможное. Всё! Мы больше никогда не будем вместе. И, знаешь, слезы посыпались из глаз, как капли до-ждя в ливень с края зонтика. Не могу удержать себя в руках. Иду по школьному двору и вою. Учителя на улице выстраивают детей в колонну, флажок у переднего и заднего, ка-кие-то команды в мегафон... На заплеванных и обоссанных задах огромного здания стар-шеклассницы стоят кружком и курят, передавая косяк из руки в руку, и на мента ноль внимания. Лишь периферией зрения вижу тех девах: все в отчаянно коротких платьицах, трава в башку им уже торкнула, слегка покачиваясь, ищут равновесие. Найти не могут. Ноги бесстыдно расставлены на ширину плеч. Словом, типично безмозговые тусовки. У одной провокаторши из-под короткой юбчонки виднеется светлое белье, под ним угады-вается край прокладки. И ноги… Ноги неправдоподобно длинные — тянутся вверх до самых ушей. Бестии! Рядом пацаны с корявыми мордахами, тоже с сигаретами в зубах и также беспрестанно плюются, будто козодои. Так и хочется им ввалить, чтоб не ухмыля-лись, не глядели с издевкой, да только затопчут, собаки, и погоны у лежащего обоссут. Толпой-то. И все-все, кто есть на школьном дворе, — десятки, может, сотни людей, — одновременно и неотрывно смотрят на меня как на больного: шатаясь, шаркая подошвой, по двору валит здоровенный подполковник в ментовской форменке и воет, неспособный сдержать эмоции, не может обуздать собственную нервную систему. Рыдает и слезьми орошает еще не совсем жухлую тополиную листву…
«Чудаковатые гены»
— Понял!..
— Ничего ты не понял. Слышь, Гена, какой я тогда вывод для себя сделал: слабак я для такой женщины оказался. При всем моем опыте и огромной тренировочной работе в период до встречи с ней. Вроде и маленькая такая, кривоногонькая, но зато характер!.. Она почувствовала, что слаб я — банальный, отчаянно, бесконечно влюбленный, — и разочаровалась. Может, ей проще было б жить, поколачивай я ее раз в месяц, а? И вот те-перь, стоит любовнику намекнуть ей о встрече… я же всё это вижу, легко читаю, даром, что ли, следак, и детализация телефонных разговоров опять же… Стоит ему намекнуть — и Мильку будто подменяют. Немедля начинает выдавливать из хаты. Хорошо, хоть есть заимка. Да и гараж неподалеку, в конце-то концов. Из-за этой беды я стал ненавидеть свою квартиру. Спасибо, Генка, что ты ее продал. Словом, соберет барахло в узлы, в цветные пузатые пластиковые пакеты — штук десять, выстроит их у порога, будто гене-рал построит грузных старших офицеров на параде, и ждет моего прихода. Вхожу, при-нимаю парад, смиренно произношу всегдашнее: «Что, Мила, пора валить?» И смиренно же убираюсь прочь. Прямиком в гараж. Оттуда меня точно не попрут. На меня записан. Квартира? Квартира — другое. Там пацаны. Но в гараже посреди зимы, сам знаешь, тот еще зусман. Спасибо, хоть Леха, Милькин старший, принес обогреватель. Жалеют меня ее мальчишки. Виновато так глядят исподлобья. Оно и греет душу, но от холода не спасает. Все равно зусман. Особенно когда мороз под сорок. И пусть бы я, Гена, когда тем вменя-емым ею мне «курицам» хоть что-то кукарекнул, хоть потоптал бы когда! А про презумп-цию невиновности даже ты понимаешь. Хоть бы когда! Вот что обидно.
…Там, в яме у Хазова, было довольно времени подумать, ничто не отвлекало. И я спрашивал себя: «Отчего так происходит?» И пришел к неутешительному для себя выво-ду. Элементарно она привыкла, что партнеры должны постоянно меняться. Видимо, ее цикл — три-четыре года, пока с очередным чувствует себя более-менее комфортно, и он ее не раздражает. Чтобы заставить ее отказаться от привычного порядка вещей, необхо-дима прививка либо принудительное лечение, или даже корректировка на генном уровне. Иначе не спасти ситуацию. Гены всегда правы, правда, Гена?
— Да-а, мы всегда правы, — озадаченно скребу пятипальпами затылок. — Серёг, в мире есть только один человек, в очевидном на генном уровне неизменно сомневающий-ся. Это Сеата Алексеевна.
— …Ведь посмотри, сколь разной конституции и философии ее мальчишки. Да потому что биология разная, от разных отцов, как я подозреваю. Было бы еще трое — и те были бы совершенно разные. Будь среди них даже и негр, и она все равно врала бы про чудачества генов. Причем сама бы свято верила в свое бессовестное вранье. — Эх… — Сергей набрал воздуха в легкие, будто намерен на выдохе сказать главное. — Надо было с каждой из моих бывших делать детей. Все они вполне заслуживали такого к ним отно-шения. Правда. Все достойные девчонки. Вон у сослуживца моего капитана Сашки При-лепского от пяти жен и подруг пять сыновей. И мечется в суматошной жизни: второму надо компьютер, первому — байк, пятому, поскольку быстро растет, — новые ботинки и куртёшку. Но я вижу, счастлив Саня. Не скулит, не воет, не стенает за жизнь, а песняки под нос себе гундосит. Негромко так, почти шепотом, озираясь по сторонам, чтобы слу-чайные свидетели не подслушали да слова не переписали. Вот кто истинный Герой Рос-сии! При жизни таким надо барельефы устанавливать на каждом доме, где обретался, где исполнял главное дело всей жизни любого крепкого мужика. Государственное дело! – поднял к подволоку палец полковник в отставке. — …С точными датами: «С такого-то месяца по такой-то здесь творил…» Первым готов положить на это благородное дело две своих пенсии. А мы с тобой всё продолжаем искать. И ни детей у нас, ни будущего.
— Серёг, мне это неинтересно. Про всё это Ч мне уже доложила… — В раздраже-нии, но вполне сноровисто смахиваю полотенцем мелочь волос с головы клиента. Мне его молитва уже осточертела. Даже учитывая известное обстоятельство: даже про самое серьезное и капитальное — про жизнь и смерть — обычно, ровно как сегодня, Серега бает с глубоко припрятанной самоиронией. И еще подглядывает: повелся, нет ли?.. Мент лу-кавый — на генном уровне.
— Какая еще Че?
— Чу, говорю, какая у тебя неровная голова. — Снимаю простыню, которой Сер-гей обернут, стряхиваю волосы на пол. — Не сомневайтесь, Серж, юморок твой дубо-венький воспринял адекватно. В качестве благодарности расскажи-ка мне вот о чем… За каким лешим тебя на Кавказ-то понесло?
— Говорю же: накапливалось. Синдром… — Сергей глядит умоляюще, и теперь уже вроде без стёба: мол, заканчивай уже пытать. — …Эти истерики, взвизги, проклятия. Накапливалось. И прорвало. Стою на палубе катера на траверзе Натальина. Тихо. Шумит река, сталкиваются льдины. Спокойно и мирно на душе: ты рядом. Значит, надежно. Гля-жу — лед в точности как тогда, в Беринговом проливе. Берег вот он, рядом. Это не ночью идти в Америку… Ну и пошел по льду. Чем так жить, думаю, лучше в пучину под лед и до весны вздремнуть, чтобы ни майданов да пакетов на вынос, ни проклятой детализа-ции, ни зусмана в гараже и необходимости всю ночь подкладывать дровишки в печку-буржуйку. Утром после такой ночевки идешь на работу — морда в саже, невыспавшийся и злой. А потом правозащитники мне вменяют: поколачиваю-де подследственных. Бу-дешь тут ангелом на социальный заказ! В общем, решил свалить, одним движением раз-рубить тугой узел, чтобы не было этих проклятых тяжелых мыслей — про меня, про нее. Веришь, в какие-то миги даже приходила мыслишка: а не кончить ли все разом, не уйти ли туда, откуда возврата нет? Но тут, в самый решающий момент, тебя нелегкая несет. Будто почуял чего. И начинаешь прикидывать — а кто будет с Генкой бухать, про жен-щинок разговоры вести, то да се... Вот и решил тогда на Зее, на траверзе Натальина: если сдюжу — прямиком на Кавказ. Надо Магомедке растолковать: мол, не прав я был, прости, дружище. А то ведь походя человеку и жизнь, и бизнес сломал. Думал… поживу у Хазо-ва, побатрачу. И мне успокоение, и ему польза. Хоть какое-то искупление вины, хоть на полпроцента. Был уверен — поймет меня. И грецкие орехи опять же… Надо нам в своей стране друг с другом по-человечьи, — глянул на меня Сергей глазами, полными правды. — Собственно, про все это я рассказал Земану, когда подобрал меня на левом берегу напротив Натальина. Заранее сговорились.
…Приезжаю к Хазову в кишлак — нету, говорят. Батя его — ты видел, что за орех — смотрит на меня будто на самого лютого врага, коему нет под этим небом прощения. Готов прибить немедля, оттого сморщил мордяку, будто урюк. Суровый чел. Заживо со-жрать готов. Я те скажу, дети по харизьме пока до папаши недотягивают. Но гость есть гость. Избу кровью врага вымарать нельзя, и на подворье тоже не моги. Тут дети. Если только где-то за дувалом. И потом к сыну вроде приехал, сынов гость — святое. А Маго-медка воюет. Не на фронтах, нет. В теплых странах деньги для бандподполья добывает. Батя коньячку породистого махнет — и ну хвалить: на пяти иностранных языках-де стар-шенький свободно говорит, на трех — пишет без грамматических ошибок. Но Паскуда и сам понимает: Магомедка ценный кадр, не рядовой. Оттого на допросах меня и оттопы-рило. Потому его и сплющил. Грешен: не по делу человечка поклал под пресс. Словом, сижу, жду особо ценного Магомеда, орехи лузгаю, виноград последний собираю. Курорт, мля буду. Живут же люди! Ореховое дерево — с наш тополь во дворе, над всем домом крону раскинуло. И вот приезжает младший Хазов. Смотрю: они с Магомедом — одно лицо. Прикидываю, который из братьев ехал наводчиком и диспетчером в том самом ва-гоне, когда был налет на старателей. И оторопь меня берет. Между тем младший-то ока-зался парень не промах. Быстро разобрался, что я для него опасный человек. Сначала са-дит меня в подвал. Наверх не выпускает. Затем еще ниже, в яму. Приезжал как-то Маго-мед, я почувствовал это. Услышал. Но меня спрятали ниже ватерлинии метра на четыре. Заперли. Режут баранов, дымный шашлык пахнет так, что мне желудок в комок скрутило, музыка ихняя на всю улицу, аж динамики подпрыгивают, веселье, много гостей, еда па-хучая, сытная. Ну, прикидываю, должно, меня на десерт придержали. Проходит время — не-а, наверх Паскуду и не думают выпускать. Стучу в кованую дверь. Объясниться бы с Магомедом мне, говорю охраннику. Чую, ежели не переговорю с Магомедкой — мне кирдык. Не тут-то было. «Посиди, отвечает, щас шашлыка поедим, будем из тебя шашлык делать». Впрочем, думаю, младший ничего старшему брату про меня так и не сказал. И отец не сказал.
А дальше что. Второй брат — кстати, зовут его Фиряз — не из дураков оказался. Пораскинул мозгами, вслух рассуждает: мол, отпусти он меня, следом нагрянет полурота солдат и от родового поместья камня на камне не оставят: отцу ножом по горлу, девок на хор отымеют — и в полковой бордель. Есть такие армейские интенданты-специалисты. На войне это в порядке вещей, вроде проклятая все спишет. Сволочей везде хватает. Сло-вом, для начала Фиряз решил меня придержать. Денег через меня срубить. Я ему говорю: «Слышь, мужик, клянусь тебе, что не приведу на твое гумно солдат. Нет этого в моих планах. Слово офицера даю. Мне бы только перекантоваться с годик. Или Магомеда до-ждаться, поговорить с ним, спросить, как я могу отгорбатить. А харчи отработаю. И во-обще могу год жрать одни орехи». Смеется Фиряз. Собственно, последний месяц одни орехи и жрал. Бросил он мне в яму мешок и гогочет, закрывая железную крышку. По не-деле не заглядывали, и парашу никто не принимал. И воды, суки, давали в обрез. Только тут и подумалось мне: кончать решили. Оттого и продукты на меня не переводят. Зачем? В какой-то момент, грешен, знаешь, что подумал? А ну его все к лешему. Лучше здесь по-дохнуть: чирк садовым ножом по горлу — и привет семье. Или в рабстве загнуться от по-боев. Чем вернуться и продолжить перемалывать в душе данность про ее Фигарей. Прав-да. Думаешь, не убил бы меня Хазов? Кто их знает. Но очень уж похоже. Чуйка у меня сам знаешь... всяко передумал, — тяжело вздыхает Сергей.
…В дверь постучали. Затем еще, настойчивей. Нервно задвигали шпингалетом. Проводница психует, что ли? Так вроде договорились. К тому же с момента отъезда с Кавказа отношение проводницы к нам с Диогеном заметно переменилось к лучшему: то принесет псу в пластиковой коробочке сытных ресторанских объедков, то минералочки. Чует, зараза, за собой вину. А вообще, народ у нас хороший. Только задерганный. Я тем же шпингалетом сделал знак, что выходим. Серега мылом моет голову под краном. Всего б помыть с посудным эсэмэс, больно уж смердит. После сиденья в яме его надо год еже-дневно в морской воде полоскать. Но я так просто не могу его отпустить. Не будет боль-ше случая…
«Карабель»
— Слышь, Серег. А откуда у тебя «карабель»?
— Не хотелось мне про это рассказывать, — замялся Фаскудинов, смывая с головы пену. — Душу тебе травить. Но и понимал, что когда-нибудь придется. Словом, приезжал Муха. Несколько раз. Не каждый год. Приедет — и сразу ко мне. Нашел тоже корефана. А с другой стороны, не к Лариоше же ему. И потом не чужой он нам человек. Нет, ничего такого, даже не думай. Поддаст, придет в управление, мне звонят из дежурки: «К вам контр-адмирал!» Охренеть! Дежурный даже удостоверения не требует — так давят звез-дяка и золотой галун. И кортик этот дурацкий… Придет в кабинет и просит, умоляет ме-ня: мол, когда Геннадия нет в городе, можно я схожу к Сеате? И вот сидит в гостинице, за тобой в телевизоре следит. «Я знал, говорит, что Ларионов умный и что с него будет толк». Ждет, когда ты умотаешь в очередную командировку. Смотрит программы с уча-стием Сеаты, плачет, дурогон, как младенец. Слезы — во! — Фаскудинов отмерил с пол-фаланги. — Говорит, мне бы ее только попросить, и я поехал. Чего попросить? А чтобы она сказала тому гребаному Ермошке, что приходит без спроса ночью и днем и принуж-дает к самоубийству, что, мол, это их, Бастанских, семейные дела, он-де, Мухин, тут ни при чем. Надо, мол, проклятие с него снять. «Не могу я больше, говорит. Пусть Сеатка скажет Ермошке, — у них-де с ним шашни, — что я не при делах. И тогда я в Благове-щенск больше ни ногой». ...Какой такой Ермошка? — пожимает плечами Сергей. — Сбрендил мужик. «Шила» дарового надо было меньше жрать на Красном флоте, так я скажу.
В дверь постучали. Опять нервно загулял туда-сюда шпингалет. Одурела чертова проводница. Какое же переменчивое у нее настроение. То чуть не лезет целоваться, а то психует и выпроваживает. Но Серегу-то я отпустить не могу. Момент истины.
— …Есть у замполита семья. Как я понял… — Сергей осекся. — …была семья. Но, похоже, как и у меня, одно сплошное мучение. Да и какая будет жить с человеком при эдаких закидонах про сюрреалистических Ермошек? Твоя Сеатка, думаешь, смогла бы? То-то и оно. Мы с тобой нормальные, и то вон как накувыркались. — Сергей промокнул воду на голове и плечах, с видимым удовольствием растирает грудь влажным полотен-цем. Я и рад преображению, и больно мне смотреть на его словно выбеленную физионо-мию и отчаянную худобу. Посиди-ка в яме год. Будто некий засранец взял мелок и акку-ратно, штришок за штришком, измазал ему всю мордяку, плечи, руки. Впрочем, понятно какой…— …Сколь мог, успокаивал Муху, — продолжает Фаскудинов сагу о замполите, не забывая собирать вещи с раковины, с вешалки в пластиковый пакет. — Приносил ему по-товарищески газировку, другие напитки. Сидели с ним днями, пили «другие напит-ки». Веришь, про работу забывал. О чем только ни переговорили. Вспомнили всё на де-сять рядов. Пробью обстановку, сведу его к бывшей — увидит Сеатку, зачастую даже и при мне, накоротке, и ему как будто легче. Я-то вижу. Но чудо это планетарное, этот прикольный Ермошка, чую, все равно не отпускает, провоцирует, сбивает мужика с тол-ку. Жаль замполита. По гамбургскому счету не такой уж и кретин он был на службе. Ну что сделаешь, невозможно моряку на гражданке, оттого и поехал головенкой. Или, может, от радиации корабельной… А, Ген, как ты думаешь?
В дверь застучали с новой силой. Задергался в конвульсиях шпингалет. Слышно, как некто нервный злобно ломится в дверь, при этом взвизгивает от нетерпения. Я и сам готов оставить временное прибежище, поскольку теснота чудовищная и душно невыно-симо, но…
— Пробило клапан человеку, что ли? — уныло предположил Сергей. И продол-жил: — Про карабель это же он мне подсказал. Муха. Про списанный. Приобрел я его в бригаде охраны водного района за сущие пустяки. Можешь считать — чистой воды но-стальгия. Но и еще что-то. Шибко хотелось карабель с биографией, и чтобы картуз с кра-бом. Истинный бог! — Сергей виновато глянул мне в глаза. Я не стал ерничать: мол, уж тогда приобрел бы подлодку, что ли? Я б нырял под автодорожный мост, а ты деньги б собирал со зрителей на берегу. У тебя получилось бы. Счастливому обладателю такой морды последнее отдадут, трусы снимут.
— …А на перегон не стал тебя брать, — продолжил друг свой рассказ. — Опасно. Вдвоем утонем — кто за моими присмотрит, поможет, и вообще. Вдоль полуострова и Курильской гряды прошли спокойно. А стоило выйти в Охотское море, как назло попали в лютую болтанку. Да еще Муха неточно курс проложил. Поднимало на гребень волны так, что, казалось, Читу видать. И такое мученье до самого устья Амура. Я напрочь избле-вался. Трижды могли пойти на дно. Одним словом, Муха при той качке за борт и ушел. Вода семь градусов. И ничо, сдюжил, собака. Да и я разок мог с концами уйти, так меня болтанка вымотала. Веришь, нет? Муха все время пьянущий, то он в воде, то на борт его тащу. Внима-а-ательно так смотрит красными глазами и дьявольски хохочет. Всё ему ни-почем. Слышь, так вымотало меня… В какой-то момент я уже и перестал цепляться за жизнь. Вроде галлюции даже начались. Присмотрелся. …Вижу на высокой темно-зеленой волне болтается полосатый арбуз. То накроет его волной, то опять на гребне, будто пере-катывается по крутобокой волне, будто невесомый. Тру глаза: какой, к херам, арбуз в центре Охотского моря?! Показываю Мухе рукой: смотри, каплей, арбуз! Он оторвал го-лову от палубы: какой, говорит, арбуз? Затем пригляделся: а-а-а, говорит, арбуз… Я его заметил еще вчера, когда на траверзе острова были… И захохотал так, что мне жутко ста-ло. Смотрю на арбуз еще и еще, хотел даже в рубку заползти, где бинокль на ремне болта-ется, мне его видно, но не стал, а пригляделся: да арбуз же, черт меня задери! Вот такого чумного и смыло с палубы. За леера ухватился. Муха очухался, ухватился обеими своими клешнями за мою руку и не дает уйти. Минуты три-четыре над бездной, над могилой, ви-сел мухинской клешней прикованный, пока волной обратно не забросило на палубу. Как только протиснулся между леерами?.. Там же всего тридцать сантиметров! Ну, тогда же он против нынешнего заметно ужей был, — вспоминая, призадумался Фаскудинов. И продолжил: — Помнишь, как однажды всплыли посередь Охотского? Четыре балла, а подводники все выпачканные. Разве мы моряки? Моряки под парусом ходили. Им восемь баллов — семечки. А тут карманный карабель. Рейдовый катер килевой. Каждая вторая волна накрывает с головой, кажется: ну в этот раз звиздец!.. Сначала выматывающая зыбь, а потом шесть баллов: то кильватерная качка, то бортовая, и мачта чуть на волну не ложится. В рубке сижу спиной к борту, а карабель так наклоняет, что спиной волны ка-саюсь. Машинное отделение и кубрик заливает. Не знаешь, за что хвататься: или черпать воду «обрезом», да ведро-то как назло в гармошку помятое и дырявое, или насос на от-качку включить, но за ним следить надо… или штурвал держать. В районе Шантар погода менялась за день четыре раза. Как пришел шторм, так и ушел. Установилась злая зыбь. Вроде машинное и кубрик не заливает, но жутко. Будто накануне судного часа. Затем в полчаса все испортилось — и по новой дурная волна и кильватерная качка. Молодец Му-ха, достойно держался. С другой стороны — может, ему всё глубоко по фигу? Тянет, небось, Еромошка на дно-то, как думаешь? — Не имея собственного варианта ответа, Сергей с чего-то решил спросить меня, возможно, полагая, что уж Лариоша-то с Еромош-ками на короткой ноге. «А як жешь…» — сказала бы на это моя несравненная бабушка Анна Холодова.
— …А видел бы ты, Генка, как я круг тому Мухину в волну бросал да попал в башку: на борт за ногу тащу, а он, очумевший, головой водит туда-сюда и ничего не пой-мет, и не хочет мне помочь, зараза, отгребает в сторону. Сил нет — огромный детина, вот-вот сам с ним уйду! Матерю его, а тащу. Утони он тогда — и царствие небесное. Я бы только перекрестился: прости и спаси, Боже, Паскуда сделал что мог. И ничего бы не бы-ло, ни-и-че-еэ-го. А? И прокурорушка бы жил… — На этих словах Сергей осекся, прики-нув, что в этом месте диалог не следовало бы развивать. Даже в отсутствие свидетелей. Что он этим хотел сказать — непонятно. Может, позднее даст развернутое пояснение нечаянно вырвавшейся мысли, словно бы ввинченной им в воздух вагонного служебного туалета.
«С-у-етесь?!»
Пора заканчивать: в дверь ломятся совсем уж отчаянно. Открываю, вполне гото-вый ладонью шлепнуть нахальному психу по макушке. Но! Вот уж не подумал бы — Ми-ла, от слова «милая», Милиция! Надо ее видеть: глаза налились кровью, взгляд лютый, лицо перекошено, губы сжаты в ниточку и позеленели, с уголков рта капает яд.
— …Вы чо тут, гомосеки проклятые! Совсем стыд потеряли! Весь народ в вагоне про вас расчухал, вон и разговоры поганые ведут! Уже и не скрываетесь!.. — Я остолбе-нел, а Серега непроизвольно прикрыл голову рукой. Мила в момент вытолкала нас в ко-ридор, гонит по ковровой дорожке к купе и беспрестанно сует маленькими кулачками в спину то мне, то мужу. И орет, визжит, не может справиться с истерикой. Сергей кое-как шкандыбает, спотыкается, будто космонавт, вернувшийся на Землю после годичной ко-мандировки на орбиту. Больно смотреть на него. Диоген вышел в коридор и встречает нас лаем. Вступился за меня. Народ из нескольких купе вывалил и, ухмыляясь, заинтере-сованно наблюдает бесплатное шоу. Вот кому бы плюнуть в физиономию, да недосуг.
Перед самым купе мне удалось проломиться назад через Милькины редуты — я за-звенел «илизарами», хромая упорно идя к вагону-ресторану. Этакую сверхновую штуко-вину в наших видавших многое отношениях непременно надо промыть-протереть спир-том. Проверено всей моей семейной жизнью.
На последние взял две самые дешевые бутылки и вернулся. Всё, теперь три дня без еды. Миля лежит на полке, отвернувшись к переборке, плечи вздрагивают в едва слыш-ных рыданиях. Ну хорошо, значит, пошел отходняк. Зато Серега на подъеме. Такой он мне больше нравится. Я не сдержался, слегка приобнял его и с чувством поцеловал в стриженую макушку. Впервые в жизни так пробрало. Жаль мне этого придурка. Самое время налить по полстаканчика. Жалко и девчонку. В сущности, неплохой человечек. Только на нервной почве скосоротило и нос повернуло вправо. Но это ее почти не пор-тит. Особенно в сумерках и на рассвете. Честное слово. Зову к столу. Закусить, правда, нечем. Начисляю в пластиковые стаканчики, при этом качаю головой, будто душевно-больной.
Сергей уснул. Улыбается во сне, а слюна счастья, будто осторожничая, медленно выкатилась на подбородок и сползла на простыню. Мила поправила на муже одеяло и все еще наэлектризованная так, что заметно подергивается глаз, спросила:
— Ну а если начестнуху, Лариоша, с моим Серёней сУетесь… ну, ширяетесь, а?
До меня не сразу, очень не сразу, дошел смысл сказанного. И нашелся, как ей отве-тить, не сразу. А и не нашелся. Понятна лишь сквозная мысли Милы: «…Пусть Плутон из своей промозглой темноты, сорвавшись с орбиты, наскочит на Нептун, пусть мегатонные их фрагменты шарахнутся о Марс, а обломки гиперкатастрофы с гибельной неизбежно-стью устремятся к Земле и обрушатся на нее всей фантастической мощью, пусть все пла-неты нашей галактики сойдут с орбит, а жизнь вымерзнет либо выгорит, пусть погибнут родители, дети, неродившиеся дети, пусть все мы изжаримся заживо, пусть превратимся в пепел, пусть рухнет всё к чертям собачьим… но будет так, как я сказала! А я сказала: ши-ряетесь, сУетесь». — Стожок огненно-рыжих волос полыхнул до рези в глазах, подож-женный искрой в серых глазищах. Явственно ощущаю запах дыма, будто горит и коптит игрушка из пластмассы. Что ответить Людмиле? Я и не ответил, а впервые подумал: «Надо, надо Сергею верить и как-то иначе вести себя, больше и искренней жалеть его, что ли?..»
Оружие против рэкета
…Еду в Куликан. Хорошо бы всем собраться в одном месте. На заимке. Работы и территории для прожитья хватит всем. Сеата уже на месте. Перемещается пока только в коляске. Сергей и Милиция с детьми там же. А где еще? Занимаются переборкой картош-ки. Пацаны при таком раскладе ходят угрюмые, будто потерявшие к жизни интерес. Ску-чают по городской квартире, где могли неделями обещать матери вынести ведро мусора, да так и не вспомнить о вмененной малой заботе. Все здесь. Дело за Ольгой и Степаном.
В купе я и две бабуськи. На узловой станции подсел мужик. Я понял — едет домой с заработков. Жиденькая бороденка, примятая вылинявшая шапка-ушанка, зипунок не зи-пунок… и на ногах черт-те что. Покрутился немного и исчез надолго. И тут началось. Не поймем с бабуськами — откуда смердит. Мужик нам попался духовитый, это мы ощутили сразу. Но его нет и час, и два, и пять. А вонь прибывает и прибывает. Я прикинул, что саднит из замусоленного рюкзака того пройдохи. Немедля бросаю видавший виды рюк-зак в нишу под сиденьем. Открываю дверь, бабульки машут сложенными в веер газетами, будто черта из купе прогоняют. Но черт не уходит: бьет копытами, колобродит, взбрыки-вает. Вонь уменьшилась, но не исчезла, превратившись в заклятого бессмертного врага. Прикидываю, как бы метнуть тот рюкзачишко в окно. Это выход, и бабульки со мной со-гласны. Однако по сезону окна закрыты наглухо. Спрашивал у соседей по вагону — та же тема. И тут наконец-то случается второе пришествие вонючего мужика. Едва появившись в дверях, он тотчас набросился на меня, будто на организатора непотребного дела: где, мол, рюкзак. Бабки тотчас в ответную атаку. Мужик виновато извиняется. Достает рюкзак из-под сиденья, гнилыми, сработанными напрочь зубами пытается развязать намертво за-тянутый шнурок, тот не дается, бродяга скулит, матерится, исслюнявил рюкзак. Меня аж скосоротило от такого зрелища. Но мужик упертый, справился. Провел ревизию — все вроде на месте. Вынул тряпицу, нежно положил ее на застеленный простыней из вагон-ного комплекта матрас, взял в руки пластиковый пакет темного цвета. Достал из пакета пачку, разорвал банковскую ленту и начислил бабулькам по две бумажки. Мне тоже две. Я поколебался и в раздражении требую:
— Слышь, мудрило, накинь еще. — Без душевного подъема мужик сунул в мою руку еще пару купюр. Глянул на меня, на бабулек, чуточку покумекал и справедливо уравнял их в правах со мной. Держат бумажки, как свечку у алтаря, растерянные, будто пристукнутые. Глядят то друг на дружку, то на меня, словно на третейского судью, то на купюры. Очевидно, нечаянное счастье в виде ассигнаций жжет бабулькам пальцы и дело вот-вот дойдет до волдырей. Тем временем мужик присел на сиденье рядом, вздохнул и заговорил:
— Ты не слышал историю, как в позапрошлом годе на этом же перегоне вломились в поезд бандиты с пулеметами и обчистили три вагона со старателями? Нет… — задумал-ся на секунду мужик. — Вроде даже шесть вагонов. Триста старателей! Прикинь, какие деньжищи подняли разом мерзавцы, а? А тут восемь месяцев копытишь это рыжье про-клятое, копытишь, и все равно нищий.
— Я слышал, девять вагонов обчистили, — улыбнувшись в усы, устанавливаю по-правочный коэффициент.
— Кто его знает, может, и девять. Одних ментов, говорят, те агрессоры положили штук восемь. Стреляли в затылок. Вот я и оставил сверху смердящую портянку, а сам слинял в соседний вагон. Кто полезет шарить в вонючем рюкзаке? Люди, вижу, попались приличные. Ловкий я парняга, а?
— Куда уж ловчее, — легко соглашаюсь со старателем. — А портянку, будь лас-ков, снеси проводнице, пусть передаст по вахте, а если откажутся, вели спалить в печи, что ли. Считай, свою функцию исполнила блестяще. — Возвращаю старателю бумажки. Бабуськи со вздохом облегчения вонючие деньги также вернули законному их владельцу. Чуточку сочувствую им: от незапланированного волнения на изморщиненных лбах вы-ступила испарина. Теперь соседкам по купе заметно легче.
До самого Куликана едем без приключений. А в груди нарастает тревога. Ведь два года не был. Подъезжаем. Остановка две минуты. Не могу встать: в ноги будто закачали тяжелой воды. Такое же тревожное — через всю жизнь — ощущение, когда возвращаешь-ся из самохода, а на подлодке уже сыграли «боевую тревогу», «к бою и походу пригото-виться». Все матросы на боевых постах, офицеры управления в центральном отсеке. Сам Багола тут. Военморы, согласно командам, шарахаются из отсека в отсек — всегдашняя суета перед выходом субмарины в море. А ты — нате и здрасьте вам — сползаешь в тот же центральный по вертикальному трапу. Немедля получаешь офицерского пинка и, ра-неный в булку, шкандыбаешь на боевой пост. Вслед законный вопрос дежурного по ко-раблю: «Где, … чудак, шлялся столько времени, когда уже и чалки на борту?!» Где шлял-ся?! Хороший вопрос. На него, правда, нет ответа, как смертный грех невозможно отмо-лить, хоть лоб разбей.
…Гудок тепловоза. Поезд набирает ход. По коридору идет проводница — журить меня за пропуск станции. Обещаю выйти через пять остановок. Побываю в артели. Собе-русь с духом и с мыслями, а потом вернусь в Куликан. Надо семью забирать домой.
Мера вселенского зла
…Участок артели старателей. Чувство такое, будто отработал с мужиками весь се-зон. Мордяки примелькавшиеся, чувства светлые. Жмем лапы, а с кем-то и обнимаемся, долго хлопаем друг друга по спинам. Вспомнилось, как заклинал свояк преда, выдавая скудное жалованье на финише сезона: «…А куда вы, на хрен, денетесь с этой подводной лодки! Пропьетесь за зиму, а весной, доходяги, вернетесь к своим бульдозерам-душегубам». В некоторых случаях свояк угадал. В других — нет. Но разве в этом суть. Соль в том, что многие вернулись. И неисправимый брехун и порно-садист горный ма-стер Берков, и братья Лыковы, и Рубероид, и другие. Снимаю на видео. Старателей это несколько смущает, но я ведь свой, я им не опасный. Нынче участок бился за презренный металл до последней капли горючего. Зачихал дизель, схлебывавший остатки соляры — уже с водой вперемешку — и остановился. Захарчук обматерил жлыгу, пнул ее, плюнул на перфорацию промывочного стола, вроде исполнил обряд во имя удачи в следующем промывочном сезоне. Всё!
Берков нынче начальник. Собрав на лице морщины, вроде бы безразлично наблю-дает, как производится съём золота. Снимаю крупный план. Берков отсутствующе осмат-ривает панораму полигона, переключая внимание на промывочный прибор, на съемщи-ков, собирающих крупицы «презренного металла».
— Да уж, коли в майках не намыли, в фуфайках не нагонишь… Точно, Драматурх? — вытаращился Берков на меня по ту сторону объектива. Я оставил камеру на штативе включенной и помогаю Захарчуку пристроить жлыгу так, чтобы вплоть до демонтажа прибора она никому не мешала.
— …Точно, Горнила, — без вызова отвечаю бывшему горному мастеру, а теперь боссу.
— Ну, покажь, чего там в контейнере, — окликнул Берков съемщика. Тот показал. Я укрупняю — шлиха маловато. Снимаю лицо Беркова. Приближено настолько, что вид-ны все морщинки, канавки и мелкие ямки на коже. Лицо начальника передернула судо-рога.
— Выбрось, выбрось его обратно в зумпф, чтоб глаза мои не видели этой прости-туции! — вызверился на съемщика золота горняк, в точности как он это репетировал на мне. Молодой съемщик замешкал, переводя взгляд то на меня, то на Захарчука, то на воз-мутителя спокойствия, словно бы говоря: «Ну что прикажете делать с этим шебутным горнилой-начальником…»
— Щас як по тыкве хвачу, дурко, — замахнулся Захарчук на Беркова. И ни малой толики пиетета перед начальством. — У позапрошлом годе, Драматурх не дасть збрехать, за килограммовый самородок чуть усем головы не посымали. Я за всю жисть стольки не спортив бумаги, как тодысь. Всю бумагу на участке звели на малявы. Остатний сезон по-сле того травой да листьями утыралыся.
Нет, никто выбрасывать золото не собирается. Все-таки граммов триста накопыти-ли. А это прибыток в казну артели. И вся команда — съемщики металла, начальник, во-дитель вахтовки и мы с Захарчуком — отправилась в мониторку хлебнуть дегтя из чай-ника, а там в поселок и собираться домой. Ставлю Беркова на фоне огромной сопки из отработки песков и снимаю. Но Берков не очень-то горит желанием стать героем телепе-редачи. В меня он не верит, воспринимает все как баловство, ему все еще кажется, будто я подначиваю — «беру на понт». Сдался не сразу.
— …Вот если б Захар нынче меньше подливал под чайник соляру, гэсээма еще на два дня хватило бы. А это кило рыжья. А полкило — сезонная зарплата одного бича. Не будет тебе нынче зарплаты, Захар, — приговорил Берков легендарного гидромониторщи-ка.
— У Драматурха займу на дорогу, и бачив я ту артель и усё старанне уместе с та-кими, ото, як ты, руководытэлями, — без нажима, понимая, что Берков шутит, дал отлуп Захарчук. — Нынче усе вумны люды рудно золото бэруть. Даже у Вафрики баклажаны, и те розумиють: надо руду брать, бэз толку полоскать одни и те пески на дэсятый раз.
— Да-а… — потянув за кончик слова, Берков принялся извлекать из своих объе-мистых потай новую мысль. — Вот гляжу на вмерзший в грунт промывочный стол, на всю эту бестолковую канитель — и сама собой такая философия в моей башке: до чего же суетное и бестолковое существо человек!.. Волкам, к примеру, и на фиг не нужно это ры-жье. Иду нынче пехом по отработкам, гляжу — по полигону волчьи следы. Ну, прикиды-ваю, серый совсем уж оборзел, не знает, как наши ребята умеют из винта в цель запускать железных мух. Слышь, Драматург, чтобы не перемалывать артельский харч на халяву, возьми-ка карабин да вычисли этого волчару. Сколь годов на старании — все время хочу иметь шапку из волка, как у Блатного. Мне, старому заслуженному волку, и нужна волчья шапка.
— Який ты вовк? — Захарчук и не подумал выказать Беркову почтение. Блатному такое бы сказал, тот враз бы закопченный чайник на башке хохла отрихтовал. — Зараз Блатной — ото вовк. Був вовк, пока не спекся. А ты так… як дворняга шелудива.
— А куда подевался Блатной? — спрашиваю Беркова.
— Пусть Серко расскажет, — переадресовал начальник мой вопрос.
— А шо Серко?! – вскинулся Захарчук. — Як шо погано, так нехай Серко!
— «Як шо пога-а-но!» — скосоротился Берков. — Пока на участке правил Бори-сыч, ты, Захар, только что гузно не лизал тому Блатному. Всё выигрышные легенды про него разносил по старательским умам. А щас, гляньте, «пога-а-ано» ему.
— Усе лызалы, — простосердечно ответил за участок Захарчук.
— А ну тебя, — рукой рубанул воздух Берков. И, похоже, против желания, ибо те-ма эта для него болючая, — уж кого другого третировал Блатной больше, чем Беркова, разве что Чугунка, — начальник стал рассказывать:
— Сезон начался нынче как-то не по путю. Вроде все съехались, бульдозеристов комплект. А как начал Блатной колоду тасовать — да, как обычно, с кровопролитием, — смотрю, что-то не то. Даже Лыков-старший, Максимыч, на что терплячий мужик и по-фигист, а и тот стал за ребят заступаться. Вроде тебя, Драматург, пацифиста и профсоюз-ного лидера… — Берков стрельнул по мне глазами. — Ну и огреб от Блатного. И раз, и два. Морда опухла так, что глаз не видать. Слег было на пару дней, а когда прозрел, утром приходит в столовку и при всех на Борисыча орет: «Чтоб у тебя, гребаный Блатной, руки отсохли, чтоб у тебя брат загнулся, чтобы мать в гробу… чтоб отец… — И ну в мать-перемать. Истерика с мужиком случилась, взбеленился. Даже сам начальник с такой отча-янной атаки на него опешил. Сидит молча, морда угрюмая, хлебает из чашки, аж нос в супе утопил.
А через неделю Блатной стал жаловаться: рука-де опухла, а затем стала сохнуть, мышцы плеча атрофировались. Мы все уши-то прижали: от Максимыча колдовства никто не ожидал. Вроде мужик как мужик, золотостаратель, безотказный. Некоторые придурки, которые совсем без понятия, сначала подначивали Максимыча, а потом стали от него ша-рахаться. Скажет еще что-нибудь типа «пошел вон, сифилитик» — и, глядишь, через не-делю нос отвалится. Ходит Максимыч по участку смурной и позауглами что-то бухтит себе под нос да руками, будто шаман, водит. Вроде колдовские приговоры ведет да обща-ется с нечистой. Жутко! Это тебе не город с поликлиниками и премудрыми докторами. Тайга здесь! Ну а Блатному все хуже и хуже. А потом и вообще новость, которая пришиб-ла всех: вроде как с базы по радио сообщили, что брат начальника при смерти. Ну, при-кидываем, дела-а... Никто с Максимычем не общается — боятся, а сам он шарахается по участку чернее тучи. Думали, Лыков с ума стронется от такого головного напряжения… А потом глядь — Блатной исчез, и с базы по радио передают: мол, Беркову, то есть мне, принять участок. И молчок, ничего более не объясняют. Вот оно как! — воздел указатель-ный палец к небу Берков и на некоторое время затих, словно перемалывая внутри сказан-ное, вроде и не верит сам себе, что все происходило именно так. Видно, что горняк не пе-реставал переживать по поводу случившегося на участке заговора нечистой вкупе с од-ним из лучших старателей. А затем, сосредоточившись на сегодняшнем дне, поскольку ему, начальнику, нельзя так много про нечистую — он тут главный за всё и за всех в от-вете, продолжил уже без прежней экспрессии, даже сдержанно, но по-прежнему с нотка-ми драматического: — …Блатного нет, плана нет, народ готов бечь с участка при первой оказии, — воздел палец к небу Берков снова, к концу монолога перейдя на полушепот: — И всё — Максимыч. Лыков, то есть. Всего лишь один Лыков! — развел Берков руки в стороны, словно бы его следовало понимать так: отныне «один Лыков» — это мера все-ленского зла.
Признаюсь, весь этот бред воспринял за очередную подначку. Но ведь и вправду Блатного на участке нет. Нет, по Борисычу я точно не соскучился. Но Блатной — явле-ние, как луна. Можно ли прожить без луны? Можно. Но коль положено — пусть будет. Без него этот маленький мир — другой. Менее интересный. Словом, без луны жить не согласен. Я и ехал-то сюда — сам себе боюсь в этом признаться — поговорить с Борисы-чем, кое-что рассказать, попросить житейского совета. И не меньше. Вот так.
Между тем в разговор вклинился гидромониторщик, принятый на «мое» место, ко-его, признаться, слегка ревную… к жлыге — длинной листвяковой лесине, посредством которой гидромониторщик управляет струей во время промывки золотоносных песков.
— …А я серого бродягу вижу, почитай, десятый день, — вовремя перебил невесе-лую тему парнишка лет, может, двадцати, худосочный, редковолосый. — …Полощу пес-ки — и так это стало мне тревожно! Огляделся… Нет, вроде дизеля работают ровно, «бульдоги» грунт на стол толкают исправно, но в душе все равно тревожно. Всмотрелся в гущину березняка — вот те раз: лежит волчара, положив башку на лапы, и таращится на меня, как преступник на прокурора. Сорок метров до него, каменюку добросить можно!
— Старый волк, небось. Накопытить на прокорм не может. Ну и кинул бы ему хлебца или, там, мосол какой, может, братишка голодает. Сами вон в мониторке мясо сутками жарите-парите, — сочувствуя животине, заметил бульдозерист с «шушлайки» по кличке Горемыка, забежавший на минутку хлебнуть чайку.
— У волка, может, какое бешенство, старый, немощный, полоротый. Кость не до-грызет, а наши собаки подберут да потравятся. Точно не доедешь до дома, до женки, здо-ровым. Не начальник упечет, так Горнила, не Горнила — так волчара. А-а-а, все волки… — нахально преподнес печальную новость мониторщик. В отсутствие Блатного на участ-ке напрочь забыли про субординацию. Нет, не ностальгирую, но…
— …И все равно хорошо волку… — Не смутившись определенно ему адресован-ного уничижения, Берков заговорил в развитие поднятой им же самим темы: — Что пой-мал, то и его. Удача катит — схватил зайца, нажрался от пуза и лежи себе под выворот-нем или у дороги, наблюдай, как жизнь протекает, как людишки суетятся бестолковые, вроде Федьки-мониторщика к примеру, зри, чего в мире интересного. Как, скажем, «Ка-тарпиллар» на участке, балбес вот на жлыге вместо мутного Драматурга, опять же Блат-ной-гад, Захар-сволочь, Драматург вон на участок приперся, будто кто его тут ждал… Много интересного…
— А ты становись председателем артели — и будешь сам себе волк, — не унимает-ся униженный мониторщик.
Пойло
—…Драматург, сгоняй в провизионку да ящик консервов Надежде принеси, —скомандовал начальник участка, когда шли в поселок. — И пойло, пойло, пойло! — в не-терпении сучит короткими ножонками Берков, будто артист Водяной в фильме «Свадьба в Малиновке». Думается, зацепил меня Берков в отместку. Я уже снял материал на заказ редакторши Дарьи, опросил всех, кого наметил. И Берков сам, наконец поверив мне, дал пространное интервью, в котором был суетлив и ораторствовал без всегдашнего берков-ского вдохновения, зато с матерком, отчего потом приставал: давай перепишем, и то не так, и это. Я отказал, мол, где совсем уж непечатно, «запикаем», есть простые технологии — и теперь Берков мелко мстит. Ну и ладно. На старании подшестерить начальнику — нет святее и полезней «для карьеры» занятия. Тем более на праздничной эйфории: в сто-ловой готовят отвальной стол, а этот праздник повеселей и ярче гирлянды майских праздников будет.
Все учел исполняющий обязанности, упустил всего одно — но главное. «Пойло», предусмотрительно выставленное в холодок, капитально прихватил мороз. Старатели все готовы простить суетному Беркову — что золота накопытил мало, что по этой причине «трудак» едва ли будет ударным, что материл весь сезон, глумился, унижал подчиненных, нагоняя страху на нестойких да неопытных, аж до слабины в мочевом пузыре и сумерек в желудке... Все простят. Не простят пролет у отвального стола.
Берков стал перекладывать ответственность на одного, другого, третьего… Это воспринимается плохо, с презрением. Словом, не проканало. Старатели не прощают, и не заметить этого нельзя. Пять ящиков портвейна — это вам не пешка на шахматной доске, без и. о. начальника никаких рокировок быть не могло. Однако делать нечего, поматери-ли Беркова и установили десятиведерный дюралевый бак на плиту. Конечно, случись та-кая беда на материке, отправили бы кого помоложе в ближайший киоск, а за суетой по-спел бы и напиток для рафинированных бичей — портвейн «Три семерки». Но кого и ку-да отправишь тут, в тайге? Остается одно — бак: не мудрствуя принялись разбивать бу-тылки прямо о край бака либо бутылка о бутылку над баком, в точности как готовят яич-ницу. Завалили осколками пол, ходят по ним, зеленое стекло хрустит и скрежещет под башмаками и подошвами сапог. Однако дело пошло шибче, оттайка ускорилась, уже через час видавшими виды побитыми эмалированными старательскими кружками свободно черпают вино прямо из емкости: тянутся с кружками через плечи и головы близстоящих к баку. Публика повеселела, старательскому бомонду процесс по душе.
Примерно на третьем часе трапезы со свежемороженым вином людишки стали по-маленьку отваливать. Слабаков за ноги-руки разнесли по балкам те, кто оказался крепче. Всеобщее сгущение тумана в мозгах наверняка произошло, поскольку на чей-то выкрик «волки!» никто особо не отреагировал: ну волки, мол, так волки, сами-де на финише се-зона мордами на людей мало похожи.
Берков держится лучше других, а потому с готовностью отправился глянуть, какой хрен каких там чертовых волков принес на вверенную ему в безраздельное правление территорию. Оказалось, действительно волк. Его обнаружили там же, в провизионке, от-куда я трелевал ящики мороженого вина. Серый неуверенно стоит на четырех лапах, вид имеет жалкий, понуро держит в зубах с большими выщерблинами хвост поселковой со-бачки. Псюху по непонятной мне причине все называют Евражкой, есть такой неболь-шенький степной зверек. Собачонка обреченно поскуливает, тщетно пытаясь убраться подальше от агрессора к мешкам с крупой, в самый угол провизионки, ужас и безнадега в ее глазах. Серый тоже издает некие звуки: очевидно, силенок у него осталось чуть и при данном раскладе сожрать Евражку — его последний шанс выжить, вернее, продлить жал-кое и многотрудное свое существование.
Берков хорош прохиндей и чертяка, но и ему непросто дать увиденному момен-тальную оценку, поскольку он тоже топил кружку в волшебном баке, и не однажды. Ни-чтоже сумняшеся и. о. начальника пнул тяжелым яловым сапогом волка в бочину, как пнул бы любого нахала на участке, а вдогонку, осклабившись, неубедительно скомандо-вал: «Проваливай отцэда, паря, я тут главный: как скажу, так и будет». Кто ж возразит и. о.? Волк и не спорит, а молча держит зубами Евражку за куцый хвост и готовится к само-му худшему. Начальник в другой раз долбанул носком сапога волка по ляжке, отчего внутри у серого хлябнули иссохшиеся от долгого ожидания харча кишки. Серый кое-как повернулся в тесноте провизионки, недобро и мученически глянул в мутные глаза Берко-ва, как бы говоря: «Что ж, в другой обстановке и при другом раскладе я бы с тобой по-спорил, а здесь твоя воля…» Затем отпустил собачий хвост, осклабился, и стало лучше видно, сколь изношены и выщерблены его зубы. Серый вякнул. На рык это не было по-хоже. И неуверенно пошел прочь. Мимо охреневшего от наглости неучтивого зверя Бер-кова. Мимо пребывавшего в оторопи меня, волков в разных ситуациях встречавшего и бившего их из ружья, из карабина, из видавшей виды трехлинейки, но не наблюдавшего волка вблизи живьем.
Наутро волка нашли околевшим у замерзшей помойки, куда обычно шнырь выно-сит объедки из столовой, коими побрезговали участковые собачки. Рассказывали, будто, друг перед другом рисуясь и кобеня, нам-де волк не брат, мазутными ботинками, сапога-ми да валенками до смерти запинали серого вышедшие на крыльцо столовки покурить нетрезвые молодые старатели, коих Блатной называл не иначе, как переярками да прибы-лыми. А и брат. На поверку волчара оказался крупным и невероятно исхудавшим. Я пы-тался рулеткой прикинуть, сколь высок он был в холке. Выходило, не меньше восьмиде-сяти. Вот это экземпляр! Как Диоген. Оголодавший обессилевший агрессор пытался грызть лед, сохранивший запах пищи, однако не шибко преуспел. За годы работы на про-корм стаи зубы истер напрочь. Не церемонясь и не помня былых заслуг, перестарков стая прогоняет. А что делать? Сколь внушительными бы ни были заслуги перед серым сооб-ществом, а надо уходить: обуза стае не нужна, жизнь и так… серая. Стае нужен работник, добытчик. А коли сам не уйдешь, неминуемая смерть — порвут переярки да прибылые. И съедят до последней шерстинки — как лося, изюбря, косулю, барсука, бурундука, мышь…
Мне вроде представился повод подумать, сделать некую проекцию на свое непо-нятное нормальным людям существование. Однако мысли все — одна другой банальней. У меня все банальное перекрывает сатисфакция — бедовый пацан по имени Степан. Буду возвращаться — обязательно заеду и мальчишку заберу.
«Дин, дружище...»
…Исчез Диоген. Поначалу я решил так: не простил мой верный друг предатель-ства на Кавказе, поскольку именно я, и никто другой, оставил его майору Ледневу, дав невнятные инструкции, мол, разберешься сам — отдай верного моего пса Баголе, или оставь в расположении роты, или на шашлык его. Есть такие гурманы, не побрезгуют.
На заимке на слежалом снегу нет следов посещения. Только заветренные отпечат-ки лап под навесом. Бывало, мой пес уходил и на сутки, и на двое. Пообщается с дворней на соседних заимках, иногда отстоящих одна от другой на километры, поскольку тут нет хутора в широком понимании слова, и — домой. Понятно, я стал волноваться и искать Дина. Немножко подсобила природа: выпал снег. И лишь тут меня конкретно пробило: Диоген — настоящий волк. Как я раньше не обратил внимания, что в нем больше волка, чем собаки. Да, случались комплиментарные всхлипы чужих людей. Но к мнению сто-ронних обычно прислушиваюсь неохотно, ведь про Дина и сам понимаю. А тут я все рас-смотрел. К примеру, Дин ставит заднюю лапу в отпечаток передней. Отпечатки средних когтей Дина — второй и третий пальцы сливаются, поэтому след его кажется более длинным и заостренным, чем след любой собаки. Или вот еще. Расстояние между когтями средних и боковых пальцев у Дина больше, чем у собаки. Даже мать его, Диана, была в меньшей степени волком. Дин на генном уровне полноформатный внук того рокового волка, преследовавшего меня на махах, когда я на лесовозе трусливо бежал с удаленного таежного участка промхоза. Настоящий волк. И еще одно. В отличие от собаки волк ред-ко перемещается шагом, обычно он передвигается рысью, а добычу преследует галопом. Это тоже про Диогена в полной мере. Ему всегда было невыносимо идти со мной рядом — сотни петель, перескоков прямо перед носками лыж, и никакого терпения, всё бегом, рысью. Так что зачастую мне остро хочется вдогон наподдать ему носком сапога. Или вот еще. При перемещениях рысью пальцы лап Диогена немного обращены внутрь, а следо-вая дорожка абсолютно прямая, рациональная, сказал бы. Как у настоящего волка. Зача-стую в тайге волки обходят угодья дорогой: им хватает колеи в шестнадцать или даже в двенадцать сантиметров. Такая цепочка следов нехарактерна для собаки. Дин — волк. Порода взяла свое через поколение. У него вон и пальцевые подушки — мякиши — в точности как у серых собратьев. И когда читаешь следы стаи, видишь, что нет тут особи, при перемещении грешащей недокрыванием следа, когда отпечаток задних лап распола-гается позади отпечатков передних. Дин ровно такой же, как и другие члены стаи. Теперь о стае…
Поначалу я боялся, что появляющаяся ежегодно в наших значительно удаленных от города покатях стая волков прихватит и схарчит любопытного и лишенного страха Диогена. Но затем стал плотнее изучать следы членов серого сообщества. И мне показа-лось, будто Дин вполне интегрировался в стаю. Перемещаясь по глубокому снегу в ме-стах ветровых наметов, Дин не шагает сбоку или сзади, как потерпевший или отвержен-ный, а идет как все — след в след.
Между тем мне неспокойно. Приснилось, будто еду я в Пьяное в розвальнях. Тогда как ни лошади на моем подворье, ни хутора Пьяное в округе нет и в помине. И будто прихватил следок и пошел, пошел по нему. Не надо быть следопытом, чтобы прочитать письмо на снегу: вот Дин несется на махах, и метровый обрывок кованой цепи, вместе с которой он якобы умотал с заимки, нарушает строй следов на снегу. А здесь повстречал волков из стаи: старый самец и самки топчутся перед ним, идет волчий разговор по поня-тиям. Позади Дина прибылые и переярки, его ровесники. Вот они повели моего друга в низину к кипящему ключу, над которым низко склонились закуржавевшие ветки ивняка. Увлекли в сторонку побеседовать. В одном месте, похоже, Диоген захотел остановиться, поняв, что явно погорячился, примчавшись общаться с родственниками: в нерешительно-сти потоптался на месте, вроде даже повернул, по крайней мере вильнул цепью. Но они увлекли его дальше. Увели, как уводят школьные хулиганы отпрыска зажиточных роди-телей в укромное место в раздевалке, где они смогут спокойно потрясти его карманы да в финале «разговора» отвесить обязательный и обидный подзатыльник. А вот в удалении, откуда звуки борьбы собак с заимки уже не могут быть слышны, они и порвали моего Диогена. Лишь красное пятно да несколько фрагментов пепельной шерсти на уплотнен-ном снегу от той суеты и остались. Проснувшись посреди ночи, — настроение хуже не-куда, — иду на двор заимки к собачьей будке: цепь и ошейник на месте. Словом, это та самая точка, в которой мое знание о животном мире заканчивается. Диоген ушел. Поче-му? Навсегда ли? Дин, дружище, я продолжаю надеяться на встречу.
«Несвобода»
Наверное, это депрессия. С чего бы? Казалось, все удалось урегулировать. Сеата здесь, на заимке. Встает из кресла и может ухаживать за собой. Ольга вместе с сыном Степашкой тоже здесь. Решен вопрос устройства ее в районную поликлинику. Сеата и Ольга накоротке пересекаются, общаясь, не повышая тона, обсуждают бытовые вопросы. Возможно, не только бытовые. Сеата, случается, подолгу укачивает Степана в кресле-качалке, когда требуется присыпить. Ребенок чует, что внимание красивой высокой тетки от добра, и не сопротивляется. Сергей и все его семейство также угрелись на заимке. Ми-ла работает по специальности — старшим спецом психолого-аналитического отдела, учит молодых аналитиков. С ее-то опытом психолога-практика… лучше специалиста не сыс-кать. Серега — заслуженный пенсионер. Вместе с пацанами осваивает трактор. Обещает весной вспахать мои гектары. Не по черепку же елозить культиватором, считай, рвать но-вый трактор. Этого я, как глава крестьянско-фермерского хозяйства, не допущу. Настя и Дарья тоже здесь, животы у обеих округлились — откуда, от кого, опылением ли это у них, почкованием ли все с ними произошло, не ведаю. Обзываю бобылками, требую явить на заимку мужиков да поставить им на лбах красную гербовую печать крестьянско-фермерского хозяйства. Словом, работницы теперь никакие, а то хотел в октябре перед морозами выгнать пожечь стерню, перчатки рабочие выдал, задание уточнил, и тут меня будто прострелило, сообразил: обе беременные, и в мать-перемать… наработаешь теперь с ними. Опять же убыток хозяйству. Дарья передала просьбу босса прийти в офис для раз-говора по поводу возобновления работы над передачей «Здесь и сейчас» вместе с Прошей Калязиным. Но я вижу, какой он в «ящике». Проша далеко не столь убедителен, как прежде, когда простые мирянки ссались уже оттого, что только видели «звезду» на улице, потерлись рукавами в общественном транспорте. А иные дурехи и в обморок падали. Ка-кой-то потухший стал Каляза, злой. Откуда в нем столько злости? Я ведь не всегда был узко мыслящим фермером. Что-то да понимаю. Нет, я согласен с Дарьей, даже когда она, нешуточно сердясь, говорит мне сущую правду: мол, у тебя, Лариоша за двадцать лет ра-боты в областных СМИ притупились чувства, тогда как амбиции выпирают, будто пив-ной живот; когда пишешь материал в газету, губернаторы и министры говорят у тебя только твоим языком, твоими оборотами и ничьими больше… Разумеется, у меня есть объяснение: что, мол, поделаешь, Дашутка, если все они сплошь косноязычные. Только поднатореют, научатся трёкать более-менее культурно — следует пинок под зад, и уже не знаешь, где найти человека, чтобы сделать заслуженный комплимент. В остальном от по-денщины — хоть на телевидении, хоть в газете, в каком бы виде и качестве ни была она — у нормального человека нарастает раздражение, неминуемо переходящее в злобность. Иллюзия свободы, когда тебе позволяют прогуляться до калитки, а дальше не моги, — всего лишь иллюзия. А уничтожающее психику самоедство — от понимания, что ты на обслуживании… Свободой такое состояние души не назовешь, какие ни делай для этого допуски.
Трофейная охота
…Пока гонял масло в перегруженной событиями, впечатлениями, страхами и за-ботами голове, отошел от заимки пару километров. Вот уже и мои копны, сметанные вместе с девчатами — Настей, Дарьей, Милой и ее пацанами. Детям необходимо молоко, а прибавка ожидается нешуточная: Степка да Милкины мальчишки, да эти две… перво-телки. Привел от соседа-фермера животину, семь шкур, нелюдь, с меня содрал. С трудом раздоил. Подумал, прикинул и решил: чтобы скучно буренке не было, привел Заразе двух подруг — Шмару и Маруху, и бычка Вертухая в придачу. На трех путевых баб хоть один приличный мужик нужен непременно. Сеата полагает, что у нас в России именно такой расклад. Ничего, с урожая будущего года за живность рассчитаюсь обязательно, картоха у нас родит неизменно. Но все равно: пишу в книге прихода и расхода цифры столбиками, считаю, прикидываю, тяжело вздыхаю, нервно чешу голову истертыми на крестьянских работах пятипальпами.
…Неспешно, оглядываясь, читая следы на снегу, дошел до берега Норы. Прики-нул. Выходит, миграция косули началась. По песку и гальке там и тут следочки форсиро-вавших реку копытных. Вернувшись на свой сенокос, взобрался на копну и разворошил ей макушку так, чтобы удобно расположиться и карабин был под рукой, если что. Нет, стрелять в мигрирующую косулю сегодня не хочется, мясо в хозяйстве еще остается с прошлой охоты. Лишнего и впрок нам от природы не надо, добываю по минимуму. И недалек тот час, когда совсем откажусь брать у дикой природы на прокорм. В начале лета ходил в заповедник, крадучись подбирался к спящей косуле-мамке. Ее месячный детеныш лежал пообочь и также мирно во сне посапывал. Я потрепал ему лопухи, во сне малой вякнул. Затем погладил мамку по бочине. Проснувшись, та вскочила, безумно таращась на меня, будто не соображающая, где она, что с ней? И она ли это вообще, а не бестолко-вая соседка, потерявшая на прошлой неделе малыша и беспокойно, суетно заглядывающая в каждую укромину: не тут ли прячется родненький? Моя крестница, озираясь неспешно побрела прочь в тальники. Всполошившийся малыш на слабых, непропорционально длинных ногах шатаясь направился следом за мамашей. Счастливо вам, милые, симпа-тичные звери.
Только прилег, вытянулся на копне, периферия зрения зафиксировала движение на левом берегу реки, в заповеднике. Речушка Нора невелика. Здесь, на Мальцевом лугу, по-читай в устье при впадении в Зею, ширины, может, сорок-шестьдесят метров при макси-мальной глубине в месте слива с последними притоками три метра. В среднем метр-полтора, редко два. Река не быстрее мощной, в месте слива равной Амуру Зеи несет воды со скоростью, может, метр в секунду. На левый берег Норы вышел крупный самец. Стоит красавец, крутит головой, увенчанной рогами в три отростка, прикидывает — форсиро-вать реку или поостеречься. Трофей желанный, но не в этот раз. Я его не возьму. Но как ему сообщить, что тысячелетний миграционный путь открыт, можешь смело переправ-ляться на правый берег. Мы с Сергеем вчера за рюмкой чая спорили как раз про самцов косули. Фаскудинов уверен, что самцов надо «изымать из природы» в самую первую оче-редь. Согласно его теории, это будет щадящим вариантом для популяции единственной в мире мигрирующей косули. Между тем наш друг Юра Дарман, зоолог и охотовед, изу-чавший косулю здесь, на Мальцевом лугу, настолько плотно, что в шутку открылся — «у меня руки по локти в крови», считает иначе: соотношение самцов и самок в популяции таково, что козлух в полтора раза больше. Во-вторых, убеждал я Серегу и открыв рты слушавших нас Дарью и Настю, отстрел нас, крупных самцов, неминуемо приводит к изъятию наиболее ценной генетической информации. Постреляй нас — останутся Чугун-ки и Горемыки. Дарман уверен: самая уничтожительная для популяции именно трофей-ная охота. И еще одно. Очевидна сигнальная функция самцов. Именно мы обеспечиваем стабильное территориальное распределение животных. Нормальная стадность и встреча особей для спаривания тоже в основном обеспечивается нами, самцами. В точности как на нашей заимке. А снижение числа самцов — тут и к бабке не ходи — приводит к уве-личению количества прохолоставших самок и, следовательно, к снижению воспроизвод-ства популяции.
…С этого берега на тот, заповедный, наш брат охотник порой смотрит с хищниче-ским вожделением. Но ведь нельзя, мужики! Норский заповедник — что Мекка для му-сульман. На летовье плотность косули пятьдесят голов на тысячу гектаров. Почти как че-ловеков на хуторах близ областного центра. А основная масса косули уходит с этой тер-ритории туда, где меньше снега зимой, где зерновые поля да хлебная стерня. Здесь, на Мальцевом лугу, за день переправляется до трехсот косуль. Обратная миграция пройдет в марте-апреле, а некоторые особи начнут перемещаться к летовьям уже в декабре. Ищут где лучше. Словом, все как у людей. Непонятно одно. Почему?! Много лет самостоятель-но пытаюсь в этом разобраться. Неужели только лишь из-за кормежки? Но до прибытия в эти земли казаков, традиционно возделывающих землю, хлебных полей не было. А ми-грация была.
Так почему, каков механизм?! Отчего недообъясненное вековое генное волнение толкает косуль в дорогу? И опытных да рогатых наравне с неискушенными первогодками словно бы кто-то выпроваживает с летовий, отправляя в неблизкий путь, полный опасно-стей, серьезных препятствий, где зачастую их подстерегают алчные хищники — волк да человек с ружьем. За века натоптанная тропа собирает не только прекрасных рогатых ста-риков, снимаются и идут в некоем безумном, но спокойном волнении семьями, колония-ми. Нет, они не выглядят обреченными, просто все предопределено природой. В какой-то момент косули задерживаются у переправы через спокойную Нору, как этот исполин в три отростка. Затем — один бросок в неизвестное, и дальше как карта ляжет. Не всем суждено вернуться назад. Что это, как не пресловутый синдром трех «б»?
…Нередко на переправе животные долго не могут решиться ступить на берег и подойти к урезу воды. Что-то у них в памяти происходит. Может, то отголоски прошло-годнего горького опыта? А крупные самцы особенно трусоваты. Первыми редко пойдут. И если на переправе есть опытная самка, охотно предоставят ей право возглавить переход через реку. Может, поэтому в просторечье самца косули редко кто из охотников называет по имени. То есть самцом косули. Чаще — козел, козляк. На переправе, в запарке да на нерве, мамаша может и потерять своего детеныша. Наблюдать в стереотрубу за полной драматизма ситуацией — валидольное занятие. Все время хочется подсказать бестолковой мамаше, как ей следует вести себя в той или иной ситуации. Отставшие телята громко пищат и предпринимают попытки присоединиться к другим косулям, но те прогоняют их. Свои бы шкуры уберечь. Тем временем мать обычно ожидает своих детей, которым нет еще и полугода, на другом берегу реки. Поиск теленка может продолжаться несколько дней. Тогда как детеныши способны самостоятельно переплыть реку и, не найдя мать на правом берегу, возвратиться назад. Не раз наблюдал, как потерявшие матерей телята под командой наиболее сообразительного объединялись на берегу в группу до трех-пяти душ и затем вместе снова переправлялись через реку. Такие отставшие от матерей непрерывно паникующие и взывающие телята, а также хромые и уроды представляют легкую добычу для волков. Наверно, и Диоген кормится где-то здесь.
«Управление ревности»
…Загляделся на мандражирующего трусливого самца и не заметил, как рядом на копешку присела невесомая Ч. Ни травинки не примяла. Что и говорить, уникальное, ма-ло мной изученное явление. Расскажи кому, не то что высмеют, а выпишут билет в бли-жайший желтый дом. Многие вещи про ангела-хранителя не могу объяснить по сию пору. Хоть и знаемся больше двадцати лет. «Но какого рожна?!» — хочется её спросить. Толь-ко-только душа успокоилась, я даже стал жалеть, что не могу посадить рядом с собой на копну Сергея, прикидывая, как бы он преобразился, щеки порозовели, нос навострился, глаза заблестели. Нет, рано еще, Мила не позволит. Не позволит ему видеть бескрайнее великолепие и этого исполинского… козла… А тут очередное явление. От Ч ничего доб-рого я еще не видел: придет, наговорит такого, что и проверить-то бывает сложно, и мне остается лишь подсчитывать убытки в виде нарастающей депрессии. После визита Ч от моей души остаются одни лишь струпья.
— Ладно-ладно, Лариоша… — вроде похлопала Чумичка невесомой рукой мне по коленке. — Вижу, что не рад. Но у меня сегодня для тебя, как никогда, позитивные ново-сти. Две. Одна хорошая, другая — очень хорошая.
— Начни с меньшей, а то с копны высоко лететь, — нарочито хмурюсь я.
— Могу доложить, что Мухин прошел адаптацию при Ведомстве, длящуюся ровно девять месяцев, и его приписали к нашему Департаменту. Другого, правда, Управления. Не исключено, может стать куратором по вашему с Сеатой делу.
— По какому такому «нашему с Сеатой делу»? — Как обычно, по нарастающей, психую, когда Ч начинает рассказывать про темные делишки их конторы. — И вообще меня всегда раздражает, когда начинаешь говорить про это ваше, не побоюсь сказать, эфемерное, но стопудово поганое Управление. — От досады, что приходится тратить ду-шевные силы на постороннее, когда живность за Норой пришла в движение, не нахожу себе места на верхотуре и готов свалиться на жнивье. — …Слышь, подруга, я и так слиш-ком многое тебе позволяю. Позволяю, поскольку не могу понять про твое, не к ночи бу-дет сказано, Управление. И вообще, что за неравноправный у нас диалог! Двадцать два года я вижу тебя только лишь на периферии, тогда как твои возможности гораздо шире: ты и на охоте со мной болтаешься, и на броне бэтээра рядом, и в самолете, и на Камчатке, и на Сахалине. Вот и расскажи, каким образом и почему я тебя едва наблюдаю. Это до-стает меня. Словом, если не объяснишься, в твоих услугах больше не нуждаюсь. Прова-ливай. Уволена. Так и передай своим.
Стоило произнести сакраментальное, как Ч явилась предо мной, как лист перед травой: повисла в воздухе напротив, наверно, не более чем в трех шагах и трех метрах над стерней. Меня и раньше нешуточно поражали ее возможности, но сейчас я вздрогнул. Еще и потому, что вижу Ч глаза в глаза впервые за столько лет! Передо мной сидит, если можно так сказать, на корточках предельно уставшая, изморщиненная, иссушенная ста-рушенция с выцветшими от времени глазами, которые когда-то, при первой нашей встре-че, показались мне небесно-голубыми, и, скорее всего, я не ошибался. Очи выцвели от времени, солнца и, похоже, нешуточных переживаний. Я сказал «старушенция», однако это не совсем так. Лет ей не больше, чем мне, но прожила она их заметно тяжелее. Преж-ний только разве что голос.
— Трудно тебе со мной? — задал я нейтральный вопрос, чтобы скорее переварить увиденное, немало ошарашившее меня.
— Не то слово, — ответила Ч. — Другие из нашего Управления уже по пятому, а кто и десятому делу закрывают, должности получили нешуточные и преференции. Сидят по кабинетам с кондиционерами и в ус не дуют. И нет им нужды носиться по свету, как мне. С самого начала, с первых дней, получив назначение, впервые увидев тебя, тотчас смекнула, что нахлебаюсь с тобой полным ртом.
— Ну так что за Управление у вас там, не знаю где? Я ведь предупредил…
— Ладно, семь бед один ответ, — глубоко вздохнула Ч. — Хотя разглашать я не имею права, за это наши экзистенциалисты… — Ч печально усмехнулась, — …из Депар-тамента жестко наказывают. Как называется контора? Как тебе, Лариоша, объяснить… — Ч задумалась на секунду. — В переводе на земной получается примерно так: Департамент наказания за земные прегрешения. А наше подразделение что-то типа Управления ревно-сти. Извини, больше сказать ничего не могу.
— При чем здесь «ревности»?
— А то не понял. Очень даже и при чем. Тактильного контакта у нас, бывших, с вами, пока еще пребывающими, нет. Почти нет. Остается влиять на вас через мозжечок, есть там определенные центры ревности. Стоит слегка придавить на центр, стартует цен-тростремительный нейрон, а там уже остается управлять — крути-верти вашим сознани-ем, манипулируй. Не всем, конечно, частью его, но обычно хватает и этого. Тут необхо-димо тактильное усилие примерно в одну миллионную ньютона на миллиметр, а это мы можем. Я бы дала тебе более точный расчет, поскольку человечек ты дотошный и не ли-шенный вкуса познания, но тут голая алгебра, а тебе и в школе-то она не очень давалась. Гуманитарий ты наш, — хмыкнула Ч.
— Но зачем я тебе? Не считая того, что я нескольким девчонкам испортил жизнь, за что готов нести административное наказание, подсудных тяжких дел на мне нет, — сказал я в развитие темы, понимая, что про Мухина она прекрасно все знает. Хоть и вся такая невидимая, однако же Ч неизменно была рядом. Это очевидно.
— …Про Мухина ты правильно вспомнил, — едва заметно кивнула Ч. А меня от ее спокойных слов аж бросило в пот. Поскольку стало окончательно понятно, что она способна не только гонять по моей нервной системе центростремительные нейроны, но и абсолютно информирована и полностью владеет ситуацией. — …Но я назначена не по делу Мухина, — поспешила уточнить Ч. — По этому вопросу придет агент из другого Управления Департамента наказания. Это, кстати, та самая новость положительного свойства. Видишь, я открыла тебе все свои тайны. Хорошо еще, у ребят из службы внут-ренней безопасности до всех нас руки не доходят, а вообще, им только попади на зубок. С тобой я капитально преступила. Я назначена по делу Бастанской-Мухиной. Не одна, ко-нечно. Остальных Бастанских наши почти всех прибрали. Остались Сеата да придурош-ный охинский Леха. Даже Мухина я сумела твоими руками определить. А это все-таки виновный третьей степени, если не четвертой, словом, косвенный. Хотя по нашим ре-естрам проходит. Ну, это было просто. Ты был невменяем. Маленькое усилие, надавила на нервное окончание где надо — и получай премию. У меня до тех пор с вами никаких осязаемых успехов не было, служба внутренней безопасности хотела уже подать наверх бумагу, желая списать меня в обоз. Достал ты меня. Носишься по свету, будто шальной. Едва поспевала. А с нашими земными грехами вне Департамента ой как непросто. Пока служишь, пока выполняешь деликатные поручения, получай и льготы, и послабления. Но стоит центробежным силам выбросить тебя на обочину, хоть вешайся во второй раз.
После этих слов Ч я бросил на нее пристальный взгляд. И на некоторое время во-шел в ступор. Поскольку увидел: на ее шее отчетливо видны следы удавки. Вполне мож-но различить даже задиры некогда нежной, белой, а теперь рыхлой, местами обвисшей и морщинистой кожи… от тонкой, скорее всего, капроновой веревки.
— …Да-да, они самые. Задиры. И веревка, действительно, капроновая, бельевая.
— Ну и… дальше, дальше. Про меня-то все знаешь, имею я право хоть что-то знать про тебя, кроме этого трепа про Департамент и Управление, чего я не могу проверить в принципе, а? — Я продолжаю нервничать. И неудивительно — при таких-то откровениях куратора…
— Обычная житейская история. Хотя, как сказать… обычная… — На минутку призадумалась Ч, возможно, вернувшись к переживаниям многолетней давности. Слез на ее глазах нет, может, тоска, досада или еще что-то из того же ряда. — …Словом, сидим с мужем и соседями у нас на задах дома, выпиваем, — продолжила Ч свой рассказ. — А со стороны улицы в палисаднике бочка стояла, обычная деревянная двухсотлитровая кадуш-ка, в нее с крыши дождевая вода собиралась. Лето жаркое, ну, Алешка наш частенько просил отца, Петруху моего, чтобы поплескаться в той бочке. Сто раз до этого он там ку-пался — и ничего. Мальчонка высоконький, хоть и всего четыре годочка, а ножками до дна доставал. Скачет в бочке, как попрыгунчик, хохочет, весело ему, и нам радостно: все-таки первенец, да удачный такой малыш, в три года уже все буквы знал, а детские стишки прямо от зубов отскакивали. Сам читать уже начал, все к гуманитарным знаниям тянулся — вроде тебя, а деньги считал кое-как: на игрушечных счетах костяшки гонять туда-сюда — это не про него. Когда я получила на руки «дело», плотненько так заглянула в твое детство, просмотрела материалы, поэтому ты мне сразу напомнил моего Алешку, и пона-чалу мне это даже сильно мешало. Гляну на тебя: ну Алешка и Алешка!
— Хорош уже отвлекаться, у меня есть время, а у тебя, чую, не очень, а?
— Ты прав, не очень. А что Алешка… Сидим выпиваем. Муж сбегает в палисад-ник, посмотрит — и назад к столу. Сынок плескается, жара. Хорошо ему. Ножонками от дна бочки отталкивается и скачет в той кадушке, будто мячик. Муж подбавил пару-тройку ведер, чтобы сыночку прохладней было, и — на задник двора, где мы сидим. Му-жики, как водится, после третьего стакана схватились меж собой болтать про политику. Как Брежнев на поезде по стране поехал, мол, это не настоящий генсек, а его двойник, поскольку настоящий-де помер давно, а Политбюро скрывает это от народа, пока макли свои обделывает. Раздухарились чуть не до драки: сосед у нас партийный, цеховой ячей-кой руководит. А тут магнитофон орет, Пугачева как раз на пике популярности была. Помнишь, «…все могут короли, все могут короли!» — Ч напела, заметно перевирая в но-тах. — Словом, мужики бранятся, магнитофон голосом Пугачихи орет еще громче, а я, главное, про Алешку-то помню, ни на минуту не забываю, но не могу с лавки встать, в ногах от самогонки словно свинец. Ну, думаю, вот сейчас встану и пойду, гляну, вот сей-час встану и пойду, гляну…
— Заткнись! — оборвал я рассказ Чумички. И тотчас будто судорога пробила, по телу разлилось какое-то нехорошее тепло, и мне захотелось помочиться, не вставая с коп-ны. А еще подумал: правильно я сразу же обозвал ее Чумичкой. Хоть и пацан был еще по существу, а сразу понял всю греховодную суть этой подружайки. Выходит, и пряталась она от меня на периферии зрения, оттого…
— …Да уж, Чумичка. У меня самой к этому обидному уничижительному прозвищу претензий нет. Лучше не скажешь. И пряталась от тебя. Было. Как верно ты подметил, именно оттого, что даже тут, пред вратами ада, а иначе эту контору и не назовешь, даже тут хочется оставаться женщиной. Ты все-таки мужик видный и сразу мне понравился, — выдохнула моя собеседница. — Попадись ты мне в девках, скрутила б тебя, увела. У меня характер шибче Сеаткиного.
Меня в результате саморазоблачений Ч едва не вырвало. Закашлялся. А Ч тем вре-менем продолжила:
— Знаешь, кому как земные грехи. За столько лет, после того как я, наревевшись до одури, под утро на веранде решилась… отчего меня определили в Департамент… я ка-ких только засранцев не навидалась. Да что далеко ходить. Возьми моего мужа, Петруху. Вроде я психолог… я ведь последняя аспирантка профессора Пересыхина, в свое время последнего аспиранта академика Рубинштейна…
— Это который «Общая психология»… Все мы последние аспиранты академика Рубинштейна. Да что толку… — съязвил я, понимая, что в моем сердце жалости к этой женщине нет. Столько от нее претерпеть!
— …И вот этот преподобный Петечка… — продолжает Ч, не обращая внимания на мой злой сарказм. — Ведь единственного собственного ребенка пропил — и хоть бы хны человеку. А мне мучайся тут, — совсем уж по-бабьи запричитала Ч, но спохватилась, стала мучительно подбирать нужные слова. И стало понятно, что порядки-то в их Ведом-стве суровые. — …Я там, а посматриваю за ним, как он здесь, — продолжила жаловаться Ч. — Ничего не меняется: как пил, так и пьет. Думаешь, сделал выводы? Ничего подобно-го. У него и в новой семье все было через пень-колоду. И в третьей так же. Ну, там хоть дети не его, чужие. А самоё отношение к детям то же. К нему наших, правда, из другого Управления отправляли, и не раз. И что? Шары зальет, и ему все по фигу: придут, слова какие-то говорят, нажимают на нервные окончания, а что толку, коли он лыка не вяжет, процессы замедлены. Нейроны на медиаторах искрят, буксуют. Разогнаться-то не могут! И потом, понимаешь, пьяному организму все нипочем: всякий раз, будто автомобиль на кочках, спотыкается тот пришибленный центростремительный нейрон — и всё никак, и всё не туда, и всё соскакивает с магистрального пути. А я хотела бы, ох хотела бы его ужечь, чтобы прочувствовал хоть раз за всю свою развеселую жизнь! — Ч сжала губы, и от этого лицо ее стало злым, отвратным. — …Очень мне хотелось бы его тут увидеть да поговорить, да по морде мокрой тряпкой нашлепать! Когда уже напьешься, дрянь такая, хочу его спросить, ведь свою цистерну уже давно выдул! — Чумичка качает головой, не умея побороть отчаяние.
— …Вымоталась я тут, — предприняла попытку сменить тему моя визави. — Спрашивают сурово. Чуть что — во второй эшелон, а там вообще гиблое место, можешь и не дождаться нового задания и приличного содержания, и тогда на сковороду прямая до-рожка. Вымоталась. Мы ведь с тобой вроде ровесники. Я, правда, все еще рассчитываю, что Сеату твою мы заберем: наши работают по нескольким направлениям, с разных сто-рон решают проблему. Определено роду наказание за расстрельных дел специалиста — обязаны получить сполна. Обратной силы закон не имеет. — Ч встала, отряхнула свой странный прикид, как если бы встала с копны, а сушенная на солнце и ветру трава за-стряла в простых хлопчатобумажных колготах, вязаных носках и войлочных ботинках. Повернулась ко мне спиной и зашагала прочь. Мне остро хочется проследить, как она уходит и куда, понаблюдать за ее походкой. Поскольку прежде все это происходило украдкой, почти моментально, она исчезала с периферии моего зрения — и все. Остава-лась досада: слишком многое с ее уходом становилось еще более запутанным. И я оста-вался один на один с вдруг возникшей болью в мозжечке. А такое, как сейчас, прощание — это впервые и, как она сказала в начале нашего разговора, может, в последний раз. Так бы и мне хотелось. Но особенно противно моему естеству ее претенциозное — мы-де Се-аточку твою заберем. Это невыносимо. Я припал к оптическому прицелу, приблизившему спину Ч четырехкратно. Поймав ее силуэт на черный шпилек оптики, чуть обвысил, посколь-ку она удалилась уже метров на двести. Дернул затвор машины и мягко спустил курок. Вы-стрел. Затем еще выцелил и нажал. Выстрел. Еще… Всего тридцать раз — полный самодель-ный, увеличенный с десяти до тридцати патронов, магазин. Каждый пятый патрон у меня — трассирующий, чтобы, когда стреляешь по крупной цели на глаз, по следу стремительно удаляющейся пули определить, какой нужно сделать вынос, и стрелять точнее. Я понимаю, что без толку. Она вон и движется, будто на воздушной подушке, в трех-пяти сантиметрах над землей. Так и вышло: еще минуту помимикрировала в удалении и исчезла на берегу ре-ки, словно бы шагнула вниз к воде с высокого берега. Только замешкавшийся на мокром га-лечнике козел-рогач, долго не решавшийся шагнуть в воду, от резких и гулких выстрелов шарахнулся в чащу. И тотчас в ноздри ударил острый запах горящего сена. Трассеры на вы-ходе из пламегасителя, венчающего ствол карабина, подожгли копну. Огонь эдак бодренько охватил всю обращенную к реке бочину моей сенной сидьбы. Я поспешил убраться подобру-поздорову: ухватился за веревку, по которой утром забрался на копну, и спустился вниз. Нет, я не вижу для себя возможности в этой суете, чрезмерно переполненной впечатлениями, предпринять попытку загасить пламя и спасти сено: копна не копна, а и почти маленький стожок. Жаль трудов, но не лечь же тут костьми за свое крестьянское добро. Я решил для себя так: это последнее, в чем я уступил Ч и любому другому из их шарашки. А за Сеату я еще поборюсь, любого порву хоть на этом свете, хоть на том. Кто б ни стоял там на воротах, или вратах, — смету, прибью, прорвусь за ворота, найду, накажу, а потребуется — сожгу, уничтожу!
Иду и причитываю, как сказочная лиса на волке: битый небитого везет. Кто битый? Кто везет в нашей с Ч паре? Всё не получается вспомнить, что она бросила мне, прощаясь. Ключевое слово там было «память». Ах да! Последняя аспирантка процитировала своего несравненного Рубинштейна: «Без памяти мы были бы существами мгновения». Лучше не скажешь.
Удаляюсь от берега выстывающей Норы, у уреза которой слева по течению дикая ко-пытная животина пришла в вековое генное движение. Пламя горящей копны поднималось все выше и, похоже, ввергло в смятение осторожных косуль. Мечутся сердечные, а ведь им и без меня факторов тревожности хватает. Но пожара боятся поболе, чем беспощадного серого хищника. Я перестал оборачиваться. Лишь придя на заимку, перелезая через жерди огражде-ния на задах вотчины, оглянулся. Пламя уже опало, виднеется лишь черная шапка пепла, да ветерок заметно вздыбливает искры угасшего пожарища, они мерцают в предзакатных серых сумерках, поднимаясь выше, где огоньки теряются, превратившись в остывающую сажу.
Шалман
Обитатели заимки готовятся к ужину. В столовой накрывает Ольга, рядом суетится Степашка, старательно помогает матери поправить глаженую розовую скатерть с махрами по краям. Настя из кухни в огромных глубоких фаянсовых тарелках несет к столу соленые грузди и жареные опята из размороженных запасов. Дарья — в мелких и столь же больших тарелках — нарезку из сырокопченой колбасы, сыра в дырках и вареного мяса из последнего забоя нашего личного подсобного хозяйства. Прошел на кухню проверить, правильно ли хо-зяйствуют жилички. Тронул крышку на двухведерном чугунке, и она предательски скользну-ла вниз, издав на полу, вымощенном синей керамической плиткой, противный громкий звук. Ольга тотчас набросилась на меня разве что не с кулаками: мол, тебя только на кухне и не хватало, ведь Степашка, беспокойный да хозяйственный, и так всех затрепал. Я спросил, ка-кую картошку она сварила. Услышав, что розовую и желтую внутри, согласился с выбором, и мне оставалось от греха удалиться.
Аборигенка регулярно и сурово критикует. Будто по маленькой мстит. А и есть за что. Оттого и терплю, сопя в обе носодырки. Между тем так вот запросто уступить, сдаться не в моем стиле. Поэтому на правах хозяина поприставал к Ольге насчет свежины из дикого мяса, привезенного с Куликана Костей-охотоведом, дядюшкой Ольги. «Мясо медведя, смот-рите мне, чтобы Степке не давали», — строго распорядился я. На кухню заглянул Степка, жующий какую-то плохо дающуюся его редким сахарным зубам жвачку. Чавкает и хлюпает ртом маленький эвенк столь аппетитно, что, заигрывая и дурачась, выхватил у него кусок из ручки и отправил себе в рот. «То ему нельзя, это нельзя. Как же, станет он у гулящего папа-ши спрашивать, медвежатина то или изюбр», — отшила меня Ольга. Я поперхнулся: «Нель-зя, нельзя, Ольча, маленьким медвежатину!» И прошел в дальнюю, самую просторную ком-нату, где у меня письменный стол. Там я веду бухгалтерию крестьянско-фермерского хозяй-ства, держу на полке десяток главных книг. Соседствующие с «Дон Кихотом», «Робинзоном Крузо», «Стариком и море» коробки с рабочими материалами меня уже не приводят даже в легкое возбуждение. Их просматриваю — даже и не ностальгируя, а для повышения само-оценки. Ибо чем дальше, тем все больше понимаю, что два десятка лет занимался не своим делом. Ведь сколько картохи хорошей и разной можно было б вырастить для добрых людей за это время! Сегодня в моей комнате хозяйничают охинцы Леха да Ирина, его благоверная. Расслабились, одеяло сползло с Ирины на пол, обнажив богатство и красоту. Озорники те еще, это я смекнул там, в Охе. Хоть и моих лет. Укрыв красоту, растолкал гостей: пора к ужину. Леха недоволен, ропщет. Вчера при встрече мы хорошо с ним поговорили под хлеб-ную про полюбившийся мне Сахалин, про Оху и охинцев. «Оху ли не любить… Оха пре-красный город…» — а капелла пели озорную, с легким матерком песню на слова Сеаты. Му-зыки к ней еще нет. И поем кто во что горазд. «Хорошо ложится на музыку государственного гимна Бангладеш», — сочинял Леха, пощипывая струны гитары. Костя-охотовед пел вместе с нами. А сегодня рано утром я отвез его на вокзал и пьяненького посадил на поезд до Кули-кана. Эвенк продолжал петь. И песня была все та же, ему полюбившаяся, «про Оху». А сей-час сахалинский Леха выразил недовольство: мол, зря и рановато потревожил, побурчал не-много, но затем поднялся, стал рыться во внушительном бауле, с которым прибыл ко мне в гости. «Икрицы охинской хочу достать… нет, Гена, вчера было не то, а вот сегодня я тебя удивлю по-настоящему!» — воздел знаменитый охинский боец свой кривой, не раз ломанный в знатных, великих драках указательный палец к деревянному крашеному потолку.
Оставив гостей, поднялся в комнаты на мансарде. Комнаты наверху в ряд, простор-ный холл — отличное место, где можно неспешно посидеть, поговорить, обсудить, принять важное решение. Лучшее место на заимке. Свиней с мансарды уже не стреляем. Во-первых, не по-хозяйски, а во-вторых, стали старше. Наконец-то мы стали взрослыми. А если честно, Серега пока не в форме, не в той кондиции, чтобы озоровать. Может, потом, когда впечатли-тельных девчат не будет. Но я ведь даже не представляю себе, что наступит такое счастли-вое время, когда их тут не будет. Как прокормить эту ораву?! Намедни объявил всем, что Лариоша банкрот. На последние по случаю приобрел двухведерный чугунок. Говорю всем: слушайте, миряне, картоха у меня есть, чего-чего, а барабули я вам наварю — закрома ло-мятся, поскольку урожай картошки хорош. Еще и не убран полностью, о чем также всем напоминаю, ведь в иные дни за картофелекопалкой ходить некому, а и кто есть, ходят спустя рукава, за ними глаз да глаз нужен. Шкандыбаю в свои полторы ноги, ругаю на чем свет сто-ит, а им хоть бы хны, лыбятся, и никакой вины на мордах не наблюдаю. Словом, завалил по-следнюю свинью из стайки. Степкино воображение полуторачасовое действо с убийством свиньи и ее разделкой впечатлило до крайности. Он ведь эвенк. Охотник. Всё не мог понять, кто же с животного сдернул шкуру раньше отца, то есть меня. Ночью, что ли? В родном Ку-ликане свиней эвенк не видел. Зато много видел иной парнокопытной живности. Словом, суе-тится, удивляется, пытается помогать, беспрестанно восклицает. Я даже подумал, что ны-нешней ночью не сможет уснуть от перебора впечатлений. Разделал свинью лучшим охотни-чьим ножом. Говорю сыну: «Сала — во, Степан, мяса — во! Как-нибудь зиму перекантуем-ся». Он восклицает, но всё без толку. Слов у Степы нет. «Скажи, — прошу сына, — «Битлз». Скажи «Жуки». Эх, блин, молчишь, немота куликанская». Без толку. В ответ лишь адренали-новый всплеск — малец принимается, размахивая руками, скакать вокруг баков с мясом — да эмоциональные взмыки. Ничего похожего на речь. А стайка для свиней опустела, приняла сиротский вид: кучки не парят, корыто за ночь обмерзло объедками из последней запарки зернового размола. Я и сам словно осиротел. Если б не рогатые в сарае, хоть удавись от тос-ки. Здесь всегда кипела жизнь. Ничего, успокаиваю себя, к весне продам картоху повыгодней, а может, и до лета кое-что придержу — и тогда продам еще дороже, и в июне захрюкает тут и заблеет живность. Всё вернется. А пока принародно в середине ужина, когда собрались все, повторно объявил себя нищим. Картохи-де наварю, остальное, если хотите жрать вкусно, несите с собой. И народу на заимке всё равно валом. Подумываю о продаже входных биле-тов. Дарья прижилась тут: «У вас в Паскудино сама Жизнь поселилась, прописалась и жи-вет». Словом, не хочет возвращаться на городскую квартиру. Готова есть баланду, лишь бы здесь. Повяжет выгоревший на солнце платочек, будто молоканка, и смиренно ходит в толпе за картофелекопалкой. В овощехранилище тоже хороша. С утра в будни сбегает на работу, появится в телевизоре, чем приводит в эйфорию «говоруна» Степашку, и — назад. Терпит, стоически переносит тяготы и лишения жизни на заимке в большом коллективе. Настю, ма-тушка, за ее озорства и сомнительного рода бизнес, из дома шуганула. Подозреваю, сдал кто-то из конкурентов. Пока замуж не выдам, похоже, столоваться и жить будет здесь. Ну хоть промысел свой оставила, и то ладно, ультиматум матери подействовал. Четвертый ме-сяц на заимке обретается, мы и привыкли к ней как к младшей взбалмошной сестренке. Оль-га, Сеата, Мила — ближайшая родня. Каждая странная по-своему. Но к ним привык, выгнать жалко. Да и практическая польза от них есть. А дело наше кулацкое, единоличное. Если и держим при хозяйстве кого, то чтобы польза была наверняка. Вот такой у меня шалман.
«Держи чукчонка!»
…В холле мансарды рядом, коляска к коляске, сидят и неспешно негромко разговари-вают Сергей и Сеата. Я ждал, знал, что Сеатка когда-нибудь заговорит. Терпеливо, трепетно ждал. И вот прорвало. Когда мы с сахалинскими гостями шумно ввалились на заимку после поездки по городским магазинам, Степка находился наверху под присмотром Сеаты. А тут шум-гам! Громкий Леха Бастанский стал сыпать шутками, шально приветствовать обитате-лей заимки. Настю, дурацки заржав, ущипнул за тощий зад. Дарье растопыренными пальца-ми, будто культиватором по стерне, взъерошил прическу. Увидев наверху в лестничном про-еме Степку, заорал во всю луженую глотку: «Держи чукчонка! Все еще не говорит абориген? У меня, будь спок, заговорит предложениями, стихами. В два дня! Да с художественным ма-терком и песней про Оху!» Очень уж громкий этот Леха. Степка то ли испугался горлопана, то ли не согласился с тем, что обозвали чукчонком, поднял маленький свой кулачок над го-ловой и столь же громко заорал сверху шальному Лешке на своем, непереводимом. Затем в истерике затопал ножками, шагнул вперед — и уже кубарем катится по деревянной лестнице. И тут Сеата на мансарде как взвизгнет истошно: «Держите мальчика!» Бросаюсь к лестнице и успеваю перехватить гордость Куликана посередине полета. Схватил и крепко прижал к себе. Никому не отдам! И тут эвенка прорвало:
— Папка! — орет мне в ухо абориген. — Папка, мяса — во! Савля — во! Зуки бил-талс! Плин!
Партер взревел от восторга. Степку принялись рвать друг у друга из рук и тискать по очереди Дашутка, Настя, Леха, Ирина, опять Дарья. У них эйфория. У Степки паника, эвенк отбивается кулачками и уже готов зареветь.
Подозреваю, с речью у Бастанской-Мухиной-Ларионовой и прежде было все нор-мально. Стоило следакам прессануть по делу о пропаже ее бывшего, как элементарно сдали нервишки. И она от этого мира частично закрылась. Собственно, первым такое предположе-ние высказал Сергей Субботин, нейрохирург. Нет, не струсила, не испугалась за себя или за меня, тут другое. Когда она не знает точно, как себя вести в критической ситуации, закрыва-ется в своей раковине и оттуда Сеату уже не достать. С нею примерно такое же, но по легко-му варианту, случалось и прежде: как обидится — по три месяца голоса ее не слышу, разве что в телевизоре. Сущее наказание. Оттого обычно уже к концу первой недели молчанки начинаю крутить башкой по сторонам — с кем бы поразговаривать. И ведь нахожу. Иногда она может искусственно добавить, прилить в наши отношения тревоги. «Послушай, Ларио-ша. Слово Сеаточкино такое. Ты мне осточертел. Сил дамских нет, как достал. Предлагаю разбежаться. — Тут она обычно делает многозначительную паузу. — На время, Ларионов. На время. Возможно, ты и неплохой мужик. Однако бесконечно обрыд. — Лексику Мухиной оставляю как есть. Причем в этом месте обычно следует другая, равная первой по размеру пауза. — …Я хочу выйти за пределы обычного сознания, — вещает в развитие темы Сеата. — У человека должно быть триста шестьдесят чувств. Как у древних людей. А нам с тобой знакомы всего пять. И другим в нашем скучном окружении также даны всего пять. Послу-шай, Лариоша, этого до обидного мало. Мучаясь рядом с тобой, я чую, что неспособна и ни-когда не смогу настроиться на такое, как у древних, восприятие. Понимаешь, я хотела бы проникнуть в ту потайную дверцу в нашем сознании, в которую имеют доступ колдуны, ша-маны и другие экстрасенсы. А чувства, сам понимаешь, как и мышцы, если их не трениро-вать, не задействовать, неминуемо атрофируются. Дело даже и не в твоих закидонах, Ларио-нов, которые терпеть в принципе можно. Хоть они и тормозят мою чувственность. — Тут следует пауза номер три. Далее спокойное объявление решения: — Мне требуется недельная сатисфакция из рук этой суки-жизни. Есть ли кто-то у меня? Вроде никого нет. Словом, по-хожу, посмотрю на мужиков, на баб. Хочу это делать без того, чтобы кто-то дышал в заты-лок или спотыкался, идя рядом. Только сама. — Пауза номер четыре. — Может, Лариоша, ты и ничего. Поброжу по жухлой листве, посмотрю, прикину и сделаю независимую оценку. Ес-ли ко мне придут стихи, скорее всего, в итоге опять все вернется на круги своя. Если нет, ищи меня за потайной дверцей… Что? Пошел за веревкой? Зря. В твоей жизни будет еще столько всего интересного…»
И Сеата исчезает на неделю. Встревоженый, отчаянно ревнующий, вместе с Ч ищу ее в телевизоре. Однако ее и там нет. Следует пауза номер пять. Самая длинная и мучительная. Изматывающая пауза. Недельная. Я в это время больше не ищу ее, поскольку занят — упо-требляю галлюциногенный напиток. Не от отчаяния, что ни в жизнь не найти потаенной дверцы. Даже и найду — мне не протиснуться при моих скромных пяти чувствах. А для того, чтобы уверенней шагать к новым реалиям. Только в этом состоянии можно воспринимать пределы потусторонней жизни. Между тем нам с Сеатой теперь куда как проще. Она хотела шамана — теперь на заимке поселился свой шаман. Ведь мой сынок, как ни крути, не только внучатый племянник Кости, знатного да орденоносного охотника-промысловика, но и внук настоящего, последнего шамана среди эвенков. Чую, именно Степка нас и рассудит, он ведь нешуточно разговорился.
Внизу всё еще шумно. Леха Бастанский тискает девчонок, травит анекдоты и сам же над ними гомерически хохочет. Здесь, на мансарде, тихо. Мой лучший друг и моя первая жена общаются. Разговор их течет неспешно. Опять же с паузами. Странная она вернулась с Альп. Что там с нею сделал Глыба? Я не хочу беспокоить ни Сергея, ни Сеату, нет желания и встрять в разговор. И так, похоже, помешал. Бастанская-Мухина, вижу, смутилась. О чем они там? О чувствах? Я, как всегда, неподалеку. Стою у боковины мансарды, смотрю в окно на догоревший вдалеке стожок и тлеющую стерню округ него. Потираю раненую, все еще ною-щую коленку и думаю о том, как стану завтра или потом рассказывать Сергею о Ч. Впервые. Вспомнить бы, с чего всё началось.
1999–2000, 2013–2015 гг.
Лариоша. Частная жизнь. 7
© Copyright: Александр Маликов-Аргинский, 2016
Свидетельство о публикации №216102100188
Свидетельство о публикации №216102100188
Рецензии
Доброго времени, Александр! Очень понравились "Золотая пыль" и "Лариоша". Читал с интересом и удовольствием. Себе на вооружение взял Ваш приём: описывать подробности случившегося события не сразу, а много позже.
Есть ли отдельный сборник стихов, кои приводились в этих романах? Или в контексте повествования они более проникновенные, поэтому и цепляют?
Жду анонсированный Вами - "Красный остров" (к лету, значит к лету, а пока почитаю что уже опубликовано).
Назар Ерофеев 08.11.2016 12:03 • Заявить о нарушении
Есть ли отдельный сборник стихов, кои приводились в этих романах? Или в контексте повествования они более проникновенные, поэтому и цепляют?
Жду анонсированный Вами - "Красный остров" (к лету, значит к лету, а пока почитаю что уже опубликовано).
Назар Ерофеев 08.11.2016 12:03 • Заявить о нарушении
Добрый вечер, или день, Назар. На добром слове спасибо. Не буду уподобляться героям тов. Крылова и хвалить в ответ. МЕня кое-что из вашего зацепило до соплей. А сборник есть. Стихи хороши и сами по себе. Черкните адрес, и я книжку отправлю. Это стихи "Сеаты Ларионовой", однако есть и вполне здравствующий, жизнерадостный прототип. Жму лапу. Вы первый, кто отозвался на этот большой текст. Не считая отзывов в пересказе товарищей. До связи.
Александр Маликов-Аргинский 08.11.2016 15:00 Заявить о нарушении
Александр Маликов-Аргинский 08.11.2016 15:00 Заявить о нарушении
Снова упомянул Крылова. Виноват, повторился. А в "Соке" просто выделил точную фразу. А смысл, что ж, понятен. бАснописцев, к слову, уважаю, ибо сей дар редок. У нас на ДВ - Николай Иванович Фотьев. Не слабее старшего Михалкова, только михалковской пробивной силы был напрочь лишен, простой достойный человек. Был. Светлая память... Всего наилучшего. А для банального торгаша вы чересчур совестливы. За текстом, каким бы он ни был, увы, не спрячешься.
Александр Маликов-Аргинский 08.11.2016 15:14 Заявить о нарушении
Александр Маликов-Аргинский 08.11.2016 15:14 Заявить о нарушении
Люди вообще все очень разные. Специальность и национальность может что-то и определяют, но далеко не все качества. Немного о себе: окончил военное училище, немного послужил.
Назар Ерофеев 08.11.2016 19:44 Заявить о нарушении
Назар Ерофеев 08.11.2016 19:44 Заявить о нарушении
Александр, книга со стихами в электронном виде или печатном?
Назар Ерофеев 09.11.2016 11:10 Заявить о нарушении
Назар Ерофеев 09.11.2016 11:10 Заявить о нарушении
Привет, Назар, книга существует и в физическом виде, и в электронном тоже. На выбор.
Александр Маликов-Аргинский 09.11.2016 15:03 Заявить о нарушении
Александр Маликов-Аргинский 09.11.2016 15:03 Заявить о нарушении
Ростов-на-Дону
На какой вариант книги могу рассчитывать? Больше нравится держать в руках печатное издание, но электронный вариант, естественно, более мобильный. Александр, я Вам на электронку письмо отправил. Не получили?
Назар Ерофеев 09.11.2016 15:24 Заявить о нарушении
На какой вариант книги могу рассчитывать? Больше нравится держать в руках печатное издание, но электронный вариант, естественно, более мобильный. Александр, я Вам на электронку письмо отправил. Не получили?
Назар Ерофеев 09.11.2016 15:24 Заявить о нарушении