Казачья сага, 13 - И скатилась падучей звездой

Глава-13.
Прасковья Семёновна очень тосковала по матери. Но большое хозяйство и семья до того её изматывали, что она ели добиралась до кровати. Однажды утром к ней прибежала дочь Феня. Они разговаривали на кухне. Вдруг кто-то постучал в калитку. Там стояла нищенка, покрытая чёрной шалью. Она отрезала кусок чёрного хлеба и велела Фене отнести ей. Но нищенка хлеб не взяла, а смотрела на Феню грустными, глубоко ввалившимися глазами. Лицо у неё было жёлтое, болезненное. Из-под шали виднелись жилистые сухие руки, которыми она нервно теребила кончик шали. Дышала она часто, прерывисто полуоткрытым ртом.

Вот хлеб, а денег у нас нету, сказала Феня.
Феня! Ты не узнала меня? – с трудом произнесла нищенка
Феня ещё раз пристально поглядела на неё.
Да нет, что-то не признаю.
Маша я, Маша Попова!
Феня вздрогнула. Ничего не осталось от той красивой, пышущей здоровьем Маши. Маша заметила этот испуг и заплакала. Удушающий кашель перехватил её дыхание. Она жёлтыми костлявыми руками достала из узелка платочек и приложила его ко рту. Феня увидела, как алые пятна проступили на нём. Ужас иголками  заколол её тело.

- Ну, чаво мы тут стоим, заходи на баз, сказала Феня.
Маша шла медленно, чтобы отдышаться, останавливалась. Они вошли в кухню. Мать месила тесто.
-  Маманя! К нам гостья. Угадай, кто пришёл? Феня посадила Машу на лавку. Всё её сухое тело судорожно вздрагивало от кашля, слёзы безудержно катились по щекам. Как не напрягала мать зрение и память, но узнать в этой женщине знакомую не могла.
- Да Маша это, Маша Попова!
- Да неужто, - мать всплеснула руками, - Господи боже мой, Маша! Да нешто можно угадать. Сколько уж и годов-то прошло, а от тебя ни слуху, и не духу, как в воду канула. А иде Гриша, ты знаешь?
Маша отняла ото рта крепко зажатый платочек  и мать заметила запёкшуюся кровь в углах губ и окровавленный платочек в её руках. Она на мгновение застыла с полным ужаса широко раскрытыми глазами.

- Нет, не знаю, - ответила Маша, после того случая ни разу не видела его. А где же он?
- Да не ведомо нам про него ничего вот, почитай, уже третий год,- сквозь слёзы говорила мать, - так и пошла у яво жизня с того страшного дня шиворот-навыворот, кубыть попал в коловорот: то пропадёть, то объявится. Вот уже все глаза проглядели, яво поджидаючи, и все слёзы выплакали, а яво всё нет и нет.
У Маши загорелись щёки болезненным румянцем, пропала последняя надежда увидеть его перед смертью. Все плакали. В кухню вошёл Иван Михайлович.
- Ну, какая ишо тут бяда стряслась? Здорово живёшь! – сказал он незнакомой женщине.
- А ты Ваня, погляди, кто к нам пришёл-то? Сказала мать.
Иван Михайлович внимательно посмотрел на худую женщину в чёрном платке, пожал плечами и пошёл к вешалке.
- И не угадаешь, Ваня, это Маша Попова.
Иван Михайлович вешал на гвоздь фуражку, да так и застыл на мгновение с приподнятой   вверх рукой. С быстротой молнии промелькнула перед его глазами страшная картина истязания голой женщины.
Да иде уж тут признать, опуская руку, сказал он. Сколько горя прошло, уж и себя не признаёшь. Она жизня-то никого не милует, всем свои пометки ставить. А ты домой заходила?

Заходила. Там живут другие люди. Я спросила про Поповых. Они сказали, что отец помер, а сын продал им курень, а сам ушёл на какой-то хутор в зятья. Я им ничего не сказала о себе.
Уже сгорели кизяки в печке и покрылись ярко-оранжевым жаром с фиолетовыми язычками, перестало в кухне пахнуть кизячьим дымком, высоко поднялись разделанные на столе пышки из кислого теста, а мать всё никак не могла собраться с мыслями от неожиданной встречи с Машей.
-Ну, чаво ж, Параня, от разговоров сыт не будешь. Ты покорми гостью и нас с горячими пышками с каймачком.
- И, правда. Да чаво ж это я. Я зараз, Ваня, зараз же испеку. Мать отгребла жар к задней стенки печи, чаплей поставила сковородку на горячий под. И скоро на столе выросла горка румяных, душистых горячих пышек, намазанных каймаком. Феня принесла из погреба горшок с молоком и черепушку с топлёным маслом. Прибежали  из куреня дети. Споря и толкая один другого, они залезли на скамью и сели за стол. Все с обострённым детским любопытством смотрели на чужую тётю, шмыгали носами, утирая их ладошкой рук снизу вверх. Феня позвала деда. Все перекрестились и сели завтракать. Дед посмотрел на Машу, прищурив полуослепшие старческие глаза, и спросил:

- Кто такая будить?
- Да это безродная женщина, ответила мать. Вот захворала в дороге итить не могёть. Трошки поживёт у нас, а полегчает, пойдёт куды ей нада.
-А у нас чаво же, пристанища што ля какая! – заворчал дед.
- Она будет жить у нас! – твёрдо и уверенно сказал Иван Михайлович. Дед ничего не ответил.  Он трясущимися руками брал кусок пышки, складывал ложечкой, набирал кислого молока и нёс в беззубый рот.
- Прошло много лет после смерти матери. Маша за эти годы никогда не слышала ласкового слова. И вот теперь добрые слова Ивана Михайловича всколыхнули всю накопившуюся горечь в её душе. Только бы не разрыдаться, думала она, - у них и своего горя через глаза.
.
Маша смотрела на улыбающегося Ивана Михайловича и думала:
Как Гриша похож на него. И такой же молчаливый, тихий и сильный. Боже мой! Чаво же наделал мой отец. Всех сгубил и сам умер. Никогда я не вспомню его добрым словом. Затмило его голову чужое богатство. Вот уже и я стою одной ногою в могиле через это богатство. А поженились бы мы с Гришей, и у нас было бы много детей, как у тёти Парани с Иваном Михайловичем. И мы тоже были бы счастливы. Ох. Гриша, Гриша! Где же ты теперь? Хотя бы один разок глянуть на тебя перед смертью.

- Маша! - обратилась мать, - иде ты жила все эти годы? Ты и гутаришь как-то не понашинскому.
- Ох, тётя Параня и вспоминать-то не хочется. Но вам, как батюшке на покаянии, все расскажу. Уж больно вы люди хорошие. Другие бы меня выгнали, а вы ещё и привечаете. А сколько я вам горя принесла. И опять она залилась слезами и тело её забилось в удушающем кашле. Мать вскочила и трясущимися руками подала ей кружку воды.
-
На-ка, выпей, успокойся Трошки. И не будем боле про это гутарить. Тебе надо отдохнуть. Вона сколько прошла пеши, хворая.
Маша, откашлялась, вытерла слёзы и спросила: - «Тётя Параня! Чекуновы меня искали, когда я второй раз убежала?»
Искали. Гутарили бабы, кубыть свёкор взбеленел и орал: «Найдём и обоих с Гришкой порешим!» Не нашли.
- Я ведь тогда в Арчеду уехала с торговцем. Люди добрые помогли мне пачпорт купить.
- А это чаво ж такое, спросила Феня.
- Ну это такая бумага, где всё про тебя написано: чья ты, где живёшь, сколько тебе лет, откуда родом и ещё много чаво. В городе без пачпорта жить нельзя, сразу заберут в полицию.
- Ох, страх-то какой! – вскрикнула Феня.
- Так пачпорт чужой, а не мой. А ежели бы был пачпорт на Чекунову, то меня сразу же Чекуновы нашли бы.
- Ну, да, да. И чаво это я не догадалось-то.   
Маша достала из узелочка паспорт и показала им. Мать и Феня долго его вертели в руках, разглядывали, охая и ахая.
-
Посоветовала тогда мне одна старушка, -  продолжал рассказ Маша, - наняться в прислуги к хозяину лавки Кулагину Павлу Васильевичу. У него умерла от родов жена, а девочка осталась жива. Да ещё у него было два мальчика трёх и пяти лет. Вот я пришла к нему. Он поглядел на меня, как цыган на лошадь, ну и взял. Дал мне отдельную комнату, постель хорошую, принёс мне платья по-городскому сшитые, завески не такие, как у нас, а с кружевами да с прошвами. Правда дел было много.  Хотя я привычная работать, но там совсем другая работа. Он мне всё написал, как кормить девочку. И всё, чтобы строго по-написанному.

Мальчикам тоже варила отдельно. А сколько посуды за день перемою. Это не то, что у нас, все из одной чашки едят. Там каждому отдельно подавай. До ночи так устану, что рада месту. Упаду, как мёртвая и усну. А девочкина кроватка у меня стоит. Как она заплачет, я вскакиваю, пеленаю, даю соску. Утром иду хозяину чай подавать. И так каждый день одно и тоже. Верчусь я, как жернево на мельнице. А когда бывают у хозяина гости, так ещё хуже: так насвинничают, так нагваздают, что думаешь и сроду не уберёшься. Хотя и много было у меня работы, но я всё время думала про Гришу и смотрела в окно. Сколько раз выскакивала на улицу и окликала парней, похожих на Гришу. А когда хозяин посылал меня по своим делам, то я долго ходила по улицам и искала Гришу, приходила домой поздно, и он на меня орал:
- И где ты так долго шлялась? Тебя только за смертью посылать!
- А хозяин-то молодой был? – спросила Феня.
- Да нет. Лет сорок ему было, уже брюхо росло.
У Маши лицо покрылось розовыми пятнами, на лбу выступили капельки пота. Она закашлялась, мать засуетилась:
- Я зараз тебе выну из печки горячего молочка, оно тебе смягчить в груди.
Маша выпила немного молока, вытерла губы чистым платочком.
-Маша ты хворая, тебе тяжко гутарить с нами!
- Феня, пойди постели ей в Гришиной каморке, там чисто, всё так и стоить, как при Грише, ничаво не трогаем. Думаем, как возвернётся, так опять там будить жить. В курене больно дети оруть, никакого спокоя нету.
-
Да успею я, вот вам доскажу, тогда и пойду. Сперва он притаился, как чёрт в рукомойнике, а потом стал меня стращать. Как-то пришёл ночью и стучится ко мне. Я спрашиваю: кто там? А он мне говорит: - Это я, открой, хочу дочку посмотреть.
- Она спит и не надо её булгачить, - ответила я.
- Открой, я тебе говорю.
И стал сильно стучать. Ну, думаю, сейчас мальчишек побудит. И я ему открыла. А он пришёл в халате и исподнем белье, схватил меня и стал прижимать. Я это выскочила и бежать. Он меня догнал, схватил за руку и потащил в мою комнату.
- Куда ты дура, побежала, - шипит он. Дальше полиции не убежишь. Ты чего же думаешь я не знаю, что ты купила пачпорт, что ты не мещанка Синицына, беглая казачка!
- Откель вы знаете, - сказал я ему.
- Да оттель. «Видать сову по полёту» - ответил он. Откель, надысь, нонче, зараз! Чтобы я этих дурацких слов больше не слышал. Чему ты научишь детей? Там у меня на столе возьмёшь детские книжки, будишь читать детям и сама научишься говорить. А сейчас ты должна мне всё рассказать о себе.
- И я ему и рассказала.  Думала, что смилуется надо мной. Ведь он мне по возрасту отцом приходился. Он выслушал меня и сказал: - Так вот Марья! Если ты не хочешь попасть в полицию, где тебя засудят, как беглую, или отправят обратно к мужу, то будешь жить со мной, как говорят: «шито-крыто», чтобы никто не знал.
Я страшно перепугалась и стала у него просить, чтобы пожалел меня, но он и слушать не хотел. Так жизнь моя стала ещё хуже, чем была. Денег он мне за работу не давал, говорил:
- Какие тебе ещё деньги! Ты съедаешь больше, чем зарабатываешь, да одежды сколько носишь. Давал он мне несколько копеек к празднику. Детей я ему вырастила здоровёхонькими. Я их очень люблю, особенно Наташу. Все дети учатся, большими людьми станут. Хозяин недавно женился, богатую взял. Она меня возненавидела из-за детей. Они к ней не идут, а всё ко мне. Так она нарочно при детях смеялась надо мной, ежели скажу неправильное какое слово. Ведь очень трудно отвыкнуть от родных слов. Нет, нет да и выскачут.

Наступила осень. Я стирала на улице, а уже холодно стало, да и простыла. Всё у меня болит, а я работаю хворая. В один день совсем свалилась в сильном жару. Позвала доктора. По его лицу я поняла, что дело худо. Я и сама знала, что худо. У меня давно в груди побаливало, ещё. когда сильно избили Чекуновы, а я валялась на сырой земле в сарае. Но потом вроде бы прошло, а вот как простыла, снова разболелась. Пришёл хозяин, положил немного денег мне на кровать и сказал:
- Ну! Марья! У меня тут не больница. Дети к тебе часто бегают, ещё могут заразиться. Вот тебе деньги, поезжай к отцу!
- Ах, они ироды проклятые! - возмутилась Феня.

- Вот и приехала я помирать на родной хутор. Уж очень мне хотелось повидать Гришу. Она полезла за пазуху, вынула оттуда маленький мешочек, сняла с шеи простую цепочку, на которой он висел вместо медальона, развязала его и положила на стол два обручальных кольца: мужское и женское. Мать с Феней очень удивились.  Это чьи? Спросила Феня.
- Это Гришино и моё. Десять лет я копила по копейке на эти кольца. Отдайте их Грише после моей смерти.
Все женщины заплакали.
- О, боже мой! Опять плачут, - сказал отец, войдя в кухню. Да вы скоро слезьми изойдёте! Параня! Вы хуть бы трошки дали ей отдохнуть апосля дороги. А тебя, Феня, муж с детьми заждался, а ты мне кухню слезьми омываешь.
-Зараз, батяня, уйду. И вправду засиделась.
- Феня убежала домой, а мать отвела Машу в Гришину каморку. Маша осталась одна. Бесконечно родным и близким повеяло от всего, что там находилось. Сердце её сжалось до боли, ноги подкосились. Она опустилась на кровать. Нежно, слегка прикасаясь ладонью, погладила подушку, одеяло, сшитое из разноцветных кусочков материи, стол, обняла грядушку стула, положила на неё голову. И всем своим существом почувствовала незримое присутствие Гриши.

Она встала, подошла к полочке с инструментами, взяла щипчики и прижала их к болезненно горячей щеке. Они холодили её, но удивительно приятным теплом согревали душу. Десять лет её душа была зажата тисками горя, страданий и мучений. И вот теперь встрепенулась, ожила, расправила крылья. Маше стало так легко, как в тот трагический день в лесу. Она легла на кровать и уснула, прижав к груди щипчики, как ребёнок драгоценную игрушку.
 Мать весь Машин рассказ передала мужу.
Вы с Феней не вздумайте кому-нибудь рассказать про Машу, а то Чекуновы приедут и добьют её  тут. Она ить не жилец. Только детей к ней не допущайте и сами будьте поаккуратнее.

Маша прожила у Ининых месяц. Как-то вечером она почувствовала, что жизнь уходит и попросила привести подружку Дашу. Феня сбегала за ней и взяла с неё клятву, что никому не расскажет про Машу. Даша, широко раскрыв рот, влетела к Маше.
Родная моя подруженька! Да иде ты так долго пропадала? – с радостью выкрикнула она и хотела обнять Машу, да так и застыла на месте.
Перед ней на кровати лежала незнакомая женщина с глубоко ввалившимися глазами, щеками с глу
боко ввалившимися глазами, щеками и заострённым носом, как у покойника.
- Даша, - ели слышно сказала Маша. Вот и . . .
- Маша закрыла глаза. Она дышала тяжело. Воздух со свистом вырывался из её груди через рот. Даша рыдала. Мать и Феня, утирали слёзы занавесками, успокаивали её. Маша с трудом открыла глаза. Губы её еле заметно шевельнулись. Грудь судорожно вздрагивали. Голова склонилась на бок. Жёлтые руки, как плети, безжизненно лежали на кровати.
-
Даша закричала, но Маша уже не слышала её. На крик прибежал отец.
И чаво вы тут голосите. Народ зараз же начнёт сбегаться. Дайте хуть схоронить её без брани.
Хоронить Машу повёз Иван Михайлович в Иловлю. В церкви у гроба стояли: Иван Михайлович, мать с Феней, тётка Варвара, Даша, Устя, Аникушка и несколько Иловлинских старух.

Поп уже оканчивал отпевать тело, как вдруг вбежала в церковь старуха с клюшкой в руке, сухая, высокая, сгорбленная.  Она шла быстрым шагом, громко удаляя клюшкой по полу. Этот звук молотком отзывался в пустой церкви. Все, с недоумением смотрели на неё. Она почти подбежала к гробу и стала бить по нему клюшкой, выкрикивая: Будь ты проклята, блудница! Ты осквернила церковь! И чтобы ты перевернулась в гробу! Чтобы ты на том свете мучилась в аду!

- Женщины в испуге закричали и отскочили от гроба. Поп растерялся. Иван Михайлович схватил старуху, как щенка, за шиворот, вытолкнул из церкви и закрыл дверь. Она, как безумная, кричала и била палкой по двери. Её седые волосы выбились из-под платка. К церкви бежал народ.
- Будь ты проклята! Ты сгубила жизнь моему сыну! Чтобы тебе ни дна, ни покрышки!
- Из церкви вышел Иван Михайлович. Она отбежала от дверей. Казаки взяли её под руки. Гроб вынесли и поставили на телегу. Машина свекруха рвалась к нему, охрипшим голосом выкрикивая проклятья и размахивая клюшкой. Казаки крепко держали её. Иван Михайлович тронул лошадь и все медленно пошли за гробом.

Люди с улиц и переулков стекались на большую улицу, расспрашивая один другого об умершей.
- Бабы! Кого хоронють-то?
- Да дочка Попова с хутора Песчанского, ну да ту, что сбегла от мужа с Гришкой Ининым.
- Это та самая што ли, какую на Колоцкой за Чекунова выдали?
- Ну, да.
- А иде её муж?
- Кто ж яво знаить, иде он. Нету явно тут.
- А кто же её хоронить?
-  Да Гришкин отец.
- Она чаво ж у них жила што ля?
- Да не жила, а пришла помирать к ним. А ты разве не видала, как Чекуниха-то её прямо в церкви в гробу била?
- Ой, ужасть-то какая! Прямо мёртвую била? Да как же ей у них живой-то жилось! Небось сбежишь.
- А Гришка-то иде?
- Да кто ж тебе скажет иде, ежели родители сами не знають.
- Ну, видно, они не вместе были.
- Ох, горемычная, горемычная. На родную сторонушку пришла помирать-то. Да и в землю ей не дали сойти по-людски!

Машу похоронили. Все разошлись с кладбища. Инины с Машиными подругами уехали домой. Только одна женщина в чёрном платке одиноко стояла у сырого холмика, горько и безутешно рыдая. Это была Лукинична Бочарова - Машина хуторянка.

Вот и скатилась падучей звездой с тёмного неба ещё одна жизнь. Пройдут дожди, закрутит ветер песчаные воронки, сравняет холмик с землёй и сотрёт память о женщине, которая бросила вызов сословным обычаям и была задавлена ими же в неравной борьбе.

Далее Глава,14-Горькая правда
http://www.proza.ru/2017/04/12/600