Детство

СОДЕРЖАНИЕ

Этюды Стр.
Выселки Кудриха
Наш двор
Бабушка
Ласточки
Новые Выселки
Сенокос
Земляника
Жатва. Молотьба
Осень. О птицах
Игры
Как я научился свистать
Рыбалка
Молодёжные игры
Посиделки
Зима
С Отцом за сеном
Рождество
Бабушка
Масленица
Пасха
Молодежные гулянья
Мама о бабушке
Отец
Мама о моём детстве
В семье
Синие горы
Косари
Миражи детства
Голодный год
Опустелая Малая Родина
Мама о белочехах
Школа
О минувшем
Отец. Мама. Размышления.

Приложения:
Письма Отца с фронта
Переписка нашей семьи
О пчеловодстве Отца
Предания о селе Коробейниково


Как известно, не представляется современная жизнь людей, ли-шённая связи с прошлым накопленным опытом предыдущего челове-ческого разума, одного человека от другого, то есть ограничена дейст-вительность о человеке как явлении природы, о судьбе народов, о зна-нии быта прошлого. Даже мои скромные этюды, повествования, не претендующие быть категоричными, предельно искренни, несут бла-готворную силу, неповторимую роль опыта из моего недалёкого про-шлого, как некий сигнал предупреждения нынешнему детству.
Наверное, каждый из нас, обращаясь в своё детство, вспоминая его яркие, незабываемые впечатления, рад выразить самую счастливую, светлую пору своей жизни. Ныне, в мои годы, я сравниваю детство сво-их детей и внуков в городских условиях, и думаю, что моё детство, сре-ди мира природы в родных небольших деревеньках, в ту, хотя сложную и трудную пору двадцатых-тридцатых годов,  было куда богаче содержанием, привлекательностью и западает в памяти на всю дальнейшую жизнь.


Выселки Кудриха

Пронесутся года. Заблестит
Седина на моих волосах,
Но об этих блаженных часах
Память сердце моё сохранит.
                И.А. Бунин


Я тогда, в детстве, жил вместе с дедушками, Мамой, Отцом, Бабушкой, сестрой и другими родственниками в далёкой Усть-Чарышской волости, в глухом тогда уголке Бийского уезда Алтая. Одни события детства я помню пятилетним сам, другие слышал из рассказов Отца, Мамы или старшей сестры Кати. С годами чаще всплывают воспоминания о картинах родных мест, где был счастлив в до слёз дорогом далёком детстве.
Здесь мысленно вернусь в моё прошлое, что вспомню и расскажу о пережитом моими родными и знакомыми: об их дела, заботах в будни и праздники, в горе и радости. Обо всём этом поведаю детям и внукам нынешнего поколения. Не теряю надежды, что, осмыслив нелёгкую, честную жизнь, добросердечность между людьми, ушедшими в прошлое, они сами изменятся к лучшему. Может, что-то послужит им разумным уроком быть более почтительными к отцам и дедам нашего многострадального поколения.
 

Разорённая, голодная, истощённая мировой войной, революцией и гражданской войной, страна была в 1921 году вынуждена перейти к продовольственной политике «принуждения», основанной на выкачивании  из деревни хлеба жёсткой «продразвёрсткой». Эта мера оказалась малоэффективной и не была выполнена. Антикризисный способ был заменён «продналогом» и получил название НЭП (новая экономическая политика). Продналог был меньше продразвёрстки. С его введением у крестьянина появлялась возможность продавать на рынке по свободным ценам излишки сельхозпродукции сверх твёрдо установленной налогом. Введена единая валюта – червонец. При НЭПе стало реальным беспредельное выращивание хлебов и обогащение крестьянина, что помогло решить продовольственную проблему в стране. Сельчане богатели.

 

Чем больше распахивалось земли, тем удалённее отступали пашни и другие угодья. Поэтому до двух десятков домохозяев, в основном середняки (в их числе и мой отец), решили отселиться из села Коробейниково в небольшой посёлок на разработанных своих полях в десяти верстах, в так называемые выселки.
Сообща выселенцы разваливали свои дом за домом, перевозили и снова собирали их на выселках. Отцу ставить наш дом помог дедушка Тихон Иванович. Выгода такого жительства огромна: скоту не приходится ходить до корму (мы живём в поскотине, то есть в том клину поля, который отведён исключительно для пастьбы скота всей деревни), пашни и сенокосы ближе на 4 версты.


Наш двор

Место для выселков мужики облюбовали вдоль берега небольшой речки Кудрихи – среди моря травы, пропасти земли. К концу двадцатых годов все выселенцы из середняков быстро выросли в зажиточных крестьян, организовали машинное товарищество «Авангард». Оно обеспечивало коллективу товарищества возможность приобретать через кооператив сельхозинвентарь в кредит, а от себя сдавать хлеб государству.
 

Товарищество стало называться артелью. На Выселках построили артельный большой дом, в котором разместили начальную школу, детские ясли и контору.
 

Жизнь продолжалась. К 1930 году Отец завершил работы с домом, наладил своё хозяйство до уровня крестьянина-середняка. Стояли добротные скотный двор из риги с гумном, сараем, пригон. Были два коня «Карька и Рыжко), корова, тёлка, десяток овец. У Мамы качался в люльке, подвешенной к потолку на огромный крюк, наш «третий рот» Алёшка.

 
Как сейчас вижу, в сарае сбились телега, дрожки, сани, кошовка. По стенам в амбаре любовно развешено всё, что считалось сбруей*, и испускало неповторимый запах смазанной кожи. В риге было просторно и сумрачно, по углам громоздились вороха соломы, мякины, радушно возвышались ясли в стойлах Серко и Карюхи.
 

Больше всего меня захватывал интерес к соломенной крыше риги. На поперечных жердях крыши риги лепили свои изящные грязевые гнёздышки касаточки, а в соломе крыши строили (как пробуравливали) себе несметное число гнёзд воробьи. Бывало, стоит только войти в ворота под крышу риги и вовсю заорать, как весь этот заботливый, суетливый птичий мир мгновенно творит неистовый переполох: срывается из гнезда, взрывается бурными аплодисментами хлопающих крыльев и гвалтом птичьих криков – тут-то и успевай примечать и запоминать гнёзда с яйцами воробьёв.
Помню себя в солнечный день: вижу почти собранные стены сруба нашего дома, слышу стук топоров Отца, дедушки Тихона Ивановича, дядьёв (Якова и Владимира Тихоновичей); вижу бабушку, лопочущую то со мной, то с мужиками.   

 
 
______________________________
* Сбруя – всё, что надевалось на коня для упряжи в ту или иную повозку (сани, телегу, рыдван, ходок, кошовку): шлея, узда, хомут, седло, возжи.




Двор завален щепой, брёвнами, досками старого, перевезённого  из Коробейниково, дома; стоит времянка (домик шалашом из досок); дымится маленькая кирпичная печка-времянка, тлеет костерок таганка*; важно восседая, сказочно лоснится самовар среди горки разной посуды.

 

Все надворные постройки громоздились по трём сторонам прямоугольного двора. За постройками спускались к  речке Кудрихе огороды. Дом стоял в середине передней стороны и смотрел окнами на улицу. Стены внутри дома не были оштукатурены, однако брёвна с поверхности были строганы и щедро выдавали в доме смолистый запах дерева. Дом делился стенкой на две почти равные половины. Передняя часть печи – труба-шесток – отделялась перегородкой в одну (переднюю) часть избы; как бы кухню, где для Мамы были устроены широченная лавка, стол для стряпанья, полки, шкаф и уйма кухонной утвари: клюка, хлебная лопата, чугуны, сковороды, квашня, крынки, всякие горшки, лучина. Перебирая в памяти это, не могу отделить печь и маму – они пред-ставляются мне чем-то единым. Б;льшая (и основная) громада печи лежит от перегородки в горницу – это наше, ребячье, зимнее «лежбище». Там же по стене Мамой развешивались связки лука, где шебаршили мирные нам стада тараканов. Передняя дверь избы вела в сени, где хранились кадушки с водой, засоленными огурцами, помидорами, источавшими запах укропа. На стенах удобно покоились коромысло, вёдра. В кладовке, через перегородку, хранились мука, зерно и разные крупы. Там же, бывало, остывали от печи мамины пышные буханки хлеба, всякая стрепня; были подвешены тяжёлые доха и тулуп, шубы Отца, потники и какие-то мешки.
_______________
* Таганок – из полос толстой жести обод по диаметру чугуна или кастрюли на трех или четырёх ножках. Под таганком разжигается костёр, и варится в чугунке каша, суп, саломат, щи и пр.
 


Внутри наша изба была уютной, чистой. На окнах вешались цветные занавески, подоконники тесно уставлены горшками с пышными шапками ге-рани и другими цветами. Пол не крашен, но всегда чист и вымыт с подсыпью под голик* крупнозернистого песка и застелен вытканными Мамой дорожками. Ими же покрыт был огромный зеленоватый сундук, окованный дедушкой Тихоном Ивановичем жестяными пластинами «в клетку». Это сундук с бывшим маминым приданным: нарядами, богатыми полушалками, шалями, корсетом, сарафаном, паркой, бельём, лентами и ещё чем-то для Мамы дорогим.
Ближе к осени Отец собирал Маме ткацкий стан – «красна». Стан занимал полгорницы. Я любовался ритмичными движениями рук и ног Мамы. Она сидела с одного конца стана, руки её занимались бердами и челноками, ноги нажимали то одну, то другую деревянные педали. В ритм этих движений Мама посылала руками то влево, то вправо между нитяными основами челнок с нитками – ут;к, и перехлёстывала их бердами, придавая этим холсту прочность. Холст натягивался на валик.
 

Вытканные холсты мама отбеливала в золе, квасила, тщательно мыла, сушила и снова долго отбеливала в Курихе, затем колотила вальком, расстилала и сушила на берегу. Бабушка при всём этом пособляла, так сказать, ассистировала, но, прежде всего, наставляла Маму уму-разуму.
Началом для того исконного крестьянского ремесла служили конопля, лён. Конопля сеялась под борону** – одновременно с посевом хлебов. В конце лета выдёргивалась, вязалась в снопы, обмолачивалась отцом на ток; в риге цепом. Семя отделялось для выжимки из него конопляного масла. Осенью снопы замачивались в Кудрихе на несколько недель: снопы связывались в виде плота, стягивались жердями (прясла) и утапливались на пол-аршина под воду, закреплялись кольями и гнётом. После подсушивания на в;ле и в бане Мама пропускала пучки деревянной мялкой на гумне: мятые пучки трепались, теребились гребнем от кострики***, сворачивались в рулончики (кудели) – из них Мама пряла нитки. Пряжу готовила в зимнее, свободное от летних работ время.
________________________
*Голик – пучок стеблей от потрёпанного работой веника.
**Борона – железная решётка с зубьями в землю.
*** Кострика –  жёсткие части стержня конопли или льна не нужные в волокнах.


Мы с сестрой Катей, бывало, паслись у кучи конопляного семени: из горсти в горсть продуешь семя – и в рот.

 


Бабушка

В чередовании дней, неделей, месяцев в году выделялись в крестьянской жизни традиции, обрядовые праздники, которые обычно совпадали с какими-либо сельскими сезонными работами. Сезонный месяц март представляется наиболее важными днями предсказаний о погоде, об урожае. Во второй половине марта появляются первые признаки весны: дни тёплые, ясные, с капелью.

 



Бабушка говорила:
– На Благовещенье дощ – нарождувати жито. На Явдоху замочишь подiл – к;ло порiпа мокрот;ча.
Март – время борьбы весны с зимой, тепла с холодом. Начинается дружный прилёт птиц.
– Сорок пичуг на Русь пробираются, – вспоминает Мама народные приметы Бабушки.
В околках появляется одна из ранних певчих птиц – слабенькая, хрупкая на вид, птичка – синичка. Она неожиданна, как будто хочет заставить тебя остановиться и прислушаться, и только потом из кустов польёт звуки: колокольчика, свистка и дудочки. А как только пригреет солнышко, у скотного двора выселков вспорхнёт и запоёт весеннюю песенку – «тинь-тинь-тинь» – изящная, желтогрудая (с воробья) овсяночка. Поднимаются и затевают шум-ссору воробьи, – жди появления в родных местах снегирей, грачей, галок, ворон и скворцов. А вот и «ударил в барабан» лесной музыкант – пёстрый или чёрный дятел, это знай – сигнал к началу тайных весенних игр птиц
На первые проталины и скотный двор опускаются первые грачи.
Бабушка:
– Налетели грачи, стали зиму толчи. Грач на горе – так и весна на дворе.

 

А тем временем всё шире и шире открывается земля, и просыпаются поля. Незаметно прилетает и облюбовывает своё место, поёт свою песенку жаворонок, – весна началась, она пришла на поля, подошла к Кудрихе, на днях начнётся ледоход и пора полевая. Жаворонки возвращаются почти одновременно со скворцами, но их – этих простеньких, серо-буроватых птичек – трудно заметить на обнажённых от снега клочках подсохшей земли.
Первая песенка – это извещение каждого жаворонка о том, что облюбовал своё собственное местечко – гнездо. При вторжении на его песню соперника, заливающийся махонький жаворонок быстро срывается с высоты к незнакомцу вниз, отважно гонит «гостя», снова взмывает вверх и снова заливается песенкой.
А вот и квiтень. Зацвели ранние мать-и-мачеха, медуница, зелёными ковриками в низинах зажглись огоньки, зажужжали на них первые пчёлы, жучки, мухи и шмели. За ними появились и различные бабочки: крапивницы, павлиний глаз, лимонницы. В конце апреля, утрами и вечерами, в околках слышится немножко грустный голос кукушки-самца: «ку-ку, ку-ку» и частый призыв кукушки-самочки: «кли-кли-кли». Эта лук;вица где-то облюбовала чужое гнездо, в которое ей хочется спешно положить яйцо.
Бабушка:
– Колы первое «ку-ку» спад;еться с першим листком берёзы – чекай доброго урожаю.
 
Ласточки

С первыми листками черёмухи, в начале мая, у крутых берегов песчаного обрыва Кудрихи появляются деревенские ласточки-касаточки с черновато-синими и красными нагрудничками и длинным хвостиком-вилочкой. Это ласточки-береговушки не дружат с человеком, а устраивают свои многочисленные гнёзда (чёрные норки, глубокие норочки) на всех песчаных обрывах берега Кудрихи. Деревенские же ласточки дружат с нашими постройками, лепят своё гнездо то на чердаке, то под крышей сарая. Бывало, каждое утро они у самого окна щебечут себе, будят меня, будто приглашая порадоваться ясному весеннему дню. Ласточки хлопотливо, очень быстро кружатся над водой и с разгона исчезают в норках в песке. Семья ласточек – тех, что над моим окном, – будили меня и, глупенькие, не догадывались, что их суету по постройке своего гнёздышка я всё время наблюдал: вот они то пустятся петь, то срываются и возвращаются, бдительно осматриваются вокруг и, с соломинками, травинками, а то и с пучочками шерсти или конским волосом в клюве, суетливо и заботливо клювами же тщательно обмазывают, приглаживают весь этот принесённый материал глиной.
Но вот этих хлопот вдруг не стало, слышу только щебетанье, спокойное пение. У меня на какое-то время пропал к ласточкам интерес, пока не услышал из их домика многоголосый требовательный крик птенцов. Ласточки налету ловят насекомых раскрытым клювом, спешат к верещащим птенцам и так же на лету суют своё угощение в их широко открытые прожорливые клювики. Как-то я увидел, что те птенцы голые! Уже оперились и торчали на краю своего гнезда, ожидая родительских червячков. Они уже с трудом помещались в гнезде, теснили друг друга, и я боялся, что вот-вот какой-нибудь из них сорвётся и грохнется. В одно утро я увидел, как они совершали уже короткие перелеты: то по стене дома, цепляясь своими коготками за мох между брёвнами, то уже по крыше – учились летать. А однажды, восторженно щебеча, разлетались в разные стороны уже вдали от дома, надолго покидая своё гнездо. Старые ласточки-родители одиноко сидели на краю крыши, над гнездом, глядели и, наверное, радовались, видя, как птенцы исчезали в голубизне неба, и не пы-тались вернуть своих детей. И в одно ранее утро я уже не увидел ни птенцов, ни старых ласточек. Так, подумал я, и у всех живых существ, и у людей течёт жизнь, и расходятся  пути-дороги…
Кажется, к концу мая со стороны залитых лощин полей приносится зна-комый ночной скрип – «крэк-крэк» – коростеля-дергача. На меже с полем слышится как бы ответное «спать пора, под-полоть» самого маленького пе-тушка-перепела. Они – последние, запоздалые путешественники-переселенцы.
Обычно мы, Бабушка, сестра Катя и я, слушаем эти прощальные голоса отходящего ко сну птичьего царства. Мне многое не понятно и я вопросами досаждаю Бабушке. В такие тихие вечера угасающего дня Бабушка становится грустной, загадочно молчаливой, что-то своё про себя шепчет и крестится. Зато тут же, подражая Бабушке (и как всегда, преданно вцепившись в её юбку), начинала укорять меня Катя:
– Ти, Миколка, д;же малюк, шоб разумiти це.
Бабушка и Мама в подобных между мной и Катей эпизодах, деликатно улыбаясь, как бы одобряли «шефство» сестры надо мной – как старшей по возрасту. Мне же доставалось лишь проглатывать Катины колкости  по «моему мужскому достоинству».
Помню себя и моё первое впечатление о пашне. На почернелой, уже вспаханной земле я вижу Отца в одной холщовой сорочке, босиком. Он легко, и как-то весело раскорячив ноги, идёт широким шагом по вспаханному, достаёт одной рукой хлебные семена из большого решета, висящего у него через плечо, широко (в ритм шагу), поводя правой рукой, наотмашь взмахивает и как бы по-царски рассыпает зерно впереди себя в землю. За ним, не останавливаясь, Мама ведёт в поводу Серко и Карюху, запряжённых в две бороны с железными зубьями. В разных местах вспа-ханного поля видны другие мужики с такими же, как у Отца, движениями, и мальчишки старше меня, ведущие коней за повод. Я хочу бороновать, как и те мальчишки. Мама посмеивается, однако передаёт мне вожжи. Я ими подёргиваю, как Мама, но кони и ухом не ведут – не обращая внимания на мои потуги, идут себе да идут.










На меже я увидел Бабушку и вцепившуюся в неё Катю. Задрав головы, они что-то высматривали в небе. Я тоже поднял голову, и мне с трудом уда-лось увидеть певуна чудных, звенящих, как колокольчик, песенок – жаворонка.
Бабушка:
– Июнь – время длинных трав, белых ночей и сенокосов и поющих птиц.

 

С давних пор сенокос на деревне считался самым любимым из всех страдных работ. Выходили (каждый крестьянин к своей делянке) почти затемно всей деревней в один день. В полдень приходили бабы, ворошили и разбивали подсохшее сено в валки, а затем продолжали те работы, что завершались стогометом.
Когда наша семья жила ещё на выселках Кудриха, мне отрывками вспоминается сенокосная пора. Отец в это время навесел;. С вечера между разговорами и курением с мужиками, он, неторопливо постукивая по ступице молотком, отбивает косу.
Бабушка:
– Левк;, виклипивай другий коси, шоб ни гайнувати от;м пори!
Чуть свет, надеваем всё старое, холщовое и по росе с Отцом вдоль берега Кудрихи шагаем на нашу недалёкую делянку покосов. Бабушка оставалась сидеть с грудным Алёшкой.

 



Мама ворошила вчерашние подсохшие ряды. Катя, то суетилась, «помогая» Маме, то подскакивала ко мне в поисках ягод земляники. Наступал вечер. Духота трав свежела прохладой. Мама с Катей уходили домой – встречать стадо, доить корову, кормить Алёшку. Мы, мужчины, возвращались уже в сумерки.

Новые Выселки

Сенокос

В стародавнее время здесь был выселок из трёх-четырёх дворов, и дорога к нем у была только на большое село Нижне-Озёрное. Ныне оно с  добротными домами, двумя зданиями школы, клубом, просторными фермами и широкими полями. С голами выселок превратился в деревню, туда проложили грейдовую дорогу и назвали сельхозартелью «Новая жизнь».
Позже, уже в новых, объединённых двух выселках (в мои восемь-десять лет) летом нас, школьников, гуртовали в стаи: сначала на нудную скучатину – прополку яровых хлебов, овсов, пшеницы. Мы – школьники, бабы и девки – беспрестанно нагибаемся, выдёргиваем сорные травы (осот, молочай. Лебеду) и, набрав их на согнутую левую руку целую охапку, бережно ступая, выносим на межу, бросаем и снова вертаемся полоть.
Время шло, и, наконец, пришла пора сенокоса, которая из всех крестьянских полевых работ нравилась мне больше. Я набивался к Отцу на сенокос. Выходили на сенокос всем миром, в одно время. Я видел, как десяток и более мужиков-косарей (с ними и мой Отец) становились в одну линию, друг за другом. И вот взлетели и засверкали их косы, послышалось размеренное «шик-шик», а за ними ложились по земле длинные ряды скошенной травы, цветов, подъягодника.  Тут же следом в траву бросались галки, истребляя мирную букашечью жизнь, обжираясь червячками и уже спелыми ягодами земляники.
Пройдя длинный ряд до межи, косцы разгибались, перекуривали, весело переговаривались о чём-то пустяковом, взвизгивали металлическими брусками о лезвия литовок и продолжали снова – уже в обратную сторону – легко и свободно размахивать косами. Ложились ряды, красиво звучали косы, блестели потные, сильные спины мужиков, ветерком трепало им открытые кудлатые копна волос.
Чудесный запах разносился от ранее скошенной травы, цветов. И не верилось (как мне сказал Отец), что эта работа – одна из очень тяжёлых работ для крестьянина.
На покосном поле маячат загорелые бабы, крепкие, стройные девки –смотришь, и кажется, что кем-то невидимым разбросаны по скошенному полю пятна белых вышитых холщовых сорочек, цветастых полинялых сарафанов, подогнутых выше загорелых колен юбок. От них слышен то лёгкий смех, то негромкое пение на фоне валков и длинных рядов скошенной травы. Тут же за ними следом, верхом на лошадях, мы, ребятня-копновозы, сдвигаем волокушами валки в копны. На волокуше стоит девка или парень и держится за верёвку, привязанную к хвосту коня. Как накапливается под волокушу копна травы, нам кричат: «К стогу!».
 

Оголённое без травы поле обычно бывает покрыто копнами, точно грибами среди стогов.
 

В пору сенокоса или жатвы выселки пустеют, остаются только старушки да малые ребятишки. Мне запомнилось, как в одну из поры сенокосной  Мама и наша соседка – тётка Федосья Капустина – в поле брали с собой люльки с грудными ребятишками. Отец подвешивает люльку с Ванюшкой на   
От солнца и мух люлька покрывалась пологом.

 


В стогомётчики набирали трёх-четырёх крепких мужиков и парней. Стог зародят из нескольких ближних копен, потом на стог взбирается обычно сильная и крупная баба с граблями – подсказывает мужикам, куда кидать: зайти с солнца, с заката, слева, справа. Стог завершён – широкий, красивый.

 

Я смотрю на стогомётчиков, среди них и Отец, внимательно наблюдаю за их работой: они в белых полотняных рубахах, голые по пояс с наброшенными на голову со спины пустыми мешками. Стогомётчики сильно всаживают в копну трёхрогие деревянные вилы, широко раздвигая руки и ноги, конец черенка вил упирают в землю, и задорно крякнув «г-эх-х-х…», лихо забрасывают навильник из почти всей копны на высоту стога к принимающей женщине. Та – нацелена и в тот же момент успевает цапнуть под грабли этот навильник сена и проворно уместить его в лишь ею примеченное, нужное место на стоге.
Утирая рукавом рубахи или мешком пот с лица, мужики в ходе такой слаженной работы успевают то один, то другой отойти сделать глоток к судку или крынке с квасом.

 

Я недвижим на копне, гляжу, и мне чудится, как будто мужики у стога состязаются в силе и ловкости. Я восхищаюсь и жалею, что я не там, с мужиками. Это действо красиво, если наблюдать со стороны. На самом же деле такое состязание – не каждому посильный труд. Однако со стороны волокуши слышу для меня:
– Ну, что ты, ротозей, сидишь там вороной? Погоняй к копнам!
 

Полдень. Солнце палит; сено становится сухим и ломким, от жары не слышно обычно зависших над тобой жаворонков, смолкли кузнечики; на стоговище плавает сенная кострика, пыль; по телу зуд. Нас с конём нещадно атакуют пауты, комар, мошка, – я раскисаю. Потник, заботливо подсунутый под меня Отцом, стал липким, сползает с хребтины коня. Но вот появилась повариха, привезла во фляге обед. Запахло супом-лапшой с бараниной. После обеда поим коней в полувысохшей Кудрихе.

 

В такие дни, бывало, если над цветами гуще начинают шуметь пауты и шмели, больнее кусают комары, в воздухе становится глухо, – жди дождя, говорили мужики. Правда: следом крепчает ветер, гуляет, качает во все стороны  поверху поле, давит его к земле, делает похожим на танцующее травяное поле. По небу удивительно быстро надвигаются тёмно-рыжие, гигантские дождевые тучи-чудовища. Стогомёты, подскребщицы, копновозы – все сбиваются у стоговища, чтобы завершить стог до дождика, забросать его сверху землистыми корнями кустарника.
За тучами солнце становится тусклым. Где-то за Кудрихой громыхнуло коротко, резко, тут же надавил ветер, рванул, стал шутя размётывать сено, наши шалаши. Молния расщеплялась по горизонту, её вспышки оголяли открытое поле, силуэты далёких холмов, телег, шалашей, бричек с задранными вверх оглоблями, похожими на стволы зениток. Солнце совсем куда-то запало. Небо затянулось окладным дождём на всю ночь.


 

Утром уже не дышали раскаты грома. Над прибитыми дождём валками и копнами; некогда огромными,  сейчас обвисшими, нашими шалашами тянул сырой прохладный ветерок. Костёр у поварихи никак не загорался, дымил.

Земляника

Нас, ребятню, не тянуло в шалаш. Взрослые, видя это, провожают нас до полудня за земляникой. Мама суёт нам с Катей туесок,* и мы вливаемся в разноцветную стаю детей. Мельтешат холщовые рубашонки и штанишки, сарафанчики, юбчонки; бренчат бидончики, чайники, ведёрки. И, кончено, все мы юосоноги. В то время нам были неведомы ныне обычные шорты, тенниски, джинсы, кеды, всё лето детства – босоногое. Обували иногда, лишь идя в школу, безотказные, долготерпимые наши сандалии.

 

Ребятня рассыпается по нескошенному полю. Радостный галдёж, смех, гам. Бывало, оглядишься, наметишь солнечную полянку или холмик, – вот ковёр подъягодника.
___________________________
* Туесок –  из бересты или дерева ёмкость с крышкой и дужкой; маленькое ведёрко.
В росистой траве горят на солнце красные огоньки земляники. Наклоняешься, берёшь пальцами чуть шершавую, ещё только с одного бока опалённую, ягодку и блаженно опускаешь её в туесок. Руки мои запахнут лесочком, травой, этой яркой зарёй, разметавшейся по всему небу.
В общении или играх мы, ребятня, не раз водили компанию, да и учились в одном классе, но при сборе ягоды между нами бытовал неписанный ребячий закон: в чужую ягодную находку (полянку) не влезать без приглашения.

 

Взошло солнышко. Подсыхает роса, подсыхают штанишки, пьянит запах травы, цветов, земляники. Пока не насладишься ягодой до отвала, туесок остаётся пустым. Дома землянику мы заливали молоком и хлебали деревянной ложкой: одной рукой вооружаемся ложкой, другой – краюшкой от буханки ещё теплого маминой выпечки хлеба, и уплетаем, как говорилось, от пуза. Ещё Мама умела печь с земляникой, на больших жестяных листах, с загнутыми вверх краями, пироги или пирожки – вкуснейшие, смазанные мёдом.

Жатва

Конец июля. С Ильина дня идёт поворот на осень, хотя лето с жарой ещё простоит долго. Заканчивается сенокос. 
– Бабушка, бывало, – вспоминает Мама, – говаривала про это время: «Илья Пророк – косьбе т;рмiн – начинается жатва.
Зажин обычно обставляли своими обрядами. Жнецы брали с собой в поле хлеб и соль. Нажавши первый сноп, садились на него и угощались. Пели обрядные песни. Затем сноп ставили в почётный «красный» угол. Торжественно проходила выпечка «зажиночного хлеба» из муки первого нового урожая – румяных и душистых караваев.
На Ильин день подрезают первые с;ты, перегоняют пчёл. «Об эту пору всего много: хлеба нового и снетья разного, и плодов, и ягод».
 

Помню, как я прячусь от солнца в шалаше. Бабушка и Катя остались дома с малым Алёшкой. Вижу Отца на полосе с косой, а Маму в работе с серпом. Она ловко и быстро горсть за горстью срезала под корень пшеницу; набрав охапку, клала её наземь, скручивала руками свясло (соломенную верёвку), давила коленом на охапку, крепко стягивала её в сноп и шла дальше. За нею оставались лежать на полосе много таких снопиков: их составят в копны, затем Отец перевезёт в ригу молотить на ток;.

 

Вскоре после жатвы ранним утром я проснулся от глухих барабанных ударов и догадался, что это Отец на гумне молотит цепом* хлеб. «Барабанный бой» слышался по всему посёлку.
В первые годы после переселения у артельщиков не имелось какой-либо сельхозтехники, и все полевые работы велись по старинке. Отец размашисто приподнимал и бил цепом по колосистому концу снопа. Удар по снопу приходился на долю короткого колена (цепец). Мама поддерживала на току сноп с другого конца, успевала его переворачивать перед каждым ударом цепа.
_______________________________
* Цеп – два колена палок: д;лгое (3-4 аршина) – цепник, которое держит в руках молотильщик, и короткое (1-2 аршина) – цепец, которое свободно связано с долгим коленом ремешком из кожи – п;тцем.
 

 

В Новых Выселках все страдные работы (сенокосы, жатва, молотьба) выполнялись с помощью коней и машин. Жнец со своего сиденья вручную граблями сбрасывал на жниво горсти скошенного. Следом шли бабы и девки, увязывали их в снопы, составляли их в копны, а позже свозили на г;мна и сметывали в скирды.* Жнейку тянула пара коней. Мы, мальчишки, (ездовые) сидели на одной из них и правили.  Обычно жнейкой открывались перепелиные гнёзда с лежащими в них яйцами. Нам было жалко видеть подрезанных, несчастных перепёлочек. Иногда их набиралось так много, что косари набирали их в сумку и привозили поварихе, чтобы она в общем котле сварила похлёбку или лапшу. Перепелиные яйца, конечно, доставались нам, ребятне. Мы их пекли в костре и отправляли в рот.
Во время летних работ отец заботливо стелил под меня на коня потник, через него перекидывал чересседельник с петлями для ног (стремена). Но и такое седло не спасало – мы, ребятишки-наездники всё лето ходили со сбитыми и задубевшими задницами. Катя с подружками также все страдные дни суетились: старались быть добровольными помощницами то матерям, то поварихе у палатки, где ощипывали и потрошили перепёлок в котёл, то чистили картошку, то в жару бегом подносили родным квас, простоквашу или воду.

Молотьба  хлебов

В молотьбу на полевом стане, бывало, собиралось уйма народа: мужики, парни, бабы, девки, ребятня – все задорно кружились вокруг главной диковины (для меня – чудовища)  – молотилки. С одного конца в неё под зубчатый барабан подавались снопы, а с другого конца выбрасывалась уже обмолоченная от зерна солома. Как сейчас вижу: в солнечный день высоко на полк; молотилки подавальщиком стоит мой Отец в свободной холщовой рубахе с заправленными в подлокотники рукавами. Рядом с ним мужик разрезает свясла одного за другим снопов и передвигает их по полку Отцу. Отец легко, ловко и быстро веером расстилает сноп по полку, тот исчезает под барабаном с диким жужжанием,  каким-то глухим рёвом,  утробными  вздыханиями. Рёв барабана
__________________________
* Скирд – большой стог, по размеру равный  нескольким стогам. 



смешивается с шумами молотилки и веялок, криками погонщика лошадей, с шутками и весёлым смехом работящего народа.
Движущаяся внутри и снаружи жизнь молотилки начиналась от привода – творения мудрости русского крестьянина: тут же вблизи молотилки три пары коней, впряжённые в деревянные брусья – водила, упираются по кругу и вращают большущий круг – шестерню, которая сцепляется с зубчатым валом со шкивами молотилки. Толковать о хитростях строения молотилки здесь будет длинно и вряд ли понятно – это нужно видеть.
Тут же на току стоит веялка. У ворохов пшеницы, мы, ребятишки, держим в руках раскрытые пустые мешки, девки плицами засыпают их, мужики увязывают, погружают в телеги и увозят в амбары.
Поздняя осень. Закончились все крестьянские заботы: убран и скирдован хлеб, вырыта и спрятана в подполье картошка, сострижена  шерсть с овец, поколот скот и порезана птица. Скучно стало в пустынной лесостепи нашего Алтайского предгорья: тянутся сжатые полосы, над ними машут крыльями коршуны; то вдруг рванёт ветер и с шумом закружит столбами соломы и перьев; спотыкаясь и прыгая, побегут перекати-поле; раскачиваются зыбью гибкие стебли ковыля; вдали глухо прогремит гром, подует свежим ветерком. Но вот снова замирает воздух, успокоится, уляжется пыль и всё, что встревожено, и как будто ничего не было, становится тихо.

 

Наши ребячьи доходы – суслики – зарылись в спячку в свои подземные домишки – глубокие норки. Эти слепцы всю свою жизнь исчезают под землёй. Улетели на свою тёплую вторую родину жаворонки и перепёлки. Потянулись на юг с грустными криками клины журавлиных стай.
Тихими осенними вечерами, обнявшись, печально поют деревенские девки:
Месяцем туманным молодость прошла,
Криком журавлиным осень проплыла.
Ивушка зелёная, над рекой склонённая,
Ты скажи, скажи, не тая,
Где любовь моя.

 


Осень. О птицах
Снегири

Как только наступает осень, собираются в дорогу пернатые странники. В это время среди голосов синичек послышатся задумчивые поигрывания – «фью-фью» – голосов птичек-невидимок, тишина, и опять «фью-фью». Но вот пошёл снег, сначала лёгкий, потом сильнее, а под утро мы видим белые, пушистые одеяльца первого снега. И тут мы слышим и видим, что под окна к нам прилетел с далёкого Севера снегирь. Питается он семенами деревьев, бурьяна, насекомыми. Его сразу отличишь от других по ярко-красной грудке, узкой чёрной шапочке на головке. Он плотненький, намного крупнее воробья, у которого грудка тёмно-серая.
Кочуют снегири всю зиму небольшими стайками. В одну из снежных и морозных зим их налетело в Новые выселки много в рушелку подсолнечника, что стояла на задах огородов, вблизи Кудрихи – у коллективной бани. Рушелка была под тёсовой крышей – открытый со всех сторон сарай, забитый ворохами кожуры подсолнечных семечек. Вероятно, снегири, перебираясь из одного места в другое, отыскивая корм, обнаружили лакомые семена подсолнуха. Там мы их ловили стаями.
Щеглы

Щегол и впрямь щёголь – в белой «сорочке» и в светло-коричневом «фраке», на крыльях по ярко-жёлтой полоске; ярко-красная мордочка с белыми щёчками.
На рынке продаются всякие птички в клетках. Встретил я щеглов и купил парочку птичек и клетку для Лёни и Тани (детей семи и четырёх лет). Это было перед самой зимой. Мне сказали, что щеглы обожают репейник. Чтобы привлечь детей к лыжным прогулкам, думал я, будет цель – заготовка репейника для щеглов. Так и было. В выходные погожие зимние дни мы  вставали каждый на свои лыжи и шли заготавливать репейник в поле с лесополосами, которые простирались сразу за жилыми домами Затулинского жилмассива. Репейник выделялся своими головками на вершинах кустарника низинок бурьяна. Часто мы, кочуя от одной заросли к другой, заставали повисших и пирующих на головках репейника стайки щеглов. Празднично разряженные, они, выбив семена из головок репейника в одной заросли, перелетали к другой, – так их кочёвки совпадали с нашими переходами.

Игры

В страдную пору весной и летом нам, крестьянским детям, не удавалось улизнуть поиграть. Наша ребячья жизнь в те дни проходила на полях, в компании с работающими взрослыми. Осень дарила, наконец, нам вольность – мы днями вдоволь потешались на дворе. Бывало, «напряжёнка» создавалась такая, что было некогда сбегать до дому и бросить что-нибудь из еды в рот. Наиболее любимыми нами были игры: «лапта», «городки», «чехарда», «котёл», «чижик», «блинчики», «бабки», множество других  игр, и, конечно, рыбалка.

«Блинчики»
На Кудрихе в камешках отыскиваем наиболее плоскую гальку и, скло-нившись, сильно и ловко бросаем её по поверхности водной глади. Плитка скачет по воде как сумасшедшая, оставляет за собой на воде всплески – скоки-«блинчики». Удаляясь, размер таких скоков и расстояние между ними уменьшаются, и, наконец, плитка, неуклюже булькая, тонет в воде. При хорошем броске можно получить на воде десяток и более «блинчиков». Неудачник – игрок с малым количеством «блинчиков» – наказывался, например, щелчками в лоб по количеству его «блинчиков» и жертвовал из своих бездонных карманов что-нибудь драгоценное, о котором было известно победителю, или оказывал победителю другие услуги, о которых тот мечтал.

«Чехарда»
Одна команда игроков строится в цепочку друг за другом. Каждый наклоняется и обхватывает обеими руками впереди стоящего за пояс, а голову прячет в его подмышки. Игроки второй группы разбегаются и, приблизившись к цепочке согнувшихся и образовавших мостик игроков, с разбегу, опираясь руками о спину ближайшего, с силой подпрыгивают и как можно дальше седлают мостик из спин игроков водящей группы. Чем дальше заскочишь на мостик, тем б;льшему числу седоков удастся поместиться на мостике. Под тяжестью седоков осёдланная группа игроков везёт орущих от восторга «всадников» до межи. Довезут, не развалившись, значит, выиграли. Если кто-то из цепочки-мостика не выдерживает груза «всадников», цепочка-мостик развалится, а седоки грохнутся на землю, то это означает, что водящая группа «всадников» проиграла, и их «лошадиная» участь продолжается.
Чехарда в воде отличается тем, что кроме перепрыгивания через голову, нужно после этого нырять. Игроки стоят друг за другом в пяти шагах. Последний отталкивается от дна, разбегается и прыгает через согнувшегося впередистоящего, опираясь о его спину обеими руками, ныряет и в воде подныривает между ногами следующего игрока. Затем то же самое проделывает со следующим согнувшимся игроком: перепрыгивает – ныряет, перепрыгивает – ныряет. Это же проделывает каждый из стоящих ребят, пока игра всем не надоест.
«Лапта»
На поляне играют две равные по числу игроков команды,  состоящие из мальчишек и девчонок. На игровом поле намечаются две черты (межи) на расстоянии 200-300 метров одна напротив другой. На одной меже стоит команда с лаптой и мячом  – водящая. Другая команда в;дится – рассыпана по игровому полю. Игрок той команды, что в;дится, подаёт мяч, то есть бросает его перед игроком с лаптой на высоту 1-1,5 метра. Пока мяч летит перед ним, игрок должен успеть попасть лаптой по мячу и сильным ударом послать его повыше и дальше в поле. За то время, пока мяч высоко летит и попадает в руки игрока, игрок, забивший мяч, стремится успеть не быть «посаленным» и добежать до противоположной межи поля. Если в него, бегущего, попадут («посалят») мечом в пределах игрового поля, то он становится проигравшим и выбывает из игры. Далее мяч забирает следующий игрок. Успешные («не посаленные») игроки накапливаются по ходу игры на второй меже и уже с неё посылают мяч и продолжают гонять водимую команду. Игра идёт до тех пор, пока не будет «посалена» вся команда. Её место заменяет, наконец-то, победившая команда, и игра продолжается.
Наиболее захватывающие моменты в игре бывают, когда несколько игроков не попадают в мяч и накапливается на меже, ожидая удачного удара лаптой по мячу кого-нибудь из очередных своих игроков. Вот этот удар случился, мяч высоко и далеко ушёл в поле, и стая накопившихся игроков срывается! Однако мяч уже в руках противника, перебрасывается на поле из рук в руки, и тут начинается отчаянная охота: побольше «засалить» жертв, упорно прорывающихся к меже.
«Городки»
На поляне прочерчивается квадрат 2;2 метра. Каждый из игроков с расстояния 15-20 метров межи стремится битками вышибить все баклуши поставленной в квадрате фигуры. Игра рассчитана на умение метко и ловко бросать биток. Состязаются несколько ребят. Фигуры из баклуши имитируют: змею, лягушку, куклу, бабушку из окошка и др. Битков бывает чаще до 10 штук – это заранее заготовленные ребятами метровые палки толщиной в три пальца, с одного конца строганы для руки. Баклуши (5-6 шт.) размером с четверть каждая. Фигура считается выбитой, если все баклуши её окажутся за чертой квадрата. Победивший из игроков тот, который выбил б;льшее количество фигур одинаковым для всех количеством битков.

 

Карусель
Кто-то из добрых родителей нашей босоногой ребятни соорудил на поляне вблизи Нардома карусель. Это высокий, крепкий, прямой столб, вкопанный в землю. На вершине столба металлический стержень с колесом. За обод колеса крест-накрест привязаны на равном расстоянии три-четыре верёвки. На других конах верёвок, повисших почти до земли, завязаны большие петли, обёрнутые мешковиной. Усаживаемся, продев в петлю правую ногу до пояса, держимся за верёвку правой рукой, отбегаем от столба на круг. Верёвки натягиваются, и мы, все четыре наездника, рвёмся бежать по кругу, сильно отталкиваясь при этом от земли. Бежим, отталкиваемся, подлетаем, опускаемся на землю – и так снова и снова… Ноги наши легко отрываются от земли, летим по кругу с развевающимися платьишками и вихрами выше плетней, почти на уровне карнизов домов. Желающей покататься ребятни пропасть. Нам орут: «Хватит вам, слезайте!» Круги наших полётов гаснут, уже бежим, с петлёй между ногами, по земле. Мы возбуждены – нам этого мало!

 

 «Чижик»
В землю вколачиваем поглубже колышек так, что над землёй остается торчать часть колышка длиной в локоть. Готовим «чиж» из палочки длиной 2-2,5 локтя, один конец её затесываем так, что он образует уступ в виде крючка. Цепляем «чиж» уступом-крючком за макушку колышка со стороны поля, и он свободно висит там. С расстояния двух десятков метров игрок сильным броском биты ударяет по колу, «чиж» срывается и далеко летит в поле. Водящий бегает за «чижом», насаживает его на колышек, пока не кончатся биты игрока. То же делает следующий водящий, и так по очереди.
В детстве всё, что связано с бегом, было радостным. Любая подвижная игра основана на беге, на умении быть ловким, сообразительным в наших нескучных беговых состязаниях. Вот и игры «ловишки», «четыре угла», как и другие, описанные выше, тоже выполняются в беге.

«Ловишки»
Один из играющих – водящий. Ловить других отводится ему, остальные разбегаются. Когда ловящий поймает убегающего, тот присоединяется к его компании и ловит других вместе с ним. Когда пойман третий, он вместе с ними ловит четвёртого, пятого и так далее, пока не поймают всех. После этого игра начинается сначала.
«Четыре угла»
Мы играли в неё больше всего летом в сараях, в строящихся срубах, на лужайке, вычерчивая для этого заранее четырёхугольник. Играют пять человек: четверо из них становятся по углам, а пятый – «мышка» – стоит посередине. Он и водит. После его слов: «Из угла в угол выгоню прутом вон!» стоящие по углам меняются местами, перебегая из своего угла в другой угол. Водящий в этот момент ловчит опередить стоящих и стремится успеть занять один из углов. Тот, кто прозевал и остался без угла, сам теперь водит.

«Греть воду»
Эта забава для троих. Войдя в воду по грудь, становятся в метре друг против друга, четвёртый стоит между ними. Падает боком то в одну, то в другую сторону, иногда уходя с головой под воду, партнёрам на руки, которые его отталкивают ладонями поочерёдно. Так он и «греет воду», пока не надоест. На его место встаёт один из тех, кто его раскачивал.

«Котёл»
На поляне выкапывается большая (в локоть) лунка – «котёл». По кругу с одинаковым радиусом (4-5 шагов) заглубляются лунки по числу игроков. Все игроки держат в руках биты. Один из них (водящий) сторожит мяч в «котле». Игроки круга рвутся выбить из «котла» мяч и гнать в поле, водящий изыскивает мгновение, чтобы напасть, воткнуть свою биту в одну из лунок игроков. Зазевавшийся сменяется водящим из круга, и т.д., пока всем не надоест. Здесь, в этой игре, биты похожи на клюшки в современной игре хоккей с мячом.
Перед началом каждой игры из её участников определялся первый в игре, или водящий. Для этого обычно все становятся в круг, а один в середину и вслух считает. Выходит тот участник, на кого пришлось последнее слово считалки. 




Считалки (лiчилки)
украинского хлопчика

Раз, два, три, чотири.
Мене грамоти учили.
Не писати, не читати,
Тiльки в ляльочки пограти.
Киця ляльочку розбила,
Мати киценьку побила,
Коли ж татку це узнав,
Кицi вушки иатрiпав.
 
Раз-два – дерева.
Три-чотыри – выйшли звipi.
Пять, шiсть, пада лист,
Ciь-вiсiм – птахи в лiсi.
Девять, десять – це сенички
Подвели червонi личка.
 
Раз, два, три, чотири, пять –
Вийшов зайчик погулять.
Як нам бути, що зробити?
Траба зайчика зловити.
Будем знову рахувать:
Раз, два, три чотири, пять.
 
–  Заяц белый, Куда бегал?
–  В лес дубовый.
– Что там делал?
–  Лыки драл.
– Куда клал?
–  Под колоду.
–  Кто украл?
–  Родион.
Выйди вон.
 
Ховре-бобре,
Заховайся добре,
Бо я знайду,
Шкуру злуплю.
Пiду до Ивана,
Зробить барабана.
 
Яка хата – такий тин.
Який батько – такий син.
Яка клепка  – така й бочка.
Яка мати – така й дочка
 
Коси, коса, пока роса.
Роса долой, косец домой.

Раз, два,
Голова;
Три, четыре,
Прицепили;
Пять, шесть,
Сено везть;
Семь, восемь,
Сено косим;
Девять, десять,
Деньги весить;
Одиннадцать, двенадцать,
На улице бранятся.
 
Аты-баты – шли  солдаты,
Аты-баты – на базар.
Аты-баты – что  купили?
Аты-баты – самовар.
Аты-баты – сколько  дали?
Аты-баты – три рубля.
 
Дон, дон, дон!
Загорелся кошкин дом.
Бежит курица с ведром –
Заливать Кошкин дом.
 
Курочка-ряба
Все овес толкла,
Просо  сеяла,
  Горох веяла
 
–  Девица, девица,
Сходи по водицу.
–  Я волка боюсь,
Я лисицы боюсь,
Я медведя боюсь.
–  Волк на работе,
Лиса на болоте
Платьице мыла,
Валек опустила.
Сама-то смеется,
Хохолок трясется.
 
Жили-были мужики.
Брали грибы рыжики.
 






Как я научился свистеть,
не вкладывая пальцы в рот

Я уже упоминал, что в многочисленной семье Зуевых было пятеро пар-ней: Иван, Петька, Колька, Моська, Васька. Я дружил с моим сверстником Колькой, мы были везде вместе: в играх, на рыбалке, по огородам и пр.
Иван был старшим. Красивый, видный вожак комсомольской организации на выселках. Младшие братья имели славу отчаянной стаи в различных проделках: то набеги по огородам, то, бывало, привяжут к хвосту собаки паклю, подожгут её и отпускают собаку бежать. Та, как сумасшедшая, с лаем бросается наутёк с горящим за хвостом факелом, старается убежать от огня, прячется в сарайках, под крылечками домов. Бабы охают, сокрушаются, выбегая из дворов, орут, ловят эту собаку, гоняя от двора ко двору. Бесконечные жалобы на зуевскую ребячью стаю, адресованные их матери (Зуихе) бывали победно отбитыми ею. Зуиха была такая голосистая, крикливая, что с нею старались не связываться. Она набрасывалась, как волчица на обидчиц в защиту своего «выводка».
Все мальчишки Зуевы умели (от старшего до младшего) свистать, не вкладывая два пальца в рот, только ртом: губы складывали воронкой, язык лодочкой упирали во рту под нижнюю губу, набирали полные лёгкие воз-духа и резко выдыхали, оглушая тебя свирепым свистом. Мне тоже хотелось уметь так свистеть, как это делал мой дружок Колька. Бывало, требую: «Научи!», а он всё превращал в игру, смеялся, подразнивая меня, убегал. Я догонял его. От смеха он становился слабыми и уязвимым, я валил его на спину и нос к носу кричал: «Свисти, я буду учиться!». Так я научился на всю жизнь свистеть свирепо, без пальцев во рту.
Крикливость матери Зуевых имела скандальную репутацию, имя её стало нарицательным в Выселках. Например, в конфликтах между женщинами можно было слышать: «Ну что ты кричишь, как Зуиха!» А отец их, дядя Василий Зуев, был неразговорчив, страстный рыбак, на свою ребятню не обращал особого внимания. Они росли сами по себе, становились хорошими людьми. Иван после военного училища, будучи офицером, погиб сразу же в суровом 1941 году, за ним сгинули Пётр и мой дружок Колька. Остались живы у матери лишь сыновья Моська и Васька.
Рыбалка

В межсезонное осеннее время мы срываемся на рыбалку на Кудриху: на линя, щуку, окуня, чебака. Сбор на рыбалку начинался ещё с вечера: надо было накопать червей в огородах и поместить их с землёй и мхом в банку; проверить лесы из конского белого волоса со свинцовыми грузилами, с настоящими крючками малого и среднего размеров, сделать запас их на случай обрыва или откусывания щукой.
 

Бывало, утром ранним ещё кричат  сонно петухи по выселкам, когда у Мамы только растоплена печь, и дымится труба, туман ещё плотно лежит на земле, им ещё затянуты дома, огороды, Кудриха как бы набухла туманом и ещё спит, я бреду по пояс в тумане по росе босиком. Скрипят ворота пригонов, немо бредут в стадо пастуха коровы. Проходишь молчаливую, грустную, с дырявой до обрешётки крышей мельницу, грузную плотину, гнилую воду котлована, когда-то выбитого за плотиной грохочущей водой, льющейся с мельничного колеса живой мельницы. Надо поспешать на дальние травянистые омуты-озёра. Они вниз по течению как бы нанизываются один за другим на узкие участки русла, имеют расширенные, по берегам заросшие лопухами и кувшинками плёсы. Мы им давали названия по порядку: первое, второе и т.д., или появились названия: Продолговатое озеро, Кривое озеро, озеро Крутой Берег. Впереди меня стелется молчаливый, притихший туманный ковёр с зарёй на далёком позолоченном плане. Зигзаги молочного тумана выписывала речка. На горизонте ширилось светом, разгоралось утро. Туман над травинками становился тоньше, ниже моих колен разбивался на обрывочные лоскуты. Уже далеко позади меня в тишину утра смутно пробивались бряканье б;тол и мычание уходящего за поскотину стада коров. Но вот, словно блюдечко, поймавшее в себе лучик солнца, брызнула золотом вода первого омута.

 



Облюбуешь местечко, размещаешь своё рыболовное хозяйство, наживляешь червяка, закидываешь удочку в окошечко воды между лопухами. Поплавок из кучи, кувыркаясь, успокаивается и кротко встаёт торчком в воде.  Долго и настойчиво сторожишь обманчивый покой поплавка. Вдруг поплавок чуть заметно начинает нырять – купаться, затем леска и поплавок медленно погружаются в воду, уводятся в сторону. По манере клёва догадываешься: это линь. Сдерживаешь себя, напрягаешься от азарта – пусть заглотит крючок. Вот поплавок совсем погрузился в воду и быстро уходит в сторону, настало то мгновение – не упусти! Лесу резко туго натягиваешь, удилище изгибается дугой, – рыба на крючке! Неужто, сорвётся? Не дыша, вытягиваешь лесу и ведёшь рыбу под водой ближе к берегу. Удилище берёшь обеими руками, и над водой –  линь, весь тяжёлый, брюхатый, изгибается и шлёпается в траву к моим ногам, вяло разевая рот. Вдруг вижу, как Алёшка бросается вперёд, падает брюхом на рыбину, хватает её за жабры, чтобы не ушла в воду, снимает рыбу с крючка. Я догадался, что Алёшка, проснувшись, скрыто шёл по моим в росе следам и тихо наблюдал за моей рыбалкой из кустов. В момент, когда линь упал в траву, братишка забылся и, охваченный азартом, «высветился».
В рыбалку я старался избавиться от братьев, которые всегда начинали перепираться между собой, сначала шёпотом, затем переходят на шум и пугают рыбу. Однако, видя с вечера мои сборы, Алёшка спит чутко. За ним упорно увязывается и Ванюшка.
Окунь ловится на насаженного малька. Тот мечется с крючком, шарахается в страхе в осоке с отчаянием обречённого. Окунь берёт его с разгона, хватает раскрытым ртом и останавливается на месте. Поплавок скрывается под водой и уходит в сторону – окунь намертво взялся, смекаю я, смело его подсекаю и тащу. Леска натягивается струной, удилищем чувствую тяжесть рыбины. Окунь пролетает через меня в траву, растопырив красные плавники, затевает от боли, вызванной вонзившимся крючком, отчаянную скачку, широко зевая ртом. Берёшь его, он зло и больно колет руки своим спинным плавником.
Каждому рыбаку известно, что окунь ходит обычно косяками. Спешу наживлять, таская одного за другим. Попадаются среди них крупные здоровяки в полкило весом.
 


Вот поплавок чуть заметно дрогнул и часто заплясал, не двигаясь – чебак на малый крючок позарился. Не медлю, тут же подсекаю и вот он в ладони, прохладное плоское, продолговатое тельце рыбки. Пошли чебачки – они увлеклись моим запашистым жмыхом. Вдруг поплавок лениво лёг на бок – это кто-то из крупняка хватанул. Подсекаю уверенно, подёргиваю – не тут-то было. Что-то намертво хапнуло и тормозит леску так, что удилище невозможно оторвать, будто снасть пригвоздило ко дну. Вот поплавок с леской повело в сторону, тяну – и взвилось моё опустошённое удилище с болтающимся куском лески без крючка, как будто кто-то резанул её ножом. Щука! Мгновенно расправилась с моей леской – и  тягу. Налаживаю новую снасть. Опять отрыв! Проклинаю щуку, беру крючок, привязанный к куску стальной струны длинной с пол-локтя. Подготовился. Клёва долго нет. Вдруг заходил по воде и исчез поплавок, напряглось удилище. Вытягиваю. Тяжёлая бунтующая рыбина бухнула на берег, словно увесистая палка. «Щука! Матёрая, килограмма на два», – думаю я, заталкивая её в сумку.
Солнышко начинает пригревать, спадает роса, высыхают штанишки. Но начинает досаждать комар. Не спасают энергичное мотание головой, отфыркивание. Приходится терпеть. Мастерим костёрчик-дымокур.
Когда идёшь домой с удачным уловом, тебя, бывало, пронимает радость в предвкушении встречи с домашними.
 

– Ой, Мама, смотри: твои сыновья наловили пропасть рыбы, надо жарить с картошкой и яичницей! – визжит Катя.
Ванюшка:
– Нет, Мам, лучше испечь рыбных пирогов, – смело запускает руки в сумку, перебирает сколькие бока линей, рычит от уколов окуней.






Молодёжные игры

Осенние вечорници и летние молодёжные точки не обходились без игр. В Сибири наибольшее распространение получили игры и забавы молодёжи, о которых расскажу ниже.
«Горелки»
Играющие образуют пары и становятся вереницей. Впереди на два шага «горящий» («горелыцик», «горюн» и др.) – тот, кто водит. Ему запрещено оглядываться назад. Играющие поют – выкрикивают:
Гори, гори ясно,
Чтобы не погасло.               
Стой   подоле –               
Гляди в поле.
Едут там трубачи
Да едят калачи.
Погляди на небо –
Звезды горят,
Журавли кричат:
Гу-гу-гу, убегу.
Раз, два, не воронь,
Беги, как огонь.
  «Горящий» должен взглянуть на небо, а между тем задняя пара разъединяется и бежит – один по одну сторону вереницы пар, а другой – по другую, стараясь соединиться снова впереди «горящего». Если этой паре удаётся соединиться, то «горящий» продолжает водить, если – нет, и «горящий» ловит кого-нибудь, то оставшийся без пары водит – становится «горящим». Новая пара занимает место непосредственно за новым «горящим», и игра продолжается.
«Папружка» (ремень)
Девушки и парни садятся парами. Девушки сидят на коленях у парней. Один остается без пары. Он должен пару выторговывать у других сидящих парней. Подходит с папружкой к паре и спрашивает: «Продаёшь ли свою девку?». «Продаю». Тот, что покупает, называет цену: сколько горячих или холодных даёт. Водящий бьёт по ладони покупателя, девушка уходит с тем, кто её «купил». Если сидящий парень свою девушку не продаёт, то отвечает, за сколько горячих и холодных её оставляет. Папружкой его бьёт покупатель и переходит к другой паре. Игра продолжается.

«Ворота»
Парни и девушки становятся парами, как в «ручеёк». Берутся за руки и образуют «ворота». Каждые «ворота дают паре своё задание – поцеловаться, прочитать стих и т.д., и пропускают дальше пару после его выполнения.

«Круг»
Девушки и парни садятся в круг. В середине круга садится один из парней или девушка. Водящий подходит к каждому в круге и слушает, что они наговаривают на того, кто в круге. Закончив обход, водящий высказывает всё, что послушал. Какой наговор не понравится сидящему в круге, автор того должен занять место наговаривающему. А тот садится в круг и игра продолжается.

Игра в перетяжки
Два игрока садятся на пол напротив друг друга и упираются подошвами сапог в ноги друг другу. Ноги при этом сгибают в коленях. Обеими руками они берутся за толстую (аршинную) палку и тянут её каждый к себе. Здесь проявляется сила в ногах и ловкость владеть руками. Побеждённый – тот, кто не усидев, встаёт перед перетянувшим его игроком. При этом ноги победителя выпрямлены. Болельщики  вокруг переживают, поддерживая игроков: кряхтят, напрягаются в позах игроков, подсказывают, одобряют возгласами то одного, то другого игрока.
 «Любишь – не любишь»
Играющие становятся или садятся парами – парень с девушкой. Игрок, оставшийся без пары ходит и выбирает себе пару. Спрашивает у пары, любит ли своего парня (девушку) или нет. Если тот, у кого спросили, ответит, что любит, то должен выполнить задание, которое задаст одинокий игрок: поцеловать, обнять, что-то ещё придумать, в зависимости от выкупа. Если желание (задание) исполняется, то одинокий игрок идёт к следующей паре. Если входящий получает ответ, что не любит, то он забирает себе игрока из этой пары, а оставшийся один продолжает игру снова. Выбирать могут и парень, и девушка.

Посиделки

Однако целоваться вечером в хате или на улице в присутствии даже в присутствии взрослых, даже на празднике, мало кто решится.  Молодые люди вообще порой делали вид, что не знакомы друг с другом:
– Дiвчата стоять, а хлопцi кружком отдельно, чи грають, чи музика… Щоб удень той хлопецъ, що гуля, та пidiшoв до мене – Боже сохрани... Todi хлопi з дiвчатами по три годи гуляли, хлопець до не; i грама не торкнувсь, i даже не згада нiчого плохого. Хлопцi с дiвчата були coвicнi, бо тoдi воспiтанiе не таке було.
Но на Выселках  всё, что тайно, становится тут же явным.
Не летние уличные посиделки (вулицi), – досвiтки – были для молодых людей наилучшим местом, где можно по-настоящему узнать друг друга. Во-первых, парни иногда помогали девчатам, а, во-вторых, присматривались к их работе. В танцах, играх словесных или пикировках также прекрасно раскрывался характер каждого, возникали симпатии или антипатии. Порой, парни вечером уходили по домам, но часто и оставались ночевать. На долвiцi (земляном полу) стелили охапки соломы, и все ложились «покотом». Если парень нравился девушке, она ложилась спать рядом с ним.
– Переспиш одну нiч, на другу нiч утечешь – чого я буду злигуваться? Выбирали, хто нравиться. Не дуже-то цiлувались. Обнiмалися…
В остальное время игры, гармошка, песни лишь скрашивали потомный труд, которым занимались девушки на досвитках.
  – Оце як бiгають хлопчаки часiв до 12 – сон розгонять. А як нема нiде нiкого, тишина – сидиш уже куняеш, – рассказывает бабушка.
Девушки пряли, шили, вышивали – и знали прекрасно, что это их пасаг, приданое, которое будет выставлено на всеобщее обозрение, когда дойдёт дело до свадьбы. Конечно, не только на себя они работали, но и на нужды семьи. И мать строго проверяла, сколько мычек пряжи принесла дочь.
Досвiтки были замечательной школой социализации молодёжи. Собирались девушки одного возраста (15-16-летние, 17-18-летние, 20-летние), живущие на одном краю (кутi) села. Иногда ходили на досвiтки к одной из подружек, но чаще договаривались на всю зиму – от Покрова до Масляной – с кем-то из пожилых людей (как правило, это была вдова). Порой работали до 12 часов и расходились (это и называлось вечорницi), но в основном оставались до утра.
Однажды во время посиделок в избе Солонца парни и девки долго пели и плясали под Никитову гармонь. Плясали «Русскую», «По улице мостовой», «Кадриль». В этот вечер Маврушка так лихо и так неутомимо плясала, что парни и девушки с изумлением смотрели на нее: что за бес вселился сегодня в девку?
– И откуда  у неё такая удаль берётся? – говорили парни, глядя на вихревой пляс Мавры.
–  Девка – огонь!
–  А как изгибается-то, смотри, смотри!
–  Какие фокусы выделывает, а?
Девки восхищались:
– Ай да Мавруша!
– Ай да молодчина!
– Огонь, а не девка-а-а!
В самые удачные моменты Маврушиной пляски мо¬лодёжь дружно хлопала в ладошки, выкрикивая:
– Ух, ты!
  – Жарь, Мавруша!
Задорно поблескивая черными глазами, Мавра выбивала мелкую дробь _ своими маленькими чирками, легко подлетала то к одному, то к другому, то третьему парню и, подбоченясь одной рукой, широкими и округлы¬ми взмахами другой руки приглашала очередного парня следовать за ней.
Почесывая  затылки  и  качая  головой, парни нехотя устремлялись вслед за Маврушкой.  А молодёжь хлопала в ладоши и с хохотом подбад-ривала их.





 
Зима

Игра в бабки

Поздняя осень. За плечами посевная, жатва, сенокос, уборочная, установка скирд, обмолот, засыпка зерна в закрома амбаров. В каждом дворе в эту пору осени режут свиней, овец, коров. А у нас, мальчишек, пополняется арсенал «бабок» (так назывались кости от ног коров). Мы гуртуемся для любимой крестьянской ребятнёй игры в бабки. Игра состоит в следующем. Палкой вычерчиваем отметки (межи) – одна против другой. На одной меже игроки. На другой меже – кон (место, где выставляются в шеренгу или гуськом парные бабки. От каждого игрока поровну устанавливается кон рядовых бабок. У каждого игрока имелся биток (панок), которым он бросал в кон бабок. Для тяжести  пан;к просверливали и внутрь заливали расплавленный свинец (налиток).  Пан;к больше в два раза рядовой бабки. Игрок встаёт на своей меже и, целясь, швыряет пан;к в противоположный кон бабок. Сбитые твоим панк;м бабки – твой выигрыш, а промахнулся – проиграл свои бабки в чужие карманы. Так, поражая ставку бабок, можно наполнить битками свою холщовую ученическую сумку, или опустошить её, проиграв всё, и бежать домой за запасом.

 
В игре на льду Кудрихи битками служили железные зубья из барабанов молотилки или шестерни, или пилы косилки.

Метель

Снег валил и валил густо весь день, сделав непроходимыми дороги, по-крыл, словно платком, крыши домов и сараев. Но вот над головой показалось чистое солнце. Валенки оставляли в снегу глубокие ямы, стоишь среди грустных сугробов.
 

К вечеру за серой мглой неба уже исчезал санный след на дороге, потянулись языки позёмки, появился низом шальной ветерок, хватая с сугробов пушистый снег и перемешивая его в пыль. Снег прячет всё вокруг.

 

Пока метель не обернулась во вьюгу, ещё можно с трудом идти. Но вот ветер рванул по сторонам, заплясал вокруг нас с отцом, стало тяжело дышать.
Санный наш путь угадывался с трудом. На нас обрушилась снежная буря – буран, надо теперь немедленно идти и идти.
– Проваливаешься, но снова находи твердь дороги, – как бы разговаривая сам с собой, объясняет мне отец.

    

Вдруг в какой-то миг тишины среди буранного воя откуда-то до нас долетает слабый лай собаки, но вьюга крушит этот слабый звук. А, может быть, нам показалось, и этого лая совсем не было, и он не оттуда – он нас заблудит? Но нет, впереди мы видим: не иначе как жерди загона крайней хаты Выселок.

 

От 16 лет моих целая жизнь прошла: 22 июня 1941 года – работа на военном заводе боеприпасов; 1942 год – война, Заполярье, институт; научная работа по месторождениям Дальнего Востока, Приморья, Кузнецкого Алатау, Казахстана, бассейна Оби. Всякое было в этом отрезке жизни, отделяющем меня от далёкого детства, которое чётко, до мелочей, вижу в своих снах: наш дом, подворье, Выселки, людей проживающих там. Проснувшись от таких снов, я продолжаю выкачивать из памяти события своего детства, и как будто не отделяют меня семьдесят лет, – ясно вижу себя в детстве прежним мальчишкой, как будто я, сейчас уже седой человек, не уезжал с Выселок. Исчезли те годы, те люди, те Выселки. Лишь остался удивительный дар, чудо – память, которая сохраняет ушедшее безвозвратно.
Любое наступающее время года  является для нас не менее интересным миром увлечений, чем уходящее. Мы торопим приход зимы – она нам дарит новые радости: катание на коньках, на санках или на лотке со Скворцовой горы, игры в бабки, строительство пещер и сказочных замков в снежных сугробах, любование на только-только родившихся ягнят и телёночка, которых от холода держали в первом углу избы на соломке. Радости не было конца. Как сейчас, ясно вижу – в левом углу передней половины избы, обычно двух ягнят, ещё беспомощных, чувствую под рукой их упругую кудрявенькую шёрстку. Или вижу себя с бутылочкой тёплого молока с натянутой на ней соской, которую мне доверила Мама. Я кормлю ягнёночка, он доверчиво чмокает соску, жадно глотая овечье материнское молоко.

 

Зимние забавы

Коньки мастерил мне отец. Сначала он делал две деревянные заготовки, которые в разрезе имели форму лодочки. Одна сторона заготовки служила площадкой, на которую крепились валенки, две другие (полозья) сходились вниз на конус, под более острым углом, на который крепилась толстая проволока. На переднем и заднем концах мы, мальчишки, прожигали гвоздём, раскалённым на костре, четыре дырки под задник и передник для прикрепления верёвками коньков к валенкам.
Лоток для катания с горы готовили из ещё незамёрзшего, тёплого коровьего помёта на широкой доске. Лоток был размером около аршина, с плоским  дном, приподнятым носом и загнутыми, как у корытца, боками – чтобы можно было на нём сидеть или лежать на животе. Для крепости конструкции мы в коровий навоз примешивали кострыку и труху сена, в носок лотка вмазывали кольцо для верёвки-поводка. Мастерили  лоток на ночь, чтобы к утру заморозилось, а затем – для лучшего скольжения – равняли днище лотка, поливая его водой до образования ледяного слоя.

Рыбалка

Мы с Катей и наши друзья-сверстники из Выселок учились в школе-десятилетке в селе Коробейниково. Все жили по домам у своих родственников. В пору первых заморозков – вода только-только замерзала на мелководьях заливного луга, в старицах поймы Чарыша ловить рыбу какими-либо снастями не годилось. Мы же с ребятами (с Серёгой Осиповым, Мишкой Капустиным, Лёнькой Калугиным и Алёшкой Шевченко) спускались с берега к этим прозрачным ледовым оконцам стариц, покрытым тонким ледком. Рыбалка наша была особенной: мы приспособили дубинки с загнутыми вверх концами (сейчас бы сказали: похожи на современные хоккейные клюшки, а в то время мы про клюшки и хоккей и знать не знали). Через плечо у каждого холщовая школьная сумка. Под прозрачным стеклом тонкого льда, в зелени, сновали проворные щурята, окунишки и другие рыбёшки – не успели вернуться в Чарыш до заморозков, да так и оказались пленниками, отгороженными от реки в старицах на всю зиму.
Мы бежим по льду быстро, скользим на подмокших и обледенелых по-дошвах неоднократно подшитых пимов. Лёд под нами волнисто горбится, трещит. Затаившиеся в траве щурята, напуганные треском, улепётывают стайками в разные стороны. Тут только успевай не провалиться под лёд, облюбовать покрупнее рыбину, с размаху хряснуть над ней по льду нашей «клюшкой». Сразу из пробитой лунки выплёскивается вместе с водой и крошками льда заветная наша рыбина, огушённая и одуревшая – бери её и в сумку.

 
 
Зимой на гумне Мама треплет мятые пучки, освобождая их от кастры-ки, дома теребит гребнем, сворачивает в рулончики (кудели) и, наконец, на прялке переводит в нитки для ткацкого станка. Бабушка лишь пособляла маме в этом в процессе, так сказать «ассистировала». Мы с Катей крутились тут же, под ногами, в горстях отдували от шелухи семя и отправляли в рот. Обработка льна отличалась лишь отбиванием семени вальком. Готовить пряжу и ткать холсты на стане было принято в зимнее время, свободное от страдных работ на деревне.
С отцом за сеном

Память особенно сохранила один из зимних дней на Выселках. Было солнечно, морозно, я вижу себя на гумне. Отец просматривает сбрую, простукивает обухом по р;звальням, что-то подтягивает в завёртках оглоблей. Мы с бабушкой слоняемся тут же. Она что-то ему подсказывает, подаёт, поддерживает, я с интересом глазею на всё это. На меня шикают, гонят с холода домой:
– Тикай, Миколка, на тёпленькую печку, отогрей там то, что замёрзло под носиком.
Но мне уходить никак нельзя – я решил навязаться поехать с отцом за сеном. Отец одет в полушубок с высоким воротом, туго подтянут по поясу холщовой вышитой опояской с длинными кистями на концах. На ногах у него высокие пимы, на голове шапка-треух. Я тоже тепло одет. Вот Отец выводит из риги Карьку и Серко, и я прошу его посадить меня на Серко – ехать на водопой. Отец ведёт коней под уздцы, я очень рад и крепко держусь за гриву. Вот склон перед спуском к Кудрихе. Серко упирается на ходу, и я, не успев уцепиться крепче за гриву коня, сползаю сначала ему на шею, а потом – через его голову – в снег. Глубоко. Мне темно, я задыхаюсь и громко ору в снегу. Отец потом дома рассказывает:
– Я огляделся: что за пропасть – нигде не вижу моего казака, ни на Серко, ни на снегу, – и хохочет.
Мама и бабушка тоже беззвучно смеются. Я подхохатываю, будто мне тоже весело.









Кони, осторожно ступая, к проруби подходят не сразу  – долго тянут себя в воду, погружаются, и вижу, наконец, поднимают головы.
Отец уводит коней к стойлам в ригу, критически оценивает порядок в розвальнях, бросает в них трёхрогие деревянные вилы, грабли, лопату, пеленает верёвкой бострыг, топор. Отец соглашается взять меня за сеном. Ура! Приготовил тулуп, старый овчинный полушубок, высушенные в печи пимы, в печурках согретые рукавицы.
Покосы наши недалеко – вверх по Кудрихе. За ночь встал снег глубокий. Мы собираемся в дорогу. Бабушка тоже хлопочет: о чём-то напоминает, поучает Отца. Её советы, как правило, Отец учитывал. По крайней мере, я так думал, глядя на всегда серьёзное лицо отца, слушающего Бабушку, видя, что он всегда соглашался с её наставлениями и советами. А уж выполнял ли он их – не знаю.
Отец в дохе, мне рядом, на соломе, постелил тулуп. Мы выбрались в чистое, сверкающее снегом поле. Кони быстро пошли, разметая пушистый снег, а на пригорках, в камышах Отец уже понукал коней.
Наконец, я заметил впереди большие снежные кучи – то было наше сено. Наехали на чей-то санный след, Отец назвал имя нашего соседа по покосу.
Я вылез из-под тулупа, было уже светлое утро короткого зимнего дня. Откопав деревянной лопаткой от снега наш зарод, Отец ловко укладывал большими навильниками пахучее сено – розвальни превращались в санный воз. Я в это время петлял вокруг стога по следам мышей и птиц. В снегу было множество следов от заячьих лап.
Я всегда любовался, как Отец всё ловко делал. Наконец он затянул бострыг, поместил меня под тулуп на воз, и кони медленно тронулись по нашему следу к дому. Вспоминаю обо всём подробно, и мне жаль, что не повторятся те картинки  моего, такого до слёз дорогого, далёкого детства. Как хочется вернуться туда ненадолго и снова побыть маленьким!
Я под тулупом, кажется, задремал. Проснулся от лая собак, полозья за-скрипели громче по убитой дороге – мы уже двигались по улице Выселков. Остановились, я услышал голос Отца,  – мама раскрывала ворота нашего двора.




Рождество

В те времена (начало тридцатых годов двадцатого столетия) жители Выселок ещё хранили и соблюдали традиции старинных церковных праздников:
– Боже летуй, вязати, вышивати, замiтати – все це встичай до рiздва, Паски…
Правый берег Кудриги, напротив Выселок, был довольно крутым и длинным, с множеством малых горок и ухабов. По склону горы спускалась дорога, шла на мост, через замёрзшую зимой Кудриху, и далее через Выселки, разделяя их на две равные половины, убегала по поскотине, через поля на село Коробейниково.
Бывало в Рождество на Скворцовой горе (так называли её по крайнему двору Скворцова в ряду дюжины дворов в Выселках), вдоль правого крутого берега Кудрихи, собиралось много празднично разодетой молодёжи: гвалт, шум, смех, визг, словом, «дым коромыслом» – парни, девки и, конечно, мы, ребятня. Парни были горазды на выдумки. Они отвязывали оглобли от розвальней, завозили их на гору, рассаживали в них кучу девок и с визгом, смехом катили тех с горы вниз до моста. Колгота такая продолжалась круглый день. И мы, ребятня, тут, между молодёжью, на наших санках и лотках показываем свою лихость: вихрем проносимся мимо, обгоняем сани с девками, успеваем рявкнуть во всё горло, пугая девок, они визжат, парни поощрительно смеются над нашими проделками.
Это было в самый канун Великой Отечественной войны. Все ещё были живы. А потом… Как много их, красивых сибирских парней, в дублёных полушубках полегло под Москвой, Сталинградом, Ржевом, Великими Луками и на чужой земле Европы.
Впервые в жизни для меня самым радостным и запоминающимся был зимний православный праздник Рождество –  «Риздво», как говорила Бабушка.
В выселках поселились разнородные православные: русские и украинские переселенцы и старожилы  – односельчане из Коробейниково.

Утром, ещё затемно, мальчишки и девчонки  собирались горстками и ходили по домам, славили Христа. Прежде чем переступить порог и войти в дом,  самые смелые из нас спрашивали: «Можно ли пропеть Христа?». Мы снимали шапки и начинали: «Рождество твое, Христе Боже наш, воссиянье…» За пение нам, колядовушкам, дарили мелкие монеты, пряники, конфеты «подушечки», покрытые  черёмуховой пудрой, румяные, блестящие кренделя и всякую сладкую домашнюю выпечку, приготовленную хозяйками к этому празднику.

 

Старшие из нас заранее задумывали обход дворов более щедрых украинских переселенцев, чтобы больше подарков наславить. Мне запомнилась (возможно, не точно) такая колядка:
Коляда, коляда,
Дед на бабу погляда.
Погляда, не погляда,
А грошик подава!
Помню, как меня соседские ребятишки многодетной семьи Зайченко подняли славить по дворам ни свет, ни заря – шепчут мне: «чтобы обогнать других спивальщиков».
Рождество исполняли хором в основном более старшие мои спутники. Я слова колядок не знал, будто тоже исполняя молитву, лишь разевал рот, подстраиваясь под мелодию поющих. Завершался обход дворов с колядованием уже при дневном свете в крайних дворах единственной улицы Выселок.
Наславившись, я являлся, точнее, вкатывался, на подмерзших льдом пимах, сияющий, с набитыми карманами «ценного богатства». Мама, увидев меня, улыбалась со смешинкой в глазах, глядя на горки сладостей, которые я выкладывал на стол,  выворачивая бездонные карманы.

Бабушка

Бабушка со светлой улыбкой рассыпалась в похвалах и тут же пускалась в воспоминания о Рождестве в её детстве на родной Украине – о том, что было дорого её сердцу и сто отложилось в памяти на всю жизнь.
– Славили Христа на Рождество. Всё было празднично: мужики, бабы, Мамо, Батько, братья, сестры с открытыми головами – все мы наряженные, с приветливыми лицами. Вот переходим мост к церкви, на другу сторону, вместе с многолюдьем таких же праздничных – и вот она, церковь. Мы, младшие, следим за тем, что делают взрослые: чинно молимся, целуем пахнущий ладаном крест священника. Хотя наша семья была бедной, но в этот праздник у нас в доме было весело. Стол под иконами, покрытый красивой вышитой скатертью, ломился от сытых яств, в кругу семьи ведутся восторженные разговоры. 
Бабушка заканчивала рассказ со слезами и печалью, жалея, что все её родные покоятся навеки в далёкой родной земле.
– Детей считать – только плакать. Как только подрастали, так один за другим уезжали куда-то, как щенята отнимались кем-то от матери. В это время появился твой отец – Левко. Всю жизнь был возле меня, при мне женился, стал мужиком, как все, возмужал. Притерпелась я к нему, изменения в нём  были мне как бы незаметными. Девки теряли нашу фамилию: от сынов, что рождали девок,  – это отрезанные ломти нашей фамилии. Левко – моё лучшее дитё. Вот Миколка, Алёшка – это наше гнездо, они, як птички, будут мужики надёжно носить нашу фамилию.
Дуняшка, ти бач яка породиста сибiрячка! Постарайся, народи мужикiв нам! – обращалась она к моей Маме.
Через год мама родила ещё сына, но он умер, а через два года она родила Ивана. Но он родился, когда Бабушки уже не было.
Как о самой счастливой поре моего раннего детства я особенно радостно вспоминаю о моей жизни на Выселках Кудриха, где только-только раскрывался для меня окружающий мир. Многие моменты детства, всплывавшие в моей памяти, пополнялись воспоминаниями Мамы.
Работая в институте, возвращаясь из экспедиций с Севера, Приморья, Дальнего Востока, я обязательно на несколько дней заезжал в Томск, мою вторую Родину, в гости к моим родным: к Маме, Кате, Алёшке, Ивану.
Маме доставляло большую радость вспоминать своё прошлое о молодости, о жизни в Кудрихе, о тогда ещё живых Маменьке, Бабушке и дедушках, которые жили в селе Коробейниково, пересказывать то, что она слышала о прошлой жизни своих родных.
Особенно много Мама рассказывала, пополняя мою память, о Бабушке, которая для неё была образцом того далёкого мира жизни на Украине, о её мудрости в быту, доброте, о том, как много и хорошо она шила, ткала, вышивала.
Бабушка рассказывала, что в сенокос она работала наравне с отцом и братишками: они шли с косами за батькой, стараясь косить, как он, не тянуться. Чаще же её ставили с граблями  грести ряды в валки, затем в копны, и подвозить их к стогу. Осенью Бабушка и пахала, и сеяла. Все свои силы семья вкладывала в страду, а уж если не успевали, то вызывали родню из деревни, по присмотру за малыми детьми нанимали со стороны девок постарше.
Дедушки, Ивана Михайловича, при мне уже не было в живых. А вот с Бабушкой моё детство до шестилетнего возраста тесно переплетается, с помощью Мамы, многое помню о ней.
Мама рассказывала, что Бабушка родилась и выросла не то в Черниговской, не то в полтавской губернии, в бедной многодетной семье. С десяти лет уже работала в людях: нянчила чужих детей, прислуживала в домах богатых. Сама Бабушка неохотно, с грустью вспоминала свою молодость:
–  З дiдом ми прожили довче життя i в злагодi.
Бабушка всё умела: прясть шерсть, ткать, шить, вышивать, вязать. Она была мастерицей ткать на стане яркие половички, дорожки. Мама показывала мне бабушкины половички. Они были уже ветхие, но Мама ими дорожила и доныне бережно их хранила.
– Мамочка богато чому мене навчала: шити, вязати, вышивати укра-иньски узори.
У Бабушки был свой святой угол в доме, в котором висели все иконы при лампадке. В центре угла помещалась икона строгой Богоматери с ребёнком – под стеклом, с некогда позолоченным, а ныне облупленным и посеревшим окладом. Слева висела икона Николая Угодника, а сбоку – другая Богоматерь, более молодая и тоже с ребёнком.
При строгом настоянии и руководстве бабушки Отец и мама решились всё-таки незаметно от людей окрестить меня в церкви. Уже школьником я тайком с интересом рассмотрел моё свидетельство о рождении. Оно было на пожелтевшей пергаментной бумаге с большущей маркой того времени: крестьянин в длинных холщовых портках и рубахе с поясом. На ногах лапти с онучами, обмотанными бечёвкой крест-накрест. На ремешке на его шее висит решето. Сеятель в движении: правая рука наотмашь с горстью зерна, широко расставив ноги, шагает по пашне. Схвачено такое движение ритма, за которым вот-вот последует размах правой рукой впереди себя к левому плечу, и в тот же миг разожмётся горсть руки, и зерно рассеется перед сеятелем на вспашку.
Бабушка, глубоко веруя в Бога и в чудеса, советовала приходящим к ней бабам, как лечить то травами, то заговорами прыщи, язвочки, детские коклюш, свинку, боли в животике, падучую болезнь детишек, а также как разрешить беду, разлад в семье.
Бабушка, как и другие украинские переселенцы, свято чтила традиции календарных традиционных праздников и обрядов. В череде дней, неделей, месяцев крестьянской жизни выделались традиционные обрядовые праздники. Они же совпадали обычно с какими-либо сельскими сезонными работами.
Сезонный месяц март начинается наиболее важными предсказаниями погоды и урожая. Во второй половине марта появляются первые признаки весны: дни тёплые, ясные, с капелью.
Бабушка:
– На Благовiщення дощ – зродить жито. Дуня, замочишь спiдницю пiд пологом мокро.
«Лужи на Евдокию, воды у порога – Пасечник: доставай ульи», – вспо-минала мама народные приметы Бабушки.






Масленица

В эти дни мама замачивает семена капусты, помидор, начинает обиходить грядки в огороде.
Бабушка:
– На конец марта покинь сани, возьми воз.
И тут нагрянула Масленица.
  – Батько лютий, февраль, заканчивае – мужик зиму пережив;
– Февраль малюет – красну-весну чует;
– Маслиця на дороги – зиме пора убирать ноги.
О весёлой Масленице хорошо вспоминает Мама из той жизни в замуже-стве за отцом в селе Коробейниково, в семье бабушки и дедушки Ивана Ми-хайловича.
Бывало, все дни Масляной недели  степенный народ села встречал широко, весело. В доме пеклись блины, часто по воскресеньям, да и в будни, – то овсяные, то гречневые. С первого же дня Масляной недели Маменька ещё затемно заводила печь блины из особой крупчаточной молотой муки, просеивала её дважды. Дни масляной недели имели названия: встреча, заигрыши, разгул, тёщины вечорки, посиделки, проводы, прощёный день.
Молодёжь и ребятня в Новых Выселках, как мне помнится, во второй день Масленицы (заигрыши) гуртоваись на Скворцовой Горе: мы, ребятня, с нашими лотками, а парни тащили девок кататься на санях.
– На тёщины вечорки, – вспоминает Мама, – Левон с вечера отправлялся в дом своих родных братьев и с почестью приглашал их в гости на утро. Старший брат отца, Григорий Иванович, об этом же заботился – шёл к своей тёще.
В один из годов на Масленицу родственники обоих братьев – Левко и Грицко Ивановичей – собирались в этот день вместе в отцовском доме Ивана Михайловича. Маму как самую молодую невестку приглашали на «посиделки», отец возил её к золовкам в село Нижне-Озёрное. Мама подарила им подарки, связанные своими руками.
Вечером в прощальный день («Прощёное воскресенье») к Ивану Михайловичу в дом наведались мамин тятенька, Тихон Иванович (маменьки уже не было), брат Григорий с женой, кум, кума (крёстные Кати). После ужина, перед сном, было прощение между нашими домашними:
– Ви бачте мене, як що у чомусь  е провина моя перед вами, – и кланялись низко в ноги.
В прощальный день принято всем целоваться.
О блинчиках на Кудрихе в масленицу у меня одно из незабываемых воспоминаний. Мне было, наверное, 4-5 лет. Вижу себя на печи рано утром – чуть свет. Через дрёму, лишь слабенький свет жировушки доходит из-за чувала печи, доносится знакомый сладкий звук «ш-ш-ш-ша», и я уже воображаю, как там, у шестка, колдует Бабушка над блинами. А вслух,   что-то воркует: или благодарственные молитвы своему Боза – «с Божьей помощью» – в любом, начатом ею деле, или ругает себя за оплошность, когда недовольна собой. У меня рот сразу наполнился слюной, гуще стало в доме от этого сладкого запаха первого блина, однако подходить к Бабушке ещё рано: я вспомнил, что она не любила, когда в горячие минуты её действа с раскалённой сковородой, прыгаешь от нетерпения ей под руку, путаешься под ногами. Однако призывный зов сковороды меня срывает с печи, и я выставился в дрожащий свет жировушки перед зоркие очи Бабушки. Вижу её довольное лицо. Стало быть, смекаю я, в её деле «с Божьей помощью» хорошо наладилось, и решаюсь действовать смелее.
– Эко работничек не дремлет, тут как тут нагрянул, тормоши Ка-тюшку. На-ко тебе ещё тёпленький, – и Бабушка на моей ладони усадит лёгкое, податливое, зажаристое, масляное, покорное тельце блинчика.
Тут же исчезает моя сонливость.
– Не хватай, не втече вты вiд тебе.
Был, да сплыл блинчик, – держу я снова перед Бабушкой ладони.
– Ну, Господи… Благослови! – полушёпотом произносит Бабушка, обмакивает крылышко в блюдечко с маслом, смазывает донышко сковороды, и снова я слышу призывное «ш-ш-ша».
Бабушка зорко следит за дыханием нарождающегося блина в волшебной сковороде. Из темноты показывается полусонная взлохмаченная Катя.
Потом, с годами, воспоминания о том босоногом детстве, о бабушкиных блинах приходили ко мне постоянно, когда я видел эту сковороду, также искусно разгуливающую с блинами, но уже в красивых и сильных руках Мамы.


Разговор Мамы с соседкой, который я слышал

– Девчонки и твоя Катя обычно на травке-муравке на полянке рассте-лют коврики, и там у них: куклы, пелёночки, посуда, как в доме, и играют, щебечут себе, «мамы-детки». А Катя ваша обычно таскает за собой вцепившегося в неё Ванюшку – ведь дома одного не оставишь, а хочется  играть с подружками. Ванюшка тоже пытается участвовать с ними в играх и тянется ручонками туда же. Подружки ворчат и оттесняют его, чтобы не мешал. Катя, видя это, обиженно и грозно сердится: «Не замай моего братика, а то вот як трэсну»,  – она переходит на бабушкин, хохляцкий, язык, полагая, что по-украински её угроза звучит более сердито.
Мама, слушая соседку, широко улыбается:
– О, Катюшка – моя милая подружка, помощница во всём хозяйстве нашем. Алёшку уже вырастила, он стал большим и вытягивается ростом до Кольки. Теперь очередь ей таскать за собой и обихаживать Ванюшку.

 


Пасха

В христианской церкви празднуют Светлое Воскресенье Христово – Пасху.
Бабушка:
– Маслиця на дорозе  – зиме пора убирать ноги.
На Пасху солнечко светить – до гарного врожаю и красному лiту. Левко, збираеться до церкви чуть свiт – светить паску i крашанки рано в ранцi.
Бабушка с Мамой готовят тесто, тут же суется возле них Катя. Ранним утром солнце играет, сладким запахом дурманит вся наша хата.
Часто бабушка посылала меня по делу:
– Пиды, Миколка, пособирай з плетеницы яйца, чуешь – кудкудахають?
Из пестерюшек (плетёнок) иногда я приносил в подоле моей длинной холщовой рубахи вместе с добрыми яйцами и насиженные (болтышы) – подкладыши. Бабушка учила меня, как отличать яйца-подкладыши:
– Пид ушко: колы бултыхаеться – ото вин не трогай, хай остаеться.

Зимник вовсю рушится. Земля тёплая парится – весна оседлала зиму. На  Святого Георгия Победоносца начинается в деревне разгар весеннего посева в огородах. Бабушка говорила:
– Что в апреле зародится, взойдёт, то в мае-июне созреет, в августе в амбары схоронится.
Взламывается лёд на Кудрихе. Бабушка:
– Родион воды принёс – ставь соху пахать под овёс.
– Травень на порог весну приволок. Наступив травень – не зiвай, то i буде урожай.
Указателем погоды в мае, говорила Бабушка, служил Николин день.
– На Еремея, вступая в засевальщики, молятся на все три стороны, бросают по горсти, низко кланяются и засевают. На Николая вешнего Чудотворца-заступника мужик воз подымает. На Николу дож – будет хлеб и рожь.
– По рассказам Маменьки, – вспоминает моя Мама, – ребята выгоняют лошадей в ночное и всю ночь жгут костёр, играют в разные игры. Сеют лён, лучший срок для посева конопли, гречихи, яровой пшеницы, высаживаются капуста и бобы. На Еремея (в конце мая) заканчиваются все посевы. Всяк Еремей себя разумей.
Мама с улыбкой вспоминала: как только она была на сносях, от Бабушки тут же поступало куча важных советов, мудрых поговорок, бытовавших на Украине:
– Виховуй дитину, дока воно поперёк лавки (лiжка) лежить.
Следуя опыту своей прожитой жизни, Бабушка зорко сохраняла традиции как своей жизни, так и всего сельского мира на Украине. Я не слышал, чтобы мой Отец обращался к бабушке на «ты». Это же прививалось и нам, хлопчикам.
Хлеб почитался Бабушкой святыней – будь он в голодные, неурожайные или сытые годы. Она вспоминала:
– Хлиб мы видели лишь за столом. Нарезал его только батько и раздавал по доле каждому. Строго он относился к тем, кто недоедал хлеб:
– Эта твоя долька хлеба, – стращал он, – за тобой всю жизнь гонять будэ!
Как сейчас вижу нас, четыре рта за столом, Мама внушает нам:
– Ребятишки, берегите, не крошите хлеб, – и,  сгребая ладонями крошки со стола в горсть, отправляет их в общую семейную чашу со щами.
Мама вспоминает, что обязательным блюдом в полдень посреди стола громоздилась большущая деревянная чаша с вкусно пахнущими жирными щами. Хлебать все начинали по команде деда, нарушитель награждался сочным шлепком в лоб дедовой ложкой. Садились за стол и вставали из-за стола с молитвой. За столом строго соблюдались обязательные правила поведения: грех стучать, сидеть – ведь на столе лежал хлеб.
Всё для нас было вкусным: саломат, борщ, кулага, вареники, галушки. В Сибири у старожилов научились готовить пельмени. Мясорубок в то время не было, применялись деревянное корыто, сечка, скалка. Готовить пельмени за стол садилась вся семья – было весело, все шутили, смеялись. За ночь пельмени подмерзали в сенях. С первыми петухами Мама растапливала печь, к огню ставила чугун с водой. Завтракали: кто с молоком, кто с бульоном, кто со сметаной – ешь «от пуза».
Почтительная обрядность «печи – маты» считалась бесспорной. Детям запрещалось грязнить печь, плевать на плиту, ибо «рот и губы будуть болеть прыщами». На судьбе несчастливо сказывалось, если не сохранялись строго обряды: нельзя принимать определённую пищу, грех выпивать хмельное,  выполнять повседневную работу  в упреж праздников.
Бабушка:
– Боже упаси вязать, вышивать, мести сор, выполнять другие работы. Всё это нужно было успеть до наступления рождества, святок, Пасхи или других праздников.
По традициям украинских переселенцев, по православной обязанности, милостыню было принято подавать в отведенные церковью дни: «в честь святых. Или души покойного, для весной жизни».
Бабушка вспоминала и рассказывала маме, что у них на Полтавщине к Рождеству разбрасывали по полу в переднем углу и по лавкам сено и ставили ржаные снопы – «чтобы скотина и овечки велись. После нескольких дней вылёживания всё это скармливалось скоту».

Молодёжные гулянья

Вечерами в хате или на улице, летом или зимой, в праздники или в будни часто было, что вдоль единственной улицы Выселок из конца в конец ходили не спеша, шеренгой, взявшись за руки, девушки и парни, и одну за другой пели под гармонь Никиты припевки – небылицы или страдания. Пара девушек или парень с девушкой могли остановиться, образовать круг и под гармонь плясать по кругу с плясовыми задорными припевками, частушками. Гулянья заканчивались чаще чуть свет на улице Выселок или на поскотине. Поскотина – поле вдоль всего порядка задов огородов, на взгорке, шириной с версту. Поскотину разрезая, убегала дорога от Выселок на село Нижне-Озёрное. Дальше шли посевы. Поскотину не трогали пахотой и посевами. На ней-то всё лето и осень табунились и ребятня, и молодёжь, сюда парни с девчонками в посиделки парочкой уединялись в темноте. Мы-то, ребятишки, знали, кто из парней с какой девушкой гуляет (дружит), кого любят, кто соперничает из-за девки, – в Выселках было всё на виду.

Частушки

Я вечор, вечор, вечор
Простояла у ветел.
Я ветелочки рвала –
Сказали: милого ждала.

Меня милый провожал,
У крылечка постоял,
Сколько звездочек на небе,
Столько раз поцеловал.
 
Не ругай, мама, за дролю,
Скоро дроля будет зять:
Через два года, на третий
Обещался замуж взять,
 
У нас улочки прямые,
Заулки косоватые,
Нельзя по улочке пройти:
Соседки зубоватые.
Ох, у воротнего столба
Нету счастья никогда:
Когда ветер, когда дождь,
Когда милку долго ждёшь.

Говорят, что мне измена,
А я стою у ручейка;
Не четыре года гуляно –
Четыре вечерка.

Вы не слухайте, ребята
Нескладуху вам спою:
У ворот стоит телега
И лягает верею.
 
Скоро, скоро снег растает,
Вся земля согреется.
Скажи верное словечко;
Можно ли надеяться?

Шила милому кисет,
А вышла рукавица.
Пришёл милый, похвалил:
Какая мастерица!

Мы с милёночком стояли,
Снег растаял до земли.
Где  навеки  распрощались,
Ручеёчки протекли.

Ночи, тёмные, осенние,
Частые дожди льют;               
Глазки серые, весёлые
Спокою  не дают.
 
Ничего, что я мала –
С неба звездочку сняла.
Один вечер посидела,
Паренька с ума свела.
 
Шила  милому  кисет,
Пока мамы дома нет;
Маменька за скобочку,
Кисетик я – в  коробочку.
 
Ягодиночка, тебе               
Чего наговорили-то?
Когда  хаяли меня,
Кого тебе хвалили-то?

Ветер дует, ветер дует –
Ветерочка не унять;   
Говори, милый, пореже –
Мне словечка не понять.

Вы послушайте, девчата,
Нескладуху буду петь:
На дубу свинья пасется,
В бане парится медведь.

Девушки-беляночки,
Где вы набелилися?
Мы вчера коров доили,
Молочком помылися.
 




Плясовые припевки
 
Плясать пойду,
Головой тряхну –
Своими серыми глазами
Завлекать начну.

Приезжали меня сватать
С позолоченной дугой,
Пока пудрилась, румянилась –   
Уехали к другой.

Кабы знала, кабы знала,
Где мне замужем бывать,
Помогла бы я свекровке
Да  капустку поливать.

Завлекательные глазки
Завлекли умеючи;
Завлекли, оставили,
Горюй-ка я теперечи.

Чай пила,
Самоварничала.
Всю посуду перебила –
Накухарничала.

Любовные песни на посиделках

Как у нашего широкого двора
Собирались  красны девушки  в  кружок.
Они думали, какой игрой играть:
Сёмка, в жмурки, Сём, в веревочку начнём.\
Одна девка прослезилася в кругу:
– Вы играйте, красны девушки, одни,
А мне, молодой, игра на ум нейдёт –
Мил сердечный друг в уме моем живёт,
Живучи во мне, сердечушко крушит...

Выйду ль я на реченьку,
Посмотрю на быструю:
Не увижу ль я милого,
Сердечного своего.
Как  сказали про милого,
Будто нежив, нездоров,
Будто нежив, нездоров,
Будто без вести пропал.
А как нынче мой милой
Вдоль по улице прошёл.


Уж ты, ночка, ты ноченька тёмная,
Ты тёмная ночка, осенняя!
Нет у ноченьки светлого месяца,
Светлого месяца, ни частых звездочек!
Нет у девицы родного батюшки.
Нет ни: батюшки, нет ни матушки,   
Нет ни братца, ни родной сестры,
Нет ни рода, нет ни племени!
Уж как был-то у ней мил сердечный друг,
Да и тот теперь далеко живет...
 
Снежки белые пушисты
Принакрыли все поля,
Одного-то не покрыли
Горя лютого мово.
Как и во поле кусточек
Одинёшенек стоит,
Он не клонит к земле ветки,
И листочков нет на нём.
А я горька, разнесчастна,
Всё горюю о мил;м.
День горюю, ночь тоскую,
Понапрасну слёзы лью.
Пойду с горя в чисто поле,
Сяду я на бугорок,
Погляжу я в ту сторонку,
Где мой миленький живёт.
Всё глядела бы в поле чистое,
В даль невидную,
Всё звала б его я, желанного,
Повидать меня.
Нагляделась бы на мила дружка
Во запас,
Разметала бы р;су к;сыньку
По белым плечам.

Страдания

Не ругай меня, мамаша,
Не ругай, родна:
Сама была молода, 
Приходила поздно.

Вспомни, милый, дорогой,
Как стояли мы с тобой,
Шумела белая черёмуха
Над нашей головой.

В поле белая берёза
От дождя качается;
Скажи, миленький, тихонько:
Ты о чём печалишься?

Лирические попевки
 
Что ты, белая берёза,
Ветра нет, а ты шумишь?
Что, ретивое сердечко,
Горя нет, а ты болишь?

Неужели мой соколик
Не придет, не успокоит?

Залёточка,  где  бываешь?
На  заре идёшь-играешь!
 
Заросла дорожка мохом,
По которой ходил, охал.

Мы влюбилися  – кудри вил,
  Расставалиея – слёзы  лил.
 
– До   свиданья! – милый  скажет,
А на сердце камень ляжет.
 
Милый мой, моя утеха,
Я любила, ты уехал,
Ты уехал воевать,
Меня оставил горевать.

Пойду выйду в чисто поле,
Погляжу, какая даль,
Ветры буйные сказали:
– Не придёт, не ожидай,
 
Ты зачем же завлекала,
Когда я тебе не мил?
Ты бы с осени сказала,
Я бы зиму не ходил.
 
Уличные посиделки – досвiтки – были для молодёжи местом, где между играми, плясали под гармонь, при этом хором подпевая плясовые песни: «Ах вы, сени мои сени, сени новые мои…», «Куманёк, побывай у меня…», «Ай дилили калинка моя, в саду ягода малинка моя…», «Сам толку, сам мелю, сам и щи, кашу варю…»
 
Куманёчек, побывай у меня,
Душа-радость, побывай у меня,
Побывай-бывай-бывай у меня,
Душа-радость,  побывай у меня!
–  Я бы рад побывать у тебя,
Побывать-бывать-бывать у тебя,
У тебя, кума, собачка лиха,
Что лиха-лиха-лиха-таки, лиха!
– Куманёчек, тому горю помогу,
Помогу-могу-могу, помогу –
Я собачку на цепочку привяжу,
Привяжу-вяжу-вяжу, привяжу!

Ах вы сени мои, сени, сени новые мои,
Сени новые, кленовые, решетчатые!
Уж знать, что мне по с;ничкам не х;живати,
Мне мила дружка за рученьку не в;живати!
Выходила молода за новые ворота,
За новые дубовые, за решётчатые;
Выпускала сокола из правого рукава:
– Полети ты, мой сокол, высок; и далек;,
И выс;ко и далёко, на родиму сторону!

Сам толку,
Сам мелю,
Сам по воду хожу,
Сам и щи,  кашу варю,
Кашеварничаю,
Пивоварничаю.
Посажу я жену
На перину пухову:
– Шей-ка, жена,
Мне кис;йны рукава,
Мне не д;лог стан,
Не кор;ток стан,
Не по лавочкам гулять,
По тому ковру,
По узорчатому,
Чайны чашки разливать
Переполивать.

Ты поди, моя коровушка, домой,
Пропади, моя головушка, долой!
Ай дилили, калинка моя,
В саду ягода малинка моя.
Уж как все мужья до жён добры:
Покупали женам чёрные бобры.
Уж как мой-то мужичоночко,
И он весь с кулачоночко,
Он купил мне коровушку,
Погубил мою гол;вушку –
Снарядил мне раб;тушку,
Некошную  заб;тушку.
– Отворяй, жена, широки ворота,
Принимай, жена, корову за рога! —
Уж я встану ли ранёшенько,
Я умоюся белёшенько,
Погоню ли я корову на  росу,
Как навстречу мне медведь из лесу.

  А вечер был такой тихий, тёплый и убаюкивающий. Хлопьями падал редкий снежок. Уснувшая деревня казалась какой-то необычной, таинствен-ной.
Молодёжь быстро разбилась на парочки и рассыпалась по тьме деревенской улицы. Где-то далеко стонала гармонь Никиты.
Нам, ребятишкам, всё хотелось разглядеть, пойти на гулянья.
На краю вытоптанного в траве «пятачка» стоял чурбан. На чурбане сидел гармонист. Две девушки, как ангелы-хранители, стояли за его плечами, ветками отгоняли комаров от бесстрастного лица гармониста. Вокруг толпились парни и девушки – человек тридцать или сорок. Одна девушка плясала, припевая:
Ой, подруга, выходи,
Выходи на первую,
Залёточку критикуй
За любовь неверную.
Никто не выходит. Тогда девушка прошла ещё круг и снова спела:
Ой, подруга, выходи,
Выходи и не гордись.
Маврушка, продолжая задорно выбивать дробь чириками, подошла к гармонисту и на ходу попросила:
– Играй «По улице Мостовой…»
Тот быстро перевёл игру на новый лад любимой деревенской песни. Мавруша павой поплыла по кругу и, широко разводя в стороны свои крепкие руки, гордо подняв голову, подбоченилась, затем, остановившись перед парнем, склонила свою голову с длинной и толстой косой и пригласила его на пляс. Взбудораженные пляской парни и девки  круга оглушительно хлопали в ладоши и кричали:
– Жарь, Гаврюха!
– Не поддавайся, Мавруха!

 

Никита всё больше и больше ускорял темп игры. А плясуны то издали манили друг друга плавными жестами, то сближались, то уплывали с плясом друг от друга. Но вот в круг вышла девушка и спела:

Ой, подруга, выходи,
Выходи на парочку,
Выходи, не подводи
Любимую товарочку.

После такой мольбы подруга вышла. Эта девушка была повыше ростом, волосы забраны в косынку. Свет¬лое платье с плечиками, лица, конечно, было не разо¬брать.
Выхожу и запеваю,
А ты слушай, дорогой,
Любить буду, но ухаживать
Не буду за тобой.

Обе подруги ударили дробью так,  что в темноте запахло пылью.

Дорогая, запевай,
Только не с высокого.
Не  придут сегодня  наши
Из пути далёкого.

Так начался песенный разговор. Сразу определи¬лись характеры. Первая девушка пела частушки весе¬лые, бойкие, отчаянные, вторая – грустные, мягкие, лирические.

  Одна: Говорят, я боевая,
Ну и правда – я казак,
Указакала залёточку,
Сама не знаю, как.

Другая: Было-было крыльцо мило,
  Был уютный уголок,
А теперь я пройду мимо,
Только дует ветерок.

Одна: Дайте, дайте познакомиться
Вон с этим пареньком,
Довести его до дела,
Чтоб качало ветерком.

Другая: Распроклятая осина,
Ветра нет, а ты шумишь!
Моё бедное сердечко,
Горя нет, а ты болишь.

  Одна: Чёрны брови, их не смоешь
И алмазом не сведёшь.
Атаман, меня не скроешь,
И со мной не пропадёшь.

Другая: То ли ты не так играешь,
То ли я не так иду, – 
Всё чего-кого-то нету,
Всё чего-кого-то жду!

Таким образом подруги пели долго. Частушек за это время они перепели бездну. Конечно, многие ча¬стушки бесцветны и неинтересны, но ведь и среди про¬фессиональных стихов разве мало плохих.
Потом начались переговоры, кому благодарить гар¬мониста.

Одна: Ой, подруга дорогая,
Надо совесть поиметь:
Гармонист хороший парень,
Его надо пожалеть.

Другая: Ой, подруга дорогая,
Чаю не заваривай,
А спасибо говорить – 
Меня не уговаривай!

Одна: На столе стоит вино,
Вы его не пейте,
Я спасибо не скажу – 
Хоть меня убейте!


Другая: Из колодца вода льётся,
Её лить – не перелить,
Всё равно тебе, товарочка,
Спасибо говорить!

Пели девушки и хороводные песни: «Уж я сеяла, сеяла ленок…», «В тёмном лесе…», А мы просо сеяли…» и др. Девушки и парни делились на две противоположные группы и, взявшись за руки, шеренгами поочерёдно, то с одной, то с другой стороны, сходились и при этом исполняли хороводную песню.
Хороводные песни и игры
 
Уж я сеяла, сеяла ленок,
Я сеяла, приговаривала,
Каблучками приколачивала:
– Ты удайся, удайся, ленок,
Ты удайся, ленок беленький;
То-то  лён, белый лён,
Диво на горе, диво на крутой!
Уж я рвала, я рвала ленок,
Уж я рвала, приговаривала,
Каблучками приколачивала:
– Ты  удайся,   удайся,  ленок.
Я мочила, мочила ленок,
Я  мочила,  приговаривала,
Каблучками  приколачивала:
– Ты удайся, удайся, ленок.

Я сушила, сушила ленок,
Я сушила, приговаривала,
Каблучками приколачивала:
  – Ты удайся, удайся, ленок.

Я трепала, трепала ленок,
Я трепала, приговаривала,
Каблучками приколачивала:
  – Ты удайся, удайся, ленок.

Уж я шила, я шила ленок,
Уж я шила, приговаривала,
Каблучками приколачивала:
– Ты удайся, удайся, ленок.

А мы землю наняли, наняли,
Ой, дид ладо! наняли, наняли.
А мы землю парили, парили,
Ой, дид ладо! парили, парили.
А мы просо сеяли, сеяли,
Ой, дид ладо! сеяли, сеяли.
А мы просо пололи, пололи,
Ой, дид ладо! пололи, пололи.
А мы просо валили, валили,
Ой, дид ладо! валили, валили.
А мы просо вытравим, вытравим,
Ой, дид ладо! вытравим, вытравим.
А чем то вам вытравить, вытравить?
Ой, дид ладо! вытравить, вытравить.
А мы коней запустим, запустим,
Ой, дид ладо!  запустим,  запустим.
А мы коней выловим, выловим,
Ой, дид ладо! выловим, выловим.
А чем-то вам выловить, выловить?
Ой, дид ладо! выловить, выловить.
А мы уздом шелковым, шелковым,
Ой, дид ладо!  шелковым, шелковм.
А мы коней выкупим,  выкупим,
Ой,  дид ладо! выкупим, выкупим.
А чем-то вам выкупить, выкупить?
Ой, дид ладо, выкупить, выкупить.
А мы дадим сто рублей, сто рублей,
Ой, дид ладо! сто рублей, сто рублей.
Не надо нам сто рублей, сто рублей,
Ой, дид ладо! сто рублей.
А мы дадим тысячу, тысячу,
Ой, дид ладо! тысячу, тысячу.
Не надо нам тысячи, тысячи,
Ой, дид ладо! тысячи, тысячи.
А мы дадим вдовицу, вдовицу,
Ой, дид ладо! вдовицу, вдовицу.
Не надо нам вдовицы, вдовицы,
Ой, дид ладо! вдовицы, вдовицы.
А мы дадим девицу, девицу,
Ой, дид ладо! девицу, девицу.
И надо нам девицу, девицу,
Ой, дид ладо! Девицу, девицу.

В тёмном лесе, в тёмном лесе,
В тёмном лесе, в тёмном лесе,   
За лесью, за лесыо,
Распашу ль я, распашу ль я,
Распашу ль я, распашу ль я
Пашенку, пашенку.
Я посею, я посею,
Я посею,  я посею
Лён-конопель, лён-конопель,
Тонок, долог, тонок, долог,
Тонок, долог, тонок, долог,
Бел-волокнист,  бел-волокнист.
Как повадился, как повадился,
Как повадился, как повадился
Вор-воробей, вор-воробей.
В мою конопельку, в мою конрпельку,
В мою конопельку, в мою конопельку
Летати, летати,
Мою конопельку, мою зелёненьку,
Мою конопельку, мою зелёненьку
Клевати, клевати.

Во поле берёза стояла,
Во поле кудрявая стояла,
Люли, люди, стояла. (2)
Некому берёзу заломати,
Некому  кудряву  заломати,
Люли, люли, заломати. (2)
Я ж пойду, погуляю,
Белую берёзу заломаю,
Люли, люли, заломаю. (2)
Срежу с берёзы три пруточка,
Сделаю три гудочка,
Люли, люли, три гудочка.  (2)
Четвертую – балалайку,
Четвертую – балалайку,
Люли,  люли, балалайку.  (2)
Пойду на новые на сени,
Стану в балалаечку играти,
Люли, люли, играти. (2)
Стану я милого будити,
Стану я милого будити,
Люли, люли, будити. (2)
– Встань ты, мой милый, проснися!
Ты, душа моя, пробудися!
Люли,  люли, пробудися!  (2)
Вот тебе водица, умойся!
Вот тебе водица, умойся!
Люли, люли, умойся! (2)
Вот полотенце, утрися!
Вот полотенце, утрися!
Люли,  люли,  утрися!  (2)
Вот тебе икона, помолися!
Вот тебе икона, помолися!
Люли, люли, помолися! (2)
Вот гребешок, расчепшся!
Вот гребешок, расчепшся!
Люли, люли, расчешися!  (2)
Вот тебе башмачки, обуйся!
Вот тебе башмачки, обуйся!
Люли, люли, обуйся! (2)
Вот тебе кафтанчик, оденься!
Вот тебе кафтанчик, оденься!
Люди, люли, оденься!   (2)
 
Как у наших у ворот
Стоит озеро воды.
Ой ли, ой ли, ой люли!
Стоит озеро воды.
Стоит  озеро  воды,
Молодец коня поил.
Ой ли, ой ли, ой люли!
Молодец коня поил.
Молодец коня поил,
К воротечкам подводил.
Ой ли, ой ли, ой люли!
К воротечкам подводил.
  К воротечкам подводил,
К вереюшке привязал.
Ой ли, ой ли, ой люли!
К вереюшке привязал.
К вереюшке привязал,
Красной девке приказал.
Ой ли, ой ли, ой люли!
Красной девке приказал:
– Красная девица  душа,
Сбереги мово коня.
Ой ли, ой ли, ой люли!
Сбереги мово коня.
– Сбереги мово коня.
Не порвал бы повода,
Ой ли, ой ли, ой люли!
Не порвал  бы повода,
– Повода шелковые,
Удила  серебряные.
Ой ли, ой ли, ой люли!
Удила  серебряные.
Красна девушка идёт,
Словно павушка плывёт.
  Ой ли, ой ли, ой люли!
Словно павушка плывёт.
Словно павушка плывёт,
Таки речи говорит,
Ой ли, ой ли, ой люли!
Таки речи говорит:
– Не твоя, сударь, слуга!
Не держу твово коня.
Ой ли, ой ли, ой люли!
Не держу твово коня.

Качели

На задах Нардома в Выселках мужики соорудили качели –  вкопаны высокие два столба, сверху перекладина. На крючьях перекладины закреплены верхними концами петли верёвок, снизу в петли вкладывались широкие доски. Парни встают на концы, на середину досок усаживаются девки. Парни начинают раскачивать качели из стороны в сторону, порой так сильно, что доски, на которых сидят девки, поднимаются торчком. От страха девки заходятся в истерическом крике и смехе. При медленном качании поют славные, грустные и весёлые, любовные песни. Парни разного возраста: одни ещё учатся в старших классах школы в селе Коробейниково, другие, ещё холостые, вот-вот должны быть призваны на службу в Красную Армию.
Если у нас, ребятишек, игры в лапту были развлекательными, то у парней эта игра обретала ревностный, конкурентный характер. Все стремились выгодно показать свою силу мужскую, удаль, достойной для восхищения со стороны любимой девушки. Здесь парень рисковал попасть в немилость у девушки или в смешное положение.
В хороводах ли, в домашних или уличных посиделках (в улiце) – досвiтках – в старожильческие молодёжные песни дивчинами обычно вплетались украинские мелодичные, дивные лирические песни. Мне запомнились: «Солнце низенько…», «Ой, дивчина, шумить чай…», «Чорни брови, кари очи…», «Нiч яка мiсячна…», «Ой не свiта мисяченьку…» и другие. Конечно, многие девчата из семей старожилов не знали всех слов украинских песен, однако любили эти песни и охотно вносили в них участие своими голосами. Ведь Новые Выселки образовались из семей старожилов и украинских переселенцев, у которых старшими поколениями бережно сохранялись обычаи, обряды, песни их прежней Родины.

 

Воспоминания Мамы о Бабушке

Бывало, в шестидесятые-семидесятые годы я, возвращаясь в институт из экспедиций с Севера или из Приморья, обязательно делал круг, заезжая в Томск, чтобы повидаться с Мамой, Катей и братьями. Перед этим заезжал за Таней и Лёней, которых мы на время моей командировки подбрасывали Моей Маме (их бабушке).
В эти короткие встречи мы с Мамой и Катей пускались в воспоминания о прошедшей нашей жизни: о Выселках, Кудрихе и Новых Выселках. Перебирали в памяти всё: детство, Бабушку, учёбу нашу в Коробейниково, Ново-Озёрном; о людях, которые были всё ещё живы, о погибших, о сверстниках, о школе. Мама вспоминала свою молодость, свою Маменьку (нашу бабушку). Так я восстанавливал или пополнял свою память о моём детстве. Я не прерывал мамины рассказы о её прошлом, о жизни в мои студенческие годы в Томске, – ведь её было крайне необходимо рассказать о своей длинной, трудной жизни, а кому рассказать, как не нам, её детям.
 
Мама грустно рассказывала, что летом Бабушка всё чаще болела: желала прилечь и долго лежала. Спала ли, дремала ли с закрытыми глазами, не было слышно её жалоб, а то откроет глаза. Но больше лежала с закрытыми глазами – сухонькая, маленькая, в чём душа держится, руки плетьми лежат поверх одела. 
– Иногда подойду узнать, жива ли, подсаживаюсь у неё в ногах. Катя обычно рядом со мной топчется тут же. А раньше – куда бы ни шла Бабушка, тут же, за подолом её, Катюшка. Маменька подаёт жалобный стон, мол, жива я, и снова застынет. А то бывало, сижу с ней рядом, она вслух начинает говорить без какого-то начала. Знать, думаю я, она это про себя вспоминала о жизни, а тут, окажись рядом я, она уже вслух продолжала своё: чаще всего о молодости да о детях своих. Тут как тут, я и не замечала, как под боком у бабушки оказывалась Катюшка.
Вспоминать начинала с Матвея – старшего: какой он ныне? Как только дети подрастали, становились мужиками и годились для работы, так и исчезали «с м;ти очи на чужие жизни». Нет, чтобы, родившись, расти и жить в родительском гнезде, а не где-то. А мне не ждать их от встречи до встречи – каждый их приезд разделяли несколько лет. В последние годы её жизни дети приезжали всё реже и реже – жили каждый своей семьёй, своей жизнью.
Матвей, после того как ушёл на службу на флот,  лишь однажды прие-хал до дому на побывку, а потом не стало его при ней, хоть редко, но отписывался письмами. Стал отцом своего семейства: расплодился четырьмя девками, и ни одного мужика.
Сама Бабушка читать не умела, лишь подолгу рассматривала письма, конверт, марки, а потом звала Отца и просила читать их ей. Слушала, прерывала и, обсуждая, спрашивала о том, что её удивляло или что не понимала, или просила повторить те места, где дядя Матвей указывал в своём письме конкретные для Бабушки заботы: одевалась бы в зимние морозы потеплее, бегая попусту в сарай. О Прокопе Ивановиче Бабушка говорила мало: «подался он куда-то в Кулунду», правда однажды заезжал на родину с молодой женой. Жалела она его, что досталась ему жинка своенравная, неуважительная. Ведь сын он, родное дитя её, его растила, выхаживала, а теперь и он ей показался чужим, непонятным. Письма писал редко, и она о них не помнит, читали их ей или просто го-ворили, что в них не было – то, что можно ей словами передать.
– «Грицько, як подiлилися, жив пiд боком, наплодив двоих синiв и трюх дiвчат, зарився в землю, увесь в нашу породу: везет як вол».
– С отцом живут сыновья: Фёдор, Василий и дочь Маврушка.  Дочь Гарнешка убежала в Ново-Озёрное замуж, стала Щегловой, Варвара с семьёй живёт рядом. Пора приехать бы им, я-то недолго задержусь. Пора. Я бы на них поглядела, напоследок поговорила, может, они и поплачут по матери да по бабушке.
Младший, последний, Левко – один из всех детей не уехал от «родины-маты», с которым Бабушка доживает свой трудный век.
Если не брать трёх лет его на германской войне (Левко возвратился, поставил на ноги хозяйство, размножил его) он всё время был при матери. Стал мужиком, отцом, не замечала его изменений – «вин же все время на глазах», однако же, и при ней он сближался со старостью.
Арина (сестра моего отца), что на годик старше, живёт семьёй в Нижне-Озёрнских Выселках, тоже почти рядом, – любимая мамина золовка, вот «чистая бабушка: она всегда, как заведённая что-то делала, поднимала, уже без мужа, своих ребятишек – Василия и Андрейку». Она не была похожа на других баб нашей породы. Что-то на ходу торопливо ответит, и бежит дальше. Не хуже любого мужика умела косить, грести, пахать. Ещё молоденькой, без силёнок, с трудом переваливала плуг из борозды в борозду.
– «А что я видела в своей жизни? Всё крутилось, и все рядом тоже крутились. А умрешь – придут, поплачут, как водится».
Глаза бабушки устало опускались, а то вдруг её лицо менялось на тихую радость; когда она услышит голосок Кати, протягивает к ней руки:
– «Побалакаю з нию, и душа моя потеплеет».
Бывало, бабушка поставит Катюшку себе между колен и долго услаж-дается: то заплетает, то снова расплетает Катюшкины косматые волосёнки, и говорит, говорит… А Катя возле Бабушки, обычно как привязанная, и лепетала по-хохляцки («размовляла») под стать Бабушке:
– «Щебетунья, балакуха моя», – любовно говаривала бабушка.
Тётка Арина была у бабушки последней из девок.
– «Спородила, заскчiбишем Левко, а опосля жалкувала як вiдпустити межи людей замiж: замуравувати Аринку».
Аринка была, как бы посередине сестёр со своим мягким, людским характером, любила смеяться, повеселиться  с девками на полянке. Но когда её пытались обидеть, то она умела ответить. С Бабушкой Арина обходилась ласково, делилась всякими мыслями как с подружкой, а когда выходила замуж, то у Бабушки попросила, как было принято, родительского «прихiльности», и Бабушка не смогла отказать, даже не зная, того зятя, который берёт за себя её любимую д;ню.
 
Уже позже, в тридцатые годы, эти Нижне-Озёрнинские Выселки – артель, стали колхозом «Красный победитель». Мы с Катей учились в Нижне-Озёрном, в сельской школе. Однажды  в выходной день я увязался с одноклассником сходить в артель (в 7 километрах от Нижне-Озёрного), к тётке Арине, проведать её. Она обрадовалась, увидев меня:
– А, лёвкин Миколка!
Я, наверное, так долго смотрел на её лицо, что она весело спросила:
– Ось, чому, Миколка, придивляешься?
– Ваше лицо так схоже с лицом моего батьки и с лицом дяди Григо-рия, – смущённо бормочу я в ответ.
– А як же ш, бо нас усех зробил един вiн наш предок – Иван Михайло-вич, – шутила тётка.
И, правда, когда я вспоминаю черты лиц Отца, тёток, девок, двоюродных братьев: от дяди Григория – Фёдора и Василия, от тётки Арины  – Василия и Андрея, лица моих родных братьев – Алёшки и Ванюшки, то вижу их одинаковые серые глаза, улыбки, характерные высокие залысины на лбу, две глубокие складки от ноздрей носа вниз по обе стороны рта, слышу их смех.
В народном хозяйстве страны в тридцатые годы  образовалось так называемое «стахановское движение». Тётка Арина, работящая в бабушку, за высокие удои коров стала лучшей дояркой и удостоилась высокого звания «Ударница стахановского движения», как ударница была награждена  Почётным знаком и ездила на слёт в Москву. Жалко, что Бабушке уже не суждено было порадоваться за свою любимую д;ню.

 


Мама вспоминала, что в весенние дни тридцатого года Маменька реже обычного пускалась в воспоминания, почти всё время лежала на своей перине, на сундуке, всё чаще находилась в забывчивости. То вдруг как бы просыпалась, становилась радостной, то сникала, уронив голову, становилась недвижной. То вдруг плакала редкими слезами, просила Катюшку от неё не отходить, почти перестала есть и пить. Мама понимала, что бы мы ни делали, ничего не поможет – из Бабушки уходила жизнь.
В один из дней Бабушка устало попросила достать из-под её подушки узелок, где было собрано всё «для гроба», посмотрела его и вернула, чтобы спрятали туда же. Мама то про этот узелок знала. В нём было: белая рубаха, шерстяные чулки и белые матерчатые черевики. Бабушка попросила снять со стены в углу икону и крест и поставить ей в ноги. Умерла бабушка в ту же ночь.
Отец съездил за дядей Григорием и тёткой Ариной. Приехали тётки Наталья и Варвара. Нас с Катей отвели в семью моего крёстного – Семёна Хижняка.
 

Сильно убивалась и плакала Арина. Обняв Бабушку за плечи, голосила с причитаниями:
– «Матiнко, де я, твоя найменша, до тебя приiхалаю. Куда ж це ти, Мамочко, зiбралася, у яку сторононьку, на кого ж ти нас лишае без роду-племени!?»
Тут мама увидела впервые, как горько плакал по Бабушке мой отец.
Не знаю, что стало с тем погостом на Выселке Кудриха, где хоронили Бабушку. Катя посещала эти наши родные места и говорила, что на месте Выселок зародилось большое целинное село Краснодарское.




 
Отец

Уж не знаю, от кого Отец научился всякому мастеровому делу, скорее всего, от традиционного опыта дедушки, братьев старших да и, наверное, от старый трудовых традиций крестьян-старожилов, у которых приёмы мастерства также передавались из поколения в поколение, от родителей к детям.
Отец сам мастерил зимние сани, кошёвку, летние телеги и лёгкие дрожки. У сторонних мастеров он приобретал лишь колёса, иногда оковывал у кузнеца полозья.
 

Я видел, как Отец в своей завозне гнул полозья: сначала обтёсывал топором и раскалывал берёзовые лесины вдоль пополам, затем помещал их в печь, вырытую в земле, где они парились, потом гнул их через колоду. В этой работе ему помогала Мама. Бабушка была при любой работе тут как тут, и давала свои советы.

 

Загнутые полозья Отец ставил между амбаром и сараем сушить на всё лето, чтобы до зимы они просохли. Сани собирал зимой. Зимой же из подготовленных осенью ивовых стволов таким же способом он гнул дуги. Все эти работы выполнялись примитивными, незатейливыми крестьянскими инструментами: топором, долотом да скобелем. Я при этом с любопытством крутился около Бабушки, осаждая вопросами: что, почему, зачем? Обычно Отец мне охотно растолковывал, что и как он делает, а то и отмахивался: «Не путайся под ногами!»

 

Весной Отец сплетал из хвороста пестери, кузова различных форм к са-ням, к кошёвке, к телегам.
У Мамы была посуда самых разных ёмкостей, изготовленная Отцом: большущие долблёные тарелки, ложки, туески, к;дочки для кваса, кад;шки для засолки капусты и огурцов, квашня, лохань (над которой мы умывались из чугунного  рукомойника все годы нашего детства), шайки с ушками, с которыми мы с Отцом ходили в баню. Мама сохранила некоторые деревянные изделия, сробленные её свёкром (дедушкой Иваном Михайловичем) ещё в селе Коробейниково, а также изделия, которые мастерил Отец. Он распиливал на чурбаки стволы брёвен, раскалывал их на дощечки (Мама их называла «трости»), сушил в печи и вставлял с торцов в дно изделия, стягивал снаружи обручами. Обручи Отец тоже делал сам из продольных половинок прутьев черёмухи или ивы, и – реже – из жести. Отец отобрал годные пл;хи, брёвна амбара, сарая и старого дома в Коробейниково, перевёз их на выселки и, как говорила Мама, «сгондобил» под одну соломенную крышу: сарай, заводню для саней и телег. Там же отгородил себе место под мастерскую, где по стенам была развешена всякая сбруя: верёвки, вожжи, узды, хомуты; инструменты плотницкие: руб;нки, долота, фуганки, угольники, струж двухрогий, подковы, ножовки, молотки, литовки, скерпыю На верстаке расположились: ящички с гвоздями, корыто для рубки табака-самосада. Я любил бывать среди стружки в этой мастерской. Мне доверялось строгать, вбивать гвозди. Бывало, зайду в ш;рную, сразу обдаст запахом отцовского  самосада, смазанной сбруи, строганного дерева. Всю мою жизнь потом эти запахи напоминали мне картины из поры моего детства.
 

Постоянно, с темна до темна, Отец не знал других занятий, как заниматься хозяйством. Зимой чинил сбрую, вывозил со двора снег, навоз из пригона, вил верёвки, подправлял подковы на копытах лошадей, то чеботарил нашу обувку «из ничего» намного слоёв подшитые пимы. Летом ремонтировал или готовил телеги, отбивал литовки. На Выселках Отца звали только уважительно по имени и отчеству: Леонтий Иванович, а мужики между собой говорили о нём: «мастеровитый мужик».
С начала мая дружно наступала весна. Солнце съедало последний снег на склонах и на поскотине. Оттаяла земля, и показались ранние цветочки: подснежники, лютики, незабудочки и ещё много цветов, название которым и не знаю.
Перед пахотой наша передняя комната – кухня – освобождалась от ма-леньких ягнят и телёнка. У Мамы под кроватью уже важно восседала гусыня на яйцах.
На берегу Кудрихи Мама и другие бабы хлопотали над отбеливанием холстов, натканных за зиму.
На открытых полянах появились столбиками «наши заработки» – длиннохвостые суслики; во многих местах уже галдят грачи. Земля заполнилась сиянием солнца, весенним оживлением.

 

По вечерам, только управившись с весенними заготовками, парни и девчата собираются табуном на полянах поскотины, на деревенской улице и до полуночи хороводятся обычно под гармонь Никиты Дробышева: поют частушки, песни, приплясывают, организуя большой круг.

Мама о моём детстве

На другой день начинался праздник. Запах осенних листьев смешивался с запахом душистых пирогов, варёного мяса. Иконы и зеркала убраны белыми вышитыми полотенцами, чистый полосатый половичок бежит от порога к столу и в горницу. Мама, в праздничном бордовом полушалке, в сборчатой пышной юбке, в приталенной кофте, вышитой по груди и рукавам замысловатыми фигурками, вся светилась и о чём-то перешёптывалась с Катей, которая, пританцовывая перед Мамой, с радостным и счастливым лицом, растопырив руки, боязливо прикасалась к стеклянным цветным бусам на худенькой её шейке, оберегая свой новый сарафанчик, надетый на пышную, ярко расшитую, сорочку. Наряженная к празднику сестрёнка вся была в тревожно-радостном ожидании. Мама заплетала ей косы, завязывала на самых их кончиках красивые цветные тряпочки (ленточки).
– Ну, краса девичья, загляденье, гарна невеста! – любуется Катей Бабушка.
Я на всё это ряжение смотрю с обидой: я-то в холщовых портках да в сорочке, в опорках на босу ногу. Мама поняла меня: подзывает, поглаживает мои кудлатые волосы, выцветшие под ярким летним солнцем.
– Полотно-то чоловiче вбрання кожна ниточка материньской рукою виткана, – тут же вразумляла меня Бабушка.
 
Воздвиженье. Окончены уборки на полях, вереницы птиц двинулись в отлёт, рубится капуста на зиму. Начались вечеринки с разными песнями, угощеньями – на две недели. За плечами уборка сена, конопли, жатва хлебов. Брошено в землю озимое зерно. Хозяйками вынимаются из печи новые душистые караваи, подрезаются пчелиные соты. Жизнь на Выселках мерилась крупными работами: пахотой, севом, покосами, жатвой, молотьбой.
– Вирiшуеться доля цiлого року господарювания селянина, – сказала бы Бабушка.
Мама в это утро уже отгремела у печи чугунами, встречает день пирогами и пышками. Отец запасся с Троицы солониной и бережёт её до зимы; засолил и подвесил на чердаке подвяливать бараньи окорока. А ныне сварена в чугунке лапша с душистой бараниной, стынет холодец. Сегодня Отец наконец-то дома, ходит по избе, беспечно, диковинно закинув руки за спину. Как сейчас вижу чёрную, красиво уложенную косу Мамы. Мама рубит капусту.
– Ешьте, мои помощнички-ребятишки, кочерыжки,  – улыбается Мама.
Мы, конечно, тут как тут – хрустим капустой.
Образ Мамы объединяется со всем моим детством, участвует во всех картинках, которые сохраняет моя память. Я очень любил и жалел Маму за её постоянные заботы: о нас, о доме, о заготовках продуктов впрок для всей семьи во все сезоны года.
 

  Но чаще всего образ Мамы вспоминаю у печи. Вот вижу и с интересом рассматриваю при свете жировушки тень Мамы на стене: она у пряхи, одной рукой подёргивает из гребня льняные нити, другой крутит стоящее на полу веретено, как сверчок, с намотанной на нём пряжей. Веретено мерно жужжит, руки мамы двигаются ритмично, ловко и красиво.
По маминому лицу можно было читать разные состояния её души, разгадывать их, как погоду по виду неба: что-то не ладилось у неё в печи или в доме, или в хозяйстве семьи, неудачи у Отца по работе – всё можно было видеть по её лицу. Озабоченность мамина и нас, ребятишках, отражалась: Катя срывалась то на шипение, то на крик, сердито дёргала нас, младших. Тогда я уходил из дому в общество моих приятелей играть или смывался на рыбалку. За мной тащились и оба младших братика. В поздние годы моей жизни, в мои краткие заезды в Томск Мама, сидя со мной. Любила вспоминать прошлое: о молодости, о жизни в семье дедушки, Ивана Михайловича; о моём детстве.

 

Помню рассказ Мамы о кончине моего Дедушки в большом семейном доме в Коробейниково. Мы с Катей в то время были малы. Со слов Мамы, Дедушка был высокого роста, широк в плечах, сухощав, горяч характером.
В то памятное утро он был уже слаб здоровьем, лежал с закрытыми глазами под тулупом на широченной, вдоль всей стены, лавке.  Мама была занята печью – вытаскивала оттуда чугун с готовой вареной картошкой. Слышим голос дедушки: «Дуня, дай мне горячей картошки». Мама положила картофелину в ладонь протянутой дедушкиной руки и ушла в сарай.
– Дою корову, – рассказывает Мама, – вдруг слышу непривычный крик, а затем плач Бабушки. Забежала в дом и вижу: дедушка так же лежит с за-крытыми глазами под тулупом с картошкой в руке, а над ним, согнувшись к его изголовью, плачет Бабушка.
В тот же день Дедушку обмыли, одели в длинную, вышитую Бабушкой, холщовую рубаху, положили на стол. На другой день пригласили священника  и отслужили панихиду. Бабушка безудержно плакала, едва держалась на ногах. В дом пришли траурно одетые родные дядья, мои тётушки – все сидели за столом, ели и плакали.
Мама увязывает большущий узел с испеченными ею и Бабушкой паской и куличами, крашеными яйцами и складывает всё в корзину-плетёнку. Отец с вечера подготовил в дорогу лёгкие дрожки. Нынче, рано утром, нас с Катей и Маму Отец везёт в родное село Коробейниково – к родственникам и в церковь светить паски. Бабушка неохотно остаётся в Выселках с маленьким Алёшкой. В свои пять лет я впервые окажусь за огородами Выселок, увижу что-то необыкновенное, как мне казалось, в дальней летней дороге и в загадочном селе Коробейниково. Мы с Катей и Мамой сидели прижавшись глубоко в пестере* на сене, поверх заботливо постеленного потника.**
 
 

Мама была празднично одета, весело шутила над нами, и мы с Катей, и Отец – все были счастливы. Карюха и Рыжко легко катили дрожки, а на спусках с гривок Отцу даже приходилось придерживать их. На пути встречались небольшие стада коров и овец, которые, как сказал Отец, уже ночуют в поле.
Коробейниково считалось селом довольно богатым. Мы видим риги с гумнами, с ометами или копнами ещё старого хлеба Отец говорил о хлебородности черноземной земли, о том, что, по словам его отца (нашего дедушки), раньше в полях был, хотя и околками, однако добротный лес, но его извели на постройку дворов, а ныне остался сплошь молодняк, непригодный для стройки.
________________________________
      * Пестерь – плетёный из хвороста короб. Служит ёмкостью и помещается на телегу или сани. Для людей короб сзади имеет спинку высотой с сидящего человека.
      ** Потник – скатанный из овечьей или иной шерсти плотный ковёр.

 

В село дорога вбегала к каменному кирзаводу, дальше тянулась вдоль порядков крестьянских изб с четырёхугольными дворами и огородами на задах.
Отец вёл ходок неторопливо, вспоминая о чём-то, говорил с Мамой, перебирая своё детство, молодость и прежнюю жизнь. Едем по так названному переселенческому краю Котяховке, а то и «хохлами» называли – из-за переселенцев с Украины. Отец показал второй отшиб домов «немирной мордвы». С ними парни из нашей Котяховки постоянно были в нещадной вражде. Парни мордвы ходили обычно «волчьими стаями», нападали на одиноких наших котяховских парней, колотили и, как шкодники, улепётывали. Наши парни отвечали им солидными трёпками.
Отец остановил коней и долго с грустью смотрел на котлован подполья в бурьяне, на сгнившие брёвна того места, где стоял когда-то родной двор семьи дедушки. Тут же мы заехали во двор дяди Григория – брата отца, поздравили всех с Пасхой и поспешили в церковь освящать испечённые паску и куличи. Проехали базарную площадь, окружённую магазинами, богатыми крестовыми и двухэтажными домами с полисадниками, огороженными заплотами.
Перед мостом через Кудриху въехали во двор маминого тятеньки – нашего дедушки Тихона Ивановича. За взгорком на другом берегу Кудрихи видна была колокольня церкви, откуда беспрестанно доносился колокольный звон.
 



Дом нашего дедушки был двухэтажный, крестовый – по тогдашним меркам богатый. Мы ехали с колокольчиком на дуге, и поэтому, как только заехали во двор, на крыльцо дома, услышав звон, вышел дедушка. Мы высадились. Отец с дедушкой пошли к сараю – располагать лошадей. Дедушка Тихон Иванович был небольшого роста, носил короткую бороду и усы. Он был степенным и внимательным, как и все Шараповы.
Тут же на крыльцо вышли празднично одетые наши родные: дядья Яков и Владимир, тётки Марфуня и Ефросинья, их дочка Маруся, что была чуть постарше нас с Катей. Все обнимались  с моими родителями, и говорили по обычаю: «Со Светлым Христовым Воскресеньем». Перецеловали и нас с Катей. Тётка Ефросинья Тихоновна была особенно ласкова с нами: крепко обнимала нас, что-то нам нежно говорила. Из всех Шараповых она одна была грамотная – окончила приходскую школу и была учительницей на селе. Я внимательно всех рассматривал и дивился их внешней схожести с Мамой: скуластые, с ровным, тихим голосом и смехом, с широкими, во всё лицо, открытыми улыбками. Дядя Яков и дядя Владимир роста выше среднего, степенны и немногословны; оба уже были женаты. Под началом дедушки они были почитаемы на селе как умелые плотники, строили дома, амбары и другие постройки.
Вскоре приехали ещё две тётки (мамины сёстры) со своими мужьями. Все мы поднялись по лестнице на второй этаж, в горницу. На столе, накрытом к нашему приезду, стоял самовар, лежали уже освещённые в церкви паска, куличи, разноцветные крашеные яйца. Удивил меня весь передний угол: он был освещён, уставлен множеством икон в позолоченных рамах с изображёнными мужскими и женскими ликами, и, как мне показалось, с грозными и даже злобными взглядами. Маруся Шептала нам с Катей, что тётка Марфуня очень богомольна – всю ночь она была в Храме божьем, где встречала Христово Воскресенье.
Прошла утренняя ранняя обедня, из храма принесли наши освещенные паску, куличи и яйца.
День был тёплый и светлый. Мы с Катей и Марусей вырвались в соседний двор посмотреть, как весело мальчишки и девочки катают крашеные яйца – свесив свои головы через дедушкин заплет, мы глазели на многолюдный поток празднично одетых сельчан, идущих внизу по дороге к мосту и в церковь.
На следующее утро Отец осмотрел дрожки, накормил лошадей и весело пригласил всех, особо обращаясь к  Ефросинье Тихоновне и к Маме, поехать смотреть на весенний разлив (совсем как в годы его молодости) Чарыша на лугах. Мы проехали мост, поднялись на другой берег речки, прошли к церкви – к самому высокому месту села. Нас усадили в пестерь дрожек, и мы едем. Мама с тёткой Ефросиньей то шли рядом, то подсаживались к нам и без конца степенно говорили, говорили. Проезжая мимо каменной церкви, я дивился золотистыми куполами её, красными черепичными крышами надворных строений, окружающих большую четырёхугольную площадь в тени высоких тополей. Всё это мне напоминало описание замков из сказок, которые мне читала Катя.
Отец остановил коней у главных широченных ворот церковного двора. Мама с тёткой, перекрестившись, поднялись на парадное крыльцо. Мы за ними тоже вошли в храм и, раскрыв рты, принялись рассматривать всё, что было в церкви, охать и удивляться. Что мы видели в свои годы? Дворы крестьянские, поля с хлебами, птичий мир, отцовский сарай, ригу, телеги, сани, холщовые сорочки, штанишки, кудахтанье кур, ржанье лошадей. А здесь, в церкви, уцепившись за мамины руки, оказались под высоченным  куполом, среди риз священников, кадящих сладким дымом церковных служителей, непонятный, сияющий, многоцветный иконостас, множество установленных тающих в огне свечей, смотрели на спины молящихся и кланяющихся под пение церковного хора мужиков и баб, слышали их непрестанное, на каждом слове, «О Господи!». Мама и тётка спешно (так же, как и все вокруг) стали креститься и кланяться в ритм пению. Теснота, жара от пылающих свечей, от толпы верующих. Всё это, по сравнению со скуд-ным, виденным нами доныне, сельским миром, ошарашило нас, как сказка.
Мы на Коловом мысу, уже покрытом молодой травкой, обогретом сол-нечным восходом. Мимо нас, вниз по крутому берегу, с шумом неслись мутные потоки весенней воды. Под нами крутой обрыв берега Колового мыса озорно изгибался, и вода здесь ошалело несла огромные ломаные глыбы льда. Некоторые из них, уткнувшись в незатопленные островки луговой земли, наползали одна на другую, поднимались дыбом и с треском и скрежетом утопали в тёмной воде и тут же всплывали, уже раздробленными кусками. Всё вокруг стонало и шумело.
Затопленное луговое поле как бы упиралось в крутой берег, который нёс на себе сёла и далее тянулся полуподковой на много вёрст. От огородов и дворов берег опускался к воде: то полого, то крутыми скалами; пока не скрывался из виду там, далеко, в дымке солнечного дня, где уже не было видно ни берега, ни сёл – всё сливалось с облаками в небе. Мама рассказывала нам, что ей помнится, как в такое же половодье люди с берега буйствующего Чапрыша увидели плывущий на глыбе льда домашний скот, который мог в любой миг утонуть. Но мужики на лодке, орудуя верёвками, сумели снять с льдины и спасти животину.
Смотреть на вскрывшуюся ото льда реку пришли не мы одни: около нас и вдоль всего берега мыса стояли пришедшие подивиться причудами взбесившегося Чарыша ребятня, празднично разодетая молодёжь, мужики бабы.
В этот же день все, кроме нас, детей, и двоюродной сестры Маруси от-правились к дяде Григорию, затем на кладбище – помянуть дедушку Ивана Михайловича. К обеду вернулись. Отец «свёз в церковь поминальные» – от-служить за упокой дедушки. Сели за большой стол в горнице, крестились, поминая дедушку. К концу обеда все были навеселе. Надолго запомнилось мне, как тётка Ефросинья Тихоновна пела под свою гитару с бантом, затянутым на грифе, пасхальные и народные песни.
Уже вечером мы выехали домой. Дорога укачивала меня то в сон, то в дремоту. В сумерки я проснулся от лая собак. Тут же перед нами вырос крайний двор Выселок.
Мы в семье

Вижу нашу горницу летом. Нам, ребятишкам, Мама расстилала на полу потник (войлок) по всей ребячьей лежанке. Сверху раскладывала лоскутное одеяло или дерюгу. Зимой на нас наваливали для тепла отцовский тулуп и шубы. Под голову укладывали разные одёжки, на них подушки пуховые – пера Куринного и гусиного у мамы каждую осень было много. Алёшка, разбросавшись, уткнулся в Катино плечо и сладко спит. Утром Мама загляделась на нас, но надо идти на работу: поить телят на артельной ферме, где работал Отец. «Вставайте, ребятишки», – говорит нам мама. По дому благоухает запах варева, приготовленного для нас на весь день. Катя убегает к печке – узнать, что Мама поручит ей, своей помощнице.
Катя наша была чувствительна к обидам и слезлива. Часто её обида быстро переходила в слёзы. Я тогда внимательно смотрел на лицо сестры и наблюдал за слезами – они катились из её глаз, собирались в большие капли на нижних веках. Откуда брались эти слёзы, мне было непонятно. Голос Кати в такие моменты был прерывистым, исходил глубоко изнутри.  Однажды наша соседка рассказывала Маме, как она наблюдала за игрой своих многочисленных ребятишек: «Там с девочками играла твоя Катя. Миколка тоже тянулся участвовать с ними, но девчонки его оттесняли. Катя, увидев это, заступилась:
– Не замайте моего Мыколку, а то як трэсну! – переходила она на ба-бушкин язык, считая, что такая угроза по-бабушкиному звучала грознее.
Если Катины угрозы обидчиц не пугали, то сестра брала меня за плечи, разворачивала, и мы покидали игру.
 
Мама не скрывает своей радости, глядя на нас спящих, поглаживает младшенького Ванюшку. Тот ещё дремлет с закрытыми глазами, потягивается, зная, что Мама любуется им, – растёт. Озабоченное лицо Мамы становится радостным: «Большой стал, вон какой, наш младшенький, кормилец». Я ворчу, что он, как обычно во сне, всю ночь брыкался под мои бока. Ванька шепеляво оправдывается, что видел сон.
  – Какой же, Ваня, расскажи, – просит Мама.

Отца затемно в доме нет – хлопочет по хозяйству. Но вот и он прибегает на завтрак.
Мы всегда гадаем, как нам вести себя, в зависимости от настроения Отца. Если у него всё ладится на работе, он весел, шутит с нами. Если на работе «кавардак», то и мы, и Мама ведём себя осторожно, разговариваем между собой шёпотом, а то от Отца можно схлопотать по мягкому месту или подзатыльник. Причин для таких «подарков» отыщется много: то ссорятся Алёшка с Ванюшкой, то Катя ходит косматая, то постель не прибрана. Свою постель с пола мы были обязаны убирать сами. Чаще мы это делали после завтрака, когда родителей уже в доме не было.
В тех случаях, когда Мама настаивала, чтобы мы учились говорить на старожильческом языке, а Бабушка заставляла нас говорить на своём, украинском, Отец мудро отмалчивался. Но в сарае, где бабушка бывала, ухаживая со скотиной, она на все работы Отца выдавала свои наставления, приговаривая при этом:
– Деда нем;. То кому же, как не мне, учить тебя, Левко.
Отец делал вид, что послушно слушает мать, но иногда мягко советовал:
– Вы, Мамо, идите до хаты, отдохните тр;шки.
 
Мне шесть лет. Наша семья прибавилась ещё одним мужиком – появился на свет наш младший братишка Иван, и нас, детей, в семье стало четверо. Уже после родов я увидел Маму на кровати в горнице. Какие-то старушки, тётушки суетились у растопленной печи, купали в корытце красное тельце орущего Ванюшки. Вымыв ребёнка, обсушили возле печи, завернули в отцовскую рубаху и поднесли к Отцу. С сияющим от радости лицом Отец поцеловал Ивана и передал в руки утомлённой маме.
Весь день в наш дом приходили соседи и мамины приятельницы с при-ношениями-подарками «на зубок», как издавна было принято делать в этот радостный для женщины день. Приношения были самые разные: пироги, калачи, вареники,  пелёнки, чепчики для ребёнка и, что особенно мило, – маленькие-премаленькие шерстяные носочки. Я вижу Маму в это время какой-то сосредоточенной в себе, то занятой работой по дому, то качающей люльку с Ванюшкой. Эта же люлька качала рожденного на Кудрихе Алёшку, а до него, наверное, и меня, и Катю. Люлька подвешивалась на большой крюк с пружиной к матке потолка. Сверху люлька накрывалась тканевым пологом с подрезью в нём до верха. К двум углам люльки Мама привязывала концы отцовской опояски так, чтобы она зависала над полом. Одной ногой Мама наступала на неё и покачивала люльку, другой ногой крутила колесо прялки, а руками тянула нитку, которая скручивалась при вращении челнока в прялке, поступая из намычки (льняной или конопляной), нанизанной перед ней на гребёнку, – всё это Мама совершала одновременно.
Чтобы ребёнок уснул, Мама покачивала люльку и вполголоса, баюкая. Напевала колыбельные песенки, как говорила Бабушка, ласковые и нежные украинские «колысаньки». Бабушка, когда мы ещё жили на Кудрихе, обычно напевала  грудному Алёшке несчётное число разных колыбельных песенок, а позже – пестушек и потешек. Мама и Катя их крепко-накрепко запоминали и ныне напевали Ванюшке. Кате в это время было уже восемь лет. Она во всех делах по дому была изрядной маминой помощницей, и когда нянчила младших братиков (сначала Алёшку, а затем и Ванюшку),  «по бабушкиному» напевала им пестушки, а когда они становились на ножки, припевала им дыбушки: Дыб, дыб, дыбочек, На первый годочек!
Или, взяв Ванюшку за ручки, хлопала ими в ладошки в такт, а при по-следних словах песенки разводила его ручки в стороны и поднимала ему на головку, припевая:
– Ладушки,  ладушки!
Где были? – У бабушки.
Что ели? – Кашку.
Что пили?– Бражку.
Кашка сладенька,
Бражка  пьяненька,
Бабушка добренька.
Попили,  поели,
Шу-у-у – полетели,
На головушку сели.
 
Взяв ручку ребёнка, водит ему по ладошке своим указа¬тельным пальцем и приговаривает:
Сорока, сорока,
Сорока-белобока
Кашку варила,
На порог скакала,
Гостей созывала.
Гости не бывали,   
Кашки не едали,
Все своим деткам отдала.
Указывая на каждый пальчик руки, начиная с большого, пригова-ривает:
– Этому дала на блюдечке,    
Этому на тарелочке,
Этому на ложечке,
Этому поскребышки.
Останавливаясь на мизинце, добавляет:   
А этому нет ничего.
А ты мал мал;нек:
За водицей не ходил,
Дров не носил,
Кашки не варил. 
  Ребенка водит под мышки или за ручки вдоль ла¬вочки, приговаривая:
Три-та, та, три-та, та!       
Вышла кошка за кота.
Ходит кот по лавочке,
А кошечка по подлавочке,
Ловит кота за лапочки:
– Ох ты, котик, коток,
Крутолобенький!
Поиграй ты, кот, со мной,
С Машкой, кошкой молодой!
Качает, посадив  Ванюшку к себе на коленку и приговаривала:
Скок-поскок!
Молодой дроздок
По водичку пошел,
Молодичку нашел.            
Молодиченъка,               
Невеличенька:               
Сама с вершок,
Голова с горшок.
Шу-вы! полетели,
На головушки и сели.
Изображая пальцами правой руки рога, слегка щекотала им ребёнка и припевала:
Идёт коза рогатая, идёт коза бодатая.
Ножками: топ! топ! Глазками: хлоп! хлоп!
Кто кашки не ест, кто молока не пьёт,
Того забодает, забодает!
Катя пела братику и колыбельные песенки.
Уж я Ванюшку качала.
Уж я котику кричала:
– Приди, котик, ночевать,
Мово Ваню покачать.
Баю-бай, баю-бай,
Ваня, рано не вставай,
Ваня, рано не вставай...
Да обряжаться не мешай.
Ваня рано встаёт,
Обряжаться не даёт...
Не дадим Ване спать,
Будем рано разбужать;
Будем рано разбужать,
На работку посылать.
 
А дуду, дуду, дуду!
Потерял мужик дуду
На поповом на току.
Шарил, шарил – не нашел,
Ко боярыне пошел:
– Сударыня-боярыня!
Прикажь вора поймать,
Руки,  ноги  обломать,
На низеньких ножках,
В  синеньких сапожках.

Баю-баюшки, баю.
ЖивЁт мужик на краю.
Он не беден, не богат,
Полна горница ребят.
Все по лавочкам сидят,
Кашу маслену едят.
Кашка  масленая,
Ложка  крашеная…
 
Спи, усни, – бай, бай, бай!
Угомон тебя возьми…
Спи, посыпай,
Боронить поспевай.
Мы те шапочку купим,
Зипун сошьём;
Зипун сошьём,
Боронить пошлём
В чистые поля, в зелёные луга.
 
Пестушки и потешки
 
Пошёл котик во лесок,
Нашёл котик поясок –
Чем люлечку подцепить
Да Ванюшку положить.
Ваня будет спать,
Котик Ванечку качать.
Котик Ванечку качать
Да, серенький, величать.
Сон да Дрёма,
Усыпи моё дитя!
 
Кую, кую ножку,
Пойду в дорожку,
Куплю черевики,
Малы-невелики.
На Ванины нiжки.
Топ-топ, нiжки,
Пишлы по дорiжки,
По траве ходили,
Чобитки носили.
Когда Ванюшка проснётся и потягивается, Катя его гла¬дит по животику, приговаривая:
Потягунюшки, поростунюшки!
Роток-говорунюшки,
– Руки-хватунюшки,
Ноги-ходунюшки.
А то перебирает по очереди пальчики ребёнка и  при¬говаривает:
Большаку дрова рубить,   (большой   палец)
А тебе воды носить,    (указательный)
А тебе п;ча топить,     (безымянный),
А малышке песни петь, {мизинец)
Песни петь да плясать,
Родных братьев потешать.
Песни петь да плясать,               
Родных братьев потешать.
Перебирает его пальчики и при этом говорит:
Идут четыре брата
Навстречу старшему.
– Здравствуй, большак! – говорят.
– Здорово, Васька-указка,
Мишка-серёдка,
Гришка-сиротка
Да крошка Тимошка.

Колыбельные песни (колисковi) – один из самых ранних жанров песенного фольклора любого этноса, особенно ярко представлены песни славян. Их поют матери и бабушки над колыбелью или качая ребёнка на руках. В украинских сибирских колыбельных часто встречаются пожелания младенцу здоровья, красоты, роста, разума, счастья. Они исполнены большой нежности, теплоты и ласки к ребёнку. Традиционно в народной практике семейного воспитания детей баюкали и усыпляли песней, поэтому в колыбельных (колысанках) часто фигурирует сказочный образ сна, дремоты, а также голубей-гулей. В некоторых колыбельных персонажем становился кот, дела и поступки которого связаны с младенцами. Во многих народных сказаниях и легендах кот всегда выступает другом человека, призванным оберегать его от злых сил.

Колыбельные «по бабушкиному»
 
Баю, баю, бай, баю,
Не ложися на краю.
Бо й с краю упадешь
И головку разобьешь.

Вона буде болить,
Нечем ii завертить.
Пишла маты на базар
Купуваты шубку.
Купуваты шубку,
Завъязать головку.

Ой, казала мене маты
Дитя Мале колыхаты.
Нехай довго, крепко спить,
Щоб обiд тоби зварить.

Ой, летила чорна галка,
Сiла де велика палка.
Вона каркала, крыгала,
А дитина то й не спала.

  Вовки сiры живуть в лiсi,
Не лякайте ви Марусю,
Бо Марусенька мала,
Ще на нiжках не пiшла.
Ой, купили ми сапожки
На Марусенькины ножки.
Нехай в них вона гуляе,
Та скорише пiдрастае.

Ой, у полi вiтер вiе,
Дитя мале не розумие,
Що мати треба робити,
Щоб дiвойку пiдрастити.

Два ведмеди, два ведмеди
Горох молотили.
Два пiвники, два пiвники
До млына носили.
Цап меле, цап меле,
Коза насыпае,
А маленьке цуценятко
На скрипочцi грае.

Ой, ходит сон коло викон,
А дремота коло плота.
Пытаеться сон дримоты: «
– Чого ходишь коло плота?»
Танцювала рыба з раком,
А цибуля с пастернаком,
А катета с чесноком,
А дивчина з козаком.

 

Мама была полностью загружена своими заботами по дому, о семье. Отцу в то время часто было не до нас – он тогда заведовал артельной скотной фермой и весь отдавался своей работе. В такие дни, однако, Отец всегда жалел Маму, не загружал домашними работами, а успевал поить, кормить нашу домашнюю скотину, носить в дом воду, даже топить печь.
Я был вольный казак, пропадал на улице. Вязанные из шерсти варежки на мне «огнём горели», сокрушалась Мама. Тогда Отец в одну из зим перешил из своих старых рукавиц мне овчинные рукавицы внутрь шерстью.

Синие Алтайские горы

Взойдём, бывало, хоть зимой, хоть летом, на Скворцову гору, и открывается нам степным маревом горизонта далёкая гряда синих Алтайских гор. Глядим мы, ребятишки, на эти горы, дивимся, и тянет нас в эту даль величавой  высоты сказочной.
 

Не помню, кто из нас, ребят-сверстников, подал мысль пойти к этим си-ним горам, но однажды мы решили пойти туда. Для этого похода каждый из нас должен был взять из дома с собой в сумки: кто пирожки с капустой, кто хлеб с салом, картошку.
Рано утром мы миновали Скворцовую гору, и дорогой двинулись к синим горам. Возбуждённые свободой и степным простором, мы болтали, дурачились, пока шли по знакомым по нашим походам к ригам и гумнам местам, где в крышах соломы собирали из гнёзд воробьиные яйца и пекли их в кострах.

 

Навстречу нам едет телега с мужиком из Выселок. Расспросив нас и узнав нашу ребячью фантазию, он засмеялся весело и погнал нас в обратный путь. А в Выселках он со смехом рассказывал нашим отцам о «задумке мальцов с Синими горами». Так бесславно лопнуло, как мыльный пузырь, наше заветное путешествие.

Косари

Летом среди трав в поле я, вдыхая тёплый горьковатый и дурманящий запах полыни, вспоминаю картины сенокосной поры из детства: ряд мужиков с косами, девчат и баб с граблями над валками сена, нас, ребятню, собирающих клубнику на скошенном поле.

 

Вот и утро. Просыпаешься в шалаше от звуков «джи, дж-ж-и-и» – мужики точат брусками косы. В эти покосные дни нас в несчётный раз омывают обильные тёплые дожди, часто с грозами. Бывало, прокатится небесный гул, хлынет ливень тёплой водой на тебя с небушка… Растите, ребятишки, большими! Но вот изольётся солнышко. Мы закручиваем до колен штанишки и босыми шпарим по лужам, орём, брызгаемся, месим в траве воду дождевую. А над далёкой, как будто приподнятой над землёй, линией горизонта, особенно ярко парят всё те же Синие горы.

 


Миражи детства

Исчез мираж отрадных картин детства, где я – тот мальчишка, сохранившийся в памяти ныне поседевшего мужчины. За плечами сложная жизнь длиной в восемь десятков лет. Прошла, как мгновенье.
В нашей жизни за прожитое время накапливается множество разных событий, людей, с которыми доводилось идти по жизни, того, что было, что прошло, и чего уж нет. Прошла жизнь заиливается наносами очередных жизненных оказий и продляет эстафету изменения нас в иных, но более надёжно сохраняет в нас детство, которое было светлым, радостным бликом в суетной нашей жизни.
 

Часто случалось так, что оставаясь незамеченными, я мог наблюдать игры вихрастого Лёни со товарищами – четырёх-шестилетними сверстниками, или Таню с её стайкой подружек: вот они сидят, лежат на боку, вниз животиками, горячо или весело обсуждают что-то своё, суетятся. Таня и её подружки играют, организовав уголок комнаты, в компании с куклами (их «детьми»), в окружении полочек, шкафчиков с их «посудой», «лекарствами»  – играют, представляя собой то «мам на кухне», то «медсестёр в больнице». Случалось и так, что идёшь по улице, заметишь во дворе дома на травке табунчик играющих ребятишек, остановишься и незамеченный ими с интересом наблюдаешь, возвращаясь мысленно в своё детство, про себя невольно вникаешь в знакомую тебе игру, беззвучно подсказываешь им, как бы сам сделал это, играя в своём детстве. Ты слышишь смех и говор наблюдающих с таким же интересом, вроде твоего, прохожих, заметивших остановившегося на обочине странного, немолодого  человека с портфелем, который то весело смеётся, то вслух сам с собой разговаривает.
Вижу сны – разные, обычно сложные, причудливые. В них непременно участвует наш дом в Новой Кудрихе, где я рос в детстве, и кто-нибудь из нашей семьи. Были годы, когда во снах часто появлялся Отец. Как будто он не погиб на войне, а где-то жил все эти годы, учился, служил на особой работе, очень изменился и, я думал во сне, возможно, имел другую семью.
В дни празднования столетнего юбилея Геологического института, где я работал, мне довелось побывать в Томске, в гостях у брата Алёшки. Я ему рассказываю в наших разговорах-воспоминаниях про сны мои, а он: «Я тоже часто вижу сны с нашим домом и всеми нами в отдельности».

В голодный год

Зима 1933 года на исходе. У большинства односельчан в Новых Выселках закончились запасы хлеба – налоги на хлебозаготовки один за другим превратили крестьян в нищих, оставив без пищи семьи и скот. К весне закончились и огородные запасы в погребах. Земля лежала под снегом, скрывая то, чем могли питаться люди и скот. Выселки голодали. Случалось, от истощения умирали, а те, что могли двигаться, уходили в далёкие горные селения, добывать голодным ребятишкам хлебные отруби, картошку, женщины всё это перемешивали и умудрялись печь спасительные лепёшки.
Катя со стайкой подружек бродили на полях и приносили в школьных сумках щавель, дикий лук, лебеду, корни. Мы, мальчишки, вспомнили  подарки нашей Кудрихи – корни куги («чекана»). Мама сушила эти корни, мельчила толкушкой, получалось нечто, похожее на безвкусную муку. Смешивала с запаренными травами и превращала во вкусные лепёшки.
Как только поля освобождались от снега, из нор «столбиками» появля-лись после зимней спячки  суслики – наши, ребячьи, промыслы для получения конфет. Мы целыми днями пропадали в поле, вылавливали сусликов, выманивая их из норок. С сусликов снимали шкурки, сушили их на рогульке и сбывали в магазин. На полученную медную мелочь мы покупали рыболовные крючки, конфеты «подушечки», покрытые черёмуховой пудрой. Раньше тельца сусликов мы выбрасывали, но в этот голодный год мясо суслика для нас было основным промыслом. На вкус оно напоминало курятину. Мама умудрялась к травяной добыче с поля приобщать эту «курятину».
Наш двор располагался рядом с амбарами кузни, мастерских Выселок. Здесь, на этой площади, я мог наблюдать ещё одно, спасающее от голода, действо. От бескормицы странным образом подыхали лошади: сначала они кружились, затем, обессилив, валились на землю. В этот момент мужики спешили зарезать лошадь, пока она ещё была жива. Мясо раздавали по голодающим многодетным семьям. Нам же с Мамой удавалось забирать внутренние органы лошади (желудок, печень, сердце, кишки). Мама тщательно всё это обрабатывала и готовила нам в огромной жаровне роскошное жаркое с картошкой.


О заброшенной моей малой Родине

Не вернуть, не прожить заново те давно минувшие в небытие годы. К чему роптать, думаю я, будь доволен тем, что в этой суетной жизни время позволяет тебе заглянуть в прошлое. Вот я и ворошу всё до малых подробностей, и пробираюсь в глубины моей памяти – в своё детство, чтобы хотя бы мысленно увидеть там себя, своих друзей-сверстников, своих родных и близких с их радостями и заботами в той переломной жизни крестьянской деревни двадцатых-тридцатых годов. К тому же, Катя рассказывала (когда навещала нас в свои продолжительные учительские каникулы), что, к сожалению, на месте наших Новых Выселок сейчас развалины.
В послевоенные годы, во время целинной кампании, на алтайских землях все мелкие хозяйства объединяли в крупные. Так образовалось село (центральная усадьба) «Краснодар».

 

После войны мне не удалось повидать наши Новые Выселки, где прошло моё ранее детство. Его не вернёшь, только очень жаль, что сотни дворов, где когда-то рождались люди, множились семьи, складывались разные судьбы, открывался мир мне и моим сверстникам, уже нет.
Навещая своих подруг детства, коллег-учителей в сёлах Коробейниково, Ново-Озёрном, Паутово, Чеканихе, Усть-Пристани, Катя посетила заброшенные пустыри на месте Новых Выселков, где она жила ребёнком и выросла в девушку. Во время моих коротких приездов в Томск, при наших встречах с родными, Катя рассказывала о покинутых Новых Выселках, о сельчанах, которые живут ещё в центральной усадьбе «Краснодар». С грустью рассказывала она об останках села, где, как глазницы на усопшем, из земли выглядывают ямы бывших подполий и погребов, торчат толщи завалинок, гниющие основания стен домов – всё, что некогда было тёплыми гнёздами людской жизни, теперь поросло бурьяном. Катя прежде всего подошла к яме бывшего подпола нашего дома. Под завалинкой были видны гнилые брёвна нижних венцов, лишь стойко держались стены пристройки к дому – отцовской глинобитной мазанки со сгнившей и завалившейся соломенной крышей и стенами сарая; следы занавоженного пригона. Гадала, что стало с самим домом.
После гибели Отца на фронте в марте 1943 года, Мама продала наш дом на Новых Выселках, и всей семьёй, с коровами и овцами переехала на свою родину – в село Коробейниково.
Рядом с нашим домом ютился небольшой бревенчатый сруб под крышей – старая кузница артели, а рядом в большом срубе размещалась уже новая кузня. Там же были столярная и плотницкая мастерские. Весь двор был завален устаревшими поломанными сеялками, жатками, граблями, косилками и прочим железным ломом. Для меня это был интересный мир: сидеть на сиденьях, двигать рычаги руками и ногами в этих мёртвых машинах. Бывало, подопру спиной косяк дверей кузницы и смотрю, восхищаясь слаженной работой кузнецов. Дед Григорий Ярушкин (кузнец) стоит у наковальни с молотком в правой руке, железными клещами в левой руке держит на наковальне раскалённую до соломенно-белого цвета железную деталь и ударами молоточка указывает молотобойцу с кувалдой то место на детали, куда тот должен бить. Удары эти мне напоминали ритм настенных часов-«ходиков»: «тик-тик» – слабенькие удары кузнеца по заготовке и второй удар по наковальне и затем «бум» – мощный удар молотобойца.
 

Оба – щупленький дед Григорий и могучий молотобоец – всё делают быстро, пока деталь раскалена. Дед при этом успевает за время размаха кувалды разворачивать на наковальне щипцами обработку. Слышится быстрое, ритмичное: «тик-тик-бум, тик-тик-бум». Но вот раскалённая деталь остывает, цвет её из соломенно-белого сменяется синеватым, она уже не брызжет вспышками искр окалины при ударе кувалды. Тогда дед-кузнец частыми ударами работает своим молоточком один, подправляя грубые формы детали, а затем снова суёт деталь в горящие угли горна, и тут вступает в работу поддувало.
  Поддувало – это кожаный, как у гармошки, мех, но округлый (в два аршина диаметром), схваченный сверху и снизу деревянными плоскими крышками, одна из которых на шарнире и подвижна рычагом. От нажатия вниз, на конец рычага, мех сжимается, и гонит в поддувало струю воздуха в сопло и горн с горящим углем. Под сильным пламенем деталь снова доводится до каления, и повторяется та же работа кузнецов до задуманной ими обработки.
Деталь греется, кузнецы курят – дымят самосадом, шутят со мной о чём-нибудь, приглашают:
– Видим, что хочешь с нами поработать, ну тогда берись за рычаг, а мы тем временем покурим.
Я, радёхонек, хватаюсь за конец рычага и жму вниз – опускаю, жму – опускаю. Из сопла поддувала сильно и непрерывно шумно вырывается под давлением меха воздух и сильно раздувает огонь горящей угольной кучи в горне. Кузнец хватает деталь клещами, она рассыпает искры – окалину, слышится тот же ритм работы кузнецов.
 

Эта старенькая кузня, – говорила Катя, – уже без крыши, полусгнившая, вся завалилась, но от неё ещё пахнет горелым железом, и на горке сохранились древесные угли. У бывших стен, на земляном полу и в деревянном корыте в углу, валяются в куче железного хлама до крайности заржавевшие клещи, разных размеров молотки и зубила с длинными ручками, кувалды. На полу – уже ненужные, но полные величавого достоинства как памятник былой жизни стоят чурбак без наковальни и насыпь бывшего горна. От ряда бывших амбаров и завозни сиротливо дежурят, как бы укором к людям. Стоят лишь аршинные сваи, на которых когда-то покоилась нижняя обвязка брёвен амбаров.
К концу уборки хлебов, овсов, проса работы в поле заканчивались мо-лотьбой и свозкой зерна в закрома амбаров. Длинный ряд амбаров тянулся третьим порядком вдоль дворов и вблизи нашего дома. Перегрузка зерна из мешков в амбары обычно не обходилась без потерь. Наши куры всё время там, у амбаров, паслись. Однажды мне нужно было подлезть под амбар – в щель между полом на сваях и землёй. Неожиданно я обнаружил гнёзда, наполненные множеством куриных яиц. Кепку и подол рубахи, наполненные яйцами, я принёс домой. Раскрытие мной «куриного заговора» так обрадовало Маму:
– А я ума не приложу: куры вроде квохчут перед нашестом на сносях, а яиц в гнёздах нет. Ах, бестии, где паслись, там и неслись!
Всё лето я подносил Маме от амбаров нашу с ней куриную радость. В семье над этим смешным  моим подвигом Отец весело посмеивался, а Алёшка напросился ко мне в компанию.

О колчаковских временах
(рассказ Мамы)

Перед жатвой хлебов, утром, в село ворвался большой отряд казаков и на скаку вдоль села открыл стрельбу. В нашем доме пули выбили стёкла из окон и расщепили косяк двери.
Казаки сп;шились с коней в центре села, во дворе двухэтажного дома сельского богатея Высоткина. Потом они разъехались по селу, арестовали активистов Советов, сорвали красные флаги и объявили о переходе власти к сибирскому наместнику – адмиралу Колчаку. Арестованных активистов конвоировали и будто бы посадили в тюрьму уездного города Бийска, на селе объявили власть в руки старосты – богатея Красникова (со слов моего дедушки Тихона Ивановича). После отъезда казаков богатеи села сговорились арестовать также и солдат-фронтовиков, дезертировавших в годы революции с фронта по домам. Как говорили на селе, «вместе с окопными вшами солдаты приволокли и заразу революции». Богатеи отобрали лошадей, скот, землю, ранее реквизированные у них Советами для «голодранцев». Накануне Рождества в село явился бывший волостной староста и на сходе сельчан огласил, что властью Верховного Сибири – Колчака – объявляется мобилизация парней призывного возраста в колчаковскую армию. Старшина и урядник объявили требование: сдать хлеб, выдать и привезти в волость солдат-дезертиров и новобранцев. Для этого в обоз колчаковцев были мобилизованы полторы дюжины мужиков-лошадников. В их числе оказался и Отец с конём и розвальнями. Бабы – вдовы, солдатки, жёны арестованных и матери новобранцев – ревели и проклинали колчаковцев, а кто и большевиков-«смутьянов», бывших фронтовиков.
Моим родителям в 1918 году без особой беды удалось пережить грабежи и бесчинства колчаковцев, привести в порядок запущенное при стариках без отца в войну хозяйство.
Отец рассказывал о своей жизни при колчаковцах: как под угрозой расстрела односельчане  мобилизовывались белочехами, убегающими от наступающей Красной Армии через сёла Алтая в Китай. Воспользовавшись ночной неразберихой в отряде колчаковцев, односельчане скрытно сбежали вместе со своими лошадьми в своё село. Но на этом жизнь под Колчаком не закончилась.  Вскоре снова приехал из волости староста и известил всех, что власти ожидают решения Правителя о торговле с населением. Мужики же, хотя и не каждый желал Совдеп, однако и царя, и Колчака не желали определённо. Зиму жили слухами и ожиданиями беды. Она и пришла.
Однажды ночью, сопровождаемый стражниками урядник, стреляя во тьму, со списком в руках о сдаче зерна и птицы, матерясь, орал  стражникам: «стрелять и бить подлецов». Весь день мужики подвозили стражникам рожь, овёс. По дворам у баб отбирали кур, уток, кололи их, сваливали в короба. Пригон старшины весь забили скотом, отобранным у мужиков за ночь. Расставаясь с семейным добром, весь день голосили бабы, плакали ребятишки, уныло бродили по селу хмурые и побитые (а иные и раненые) мужики и старики. За всё награбленное добро скупщики расплачивались напечатанными  бумажками – колчаковскими «деньгами». Обоз из десятков нагруженных подвод и стадом коров. Бычков, окружён-ный старожилами, в сумерках отбыл в волость.
К весне поползи слухи, что по волости гуляют ватаги сельчан, выступающих «супротив» колчаковцев. Будто они убивают богатеев и называют себя партизанами. Вздохнули матери сыновей, мобилизованных в колчаковскую армию, на радостях, что их ребята, стало быть, тоже ходят в партизанах, где будто бы много солдат-фронтовиков, бежавших от колчаковцев. Будто в горных сёлах и переселенческих посёлках Огни, Солнечное, Бощелак, Белокуриха прогнали беляков, и там снова восстановилась Советская власть.
Школа
 
Мне пять лет. На Выселках Кудриха организовали школу в большом доме, служившем и Советом, и конторой. В одной из больших комнат проходили занятия учеников с первого по четвёртый классы – на партах было тесно. Старшеклассники писали чернилами, приготовленными из чёрной краски для дубления овечьих шкур или из печной сажи. Школьные тетради были роскошью и использовались только для контрольных работ; для письма служили конторские книги.
 

Из детей в нашей семье по возрасту в школу ходить могла только Катя, а я увязывался за ней, тайком от учителя с толпой учеников, прячась за их спинами, вдоль стены пробирался в класс и слушал всё, чему обучали первоклашек. Однажды учитель всё-таки «засёк» меня, но не стал прогонять, а, встретив как-то Отца, заговорил с ним: «Пусть открыто ходит твой мальчуган в школу, коль уж так охотно тянется к учёбе».
Из малых детей создали ясли. По возрасту для яслей годился наш Алёшка, которому было тогда чуть больше года. Помню, как мы с Катей жмёмся по одну сторону ясельной ограды, а через штакетник, протянув к нам ручки и заливаясь слезами, наш Алёшка просит взять его домой. Помню его в синих штанишках с помочами через плечо.
В Новых Выселках школьники учились также всей кучей в одной комнате. Учителем был Семён Христофорович, из простых. Учебные пособия были скромные, например, карандаш разрезался на четыре дольки для четверых учеников. Мне на всю жизнь запомнился запах карандаша – при этом запахе мгновенно всплывает в памяти моя первая школа. Потом, кроме букваря, появились учебники по ботанике, зоологии, задачники, грифельные доски – написал, стёр, снова пиши.
В тридцатые годы, при Советской власти, по всей стране росло движение по ликвидации безграмотности. Курсы, которые назывались ликбезами, открывались и при сельских школах – для повышения грамотности и культуры среди населения деревни. В клубах (нардомах) сёл и деревень организовывались кружки художественной самодеятельности, в которых взрослые (и даже пожилые) участники организовывали концерты, ставили спектакли по разным пьесам и выступали с ними перед сельчанами. Брали пьесы Островского, в основном на патриотические темы, а также критикующие прежнюю, буржуазную, Россию. Было принято называть прогрессивных крестьянских активистов в культуре сельской деревни рабоче-крестьянской интеллигенцией (РКИ).
Отец очень любил играть на сцене, и активно участвовал в спектаклях. Учителя нашей школы прежде всех включались в это движение и готовили учеников к декларациям стихов русских поэтов: Пушкина, Лермонтова, Не-красова, Маяковского, Есенина, которых преподавали ученикам старших классов. Помню, как и я со сцены декламировал в зал произведение Лермонтова «На смерть поэта». Отец был очень горд за меня. Бывало, зал Нардома вечерами битком набивался сельчанами, которые, замирая, слушали выступления, взрывались аплодисментами, кричали с места слова восхищения артистам. Когда в зале смотрели спектакли взрослые, детей не пускали. Тогда мы тайком пробирались в зал между ногами зрителей и тихо сидели под лавками.
Своими огородами, дворами с домами и постройками Новые Выселки тянулись вдоль берега Кудрихи. Неширокая (до 20 шагов), спокойная река, на поворотах становится обрывистой, образует омуты, в которые мы, разбежавшись, ныряли с крутого берега. Деревянный на сваях мост и идущая после него дорога со Скворцовой горы и далее в село Нижне-Озёрное, разделяют Выселки на две части. Как сейчас всё это вижу до мельчайших подробностей. Как-то я отсюда впервые увидел (не на картинках, а наяву!) на фоне синей дымки гор медленно ползущие по небу тяжёлые, вероятно, самолёты-бомбардировщики. Тогда в детских мечтах моих зародилось желание стать лётчиком, когда выросту. Но, увы, моим мечтам не удалось сбыться – помешала Великая Отечественная война.
Проносились безвозвратно годы жизни, исчезали иллюзии детства, мы мужали душой. Родные места, родной дом, Выселки, мои мальчишеские мечты сохранились в моей памяти, стали для меня землёй безвозвратной. В дальнейшей жизни мне не суждено было побывать в этом светлом отчем крае и снова встретиться  с полузабытой синей далью Алтайских гор из моего босоногого счастливого детства.

Два порядка серых, в основном бревенчатых, с двухскатными амбарными крышами изб с сараями, колодцами, огородами (редко за штакетником, в основном за плетнями, пряслами) тянутся вдоль единственной кривой улицы, пересекающейся проулками, служившими пологими спусками из Выселок к Кудрихе, а в другую сторону убегающими к селу старожилов Нижне-Озёрное. Выделяются две группы больших домов-пятистенков, сложенных из кондовых брёвен, с тёсанными четырёхскатными крышами. Иные дома стоят на кирпичном фундаменте, со ставнями на окнах. Дворы их просторны: с сараями, амбарами, банями, огромными огородами, обнесёнными высокими плетнями, с колодцами-журавлями. У некоторых хозяев все строения объединялись под одной крышей.
В одной группе этих домов жили семьи Щербининых и Шипулиных, в другой – Перегудовых. Эти семьи образовывали между собой кланы, которые находились в непонятном мне родстве.
В самом большом доме с подвальным этажом, на кирпичном фундаменте, с высоким и большим крыльцом, верандой, с изразцами по карнизу, размещалась наша школа. Напротив, через улицу, в таком же доме – больничка, в которой работал провинциальный доктор Ряполов.
Между двумя группами богатых дворов и на окраинах Выселок, после окончания улицы, стояли небольшие избы с бедными дворами, иные даже под соломенными крышами.
Новые Выселки, по-видимому, заселились раньше тех выселок на Кудрихе, пожалуй, в самом первом десятилетии, или ещё раньше первыми переселенцами в Сибирь – прадедами сельчан, живущих здесь в годы моего детства. Строились, несомненно, с мудрым мужицким расчётом: в долгую зиму укрыть скот, обширное хозяйство, которое виделось ими на неограниченных покосах.

Мне 11 лет. С дюжиной моих сверстников нам предстояло продолжить обучение в семилетней школе села Нижне-Озёрное, что в восемнадцати вер-стах от Выселков. Там родители распихивали своих чад по родственникам – тех же некогда переселенцев. Через какие-то связи Отец нас с Катей устроил жить сначала к родственникам нашего соседа Карамышева, затем к каким-то дальним родственникам –  в семью вдовы Монцевой. Её дочь Нина училась в средней школе в селе Коробейниково, куда ходила пешком, сын Володя служил в Красной Армии. В домах, где мы с Катей жили, нашим традиционным ложем были полати. Вскоре для всех учеников из Выселок жизнь «по людям» сменилась проживанием в общежитии, располагающемся в пятистенном доме в селе Ново-Озёрном. Мальчишки спали на полатях в передней комнате, девочки (в их числе и Катя) – в горнице, на койках-нарах. Следить за печью и порядком в доме была поставлена старая дева Карамышева. Питались каждый своими продуктами, привезёнными на неделю.
На выходные дни мы, мальчишки и девчонки, к радости наших родителей  приходили домой в Выселки. Шли пешком все вместе. В зимние бураны, зная, что мы всё равно потащимся до дому, навстречу нам с Выселок посылали мужика в санях.
В эти годы наш Отец, окончив курсы пчеловодства, работал пчеловодом на пасеке в Выселках. Бывало, в наши с Катей возвращения домой, мы обязательно приходило в гости к Отцу на его пасеку. Алёшка уже учился в школе, Ванюшка – бил баклуши. Я любил бывать у Отца. В его домике вдоль стены был установлен верстак, на полках и лавках размещались разные буравчики, стамески, рубанки, фуганки, молотки железные и деревянные, пилы поперечные и продольные, зубила, ящики и ящички с малыми и большими гвоздями. Пол всегда покрыт стружкой, отчего дом всегда благоухал свежей древесиной. Отец всё необходимое для пасеки готовил сам: делал ульи, рамки для сотов, стеллажи в омшаник на зиму; выращивал ягодники (малину, крыжовник, смородину, черёмуху). Я расхаживал среди рядов ульев, слушал гул пчёл, умных, трудолюбивых, суровых в своих разумных заботах. Размышляя, осуждал людей, которые крадут мёд у пчёл (добываемый таким трудом, неистовым и кропотливым), а те снова и снова, как обречённые добывают и накапливают его. И  мне так бесконечно жаль было этих тружеников, и так обидно за них.
Многое мне было непонятно, и я осаждал Отца вопросами. Он был доволен, что нашёл во мне внимательного слушателя: охотно делился своими знаниями о пчёлах, которые черпал из книг и советов опытных пчеловодов. Многое из того, что я слышал от Отца, помню и поныне, да и сам много читал его книги-учебники и находил в них ответы на загадки о пчёлах.
В средней школе в Коробейниково мы с Катей продолжили учиться после окончания семилетки в Нижне-Озёрном. Оба села, продолжая друг друга, расположены вдоль берега в пойме реки Чарыш.
Коробейниково протянулось полукругом по высокому берегу поймы Чарыша. Простор зелёных лугов далеко тает в дымке и кажется бесконечным. От скошенной травы доносится пряный запах. Издали село похоже на крылья парящей по кругу птицы: правое её «крыло» – окраины к Ново-Озёрному (Котяховка) было ниже левого – сибирского края с церковью. Село старинное, длинное, строилось то в одну, то в две улицы. В центре село поперёк прорезается оврагом и мелкой речкой – притоком Чарыша. По всей длине главной улицы то и дело ветвятся проулки, заросшие травой, узкими тростинками уходят в поле или вниз к лугам, или заканчиваются уютными, тихими тупичками.
В годы нашей с Катей учёбы в средней школе села Коробейниково (1939-1940) я или не знал, или не помню, что писали о богатом дореволюционном Коробейниково. Помню сырзавод, больницу, Нардом, ветряную мельницу в Сибирском крае, Казанскую каменную церковь, на площади в центре села груду развалин бывшего кирпичного фундамента снесённой старой деревянной церкви, окружённой могильными крестами и каменными надгробьями под могучими тополями. В двухэтажных домах, принадлежавших ранее богатеям села, размещаются почта, сельсовет, детский дом для детей из блокадного Ленинграда, в котором после окончания школы Катя работала воспитателем. На отшибе села, в сторону полей, разместила свои технические службы и мастерские машинно-тракторная станция.
Если смотреть от Сибирского края вдоль села в сторону Котяховки, то есть опущенное крыло села, то школу можно увидеть в версте от сырзавода, за которым уже простирается поле. Школа огорожена оградой из штакетника, рядом тополей и занимает большую площадь, закрывая все ряды домов. Школьное здание построено в виде буквы «Г» из потемневших со временем   крупных брёвен, выглядит приземистым под железной красной крышей, со светлыми широченными сводчатыми окнами. Построена школа, по всей вероятности, на средства сельского купечества ещё в дореволюционное время. Особенно помню барак-пристройку внутри школьного двора, где у нас, школьников старших классов, проходили уроки труда среди деревянных верстаков с тисками, рубанками, коловоротами, долотами, деревянными молотками. Учителем был пожилой бородатый, молчаливый столяр. Наши уроки труда помнятся как самые весёлые и интересные, запах стружек напоминал мне отцовскую мастерскую на выселках Кудриха. В здании школы по всей длине тянулся коридор, по обе стороны его строй высоких дверей в классы, а в расширенной части – школьный зал и учительская. Вспоминая школу, слышу трезвон большого басовитого колокольчика в руке пожилой сторожихи, начинающийся от учительской в зале, а затем изо всей м;чи вдоль всего коридора. Из учительской появлялись учителя, и, продолжая степенно о чём-то беседовать между собой, расходились по классам, к своим учительским  столам.
Среди учителей можно было выделить интеллигентов дореволюционного образования и педагогов нового, советского, воспитания.
В перемены, как водится во всех школах,  коридор взрывался рёвом вывалившихся из классов малышей, и начиналась (к ужасу людей непривычных) непонятная толкучка ребятни, иногда даже с кулачными расправами. Старшеклассники-выпускники держались отдельными группками, и частенько усмиряли буйство ребятни. Я помню парней старших классов из Новых Выселок, с которыми мне позже пришлось ехать по призыву военкомата в Усть-Пристань в первые дни войны. Из них помню лидеров комсомола: Ивана Капустина, Григория Осипова, Ивана Зуева, Семёна и Василия Шипуновых.
Во время нашей учёбы в Коробейниково мы с Катей жили то в семьях наших двоюродных братьев (по дяде Григориию) Фёдора и Василия, то у Бабушки и сестры Мавруши, то у родных тёток (по маминой линии), Варвары и Марфуни.
В Коробейниково учились многие мои сверстники из Выселок: Миша Капустин (погиб), Сергей Осипов, Пётр Зуев и Миша Щербинин (погибли), Лёня Калугин, братья Карамышевы, братья Мещеряковы, а также сверстники Кати: сёчстры Ульяновы и Шипулины, Настя Щеглова, Дуся Карамышева, Данилка Якушкин и Иван Карамышев (погибли), Андрей Монцев.


Об исчезнувших Новых Выселках
и о нашем минувшем
 
Мне не суждено было после войны повидать наши Новые Выселки, где прошло моё раннее детство. Детство не вернуть. Жаль, что Новых Выселок, где было когда-то сотни домов, разрешались судьбы людей, взрослели дети, множились семьи, где открывался целый мир мне и моим сверстникам, сейчас уже нет.
Встречаясь с Катей, мы вспоминали нашу жизнь. Сестра рассказывала о покинутых Новых Выселках, о сложившихся судьбах бывших наших односельчан.
Катя с подругой детства подходила к Новым Выселкам той дорогой, что памятна нам всю жизнь, по ней мы с ребятами много хаживали в годы нашей учёбы в Коробейниково и в Ново-Озёрном. Сейчас дорога не сохранила следов телег, лошадей, как было в нашей былой жизни, всё поросло травой и полынью.  Со взгорка нашей поскотины они не увидели порядков дворов и домов. Лишь ямы-глазницы, заросшие пустыри, да гордые столбы без радио- и электропроводов. На бывшей площади Выселок. Скрывая опустевший дом бывшего правления и конторы артели, шумели уже рощей деревья, посаженные когда-то, в тридцатых годах, кустиками-саженцами.  Далее через улицу были видны останки бывшего Нардома. Катя вспомнила, как показывали в нём привезённые для артельщиков  Выселок кинофильмы. Бывало, в зал битком набивалось зрителей. С интересом смотрели всё, что ни присылали. Мест в зале для всех не хватало, иные шли в кино, прихватив с собой из дома табуретки, скамейки.
У нас, ребятни, денег на билеты в кино не водилось, пропускали нас бесплатно с условием, чтобы мы вручную крутили ворот динамо-машины, от которой электроток поступал к аппаратуре кинопередвижки. И мы, с удовольствием вращая этот крюк, могли смотреть фильмы. Любимые нами фильмы тех лет: «Семеро смелых», «Чапаев», «Бесприданница», «Машенька», «Донские казаки», «Дерсу Узала», «Богатая невеста», «Как закалялась сталь», «Свадьба с приданным», «Мать», «Большая жизнь», «Человек с ружьём», «Балтийцы», «Броненосец Потёмкин», «Два капитана», «Цирк», «Весёлые ребята», «Волга-Волга», «Пётр Первый», «Следопыт», «Хижина дяди Тома», «Приваловские миллионы», «Дело Артамоновых», «Мария Стюарт», «Три мушкетёра», «Труженики моря», «Отец Горио», «Мёртвые души», «Недоросль», «Отцы и дети», «Дети капитана Гранта», «Ленин в октябре», «Капитанская дочка», «Евгений Онегин», «Герой нашего времени», «Декабристы», «Тарас Бульба», «Александр Невский», «Суворов», «Мичман Панин», «Севастопольская страда», «Добровольцы», «Тринадцать», «Доктор Калюжный», «Каштанка», «Матрос Чижик», «Станционный смотритель», «Метель», «Барышня-Крестьянка», «Ермак», «Дубровский», «Принц и нищий», «Муму» и много других. Многие фильмы мы смотрели по два-три раза. Сюжеты всех этих фильмов учили, не сомневаясь, отличать добро от зла. Ныне же, с духовной точки зрения, наоборот, информационное пространство и киноискусство ориентировано на показ катастроф, склочных разборок, убийств; на демонстрацию голых тел, насилия, всякого рода отклонений от моральных и психических норм – вот рейтинг, в котором тонут критерии милосердия: благородный труд врачей, спасающих людей, педагогов и учителей, обучающих детей разумному, доброму, вечному. Зло преподносится несомненным благом – свободой, а дремучее хамство – инновацией. В мире общества людей царствует исключение стыда и совести, вознесение распущенности и поклонение золотому тельцу, насилие и жестокость. То есть всё перевёрнуто с ног на голову.

Катя с трепетом устремилась к яме – бывшему подполью нашего дома. Под завалинками виднелись сгнившие брёвна нижних венцов стен, лишь стойко держались стены пристроенной к дому отцовской глинобитной мазанки с сгнившей и завалившейся соломенной крышей. Гадала задумчиво: сто же сталось с домом?  Катя прошлась к бывшим домам своих подруг детства, сестёр Шипуновых, к их бане во дворе. Топить эту баню Мама обычно спаривалась с семьёй нашей соседки Капустиной Федосьи. На месте бани увидела прокопченные развалины брёвен да печку-каменку. Стенки каменки выложены камнями по глине, верх завален горкой крупных камней. Воду в котёл и огромную кадушку привозили с Кудрихи – зимой на санях, летом на двухколёсной тележке. Нагревалась вода в печке до кипятка раскалёнными в топке железяками. Дрова и кизяк калили камни, и горячая вода готова. Из топки выгребали угли, в раскрытую дверь выгоняли угарный газ, и баня была готова.

 

В «первый жар» шли мужики. Я и многочисленная ребятня Капустиных «пристёгивались» к отцам. Мужики бросали ковшом воду на каменку и принимались неистово хлестать себя вениками по нескольку раз, с охами, стонами, криками. Мы, ребятня, стлались от жары по полу. Зимой мужики «с пару» выбегали в снег.
Трагически совпало так, что мой Отец и дядя Михаил Капустин в войну попали в один миномётный расчёт Сибирской дивизии и одновременно погибли от прямого попадания вражеского снаряда 19 марта 1943 года.
Из бани домой мы приходили в свежих холщёвых портах и рубахах, садились за заранее приготовленный Мамой стол с картошкой жареной, огурцами и чаевали с мёдом.
 

Мама с Катей, Бабушка с соседками шли в баню «вторым жаром». Как было испокон принято на деревне. Наши выселки Кудрихинские объединили с выселками Нижне-Озёрного с целью расширить площади посевных и сенокосных угодий. Нужны были большие скотные дворы, овчарни, телятники, свинарники. Зимой десятки подвод снаряжались на одну-две недели в лесные сёла Паустово, Чеканиху. Накануне отъезда Отца мы с мамой и Катей вечерами лепили пельмени (до полмешка). Их, а также шматы сала Отец брал с собой в дорогу.
Как сейчас вижу: в морозный, солнечный день Выселки оглашает скрип полозьев саней, пахнет оставленным на дороге конским помётом. Вдыхаешь. Как самый приятный запах, наслаждаешься! Не-ет, вам не знакомо это чувство! Лошади заиндевели, от них поднимается пар, под их ногами путаются, заливаясь радостным лаем, лохматые собаки. У мужиков бороды в инее и сосульках. Мужики одеты в тулупы, овчинные шубы с подпоясками, на руках овчинные рукавицы или собачьи мохнашки. Степенно  ведут в поводу утомлённых коней.
Помню, как распиливали брёвна на доски и плахи. Бывало, встанешь как вкопанный и заглядишься: на огромных (в два мужских роста) деревянных козлах лежит закреплённое плашмя бревно. Сверху на бревне – один, под ним – другой, стоят пильщики и держатся руками за двойные ручки на концах пилы. Они то поднимают пилу вертикально вверх (это холостой её ход), то резко рвут её вниз. Летом пильщики работают босыми, в холщовых домотканых портках. Потные, загорелые их тела лоснятся и играют сильными мышцами на солнце. По выселкам долго слышится размеренное «ж-жих, ж-жих», с одновременным перемещением мужиков мелкими шажками по ходу пилы. Я подолгу дивлюсь на их работу. Меня восхищает момент порыва сильного рабочего хода пилы вниз, которые оба пильщика сопровождают каким-то утробным кряхтением и выдохом: «г-г-гах, г-г-гах»!
Как-то быстро, для нас с Катей незамеченно, были построены в Выселках те скотные дворы. Наверное, мы с ней в это время жили в Нижне-Озёрном, учились там в школе.
Отец в выселках почитался как грамотный, толковый и честный мужик и был поставлен заведовать всей скотоводческой фермой. Мама работала на этой ферме телятницей, ухаживала за телятами.
В конце тридцатых годов, в канун Великой Отечественной войны все сельчане в Новых Выселках стали жить хорошо. Полевые сезонные работы были механизированы, имелись две автомашины, косилки, жнейки; в домах радио и электричество. Кудриха была запружена, и сооружена своя жерновая мельница, работающая от вращения огромного водяного колеса. У сельчан появились велосипеды, патефоны.
При последних посещениях нашей малой родины Катя с грустью смотрела на обмелевшую Кудриху, на развалины, оставшиеся от плотины и мельницы. А раньше, я помню, в месте запруды на Кудрихе осенью Отец замачивал снопы конопли большими связками, затапливая их отмачивать под воду. С них мы иногда (стоя по колено в воде) приспосабливались рыбачить удочками.
 

В долгие снежные зимы, когда на бледно-белом фоне из нахлобученных снежных шапок  лишь виднелись с чёрными окнами и дверями тёмно-серые избы и дворы, Кудриха превращалась в ледяную полосу, на её льду появлялись проруби. Вокруг порубей с тёмно-зелёной водой стояли, согнувшись или на коленях с подогнутыми юбками, в армяках или овчинных шубейках, в промокших пимах, закутанные в шали, бабы. Они вынимали из шаек, тазов, чугунов со щёлоком серые холщовые рубахи, портки, детское белье, и, прополоскав в воде, ожесточённо колотили всё это валками. Их большие натруженные, грубые руки заходились от холода, и чтобы согреть их, бабы дышали на них, грели под мышками, успевая переговариваться друг с другом о разных деревенских новостях, о хворях ребятишек, о печалях и радостях, о семье, о скотине.

 

Мама, нагрузившись вёдрами с выстиранным бельём на коромысле, просила меня помочь донести до Кудрихи, чтобы прополоскать его в реке. Выполоскав бельё, мама развешивала его на прясла нашего пригона, а вымерзшее бельё заносила в дом.
 
Гладили бельё на столе рубелем* и скалкой.** Бельё накручивали на скалку и рубелем несколько раз прокатывали по столу. В то время в домах уже были в обиходе и чугунные утюги. Пустотелый утюг нагревался от набитых внутри его раскалённых углей. Литой чугунный утюг нагревался теплом на пеке или на шестке печи – углями. Чтобы разгладить свои ситцевые платьица и кофточки, Катя обычно бегала к подругам «занимать» на время утюг.
В свои приезды в гости на нашу малую Родину Катя с грустью рассказывала мне об останках наших Новый Выселок. Я ей рассказывал то, что помнил из нашего детства. Так мы с ней в воспоминаниях возвращались в пору детства, восстанавливая кусочки жизни, которые сохраняются в памяти особенно ярко. Одни воспоминания пронизывали нас грустью и скорбью, другие (например, пчелиные ульи Отца в солнечные летние дни среди благодатных трав и полевых цветов на пасеке или солнечные снега нашей сибирской зимы) овевали ветерком радости, словно мы шагали с ней по ступенькам прожитых лет нашего детства и юности на родине.
В мои приезды в Томск, мы собирались обычно все у Кати: Алексей, Иван со своими барышнями, Таней и Леночкой, Мама, иногда бывал Лёва. У Мамы для этих случаев были запасены собственноручно вылепленные пельмени, и непременно на столе взгромождалась сковородища традиционных маминых горячих, хрустящих и румяных пирожков с луком и осердием. Весело, шумно вперебой рождались и захватывали всех полузабытые, самые разные воспоминания о весёлом, смешном, радостном и грустном прошлом (в лихие военные годы на Выселках и в Коробейниково). Мама в окружении своих здоровенных «птенцов» вся светилась, с лица её не сходила радостная улыбка. Она подсказывала, дополняла, а то и поправляла наши рассказы, и часто заливались дружным хохотом. Мама, нет-нет, да и промолвит:
– Ах, был бы жив отец!
___________________________________
* Рубель –  плоский деревянный брусок, длиной с аршин; с одной стороны волнообразно зазубрен (в виде шестерён), на конце сужен для руки. 
** Скалка – деревянный валик длиной с аршин.


 

О, моё поколение! У нас были и чётко поставленные цели, и надежды. У всех был одинаково скромный достаток. Все ещё были живы.
Ушла в вечность Мама, за ней Иван, а вскоре и Катя. И вдруг, совсем неожиданно, и Алёшка. Оставили меня одного, сиротой. Правда, есть мо-лодая поросль от нас: Лена, Таня, Леночка, Таня, Лёва и внуки Ваня да Наташа.

Однако вернёмся в прошлое и пойдём следом за Катей – вдоль берега нашей милой Кудрихи, вверх по течению. Проходим расширенной место реки с крутым песчаным обрывом правого берега, по скворцовой горе, где мы, ребятня, пропадали жаркими летними днями, плескались до посинения в воде и, конечно же, состязались: кто дальше заплывёт, кто глубже нырнёт вниз головой, кто дольше и дальше пройдёт по дну омута под водой к другому берегу. Для этого на берегу подбираешь тяжёлый пласт земли с дёрном (это балласт, он  держит тебя на дне), берёшь его в охапку, и вперёд быстрее, пока этот пласт не размыло – тогда ты освобождённый от груза всплываешь над водой, как пробка. На берегу ребята с интересом ведут счёт: раз, два, три… – у кого счёт больше, кто дальше от берега?
На травяном крутом берегу бы оборудуем каток, похожий на зимний, ледовый. Склон берега поливали водой и пригоршнями выстилали глиной; пригладим, и каток готов. Катишься голышом на заднице сверху вниз и бултых – головой в омут. Или соревновались, кто дольше выдержит без дыхания под водой: зажимаешь уши, нос, приседаешь под воду, и начинается счёт. Когда сидеть без воздуха невмоготу, выскакиваешь, прыгаешь на одной ножке, склонив голову, зажимая поочерёдно то одно, то другое ухо, приговариваешь: «Ухо, ухо, вылей воду под железную колоду».
Далее Катя подходит к некогда деревянному мосту через Кудриху, к главной через него дороге с правого берега (со стороны гор), через Выселки, в сёла Нижне-Озёрное и Коробейниково. От моста остались только сваи, перила развалились, дыры зияют между плахами настила. Мост обветшал и заброшен людьми. С него когда-то мы, ребятня,  «в чём мать родила» прыгали свечкой с высоты примерно двухэтажного дома. Если бы мостик мог заговорить, он бы сказал с укором людям: «Я терпеливо нёс вам добро, не щадя себя, а ныне я немощен. Залечите же мои раны».
Мы с Катей говорим, говорим и вспоминаем. Иногда она на полуслове замолчит, как бы узнавая нечто, всплывшее в памяти только что, в ходе разговора.
– А помнишь, у нас в доме за верхним козырьком наличников, оглашал своим криком выводок уже оперившихся воробьиных птенцов?
Тогда, услышав птичьи крики, Катина подружка Настя Капустина (как сейчас вижу их голенастых, в ситцевых платьишках; Настя крупная, русоволосая – в породу красивых светловолосых Капустиных) озорно хватает лестницу от сеновала, приставляет её к окну и лезет за птенцами. Вдруг одна жердина лестницы соскользнув, ударила об оконную раму. Стекло затрещало и обрушилось осколками. Я, Алёшка, Ванюшкой и наши дружки, босоногая стайка ребятни, как всегда в таких случаях, тут как тут – сбежались. Стоим внизу, задрав головы, посмотрели на Настю и ахнули. В те годы достать оконное стекло  в деревне – необыкновенно дорогая редкость. И надо же было случиться такому совпадению, что в этот момент наш Отец возвращался с фермы домой на обед. В руках он нёс подобранный дорогой (потерял ротозей какой-то) не то повод, не то чересседельник. Увидев случившуюся беду, он поспешил к дому. Первыми ему под руку попали Настя с Катей, мы же, как спугнутая стайка воробьёв, рассыпались горохом по сторонам. Этот случай из детства я хорошо помнил до мелочей, и со смехом рассказал Кате.
Наши дворы (с погребами, кладками кизяка и сараями) стояли тесно, не разделяясь оградами с соседскими. Бывало, непросто было отделить своих гусей и кур от чужих. Только когда распугаешь эту птичью мешанину, они начинают объединяться в табунчики свои и чужие.
По утрам Мама посылала нас гнать гусей на Кудриху, а вечерами пригонять их домой и встречать возвращавшуюся из стада корову, которая у нас была, как говорила Мама, «какая-то блудливая».
Вспоминали мы с Катей весну в сосульках и капельках с крыши нашего дома, с синевой по контурам исчезающих снежных заплат, с жалобным треском тонкого, намёрзшего за ночь, ледка под ногами. Вспоминали ситцевые в цветочках занавески на окнах, светящиеся в лучиках солнышка листья алоэ и цветки герани на подоконниках, пьянящий запах весеннего воздуха.

Об одноклассниках
 
Мы с Катей рассматриваем фотографию её класса. Я расспрашиваю о каждом однокласснике. Мне не пришлось их видеть и знать об их судьбах. На второй день после объявления войны меня, спящего на полатях в доме брата Фёдора, рано утром будит Мама:
– Коля, вставай. Началась война. Тебе в наш дом на Новых Выселках принесли повестку о явке в военкомат в Усть-Пристань, как и многим твоим сверстникам.
Приехали. Вижу взбудораженные Выселки: озабоченные лица односельчан, непоеный и некормленый скот ревёт, к переживаниям и суете людей приобщается лай собак, плач детей. Война! Провожают первых парней призывного возраста, которых мы с ребятами хорошо знаем, всегда восхищались ими в играх, песнях и танцах на поскотине, в посиделках, на улице.
Я сижу в кузове полуторки. Мама рядом – провожает меня до военкомата. Вижу весёлые лица призывников: братьев Сеньку и Костю Шипулиных, Ивана Карамышева, Ивана Ермакова. Братьев Осипа и Григория Осиповых, комсомольского вожака Ивана Зуева, братьев Капустиных. Ермаковых, Григория Дробышева, Якова Ярушкина (первого нашего поселкового шофёра). Парни удивлённо спрашивают меня:
– А ты, Колька тоже едешь воевать немца?
– Да вот вызывают ребятишек явиться в район, – отвечает Мама, а потом на учёбу в училище в Барнаул, на замену взрослым, ушедшим с заводов на войну.
Кругом матери, девушки-подружки. Лица мужиков мрачны, задумчивы – они-то, побывавшие на фронтах Первой мировой, Гражданской, Финской войн, знают, на какую погибель едут эти парни, многие из которых не вернутся домой. А если и вернутся, то, какими?
Играет гармонь, конечно, Никиты Дробышева, песни: «Славное море, священный Байкал», «Шумел, горел пожар московский», «На диком бреге Иртыша», вальс «На сопках Манчжурии». На войне полягут все эти парни, красивые, сильные, полные надежд на счастливое будущее. Вернутся с войны только в письмах с фронта. На иных придут в дома синие бумажки: «пропал без вести»… Не дождётся своего Никиту Дробышева и моя двоюродная сестра Мавруша с малым Витей на руках. А потом, все годы война пожирала наших мужиков, женщинам же «дарила» взамен похоронки: на моего Отца в 1943-ем, на двоюродных братьев Фёдора, Василия, Андрея, на дядей Якова и Владимира Шараповых. Живыми вернулись лишь единицы: Григорий Дробышев (из госпиталя с поседевшей головой), Афанасий Осипов, мой двоюродный брат по тётке Арине Василий, мои сверстники: Василий Щербинин, Василий Шальнов.
Моих сверстников на Выселках было много. Учиться мы начинали в начальной школе в Новых Выселках, затем в школе Ново-Озёрном, а с восьмого класса – в школе-десятилетке села Коробейниково
Смотрим на довоенную фотографию Катиного класса в школе села Ново-Озёрное. В центре сидит учительница Надежда Саввишна. Вот наши соседи, Иван Карамышев с сестрой Дусей. Иван погиб в первый же год войны. Дуся вместе с другими девчонками-сверстницами (сестрами Дашей и Лизой Шипулиными, Дашей Толстовой, Наташей Щегловой, Леной Ананьиной, Щетининой) в 1943 году были мобилизованы в армию и служили медсёстрами и связистками. К счастью, все они вернулись живыми. Катя тоже подлежала мобилизации, но её оставили в семье из-за малых братьев, оставшихся без отца, который  был уже на фронте.
Вот стоят в ряду одноклассники Кати: Петя Зуев, Миша Щербинин, Иван Перегудов, Егор и Миша Мещеряковы, Лёня Калугин, Митя Ермаков – красивые, статные, воспитанные школой на высоконравственных произведениях русских и советских писателей-классиков. Живыми вернулись только Калугин Леонид и Ермаков Дмитрий. Остальные сложили свои головы на войне. Печальна судьба Михаила Щербинина: его фронтовые друзья сообщили в письме, что он был танкистом, воевал на Курской дуге, весь в орденах дошёл в танке до Берлина и там, после капитуляции немцев, нечаянно попал под колёса танка (или поезда) и погиб. Погиб и его брат Николай (мы его дразнили «Колчак»), в живых остался лишь младший братишка Лёнька – дружок нашего Алёшки.
Рассматриваем фотографию моих одноклассников – 8-й класс коробейниковской средней школы. Стоят: Катин друг Вася Шальнев, Андрей Минцев, Данила Ярушкин, Сергей Осипов, Николай Зуев, Лёня Калугин. Только половина из них остались в живых. Мой дружок Матвей Шипулин, окончив Ачинское автотехническое училище, всю войну служил автотехником. Встретиться с ним мне не удалось.
Не дождалась Катя своего наречённого друга Василия Шальнева. Катя в те годы работала воспитателем детского дома для детей блокадного Ленинграда. Василий был отменным баянистом и работал там же, в детском доме. Они собирались пожениться. Но какой-то лихой человек донёс в милицию, что Василий привёз с фронта трофейный «Вальтер». Многим фронтовикам тогда не хотелось расставаться с оружием. Был издан приказ: незаконное хранение и ношение огнестрельного оружия карается лишением свободы на срок до пяти лет. Судьба распорядилась так, что вышедший живым из пекла войны, Василий сгинул в послевоенных лагерях.
Домой (уже в Коробейниково) после войны я попал только через шесть лет. При себе так же оставил «Вальтер», мой табельный пистолет «ТТ» и браунинг «Коровин». На пути домой (я ехал через Барнаул) встретился со своим другом Сашей Борисовым, с которым работал на военном заводе в 1941-1942 годы, демобилизовавшимся с флота, и подарил ему «Коровина». Дома, узнав историю с Василием, подарил  «ТТ» директору детского дома, где работала Катя, фронтовику, инвалиду войны. В послевоенные годы (время было неспокойное) «Вальтер» спрятал в застенок дома (между печью и стеной). Однажды, спохватившись, решил посмотреть мой скрадок, и не нашёл там «Вальтер». Подозревал Алёшку, Ванюшку, но те божились, что знать ничего не знают. Позже Катя призналась, что из страха повторения того, что случилось с Василием, она вытащила «Вальтер» и бросила его в наш колодец.
С Фёдором Ряпаловым (сыном нашего поселкового лекаря) мы встретились в семидесятых годах. Он узнал мой адрес от Кати во время одного из её приездов домой. Фёдор приехал в Новосибирск за лекарствами и попутно зашёл ко мне по детской нашей дружбе. Мы были уже в том возрасте, когда люди называют друг друга уже по отчеству. Посидели с ним, как водится, за рюмкой «Русской», вспомнили нашу ребячью жизнь в Выселках. Я тогда дружил с Матвеем Шипулиным и, стало быть, приходилось часто общаться со всей ребятнёй клана Шипулиных-Щербининых. Дружить – это значит вместе пропадать на речке или в поле, сражаться в летние и зимние игры, рыбачить, ходить в школу, выдумывать массу захватывающих ребячьих приключений в деревне, лазать по чужим огородам за ранним горохом, огурцами, дынями, подсолнухами, ну и, конечно, поддерживать и защищать друг друга.
Федька Ряпалов входил в компанию моих друзей, был задиристым и бесшабашным. Случалось так, что при встречах старшие ребята Шипулины, Васька или Мишка, подзадоривали Федьку: мол, слабо ему взять верх над Колькой, и, окружив нас с Федькой, подталкивали его ко мне. Тот ударит меня, и мы, вцепившись, как петухи, дубасим друг друга. Собравшиеся «зрители» кричат нам: «Не сдавайся, не развешивай красные сопли! Ещё разок! Так! Так! Дай ему!» Смахивая сопли, Федька пускал в ход свои ногти. Я, признаться, частенько ходил с расцарапанной мордой.
В войну Фёдор побывал в окружении, в плену, дважды в компании лихих парней пытался бежать из концлагеря. Был жестоко бит и калечен, лишился почти всех зубов. Тогда, в его приезд в наш город, я помог ему в поисках по аптекам необходимых лекарств. Мы с ним были уже оба седыми – на шестой десяток жизни перешагнули.
Все наши с Катей сверстники, одноклассники и родные ушли в небытие. Всё прожитое не суждено прожить заново, прошлое исчезло, лишь память хранит следы ушедшего, которое видится мне до мелочей. Сейчас я думаю, нет ли ошибки в том, что мы с Катей возвращались смотреть на  давно исчезнувшее, разрушая в памяти и в душе радостные уголки детства, молодости, лучших лет юности – довоенного времени; видеть на месте родного гнезда убогие, крошечные развалины.




Отец. Мамины размышления
 
Детские воспоминания запечатлели Отца сильным, всемогущим. С гибе-лью Отца оборвалось во мне всё воображаемое о нём.
Он был обречён, как и все молодые, сильные сибиряки, охваченные все-общим назначением идти вперёд, на врага, по сути, идти в вечное, в безысходное  – в никуда, где обрывался их жизненный путь.
Мама в моей памяти осталась молодой, красивой, статной, когда видел я её в утреннем синеватом свете перед печью, или, когда она, расхаживая по двору босиком, улыбалась, радовалась утреннему солнцу, нам, её детям. Я видел её светящиеся счастьем глаза, когда она смотрела на своего мужа Левона – моего отца. И вот вижу свою Маму, старенькую и увядшую, в конце её жизненного пути. Воскресая её неисчерпаемую любовь к нам, я ныне оказался безнадёжно бессильным спасти замедлить угасание Мамы – возместить ей всё, что она отдала нам, своим детям. Помню Маму горестную, с похоронкой на Отца в руках, рыдающую от безотрадного горя о вечном небытии отцовского голоса, его глаз, всего его сущего. Ведь, куда ни глянь в доме, всюду увидишь следы отцовских рук, вновь и вновь ежеминутно напоминающие о нём живом. Может быть, ко всему прочему, и эта неисчезающая душевная боль и безысходность толкнули Маму покинуть Выселки и переехать с семьёй в Коробейниково.
Прожив свои лучшие годы, мы всё чаще замечаем и остро переживаем о скоротечности уходящего времени. Не радуют нас так уже ни успехи, ни достигнутые цели. Наверное, путь-дорога нашей жизни и есть суть счастья, оно-то и удерживает нас в этом мире нашей жизни, данной нам как неповторимый подарок. И, правда, как было не раз сказано, что в рождении  нашем уже заложен миг прощанья с жизнью. Смерть – это тень жизни, спутник в радости, любви, молодости, успехе, и она, эта тень, становится всё длиннее по мере приближения нашей жизни к закату. Жизнь человека – это мгновенье на фоне бесконечности. Но, однако, как быстротечна молодость и как длительна старость. И гадаешь: правильно ли ты жил? Но знаешь, что обречён, отстраняешься, успокаиваешь себя: есть ещё время – десять, пять лет… Не хочется так скоро расставаться с жизнью, хотя она состоит из больших забот, пота, труда, хлопот и ма-а-леньких удовольствий.
Но вернёмся ещё ненадолго к детству: к весеннему щебету птичек, к мирной пестроте света ласкового солнышка, к прохладе в тени двора с вознёй и чириканьем воробьёв в сарае, где вязь солнечных лучей на стенах через щели крыши напоминает мне запахи моего детства.
Днём вспоминаю – пишу, вспоминаю – пишу. Ночью засыпаю, утром иногда просыпаюсь  на самом интересном месте из моего сна, в котором я был мальчишкой. Думаю: сознание-то моё при засыпании отключается, а мозг продолжает создавать свои фантазии из сюжетов моих дневных воспоминаний о детстве. Например, вижу, идёт Отец ко мне какой-то иной: серьёзный, важный, однако в той же рубахе и в своей любимой меховой кепке (такой он на семейном фото). Оказывается, что он  как будто и не убит, а жил в какой-то неизвестной стороне, работал на престижной должности. Гляжу и наивно смекаю, что, наверное, он там и другую семью имел.
Или другой, к примеру, сон. Ранее утро, я босоногий, в радостных сборах на рыбалку. Иду по дороге, плечо давит груз тяжёлых удилищ. На берегу Кудрихи тишина, только надрываются лягушки. Светлым ледком меж стогов сена висит луна. Уже выпала роса – песок сыроват, трепещут куга, камышинки. Рановато, однако. Вдруг одна картина сменяется другой: я  уже у большой кучки золотистых линей, окуней с ярко-красными плавниками, покрытых панцирем серебряной чешуи и выскальзывающих из рук. Рыбины гулко ударяются о мокрую землю, хвостами, доносится запах тины, холодной воды  омута – этого рыбьего царства. Меня радует удачная рыбалка, удивляет живой свал добычи, волшебная тайна речного мира. И тут я вижу склонившиеся над горкой рыбы  вихрастые головы Алёшки и Ванюшки. Братья, сидя на корточках, радостно и деловито нанизывают рыбин жабрами на кугу. Алёшка смеётся: «Вот Мама будет рада!» Я просыпаюсь…
Я встретился с моей юностью, со школой лишь через шесть лет, в 1947 году, после демобилизации из армии. Ехал домой. Наша семья, после гибели Отца в 1943 году, переехала в Коробейниково. Катя работала воспитателем детского дома в Усть-Пристани. Неожиданно для меня она приехала за мной  на ходке. Оказывается, пока я спал в заезжем доме, Кате кто-то сообщил, что домой из армии едет брат.
Подъезжаем с ней к ограде незнакомого для меня дома. Слышу:
– Мама, выходи, смотри, кто к нам приехал!
Мы открыли ворота, подъехали прямо к крыльцу, и тут на пороге дома появилась Мама. Я обнял её: «Здравствуй, мама». Мама ахала, приговаривая:
– Господи, сынок мой, да какие плечи! Мужик и мужик стал.
Мама разглядывала меня всего внимательно и удивлялась изменениям, происшедшим во мне: из шестнадцатилетнего мальчишки вырос в парня в офицерской шинели под ремнём, с портупеей, с погонами, в военной фуражке. Её лицо расцвело широкой радостной улыбкой.  Я смотрел в счастливые мамины глаза, влажные от слёз радости, на милую мне улыбку, прижимал к своему плечу её голову с седеющими волосами. Постарела Мама, вот и морщинки печальные на лице. И не мудрено. За эти шесть лет, не зная покоя, Мама пережила голод, гибель Отца, кручину от забот, как  содержать и прокормить корову, главную кормилицу семьи в военные лихие годы, как учить детей.
Уходя на войну, Отец наказывал Маме: «Что бы ни случилось, как бы ни было тяжко, вкладывай все свои силы и учи детей грамоте».
Тут Мама как-то спохватилась и хлопотливо поспешила на кухню гото-вить на стол угощенья.  Я увидел Алёшку. Он стал совсем взрослым парнем, мой младший братец, с лихой причёской, как будто и не было того застенчивого с тоненьким голоском довоенного школьника начальных классов. Ванюшки рядом не было.
Пока мы ехали с Катей от Усть-Пристани до Коробейниково, она выкладывала мне пропасть рассказов о наших сверстниках, одноклассниках, живых и погибших в  этой тяжкой войне, об их судьбах.
Свою школу я навестил по случаю, попав на концерт. Увидел тот же ко-ридор с классами, школьный зал со сценой. Всё это показалось мне уже не таким значительным, как в далёком детстве. Постарела школа, обветшала, и. главное, не было в ней моих сверстников – как на кладбище побывал. Лишь узнал Катину одноклассницу из школы в Ново-Озёрном, Ананьину Лену. Она в числе нескольких сверстниц была мобилизована в армию, служила медсестрой во флоте, вернулась домой.
Досадно мне, что тогда не догадался сходить на кладбище в Коробейниково, не поклонился могилам своих дедушек – Ивана Михайловича и Тихона Ивановича, тётки Марфуши. Катя с Алёшкой как будто ходили на кладбище к могилам наших предков, посидели подле них среди кустов и ям, крестов и каменных надгробий, покосившихся, почти не видных над землёй, обомшелых так, что не разобрать выбитых на них надписей.