Полымя

Я работаю в отделении точной диагностики. Вы спросите: разве такое существует? И если да, то где находится? Ответ до ужаса прозаичен – в морге. Именно до ужаса, потому как у людей, проходящих через огонь и воду диагностических изысканий того, что же дает сбой в их организме, слово МОРГ вызывает именно ужас.

На самом деле морг – самое спокойное и тихое место в больнице, где, как на последней странице книги со сложными задачами и уравнениями, можно найти правильный ответ. Место, где все тайное становится явным, и порой удивляет то, как трудно и сложно было разглядеть это явное в живом организме.

Вопреки сложившемуся мнению о работе патологоанатомов, в большинстве своем мои пациенты вполне даже живы и будут здравствовать еще годы и годы. Они проходят перед моими глазами без своего физического присутствия. Пазл окончательного диагноза складывается при разглядывании срезов тканей и набора клеток вооруженным микроскопом глазом. Я изучаю медицинские карты, написанные лечащими врачами, словно детектив, пытаясь увидеть улики, оставленные болезнью-убийцей. Каждый недуг оставляет свои следы, поиск которых является самым важным и интересным делом моей жизни.

Читая истории болезни и рассматривая предметные стекла, я не пытаюсь представить моих пациентов, их судьбы. Они проходят под объективом микроскопа сотнями, отличаясь друг от друга типом, расположением, размером, формой и окраской клеток…

В кабинет ввалился мой друг и коллега Гром. Его фамилия подходит ему, как никому более – его появление всегда похоже на грозу: двери начинают хлопать, форточки с грохотом распахиваются, вещи падают со стеллажей, и даже страницы в книгах, оставленных раскрытыми на столе, самостоятельно переворачиваются.

– Борейко, возьми на подтверждение однофамильца! Миелома под вопросом. Нужна твоя подпись под окончательным заключением…

Не отрываясь от микроскопа, я махнула рукой, и богатырского вида фигура, ничего в этот раз не опрокинув и не поломав, скрылась за спешно захлопнувшейся дверью.

День был легкий и короткий – с завтрашнего дня я в отпуске, и задерживаться на работе, пусть даже любимой, нет никакого желания. Вот еще пара стекол, и все...

Ах, да! Борейко! Образцы были уже окрашены и готовы, так сказать, к употреблению. Ну что же, это ненадолго. Посмотрев все стекла и удостоверившись, что диагноз – действительно агрессивная форма меланомы, я потянулась к заключению, на котором должна оставить свой автограф.

Борейко Константин Борисович, 26 июля 1968 года рождения.

Сердце зависло в вакууме, образовавшемся в груди, голове, во всем моем теле…

Борейко Константин Борисович, 26 июля 1968 года рождения…

Глаза продолжали перечитывать строчку снова и снова, пытаясь найти пару, ну или хотя бы одну пропущенную или непропечатанную букву, которая изменит это имя на совершенно чужое…

Борейко Константин Борисович, 26 июля 1968 года рождения.

Вакуум исчез, и мысли, как и сердце, тронулись с места, заторопились, захлебнулись.

История! Мне нужна история! Дрожащие пальцы не попадали на нужные кнопки, и обычный телефонный звонок превратился в бесконечное испытание. Ординаторская отделения, приславшего образцы на экспертизу, не отвечала – конец рабочего дня, никого не найти.

– Гром! Гром! – мне казалось, что я кричала, перебегая от одного кабинета к другому, но выходило, что я шепчу и дергаю одну и ту же дверь в этом знакомом коридоре, в котором вдруг потерялась и не знаю куда идти.

Внутри все горело, но ноги словно сковало холодом, не давая сделать и шаг.

– Нужно собраться. Нужно сосредоточиться. Нужно успокоиться, – говорила я себе, но вихрь вопросов не давал мне вернуться к реальности: как это произошло? Как случилось, что я ничего не знаю? Самый близкий мой человек, с которым вместе полжизни! Я знаю каждую его родинку! Где? Когда? Почему ничего не сказал?

Путь домой показался вечностью. Ковыряясь в замке, к которому никак не хотел подходить ключ, я молила об одном: только бы он был дома! Только бы ДОМА!!!

Дверь распахнулась, и муж, удивленный моим видом, спросил:

– Заработалась, дверь открыть не можешь?

Но мне было не до вопросов и ответов. Втолкнув его обратно в дом, я начала рвать с него одежду, пытаясь найти подозрительную родинку или след от недавней биопсии.

– Эээй, ты чего, – смеялся от щекотки Константин Борисович Борейко. – Это уже начало нашего отпуска? Здорово!

Но мне было не до шуток.

– Ты ходил к врачу? Когда? Какие анализы тебе делали?

Костя, услышав неподдельную тревогу в моем голосе, перестал смеяться и, перехватив мои руки, крепко их сжал.

– Ты о чем? Что произошло?

Я не могла дышать, не могла говорить. Огонь внутри был таким нетерпимым, что от боли хотелось закрыть глаза. Вот сейчас он скажет: «Прости, я не хотел тебе говорить», и все превратится в пепел. Почему? За что? Только не он!

Холодные губы прижались к моему лбу:

– О чем ты, малыш? Я не был ни у какого врача. Почему я должен идти к врачу?

– Борейко Константин Борисович, 26 июля 1968 года рождения... – механически произнесла я. – Ты делал биопсию неделю назад. Я смотрела стекла.

– Я не делал никакой биопсии, хоть я и Борейко Константин Борисович. – Костя смотрел на меня с тревогой. – Малыш, забудь про работу. Уже отпуск.

Собирая отдельные слова в мысли, я довольно связно рассказала о «Костиных стеклах».
Помолчав с минуту после того, как я закончила рассказ, муж спросил:

– А адрес не посмотрела?

– Я не смогла достать историю.

– Ну, достанешь после отпуска. Интересно, живет же где-то мой полный по имени и дате рождения близнец. – Костя снова прикоснулся губами к моему лбу. – Давай ужинать. Нужно выпить за наше здоровье.

Он зашагал в кухню, а я, переведя дыхание и все еще не веря, что мой Костя, мой единственный в мире Борейко Константин Борисович, 26 июля 1968 года рождения, жив и здоров, вышла на улицу.

Жара... Нет, не верно. Жара – это когда солнце прокалило воздух до сухого звона, который высокой нотой звенит у меня в голове и в окружающем переливающемся зноем мираже. Верно будет сказать – пекло – душное, влажное, пекущее и изматывающее солнце. В воздухе висит марево, и кажется, если эта изнуряющая влажность сгустится и сольется в каплю, то она, упав на землю, словно на сковороде запрыгает, зашипит, пока не превратится снова в пар.
Трудно понять, действительно ли солнце печет что есть силы, или это мое внутреннее пламя продолжает жечь изнутри. Я стою так долго, что распаренные маревом облака набегают над моей головой, и первые осторожные капли дождя наощупь пытаются найти меня в этом солнечном свете, чтоб затушить пожар и охладить запекшиеся губы. Эти капли, как твои поцелуи – успокаивающие, возвращающие, обещающие... Вдохновленный первой легкой победой дождь становится смелее и уже не целует, a хлещет, шумит, сменив высокую ноту солнечного звона на низкий гул падающей воды. Капли радостно бьют все, к чему прикасаются, зная, что несут облегчение. И я, закрыв глаза, подставляю им лицо, чтобы смыть этой чистотой соленые капли то ли пота, то ли слез…