В доме зовущемся Публичный

В доме зовущемся "Публичный", на улице с французским акцентом, жила молодая особа.

Часто заходили в тот дом именитые гости — да всё не к ней.

Сутками пили вино, смеялись с дамами поглупее, помоложе, посговорчивее.

В доме зовущемся "Публичный" публичными были не кудрявые бёдра, не сочные — слаще вина — изгибы, но полные "недоразумений" высказывания, что та юная особа старательно осмысливала и оспаривала.

Оттого никто эту даму и не покупал.

Со всеми спали, а её — лишь поучали.

Что ж, у такой проклятой академии и стены косились и надзиратели.

Но жизнь прожившие говорят —
Дама попросту откровенно колдовала.

Так из года в год мужчины, с биржами своими, беднели, а дама, с цветами, прикупала в кисеты камни.

— У бедноты, — черт, над ней потешаясь, однажды произнёс, — И глаза бедные.
Я им — биржи, они — годных дам в упор перестают замечать.
Я им — биржи, они — о деньгах ещё отчаянней трястись начинают. Оттого, у тебя, дорогая, всегда особый покупатель, особый ценитель, и полагаться ты будешь, увы, не на него!

— А тебе меня с чего покупать? — Усомнилась все же любознательная молодая особа.

— Меж годных женских ножек, говорят, проскочить можно, а там уж в пляс: и по Луне, и по Солнцу. В чулках, те ножки не по бренной земле, по млечному пути балет чеканят.

— С чего же тогда молва о прекрасных смоковницах дальше Новгорода не идёт? Коль особенность в них есть этакая?

— Так бес, никак, людей попутал, оттого подслеповаты: все бумажками мерятся,

инфляционной валютой обогащаются. Нет дела им, людям деловым, Солнца ночами касаться. Солнце ночами спит у них.

А я — Бога за бороду устал таскать.
Мне бы галактики да созвездия в руках уместить, да как к ним приблизиться?

Однако ни у Бога, сам выведал я Жизни Великий Секрет — в тебе и в других таких, грудастых, сила создающая.

Ты сама — чьим-то будешь началом. От тебя чей-то мир начнётся: огромный, без границ, городов и законов.

Вот смотрю на тебя, а ты страшнее всех бестия — и Сатану самого перепрыгнула.
С тобой вон, гляди, звезды сами считаются: судьба легкая — и перстни и серьги алмазами, рубинами, сапфирами сыплются.
У тебя метеоритов след на руках,
Космические мириады на ключицах разлеглась, созвездия задремали меж кудрей...

Дама в зеркала оглянулась.
Черт её согреть поспешил:
Одними украшениями не оденешь: хоть очень и хочется.

А дама без новостей его голодна. — Ты не этим откупайся, голод иной у меня, до открытий, каких и сам ты ищешь!

— Иди-ка в чайную, посоветуй богатому господину вложиться в зелёный чай, да скажи первую поставку именем твоим назвать. — Чёрт от неё откупается, а сам бойкости её подивляется. — Ишь, какая, огонь в ней правильный горит!

Говорят дружба их так и началась.

Уже многим позже он, как-то "по-дружбе" её попытался утешить:
— Наш первый вечер сама-то помнишь?

Кричала хуже стаи заплутавших птиц, билась, громом гремела неистовым, тряслась в лихорадке хуже пышных крон, у подножья гор, утонувших в ненастиях...

Любовь твоя, крики о ней, возвещающие о небесном блаженстве..., — мне то уж страшны, а им всем...

Чужая ты, дикая сила.
Не от этих мест. Не от тех, что моими зовутся.

Нет у тебя никакой такой родины.

Не из Божией космы я тебя утащил, сплёл и выкрал.
Да и не я. Если бы для себя...

Так и живи. Всем чужая, непонята...

Она в халаты оделась да черта нахального выставила.

Ходил к ней, упрямый англичанин, за чаем странные шутки рассказывал: шутки шутками — на завтра — самые громкие новости.
Всю страну трясёт, ее — потешает...

У дамы позже дела какие-то неспешно пошли.

Жизнь могла бы их развести, да чёрт не любовник:
Как пропадёт совсем — так непременно объявится.

Была у чёрта страсть одна — за любимой своей приглядывать.
Жалел он её по-своему:
ревностно, щедро.

Поэтому чтобы от компании его отделаться, пошла странная особа на крайне изощрённую выдумку.
Обучилась нехитрому искусству и:
За себя хозяйничать оставлять стала собственное отражение.

Так всегда ждали соскучившегося чёрта самые расписные лики ее: в цветах, дорогих одеждах, едва красоту прикрывавших — смотрела она на него горделиво боясь тяжёлые золотые рамы да чёрные стекла покинуть.

Зеркала тряслись, отражения — хохотали.

Черт дикарку свою так любил, что разглядывая, забывался: весна вся могла отцвести — а у черта и дня не прошло — он же часов-то не носит.

Хоть и красив был её кавалер, статен, умён; дама с делами справлялась почти без него.

Так и жили тот век — он в мечтах о звёздах, она — о том что за ними.

Как дама умерла — доподлинно неизвестно:

Может и от смерти она в скором времени просто сбежала.

Говорят, без ведома обоих, прекрасные отраженья её, из дома зовущегося "Публичный", однажды пропали.

Чёрт, потеряв и это, долгое время тревожил и Российскую империю, и Британскую, искушал сытых людей, по свету собирая своё богатство обратно.

Ох и потешался он, когда торги аукционов заменили ему "биржи".

Но правда всё равно с англичанином осталась: "Нагая красота многими оценена была.
А вот великая женская сила создавать" — так и осталась всеми не познанной.

Не было для такой чудовищной силы места на полотне.

Алчные люди с эротикой расставались как с грешностью: увидев в гостях у себя странного гостя — именитого черта — долго потом с визита этого оправлялись.

Однажды, уже к закату той эпохи, где-то в самой дальней да Богом забытой губернии, подвыпивший господин, осмелев с хмеля, черта оскорбить даже вздумал:

—  Живых мадам тебе что-ли мало? Повадился к портретам старых звезд...
Чего глядишь на эту, торгуешься?! Старая небось она уже, замусоленная: осыпается трухой как и стены, её приютившие. Скольких пропустить за век свой успела? Этот факт только и могу в уме подсчитывать я..., долгими бессонными ночами, вместо блуждающих чёрных овец.

—  "Разве что языки у людей спят вместе. Да истинного дурмана любви, все равно, никогда увы не вкушают". —  Взгрустнулось чёрту в ответ.

Черт на дурака вовсе не обиделся. А уходя, даже посоветовал на что и как тому ставить, чтобы в долгах отыграться.

В конце концов это он их такими и сделал, дремуче-слепыми.