Выбор. прошлое 1

ПРОШЛОЕ
Впервые это случилось, когда мне было лет тринадцать. Не больше. Отчётливо помню, как я без света лежал в своей комнате,  а впереди громоздким пятном  маячил сервант, где фарфоровые чайник, кофейник и молочник превращались в странноклювых существ, стремящихся упорхнуть в опасный лес кактусов на окне. Отблески автомобильных фар скользили по книжным полкам, и  цветные переплёты детских сказок вспыхивали, словно клавиши светомузыкальной установки, а затем вновь окунались в темноту. "Баю-бай", - пели настенные часы, к звукам которых я так привык, что просил мать не останавливать на ночь маятник. Почти незаметно шевеля плавниками, замерли в аквариуме рыбы, неподвижно свисали с двери палочки бамбуковой занавески.  Застыло всё, кроме тусклого качающегося диска. Отец, мать и сестра тихо спали в своих комнатах. В коридоре похрюкивал, перебирая лапы во сне, чистопородный бульдог Буба, которого за страсть к разрушению чаще называли Лаешь Портишь.* (* Лайош Портиш - венгерский гроссмейстер).

Я сомкнул веки, чувствуя, что вот-вот провалюсь в забытьё, как вдруг внезапная нехватка воздуха метнула меня обратно в реальность. Я попытался привстать, чтобы вздохнуть поглубже. Безуспешно. Влажный испуг накрыл словно простынь c головы до ног. Тревожное присутствие чего-то незнакомого, непостижимого, зыбкого угадывалось в помещении. Сильно придавило глаза, но, кое-как вернув себе часть зрения, я, сквозь мутную пелену, со страхом различил сгущающуюся наверху вязкую массу. Неизвестное  рождалось предо мной из лент клубящейся тьмы.

Образовавшийся ком подплыл ближе и обосновался прямо на теле. Было тяжело, душно, невозможно пошевелиться. Буквально распластав меня по кровати, субстанция расположилась на груди и, присосавшись, принялась выкачивать что-то из солнечного сплетения. Комок тянул настойчиво, но это "что-то" не желало выходить, упорно противилось тяге.
Не знаю, сколько времени продолжался поединок, потому что очнулся я лишь утром от того, что Лаешь Портишь, свирепо урча, драл мои тапки.
Весь день я со страхом и интересом ожидал: будет или не будет? повторится или нет? Оно повторилось. И ещё, и снова, и опять... И с каждым разом то, что непонятный сгусток тащил наружу, поддавалось всё больше и больше.

Однажды ясной летней ночью я осознал, что, наконец, получилось. Тонкая оболочка оторвалась от основания и зависла над постелью. Впрочем, ненадолго. Довольно скоро тело смогло водворить её обратно.  Тем не менее на следующую ночь мне удалось гораздо значительнее отдалиться от своей, так сказать, базы и подвесить себя под потолком.
Я разглядывал прозрачные руки, выставив их перед собой. Я ощупывал ими сервант, стены и воду в аквариуме и не ощущал плотности предметов и веществ. В раскрытый прямоугольник форточки светил яркий месяц. "А не рискнуть ли?" - подумал я. "Не пролезешь", - возразили мозги. "Попробую", - решил я и плавно подтолкнул фантомное тело к окну. Руками вперёд я проскользнул в форточку, размеры которой вовсе не стали помехой.

В конце семидесятых главная улица города не была такой нарядной, как сейчас. Просто фонари в простой непраздничной ночи да живые деревья в ажурных решётках, которых нынче уж нет. Я боялся отдаляться от своей форточки и потому медленно маневрировал туда-сюда над редкими автомобилями. Иногда способность свободно парить вдруг ослабевала, призрачная оболочка, внутри которой жило моё сознание, опускалась ниже, порой почти вровень с мостовой. Тем не менее всякий раз мне удавалось вновь взмыть к небу с помощью то ли ментального, то ли физического усилия (какое из них играло решающую роль, непонятно мне самому).
Ночь от ночи я совершенствовал лётные навыки. Странно, но мне никогда не приходило в голову направиться в комнату родителей или сестры или же осмотреть собственное распростёртое на кровати тело. Едва тонкая оболочка высвобождалась из плена грубой плоти, как я устремлялся за пределы квартиры. И не было больше необходимости в открытом окне. Я легко проникал сквозь стекло и кирпич, стоило лишь сказать себе: "Ты можешь".

Начались путешествия по загадочным местам. Не подозревая о существовании  "фэнтези", не видев ни одной киноленты с компьютерными эффектами, даже не увлекаясь доступной в СССР фантастикой, я любовался феерическими мирами и немыслимыми пейзажами. Во мраке космоса я подлетал к иным планетам и запускал транспарантные ладони в их почву.
Помню дивный пролёт по длинному коридору с низким потолком. В углублениях вдоль стен зияли пещеры - дверцы в неизведанные миры. Заглянув в одну, я видел ландшафт, сплошь состоявший из сплетшихся растений невероятных красок и форм. Насладившись зрелищем, я спешил во вторую пещеру, где блистал бело-голубой мир  сросшихся натёков. В третьем зале испускающие лучи золотые облака лежали на берегу красного залива. В четвертом парили, висели, стояли и плавали замысловатые механизмы. И так далее до бесконечности.

Как-то раз я поделился ночными приключениями с родителями. "Ребёнок фантазирует, это нормально", - сказала мать отцу. Сестра в ответ на мои откровения покрутила пальцем у виска, а Лаешь Портишь отгрыз ручку от школьного портфеля.   
Этот непонятный феномен сопровождал меня несколько лет, после чего прекратился столь же внезапно, как и возник. Возможно, он был связан с присущим мне c детства ощущением раздвоенности. Да и вообще, как я позже узнал, растущему организму часто снятся полёты.


Тут я, пожалуй, прерву мистическую линию рассказа и представлюсь.  Родился я в столице недалеко от памятника Пушкину. Имя моё - Иван, а фамилия - Гиреев. Отец - потомок сельских муэдзинов - мечтал наречь первенца Байбулатом, однако в семье царил матриархат, и так как русская бабушка гордилась открыткой с автографом  Козловского, то в честь него меня и назвали.  В результате я не понимал,  к какой культуре принадлежу. С русскими прикидывался татарином, с татарами  - русским. Обижался, когда в мультфильмах богатыри ругались: "Курзы-мурзы татарские!".
Самого же меня дразнили Дуремаром. Лет этак с восьми я ходил обвешанный сачками, пакетами с мотылём (сестра пугалась, что это ожившая говядина) и справочниками по аквариумистике. Рыб я обожал безудержно. Радужные в аквариуме, глянцевые на фото, скворчащие на сковородке, мягкие в кастрюле, золотистые в духовке и маслянистые в консервных банках -  услада для всех органов чувств.
 
В дождливую погоду я любил, хотя и не очень умел, рисовать. И что бы я ни изображал, оно всегда закруглялось, ликвидируя острые углы. Наверное, так проявлялось   определённое соглашательство, свойственное моей натуре. А ещё я мечтал спасти кого-нибудь, как Гарибальди, и сочинял стихи.
Мать, по образованию скрипачка, предпочла домохозяйствовать,  отец же - поэт и переводчик - имел причёску, похожую на гриву минильва, и известность в соответствующих кругах. Комические ситуации возникали вокруг него также легко, как выдуваются из специальной баночки мыльные пузыри. То папа примет Уильяма Сарояна за ереванского приятеля Вилли и повиснет на шее: "Как я рад! Какими судьбами?". То поинтересуется у Галича: "Когда же, наконец, Вы уедете?", думая, что это сосед, затянувший отбытие на дачу.  Сароян, решивший, что отец - пылкий почитатель, был счастлив, а Галич, полагаю, вряд ли.

Удивительного во втором казусе нет ровно ничего, ибо в нашей округе полно богемных персон. Из того времени мелькает перед глазами калейдоскоп: концерты, спектакли, дефицитные билеты на кинофестиваль, где публика изнывала, предвкушая  отсутствие цензуры в интимных сценах. С фотокарточки в шкафу до сих пор глядит на меня вся наша нарядная семья, снятая на ступенях кинотеатра "Россия" - память о счастливом детстве без пионерских лагерей и бабушек в полумёртвых деревнях.

Продолжение http://www.proza.ru/2016/10/23/310