Эмигрант

Посвящается Хагану, Саре и Аделии


Вместо пролога

Баку, 18 мая 1938

И хотя Владимир Збудский прекрасно понимал, что происходящее вокруг было самой настоящей депортацией, большинство пребывало в глубоком неведении. Ведь само слово «депортация» не встречалось в повседневной жизни. В угоду напускной атмосфере дружбы народов, его заменили на менее драматичное «переселение». А посему и сам Збудский предпочитал более деликатные определения, хотя на самом деле, это была именно депортация.

Впрочем, куда больше советский народ содрогался, едва заслышав слова «ссылка» и «расстрел». И пусть большая их волна прокатилась по стране в минувшем году, нынче на устах народа бытовало «переселение». Все были охвачены страхом, и пребывая в тревожном ожидании беды, никто не был уверен, что однажды, под покровом ночи, мир его дома не содрогнется от гулкого стука в дверь, забравшего за собой днями ранее соседей и друзей. Сидя под крышами своих домишек, люди с волнением озирались в сторону дверей, в страхе заприметить на своём пороге чёрную тень в фуражке.

На очереди были иранцы. Переселялась многодетная семья иранца Али, долгое время соседствовавшая с фотографом-оператором евреем Владимиром Збудским. Чужая беда, с которой ему пришлось соприкоснуться, оказала на Збудского столь неизгладимое впечатление, что он, в порыве эмоций, закрылся в уборной и заплакал от бессилия. Ведь с этими людьми он прожил бок о бок восемнадцать лет - они были рядом с ним и в печали и в благоденствии. А теперь они, разделив участь тысячи других иранцев, должны были покинуть город навсегда…

Двадцатишестилетний Збудский искренне верил в социалистическую революцию, братство народов, в учения Ленина. До сегодняшнего дня он справедливо гордился всеми проектами, в которых ему доводилось работать в качестве оператора, а свои труды он справедливо считал вкладом в строительство коммунизма. Теперь же он стыдился, что стоял за камерой на съемках таких документальных фильмов, как "Поиск методом электрометрии", "Продуктовый магазин", "Косинус F-4: Экономия энергии", "Безопасность на копательных работах", "Малярия" и "Хлопок". Если бы кто-то осмелился снимать фильмы, соответствующие духу нынешнего времени, то рождаемые камерой ленты справедливее было бы назвать "Трагедия депортации", "Сталинские репрессии", "Контрреволюционный руководитель". Неожиданно поймав себя на подобных раздумьях, Збудский вздрогнул. Ему показалось, что мысленный поток воплотился в речь и каждое слово без его ведома всё громче подзывает к порогу мрачные тени в фуражках.

Штатив камеры покоился у стены в углу, когда Збудский стоял во дворе своего дома в Чемберекенде и покуривая папиросу, одарял недобрым взглядом водителя ЗИС-а(1). Скудельного вида шофер, вышел из машины, пригладил тонкими пальцами усы и принялся неряшливыми пинками по колёсам проверять давление воздуха в шинах. Он даже не понимает, в какое злодеяние вовлечён. А если и смекает, то ему наверняка наплевать. Я не я, и лошадь не моя, подумал Збудский. Скоро этот злосчастный автомобиль навсегда увезет его соседей, заглушая их боль скрипом резины своих колёс и рокотом мотора.

В начале, середине или конце каждой улицы в городе обязательно был припаркован один из таких железных монстров. День и ночь, чадя тёмными клубнями из выхлопных труб, эти машины рассекали воздух по улицам и проспектам, увозя иранцев. Збудский взирал на рокочущего металлического исполина, стараясь спрятать в сигаретном дыму пульсирующую в глазах злобу. Узкие улицы заполонил черный туман. Моторы машин специально оставляли включёнными, чтобы переселяемые собирали пожитки и покидали свои дома ещё быстрее. Схема максимально продумана: она не позволяла мешкать и минуты.

Учуяв в дыму никотина, странную, колющую горечь, Збудский вдруг осознал, что вдыхает и тлетворные выхлопы ЗИС-а. Те же самые, что и чёрными клубнями увиваются следом за этими машинами. Наполовину выкуренная папироса упала у ног, он раздавил её кончиком туфли. А потом его опять окатила волна презрения к почесывающему брюхо водителю. Он еле держал себя от необузданного желания зарядить пару раз усатому наезднику по сусалам, а потом самому оседлать рокочущий ЗИС и натравить прямо на худощавого недруга.

Вышедший со двора Али, закинул в кузов машины большущий тюк. Когда тот направился за следующим, их взгляды столкнулись. Збудский видел в его глазах схлестнувшиеся чувства страха, тревоги, обречённости, и пустоту, порождённую осознанием несправедливости. Он боялся и не знал, что ждёт его за горизонтом. Он как бы говорил взглядом: «я ни в чем не виноват».

Али вернулся домой вчера, предыдущие четыре месяца он провёл под арестом в картофельном амбаре в Кишлах(2) вместе с тысячами других иранцев. Ещё вчера при встрече с ним Збудский облегченно вздыхал, полагая, что этот день был концом злоключений Али. Но как же он ошибался. И теперь приходилось отчаянно глушить чувство стыда за свой торопливый оптимизм. Накануне перед Али и остальными сорока тысячами бакинских иранцев было поставлено условие: или советское гражданство, или переселение. Красная дилемма! Либо вы принимаете советское гражданство и отправляетесь жить в другой город или даже республику, выбранную для вас НКВД, либо возвращайтесь восвояси - в Иран.

Интересно, а сколько среди них таких, как Али, выбравших возвращение? - подумал Збудский. Если верить обилию ЗИС-ов на улицах, их большинство. Конечно, даже если депортируют все сорок тысяч иранцев, это не станет большой потерей для полумиллионного Баку. Но для Збудского и ему подобных депортация означала потерю старых добрых соседей, друзей, родственников.

Трудовые мигранты, стекшиеся в Баку в начале 20 века во время нефтяного бума, придали этому городу его уникальный колорит. Небольшое скопление деревень под раскалённым солнцем, описанное путешественниками, как огромный котлован, в который стекались огни с близлежащих холмов, за короткий срок стало оплотом интернационализма. Баку был приукрашен парками и зданиями в европейском стиле, прибрежные воды заполоняли суда, по улицам, среди узорчатых ковров и расписных кувшинов из меди, сновал разночинный народ, а на горизонте в солнечном мареве блестели купола церквей и ажурные минареты. Если Тифлис считался культурным и образовательным центром Кавказа, то Баку был богатой торговой пристанью того времени.

И вот теперь ЗИС-ы очищали этот город от иранских переселенцев – тебризцев, ардебильцев, хамаданцев, – людей, которые с начала века усердно вносили свою лепту в его развитие. Чья же горестная карта выпадет вслед за ними, было пока неизвестно. Интересно, дойдет ли дело до евреев, армян, греков, украинцев…?" Если все народы и религии могут мирно жить здесь, то зачем же рушить эту рукотворную идиллию, казалось бы, олицетворявшую собой все самые светлые учения интернационалистов. У чьих дверей остановится следующий ЗИС?" – этот вопрос не давал Збудскому покоя.

Один из его друзей-евреев сказал, что Баку будучи нефтяным городом, кишмя кишит иностранными агентами. Тут все еще остались люди, работающие на англичан, немцев, турок и персов. Вот, Сталин и приказал истребить в этом стратегически важном городе все чужеродные для коммунистической системы элементы. Они собираются выдворить отсюда шпионов, ценой потери таких замечательных людей как Али? Людей, любящих Баку и трудившихся на его благо? Цель явно не оправдывала средства.

Все это Збудский предвидел еще два года назад, в 1936-м. Тогда, в июне, тридцать тысяч человек, натянув на лица противогазы, провели на площади Революции шумный митинг. Зрелище это привело в ужас не только ребятню, но даже взрослых людей. После митинга гражданам на улицах раздавались бесплатные газеты, в которых был опубликован проект сталинской конституции. Этот митинг и новая конституция Сталина виделись Збудскому и его супруге Кате тревожными сигналами – они предвещали начавшиеся год спустя репрессии.

Збудский заметил Нураддина, восьмилетнего сына Али. Он появился из-за угла, со своим одноклассником, русским мальчиком Мишей. Именно Нураддин впервые назвал Владимира «Збудским». После этого все дети в квартале позабыли о «Владимире» и «Володе» и стали звать его по фамилии. Дети шаловливо кричали ему вслед «дядя Збудский, дядя Збудский». Частенько Нураддин уходил без спросу и возвращался несколько часов спустя. Однажды, уйдя рано утром, он объявился лишь под вечер, а на вопрос, «где ты был?», кротко ответил: «На бульваре».

Лицо Збудского преисполнилось горечью, губы плотно сжались. Больше Нураддин не сможет ходить на бульвар, подумалось ему. А между тем бакинская набережная менялась не по дням. Бульвар уже озеленили и построили на нем карусели для детей…
Збудский окликнул Нураддина:

- Ты куда запропастился? Марш домой, тебя отец ждет.

Нураддин побежал в дом, а Збудский остался на улице, наедине с Мишей. Не в силах долго смотреть в лицо белокурого мальчика, он отвернулся к водителю ЗИС-а и одарил его всё тем же презренным взглядом.

- Нураддин сказал, что они едут в Иран, а потом вернутся обратно. Это правда, дядя Збудский? Они вернутся?

Не глядя на Мишу, тот дрожащим голосом ответил:

- Вернутся. Конечно, вернутся.

В воротах, держа в руках два больших узла, показались Али и его жена Марьям. Збудский бросился вперед, чтобы помочь женщине.


***

В кузове ЗИС-а лежало три больших тюка и одна корзина. Али забирал с собой только самое необходимое. Недавно он попросил Збудского и другого соседа, карабахца Надира, раздать нуждающимся всё, что осталось в доме. Кто знает, может, и те немногочисленные пожитки, взятые с собой, будут конфискованы у них в порту. Збудский видел на пристани высоченную гору из чемоданов, узлов, вещмешков и ящиков. Суда не могли принять такой груз, или просто не хотели принимать. Капризные и строптивые капитаны то и дело ворчали при виде нагромождения вещей. Днём палящее портовое солнце рьяно поливало испепеляющими лучами толпу несчастных переселенцев, по вечерам на них сокрушался ливень. Погода превращала поклажу в обузу и избавиться от большей половины годами нажитых вещей было наиболее разумным решением. Збудский никогда не забудет это зрелище. Он видел много иранцев с жёнами и детьми в порту – обездоленное скопище людей, кое-как упорядоченное криками комиссаров. Дети с испугом прижимались к ногам своих матерей, те успокаивали их, поглаживая маленькие, взъерошенные головки. «Я хочу домой, мам», «куда мы поедем?», «мне жарко, не могу больше стоять тут», «почему тот дядя-солдат так кричит?». В этом невыносимом пекле, когда мужья тщетно пытались договориться с чёрствыми матросами, а комиссары голодными церберами шастали вдоль набережной, доброта и ласка были единственным, что могли предложить матери своим детям. А где-то позади, на весь этот гвалт свысока взирали новые здания города Баку, отныне ставшего для них чужой гаванью. Память – не плёнка, её не разрезать, не склеить так, как тебе угодно, с печалью заключил для себя Збудский.

Али по одному помог детям взобраться на ЗИС. Последней села Марьям, держа на руках четырехлетнюю Исмет.

- И собака с нами поедет! – требовательно заявил Рустам. Стоя на коленях, он обнимал Шарика и не спешил лезть в машину.

- Нет, собаку нельзя. Домашние животные запрещены, - с насмешкой сказал шофер, высунувшись из окна, - смотрите сами, конечно, но все равно на корабль с собаками не пускают. Поторапливайтесь! Пора!

Рустам со вздохом поднялся:

- Я уезжаю, Шарик. Не скучай. Збудский за тобой присмотрит. А мы еще к тебе вернемся. Обещаю.

Катя очень расстроится, когда придет с работы... Она не простит себе, что не попрощалась с Али, Марьям и детьми.

Збудский торопливо раскрыл штатив и закрепил его на асфальте. Объектив «Репортера»(3) нацелился на семью Али. Грусть в их глазах, устремленных в камеру, была невыносима. Когда-нибудь эти испуганные, пропитанные горестными думами очи станут реликтовым эхом тысячи загубленных душ. Они будут смотреть на потомков со страниц исторических статей, будут висеть на памятных досках в старых кварталах, увядшими звёздами отразятся в книгах библиотек и музейных стендах, и каждый раз с неугасимым отчаянием напоминая будущим поколениям о том, что они жили среди нас многие годы назад, о том, что они тоже когда-то любили, радовались и просто хотели жить в городе, который стал для них родным домом. Ком подкатил к горлу Збудского. Он нажал на кнопку.



Часть первая


Диляра

Оторвавшись от перелистывания журнала авиакомпании “Lufthansa”, Кянан поднял взгляд на приунывшую Мэрле:

- Я тут нашел одну интересную статью про Мумбай.

- Мумбай? – Мэрле поматала головой – Но этот самолет летит не в Мумбай. Лучше расскажи мне про Баку.

- Да что тут рассказывать. Cама все увидишь.

- «Сама увидишь», - слегка язвительно повторила она. - Увижу, конечно. Но мне хочется знать, что означает этот город для тебя.

Кянан аккуратно убрал с лица Мэрле прядь волос.

- Ты знаешь... мне почти нечего рассказывать. Как тебе известно, впервые меня отвезли в Баку в 12 лет. Я знал, что мы едем в какое-то очень важное для моей семьи место, и даже сам заразился их волнением. «Едем в Баку! Едем в Баку!» - только и было слышно целыми днями у нас в доме. Кто-то звонил родителям и они кому-то звонили, все стояли на ушах. Дядя Саид, живущий в Америке, уже прилетел в Азербайджан и ждал нас. Мой брат бывал в Баку дважды, а теперь настала моя очередь. Ну я и сидел с серьезным видом, стараясь соответствовать значимости момента…

- А потом? Очень волновался, когда впервые ступал на историческую родину?

- Я всегда задавался вопросом, чем является для меня Баку. Азербайджан – моя родина? Если да, то что же тогда Дания? Единственный город, который я по-настоящему знаю – это Копенгаген. Я чувствую его дух. И понимаю, что никогда не узнаю Баку так же близко. Мне кажется, для этого отнюдь не достаточно научиться свободно перемещаться по городу, нет… Для этого нужно сродниться с городом, появиться в нем на свет, сделать первый шаг, пойти в первый класс, впервые влюбиться. Иначе невозможно. В любом случае, все мои детские воспоминания связаны с Копенгагеном. А Баку – лишь один из отголосков детства. Ценный, но, все же, отголосок.

Вместе с тем, сколько себя помню, я пребывал в двух параллельных реальностях – датской и азербайджанской. Отец читал новости об этой стране, интересовался ее общественной и политической жизнью, дома постоянно шли обсуждения, упоминались незнакомые мне места и люди, а я слушал все это, наблюдал, изучал историю родины отца и осознавал, что мы отличаемся от датчан. Я очень рано почувствовал это отличие. В пять-шесть лет мне было уже ясно, что я другой. Недостаточно было родиться в Копенгагене, пойти тут в школу, гонять мяч с друзьями, знать датский язык как родной. Всё дело в том, что дома отец открывал для меня иную реальность: я знал о существовании где-то далеко некоего Баку, должен был изучать его историю, говорить на языке предков. Нет, я, конечно, не считаю себя уникальным. Наверняка, во всех эмигрантских семьях дети растут в таких же условиях. Эмигранты второго поколения, подобные нам, далеки от некоторых разговоров их родителей. И вовсе не из-за языкового барьера – даже те из нас, кто очень хорошо владеет языком, все равно не в силах понять своих родителей. Все, что пережили их матери и отцы, что им довелось видеть и слышать, байки и имена, которые те употребляют – все это находится за границами понимания эмигрантов второго поколения. Впоследствии, узнав множество себе подобных, я понял, что не один жил в параллельных реальностях. Как оказалось, в жизни каждого из них, кроме Дании, существовала также и Турция, Босния, Греция или Украина.

- Это тебя успокаивало или как?

-Не могу сказать, что успокаивало. Я просто уяснил одну вещь: не такие уж мы и особенные. Со временем, конечно, мне пришлось узнать и о встречающихся в обществе определенных стереотипах по поводу эмигрантов. Далеко не все могут смириться с фактом существования в своей стране приезжих. И сколько бы ты не старался не принимать это на свой счет, все равно замечаешь... Хоть и не часто, всё-таки Дания достаточно толерантная к приезжим страна. Знаешь, ведь для меня родина предков не более чем место, куда надо время от времени наведываться погостить. И не потому, что там плохо. Хотя, вообще-то, страна по уши в дерьме, но не суть… Я не стану переезжать туда, потому что я не принадлежу ни к одному конкретному месту – ни к Дании, ни к Азербайджану. Кажется, я где-то между, - улыбнулся он. 

- Звучит довольно печально, - сухо заметила Мэрле, - а вот я считаю тебя датчанином.

- Может быть. Я не могу назвать себя полноценным азербайджанцем, потому что не обладаю тем опытом, который есть у моих родителей и деда. Но в то же время, и настоящим датчанином назвать себя не могу. Ведь родители не нашептывали мне на ухо те слова, что слышат датские дети, не передавали те «коды», которые передаются датским малышам. Наш быт мало чем отличается от европейского. Но, все же, в моей матери и моём отце заложен азербайджанский код, который унаследовал и я. Разница лишь в том, что «наследство» это я получил, родившись в Дании. Я рос в Копенгагене, слушая истории о Баку. Собственно, связь моя с ним ограничивалась только рассказами. И вот теперь я во второй раз еду в этот город, судьбу и историю которого знаю достаточно хорошо. Естественная потребность каждого человека – привязанность к какому-то месту и сопряженное с этим чувство уверенности. Вот и я чувствую себя уверенно в Дании. А что касается Азербайджана… Не знаю, как объяснить. Это такое ощущение, будто бы есть страна, готовая в любой момент принять тебя, и ты держишь ее «про запас». Вдруг однажды у тебя возникнет в ней нужда, и она раскроет тебе свои объятия. Ты понимаешь меня?

- Понимаю.

- Я осознал это, когда впервые попал в Баку. Не смотря на все проблемы, дискомфорт и странности этого города, я не чувствовал себя тут чужим. Тут повсюду говорили на языке, который я с детства привык слышать в копенгагенской квартире бабушки с дедушкой. Ситуация эта была очень причудливой и даже отчасти смешной. Я говорил по-азербайджански, и люди меня понимали. Это так вдохновляло, что я все говорил и говорил, не закрывая рта. Хотел по максимуму использовать возможность еще больше усовершенствовать этот язык. Родители мои между собой говорят по-русски – так я даже их научил нескольким новым азербайджанским словам.

- Кстати, это всегда меня удивляло в вашей семье – твои бабушка с дедушкой говорят на одном языке, отец с матерью – на другом, а ты понимаешь оба.

- Вообще-то родители говорят на четырех языках – русском, английском, датском и азербайджанском. Наш дом, как Вавилонская башня. Причем, хуже всего они владеют своим родным языком. Потому что юность их пришлась на ту эпоху, когда русский язык считался элитарным. Он был, как путеводная звезда, ну или своеобразный ключ от всех дверей: помогал устроиться на приличную работу, поступить в вуз, отдать детей в сад, получить путёвку, квартиру. Поэтому они выучили русский язык как основной, и до сих пор он является для них главным способом коммуникации. Им удобнее говорить на этом языке, он, как арка из прошлого, помогает им с самоидентификацией. Если бы не только бабушка с дедушкой, но и родители говорили бы по-азербайджански, то, конечно, и мы, дети, знали бы его лучше. А так, благодаря родителям, русским языком я владею свободнее, чем родным. Получается, что и во мне сидит некая частица советского прошлого.


***

Диляра, крепкими объятиями встретившая Кянана в бакинском аэропорту, тоже говорила по-русски. Видимо, частица советского прошлого сидела и в ней. Отступив на шаг, она смерила его с головы изучающим взглядом, потом снова обняла, поцеловала в обе щеки и тут, столкнувшись взглядом с Мэрле, несколько смутилась:

- Ой, извиняюсь. Я Диляра. Добро пожаловать в Баку, - сказала она по-английски, и улыбнулась, смахнув кончиками пальцев выступившие на глазах слезы.

- А я Мэрле. Очень приятно, - послышался сдержанный нордический ответ.

- Как долетели, Мэрле?

- Отлично. Вообще, если бы не взлет и посадка, сам полет не доставляет неудобств.

- Да-да, и не говорите… Взлет и посадка – это просто ужас. У меня в эти моменты уши так закладывает, что оторвать их хочется.

Диляре было от силы сорок пять лет. Английским языком она владела прекрасно и даже пыталась подчеркнуть его британским акцентом. Бесконечно взволнованная, доходящая до трепета радость Диляры не убавилась и в машине. Казалось, что она не в силах удержать дрожащие пальцы на руле. Но когда Кянан сообщил, что в их планы входит ночёвка в хостеле, волнение сменилось обидой:

- Если живешь в Европе, это еще не значит, что надо вести себя настолько по-европейски, - проворчала она, - Извини, Мэрле. Но сама посуди: мой двоюродный брат приезжает в Баку и останавливается не у меня, а в хостеле. Это немыслимо. Когда мы бываем у вас в гостях, то соблюдаем все правила. А сейчас вы приехали на Восток, и тут уже действуют наши законы – протараторила Диляра и, чуть успокоившись, добавила – я подготовила для вас комнату. Все равно квартира у нас огромная, и я в ней сейчас одна. Не понимаю, Кянан, зачем вам в хостел? Нет! Никуда вас не отпущу. Знаешь, что я вам приготовила? Дюшбару! Масуд сказал, что ты ее очень любишь.

Кянан нарочито закрыл лицо руками:

- Ну ты меня совсем засмущала. Извини, если обидел. Предлагаю компромиссный вариант – итак, сперва мы едем к тебе, лакомимся твоей чудесной дюшбарой, а вечером отправляемся в хостел. И пока мы в Баку, будем видеться с тобой каждый день. А ты каждый день будешь кормить меня дюшбарой. А, как тебе предложение?

С умилительной улыбкой, вызванной доброй, семейной перебранкой, Мэрле спросила:

- Что такое дюшбара? - она старалась произнести неизвестное слово со всеми фонетическими особенностями, с какими его произносили попутчики.

- Самый вкусный на свете суп. Из теста и мясного фарша, - объяснил Кянан, - фирменное блюдо моей бабушки.

- Не хочу показаться ворчливой старухой, но нынешняя молодежь совсем от рук отбилась, - вздохнула Диляра, - этот ваш хостел нормальный хоть?

- Честно говоря, не знаю. Но там есть душ и туалет.

- Есть душ и туалет! Какая прелесть. В смысле, могло бы и не быть? – с почти издевательской иронией спросила Диляра. - Где он находится?

- На Разино, - невозмутимо ответил Кянан.

- Разино?! – заявление Кянана вызвало в ней шквал эмоций. Диляра притворно встряхнула головой и сильно проморгала глазами. - Откуда вы его выкопали? На Разино еще и хостелы есть, оказывается? Я могу, конечно, понять всё. И ты имеешь право на выбор. Но вот только на кой тебе надо снимать хостел в такой глуши? Твой папа говорил, что ты любишь экстрим, но я не думала, что до такой степени.

Мэрле недоуменно развела руками и придвинулась вперед. Гул улицы, струящийся в открытые окна машины, шёл на крещендо. А ей так не хотелось кричать.

- Неужели это Разино такое ужасное место? Где оно? - Мэрле старалась направить речевой поток в сторону Диляры.

- Мы с Мэрле договорились не останавливаться в центре, - Кянан примирительно взглянул на Диляру, - Экстрим тут ни при чем. Просто… как сказать… те места кажутся мне очень оригинальными. Отец рассказывал, что это поселок, построенный в советские годы и состоящий из невзрачных бетонных зданий. Я видел фото: сильнейший контраст с центром города. И сам хочу поснимать – фон там очень подходящий. А центр – это витрина, он нам неинтересен. Ну, ну, Диляра, не надо ерепениться, а то мне не по себе становится.

- Ладно, и откуда же вы нашли этот хостел?

- В интернете. Искали дешевый отель и наткнулись на их объявление. Я написал им на электронную почту и на следующий же день получил ответ. Они сказали, что не принимают онлайн оплату, так что мы должны будем расплатиться на месте. Кажется, они не подключены ни к какой электронной системе платежей. Кроме всего прочего, я выбрал этот хостел еще и из-за дешевизны. Хороший вариант для студентов.

- Моя квартира тоже неплохой вариант для студентов, - хмыкнула Диляра, - я, честно говоря, удивлена, что в тех краях вообще есть хостел. А ты про какие-то онлайн-платежи... Да, кстати, ваше желание ехать в Иран я тоже не понимаю – осторожно добавила она, - Ох, кажется, я слишком много ворчу, да? Не обращайте внимания. Может, старею?

Мэрле оторвала взгляд от шеренги нефтяных вышек, тянувшейся вдоль аэропортовой трассы:

- Вам не нравится Иран?

Между тем, горячий и влажный воздух заполонял салон. Город тонул в бледно-жёлтой дымке. Договорились закрыть окна и включить кондиционер. Но и он не смог полностью развеять сгустки жары, оставшиеся в салоне. Мэрле вытерла лоб салфеткой.

- Нет, никаких приятных ассоциаций у меня с ним не связано – вздохнула Диляра, - в 38-ом году вся семья нашего прадеда Али была переселена в Иран. Из семерых его детей в Баку осталась только моя бабушка Ханум*. И она всю свою жизнь прожила с травмой от разлуки с родней. В 39 году родилась ее дочь, моя мама Марьям. Бабушка назвала ее в честь своей матери, которую после переселения больше никогда не видела. А к тому времени, когда родилась я, бабушка Ханум уже давно скончалась... В общем, не хочу расстраивать вас своей историей, но именно в этом причина того, что я совсем не люблю Иран и не могу быть объективна, когда дело касается этой страны.

Заметив, как молодые люди с интересом разглядывают возвышающиеся вдоль дороги белые каменные стены, украшенные национальным орнаментом, Диляра с усмешкой добавила:

- Баку – очень специфический город. Причем, специфики в нем больше, чем города. Эти стены хорошая декорация, скрывающая за собой развалюхи. Но раз уж вы остановились на Разино, то увидите еще много всего в этом роде. Кянан прав – в этом районе куча материала для фотосъемок. Но я не особо уверена, что два будущих архитектора найдут там, за что ухватиться взглядом… Кстати, Мэрле, ты знаешь, что мой муж Эдуард тоже архитектор?

- Да, знаю. Кянан рассказал мне о вашей семье.

Стены вдоль дороги закончились и вдалеке, посреди степи, с разбросанными по ней индустриальными оазисами, показались неказистые дома. Взгляды Кянана и Мэрле устремились в одном направлении. Крыши этих одноэтажных домов отдавали мертвенной серостью, над которой невластно было даже солнце.

- Они тоже построены в советский период? – поинтересовалась Мэрле.

- Некоторые да, но есть и новые. Кошмарное зрелище, так ведь? – спросила Диляра.

- Да… не слишком жизнеутверждающее.

- Эти крыши ядовиты. Их покрывают каким-то ядовитым материалом. Шифер называется. Эдуард рассказывал, что использование такого покрытия запрещено во всём мире, но у нас этот запрет никто не соблюдает и никто не контролирует. Это покрытие является канцерогенным. Суть в том, что под воздействием солнечных лучей там начинается какая-то реакция, вырабатываются ядовитые вещества и всё такое. Ну и цена у него соответствующая качеству. У нас его скупают только так. Никого не волнует здоровье людей. То, что творится сейчас в Баку – это не строительный бум, а строительный ад. Спросите любого бакинца, и он начнет оплакивать судьбу своего города. Баку уже не тот, каким знает и помнит его дедушка Рустам. Всюду эта урбанистическая толкотня небоскребов, которую называют «бумом». Какое же смешное слово – «бум»…

- В богатых нефтедолларами странах третьего мира строительный бум обязательно сопровождается эксплуатацией труда – сказал Кянан таким тоном, будто раскрывал важную тайну, - я видел серию работ одного японского фотографа, посвященную условиям труда строителей небоскребов в Дубае. Уверен, и здесь можно встретить те же реалии. То есть, я подумываю поснимать не только Разино, но и быт строителей небоскребов.

- Это тебя так волнует? – рассмеялась Диляра.

- Ну… Не то чтобы очень волнует, но почему бы и нет? По-твоему, это не интересная тема?

- Не знаю. Веришь, я совершенно в этом не разбираюсь. Насколько ты увлечен фотографией, Кянан? Это для тебя просто хобби или как?

- Можно сказать, что хобби. Но даже в хобби мне хочется добиться определённо высокого качества. А вообще-то, моя цель – стать профессионалом.

- А как по-твоему, фотография – это искусство? Твой дедушка Рустам в юности тоже интересовался фотографией. В 60-70-ые годы в Баку не осталось места, которое бы он не запечатлил на плёнке. И все друзья обращались к нему за портретом.

- Я видел большинство его черно-белых фотографий старого Баку и Москвы.

- Я бывала на нескольких фотовыставках, но все еще не решила для себя – искусство это или нет. Эдуард считает, что искусство, а я вот сомневаюсь. Эх, жаль, что он сейчас не в Баку. У вас с ним много общих тем. Уверена, вам было бы интересно пообщаться.

Проектный инженер Эдуард уехал на конференцию в Стамбул и должен был вернуться через пять дней.

Взъерошив жесткие волосы Кянана, Мэрле озорным тоном спросила:

- Фотография – это искусство или нет? А ну-ка, отвечай.

- Для кого-то искусство, а для кого-то нет, - ответил Кянан, приводя шевелюру в порядок, - Но я точно знаю, что стать фотографом не каждый горазд. То есть, каждый может взять в руки аппарат и нажать на кнопку, но это не сделает его фотографом. И профессионалы в этой области, конечно же, творят то, что без сомнения можно назвать искусством. Например, если я захочу провести фотовыставку, то должен сказать что-то новое, но это весьма сложно, потому что все уже сказано до меня. В литературе, музыке и всех прочих видах искусства ситуация одинаковая – все темы исчерпаны. И потому сейчас настала эра перформанса, акционизма. После появления цифровых фотоаппаратов, роль автора в создании произведения заметно ослабла. Если мы оба станем в одной и той же точке и, не двигая аппарат, нажмем на одну и ту же кнопку, тогда в чем разница между любителем и профессионалом? А в том, что найти эту самую точку и правильно установить аппарат может только профессионал. Любитель доверяет электронике, зачастую автонаводке, вот и частенько не замечает очевидных световых провалов, а небрежное отношение к ракурсам очень часто уродует его работы. Вообще, когда я много об этом думаю, то разочаровываюсь в том, что делаю. Это как с космосом – нельзя слишком много размышлять о нём, а то впадешь в депрессию, осознавая свою ничтожность.

Диляра выехала на одну из центральных улиц. Машина сиеминутно угодила в пробку.

- Ну вот мы и в центре. Теперь всю дорогу до дома придется пробираться через заторы. Тут ехать-то – пять минут, а займет это у нас полчаса… Итак, значит, фотография – это искусство. Хм… А мне оно кажется больше ремеслом. Все культовые фотографии я воспринимаю как удачную работу профессионального ремесленника. В общем… Я в этом ничего не смыслю, просто хожу иногда на выставки, которые выбирает Эдуард. А я в нашей семье отвечаю за кино – бдительно слежу за репертуарами всех кинотеатров.

Мэрле с любопытством смотрела в окно. В глаза бросался эклектический хаос, прекрасно отображавший социальную полярность городского общества: на дороге, в одном ряду со старыми, ржавыми и разваливающимися советскими автомобилями стояли новенькие иномарки, блестящие на солнце лоском современного металла. Горячий пар поднимался с раскалённого южным солнцем асфальта и смешивался с черными выхлопным дымом машин. Мэрле не видела его, но белоснежная кожа северянки, привыкшая к хлёстким датским ветрам, прекрасно ощущала касания южного жара даже здесь - в машине. Она взглянула на приборную панель - термометр показывал 38 градусов «за бортом».

Откинувшись на спинку кресла, Кянан с отсутствующим видом смотрел на отчаянно и бессмысленно сигналящие машины.



***

- Время, проведенное Рустамом в Иране, чем-то напоминает мне ностальгию Ирины Сергеевной из чеховских «Трех сестер», которая рвалась в Москву. Вот и дедушка твой, находясь в Иране, так же скучал по Баку. Годами жил в этой стране, а всё твердил «Баку, Баку»… С тридцать восьмого года по пятьдесят второй. Для него Баку был символом счастья и процветания. До депортации он успел проучиться тут только два класса, но они многое ему дали. Он очень хотел учиться, осознавал важность образования. А приехав в Иран, кроме всего прочего, лишился также и этого. В начале века его отца привел в Баку нефтяной бум и возможности найти работу. В те времена Баку был богатым городом. Но восемнадцать лет спустя его насильно возвратили обратно в Иран, и для всех его детей это стало большой травмой. Только моя бабушка осталась в Баку, потому что была замужем. Бедная бабушка, - вздохнула Диляра, - с тех пор она больше ни разу не видела своих братьев и сестер.

Дюшбара была уже съедена, посуда убрана, а стол накрыт для чаепития. Мэрле же была явно ошеломлена разнообразием варений, орехов, сухофруктов и конфет, которыми потчевала своих гостей хозяйка. Видя это, Кянан, тем не менее, воздерживался от комментариев и лишь хитро посмеивался, попивая чай из витиеватого стакана в форме груши. Мэрле предстояло еще не раз удивиться странностям восточного быта.

Девушку заинтересовало не только обилие сладостей, но и интерьер квартиры. В гостиной преобладал кофейный цвет – мебель, обои, ковер и даже хрустальная люстра пульсировали переливами тёмных оттенков, дарящих ощущение уюта. Этюд в кофейных тонах разбавляли лишь нотки голубого цвета на диване и бра. Своей планировкой квартира также отличалась от тех, которые Мэрле привыкла видеть в Дании.

Единственным исключением была комната сына Диляры, 21-летнего Фарида – по своей атмосфере мало чем отличавшаяся от комнаты среднестатистического европейского юноши. Обиталище Фарида выделялось среди себе подобных разве что чистотой и порядком, да и то, благодаря стараниям Диляры - комната была отведена для гостей, поскольку ее владелец проходил языковые курсы в Париже перед тем, как начать изучать право в Сорбонне.

Диляра всячески пыталась намекнуть на свои старания в подготовке ночлега специально по случаю прибытия гостей из Дании, вновь подняла тему хостела и упрашивала молодых людей провести эту ночь в ее доме. Однако решение о хостеле было принято Кянаном ещё в Копенгагене, и вроде бы Мэрле согласилась с его выбором. Она и сама была сторонницей того, чтобы поселиться в старом, ничем не примечательном районе, но самозабвенные уговоры Диляры, похоже, поколебали ее уверенность. Сам Кянан оставался непреклонен – «вечером мы едем на Разино» и точка.

Осознав тщетность попыток разубедить гостя, Диляра заговорила о другом. В её взгляде и голосе чувствовалось обида и чтобы как-то утаить негостеприимное чувство, она продолжила начатый за обедом разговор о «специфике» Баку. И вновь зоркий глаз Кянана, натасканный долгими часами работы с фотографией, уловил краски замаскированных чувств на её лице. Бакинцы похожи на свой город, за декорациями улыбок и задушевных заговоров пытаются скрыть негодование, отметил он.

С шестого этажа специфика города представала перед их взором во всей красе. Виднеющийся в окне фрагмент Баку убегал вниз, сужался и заканчивался на берегу моря, где возвышался трехцветный флаг Азербайджана, неподвижный из-за отсутствия ветра.

На переднем плане открывающейся в окне панорамы, Кянан увидел нечто, напомнившее ему развалины Газы. Стертые с лица земли кварталы, при виде которых в сознании всплывала ассоциация с бомбёжкой. Среди руин сиротливо высились несколько уцелевших домов, тоже полуразвалившихся, но все еще обитаемых. Их впору было сравнить с редкими чахлыми волосами, растущими на плешивой голове.

Когда Кянан поделился своими размышлениями с дамами, Диляра сперва улыбнулась, а затем рассказала историю этого района. Выяснилось, что безрадостное скопище руин, расположенное в центре города, - в самом сердце амфитеатра, который представляет собой Баку, - некогда было районом под названием «Советская», построенным сто лет назад в хаотичном порядке, без соблюдения единого стиля. А потому большинство здешних домов не имеют архитектурной ценности. Так что теперь городские власти сносят безвкусные постройки, чтобы разбить на их месте парки и возвести новые современные дома.

Диляра сказала, что Эдуард очень обеспокоен нынешним и будущим состоянием Баку. По его словам, многие европейские столицы уже прошли через болезненный процесс модернизации, но это было столетия назад, и европейцы успели позабыть о связанных с ним сносах, переселениях, протестах и всё в таком духе. В Баку же модернизация началась очень поздно. Её скоропалительное и слепое продвижение, напоминавшее несущийся на всех порах поезд, не только не щадило никого на своём пути, но ещё и обличало то, как поздно власти Азербайджана спохватились за этот процесс. Последние подвергались критике как внутри страны, так и за ее пределами. Тем более что во время сносов и переселений нарушались или вообще не принимались во внимание имущественные права. То есть, над всеми, кто живет в старых домах, висел дамоклов меч выдворения. Взамен квартир в центре города их владельцам предлагали жилье на окраине, а те, не желая переезжать в такую даль, то и дело устраивали протесты.

- Но, как бы там ни было, я люблю этот город – довершила Диляра, - люблю зеленое буйство его быстротечной весны, бесконечные осенние дожди и ветра, летнюю прохладу Каспия – люблю и всегда буду любить. Несмотря на мои жалобы и критику, я не смогу жить ни в каком другом месте. Я люблю даже дыхание пропитанной мазутом земли, запах нефти и влажный воздух этого города, - лицо Диляры озарилось светлой печалью, - всякий раз, возвращаясь из поездки, я вдыхаю этот воздух, как прекрасный аромат. Баку – мой город. Дома из белого камня опалены солнцем, отшлифованы ветром, омыты дождем и оттого потемнели, постарели. Здесь есть великолепные образцы архитектуры, построенные в период первого нефтяного бума. У каждого из этих домов – своя судьба, своя история. Вы обязательно должны посмотреть бакинские здания, крыши, мечети, церкви и синагоги. Я все еще помню рассказы матери о шестидесятых годах. Как, например, можно не любить Ичери Шехер? Кстати, вы, наверно, пойдете туда завтра? Когда Кянан впервые приезжал в Баку, мы брали его туда на прогулку, он должен это помнить.

- Да, я помню, - кивнул Кянан.

- Нигде не найти ничего похожего на узкие улочки Ичери Шехер, дворец Ширваншахов, Девичью башню, Карван-сарай. Проходя по нему, я всегда думаю о купцах, которые некогда привозили сюда товар из дальних стран, погрузив его на спины верблюдов. Пытаюсь представить их лица. Голова кругом идет, когда думаю о том, сколько всего помнят улицы Ичери Шехер. Эти мостовые все еще хранят следы тех, кто приехал в Баку конце 19-го – начале 20-го веков, во время нефтяного бума. Русские, белорусы, иранцы, украинцы, грузины, армяне, евреи, поляки, немцы, чехи… Кого только тут не было. Баку был ласковым городом, он каждого принимал в свои объятия и давал возможность заработать. Здесь не было чумы предрассудков. Город щедро делился с приезжими всем, что имел, и сам охотно перенимал у них хорошее. Здесь сливались Восток и Запад, и от этого слияния возникла своеобразная, неповторимая культура, присущая одному только Баку. Я верю в это, потому что больше нигде не встречала такой космополитизм. Можно говорить о мультикультурализме в современной Европе или США, но здесь он процветал еще сто лет назад, а то и больше.

Как быстро летит время. Вот и Фарид уже повзрослел. И наши с Эдуардом воспоминания ничего ему не говорят. Откуда ему знать о продающихся на улицах жареных каштанах, мороженом, лимонаде? Наш быт, отношение между соседями очень отличалось от нынешнего. По утрам мы просыпались от голосов приехавших из деревни молочников, вечерами во дворах накрывали общий стол и пили чай. И радости и горести у нас были общими. Многонациональные бакинские дворы – это было нечто уникальное. Восточная экзотика, которую никто уже почти и не помнит. Хотя, возможно, правильнее назвать ее «советской экзотикой», не знаю. Для меня город, дом, родина – это не просто каменные строения. Это некое всеобъемлющее, не поддающееся измерению понятие. Это эпизоды из нашего детства, наши ощущения, запахи, по которым мы безумно тоскуем. На Новруз-байрам аромат пахлавы ласкал нам ноздри, потом наступала пора еврейской мацы, а после – Пасха. Те дни были наполнены запахами сдобного теста и ванили – запахами, которые я так люблю и никогда не забуду.

Стоящий у окна всё с тем же грушевидным стаканом в руке Кянан сказал:

- Я тебя понимаю. Я испытываю к Копенгагену те же самые чувства, что ты – к Баку. То же родство, те же запахи, цвета, архитектура – и вместе с тем очень отличающиеся от бакинских. Вот что я тебе скажу: мой отец никогда бы не повторил той ошибки, которую допустил его дед.

- Какой ошибки? – Диляра недоумённо приподняла бровь.

- Мой отец не заставил бы нас пережить такую травму. Он бы не позволил, чтобы его дети, сперва привыкнув к Копенгагену, уже в сознательном возрасте переехали бы в Баку. Представляю, каково это, и что пережил мой дедушка Рустам.

- Конечно, он этого бы не сделал, - с сомкнутых губ Диляры слетел короткий смешок, - чтобы Масуд перевез вас в Баку? Да никогда в жизни. Он знает, что вы уже принадлежите к другому сообществу, далёкому от здешних настроений. Но мы говорим о совершенно разных типах людей и политических условиях. Твой прадед Али приехал сюда в начале 20 века, чтобы заработать немного денег и вернуться обратно в Иран. И потому, когда его поставили перед дилеммой «депортация или советское гражданство», он выбрал возвращение. И это ещё при том, что на протяжении восемнадцати лет дела у него шли хорошо, и никто его не трогал, а сам он жил тут с иранским паспортом. Потом ситуация изменилась, и ему пришлось возвратиться. А твой отец – совсем другой фрукт, успешный врач, добившийся в Дании определенного статуса, гармонично вписавшийся в новую социально-культурную среду. Твой дядя Саид тоже сделал успешную медицинскую карьеру в Америке. Кстати, покидая Баку двадцать пять лет назад, они не испытывали трудностей с адаптацией и интеграцией в новых странах. Я очень хорошо знаю Масуда – такие, как он, бывают сильными. Но, как правило, на фоне общего стресса эмигранты не могут разрешить свои психологические проблемы. Все мы в той или иной форме связаны с эмиграцией. Вся наша семья.

- Извините, - вмешалась Мэрле, - но я не уверена, что Кянана можно назвать эмигрантом. Он родился в Дании, является датским гражданином. По-моему, он далёк от эмигрантской меланхолии. Мы говорили об этом в самолете, и я в очередной раз убедилась, что Кянан, скорее, датчанин.

- Конечно же, это большая удача, что я родился в Дании. Среди моих одноклассников в школе было несколько переселенцев, приехавших в Данию со своими родителями. Они плохо знали язык и, даже выучив его, все равно говорили с акцентом. Все, чему они научились у себя на родине, весь их опыт оказался никому не нужным в новой стране. Они были вынуждены начинать с нуля, теряли уверенность в себе, обрастали комплексами. И потому эмигранты испытывают потребность держаться поближе к соотечественникам. А у моих родителей не было возможности сделать это хотя бы потому, что в Дании не было других азербайджанцев.

- И это означает, что родителям твоим повезло, - со смехом подытожила Диляра, и подлила Мэрле еще чаю.


***

Диляра уже смирилась с непреклонностью Кянана и больше не предлагала им заночевать у нее. Но в своём стремлении быть причастной к визиту гостей из Копенгагена, всё же, не утихла. Она изъявила желание самолично отвезти их в Разино и, как сама сказала, взглянуть на хостел. Но Кянан с улыбкой предрекал, что это будет не взгляд, а скорее инспекция с очередными намёками на наличие другого, уже известного места для ночлежки. В последний раз Диляра бывала в тех краях лет десять назад.

Совсем не так она представляла себе приезд Кянана в Баку, совсем не так желала его встретить. Курсы Фарида и командировка Эдуарда и так разрушили все планы, а тут еще гости сняли какой-то непонятный хостел на краю света.

Два месяца назад, услышав от Масуда, что кузен едет в Баку, Диляра обрисовала в своем воображении совсем иные картины: приехать в аэропорт всей семьей, встретить его, как следует, привезти домой, накормить вкусным ужином, а когда стемнеет, отправиться гулять на бульвар. В списке запланированных для посещения мест, числились ещё театр, опера, музеи. Тут Диляра с огорчением вспомнила, что сейчас лето и все театры закрыты. Но музеи-то открыты, пришло ей на ум. Однако скрупулёзно порывшись в памяти в поисках соответствующих учреждений, способных удивить датчан, не обнаружила ничего, кроме Музея истории. Бессилие тихо подкралось к ней и прошептало: нет смысла ломать над этим голову; все равно, и Фарид уехал, и Эдуард, да и Кянан заглянул лишь на пару часов. Ну и ну…

Диляра неохотно вела машину, периодически постукивая пальцами по рулю в такт едва слышным звукам джаза, доносящимся из радио.

На сей раз улицы Баку были пусты.

- Вечерами в этом городе вождение доставляет удовольствие, но днем лучше вообще за руль не садиться, - говорила она.

Улицы и проспекты, освобожденные от засилья автомобилей, казались сейчас шире, чем днем. Увидев на обочине большой и несуразный жилой дом из бетона, Мэрле вспомнила всё то, что читала о советском монументализме. По мере их удаления от центра, число таких зданий увеличивалось, а свет уличных фонарей тускнел.

Примерно через полчаса Диляра, съехав с основной трассы, свернула направо и двинулась по узким улицам. Теперь единственным источником света были фары их автомобиля. Кянан и Мэрле смотрели на мусорные баки, беспорядочно выстроившиеся под пыльными оливковыми деревьями. Вокруг лежало много мусора, которому, по всей видимости, не нашлось места внутри бака. Мэрле заметила, что у некоторых из мешков ворошились крохотные костлявые тени. Когда машина окатила их светом фар, она удивлённо воскликнула. Это были уличные кошки. Облезлые, хищные, дикие, голодно глядящие друг на друга, эдакие пролы кошачьего мира. Они совершенно не походили на тех пушистых красавцев, которые грациозно расхаживали по улицам Копенгагена с щегольски приподнятым хвостом.

Машина проехала еще немного и, выбралась на относительно светлую и ровную дорогу. Диляра убрала правую руку с руля и равнодушно бросила:

-А вот и ваше Разино.

Молодые люди посмотрели в окно, уже с большим интересом. Вслед за небольшим мостом, путь их пролегал по длинной дороге с выстроенными вдоль нее бетонными девятиэтажками. Их освещенных окон было недостаточно, чтобы разбавить темноту кварталов. Куда больший интерес вызывали разномастные балконы: большие, маленькие, застекленные, зарешеченные, выдвинутые на несколько метров вперед и даже один выкрашенный в черный цвет.

Диляра злилась на неуместную легковерность Кянана. И ей было непонятно его желание так распоряжаться своей жизнью. Наверно, и Фарид, спустя несколько лет, вернется домой таким же упертым скрягой. Да уж, веселенькие деньки ее ожидают…
Автомобильный навигатор показывал, что цель уже достигнута. Но сколько бы они не вертели головами, глаза не могли приметить ничего хотя бы отдалённо похожего на хостел. Слева, на углу одной из девятиэтажек, стояли три человека и изучающе смотрели в их машину, хотя вряд ли могли что-то там разглядеть. А справа, чуть поодаль, в небольшом садике, состоявшем из редких оливковых деревьев и каких-то кустов, виднелось некое подобие кафе. За выставленными снаружи столами сидели мужчины разного возраста. Они играли в нарды, пили чай, курили и тоже с интересом изучали "Nissan Jazz" Диляры, которая сперва собиралась спросить у них дорогу, но, поежившись от этих взглядов, передумала. Отъехав метров на десять, она остановила машину под одиноко высившимся чинаром и нехотя признала:

- Придется выйти поискать.

Все трое вылезли из машины. Кянан ещё намедни записывал адрес хостела в своём органайзере и хорошо запомнил его: «улица Мира, 38». Но дома вокруг были не пронумерованы, либо кто-то сорвал их и сдал в металлолом, что было бы неудивительным для тех, кто уже оценил не очень дружелюбный антураж района. Определить с виду, который из домов был 38-ым, не представлялось возможным.

Мэрле первой заметила на вид хлипкое трехэтажное строение, которое, теоретически, могло сойти за хостел.

- Может, это там? – Спросила она осторожно.

Здание, на которое она указывала, будто пряталось среди многоэтажек. В двух окнах на первом этаже горел свет, вход также был слегка освещён трещащим светом лампы над дверью. Недолго раздумывая, они направились туда. Маршрут их пролегал мимо все того же кафе. Встав во главе их крохотной процессии, Диляря с высоко поднятой головой уверенным шагом прошла мимо игроков в нарды. Мэрле и Кянан, посмеиваясь, следовали за ней.

Только они приблизились к зданию, как из него вышел, а точнее – вывалился, едва держащийся на ногах мужчина, поддерживаемый за руку молодой женщиной. Он что-то пробормотал, отвратно срыгнул и чуть было не повалился лицом в землю, но, видно, спутница держала его достаточно крепко. Неподалёку вдруг вспыхнули фары, отворилась дверь белой «Volvo», и ее водитель вышел из машины. Он быстро зашагал по испещрённому гравием асфальту к женщине и вмести они тотчас же обустроили пьяницу на заднем сидении автомобиля. Сама она села рядом. Водитель вернулся за руль, и автомобиль стремительно укатил.

Теперь Мэрле поняла, почему Диляра так беспокоилась – это место, действительно, выглядело странно. Странно, но отнюдь не пугающе. И даже немного забавно. Мэрле все еще ощущала на себе взгляды стоящих на углу парней с жидкими бородками и сидящих в кафе мужчин.

- Почему все на нас смотрят? – спросила она у Кянана.

- Не знаю, но я хотел бы их сфотографировать, - ответил он, и уже было потянулся к висящей на шее камере.

- Лучше не надо, - возразила Диляра, - Они смотрят, потому что мы здесь чужаки. Пошли, давайте сначала удостоверимся, что это хостел, а потом уже заберем ваши вещи.

Толкнув ладонью голубую аллюминевую дверь без вывески, Диляра вошла внутрь. Следом, держась за руки, вошли Кянан и Мэрле. Хотя снаружи здание было четырехугольным, вестибюль имел форму полукруга. Слева располагалась ведущая наверх лестница, а справа – двустворчатая деревянная дверь с надписью «Кафе», из-за которой доносилась музыка и смех. Посередине вестибюля между двумя декоративными колоннами стояло нечто, отдаленно напоминающее стойку администратора – черный стол и сидящий за ним мужчина лет сорока в белой рубашке. Кажется, он играл в игру на смартфоне и, увидев посетителей, поспешно спрятал его под стол. Со стороны выглядело это так, словно он собирается выхватить оттуда ружье и выстрелить в незваных гостей.

Наконец, он вернул руки в нормальное положение, бросил короткий взгляд на Мэрле, и удивленным голосом сказал:

- Слушаю вас.

- Извините, это хостел? – спросила Диляра на азербайджанском.

- Да, хостел.

- А где вывеска? У этого места что, нет никакого названия?

- Название есть – «Оазис». А вот лицензии пока нет. Как только получим лицензию, сделаем и вывеску, и рекламу и всё, что душе угодно. А если сделать это сейчас, нам влепят штраф. Два раза уже штрафовали.

Кянан вполголоса перевел услышанное Мэрле:

- Это место называется «Оазис», а вывески нет, потому что они пока не получили лицензию.

Тем временем Диляра уже начала терять терпение:

- В общем… Нам нужна комната на двоих. У вас должна быть резервация на имя Кянана Афшара.

- Я не отвечаю за резервации, - с удивительным равнодушием бросил он.

- А кто отвечает? Вам же сказали по скайпу, что сегодня приедут двое постояльцев!

- Этим занимается администратор, со своего домашнего компьютера.

- Ладно, а где тогда администратор?

- Завтра придет. Но вы не волнуйтесь, у нас много мест. Номер на двоих стоит 50 манатов за ночь. Но… Они не могут оставаться в одной комнате, - произнося это, мужчина так скривил рот, будто его обманули, и он сейчас предъявлял претензии своему обидчику.

- Почему же? – Диляра всё ещё держала себя в руках, не смотря на то, что каждый ответ нерадивого сотрудника и любителя телефонных игр приближал её к точке кипения.

- Они женаты? Свидетельство о браке имеется? – он всё с тем же недоверием окинул взглядом гостей, чуть дольше задержавшись на Мэрле.

Не найдя ответа, Диляра кивнула Кянану и бросила ему пару намёков глазами. Тот взял инициативу в свои руки, сделал два шага вперед и сказал на чистом азербайджанском языке, хоть и с акцентом:

- Какое вам дело, женаты мы или нет? Что за вопросы?

- Эй, брат не нервничай ты так, - искусственно улыбнулся мужчина, скрестив руки на животе, - мы не даем двуместные номера тем, кто не состоит в браке. Во-первых, это грех, а, во-вторых, здесь семейное место.

- То есть тот пьяный мужик и женщина рядом с ним, которые только что отсюда вышли, были семьей, да? – слегка повысил голос Кянан, - и при чем тут вообще грех?

Мужчина было растерянно пробормотал:

- Они были знакомыми администратора…

Но Диляра как обухом по голове оборвала его заведомо лживые оправдания:

- Значит так, парниша. Считай, что и мы тоже знакомые администратора. Гони сюда ключи от номера на двоих. А то позвоню куда надо и скажу, что вы тут не пускаете к себе европейских граждан. Тогда вы до конца дней лицензию не получите. Понял меня?

- Ну, если они из Европы, то никаких проблем, - услышав это, он моментально сделался шёлковым и широко улыбнулся, оголив желтые зубы, - так бы сразу и сказали.

Вновь запустив руку под конторку, он извлек оттуда ключи и продолжил:

- Сами поймите – если не требовать свидетельство о браке, полиция нас замучает. Говорят, мол, у вас тут притон, клиенты только за этим и приезжают. Извини за откровенность, сестра… Но если гости из Европы, то никто не придирается. Такие дела… Вот ваш ключ, двести второй номер. С горячей водой, телевизором и полотенцами, все как полагается. А утром они могут позавтракать здесь же, в кафе. Можно посмотреть ваши паспорта?

Кянан сердито забрал у него ключ с брелоком, на котором были выщерблены три цифры.

- Паспорта в машине, сейчас принесу. Утром нам понадобится такси. В девять.

- Как скажете. Завтра в девять такси будет вас ждать. Причем, лондонское.

- Мне все равно, какое, главное, чтобы было такси. Подождите, сейчас принесу паспорта и деньги.

Кянан вышел. Мэрле, все это время ничего не понимавшая, смотрела ему вслед, а затем шагнула к Диляре:

- Что тут происходит?

В глазах у нее плясали веселые искорки, и увидев настроение девушки, Диляра тоже немного расслабилась.

- Сначала он не хотел разрешать вам спать в одной комнате. Требовал свидетельство о браке. Но мы все уладили.

- В смысле, требовал свидетельство о браке? Зачем? – Мэрле недоуменно посмотрела на мужчину, а затем вернулась взором обратно к Диляре.

- Говорит, что к ним полиция придирается. Насколько я поняла, полицейские гнобят этот хостел из-за тех, кто приходит сюда исключительно в поисках плотских утех, и администрация вынуждена постоянно откупаться взятками.

- А какое полиции дело до того, кто, где и с кем занимается сексом? – Мэрле, в самом деле, не могла этого понять.

- Охх, не знаю, Мэрле. В центральных отелях Баку таких проблем не возникает, а это место вы сами выбрали, - выпалила Диляра и тут же, боясь, что прозвучало это слишком жестко, взяла девушку за руку, - Но, конечно же, я уважаю ваш выбор. Вы хотели экстрима, вот вам и экстрим.

- А что он про Лондон говорил?

- Какой еще Лондон?

- Ну, я услышала слово «Лондон».

Диляра громко рассмеялась:

- В Баку есть такси, похожие на лондонские кэбы. Но сами машины производятся в Китае.

Вошел Кянан с двумя рюкзаками. Он терпеливо дождался, пока желтозубый перепишет номера их паспортов в старую засаленную тетрадь, потом забрал у него документы, заплатил за одну ночь, и они втроем поспешили наверх.

- Придурок, - ворчал он, волоча за собой сумки, - так и хотелось треснуть его по голове Canon-ом. Да только жалко аппарата.

В комнате были две односпальные кровати, между ними стояла тумбочка, а на ней желтый торшер. Остальное убранство номера ограничивалось парой белых пластиковых стульев и круглым столом из того же набора, стоявших у окна, маленьким телевизором и висевшим на желтой стене дешевым натюрмортом с изображением лимонов. Двери уборной тоже были пластиковыми, как и единственное окно. Пол покрывал выцветший ковер, настолько пыльный, что его узор стал неразличимым.

- Они все же настояли на своем – не дали неженатой паре двуспальную кровать, - Кянан устало бросил фотоаппарат на постель и примостил у стены рюкзаки.

- Ничего, я знаю, как соединить эти кровати, - сказала Мэрле, и они с Дилярой громко рассмеялись. Кянан тоже улыбнулся, но, раздвинув голубые занавески и выглянув на улицу, опять помрачнел. Девятиэтажные дома с облупленными фасадами, неухоженные деревья, всюду разбросанные кирпичи и обломки строительных плит, какая-то пародия на игровую площадку для детей, курящие нардисты. Ненароком вспомнились нью-йоркские рассказы Лавкрафта и те недобрые эпитеты, которые он применял, описывая трущобы большого города. Атмосфера чадящей безысходности бакинского дна, пробуждала в нем неистовое желание прямо сейчас взять штатив, выйти на улицу и снять несколько кадров этого ночного, понурого пейзажа.

- Уже десять часов, а вы устали, - сказала Диляра, словно прочитав его мысли.

Кянана это даже позабавило. Его уже не удивлял восточный характер его родственницы, - вечно взволнованная и нервная, она не умела относиться к жизни также легко, как сам Кянан и, видимо, все вокруг служило для нее источником стресса. Но, конечно же, он не стал озвучивать ей эти свои мысли, а просто сказал:

- Завтра мы ужинаем у тебя. Я опять хочу дюшбару.

- Считай, что она уже сварена. Но я еще что-нибудь приготовлю. Какие у вас вообще планы на завтра?

- Первый по списку – Атешгях. Хочу там пофотографировать. Насколько я знаю, все снимают только центр Баку, а окраины и реальная жизнь остаются за кадром. Да и Мэрле это тоже интересно.

- У вас есть местные деньги? - вспомнила вдруг Диляра.

- Да, мы обменяли двести евро в аэропорту. Думаю, этого хватит. У меня роуминг, так что вечером созвонимся. Но, прошу тебя, не переживай за сегодняшнюю ночь. Здесь славно, и с нами ничего не случится.

Диляра обняла и расцеловала обоих, и, уже стоя в дверях, еще раз обернулась. Кянан и Мэрле благодарно улыбались ей сквозь пелену усталости, окутавшую их лица. Это было более чем естественно, учитывая, что из Копенгагена в Баку они летели через Франкфурт, прождав там в аэропорту три часа.

- Берегите себя, - напутственно кивнула она головой.

Они отогнали разделительную тумбочку в другой угол комнатки и через десять минут уже лежали под одним одеялом. Сон сковал тело Мэрлен, когда та улеглась на плече Кянана, положив свою мягкую руку на его выпирающую ключицу. Он же не спал. Медленно и нежно водил большим пальцем её по щеке, уставившись в потолок. Он думал. Он проецировал кадры. Перед взором каскадом выстроились пережитые за сегодня моменты. Ночь была идеальным временем для рефлексии.


Атешгях

Завтрак в увешанном китчевыми картинами кафе «Оазиса» оказался на удивление вкусным. Желтозубый мужчина исчез, и теперь на его месте восседал молодой человек в голубой рубашке и с черным галстуком. Когда Кянан и Мэрле спустились вниз, он извинился перед ними за вчерашнее недоразумение, сказав, что администратор придет после полудня.

-Не проблема, - лаконично ответил Кянан таким тоном, который давал понять, что на самом-то деле проблема существует, и парень это понял.

Такси приехало вовремя, ровно в девять часов, и с включенным счетчиком поджидало их у дверей. Салон отделяла от кресла водителя прозрачная пластиковая перегородка. Когда пассажиры сказали, что хотят поехать в Сураханы, шофер почему-то ответил "yes", при этом сложив губы трубочкой, будто собираясь засвистеть, и запустил мотор.

При свете дня рассматривать улицы и людей было намного удобнее. Не выспавшийся Кянан на удивление выглядел более бодрым и воодушевлённым, нежели Мэрле, проспавшая всю ночь сном младенца. Он с неподдельным интересом изучал окресности, мысленно фиксируя места и кадры, которые хотел бы снять.

- Здесь будто все друг другу братья, - задумчиво отметил он.

- В каком смысле? - Мэрле его не поняла.

- Я со вчерашнего дня замечаю, что азербайджанские мужчины очень похожи друг на друга – их волосы, усы, строение лица, одежда. Будто где-то есть большая фабрика, которая изготавливает азербайджанских мужчин и поставляет их в страну.

- Любопытное наблюдение. Прямо, как как у Хаксли в его «Дивном новом мире».

Миновав узкую пыльную улицу, такси долго петляло меж девятиэтажек, и, наконец, выехало на асфальтированную дорогу. Со всех сторон их окружали бесчисленные однообразные здания. Фасады некоторых из них были облицованы белым камнем. Внимание Мэрле привлекли написанные большими золотыми буквами лозунги. Кянан стыдился переводить их. Но вдруг поймал себя на мысли, что такое он ощутил впервые в жизни. Чего бы ему стыдиться? Некоторых особенностей родины своих предков? Но ведь он, уроженец Европы, был совершенно непричастен к становлению здешних правил и порядков. Это чувство надо пресекать на корню! – подумал он и, увидев очередной лозунг, сам поспешил перевести его:

- Вот на том здании написано «Государству с сильной экономикой все под силу». Это цитата бывшего президента, отца нынешнего главы государства.

- Как интересно, - лицо Мэрле стало задумчивым.

- Шутишь? – Кянан отвлёкся от изучения округи и повернулся голову к ней.

- Нет, я серьезно. Это похоже на коан, вся сила и энергетика которого – в его примитивности. Коаны Будды тоже такие – звучат как простые и алогичные фразы, но имеют при этом глубокий смысл.

- В действительности, все элементарно. Мой папа все время следит за жизнью этой страны, он в курсе всего. Так что мне известен практический смысл этого афоризма. Азербайджан выделяет массу средств на восстановление различных музеев и церквей в Европе – собор Сан Паттерн во Франции, Версальский дворец, две церкви в Страсбурге, Берлинский исторический музей, Британский музей и многое другое. И, по-моему, смысл этого афоризма заключается в том, что, дескать, у нас настолько сильная экономика, что можем даже давать денег Европе. Но с падением цен на нефть, думаю от этой раздутой щедрости ничего не останется.

- А кто восстановит все это? – Мэрле обвела рукой окрестности – Эти места будто изолированы от остального мира. Ты только взгляни – нет ни единого повторяющегося балкона, каждый выглядит по-своему, причем один уродливее другого. Бетон на фасаде потрескался, штукатурка посыпалась. То, что я видела вчера в центре, выглядело совершенно иначе. Уму непостижимо, как в одном городе может существовать такой контраст.

- Здешние районы отличаются от центра не только внешне, Мэрле. Образ жизни и мышления людей здесь тоже совсем другой. Чтобы осознать это, нужны годы. Впрочем, то же самое касается любого другого города. Мой отец говорит про Данию: «Я знаю эту страну, мы чувствуем друг друга, но чтоб наладить диалог такого уровня, человеку требуется четверть века».

То и дело подпрыгивая на раскуроченном асфальте, такси проезжало теперь мимо одноэтажных развалюх. На горизонте мелькала голая степь и электрические столбы. Когда шофер остановил машину возле длинного каменного здания и сказал «приехали», Кянан ушам своим не поверил. Он не ожидал, что они доберутся до места так быстро. Судя по счетчику, проезд обошелся им всего в семь манатов. «Смешная цена», - подумал он, и протянул таксисту десятку.

- Нам нужно будет вернуться отсюда в город. Подождешь?

- Конечно, - обрадовался тот, - отчего же не подождать.

Они вышли из машины. Широко раскинув руки, Кянан указал на стену Атешгяха и прилежащие к ней пейзажи.

- Александр Дюма-отец писал об этом храме в своих кавказских дневниках, когда приезжал в Баку в 1858 году. Он пишет, что ветер, сколько б ни старался, не мог потушить огонь Атешгяха. Он очень точно описал сам Атешгях и все, что находилось вокруг. Но теперь антураж сильно изменился, и мы уже не видим почти ничего из того, что когда-то видел Дюма. Остался только сам Атешгях, да эти степи.

Кянан достал фотоаппарат. Следующие пять минут продолговатый объектив обрисовывал в воздухе диковинные фигуры. Раз кадр, два кадр, три, четыре... Кянан опустил камеру и перевёл дисплей в режим просмотра. Тяжёлый вздох, услышанный Мэрле, мог означать только одно: результаты его не удовлетворили и вот он уже озирался по сторонам в поисках подходящего ракурса и увидел таксиста. Тот вышел из машины и курил в тени дерева, наблюдая за ними. Кянан сфотографировал освещенную утренним солнцем сторону Атешгяха, целиком вместив ее в один кадр, взглянул на дисплей, скорчил губы дугой и одобрительно кивнул. Вдохновлённый первой удачей он взял Мэрле за руку.

Они подошли к кассе у входа в святилище. Полноватая женщина средних лет не без вызова в голосе заявила, что билеты стоят два маната для местных и пять – для иностранцев.

- Два билета для туристов, пожалуйста, - попросил Кянан.

- Гид нужен? Все вам покажет и расскажет, - предложила кассирша, взяв деньги.

- Нет, спасибо. Там есть надписи на английском?

- Конечно, есть, как же им не быть, - обидчиво ответила женщина и протянула ему билеты.

Первое, что привлекало внимание вошедших, был четырехугольный алтарь, расположенный в середине пятиконечного двора. Кянан сфотографировал замеченные возле него надписи на хинди. Некогда в центре этого алтаря пылало вечное пламя, притягивающее к себе зороастрийских паломников из разных стран – они стекались сюда, дабы совершить свои ритуалы или придать огню своих покойников. Во дворе находился также бассейн с водой и колодцы для хранения снеди. Стоило приблизиться к одному из них, как в глаза и ноздри начинал впиваться едкий запах газа.

Кянан и Мэрле поднялись на террасу, с которой паломники могли наблюдать за церемониями и отдохнуть в находящихся здесь же кельях. Кянану понравился открывающийся с террасы вид, и он снова взялся за фотоаппарат.

- Дюма вспоминает, как видел здесь на церемонии последних несчастных последователей зороастризма – религии, которой поклонялись две тысячи лет, - продолжил он свою «лекцию», - Дюма советовал соотечественникам поторопиться приехать в Баку, если они хотят увидеть ту же картину. Потому что в Атешгяхе оставалось всего три человека. Их не гнали, напротив, позволяли жить в храме, но на смену им уже никто не придет. Атешгях постепенно утрачивал свою функцию святилища.

Они забрались в самую большую из келий и наткнулись тут на три восковые статуи, изображающие молящихся огнепоклонников. Их вполне можно было принять за живых, если, конечно, не вглядываться в потрескавшиеся от времени лица. Мэрле даже вздрогнула. Пусть и не на уровне музея мадам Тюссо, но, все же, было заметно, что статуи эти изготовил настоящий мастер.

- Дюма писал и об этих клетушках, - тихо произнес Кянан, скользя взглядом по стенам, - рассказывал, что в одной из них стоял каменный истукан, а перед ним, издавая странные звуки, истово молился человек в монашеском одеянии. Песнею, в которой чередовались ноты «ми» и «соль», он восхвалял Брахму, истязая себя ударами цепей. А когда церемония подошла к концу, он раздал всем присутствующим по кусочку сахара, а они в ответ дали ему по рублю.

- Как ты все это запомнил?

- Это воспоминания моего любимого писателя о родине моего отца. Так что у меня было аж две причины выучить их наизусть.

Спустившись обратно во двор, они стали бродить по нижним комнатам. На их стенах было высечено около двадцати надписей на санскрите, фарси и основных индийских диалектах. Увидав на одной из них свастику, Мэрле подозвала Кянана:

- Ты не поверишь: гамматический крест!

Щелкнув затвором фотоаппарата, Кянан сказал:

- Я слышал об этом.

- Обо всем-то ты слышал, не позволяешь себя удивить, - проворчала Мэрле.

День выдался очень жарким, и посетителей в Атешгяхе было немного. Кроме них, по ротонде прогуливалась лишь юная пара (парнишка то и дело целовал свою возлюбленную), да еще один человек – бородатый молодой мужчина – стоял в тени возле алтаря, прислонившись к стене. Кянан сразу заметил висящий у того на плече "Canon 5D Mark III". Его обуял профессиональный интерес. Ничего не сказав Мэрле, которая, заслонив ладонью глаза от солнца, разглядывала верхние письмена, Кянан решительно двинулся к незнакомцу, на лице которого при виде этого отразилось некоторое беспокойство вперемешку с улыбкой. Подойдя, Кянан встал рядом и сразу же перешел к делу:

- Здравствуйте. У вас отличная камера.

Человек устало, но удовлетворенно взглянул сперва на свой аппарат, а затем – на Canon, свисающий с шеи Кянана.

- Джахангир, - сказал он. – Джахангир Юсиф. Хм… Прозвучало почти как «Джеймс Бонд».

Кянан рассмеялся, протянул ему руку и также представился:

- Кянан Афшар.

- Судя по фамилии, вы как-то связаны с древними тюркскими племенами. Можно на «ты»?

- Конечно. И да, ты верно понял насчет родства с древними племенами.

- Я всегда все верно понимаю, - сказал Джахангир с притворным хвостовством.

Подошла Мэрле, и Кянан перешел на английский.

- Знакомься, Мэрле. Это Джахангир.

- Мэрле. Очень приятно.

- Взаимно.

- Ты турист или…?, - поинтересовался Кянан.

- Или что? – лукаво улыбнулся Джахангир.

- Просто интересно стало, живешь ли ты в Баку или тоже в гости приехал, как мы.

- Не, я не гость. Вон там обитаю, - он указал пальцем на отмеченную свастикой келью в углу двора.

Кянан перевел эти слова Мэрле. Короткое удивление быстро сменилось улыбкой.

- А ты, и в самом деле, похож на огнепоклонника, - сказала Мэрле.

Как выяснилось, Джахангир владел английским совершенно свободно. Кянан никак не мог понять, в каком настроении пребывает их новый знакомый: грустный ли он, уставший или просто задумчивый. Во всяком случае, лицо его выражало вселенское страдание, а длинная окладистая борода еще больше усиливала это впечатление.

- В общем, да… Я живу в Баку. А здесь оказался случайно. То есть, вчера я этого не планировал. Просто, когда выдается свободный день, стараюсь его чем-то заполнить. Кстати, я заметил, как вы вышли из такси, и все это время наблюдал за вами. Ты все фотографируешь, и фотографируешь… А я вот еще ни одного кадра не снял.

- Почему?

- Потому что мне тут уже и снимать-то нечего… Каждый камень по сотне раз фотографировал, - он обвел взглядом двор, - откуда ты приехала, Мэрле?

- Оба из Дании.

- Оба? - Недоверчиво переспросил Джахангир, - да ладно… И ты, Кянан, тоже что ли датчанин?

- И я тоже. Скажем так, датский азербайджанец.

- Ты неплохо говоришь по-азербайджански. Хотя акцент все же тебя выдает.

- Да, но с акцентом я ничего поделать не могу. Как ни крути, родился и вырос в Дании. Ну а Мэрле настоящая датчанка. Мы путешествуем вместе. Отсюда поедем в Иран.

- Даже так?

- Ага, такой у нас план.

Отстранившись от стены, Джаханир стряхнул с плеча пыль.

- В первый раз в Баку, Мэрле?

- Я в первый. А Кянан уже во второй.

- Ясно… Вам тут нравится? В смысле, в Атешгяхе.

- Трудно сказать. У меня какие-то смешанные чувства, - признался Кянан, - впервые я заинтересовался Атешгяхом, прочитав путевые заметки Дюма. А потом ещё отец рассказал мне свои воспоминания об этом месте. Но в первый приезд в Баку мы сюда не попали, да и, к тому же, мне тогда было 12 лет. Так что на сей раз я первым делом пришел именно сюда. Можно сказать, что мне понравилось, но… откровенно говоря, я ожидал больших масштабов.

- В последнее время я тоже редко сюда приезжаю. Но иногда вспоминаю о нем и, закрыв глаза, думаю о паломниках и монахах-прорицателях. Знаете, огонь горел здесь не только во дворе и на стенах, но и в каждой келье. В те времена люди не знали о существовании газа, выходящего из земли, и считали эти огни чудом. На этих ступенях лежали ковры, на стенах висели письмена и картины, вышитые на тканях, а в комнатах лежала золотая и серебряная посуда. Здесь поклонялись богу света и огня Ормузду, а также – солнцу, потому что верили, что и оно – некая священная сила, созданная Творцом.

- Ты, кажется, хорошо знаешь историю Атешгяха.

- Да, неплохо. Я издал фотоальбом, посвященный Атешгяху, и потратил почти год на изучение этой темы. Зная историю места, можно без сомнения найти уникальный ракурс.

- Почему ты выбрал именно эту тему? - полюбопытствовала Мэрле.

- Потому что огонь всегда играл важную роль в жизни людей этих краев. На самом деле, этот храм построили еще до нашей эры, но когда арабы захватили Иран и сделали его мусульманским, зороастрийское святилище в Азербайджане было разрушено. Многие огнепоклонники не приняли ислам и ушли в Индию, и там продолжили исповедовать свою веру. Сменилось несколько поколений и вот, наконец, Шелковый путь вновь привел зороастрийцев в Сураханы. После пятнадцатого века стали активно развиваться торговые связи с Индией, в результате чего возродились старые традиции, и в 17 веке индийские огнепоклонники вновь стали совершать паломничества в Баку, и возвели новый Атешгях. Поначалу тут жило около двадцати аскетов. Говорят, они носили на шее тридцатикилограммовые цепи и спали на известковых камнях, чтобы поскорее умереть и, реинкарнировавшись, вновь возвратиться в этот мир.

Сами того не замечая, все трое шагали по направлению к кельям в левом крыле двора. Мягкий голос нового знакомого и его рассказ так зачаровали Кянана и Мэрле, что они не обращали внимания даже на палящее солнце.

- Отказавшись от всех материальных благ, эти аскеты обрекали себя на физические муки. Они думали, что таким образом спасали себя от духовных страданий. Обратите внимание на эту келью – в ней можно только сидеть в позе лотоса, даже лечь нельзя, не говоря уже о том, чтобы стоять. Они проводили здесь месяцы, не меняя позы. Тело их деформировалось, а потом наступала смерть.

От услышанного Мэрле бросило в дрожь. Она внимательно посмотрела в бородатое лицо Джахангира. Он, действительно, очень походил на аскета – до такой степени, что можно было поверить будто он живет в келье.

А сам Джахангир, между тем, продолжил повествование:

- Они считали за честь быть после смерти сожженными в «священном огне» Атешгяха. Некоторые приходили сюда, чтобы искупить не только свои, но и чужие грехи. В этом случае срок их служения зависел от количества тех, за кого они молились. Они были уверены, что чем больше страдания ты себе причинишь, тем быстрее и полнее искупятся твои прегрешения. А потому чего только не делали: ползали по полу, целыми днями стояли на кончиках пальцах, и прочее, и прочее… В такие жаркие летние дни, как сегодня, они не прятались в тени, а сидели на солнцепеке, а когда шел дождь, то стояли под ним голышом, промокая насквозь. Зимой они носили влажную одежду и, разумеется, заболевали. В общем, умерщвляли свою плоть всеми возможными способами. Но в середине 19 века тут произошел оползень, и выделение газа сперва уменьшилось, а потом и вовсе прекратилось. Огонь погас, и паломники решили, что Творец разгневался на них и проклял это место. Так что все они разбрелись, кто куда. Последний индус вернулся домой в конце 19 века, и Атешгях полностью опустел. А в 1975-м его превратили в музей, потому что Индира Ганди во время своего визита в СССР захотела посетить это место. Коммунисты всполошились, быстренько навели тут порядок, убрали мусор, заасфальтировали ведущую к храму дорогу. И даже провели сюда газопровод. Так что сейчас огонь тут горит за счет газа, поступающего по трубам, а раньше он сам вырывался из-под земли.

Вороша в уме новую информацию, полученную от Джахангира, Кянан вымолвил:

- Именно поэтому я очень люблю путевые заметки и дневники. Это совершенно особое ощущение: создать с их помощью, первоначальное впечатление, а затем своими глазами увидеть описанное. Но про этот храм я читал только у Дюма. А тебе столько всего известно… Думаю твой тематический альбом про Атешгях, сопровождался текстами?

- Да, именно. В процессе фотографирования, пришлось много читать об истории храма, чтобы с горем пополам составить краткий исторический обзор для альбома. Не умею я писать, - усмехнулся Джахангир. - Когда возникнет потребность в самовыражении, мне гораздо удобнее говорить языком фотографии. В текст нельзя вместить столько нюансов, как в снимок. Улицы и дома рассказывают нам свои истории, но ведь не ушами ты их услышал, чтобы пересказать словами! Нет, истории эти воспринимаются глазами, а потому и передать их можно только визуальным способом, с помощью фотографии.

- Приятно встретить идейного фотографа, - улыбнулся Кянан, - Может, пойдем уже? Стало невыносимо жарко.

- «Пойдем»? В смысле, и я должен с вами пойти?

- Об этом я как-то не подумал, - Кянан взглянул на Мэрле, - ты прав, прозвучало немного странно. Мы собирались посмотреть сегодня центр города. Может, присоединишься?

- С удовольствием. К тому же, вернуться в город на вашем такси – это очень заманчивая перспектива. И можете быть спокойны, я покажу вам все, что стоит посмотреть.


Пестрое поле

Кянан думал, что они отправятся прямиком в город, и потому несколько растерялся, когда Джахангир обратился к водителю со словами: «Едем в Мехтиабад». Шофер и сам удивился смене маршрута и вопросительно посмотрел на Кянана, но столкнувшись с молчанием, просто нажал на газ. Пусть будет, Мехтиабад, почему бы и нет. Какой таксист откажется заработать чуть больше?

Название «Мехтиабад» ассоциировалось у Кянана с Пакистаном. Он хотел знать, куда и зачем они едут. Наверняка, Джахангир направил туда такси не просто так. Кянану определённо импонировала уверенность, с которой тот выбрал направление, но вместе с тем она показалась ему немного бесшабашной.

- Где находится этот Мехтиабад? Что там?

Выяснилось, что это поселок на Абшеронском полуострове, и где-то неподалеку от него разверзся настоящий экологический кошмар. Джахангир проводил там съемку около года назад, и захотел теперь показать это место гостям.

- Это очень любопытное место, вы мне еще спасибо скажете. Хотя, конечно, картина малоприятная. Но, не беспокойтесь – много времени это не займет.

Обещание Джахангира прозвучало интригующе. Больше они ничего не спрашивали. Коль скоро их целью было получше узнать Баку, Кянан не видел ничего предосудительного в том, чтобы положиться на первого встречного. Если б еще он вел себя не так спонтанно… А Джахангир молчал, не отрывая взгляда от окна, время от времени поглаживая бороду.

Старые одноэтажные постройки остались позади, и теперь вокруг них тянулись пустоши. У Кянана сжалось сердце при виде стаи ворон, тучей кружащих над этой безжизненной местностью.

Потом они долго ехали по широкой асфальтированной дороге. Впереди показались пологие холмы и мелькающее между ними море. Таксист свернул на другую дорогу, холмы остались позади, а вместе с ними исчез из виду и Каспий – теперь о его существовании можно было догадаться лишь по узкой синей кайме на горизонте. А берег как таковой был отгорожен от окружающего мира высоким каменным забором, который через полкилометра перерос в стену огромной виллы, а потом дальше, к следующему строению такого же типа. Этот длиннющий забор, молчаливым истуканом укрывавший от внешнего мира порядка двадцати вилл, привел датчан в шок. Заметив подобную реакцию, Джахангир усмехнулся:

- Как по-вашему, зачем нужна эта Китайская стена?

Кянан ограничился тем, что просто мотнул головой, а Мэрле несколько раз перевела взгляд с Джахангира на забор и обратно, но тоже терялась с ответом. Зрелище было настолько сюрреалистичным, что на ум не приходило никаких версий.

Джахангир не стал их долго томить и с плохо скрываемой яростью завёл эмоциональный рассказ об этом заборе. Оказывается, построили его олигархи и богачи, превратившие берег в свою частную собственность. Договорившись между собой, владельцы вилл отрезали от местного населения все побережье. Кянан и Мэрле, впервые услышавшие о том, что море может кому-то принадлежать, даже усомнились – а вдруг новый знакомый просто пошутил. Когда же Джахангир уверил, что говорит совершенно серьезно, они спросили, как же правительство могло допустить такое, и услышали в ответ:

-Так оно само потворствует этому. Это и есть правительство. И можно, конечно, сослаться на наши восточные особенности. Мол, султаны и визири не канули в лету, они просто трансформировались. Но ведь султан, по мнению восточных людей, был тенью всевышнего на земле. Человек священных кровей, власть которому даровал сам бог. А эти все… - он указал головой на виллы, борода встрепенулась. – Это всё отпрыски секретарей парткома, агентов КГБ и прочих функционеров, пригревших руки ещё при СССР.

- А у меня сперва появилась другая мысль – с горькой улыбкой вмешалась Мэрле, - будто этот забор призван защитить от моря. Ну, типа от цунами.

И вновь их окружали песчаные степи. Заросли невзрачных кустарников на обочине дороги становились все гуще. Иногда среди них вырисовывалось хилое деревцо с редкой листвой. Теперь на глаза им попадались преимущественно старые советские машины. По обе стороны тянулись вереницы бедных хибар, перед которыми сновали почерневшие от загара дети. Иногда брошенный ими мяч выкатывался на проезжую часть, и они, несмотря на опасность, бросались за ним буквально под колеса.

- Значит, люди остались без пляжа? – Возобновила Мэрле прерванный разговор.

- В некоторых местах есть платные пляжи – дорогие и грязные. Но, в целом, на Абшероне не осталось уголка, где человек мог бы бесплатно войти в воду или даже прикоснуться к ней. Море и побережье оккупированы с севера до юга полуострова, и приближаться к ним запрещено.

- Ты это называл экологической катастрофой?

- Нет, истинную экологическую катастрофу вы скоро увидите.

И вновь слова Джахангира прозвучали как грозное предчувствие. Он попросил таксиста повернуть налево и ехать помедленнее. У гостей кровь похолодела в жилах от мыслей и представлений, порождённых словами попутчика. Это было бескрайнее пестрое поле, убегающее куда-то за горизонт и казалось, что даже там, в незримой дали, оно не заканчивается, а продолжает тянуться вплоть до самого конца земли. Здесь не было никаких строений, никаких деревьев или кустов – лишь это, похожее на мираж, поле.

Водитель сбавил скорость, подыскивая подходящее место для остановки. Кянан, Мэрле и Джахангир вышли наружу. Девушка сощурившись оглядела даль. Мужчины последовали ее примеру. Все трое молчали. Наконец, Кянан опомнился, взобрался на небольшой холм и сделал оттуда несколько кадров.

Потом возвратился назад к машине, снял еще несколько кадров и широко раскрытыми глазами взглянул на Джахангира.

- Что это такое?

- «Полиэтиленовая плантация», - ответил попутчик и, видя, что гости его не понимают, пояснил, - здесь из земли «растут» полиэтиленовые пакеты. Так называют это в народе. На этой огромной территории нет ничего живого, кроме колючих кустов тамарикса. Это я и подразумевал, когда говорил о катастрофе – эти разноцветные пакеты, которые ветер годами оборачивает вокруг кустов. Ужасная картина, правда? Чудовищное пестрое поле. По-своему даже красивое и вместе с тем отвратительное. Словно эти красочные пакеты сами собой выросли из-под земли, а потом выгорели на солнце.

Кянан робко закрыл фотоаппарат. Водитель тоже вышел из машины. Выглядел он подавленным. Без сомнения, он частенько бывал здесь проездом, но сегодня впервые взглянул на это поле глазами иностранцев. Странное стечение обстоятельств: под нещадно палящем солнцем, среди мертвеющей, устланной полиэтиленовыми пакетами степи стояли четыре человека. Никто не молвил и слова. Минута молчания для разлагающейся природы? Пугающее безмолвие наполняло сердца страхом. Мэрле прижалась плечом к Кянану. Всерьёз чудилось, что они пребывали на некой покинутой планете и только жаркий воздух был способен отрезвить взбаламученное пагубным пейзажем сознание.

- Ну все, можем ехать в центр, - сказал Джахангир, - вы увидели два самых уникальных абшеронских пейзажа: оккупированное море и полиэтиленовое поле. Думаю, этого достаточно. А теперь отправляемся в край гламурного монументализма.

Такси тронулось с места и долго катило по ухабистым дорогам. Кондиционер в салоне справлялся со своей задачей наполовину.

- Мэрле, а как твои родители смотрят на это путешествие? Они не обеспокоились, узнав, что ты собираешься в Иран?

От столь неожиданного для неё вопроса Джахангира, Мэрле разразилась честным смехом. Ее мать была бесконечно далека от того, чтобы беспокоиться о чем-либо, включая поездки дочери. Родители Мэрле развелись шесть лет назад. И вроде бы прикладывали много сил и стараний, чтобы избежать развода, включая посещение семейного психолога, но, как видно, всё было тщетным. В итоге ее отец уже давно переехал в Бразилию и женился там на редакторше какого-то литературного журнала. Его реакция на планы Мэрле была лаконична: «Счастливого пути, доченька».

Что же касается матери, услышав об Иране, она сказала: «Но ведь там женщины покрывают голову», и тут же, как ни в чем ни бывало, сменила тему. По мнению Мэрле, мать не интересовало абсолютно ничего, кроме ее цветочного магазина в Ландемаркете. И Кянан ей очень нравился именно потому, что умел разговаривать о цветах. Точнее, не имея ни малейшего понятия о растениях, он внимательно ее слушал, чем и заслужил благоволение.

- Семья? Они не против, - пожала плечами Мэрле.

- Мне почему-то казалось, что европейцы воспринимают Иран как нечто мрачное и опасное.

- Ну, отчасти ты прав. Приняв предложение Кянана поехать в Иран, я много всего прочла об этой стране. Мне было любопытно, чем он отличается от других исламских стран. К примеру, там женщины могу закрывать голову лишь наполовину, а не обязаны носить черную чадру, как в Арабских эмиратах. Это интересная страна с богатой историей. Кянан говорит, что она мне очень понравится.

- Это действительно интересное место… Я был там один раз, и на первый взгляд Иран напомнил мне Кубу.

- Кубу? - изумилась Мэрле, - что у них может быть общего?

- Конечно, я имею в виду не архитектуру или менталитет, - Джахангир опять придал голосу тон бывалого рассказчика. - Но эти страны похожи свойственной им обеим эстетикой революции. Первое, что привлекло мое внимание в Иране – это портреты героев, развешанные повсюду, как и на Кубе. На Кубе это, в первую очередь, Кастро, а в Иране – Хомейни. А вслед за лидерами идут и остальные герои. Иранцам очень дорога память погибших в ирано-иракской войне, и во многих местах можно встретить их фото и статуи. По идее, в Иране должен был развиваться туризм, но из-за санкций приезжих там очень мало. UNESCO поставил Иран на третье место в мире по числу исторических памятников, но это ничуть не помогает стране избавиться от своего негативного имиджа. Согласен, что тамошние законы кажутся нам слишком жесткими и негуманными. Взять, например, смертную казнь за особо тяжкие преступления, такие как наркоторговля или изнасилование. И да, это правда, что женщины там могут покрывать голову лишь наполовину. Не всегда, и не везде, но, в целом, могут. Это прозвучит как неловкий каламбур, но иранские женщины одеваются очень открыто в закрытых местах. И таких мест множество – дома, рестораны и прочее. Женщины там одеты по последней моде, пьют алкоголь, курят марихуану, танцуют... Я сам присутствовал на одной из таких вечеринок. Но, впрочем, Иран у вас еще впереди. А пока что вы увидите Баку и, кстати, впоследствии сможете сравнить его с Тебризом. Они очень сильно отличаются друг от друга, не смотря на то, что оба являются азербайджанскими городами.

- Я слыхала об Азербайджане еще до знакомства с Кянаном. В смысле, слыхала, но не более того. Даже ни разу не произносила это слово, потому что не было надобности. А после появления Кянана, научилась чисто выговаривать «Азербайджан». Это не похоже на название никакой другой страны. Точнее – окончание у него совершенно особенное. Мне казалось, что названия большинства восточных стран оканчивается на «-стан»: Туркменистан, Казахстан, Афганистан… А в этом слове окончание «-джан». Кянан сказал, что оно имеет персидское происхождение и объяснил мне его значение – в нашем языке это что-то среднее между "sjael" и "eand", а иногда – и то, и другое вместе.


***

- Этот дом нефтяной магнат Муса Нагиев построил в начале 20 века в память о своем сыне Исмаиле, - рассказывал на ходу Джахангир.

Они шли вверх по Истиглалийет – одной из центральных улиц Баку. Мэрле заинтересовалась зданием в готическом стиле, и Джахангир с большой охотой откликнулся на ее вопрос.

- В народе это здание называют Исмаиллие. В ту пору оно находилось между редакцией газеты «Каспий» (сейчас на этом месте сквер Сабира) и Мусульманской школой для девочек, вот она, впереди. Школа теперь превратилась в Институт рукописей. Можете себе представить, что означало по тем временам строительство школы для девочек? Главенствующую роль тогда играли муллы и ярые мусульмане. Только отдельные люди являлись сторонниками прогресса. Еще одним нефтяным магнатом той поры был Хаджи Зейналабдин Тагиев. Во многом благодаря именно его стараниям и была открыта женская школа. Вообще, если назвать первую половину 20 века «периодом идеологических экспериментов», то Южный Кавказ был испытательным полигоном. В 1918 году в Азербайджане возникла первая на мусульманском Востоке демократическая республика, женщины получили право голоса, и открытие школы было одним из самых больших шагов, сделанных в этом направлении. Но в 20-х годах республику оккупировала Советская Россия, и этот «проект» развалился. Азербайджан перешел в новый формат – стал частью советской империи. И у этой эпохи есть свои интересные страницы, специфическая архитектура и вообще искусство.

- Мы уже видели некоторые образцы этой архитектуры на Разино, - сказала Мэрле.

- Вы были на Разино? – Джахангир словно обрадовался этой новости.

- Там находится наш хостел, - объяснил с улыбкой Кянан, - это длинная история.

Джахангир объявил, что они дошли до здания школы №134. В этот момент Кянан говорил Мэрле, что в прошлый его приезд на противоположной стороне улицы еще не было той стеклянной пирамиды. Но услышав число «134», он тут же переключил свое внимание на школу, у порога которой стоял – здесь в 1935 году учился его дед Рустам. В то время школа носила другой номер – "14", а еще раньше называлась Школой святой Нины и учились здесь только девочки. В какой-то период в этом здании располагался даже военный госпиталь.

- Мой дедушка ходил здесь в первый и второй классы. А потом их депортировали в Иран. Самым большим его желанием было выучиться до конца, окончить школу, но депортация разрушила его мечты. Тут прошло его детство – он сидел на уроках в этом здании, бегал по этим улицам. Я привык воспринимать дедушку только на фоне датских пейзажей, а теперь я тут – в городе его детства и юности. А сам он уже живет в Копенгагене… Я понимаю, что во всем этом нет ничего особенного, но, все равно, драма моей семьи видится мне необычной.

- Сразу видно, что ты очень любишь своего дедушку, - с добродушной улыбкой отметил Джахангир.

- По-моему, он самый классный дедушка на свете.

- Могу это подтвердить, - добавила Мэрле.

Лучшим местом, чтобы укрыться от безжалостного солнца, оказался Губернаторский сад. Они опустились на скамейку в тени большого дерева. Мэрле достала из рюкзака бутылку воды. Пробежавшие мимо них две кошки напомнили девушке бакинские истории, рассказанные ей Кянаном. Приехав сюда в 12 лет, он был в шоке от того, как много на улицах бездомных животных. А вот Мэрле совсем не была шокирована – напротив, ей показалось, что кошки эти очень вписываются в общую атмосферу парка – создают неповторимый антураж. Удивляться стоило скорее уж тому, что здесь на ветках сидели яркого цвета попугаи. Мэрле насчитала их около тридцати, а то и больше. Бездомные кошки – это ладно, а вот бездомные попугаи… Их недоумение побудило Джахангира рассказать об истории парка.

- Он появился в начале 19 века. С ним связана одна любопытная городская легенда. Говорят, что тогдашний комендант Баку поставил перед купцами условие, чтобы те, приезжая из Ленкорани и Ирана, привозили с собой несколько мешков земли. Благодаря ней был разбит парк. А этих попугаев, если верить рассказам, подарил Баку некий иранский торговец птицами. Однажды в порту таможенники неправомерно пытались выклянчить у него дополнительную плату, на что он рассердился и выпустил птиц из клеток. С тех пор они и обитают в этом саду, плодятся и размножаются. Конечно же, это байка, но все равно интересно. Тем более что, на самом деле, никто не знает, откуда взялись тут попугаи. Я помню их столько же, сколько себя самого.

- Насчет земли комендант хорошо придумал, - заметила Мэрле, - почва в этом городе очень сухая, и такой парк пришелся кстати. О Баку мне известно из двух источников – от Кянана и из романа Курбан Саида «Али и Нино». Автор здорово раскрыл в нем тему степи, и, фактически, сделал Баку и степь синонимами.

- Да, он прав. Баку – это полустепь, на Абшероне дуют сильные ветра, и бывает очень знойное лето. Как, например, сегодня. Баку построен на возвышенности, на берегу Каспия. С XII века город по всему периметру был окружен крепостной стеной. Выходя на море, эти стены образовали удобную гавань. Климат определил также и характер застройки города – здесь не было ни садов, ни больших дворов, а только теснящиеся друг к дружке дома, лабиринты улиц, бесконечные тупики и повороты. Столь хаотичное строительство должно было защитить Баку и от натиска врагов, и от ярости ветров. Планировка улиц по кривой помогала зимой уберечься от северного ветра, а летом накладывающиеся друг на друга тени стен создавали в домах прохладу. А за пределами крепостной стены люди поселились очень поздно, во второй половине XIX века. И за короткий срок Баку превратился в один из крупнейших городов Российской империи. Он разрастался и, наконец, добрался до того самого Разино. В начале прошлого века архитектор Вон дер Нонне подготовил генеральный план Баку. В то же время, нефтяные магнаты вовсю строили себе особняки, а некоторые из них не скупились и на обустройство города. В итоге, здесь перемешаны очень разные архитектурные стили, потому что тогда еще не было утверждено единой концепции, и все зависело от желания заказчика. Неоренессанс, неоготика, необорокко, классицизм, ампир, модерн – в Баку можно найти здания в любом стиле, включая псевдовосточный и мавританский. Но, какой бы не была стилистика, проектировали дома очень качественно и строили на совесть. Описанный Курбан Саидом степной пейзаж хорошо отражает реалии той эпохи. До конца XIX века Баку был лишен растительности, лишь перед ханским домом росли инжир, гранатовые деревья и виноград, да возле некоторых домов – еще пара кустиков. А общественных парков не было, потому что не позволял климат. Потом они все же стали постепенно появляться и, наконец, был создан приморский бульвар. На мой взгляд, это одно из красивейших мест в городе. Так что предлагаю пройтись по Ичери Шехер и выйти на набережную.


Чемберекенд

- Ты женат, Джахангир?

- Нет. Просто живу со своей девушкой. А вы давно вместе?

- Чуть больше полугода, - ответила Мэрле и улыбнулась, - но мы никому не рассказываем о том, как познакомились.

- Наверно, на то есть веские причины, - очень серьезно сказал Джахангир, - Если так, то не стану расспрашивать. Хотя, интрига пошла.

Кянан со смехом возразил:

- А я все равно расскажу. Просто, история похожа на глупые мелодрамы. У нас было настолько банальное знакомство, что мы неохотно говорим о нем. В один дождливый день мы повстречались в библиотеке. Вот и все.

- Я бы на вашем месте этого не стеснялся. Мы с моей девушкой познакомились в очереди в туалет, в кинотеатре. Я ждал, когда освободится мужской туалет, а она – женский. Тянулось это так долго, что мы с Лейлой разговорились о фильме.

- А что был за фильм? – полюбопытствовала Мэрле.

- "Kill your darling". Фильм молодого режиссера Джона Крокидаса. Лейла сказала, что я похож на него, а я, посмотрев в зеркало, назвал ее обманщицей. Она сделала вид, что обиделась, и мне понравилось, как она изобразила обиду. С тех пор прошло полгода.

- Полгода? – в один голос переспросили Кянан и Мэрле.

- Я тоже люблю такие совпадения – коротко усмехнулся Джахангир.

Они сидели в «Южном кафе», притаившемся во дворе здания, где с советских времен размещались художественные мастерские. Обитавшие в мастерских художники и скульпторы, а также студенты и пенсионеры, которым более дорогие заведения были не по карману, приходили в это маленькое бюджетное кафе выпить чаю, пообедать и поиграть в шахматы. Половина дня, проведённая на ногах уже давала о себе знать. Усталость обволакивала всё тело. Джахангир даже снял кроссовки и старался убедить себя, что его носки не отдают характерным запахом.

- И что же вы потеряли в библиотеке в тот самый дождливый и ветреный день?

- В Копенгагене дождь и ветер – обычное явление, - сказала Мэрле, - это была библиотека Архитектурной академии. Семестр начался неделю назад, так что мы едва переступили ее порог. В тот день я взяла книгу о Джеймсе Куке и была полностью погружена в чтение, как вдруг заметила перед собой Кянана. Он рассматривал яркий каталог, который я сперва приняла за ландшафтный, но когда спросила, Кянан сказал, что это фотоальбом. Выяснилось, что мы оба архитекторы, и совсем недавно сидели на одной и той же лекции.

- Она рассказала мне о гибели Кука. Сказала, что тот умер загадочным образом, и существует множество версий того, как это произошло, - подхватил Кянан, - Находившие на корабле британцы получили Кука, разрезанного на мелкие кусочки, и это, оказывается, являлось знаком особого почтения со стороны аборигенов. Мол, видите, мы не съели вашего человека, а расчленили и вернули вам. Может, сами съедите. Обо всем этом Мэрле говорила так горячо, будто сама была участником тех событий.

- Преувеличиваешь, - толкнула его в плечо Мэрле.

- Ничего не преувеличиваю. Ты была очень взволнована. А потом мы пошли пить кофе в наше любимое кафе «Joe & The Juice».

- Точнее, впоследствии это кафе стало нашим любимым.

- Верно. Там мы много спорили – уж и не помню, о чем. Это был странный день, холодный и грустный. Шел дождь. Ветер яростно бился в широкие окна кафе, так что стекла дрожали. И вдруг среди туч показалось солнце, и луч его упал прямо на лицо Мэрле. Я глаз не мог от нее отвести, и очень сожалел, что под рукой нет фотоаппарата. Хотя, вообще-то, не люблю снимать портреты. Вечером я сказал отцу, что познакомился с очень умной девушкой. Что у нее широкий лоб, маленькие уши и прямые волосы, которые она не собирает, а позволяет им ниспадать на грудь, и мне кажется, что она делает это только в моменты, когда ощущает себя очень хорошо и комфортно. А когда волнуется, то говорит быстро-быстро, и все равно слова не поспевают за мыслями. А папа ответил, что, судя по всему, это прекрасная девушка, и я должен ее завоевать.

Глаза Мэрле широко распахнулись от удивления:

- И почему обо всем этом я слышу только сейчас?

- Потому что сейчас пришло время тебе это услышать.

- Что еще ты скрываешь?

Джахангир раскатисто прохохотал:

- Кажется, все секреты постепенно раскрываются. А в чем секрет твоего увлечения фотографией?

- Тут нет никакого секрета. Я с детства люблю фотографировать. И еще люблю путешествовать, но до сих пор бывал только в восьми европейских странах, да еще в Азербайджане. А это очень мало. По-моему, если тебе нравится фотография, то должны нравиться и путешествия. Не могу представить одно без другого. И потому не считаю себя туристом. Обычно туристы нигде подолгу не задерживаются, спеша возвратиться домой. А путешественники умеют уделять время и внимание деталям. Турист уверен в превосходстве своей культуры, путешественник же – наблюдает и сравнивает.

- Ты сказал, что не любишь портреты.

- Да, не люблю. Точнее – не люблю снимать постановочные фото. Предпочитаю ловить мгновения. Я не придерживаюсь конкретных тем или концепций. Ну, во всяком случае, до сих пор такого не было. И когда мне удается глубоко прочувствовать и поймать в объектив какой-то момент, получаются очень хорошие работы. И это отчасти моя заслуга, а отчасти – заслуга фотоаппарата. А ты, Джахангир? Над чем ты работаешь в последнее время? У тебя есть какая-то тема?

- Снимаю умирающих людей.

- Серьезно? То есть… извини… но как, где? В больнице? – спрашивая это, Мэрле, явно, ощущала неловкость.

- Нет, как правило, дома, - спокойно пояснил Джахангир, - в одном из произведений Камю есть такая фраза: «Если хочешь узнать город, взгляни, как умирают в нем люди». Мне очень нравится эта мысль, и я решил использовать ее в качестве темы. Есть люди, для которых смерть – это нечто совсем не абстрактное, а совершенно реальное, каждый миг стоящее за спиной. Наблюдать за тем, в каких условиях живут эти люди – прекрасная возможность узнать культурную и социальную жизнь общества в целом. Мучительно видеть их нищету, беззащитность, покинутость. А еще мучительнее – фотографировать это и показывать другим. Но я делаю это не как социальный проект, а просто потому, что мне так хочется.

Джахангир включил свою камеру и приблизил дисплей к Кянану и Мэрле.

- Эту женщину зовут Фируза. У нее рак. Муж бил ее, и она вместе с двумя детьми ушла от него и переехала к матери. Видите? У нее уже выпали волосы, и с каждым днем ей становится все хуже. С одной стороны, ее измучило, что, будучи больной, она осталась одна, а с другой стороны – забота о детях. Вот что происходит в реальности за тем сверкающим фасадом, что вы видели на улицах. Государству нет дела до этого человека. Отчаявшись, она просто ждет смерти.

Не зная, что сказать, Кянан взглянул на Мэрле. Ей было очень не по себе. Чтобы развеять тоскливую атмосферу, Джахангир сменил тему.

- Нет, конечно же, снимать в городе я тоже люблю. Глаз выделяет самое важное. Разбивает пейзаж на фрагменты. Идя по улицам я, в первую очередь, обращаю внимание на дату строительства того или иного здания, думаю об этом. Представляю себе строительные условия той поры, рабочих… и вдруг, как ты выразился, ловлю в объектив мгновение. Встретив вас сегодня в Атешгяхе, и узнав потом, что вы еще и на Разино были, я понял, что вы на верном пути. Центр города может быть красив и интересен. Но, снимая места, являющиеся, по сути своей, орудием пропаганды, мы должны понимать, что это лишь внешний слой. Можно снимать просто так, «для души». Но, если фотография превращается для нас в яростную потребность, и мы можем, добавив в нее свои мысли, мечты, фантазию и мировоззрение, создать настоящее произведение искусства, значит, мы созданы для этого дела.

- Значит, ты веришь, что фотография является искусством?

Джахангир кивнул.

- Да, верю, - сказал он уверенным тоном и указал пальцем в окно, - скоро стемнеет. У вас есть еще какие-то планы на сегодня?

- Хочу пойти в Чемберекенд. Увидеть квартал, где родился и вырос мой дедушка.

- Точнее сказать: то, что от этого квартала осталось, - слова Джахангира прозвучали жестоко, - но можем сходить. Если вы уже отдохнули, то вставайте. Скоро позвонит Лейла. Если останется время, познакомлю вас.

- А нам должна позвонить моя родственница, Диляра. Может, ты сумеешь убедить ее, что фотография – это искусство.

- А она не верит?

- Сомневается.


***

- Мой прадед Али был лудильщиком, и лавка его находилась где-то здесь, – Кянан махнул рукой в неопределенном направлении, - где-то на этой территории.

Они стояли в старом районе, расположенном на одной из возвышенностей Баку и зовущемся в народе Чемберекенд – от слова «чембер», что значит «обод». Название это он получил в честь живших тут некогда людей, которые преимущественно занимались ловлей рыбы и изготовляли металлические обручи для бочек. Также здесь делали различные повозки, телеги и фаэтоны. И хотя времена те давным-давно прошли, но старожилы до сих пор именовали это место Чемберекенд.

Внизу виднелся приморский бульвар, на котором вовсю кипела жизнь. Подул легкий ветер, принеся с собой запах горящей древесины.

- Для дедушки Рустама рассказы его отца об Иране ничего не значили. И он не верил, когда отец заговаривал о том, что когда-нибудь, возможно, они вернутся туда. Он вырос в этом городе и считал его родным. В одном классе с дедом учились дети многих народов: русские, армяне, грузины, евреи… После уроков они шли играть в Губернаторский сад. Дедушка рассказывал, что там тогда были три небольших бассейна, росли редкие деревья и стоял лоток с мороженым. Он запомнил даже маленькие статуи лягушек с бьющими изо рта струями воды. Сегодня не осталось уже ни тех лягушек, ни самих бассейнов.

По дороге Джахангир слушал историю семьи Кянана, и теперь мысленно телепортировался в те самые времена, на те самые улочки Чемберекенда, будто старался отыскать здесь нечто родное и для себя самого.

- В нашей семье не было эмигрантов, - сказал он, - и даже после того, что ты рассказал, мне трудно представить, что такое четыре поколения эмиграции.

- Это и невозможно представить, - Кянан оторвался от съемки вечернего пейзажа, - уму невообразимы перенесенные ими тяготы и лишения…

- По-моему, миграция – это совершенно естественное явление. Она встречается и среди птиц, и среди животных, и среди людей, - задумчиво произнес Джахангир, - когда становится слишком холодно или слишком жарко, все покидают родные края. О холоде или жаре я говорю в переносном смысле. И, если уж всем живым существам позволено мигрировать и переселяться, почему этого нельзя делать человеку? Каждый волен сам выбирать, где ему жить.

Кянан заговорил взволнованно и горячо:

- Между прочим, отец никогда не говорил нам о патриотизме и любви к родине. Всегда учил уважать датское общество, его законы и традиции. Мы не слышали от него слов наподобие «не забывайте свои корни». Разве что улавливали какие-то скрытые послания в поступках и образе жизни родителей. Так они и научили меня быть патриотом, а не националистом. Например, мой отец или дядя могли бы куда меньше переживать о состоянии медицины в Азербайджане, если бы хотели. И все же они предпочитают регулярно приезжать сюда в надежде улучшить здравоохранение – пусть даже только в пределах своей специализации.

- Это и есть истинный патриотизм, - улыбнулся Джахангир.

- Согласен, мы в целом более привязаны эмоционально к нашей родине, чем большинство эмигрантских семей. И сегодня, наша семья процветает в таких странах, как Дания и США, потому что это страны с наиболее прогрессивным и развитым обществом. По достижении определенного уровня образования и сложного образа мышления ты находишь общность своей философии с тем, как живут эти страны. Это не значит, что ты ассимилировался – только то, что ты нашел общество, позволяющее тебе расти и реализовывать свои мечты. Дания это позволяет. Азербайджан – нет. Более того традиции, юмор и даже типичное поведение датчан нам зачастую кажется чуждым. Мы не придерживаемся датских традиций. Однако, не традиции или культурное наследие делают Данию великой страной, а способность датчан принимать разнообразие, как в интеллектуальном, так и в культурном плане. Ты чувствуешь общность этических принципов, даже если не разделяешь их традиции или юмор. И при этом остается место для патриотизма – в полную противоположность национализму, патриотизм допускает разнообразие и расширенные критерии включения. 

Вот, я в городе своего деда и отца. Но я не понимаю, зачем нужны эти заборы, почему море не свободно, почему экология в таком ужасном состоянии, почему никто не заботится о больных раком? Ничего из этого у меня в голове не укладывается. Но я точно знаю, что родина есть родина. Мне кажется, что мой отец верит в существование возможности что-то изменить, продвинуть страну и общество хотя бы немного вперед. Но не знает, что это за возможность. И никто не знает. И порой, устав от всего, отец сердится и кричит в сердцах: «Эта страна неисправима!».

- Так считают все азербайджанцы, - прервал его Джахангир.

- Ты тоже?

- Трудно сказать. Все дурные предчувствия и ожидания в этой стране всегда сбываются. И потому меня очень огорчают такие прогнозы. Наверно, потому что я не хочу потерять свой город и страну.

Неожиданно зазвонил телефон Кянана. Это была Диляра.

Чемберекенд погружался в распоряжение сумерек и тишины.



Часть вторая

Али

Это была сама печальная ночь в его жизни. Не смотря на внешнее спокойствие, внутри него бушевал ураган, а к горлу подкатывал ком, затрудняя дыхание. Он упорно не хотел мириться с мыслью, что это его последняя ночь в Баку, хотя горечь истины сквозила отовсюду. «Я навсегда покидаю этот город» – тяжёлым молотом обрушивалось на сознание. Он ходил из угола в угол, бормоча что-то под нос, неожиданно садился, но все не мог успокоиться, и, даже сидя, продолжал ёрзать пятками по полу.

Он взглянул на карманные часы, тиканье которых нарушало тишину маленькой комнаты. Оставалось совсем немного – рано утром приедет проклятый грузовик и повезет их в порт.

Еще вчера они упаковали все свои пожитки, тщательно следя, чтобы их вес не превышал дозволенного – им можно было взять с собой в Иран лишь немного одежды и посуды. Остальное: мебель, домашнюю утварь и прочее, он раздарил беднякам, чтоб хоть как-то оставить о себе добрую память, которую не очернило бы ни одно модное клеймо, придуманное в коммунистических кулуарах.

Он окинул взглядом семерых человек, дремавших на разостланных матрасах. Марьям, весь день занимавшаяся сборами, спала теперь неспокойно, вздрагивала и стонала во сне. А шестеро детей, напротив, сладко посапывали, как ни в чем не бывало, будто на рассвете им не предстояло покинуть город, ставший приютом их детских воспоминаний.

Он с грустью посмотрел на ворочавшуюся в постели жену. За все это время она практически не раскрывала рта, не задавала неуместных вопросов, но, тем не менее, Али знал, что ее также переполняет тоска. Ведь и она привыкла к бакинской жизни, любила этот город, в котором муж ее зарабатывал деньги и кормил семью. А что они будут делать в Иране, смогут ли там устроиться, приспособятся ли дети к новым условиям? Эти мысли сжигали Марьям изнутри, но она не озвучивала их супругу. Она привыкла всегда и во всем полагаться на Али. Еще много лет назад, когда они только переехали в Баку, у нее была возможность убедиться в его смелости и готовности к самопожертвованию. Али полностью посвятил себя благополучию семьи. Марьям не сомневалась, что он продолжит делать это и в Иране, и не позволит своим родным пребывать в нужде. И все равно, она не понимала, зачем им переезжать. А муж даже не пытался ее как-то подбодрить, не давал никаких обещаний касательно Ирана и не объяснял, как они будут там жить. Вернувшись из тюрьмы в Кишлах, он весь день был погружен в думы и почти не общался с домочадцами. Марьям понимала, что в такие моменты его лучше не трогать, и потому помалкивала и старалась держать детей подальше от отца, чтобы те не донимали его расспросами.

Из семерых их детей в Баку должна была остаться только старшая дочь Ханум, которая в прошлом году вышла замуж за юношу по имени Ханлар. Али так и не смог притереться к зятю. Ханлар был родом из Ардебиля, подвижным как ртуть, умеющим делать деньги чуть ли не из воздуха. Но эта его предприимчивость, в глазах Али, вовсе не являлась достоинством. Напротив, его настораживала лисья хитрость Ханлара. Понимая, что зять его, по большому счету, просто аферист и хапуга, Али испытывал сейчас смешанные чувства – он не знал, радоваться ли тому, что дочь останется в Баку, или же беспокоиться, что в его отсутствие Ханлар выкинет пару недобрых фокусов и сделает её либо вдовой, либо матерью-одиночкой. Да и сама Ханум была обескуражена не меньше родителей и стояла перед выбором: оставаться в Баку или же бросить все и уехать с ними в Иран. Она много раз говорила об этом с Марьям, и мнение матери на сей счет было категоричным: «У тебя теперь своя семья, и твое место – рядом с мужем!».

Сегодня молодые супруги до полуночи пробыли в доме родителей Ханум, которая все никак не хотела расставаться с родными. Её глаза побагровели от слез, она беспрестанно целовала братьев и сестер, а потом припадала к груди матери и громко плакала, как маленькая девочка. Выражение лица Ханлара при этом оставалось абсолютно спокойным. Правда, на него явно давила царившая в доме атмосфера, хотя возможно, где-то на периферии сознания, теплилась мысль, что после отъезда родни Ханум будет полностью принадлежать ему, и больше не придется делить ее ни с кем. А в целом, он был совершенно безразличен к горю семьи Ханум. И когда в потоке мыслей мелькали хилые искорки совести, практически загубленной в рутине афер и махинаций, он находил оправдание своему равнодушию. Он считал так: Али сам выбрал депортацию, хотя, при желании, мог бы остаться в Баку. Так чего теперь ломать драму? Ханлар то и дело повторял это Ханум, причиняя ей еще большую боль.

Что ж, отчасти он был прав. Не только зять, но и все друзья, знакомые, соседи, торговцы на базаре советовали Али принять советское гражданство, уговаривали его, приводя в пример других иранцев, уже сделавших это. Но Али определился выбором и не хотел никого слушать. Все доводы советчиков заглушал его внутренний голос, шепчущий: «Иран – твоя родина, там прошли сложные, но такие счастливые годы твоего детства и юности, с ним связано столько воспоминаний. Так с чего тебе вдруг становиться советским гражданином? Нет, нет, нет…».

К тому же, он понимал, с чем им пришлось бы столкнуться, оставшись в СССР. Ведь даже после получения советских паспортов, спокойной жизни в Баку все равно бы настал конец. В лучшем случае, их отправили бы в какой-то отдаленный регион Азербайджана, а то и вовсе сослали бы в среднеазиатскую глушь. Возможно, набожного Али беспокоило еще и будущее дочерей, которые росли в безбожном обществе, не имея ни малейшего представления об исламе. И потому, наилучшим выходом из ситуации Али считал именно возвращение в Иран, и Марьям его в этом поддерживала, хотя ее ни на минуту не оставлял страх за будущее. Как бы она ни старалась взять себя в руки и быть надёжной опорой для мужа в трудную минуту, всё равно то и дело теряла контроль над собой, а в последние дни, совсем изнемогая под гнетом мыслей, пару раз даже сокрушилась на детей.

Весть о депортации иранцев разлетелась по городу вскоре после свадьбы Ханум. Али поначалу не воспринимал эти разговоры всерьез и с недоверчивой улыбкой глядел на тех, кто тревожно судачил о грядущих переменах. Но вскоре осознал, что поторопился с выводами. Однажды утром по пути на работу он вздрогнул от крика продавца газет: «Иранцы вернутся в Иран! Иранцы вернутся в Иран!». Тем же вечером за ним пришли. Али не оказывал никакого сопротивления и покорно пошел за ними, тревожась лишь за Марьям и перепуганных детей. Он знал, что с чекистами шутки плохи, и любой, даже самый крохотный протест может обернуться расстрелом или долгой ссылкой в Сибирь. Беспрестанно размышляя о происходящем, он пытался убедить себя, что все трудности временны, и скоро жизнь вернется в нормальное русло. «Чем же мешают советским властям живущие тут иранцы? Какой от нас вред? Столько лет все было нормально, так что же вдруг пошло не так?» - спрашивал он себя и не находил ответа.

Али и тысячи других его соотечественников и братьев по несчастью держали в бывшем картофельном амбаре в Кишлах. И если до сих пор он считал, что испытал уже все тяготы жизни, то месяцы, проведенные здесь, переубедили его.

Четыре долгих месяца он провёл в холоде, терзаемый постоянной жаждой и недоеданием. Дни шли мучительно долго. Изначальная тревога и страх сменились равнодушием и полным бессилием. Лишь раз в тёмных импровизированных застенках, блеснул луч отрады. Это случилось, когда он встретил тут друга детства, односельчанина Вагифа. Но радость эта продлилась недолго – Вагиф скончался от желтухи прямо у него на руках. Всю ночь Али тихо оплакивал друга, завернувшись в грязное одеяло.

Вагиф был далеко не единственным иранцем, оставившим свою жизнь в этой тюрьме – желтуха и другие болезни ежедневно уносили, по меньшей мере, трех-четырех человек. Трупы обычно обнаруживали под утро, когда лучи холодного солнца освещали углы амбара. А самым шокирующим происшествием стало самоубийство молодого человека по имени Ризван, который совсем недавно женился и кое-как обзавелся своим жильем. Ризван повесился на веревке, свитой из собственной одежды. В общем, жизнь в тюрьме походила на естественный отбор. И даже те, кто выйдут отсюда живыми, почти наверняка увезут с собой в Иран подхваченные тут болезни. Сам Али застудил легкие, и, вдобавок, у него чудовищно болел желудок. Иногда ему казалось, что и он, подобно другим, найдет здесь смерть. Но, все же, Али выжил.

Единственной отрадой этих несчастных отчаявшихся людей, жмущихся друг к дружке и хрипло струящих ртом тёплые потоки воздуха на окаменевшие ладони, был табак. В этом смысле надзиратели были очень щедры. Здесь Али и пристрастился к курению, хотя прежде всегда сторонился курящих людей.

А когда, выйдя, наконец, из тюрьмы, Али узнал, что их решено депортировать, он подумал: «Лучше б я умер и не слышал этот приговор!». На сборы им дали ровно сутки.


Он в сотый раз осмотрел комнатушку. Потом снова взглянул на циферблат. Машина приедет уже через несколько часов, а он еще не смыкал глаз и ничего не ел, зато выкурил за ночь пачку папирос и вот теперь, достав последнюю, смял её в пальцах. Эта привычка также осталась ему в наследство от кишлинской тюрьмы. Если хорошенько помять папиросу, дешевый табак будет меньше горчить... Наконец, он закурил.

Мысли о дальнейшей судьбе семьи были не единственными, кто отнимал у него покой. Он также много размышлял о своей лавке. Очень уж много сил было отдано на её открытие. Хотя минувший день был переполнен срочными делами, он все же нашел время, чтобы наведаться в лавку. Благодаря ей, он все минувшие годы неплохо кормил жену и детей. Али с тоской глядел на потемневшие стены, на громоздящуюся тут и там медную посуду. Никогда прежде он и не думал, что эта лавчонка ему столь дорога. Вот стоит кастрюля плотника Агакерима – он начал лудить ее, но успел довести работу лишь до половины. И таких незаконченных заказов было множество. Кто же теперь завершит их и отдаст заказчикам? Иногда у него бывало столько заказов, что Али проводил в лавке всю ночь напролет. Рустам приносил ему сюда обед, и оставался, чтобы помочь отцу.

Ребром ладони он утер выступившие на глазах слезы. Он был не единственным лудильщиком в округе. Однако, чаще всего, люди обращались именно к нему. Он очень надеялся, что это ремесло и полученный опыт помогут ему пристроиться в Иране, хотя бы на первое время. Но подавленность превосходила над всеми прогнозами. Только наличие семьи придавало ему сил, жизнелюбия и не подпускало ни на километр мысли о самоубийстве. Если б не родные, то, может, и он разделил бы трагическую судьбу прочих узников, чьи трупы обнаруживали по утрам в углах картофельного амбара.

Погруженный в свои мысли, он не заметил, как открылась дверь лавки и вошла Ханум.

- Мама сказала, ты здесь, - произнеся это, она разрыдалась.

Али прижал дочь к себе и погладил по голове. При этом взгляд его упал в окно – на стоящего снаружи Ханлара. Зять беззаботно болтал с кем-то. Али тяжело вздохнул и, отстранившись от Ханум, посмотрел ей в глаза.

- Не плачь, доченька, все будет хорошо.

- За лавку ты не волнуйся. Я наведу тут порядок и закрою ее. Заказчики должны нам около двухсот рублей. Я отправлю их вам в Иран.

- Умница ты моя.

И вновь глаза Али наполнились слезами – он гордился своей дочерью. Все то время, пока он был под арестом, забота о лавке лежала на хрупких плечах Ханум и Рустама. Четыре месяца они доделывали за него работу, собирали плату за выполненные заказы, содержали семью.

Зять все также невозмутимо стоял на улице и все также невозмутимо беседовал с кем-то. Али вновь взглянул на плачущую дочь и вспомнил пару случаев из жизни супруга. Когда Ханлар получил повестку из военкомата, он куда-то исчез. Потом выяснилось, что он улизнул, прихватив охотничье ружье. А когда вернулся, у него недоставало верхних фаланг двух пальцев на левой руке. Из-за этого увечья Ханлар стал непригодным к воинской службе. Подобный способ откосить от армии ему в шутку посоветовал один бакинский приятель, когда тот сетовал на мужскую долю. И всё же шутка удалась! Когда знакомые укоряли его за этот поступок, он, наполнившись гонором отвечал: «Ну и что с того, что у меня советское гражданство? Все равно, я ардебилец, и, если вдруг в Иране начнется война, буду сражаться там в первых рядах».

Али стыдился, что у него такой зять. Хотя, вообще-то, Ханлар зарабатывал гораздо больше своих ровесников, хорошо одевался, и даже был немного образован. Но по сути своей он был человеком отталкивающим и совершенно не подходил такой чистой и искренней девушке, как Ханум. Резонный вопрос: как же тогда они поженились? Все вышло до досадного просто: Ханлар не раз сватался к Ханум, но родители не хотели отдавать ее за него. Однако, узнав, что он собирается украсть девушку, предпочли не доводить до греха и сыграть нормальную свадьбу.


Похоже, уснуть ему уже не удастся. Да и какой толк был бы от пары часов сна? Взгляд вновь остановился на спящих детях. Рустам сбросил с себя одеяло во сне, и Али, положив папиросу в медную пепельницу, потянулся к уголку одеяла и осторожно накрыл сына. Стоя перед ним на коленях, он долго смотрел на мальчика. А когда собрался подняться, на глаза ему попались выпростанные из-под одеяла руки ребенка – они всегда были черными от того, что Рустам каждый день помогал ему. Сразу после уроков в школе, он бежал домой, переодевался, брал у матери еду для себя и отца, и спешил в лавку. Али в основном доверял ему чистить ржавую посуду и, сколько бы он потом не тер пальцы иранским мылом, не мог отмыть их от черноты.

Один из одноклассников Рустама помогал отцу сапожнику, и, прознав об этом, школьная администрация устроила ему нагоняй, а родителям сказала, что, если они еще раз заставят ребенка работать, то будут иметь дело с милицией. И потому наученный чужим опытом Рустам скрывал ото всех то, чем занимается в лавке лудильщика, а, чтобы никто не видел почерневших пальцев, все время держал руки в карманах. Но однажды учительница математики все же заметила это и, задержав Рустама после уроков, ласково сказала: «Я ничего не скажу директору, а вот за других учителей не ручаюсь… Будьте осторожны – и ты, и твои родители».

Вечером Рустам рассказал об этом отцу и сказал, что нужно раздобыть какое-то средство, выводящее пятна с рук. На что Али пробормотал «хорошо, посмотрим» и прослезился.

А что же будет в Иране? Найдется ли там нормальная школа для детей? Али понимал, что советское образование – самое приличное во всем регионе. Но для его детей оно отныне было недоступно.

Он вернулся к темному окну и, сев на стул, вновь зажег потухшую папиросу. Рустам, Хадиджа, Нураддин – все трое вчера плакали, не желая расставаться с друзьями. Стайка ребятни, столпившись вечером у дверей их дома, спрашивала: «Зачем вы уезжаете? Ну, пожалуйста, останьтесь!». Некоторые из них прослезились, а некоторые, не осознавая трагичности происходящего, с любопытством наблюдали за тем, как Марьям с девочками собирают вещи.

А Рустам не по-детски серьезно сказал: «Не скучайте, ребята. Представьте, что я спрятался, а вы меня ищите. Иран – это совсем недалеко, я еще приеду в Баку. А вы всегда ищите меня, не забывайте». Все рассмеялись, включая самого Рустама, но, придя домой, он упал ничком на постель и разревелся.

Оставшегося между двух огней Али тревожили также и вести, приходящие из самого Ирана. Восемнадцать лет назад он приехал в Баку, оставив за спиной страну, сотрясаемую волнениями и переживающую очень тяжелые времена. Когда в Азербайджане установилась советская власть, для иранских безработных, голодных и хворых забрезжил луч надежды. Из Ирана в Азербайджан хлынул поток рабочих, благо для этого не требовалось никаких документов. Они направлялись в крупные города, наподобие Баку и Гянджи, где могли без проблем овладеть нехитрыми ремеслами, обживались, заводили семьи, вливались в общество.

На базаре и в других местах города Али частенько доводилось поговорить с соотечественниками. От них он узнавал последние новости с родины, и чаще всего, они вызывали огорчение и грусть. Когда он уезжал оттуда, страна стояла на пороге гражданской войны. А теперь Реза Шах устроил в ней военную диктатуру. Насколько было известно Али, в Тегеране было запрещено выходить на улицы после девяти часов вечера, тех же, кто нарушал запрет, расстреливали, обвинив в революционной деятельности. От таких слухов, Али чувствовал, как сжимается его сердце. Если так обстоят дела в Тегеране, то страшно даже представить, что творится в Тебризе или Ардебиле, какие жесткие там установили порядки. Ведь власти считали эти города, где проживали иранские тюрки, очагом всех социально-политических протестов и прочих бед.


Да, у Ирана уйма проблем. Но разве в Баку все идеально? Конечно, здешнее образование было в разы лучше иранского. Но и тут отнюдь не царила идиллия. Али никогда не интересовался политикой, но, все же, замечал и мог анализировать происходящее вокруг. Так, например, в свои первые дни в Баку, он приметил, что каждую ночь в каком-нибудь доме по соседству раздавался плач. За восемнадцать лет многое изменилось, людского горя стало меньше, но, тем не менее, время от времени ночную тишину все ж разрывали женские мольбы: «Не уводите моего сына!» Сторонники республики, созданной в 1918 году мусаватистами и просуществовавшей всего два года, подвергались беспощадному преследованию – их все еще продолжали расстреливать и ссылать. Даже просто употребление слова «Мусават» могло быть смертельно опасно. Али уважал социализм и его идеи, но никак не мог понять и подобные действия со стороны большевиков.

Примерно в то же время, когда вышел указ о переселении иранцев, началась расправа над интеллигенцией, мыслителями, писателями и поэтами. Напротив лавки Али находилась коморка, в которой собирались литераторы и журналисты, читали друг другу свои произведения и обсуждали самые разные темы, от искусства до политики. Среди них был и молодой поэт Микаил Мушфиг, чьи стихи уже сыскали известность.

По соседству с этим местом держал магазин еще один иранец – торговец тканями по имени Заман, которого все звали Кербалаи. Услышав о грозящем переселении, он запаниковал. А кому, собственно, хотелось уезжать и в одночасье бросить торговлю и все нажитое добро? За пятнадцать лет, проведенные в Баку, Кербалаи сколотил немалый капитал, а вот гражданства не получил, а, значит, как и все остальные, должен был отправиться назад в Иран. Заман был готов на все, чтобы избежать депортации. И вскоре эта готовность принесла много бед литераторам, собиравшимся в Чемберекенде.

Если бы не чрезмерное рвение Микаила Мушфига, Заман и вовсе бы не знал о существовании этого «кружка». Но еще несколько месяцев назад Мушфиг подошел к иранцам, пьющим чай на улице перед своими магазинами и пригласил их присоединиться к собранию, сказав при этом: «У иранских и советских тюрков общая культура, которую нужно оберегать и развивать. Только объединившись, мы можем преодолеть все трудности. Наша литература и искусство едины, как и наши идеи».

Лавочники сперва воодушевились от его слов, но потом вспомнили судьбу мусаватистов и прикусили языки. Разумеется, на собрание никто из них не пошел. А когда стало известно о переселении, Заману сразу же вспомнилось предложение Мушфига, и он уцепился за него, как за шанс прикинуться «верным другом коммунистов». Иными словами – донес на литераторов в ВЧК и указал, где они собираются.

Заман добился своего – пока остальные иранцы томились в застенках в Кишлах, он восседал на мягких подушках и развивал торговлю. Но даже бакинские социалисты, узнав о его поступке, перестали с ним здороваться. Никто больше не ходил к нему в магазин.

Не прошло и года, как Мушфига и еще нескольких его друзей-писателей расстреляли за «контрреволюционную деятельность».

Но и Замана, все же, настиг рок – меньше чем через месяц после расстрела Мушфига, торговец умер от сердечного приступа прямо в лавке, распластавшись на своих шелках.


Али сделал последнюю затяжку и раздавил окурок в пепельнице. Мысли его вновь вернулись к месту, куда уже совсем скоро должен был вернуться и он сам. Он прекрасно понимал, что ехать в Иран – самоубийство. В Баку у него была работа, нормальная школа для детей, да и в целом будущее виделось вполне светлым. А Иран… Он казался темной пропастью. Али не хотелось отдаваться на волю судьбы, он сотни раз все взвешивал, но снова и снова приходил к выводу, что советское гражданство может дорого ему обойтись. Что, если их вышлют куда-нибудь к черту на рога, в сторону Туркестана, например? Тогда уж лучше Иран.

Он вспомнил городок Шабустар, расположенный между озером Урмия и Тебризом, свою родную деревню Гюней, отчий дом, двор, огород и таких контрастных односельчан. В верхней части деревни жили богатые, а в нижней части – бедные. Богачи владели большими участками земли, а бедняки работали на этих участках, зарабатывая себе на жизнь. Первые становились все богаче, а вторые – все беднее. Богачи внешне казались святошами, а сами занимались ростовщичеством, ставя своих неимущих соседей в зависимое положение. Отец Али, Мешади Казим тоже не раз брал деньги под проценты. Долг вынуждал его днями и ночами горбатиться на чужих полях. Да уж, в той деревне не существовало и сотой доли социального равенства, царившего нынче в Баку. Именно потому Али уважал социалистов куда больше, чем священнослужителей.

И вот, максимум через день, его семья окажется в бедном квартале деревни Гюней, в хибаре, где прошло его детство. Когда-то, спасаясь от голода и нищеты, он приехал в Баку, приманенный благими рассказами о городе. А теперь, когда он уже приноровился к жизни в социалистическом обществе, его выдворяли обратно в те же самые голод, нищету и невежество? Интересно, изменилось ли там хоть что-то за минувшие восемнадцать лет? Вряд ли… А если и изменилось, то к худшему. Они ехали в полную неизвестность, темную и зловещую.

Папиросы закончились. Он потер свои потрескавшиеся руки.

«И все же, как ни крути, родина есть родина» – подумалось ему вдруг. Мысли о родителях зародили в душе горечь. Бедный его отец, вкалывавший до изнеможения на двух полях, чтобы рассчитаться с ростовщиками… Так и умер во время работы, лишь слегка раздосадовав этим хозяина.

Весть о смерти отца до сих пор звенела в ушах Али. Он сам уже давно был главой семейства, отцом семерых детей, в том числе – замужней дочери, но каждое утро, шагая на работу, вспоминал об отце и рано постаревшей матери, вынужденной неделями кормить их луковым супом, в то время как аппетитные ароматы из богатых домов дразнили и мучили его обоняние.

Али начал задыхаться в безостановочном потоке размышлений и воспоминаний. «Неужто и я, как мой отец, умру в той деревне, и дети мои останутся голодающими сиротами?». Рука непроизвольно потянулась к пустой папиросной пачке. Он продолжал смотреть в пустоту, а перед глазами всё стояли родители… «Ну и пусть. Будь что будет. По крайней мере, если умру в Гюней, буду ближе к их могилам», - неловко утешил себя он.

«Я должен быть сильным» - повторял он себе. Все не так уж и плохо. Если уж ему удалось стать одним из самых известных и востребованных лудильщиков такого города как Баку, то и в родной деревне сможет, пожалуй, найти себе занятие и прокормить семью. Он очень старался убедить себя в этом, и ему удалось. Теперь эта деревня, где он появился на свет, бегал босиком по траве и умывался росой, представлялась ему светлым сном. Все дурные воспоминания словно испарились, осталось только хорошее. Наверно, там сейчас уже цветут деревья, в воздухе пахнет свежим хлебом, днем поют птицы, а ночами на озерке квакают лягушки, убаюкивая селян. Нет, все же, хорошо будет вернуться в родную деревню после восемнадцати лет жизни в городе. Он изо всех пытался поверить в это – иначе, мысль о возвращении была бы невыносимой. Он должен быть оптимистом, чтобы заразить своим оптимизмом детей.

Али встал у окна и, прижавшись лбом к стеклу, в последний раз посмотрел в темное, затянутое облаками бакинское небо. Затяжные майские дожди кончились, яростный ветер стих. Но было все еще пасмурно, будто над городом повисло серое покрывало. В темном стекле виднелось отражение спящей семьи. Али засмотрелся на жену – невзирая на возраст и рождение семерых детей, Марьям все еще сохранила свою первозданную красоту. Али был бесконечно рад, что у него есть такая женщина, ставшая ему настоящей спутницей жизни. И хотя не говорил об этом вслух, но иногда задумывался, достоин ли он ее.

Вспомнился тот самый день восемнадцать лет назад, когда, только поженившись, они приехали в Баку с двумя узлами в руках. Марьям в то время была совсем худенькой и хрупкой. Понятия не имея, что ждет их в этом городе, они шагали в неизвестность. Али не мог тогда представить, что станет здесь лудильщиком, будет зарабатывать неплохие деньги, обзаведется семью детьми, выдаст дочь замуж и, наконец, однажды его отсюда депортируют.


***

На момент их переезда в Баку в 1920 году, ситуация в Иране было очень сложной. Впрочем, Али вообще не помнил, чтобы в этой стране когда-нибудь было спокойно. Помимо постоянных революций, общество разрывалось от противоречий – соседи не ладили друг с другом, делали из мухи слона, и мелкие бытовые стычки превращались в конфликты на весь квартал. Причем, не ограничиваясь словесной перепалкой, они хватались за ножи, а кто побогаче – за пистолеты. Кровная вражда была обычным делом, как и убийства среди бела дня. Человека могли запросто зарезать или пристрелить из-за того, что его дядя много лет назад задел какую-то родственницу убийцы. И что самое страшное – в обществе это считалось нормальным.

Естественно, хаос, царивший между людьми, распространился и на всю страну, приняв глобальный характер. Политическая ситуация также была чудовищной.

Али не хотел жить в таком жестоком обществе и растить в нём будущих детей. Он был далек от политики. Национальное правительство, созданное в Иране под предводительством Шейха Мухаммеда Хиябани, объявление государства Азадистан и другие сопутствующие этому события казались ему неуместным хаосом. Все это ничего не значило для молодой семьи из деревни Гюней. Зато их, как и практически всех жителей страны, вконец извела нищета. В таких условиях было неудивительно, что толпы голодных и обездоленных людей двинулись в Северный Азербайджан, вошедший в состав СССР. А ортодоксальные мусульмане, считавшие русских безбожниками, подались в Ирак и Афганистан.

Период, когда Шейх Хиябани стал посредством газет распространять свои идеи автономии, вошли в историю Ирана как самые кровавые и тяжкие годы. Народ очень уважал Хиябани. Он призывал не только тюрков, но и все этнические меньшинства Ирана жить в Азадистане, обещал молодежи качественное образование. И держал слово – именно при нем была открыта первая в Иране школа для девочек. Параллельно этому в стране набирали популярность социалистические идеи.

Представители Национального правительства стали появляться во всех городах Ирана. Мужчины старше восемнадцати лет объединялись в группы, закладывая основы правоохранительной системы Азадистана. А возглавлял эту новоиспеченную жандармерию Мирхусейн Хашими – друг детства Хиябани, человек, которого он считал членом своей семьи и с которым делился всеми своими секретами. Хашими, также как и Хиябани, боролся за создание автономии. Благодаря его бдительности, Хиябани удалось выжить, несмотря на многочисленные покушения. Хашими умел свести на нет все козни правящей династии Каджаров. Обладая чутким умом, он набрал такую команду, что ее профессионализму мог позавидовать даже советский НКВД. Членами этой команды были военные, прошедшие специальную подготовку. Затесавшись среди народа, они вычисляли недовольных правительством, готовили на них досье, а когда придет время, бросали в тюрьму, как врагов государства.

После того, как Хашими усмирил все волнения и развеял угрозу в лице Каджаров, Хиябани мог спокойно проводить свои реформы. Но впереди был долгий путь. Он еще не получил полную поддержку от народа. Хотя революция началась в 1917 году, ему все еще не удалось построить страну своей мечты и сформировать желанное общество.

Постепенное укрепление позиций Хиябани начинало тревожить также французов и англичан. У них на этой территории имелся немалый капитал и налажены теплые отношения с династией Каджаров. В свете этого, неудивительно, что к Хиябани они были настроены враждебно. Прекрасно понимая, что Каджары доживают свои последние дни, они тешили пустыми обещаниями шаха Ахмеда, которого давно превратили в марионетку. Хотя, в действительности, и сами европейцы находились в безвыходном положении. Все внешние силы, включая американских миссионеров, боялись крушения своих планов, связанных с этой страной, потому и оказывали поддержку Гаджарам. Ведь позиция Хиябани была категоричной: «Никаких иноземцев на территории Азадистана!» А что, если вслед за территорией, где обитают этнические тюрки, Хиябани распространит свою власть и на весь Иран в целом? Об этом было страшно даже подумать!

Но этого не произошло. Случилось противоположное. 21 марта 1918 года армия Каджаров при поддержке головорезов, вооруженных французами и американцами, напала на деревни, контролируемые сторонниками Хиябани. Убивали всех, кто попадался на пути. Кровь текла рекой. Но самым ужасным стало предательство правой руки и самого верного помощника Хиябани – Мирхусейна Хашими. Тот бросился в лагерь англо-русских вооруженных формирований и продал своего лидера.

Хиябани, до последнего вздоха борющегося за идею автономии и полной свободы, ждал трагический конец. Он погиб от ранения в печень, унеся в могилу надежды сотен тысяч людей. Гибель Хиябани пошатнула боевой дух воинов – оставшиеся в живых сдались, и были расстреляны. Каджар никого не пощадил.

Так закончилась девятимесячная сказка про утопический Азадистан. Отныне западные страны могли еще легче манипулировать Ахмед шахом. А Хашими в этих краях больше никто не видел.


Баку 1920-1938

И в то тяжелое время Али отправлялся в Советский Союз, созданный русскими – причастнымы к стольким трагедиям в его родном Иране, устроившими большой пожар в Урмии. Красная армия гнала удирающих из Баку англичан до самого Ирана, и даже высадила десант в портовый город Энзели, с целью вернуть обратно в Россию захваченные белогвардейцами корабли, а заодно и принести в те края идеи социализма. В 1920 году на территории остана Гилян была провозглашена Гилянская Советская Республика.

Когда Али добрался до Баку, между Москвой и Ираном уже был подписан мирный договор. В столице Азербайджана находилось более сорока тысяч иранцев. После этого договора ситуация в Иране начала стабилизироваться. Дошло до того, что премьер-министр Ирана Реза Пехлеви, ставший впоследствии шахом, открыто восхвалял Москву.

На первых порах Али было сложно приспособиться к бакинской жизни. Все говорили на его родном языке, но ритм города и быт были совсем другими. Для Али, который прежде не видел ничего, кроме деревни Гюней да неприглядных кварталов Тебриза, здешняя архитектура казалась настоящим чудом. Гаджи Зейналабдин Тагиев, Муса Нагиев, Муртуза Мухтаров и другие миллионеры, пригласив итальянских и французских зодчих, отстраивали Баку по своему вкусу, на европейский манер. Новые здания практически ничем не отличались от тех, что стояли по улице Вье Марше ау Вин во французском Эльзасе. Хотя Али разумеется, не знал ни про этот стиль, ни про Эльзас.

Баку менялся с каждым днем. Среди европейских зданий сновали люди, говорившие на турецком, русском, армянском, персидском языках, создавая неповторимое сочетание востока и запада. Должно быть, Али и подобные ему испытывали на улицах Баку такие же чувства, как испанцы, проходя мимо образцов арабской архитектуры в Андалусии. И, несмотря на то, что практически повсюду он слышал родную азербайджанскую речь, Али чувствовал себя чужаком. К тому же, многие тут говорили и по-русски. В отличие от Тебриза, в Баку, после вхождения Азербайджана в СССР, было очень много представителей других национальностей для которых русский был языком межкультурного общения. Появилась необходимость хоть немного его выучить.

После долгих поисков, они с Марьям сняли маленькую двухкомнатную квартиру на Нижней кладбищенской улице, названной так в честь расположенной выше территории с захоронениями. Дом находился в двух шагах от центра города, но почти разваливался, а дверь легко открывалась одним пинком – заходи, кто хочет. А ещё, как назло, сосед Шамиль добавил ложку дёгтя – он сообщил им, что округа кишит грузинскими ворами, которые каждую ночь помышляли грабежом. Али это очень встревожило. Особенно сильно он боялся за Марьям – знал, что, если с ней что-то случится, он никогда себе этого не простит.

От страха он потратил все имеющиеся деньги на ремонт квартиры. Собственными руками отстроил заново стены, укрепил дверь, а на окна поставил надежные решетки. Теперь можно было спать спокойно, но оставалась другая проблема, преследующая их, как лярва. Недавний разгром мусаватистов повлёк за собой паранойю с массовыми чистками. Всех подозрительных личностей расстреляли без суда и следствия. Хоронили их чаще всего на том самом кладбище вблизи жилища Али. Матери и жены расстрелянных практически ночевали у могил убитых сыновей и мужей – с кладбища то и дело доносились рыдания. Доносящиеся из окна заупокойные рыдания начисто отбивали аппетит и сон. Али иногда подбадривал жену: «Нет худа без добра. Аллах хочет, чтобы мы не забывали о смерти и воздерживались от грехов».

Ну а так как все деньги ушли на обустройство жилища, Али нужно было срочно искать источник заработка. Но обещание коммунистов о том, что «у всех будет работа» пока что так и оставалось обещанием и не спешило воплощаться в жизнь. Во всяком случае – в Азербайджане. Сколько б Али не старался, он не сумел устроиться в нефтяной сфере и, наконец, отправился на местный «рынок рабов», где вместе с сотнями других чернорабочих с утра до ночи ждал клиентов. От других Али отличался высоким ростом и кряжистой фигурой, потому и нанимали его всегда одним из первых. Сидя на корточках под деревом, он наблюдал за остальными рабочими, а сердце болело под натиском эмпатичных мыслей при виде обожжённых солнцем и ссутулившихся от тяжелого труда людей. Он очень боялся, что подобная участь ждёт и его. В такие моменты Али вспоминал прекрасное личико Марьям, на душе у него светлело, а тело наполнялось силами.

Али уходил из дома на рассвете, возвращался поздно ночью, уставший до изнеможения. Под яростно палящим солнцем таскал он камни, резал кирпичи, рыл землю, а когда не подворачивалось работы связанной со стройкой, уходил в порт и прирабатывал там грузчиком, получая за свой труд сущие копейки. Порой его посещали мысли, что лучше вернуться в иранский ад, чем горбатиться в аду бакинском. Там он, по крайней мере, мог завести кур и постепенно наладить свое хозяйство. Но каждый вечер, приходя с работы, он обнаруживал Марьям не в лучшем расположении духа. Она была беременна. Это и заставило молодожёнов остаться в Баку, а Али пришлось работать еще усерднее…

Да, конечно, он радовался, точно мальчишка, представляя, как возьмет на руки свое дитя, хотя и не подавал виду. Даже не имея образования, он понимал, что будущий ребенок должен расти не в Иране, а именно здесь, в СССР. Каждый день он видел, как опрятно одетые детишки с воодушевлением идут в школу, слышал о том, сколько внимания правительство уделяет образованию. Али уже сейчас начал копить деньги, чтоб ещё не рождённый ребенок смог пойти учиться, как только достигнет требуемого возраста.

Он был человеком верующим и, даже работая с утра до ночи, находил время на уединение с Богом. В своих молитвах он просил, чтобы Марьям благополучно разрешилась от бремени. Прибегая к народным приметам жена старалась определить, кого носит во чреве – мальчика или девочку. Поговаривали, если болит поясница, значит будет мальчик, а если живот – то девочка. Почти все приметы указывали на то, что у них родится дочка. Самого же Али пол ребенка совершенно не интересовал, «главное, чтобы здоровым был, остальное неважно» - говорил он.

Вековая народная мудрость не подвела – Марьям родила девочку, которую назвали Ханум.

Когда она появилась на свет, Али все еще был рабочим. Но за время, проведенное в Баку, он успел обзавестись многочисленными друзьями и знакомыми, и наконец, период тяжелого труда подошел к концу – Али устроился на работу в лудильную мастерскую другого иранца по имени Мабуд. Там он мог зарабатывать вдвое больше и, к тому же, овладеть секретами этого ремесла. Наконец, полгода спустя, получив благословение мастера, он открыл собственную лавку в Чемберекенде. Здесь он очищал от ржавчины и патины принесенную клиентами медную посуду, лудил ее, приводил в порядок и возвращал владельцу сверкающую, как новую.

Мастер обучил его всем тонкостям. Ведь лудильщики имеют дело с химическими веществами, одна капля которых могла покалечить человека. А потому новая профессия Али требовала от него запредельного внимания. Летний зной, смешиваясь с печным жаром, создавал в лавке настоящий ад. Али обливался потом и несмотря на то, что прилично питался, похудел так, что от некогда крепкого молодого мужчины лишь остались лишь кости, обтянутые тёмной кожей. Но в целом, дела его шли неплохо. Он нормально обеспечивал семью, и, каждый раз при виде очередного клиента, заходящего в лавку и зачарованно рассматривающего медную утварь, лишний раз убеждался, что поступил правильно, переехав в Баку.

Разумеется, жизнь Марьям тоже налаживалась. Теперь она была довольна тем, что может как следует заботиться о детях, которых становилось все больше. После того, как Али открыл лавку, Марьям родила еще двух девочек – Назлы и Хадиджу. И хотя муж не предъявлял абсолютно никаких претензий, она все-таки корила себя, что не может подарить ему сына. Но когда Марьям забеременела в четвертый раз, приметы зашептали о другом – болела поясница, постоянно хотелось соленого… Она радостно сообщила Али, что теперь-то у них точно родится мальчик. Так оно и случилось – в 1928 году на свет появился Рустам. Для семьи Афшаров это был настоящий праздник. А в последующие годы на свет появилось ещё два сына, которых назвали Нураддин и Шамсаддин. Али считал, что рождение мальчиков было божественным воздаянием за его молитвы и те мрачные времена, которые они пережили с достоинством и терпением, не теряя веры.


***

Как только Рустаму исполнилось семь лет, Али отвел его в школу. Невзирая на свою религиозность, он осознавал всю важность современного образования, и понимал, что нужно отделять мечеть от школы.

Всякий раз, когда учителя, проводя перекличку перед началом урока, называли фамилию Рустама, одноклассники начинали смеяться. «Что это за фамилия такая?» - Спрашивали они. Однажды, когда Рустам после школы, как всегда, пришел помочь отцу в лавке, Али заметил за ним некую понурость и раздражительность. Он чувствовал, что ребенок его уже подрос, и у него появились личные заботы.

Он налил мальчику чаю и завел разговор:

- Сынок, ты почему такой нервный? Что-то случилось в школе?

- Нет, ничего не случилось, - ответил тот, не отрывая глаз от стакана.

- Ну я же не первый день тебя знаю… Давай, говори, в чем дело?

- Сегодня ребята опять насмехались над моей фамилией. Мол, все они Мамедовы, Рагимовы, а я – Афшар, - с глубоким вздохом признался Рустам.

Али улыбнулся и своей заскорузлой рукой погладил сына по голове.

- Давай я объясню тебе значение нашей фамилии, чтобы ты мог ответить тем, кто над ней смеется.

- Да, папа, объясни! – не без интереса согласился Рустам.

- Скажи своим одноклассникам, что афшарами называют тех, кто охотится на диких зверей. Афшары – одно из двадцати четырех ответвлений рода Огузов. Даже Надир шах, который положил конец имперству династии Сефевидов, изгнавший из своей страны врагов и присоединивший к своему государству земли вплоть до самой Индии – даже он принадлежал к роду Афшаров. Расскажешь это однокашникам и они поймут, что фамилия наша не из пустого места происходит. Ладно?

- Ладно!

На следующий день во время перемены, когда он пересказывал ребятам значение своей фамилии, это услышала и учительница азербайджанского языка. После урока она оставила Рустама в классе и объяснила, что ему не стоит больше говорить в школе о таких вещах. Иначе, у семьи его могут быть неприятности, «потому что такие мысли присущи, в основном, мусаватистам, а мудрое советское правительство их уничтожило».

Рустам был смышлёным мальчишкой. Он понял, что отныне должен помалкивать о том, кто такие Афшары, дабы не доставить родителям крупные неприятности. Хотя ему так и осталось совершенно неясным, какое отношение их фамилия имеет к каким-то неизвестным «мусаватистам».

Рустам не сидел без дела, даже если в лавке для него не находилось работы. Он предлагал соседям, пасти их скотину за небольшую плату и некоторые на это соглашались. Они доверяли Рустаму своих животных, и он гнал их на пастбище выше Чемберекенда, пас там до вечера, а потом приводил назад. Соседи платили ему за это, кто сколько мог, добавляя в придачу к плате какую-нибудь сладость или еще что-то съестное. Гордый и довольный Рустам возвращался домой, делился гостинцами с братьями и сестрами, а потом зажигал лампу и садился за уроки.


***

Их соседями в Чемберекенде были иранцы, карабахцы, армяне, евреи и местные бакинцы. И все они любили Рустама за его сноровистость. Мальчишка хорошо учился в школе и притом успевал помогать семье.

Десятилетнего Рустама, очень привлекала природа. Выкроив немного свободного времени, он спускался на набережную и часами смотрел на море. Хотя возраст и знания пока еще не позволяли ему разбираться в природе, он сознавал беспомощность людей перед этой чарующей стихией.

Стоя у моря, он наблюдал также и за прогуливающимися по бульвару людьми. Все они были красиво одеты, некоторые мужчины держали в руках элегантные трости, а дамы носили шляпки, ходили парами, прячась под зонтиками и тихонько переговариваясь. Рустам любил оценивать людей по внешнему виду, и думал о том, что эти роскошно одетые прохожие живут в роскошных домах. Мальчика тяготило, что его отец годами носил заплатанный пиджак, а мать, выходя из дома, набрасывает на голову иранский платок кялагаи, в то время, как эти люди спокойно гуляют по набережной, облачившись в светлые костюмы и платья, смеются и развлекаются.

Вторым любимым местом Рустама после бульвара был Губернаторский сад. По его мнению, в Баку невозможно было найти уголка, прекраснее, чем этот. Особенно его внимание привлекало стоявшее среди деревьев здание Филармонии, казавшееся мальчику сказочным дворцом. Он всякий раз ходил вокруг него, будто открывая для себя все новые и новые детали. Здесь частенько проводились концерты, и учительница Рустама иногда водила туда школьников, стремясь приобщить их к классической музыке. Так что, даже помогая отцу в лавке, Рустам то и дело насвистывал полюбившиеся мотивы из опер Узеира Гаджибекова.

Рустам с ранних лет отличался от сверстников широким кругом интересов и тем, как быстро он усваивал новую информацию, а также – мировоззрением и взглядами на жизнь. Постепенно выходя за пределы своего квартала, он знакомился с представителями разных народов, поближе узнавал их культуры, обычаи, религиозные воззрения и приходил к выводу, что не смотря на языковое различие, всех этих людей роднил один фактор - все они были бакинцами. Интересуясь, кроме всего прочего, также и архитектурой, Рустам порой мысленно сравнивал церковь, мечеть и синагогу. А когда до него дошли слухи, что коммунисты собираются снести все храмы в городе, либо отвести молитвенные архитектурные сооружения под склады, мальчик был неимоверно огорчён. Не произнося это вслух, он все же понимал, что такие здания важны для истории Баку. Без них нет и самого города. К его немалой радости, сноса избежала армянская церковь Святого Григория, которая очень нравилась ему, благодаря своей оригинальной архитектуре. Разговорившись с сидящим возле церкви старым армянином, он узнал, что сама церковь построена ещё в царские времена и слыла на всем Кавказе своей просветительской деятельностью, но теперь в ней царил упадок, а под её крышей, среди обветшалых стен, гнездились птицы.

Увидев церковь в таком плачевном состоянии, Рустам вспомнил, что мечеть Джума на Чемберекенде использовалась как амбар. Он не понимал, почему тысячи мусульман, иудеев и христиан закрывают на все это глаза и не заботятся о своих храмах. Все, включая семью Рустама, оставались наедине со своей религией в стенах собственных домов. Отец его каждое утро грел воду для омовения и совершал намаз. Это действо он повторял трижды в день.

Рустам часто бывал в доме их соседа, армянина дяди Парунака и видел там на стене висящую фигуру раскинувшего в стороны руки мужчины. Заметив его интерес, Парунак немного рассказал мальчику о христианстве.

С иудаизмом же он познакомился через другого соседа по фамилии Збудский. За этим Збудским закрепилась слава самого необычного обитателя Чемберекенда. Практически ни с кем из соседей он не общался. Некоторые дети даже побаивались его. Семь лет назад дочь Збудского Марина, скончалась от малярии. Девочке было всего три года. После ее смерти они с женой замкнулись в своем горе, и улыбка надолго исчезла с их лиц. Все сочувствовали горю Збудского. А он, как назло, был очень закрытым человеком, так что никто не решался постучать в его дверь со словами поддержки.

Как-то раз, когда Рустам был в лавке у отца, Збудский зашел туда, принес посуду на ремонт и, заплатив наперед, ушел. Али сразу же выполнил заказ и вручив посуду Рустаму, велел отнести ее клиенту домой. Практически все дома в их квартале походили друг на друга: две-три комнаты, а из мебели – только стол, стулья да постель. Но жилище Збудского было исключением. Рустам туманно припоминал это, ведь однажды, когда ему было, от силы, пять лет, без спросу проник туда.


***

С момента смерти Марины прошло около двух месяцев. Родители только-только приходили в себя. Взяв в отцовском ящике молоток и гвозди, пятилетний Рустам пошел к Збудскому. Супруги сидели на кухне. Рустам втихаря пробрался в гостиную и стал вбивать гвоздь в ножку стоящего в углу пианино Bechstein. Гвоздь вошел уже наполовину, когда Збудский, схватив за руку, остановил проказника.

Збудкий и Катя не стали делать из этой истории трагедию. Однако, ласково, но серьезно поговорив с Рустамом, объяснили ему, что нельзя вбивать гвозди в мебель, и вообще, нехорошо без разрешения трогать что-то в чужом доме. Рустам внимал им молча и внимательно, усвоил каждое слово, и с тех пор больше никогда не брал в руки молоток.

Над дверью дома Збудского висело изображение каких-то странных деревьев. Рустам собрался было постучать, как вдруг дверь распахнулась и из нее вышла хорошо одетая молодая пара. Увидев Рустама, они отскочили от неожиданности. В этот момент за их спинами появился и сам Збудский:

- Через два дня можете забрать фотографии.

- Хорошо. Когда нам прийти: днем или вечером? – уточнял мужчина.

- Неважно. Я весь день буду дома.

Проводив клиентов, Збудский заметил, наконец, Рустама.

- Слушаю тебя!

- Я посуду принес, которую вы отдавали отцу на ремонт.

- Ах да, уже готово? Входи, отнеси ее на кухню, я должен срочно проявить пленку.
 
- Войти? - судорожно сглотнул Рустам.

- Да, входи. Кухня справа по коридору – сказал Збудский и поспешил за пленкой.

Рустам повиновался. Отыскав кухню, он поставил посуду на небольшой стол. Затем пошел за Збудским, чтобы сообщить об исполненной просьбе. В гостиной взгляд его тотчас наткнулся на покореженную ножку пианино. От стыда у него покраснели уши. Потом он все же осмотрелся по сторонам. На пианино стоял подсвечник с семью свечами, а стены были сплошь увешаны фотографиями, на которых были изображены семьи, усатые мужчины с детьми на руках, старики, рабочие, крестьяне, другие люди… Но больше всего внимание привлекал снятый крупным планом портрет маленькой девочки. Подойдя к столу, Рустам взглянул на груду книг на русском языке, рядом с которыми лежала дурно пахнущая пепельница, полная окурков. Рустам вновь приблизился к пианино и коснулся клавиш. Вырвавшийся из-под пальцев странный звук зачаровал его. И в тот же миг он вновь залился краской, подумав, что Збудский, должно быть, рассердится. А вот и сам хозяин дома появился в дверях:

- Кажется, ты никак не можешь забыть наше пианино?

Рустам опустил голову.

- Ладно, ладно, не тушуйся… Скажи, любишь музыку?

- Я бывал на концертах в Губернатовском саду, – тихо пробормотал мальчик.

- Эй, что с тобой? Брось… В то время ты был совсем маленьким и не понимал, что делаешь. Мы с Катей часто вспоминаем тот случай и смеемся. Иди сюда, покажу тебе фотоаппарат.

С этими словами Збудский отвел его в соседнюю комнату, где стены и окна были плотно завешаны разноцветными лоскутами. В самом центре комнаты стояла черная четырехугольная штуковина на длинных ножках.

- Смотри, вот этим вот я делаю фотографии.

- Как те на стенах?

- Да. Все те люди были моими клиентами. А та пара, которую я только что проводил – это молодожены. Тоже приходили сфотографироваться.

С этого дня началась дружба Рустама со Збудским. Дома он не переставая рассказывал об аппаратуре Збудского, его фотографиях, пианино, а родители терпеливо слушали. Не желая слишком беспокоить своего нового друга, Рустам, тем не менее, то и дело находил какой-нибудь повод, чтобы навестить его, так что теперь часто бывал в доме у еврейских соседей. Збудскому пришлись по нраву ум, трудолюбие и усидчивость Рустама. Мальчик с упоением слушал рассказы Збудского о своей профессии и получал ответы на свои многочисленные вопросы. От него Рустам узнал и об иудаизме. Збудский, хоть и был далек от религии, все же поделился с ребенком всем, что знал об иудейских вероучениях.

Збудскому очень импонировал интерес мальчишки к зодчеству, музыке и технике. Конечно, все дети любознательны, но вопросы Рустама отличались особой глубиной, выделяя его среди сверстников. Так что Збудский даже составил список всех заслуживающих внимания зданий Баку и пообещал Рустаму, что они вместе их обойдут. Но сначала...

- Давай я покажу тебе фотографии. Вот, взгляни: это бакинские церкви, мечети и синагоги до того, как их начали сносить.

Один из этих снимков особенно поразил Рустама – там был запечатлён великолепный храм, которого, как он с огорчением узнал, уже не существовало. Збудский, также не скрывая своей грусти по этому поводу, рассказал ему историю церкви Александра Невского, возведенной по указу императора Александра III в конце 19 века на месте старого мусульманского кладбища. Она была самой большой не только в Баку, но и на всем Кавказе, и все считали, что это великолепное сооружение останется на века. Но вышло иначе – в 1930 году церковь сравняли с землей, и на его фундаменте построили школу.

Збудский поведал Рустаму также и страшную историю о служившем там священнике. После того, как церковь снесли, священник сутки напролет стенал, бормоча что-то на непонятном языке. Ночами он, точно безумец, бродил по улицам, и эхо его голоса металось по пустым проулкам, не давая горожанам спать. Постепенно об этом священнике стали слагаться легенды, и матери пугали им непослушных детей. В конце концов, неприкаянный поп, окончательно лишившись рассудка, умер в подворотне.


***

Летом в Баку бывало невыносимо жарко. Хорошо еще, что по вечерам, после изнуряющего дневного зноя, дул прохладный бриз, позволяя людям перевести дух. А потом наступала суровая зима, замерзала вода в бочках, и непрерывно идущий снег парализовал движение трамваев. Яростные порывы ветра с такой силой швыряли в лицо прохожим снежинки, что те обжигали, словно искры огня.

Готовясь к зиме, Али на выходных ездил с приятелями в деревню или в горы, чтобы запастись дровами. А мылась вся семья в общественной бане. Сыновей Али водил туда сам, раз в неделю. Дети резвились, обливали друг друга водой, отец купал их, а потом пил чай с другими мужчинами и беседовал о том - о сем.

И каждый раз, приходя в баню, Рустам засматривался на ее купол, похожий на своды мечетей. Позже он узнал, что потолок в банях делают куполообразным, чтобы горячий пар, поднимаясь вверх, превращался обратно в воду и капал вниз. Если же делать потолок плоским, то влага пропитает его насквозь и повредит верхний слой.

Видя интерес Рустама к этой теме, Збудский в доступной форме рассказывал ему об архитектуре Баку, и мальчик, затаив дыхание, внимал своему всезнающему и ни на кого не похожему соседу. Однажды, придя к Али Збудский, сказал, что хочет взять Рустама погулять. Лудильщик со спокойной душой доверил ему сына, и они, проехав минут десять на трамвае, оказались перед каким-то большим зданием. Збудский указал на широкий двор с высохшими деревьями:

- Когда-то здесь жил нефтепромышленник Мирза Асадуллаев. Видишь, какой у него был вкус? Это один из самых красивых домов в Баку. Наверняка, для его строительства, он пригласил архитекторов из Парижа или Венеции.

Пока Збудский рассказывал, Рустам зачарованно бродил по двору. Пройдут годы, и он прочтет об этом особняке и его обитателях в книге «Кавказские дни», написанной во Франции дочерью Мирзы Асадуллаева Банин. А читая полные ностальгии строки о доме, во дворе которого он некогда гулял со Збудским, Рустам и сам перенесется в прошлое, в свое собственное детство.

Живя во Франции, Банин напишет: «Я пошла на бабушкину кухню. Она была пустой и холодной, и мне показалось, что весь мир опустел. Дом походил на мертвеца. Я переходила из комнаты в комнату, и с каждым шагом ощущение это усиливалось. Остановившись на террасе, я села на скамью. Казалось, что покинутый людьми дом смотрит на меня с укором. Я прошла к винограднику и легла на большой камень, возле которого познакомилась когда-то с Андреем. Вокруг росли тополя – все такие же гордые, как и прежде, словно революция не смогла их напугать.

Эти деревья, то громко шумящие, то тихо шепчущие своей листвой, этот просторный дом, куда я возвращалась каждое лето, чуть-чуть подросшей, это сверкающее голубое море – все то, что некогда олицетворяло цветущую и бесконечную жизнь, было теперь для меня мертвым. Я больше никогда не вернусь в этот мир, на протяжении долгих лет бывший для меня ласковой вселенной.

Пожалуй, только теперь я стала осознавать, что предметы, люди и чувства обречены на постепенное исчезновение, что жизнь состоит не только из счастья, но также из разлук и сожалений; каждую секунду от нас отрывается и пропадает какая-то часть нас самих. И так – всегда. Вот, что поведали мне в момент прощания море, небо и тополя».

Когда в 1924 году Банин покидала Баку, Рустама еще не было на свете. Она уезжала отсюда, чтобы никогда больше не возвращаться – даже когда ее пригласят. И лишь в 1992 году перед самой смертью она признается, что очень об этом жалеет. Эта женщина, скончавшаяся в Париже, до последнего вздоха не переставала любить свой родной город, раскинувшийся на Абшеронском побережье. Баку все время притягивал ее, навечно сделав пленницей ностальгии.


***

Помимо домов, построенных богатыми меценатами, вся остальная, большая часть Баку состояла из бедных кварталов. Язык не поворачивался назвать эти хибары домами. В целях безопасности окна их были зарешечены, хотя, на самом деле, решетки эти ни от чего не защищали – при желании, воры легко нашли бы способ сломать их и проникнуть в дом. В Баку орудовали грабители, преимущественно приехавшие из советской Грузии. В столь порочном ремесле они достигли значительных высот, и умели обчистить жилье, даже в присутствии хозяев. Потому по улицам всю ночь напролет ходили постовые, присматривая не только за домами, но и за лавровыми деревьями – листья лавра стоили в России больших денег и потому воры иногда крали их, выкорчевав из земли.

На летних каникулах Рустам с друзьями спускались на берег моря, плавали и охотились за ползающими по песку черепахами. Волны Каспия рассекали яхты и байдарки, а возле яхт-клуба у Девичьей башни бросали якоря торговые суда. По вечерам на покрытом гранитом бульваре начиналось бурление – горожане отправлялись на семейную прогулку.

А больше всего ребятня любила Ичери Шехер, потому что он был наилучшим местом для игры в прятки. Они знали каждый камень Старого города, все входы и выходы узких улочек были известны им, как линии собственной руки. А между тем, для взрослых эта «площадка для игр» некогда служила очагом революции – именно здесь было открыто знаменитое издательство «Нина», в котором коммунисты издавали газету «Искра».

Збудский рассказал Рустаму одну легенду об Ичери Шехер. Говорили, что предводитель донских казаков, бунтарь и разбойник Степан Разин спрятал здесь свои сокровища. И наслушавшись россказней, многие авантюристы перевернули Старый Город вверх дном, пытаясь найти клад. Продолжалось это до тех пор, пока, наконец, советское правительство не запретило раскопки, и Ичери Шехер оставили в покое. Но некоторые все еще лелеют мечту о сокровищах и, невзирая на запрет, по ночам выходят на поиски.

Услышав эту легенду, Рустам на какое-то время лишился сна, тоже загоревшись желанием найти клад. Он мечтал о том, как, завладев золотом, отдаст его отцу, чтобы улучшить материальное положение семьи. Ему не давало покоя то, как трудно приходится Али. Особенно летом – он с утра до ночи трудился, обливаясь потом, и не мог ни минуты уделить детям. Рустам думал и о том, что, найдя клад, он сможет купить матери и сестрам новые платья. И вся семья, нарядившись и взявшись за руки, пошла бы гулять на бульвар. А еще они могли бы сделать ремонт, повесить книжные полки, накупить на базаре кучу всякой утвари. Эти мысли приводили его в такое волнение, что он ворочался на матраце, и все никак не мог уснуть.

А наутро жизнь возвращалась в свое русло, и, занятый уроками и другими делами, Рустам на время забывал о кладе. Если б спросили, что он больше всего ненавидит, он, как и другие дети, ответил бы: «носить воду». Баку очень не повезло с питьевой водой. Город окружали выжженные солнцем поля. Абшерон был полон соленых озер, от которых брезгливо отворачивались даже верблюды. Нефти на полуострове было гораздо больше, чем воды. И с развитием нефтяной промышленности, с ростом численности населения, возрастала и потребность в «живительной влаге». Поначалу пытались фильтровать морскую воду, но из этого ничего не вышло. Отфильтрованная вода оказалась дорогой, невкусной и красноватой, так что не сыскала особого успеха. Тем более, что, из тысяч бакинских колодцев выходила такая же невкусная, но при этом бесплатная вода, и за неимением другого выбора, большинству горожан приходилось довольствоваться ею. Были и те, кто привозил в столицу воду из других мест, и ходил по дворам, продавая ее – но стоила она немало, так что бедняки не могли позволить себе такое удовольствие.

На приличном расстоянии от дома Али находился колодец с довольно неплохой водой, которым пользовался весь квартал. Таскать воду в их семье было поручено Рустаму. На первых порах это давалось ему с большим трудом, но постепенно мышцы окрепли, и стало полегче. Тем не менее, процедуру эту он не переносил на дух. Причём до такой степени, что иногда прикидывался больным и, спрятавшись под одеяло, спихивал эту «почетную миссию» на сестер. В такие моменты Ханум клала руку ему на лоб, проверяя температуру, а потом легонько тянула за ухо и вручала ведро со словами:

- Марш за водой, если хочешь есть и пить!

Проблема питьевой воды в Баку будет решена много позже, благодаря водопроводу, построенному по инициативе инженера Абдулрахмана Адыгёзалова. Но Рустам уже не сможет этому порадоваться, поскольку к тому времени их уже переселят в Иран.


Переселение

В феврале-апреле 1938 года в Баку уже во всю строили систему противовоздушной обороны. Лишь одному немецкому самолету-разведчику удалось полетать над городом, да и тот был сразу же сбит. Отношения Советского союза с Германией сильно ухудшились.

А в Иране тюрьмы были переполнены оппозиционерами. Реза Шах бросал в застенки всех своих соперников, всех инакомыслящих, ведущих общественную деятельность. В тегеранской тюрьме Гасри-Гаджар люди, попавшие сюда без суда и следствия, гибли от голода и болезней. Реза Шах все больше сближался с Гитлером и нацистами, соответственно, все сильнее отдалялся от СССР. Нацистской Германии шах симпатизировал больше, чем большевистской России, так что полностью нацелил свой политический курс на Запад.

В свою очередь, Германия вела себя очень хитро, напевая на уши иранцев панегирики о том, что те принадлежат к арийской расе, а значит, они с немцами – братья. Эта страна была для нацистов очень важна – именно через ее территорию пролегали сухопутные пути в Юго-Восточную Азию и Индию, так что Германия, готовящаяся к войне с Россией, желала держать Иран под контролем. Завоевать уважение иранцев нацистам удалось еще и посредством использования зороастрийской символики. Также Германия обещала, что избавит Иран от английской оккупации и поможет восстановить его былое величие. И, наконец, Реза Шах совсем было потерял рассудок от радости, когда услышал «признание» немцев, что и сам Гитлер имеет иранские корни.
Активность Германии в Иране превратила последний в источник опасности для СССР, и привела, в итоге, к депортации живущих в Азербайджане иранцев. Вначале это были только слухи, а потом уже и газеты стали писать, что иранцев отправят обратно на родину. И только после этого Али и тысячи его соотечественников всерьез задумались о своей судьбе.

В тот день, когда газеты опубликовали изданный в Москве указ о переселении, Али рано закрыл лавку и вернулся домой. Домочадцы очень удивились, но никто ничего не спросил. Все ждали, когда же он сам объяснит причину столь странного своего поведения. Али долго молчал, сжимая голову руками, и, наконец, внимательно оглядел каждого члена семьи и с трудом заговорил:

- Скорее всего, мы скоро уедем из Баку. Возможно, меня даже арестуют, не могу сказать ничего определенного. Но, если вдруг что-то случится, ты остаешься за старшего, Рустам. Давайте сегодня сядем за стол раньше обычного. Марьям, неси, что там у тебя есть.

Не проронив ни слова, Марьям положила на плиту кусочки оставшегося со вчерашнего вечера хлеба, и взялась за курицу.

Впервые ужин в этом доме проходил в полном молчании. Али сохранял хладнокровие, Марьям же сидела, уставившись в тарелку с куриным супом, то и дело смахивая слезинки. Рустам переводил взгляд со смирившегося с судьбой отца на растерянную мать. Внезапно все вздрогнули от радостного крика Нураддина: «Папа, папа, снег идет!». Мальчик указал пальцем в окно. Повеселевшие дети вскочили и бросились на улицу.

Лишь на лице Рустама не дрогнул ни один мускул. Он просто встал, вышел вслед за братьями и сестрами, поднял лицо к небу и ощутил на щеках холодное прикосновение снежинок. В этот момент из-за угла вынырнули два черных автомобиля. Громко залаял Шарик.

Автомобили остановились перед дверью Али.


***

Семья Афшаров пребывала в глубокой печали. Благоденствие покинуло этот дом, не осталось и следа от прежней шумной непоседливости детей. Весь груз заботы о семье лег на плечи Марьям, и хотя Ханум иногда вызывалась ей помочь, но, все равно, роль матери и отца одновременно давалась ей с трудом. Впервые рядом с ней не было Али, и не привыкшая к жизни без мужа эта хрупкая женщина вскоре заболела. Ее мучила лихорадка и сильные боли. Всю ночь она твердила в бреду имя супруга, перепугав детей. Держа данное отцу слово, Ханум вместе с Рустамом и Хадиджой наведалась в магазин. Изучив счетную книгу Али, она составила список, разнесла клиентам все готовые заказы и собрала с них плату. С этих денег они и кормились, питаясь, в основном, жареным луком. Такая пища уже всем опротивела, но даже дети понимали, что иного выхода нет, и потому не жаловались. И даже Шарик, будто тоже сознавая все происходящее, целыми днями смотрел в одну точку, подложив лапу под морду.

И, самое ужасное, никто не знал, как долго еще Али пробудет под арестом – власти не давали им на этот счет никакой конкретной информации.

Казалось, даже погода была настроена против этой семьи. Мороз еще больше усилился и, объединившись с бешеным бакинским ветром, хлестал людей по лицу, сквозь оконные рамы и дверные проемы проникал в дома, побеждая тепло горящих очагов. Рустам собирал еловые шишки и щепки, сушил, и топил ими печь. Лежа на полу, Марьям с печальной улыбкой наблюдала за рвением сына. Видя жизнестойкость своих детей, она и сама старалась выздороветь. Наконец, однажды, она встала на ноги и, тотчас собрав детей, отправилась в Кишлы в надежде увидеться с Али. Когда они подошли к тюрьме, надзиратели как раз выносили оттуда обернутый грязной серой простыней труп какого-то скончавшегося иранца. От такого зрелища почти у всех членов семьи Али ноги подкосились, и пронзительно заныло в груди. Марьям и детей обжигала мысль, что тело это могло принадлежать Али. Руководство тюрьмы категорически отказало им в свидании с заключенным. Сколько бы Марьям ни плакала, ни умоляла, им так и не дали разрешения, и даже передачу взять отказались.

Вернувшись из Кишлы, Марьям вновь заболела. В ее черных, как смоль, волосах, стала появляться седина. Ей все никак не удавалось забыть тот труп, который тащили проклятые надзиратели. Она была на грани помешательства, да и дети находились в таком же состоянии, и вскакивали среди ночи с криками: «Папа!». При всем этом, они умудрялись ходить в школу, хотя и сильно отстали. Преподаватели знали, что творится в их доме, и потому не снижали им оценки и не требовали от них многого. Рустам, который ежедневно должен был придумывать, как раздобыть денег, воды и дров, очень сильно уставал. Порой, он клал голову на руки и дремал за партой в последнем ряду.

Так прошло четыре месяца. Однажды утром раздался стук в дверь. Увидев на пороге Али, заспанная Марьям сперва онемела от неожиданности. Потом, придя в себя, стала осыпать обессиленного мужа поцелуями. Али стоял молча, как памятник, крепко сжав губы. А когда заговорил, то Марям и проснувшемуся на шум Рустаму показалось, что небо рухнуло им на головы:

- Нам дали время до завтрашнего утра. Едем в Иран.


***

В последний раз он смотрел на бакинский рассвет. Закрыл глаза, стиснул зубы. Некоторые чувства прячутся так глубоко, что лишь одиночество способно заставить их всплыть на поверхность. Некоторые истины настолько горьки, что невозможно думать о них без стыда. А некоторые факты настолько печальны, что остается их только оплакивать. Все эти путаные мысли, будто клубок змей, сжимали сердце Али, которое впервые болело по-настоящему, физически, давая знать, насколько оно ослабло. Ему было стыдно везти семью в Иран. Дети хотели остаться в Баку, не покидать свой дом, продолжать ходить в школу и играть с друзьями. И Али очень стыдился, что лишает их всего этого. Он опасался, что однажды, в будущем дети скажут ему: «у нас было прекрасное образование, замечательное общество, а ты отнял это у нас». И что же он им ответит? Но что же делать… Что же… Ничего.

Он заглянул в глаза своему отражению в оконном стекле. «Родина? Интересно, где моя родина? Это Иран? Или место, где счастлива моя семья? А может, родина моя – вот этот дом, этот квартал, эти соседи? А кто есть у меня в Иране? Только могилы родных. Неужто это и есть родина?». Он глубоко вздохнул и в сердцах пробормотал: «Проклятие!».

По мере приближения дня депортации, крепла уверенность, что больше нигде в мире не смогут они найти себе пристанища. Здесь он провёл 18 лет, и вся последующая жизнь тоже должна была бы пройти здесь. Внезапно он ощутил такую пустоту, словно это не он, находясь в тюрьме, тщательно планировал жизнь в Иране. Ведь ему удалось смириться с этим и почти поверить, что они смогут начать все с чистого листа… Теперь же Али ощущал себя, как в чистилище.

Он взял себя в руки, в очередной раз напомнив себе, что не остается ничего другого, как испить эту чашу до дна. Вот-вот приедет грузовик. Сперва он разбудил Марьям, и она, будто ждала этого момента, тут же вскочила и стала будить детей, поочередно целуя каждого. Те не хотели открывать глаза, зная, что ничего хорошего им этот день не сулит. Но, наконец, все же проснулись, умылись из бочки и принялись за приготовленный матерью скромный завтрак.

Марьям заметила стоящую на столе пепельницу, полную окурков. Она перевела взгляд на мужа и по его уставшему лицу окончательно поняла, что он не спал до самого утра.

Ровно в восемь прибыл грузовик. Никто не хотел выходить из дома. Рустам взял отца за еще более загрубевшую в тюрьме руку и спросил:

- Папа, а как мы возьмем на корабль Шарика?

- Не думаю, что Шарика туда пустят.

- Как?!

Шарик, виляя хвостом, облизывал его лицо. Квартал пришел в движение. Даже Збудский, который вообще редко выходил на улицу, стоял сейчас на пороге своего дома. Ему было больно от мысли о том, что он больше никогда не увидит эту семью. Особенно он беспокоился за Рустама. Ели бы этот мальчишка остался здесь, его ждало бы блестящее будущее – Збудский свято в это верил. И зная иранские реалии, опасался, что Рустам там пропадет.

Они погрузили вещи в машину, затем сами по очереди забрались в кузов. Чувствуя необходимость запечатлеть этот миг для истории, Збудский вышел из дома подготовленным. Он наклонился к стоящему прямо посередине улицы фотоаппарату. Еще раз, теперь уже через объектив, взглянул на драму сидящей в грузовике семьи. И нажал на кнопку.

***

Когда машина подъехала к порту, здесь уже собралась многотысячная толпа. Палубы «Тургенева», «Красной звезды» и «Востока», которые должны были доставить переселенцев в Энзели походили на муравейник, а сам порт – на поминальную палатку. Яблоку некуда было упасть среди тех, кто с плачем прощались со своими близкими. Али и его семья метались в разные стороны в попытках разыскать среди всего этого кошмара Ханум и громко звали ее, пока, наконец, она не вынырнула из людского потока навстречу им.

Бледное лицо и покрасневшие глаза свидетельствовали о том, что она не спала всю ночь, рыдая в ожидании восхода солнца. Ханлар помог Али отнести вещи на корабль, а Ханум, не переставая, обнимала и целовала мать, братьев и сестер. "Как же я буду без вас? Как мне дальше жить? Возьмите меня с собой, возьмите!", - все повторяла она, а Марьям подбадривала ее, говоря: «Доченька, мы же не на смерть едем. Как здесь жили, так же и там будем жить и молиться о скорой встрече с тобой. А со временем ты тоже станешь матерью, и тогда не будешь так сильно скучать по нам».

По порту оглушающим эхом пронесся гудок корабля. Толпа заволновалась, началась паника. Переселенцы ринулись к судам. Али в последний раз крепко обнял и расцеловал Ханум, и дрожащим голосом произнес: «Береги себя, доченька». Из глаз его потекли слезы. Дети впервые видели отца плачущим. Даже Ханлар выглядел смятенным и, положив руку на плечо тестю, сказал:

- Не волнуйтесь за Ханум, дядя Али. Не оглядывайтесь назад.



Часть третья

Тебриз

Баку жарился под лучами летнего солнца. При каждом вздохе легкие втягивали дым старых автомобилей и белую пыль, коей сопровождался бессистемный и безалаберный строительный бум. Мэрле и Кянан совсем обессилили. С утра каждый из них выпил по три-четыре бутылки воды и вот теперь они столкнулись с одной из самых больших проблем Баку – практически полным отсутствием общественных туалетов. Кянан очень надеялся, что в те годы, когда здесь жили его дед и отец, с этим не было дефицита. Он понимал, что советский Азербайджан очень отличался от нынешнего. Конечно, населения города тогда было гораздо меньше, и тут еще не успели появиться небоскребы и роскошные отели, но и та пора имела свой особый колорит. Те, кому, подобно Диляре, довелось пожить в советском Баку, вспоминали его со светлой улыбкой. А значит, в ту пору Баку был городом счастливых людей. Или, возможно, нынешний город, на их взгляд, был настолько плох, что старый Баку, в сравнении с ним, сильно выигрывал, и улыбка была спровоцирована именно этим. И если новый Баку, со всеми преимуществами, которое давало время, находился в проигрыше перед старым, то это могло свидетельствовать о неверном пути развития республики, который за двадцать с лишним лет так и не привёл её к богатству и процветанию.

За пять дней Кянан сделал около десяти гигабайт фотографий и переписал их на свой компьютер. В последний раз зайдя в гости к Диляре, он показал ей эти снимки, и она, взглянув на свой родной город глазами Кянана, была ошарашена новыми нюансами, незнакомыми ей местами и неведомыми доселе деталями. «Может, фотография – это, действительно, искусство?» - хоть и с женским упрямством, но всё же признала она в итоге.

Кянан считал, что пристроенные к зданиям новые балконы, совершенно не вяжущиеся с их архитектурой, делали эти дома похожими на старух с торчащей из беззубого рта парой-тройкой клыков. Увидев на фото протянутые между домами бельевые веревки, Диляра долго смеялась. Развешанные на них простыни и разноцветное белье напоминали фестивальные флажки.

- Это общество, при всей своей патриархальности, очень демократично, - прокомментировал Кянан, - в таких местах, как Разино, люди без капли стыда выставляют на всеобщее обозрение свое нижнее белье.

Правда, этот кадр дорого ему обошелся. Не успел Кянан опустить фотоаппарат, как перед ним вырос уголовного вида мужчина лет сорока. Сначала он уставился на Мэрле, а потом завопил, как резаный: «Убирайся отсюда, не то камерой по башке получишь». Услышав эту историю, Диляра оборвала смех.

- Думаете, он шутил? Я же вам говорила – будьте осторожны в Разино, вы там слишком приметны.

Ну а теперь пришла пора проститься с этим городом, спальные районы которого таили в себе такую опасность, и направиться на юг – в Тебриз. Поначалу Кянан и Мэрле хотели поехать туда на автобусе, но отказались от этой идеи, услышав рассказ Джахангира о его путешествии в Иран. Воспользовавшись автобусом, они были бы лишены удовольствия рассматривать и фотографировать встречающиеся по пути деревни – автобус не стал бы всякий раз тормозить ради того, чтобы позволить им вдоволь налюбоваться пейзажем. Так что, по совету Джахангира, они решили сесть в одно из такси, отъезжающих от места под названием «20 января», добраться на нем до Биласувара, перейти через иранскую границу и там уже на другой машине отправиться в Тебриз.

Площадь, именуемая «20 января» напоминала пчелиный улей. Пока Кянан пытался разобраться, где тут стоят такси, словно стая голодных ворон в поисках пищи, их окружили частники. Каждый выкрикивал что-то свое: «Отвезу куда надо, недорого», «Осталось два места до Сумгаита, садитесь», «Одно место до Саатлы»… Кянан было растерялся, но потом понял, что, если он промедлит еще немного, то пожилой таксист, остервенело разыскивающий двух недостающих пассажиров, насильно отвезет их в Сумгаит. А потому он громко спросил:

- Почем довезете до Биласувара, до иранской границы?

Шоферы стали хором называть свои цены:

- Восемьдесят манатов!

- Семьдесят манатов!

- Шестьдесят манатов!

Худосочный, полуживой на вид водитель, осторожно подкравшись к Кянану, прошептал: «Довезу за 50 манатов». Кянан сразу же согласился. Пока они складывали вещи в багажник, остальные таксисты, упустившие клиентов, взглянули на молодых людей с сожалением, а на своего более удачливого конкурента – почти с ненавистью, и в мгновение ока разошлись.

Удобно расположившись на заднем сиденье, Мэрле обратила внимание на фотографию, закрепленную на панорамное зеркало. На фото был изображен сидящий на стуле сгорбленный старик. Машина тронулась с места и стала медленно прокладывать себе дорогу среди других автомобилей, а Мэрле тем временем тихонько сказала Кянану:

- Кажется, этот таксист очень любит своего дедушку. Даже фотографию его повесил.

Кянан с улыбкой объяснил:

- Нет, это фото связано с верой. Местные жители считают могилы некоторых людей святилищами. То есть, они полагают, что люди эти были избранниками Бога. И этот человек на фотографии – тоже один из таких святых. Местные ходят молиться в дом, где он жил, прося избавления от болезней и прочих бед.

- В Азербайджане есть свои пророки? – не поняла Мэрле.

- Ну как тебе сказать… И да, и нет. Папа рассказывал, что азербайджанцы порой находят что-то святое даже в деревьях или камнях, полагаются на защиту каких-то предметов или таких вот фотографий.

- Но при этом они мусульмане?

- Да. Мусульмане, хранящие верность своему языческому прошлому.

В этот момент колеса автомобиля угодили в канаву, и молодые люди попадали друг на друга. Шофер, обернувшись, произнес «сорри». Кажется, практически все таксисты в этом городе при виде иностранных пассажиров, считали своим долгом пустить в ход те два-три слова, которые знали по-английски.

Затем, заметив, что Кянан и Мэрле пристегнули ремни безопасности, он сказал:

- Лучше не надо.

- Почему? – Удивился Кянан.

- Потому что полиция подумает, что я слишком быстро вожу. Остановят меня, на пустом месте обвинят в превышении скорости и выцыганят пять-десять манатов.

Кянан перевел все это Мэрле. Та расхохоталась – настолько странным ей это показалось. Они ничего не ответили, но ремни не расстегнули. И, похоже, таксиста это всерьез расстроило.

Машина все больше удалялась от Баку. Вдоль дороги простирались равнины. Ни единого дома, ни единого дерева. Лишь время от времени на вершинах холмов виднелись какие-то строения, похожие на военные блокпосты. Мэрле дремала, положив голову на плечо Кянана, который рассматривал однообразный вид за окном. Эти равнины вновь напомнили ему роман «Али и Нино». Все было именно так, как описывал автор. Он скользнул взглядом по лицу Мэрле, закрыл глаза и вскоре тоже уснул.


***

- Причина визита в Иран?

Этот бессмысленный вопрос азербайджанского пограничника смутил Кянана, но виду он не подал.

- Туризм.

- Вы датчане. Знаете, какие опасности могут вас там поджидать?

- Опасности? Посольство Ирана в Дании выдало нам визы, все в порядке и по закону. И вообще, я не гражданин вашей страны.

- Что это значит?

- Это значит, что задавать такие вопросы вы можете гражданам Азербайджана. А если у нас в Иране возникнут какие-то проблемы, нас защитит наша страна – Дания. Можете за нас не переживать! – категорично заявил Кянан.

- Зачем вы так нервничаете?

- Баку нас сильно утомил. Пожалуйста, отдайте наши документы. Очень уж хочется поскорее пройти границу.

- Утомил? Почему это? Не понравилась наша столица? – пограничник скорчил гостеприимную гримасу.

Кянан промолчал. Он догадывался, что пограничник хотел пригреть на них руку. Если б не это подозрение, ему бы показалось, что они имеют дело с самым разговорчивым или самым одиноким военным на этом пропускном пункте. А пограничник, между тем, все же уяснил, что ничего не получит от этой странной парочки, вернул им документы и переключился на следующую «жертву».

Пройдя еще немного, они подошли к иранскому КПП. Здесь, в первую очередь, бросались в глаза огромные стенды, на одном из которых был изображен грозный Хомейни, а на втором – улыбающийся Хаменеи.

Их встретил опрятный бритый офицер и, заглянув в паспорта, заговорил по-английски. Услышав, что они туристы, иранский офицер, в отличие от азербайджанского коллеги, не стал задавать дополнительных вопросов, а лишь проверил багаж и вежливо сообщил, что, начиная с этого места, женщины должны покрывать голову. Мэрле достала подаренный ей Дилярой платок и аккуратно его повязала. Кянан впервые видел ее в таком облике и с трудом сдержал смех, ограничившись тем, что украдкой показал девушке язык.

Сделав еще пару шагов, они оказались на территории Ирана. И оказалось, что изголодавшиеся по клиентам бакинские таксисты были сущими ангелами по сравнению с теми, что поджидали тут. Шофера ринулись на них с выкриками: «В Тебриз?»; «В Ардебиль?»; «Свободные места в Нахчивань и Джульфу, садись». Так что Кянану и Мэрле насилу удалось отбиться. При этом Кянану показался очень странным контраст между поведением иранского пограничника и этой толпой. Он не знал, как трактовать тот факт, что после вежливого и сдержанного обращения на границе, гость, едва переступив порог страны, сразу же встречает столь бурный прием.

Мэрле проголодалась. Из приличного на вид маленького кафе неподалеку от здания таможни доносились аппетитные ароматы. Недолго думая, они вошли в кафе и тут же столкнулись с неимоверной услужливостью его владельца. Чуть ли не кланяясь им в пояс, он проворковал: «У нас сегодня замечательный плов», и уже через пару минут блюдо лежало перед ними. Справедливости ради надо сказать, что плов, и в самом деле, был замечательным – золотистый от обилия шафрана рис с тушеной зеленью, фасолью и мясом. После вкусного обеда, Кянан поблагодарил хозяина и сказал, что им нужно такси, чтобы доехать до Тебриза, но нет никакого желания еще раз возвращаться назад к крикливым шоферам. Но, для начала, ему бы разменять двести евро на иранскую валюту.

Хозяин кафе повеселел еще больше и радостно сообщил, что зять его тоже таксист и частенько ездит в Тебриз.

- Будьте спокойны. Я сейчас же ему позвоню. Глазом моргнуть не успеете, как он будет здесь. Так, сколько же вы хотели денег разменять?

- Вы меняете деньги? - удивился Кянан.

- Разумеется, - улыбнулся счастливый ресторатор, - и строго по официальному курсу!

Спрятав евро-купюры в карман, он отсчитал Кянану гору иранских банкнот и удалился на кухню.

Они еще только допивали последовавший за пловом чай, как уже подоспел зять хозяина кафе, и сразу же перешел к делу:

- Значит, вам надо в Тебриз?

- Да. Почем отвезете?

- Клянусь вам, спросите кого хотите, цена до Тебриза – сто тысяч туманов. Но я довезу вас за полцены, потому что все равно собирался ехать туда сегодня по делам.

- Можно отправиться прямо сейчас?

- Конечно. Только скажите, мне ехать с закрытой дверью или еще кого-то возьмем?

- В смысле: с закрытой дверью?

- Ну, то есть, я могу везти только вас одних или же, если хотите сэкономить, возьму дополнительных пассажиров.

Учитывая, что до Тебриза нужно было ехать шесть часов, Кянан не захотел тратить время. «Езжай с закрытой дверью, дружище», - сказал он и первым сел в старенький «Пежо 405». Подмигнув ему, Мэрле потянула платок назад, чуть приоткрыв голову.

- Я еще понимаю, в холодное время года… Но как женщины ходят с покрытой головой в такую жару?

- Здесь законодательство тесно повязано на религии, - пожал плечами Кянан. - Так что выбора у них нет.


***

На первых порах пассажирам пришлось несладко. Машина ехала на малой скорости, из-за чего в салоне было удушающе жарко. И только после того, как они попали на магистраль, машина стала разгоняться, и салон наполнился прохладой. Это шоссе вело в город Мешкин, мимо которого нужно было проехать, чтобы быстрее попасть в Тебриз.

Шофера звали Мухаммед. Кянан рассказал ему о цели их приезда – посмотреть на историческую родину.

- Надо же! Человек живет в Дании и при этом едет в такую даль на родину предков. Вы большой молодец, ага.

Мухаммед показывал им встречавшиеся по пути деревни, то и дело подчеркивая, что земли эти принадлежат тюркам-азербайджанцам и пытаясь убедить гостей, что сюда вообще не ступала нога фарсов.

- Мы не позволим, чтобы фарсы совались в эти края, - все приговаривал он.

Когда же Кянан сделал замечание, что этническая дискриминация – это, мягко говоря, нехорошо, Мухаммед покраснел, извинился и даже сказал, что они его неправильно поняли. Кянану это понравилось. Он подумал о своем дедушке – тот тоже был чрезмерно учтив, и внука всегда интересовало, откуда берет свои корни эта его черта. Будучи в Баку, он твердо уверовал, что именно здесь дед «заразился» подобной гипер-вежливостью. Но, попав в Иран, начал считать, что, возможно, эта страна оказала гораздо большее влияние на формирование характера Рустама.

Слева от дороги виднелась высокая заснеженная гора. Махнув рукой в ее сторону, Мухаммед сказал:

- Это Савалан. У нас есть традиция подниматься на его вершину каждую весну, на праздник Новруз. Мы разбиваем палатки и ночуем там. С этим связана одна легенда. Дескать, весну в наш край приносит птица симург. Каждый год, в ночь с 20-го на 21 марта она появляется из горной пещеры и несёт тепло, пробуждает землю ото сна. Считается, что с этого самого момента наступает весна, на деревьях набухают почки, начинается посевной сезон.

Мухаммед рассказывал с большим воодушевлением. До такой степени, что Кянан и сам захотел подняться на эту гору. Он был уверен, что и дед его когда-то взбирался на нее и, может, даже проводил здесь праздничную ночь. В целом, по мере того, как они продвигались вглубь Ирана, Кянан все больше ощущал странное волнение. Что это? Неужто, зов крови? Находясь в Европе он бы искренне посмеялся, если б кто-то сказал, что у него возникнут подобные эмоции. Чуткая Мэрле тоже догадалась о его переживаниях и как-то по-особому смотрела теперь на Кянана. Во время их разговора в самолете он старался быть сдержанным и не давать воли чувствам. Но его все больше выдавало то, как много фотографий он успел наснимать за эти дни, как зачарованно смотрел вокруг, какое уважение сквозило в каждом его шаге. Думая об этом, Кянан вновь встретился взглядом с Мэрле, и они поняли друг друга без слов. Движением ресниц он поблагодарил возлюбленную за понимание - она не подала виду и не стала его смущать.

Мухаммед сказал, что он не торопится и может отвезти их на Савалан. И хотя Кянан предложил за это дополнительную плату, водитель отказался:

- Я всегда готов служить тем, кто не забывает свою родину.

По мере приближения гора казалась все величественнее. Мэрле сказала, что Савалан напоминает ей оазис. Мухаммед затормозил возле небольшого магазинчика с вывеской на персидском языке. Выглядел он очень ветхим, будто вот-вот рухнет, а на пороге сидел неопрятный человек, все лицо которого, казалось, состояло из одной бороды. Мухаммед спросил, если ли у него солярка, и мужчина поставил на капот «Пежо» металлическую канистру. Мухаммед, в свою очередь, достал из багажника резиновый шланг, один конец которого засунул в канистру, а второй взял в рот, втянул солярку, словно кока-колу из трубочки, а затем быстро вставил шланг в горловину бензобака. Солярка стала медленно перетекать из канистры в машину. Это зрелище показалось молодым датчанам до трогательности примитивным. Кянан вновь взялся за фотоаппарат, а шофер, видя, что его фотографируют, умудрился между делом улыбнуться в объектив испачканным соляркой ртом.

Заправившись, они продолжили свой путь на Савалан. Дорога была хоть и ухабистой, но особого дискомфорта не причиняла. Разве что на крутых и узких поворотах перехватывало дыхание. К тому же, существовал риск, что навстречу выедет другая машина.

Поездка на Савалан была явно не для водителей-новичков – они непременно слетели бы вниз, хотя положение кое-как спасали предупредительные знаки и взраставшие иногда полосы кустарных отбойников. И хотя их шофера нельзя было назвать новичком, Мэрле все равно было страшновато. Видимо, уловив это, Мухаммед сказал:

- Не бойтесь. Не сочтите за хвастовство, но я так хорошо знаю эту дорогу, что могу по ней хоть с закрытыми глазами проехать. Каждый год в канун Новруза по пять рейсов делаю туда и обратно.

После этих слов, переведенных Кянаном, девушка заметно успокоилась, а машина, тем временем, выехала на широкое пастбище. Здесь стояло множество шатров, вокруг которых паслись огромные стада и гарцевали наездники. Указав на животных, Мухаммед пояснил:

- Эти стада принадлежат потомкам древнего племени Шахсевенов. В холодное время года они живут в иранской части Билясувара, а после Новруза перебираются сюда и остаются, пока опять не похолодает. Дети их не ходят в школу, не получают образования. Шахсевены испокон веков занимаются скотоводством. Говорят, даже во времена Сефевидов их не призывали на военную службу, а вместо этого они обеспечивали армию молочными продуктами. И до сих пор они торгуют этими товарами и даже мясом, отсюда вплоть до самого Тегерана, и на базарах их все знают.

На глаза им попались женщины, которые, сидя на земле, готовили что-то из теста и зелени. Любопытно, что ни у одной из них не была покрыта голова. Кянан тотчас спросил об этом Мухаммеда, и тот сказал, что у этих племен нет такой традиции.

- В горах свои законы, шариат сюда не распространяется.


***

Женщина радушно встретила гостей и предложили им отведать кату – блюдо, которое готовили. Кянан и Мэрле не стали отказываться. Несведущие в современных технологиях шахсевены и масло, и муку изготавливали по старинке, прямо здесь же, в горах. Размяв овечий сыр, они добавляли в него зелень, раскладывали эту начинку между тонкими слоями теста и жарили на углях, а потом, уже испечённую кату обмазывали домашним маслом – от этого она становилась вкуснее, душистее и мягче. Первая порция досталась Мэрле, внимательно наблюдавшей за процессом, и девушка смогла по достоинству оценить этот вкус, который, как ей показалось, она вряд ли когда-то забудет.

Мужчины племени предложили им заночевать в шатре, но Кянан поблагодарил их и вежливо отказался, пояснив, что хочет засветло тронуться в путь. А пока, позабыв о жаре, он неторопливо фотографировал неповторимый ландшафт, быт шахсевенов и ждал заката, полагая, что именно в это время сможет сделать самые лучшие кадры. Чутье не обмануло его: нежный прохладный ветерок всколыхнул траву у подножия Савалана, солнце начало клониться к горизонту, завели свою песню цикады, откуда-то издалека послышался то ли волчий, то ли собачий вой, и Кянану, наконец, удалось сделать желанные снимки – очень удачные, как он и рассчитывал.

Близились сумерки. Троица гостей простилась с шахсевенами, и эти простые люди долго улыбались и махали им вслед, как родным.

Сев в машину, Кянан сказал Мэрле:

- Странно, не правда ли? Никто из них не умеет читать и писать. Не знаю, почему, но мне кажется, что в местах, где нет образования, люди, как правило, бывают очень искренними. Может, потому что образование дает людям знания, а знания тянут их вверх по карьерной лестнице. Образованные люди начинают ожесточенную игру: соревнуются друг с другом; борются за деньги, богатую жизнь, дорогую машину, высокую должность, и в итоге превращаются в беспринципных лицемеров, готовых перечеркнуть чужую жизнь ради достижения собственных целей. В то время как самое большое, чем «грешат» неграмотные люди в деревнях – это, наверно, распускание сплетен, и не более того. Они умеют держаться вместе и в радости, и в печали и ничего друг для друга не пожалеют. Интересно, а кто же счастливее? Неграмотный бедняк или богатый грамотей? Здешние люди способны радоваться чужим успехам и горевать из-за чужих несчастий, а способны ли на это горожане с высшим образованием?

- Слишком сложные и риторические вопросы ты задаешь, - улыбнулась Мэрле и нежно поцеловала его в щеку, - Хотя, знания и богатство скорее всего никак не меняют характер человека, а только дают возможность полнее самовыразиться, благодаря более высокому положению.

Автомобиль миновал Хой и еще несколько городов. Им выпала возможность увидеть даже стоящую недалеко от магистрали крепость Базз, и Кянан поделился с Мэрле тем, что знал о борьбе Бабека против арабской экспансии. Мухаммед, в свою очередь, рассказал им о всенародной любви к Бабеку. По его словам, каждый июль люди отмечают день рождения этого героя – около ста тысяч человек приезжают из Тебриза и Ардебиля и идут к крепости, выкрикивая националистические лозунги. «Так что неудивительно, что правящий режим Ирана ненавидит Бабека и все, что с ним связано. И тюрков они тоже ненавидят, потому что те, фактически, составляют не нацменьшинство, а нацбольшинство. Тех из них, кто требуют у государства свои права, клеймят «пантюркистами». Власти попросту боятся, что множество проживающих в Иране этносов могут расчленить страну на несколько частей...»

Еще одним предметом опасений властей, по мнению Мухаммеда, был футбол. Самой известной футбольной командой иранских тюрков является «Тракторсаази», каждая игра которой всегда заканчивается шумным митингом. Дело доходит до таких столкновений, что Корпус стражей исламской революции приводится в эти дни в боевую готовность как при чрезвычайных ситуациях. Особо непокорных казнят, и для иранского Азербайджана это давно уже стало привычным.


***

Когда они добрались, наконец, до Тебриза, было уже больше десяти часов вечера. По городским улицам мчались машины – даже в ночное время плотность движения не уменьшалась.

- А вот и Тебриз!

Громкий голос Мухаммеда оторвал их от созерцания городских проспектов. Кянан положил руку на плечо водителю и по-дружески сказал:

- У меня к тебе еще одна, последняя просьба. Отвези нас, пожалуйста, в какой-нибудь хороший отель, можно?

- Конечно, можно. Вот смотрите: есть скромные гостиницы в центре, есть люксовые отели в новых районах… А еще в последнее время открылась парочка хостелов. В них, обычно, останавливаются бакинцы, приезжающие в Иран на лечение. Стоят они около 10 тысяч туманов за ночь. Ну а в отелях цены начинаются от 30 тысяч. Вам что больше подходит: отель или хостел? – Спросил Мухаммед, не отрывая глаз от дороги.

Посоветовавшись с Мэрле, Кянан ответил:

- Пусть будет хостел. Нам хотелось бы остановиться в центре города. Есть что-то подходящее?

- Есть, разумеется. Сейчас отвезу.

Проехав еще немного, автомобиль затормозил возле хостела под названием "Dilruba". Молодые люди вышли наружу и закинули на спины рюкзаки.

Кянан достал 75 тысяч туманов и протянул их Мухаммеду. Взяв деньги, тот вернул назад 25 тысяч со словами:

- Мы договаривались на 50 тысяч. Пусть так и будет.

- Но тебе из-за нас пришлось делать крюк, и вообще… Возьми, ты их заработал.

Кянан попытался снова всучить таксисту деньги, но тот со смехом увернулся:

- Сказал же: нет! Вот, держи, лучше, мою визитку. Звоните, если вдруг что-то понадобится. И еще, когда вернетесь в Данию и будете рассказывать друзьям про Иран, не забудьте упомянуть таксиста по имени Мухаммед.

Сев за руль своего потрепанного «железного коня», он нажал на газ и исчез из виду в потоке машин.


На первый взгляд хостел "Dilruba" им не слишком понравился. В фойе царил полумрак, электрические лампочки на стенах будто и не горели вовсе, а тлели. Но Мухаммед успел вызвать в них безграничное доверие, и им казалось, что он плохого не посоветует. За стойкой администратора сидел рыжеватый юноша с влажными волосами и застывшим взглядом. Увидев гостей, он сразу же заговорил с ними по-английски.

- Добро пожаловать.

- Здравствуйте. У вас есть комната на двоих? – начал Кянан.

- Есть. Но чтоб заселиться туда, нужно свидетельство о браке. У вас оно имеется?

- Нет, - на этот раз Кянан уже не удивился, как тогда в Баку. Он понимал, что в Иране не стоит спорить на такие темы. Законы шариата непоколебимы.

- Значит, вы не сможете жить в одной комнате. Здесь мужчины и женщины спят на разных этажах. И, пожалуйста, не пытайтесь по ночам пробраться в комнату друг к другу – в коридорах установлены камеры, и сюда частенько наведывается полиция нравов. Проверяют всё, смотрят записи.

Кянан передернул плечами.

- Дежа-вю. И здесь свидетельство о браке требуют.

Мерле зевнула и махнула рукой:

- Ужасно хочу спать. Давай уж соглашаться, а завтра придумаем что-нибудь.

Но «что-нибудь» придумалось само, причем незамедлительно. Примерно догадавшись о сути их диалога, парень сдержанно сказал:

- Если вы собираетесь долго пробыть в Иране, и вас связывает больше, чем просто дружба, советую вам наведаться в мечеть, расположенную ниже по этой улице. Там можно заключить временный кебин, который у нас приравнивается к браку. Так что, представив документ, выданный муллой, вы получите комнату на двоих.

- Спасибо большое. Дайте, пожалуйста, ключи, - нахмурил брови Кянан.

Когда он перевел слова администратора, Мэрле расхохоталась, парень же, совершенно не реагируя на ее смех, снял с доски ключи под номерами 15 и 21.

- Вот. Завтрак у нас за дополнительную плату. Хотите?

- Хотим. Разбудите нас, пожалуйста.

- Как скажете. Хорошего отдыха, - администратор по очереди одарил их короткой улыбкой и, приложив руку к груди, легонько поклонился.

Они поднялись вверх по лестнице. Коридор, ведущий в комнату Мэрле, также тонул в полумраке. Встав в слепой зоне, недоступной бдительному взору камер, Кянан обнял девушку, прижал ее к себе и поцеловал в губы.

- Вот и все. Теперь ты должен пойти к моему отцу свататься, - сказал она, и оба тихонько рассмеялись.

- Спокойной ночи.

- Добрых снов.

По непонятной причине, настроение Кянана заметно улучшилось. Он подождал, пока Мэрле зайдет в свой номер, и, насвистывая, пошел на второй этаж. В коридоре ему повстречался выходящий из ванной полуголый мужчина с обернутым вокруг пояса полотенцем. В первый момент Кянан растерянно замедлил шаг, но потом заставил себя улыбнуться, кивнул в знак приветствия и зашел к себе.

Это была маленькая комната, интерьер которой состоял из узкой кровати, стоящей у окна табуретки, круглого письменного стола и допотопного телефона. Отодвинув темные занавески, он открыл окно. Слабо освещенная улица казалась выцветшей. Фары проносившихся мимо машин, словно софиты, выхватывали из темноты силуэты людей. Кянан вдруг ощутил, как сильно устал и, достав из рюкзака банные принадлежности, зашагал в душевую. Здесь его ждали запотевшие стены и усеянный волосами белый, кафельный пол. Стараясь не обращать на это внимания, он, скрепя сердце, помылся, вернулся в свой номер и уснул едва ли не раньше, чем голова коснулась подушки.


***

Незадолго до рассвета, весь Тебриз огласили звуки азана. Кянан открыл глаза, вновь закрыл их и лежал, слушая напев на непонятном языке. Он подумал о своем отце и дедушке. Вот он, наконец, и добрался до места, откуда берет начало их род. Да еще и вместе с Мэрле.

Кянан слышал азан и в Баку, но там к этому относились иначе. В Тебризе же, когда начинался призыв к молитве, жизнь будто останавливалась. На каждой улице находилась мечеть, и со всех сторон неслись эти напевы, создавая причудливое и немного волнующее созвучие.

Но вот азан стих, и город погрузился в предрассветную тишину, Кянан опять задремал, и увидел деда, идущего по старому Тебризу. То была длинная улица, по обе стороны ее тянулись вереницы домов, на плоских крышах которых, сложив ноги по-турецки, сидели люди, а дедушка Рустам одиноко брел между ними. Лица его не было видно, руки спрятаны в карманы брюк, а широкие плечи едва заметно вздрагивали. Но вдруг он услышал пронзительный треск. Показалось, что улица содрогнулась, хотя фигуры на крышах оставались неподвижными. Дед отдалялся от него, а звук всё шёл на крещендо, с каждой минутой обрастая реверберацией. Казалось, что прямо сейчас разверзнется земля под ногами и оттуда гейзером хлынет адская лава.

Внезапно Кянан открыл глаза.

Это был телефонный звонок. Кянан некоторое время не мог понять, где находится, а как только вспомнил, тут же схватил трубку. Голос сотрудника хостела сообщил, что на террасе уже подали завтрак.

Кянан успел привести себя в порядок за 15 минут и, когда он вышел на террасу, Мэрле была уже там. Он узнал ее по головному убору, подаренному Дилярой. Опершись локтями о стол, она разглядывала открывающийся взору пейзаж на город и гору Эйналы. Терасса выходила на утопающий в зелени сад, расположенный на некотором расстоянии от хостела. Утренний ветер лениво шевелил листву чинаров и тутовых деревьев, разнося по округе приятный древесный аромат. На некоторых ветвях виднелись птичьи гнезда.

Официант принес лаваш, вареные яйца, масло и знаменитые иранские сливки с медом. Завтрак оказался неимоверно вкусен. Оба с наслаждением попивали мелкими глотками кофе и вдыхали омытый утренней росой воздух. Солнце поднималось все выше, прохладный ветер стих и вскоре сделалось по-настоящему жарко.

- Мэрле.

- Да?

- По-моему, нам обязательно нужно сходить к молле – произнес Кянан, не отрываясь от созерцания города.

- Охх… А я все ждала, когда же ты, наконец, это скажешь, - губы Мэрле дрогнули в лукаво-кокетливой улыбке.

- Правда?

- Конечно. Мы проведем в этой стране, как минимум, пять-шесть дней.

- В Тегеране мы остановимся у папиной тети, Хадиджи. Думаешь, и она потребует у нас свидетельство о браке?

- Надеюсь, что нет. Но я больше не хочу спать в этом городе без тебя. Хватит с меня прошлой ночи. Так что прогулку по Тебризу мы обязательно должны начать с визита в мечеть. Никогда бы не подумала, что такое может случиться. Но, с другой стороны, если мы приехали в Иран, почему бы и нет?

- Что ж, неплохое начало. К тому же, эта священная бумажка может понадобиться нам не только ночью, но и днем. Еще неизвестно, кто и где будет останавливать нас, требуя этот документ. Пошли. – Кянан залпом допил кофе и поднялся со стула.

Им повезло – вчерашний администратор был все еще на месте. Кянан уточнил у него адрес муллы, у которого можно сделать кебин. Парень хитро улыбнулся:

- Сейчас вызову такси, чтоб вам не пришлось искать пешком.

Не прошло и пяти минут, как такси уже ждало их у входа. Усевшись сзади, Кянан с Мэрле хотели пристегнуть ремень, но обнаружили, что его попросту нет.

Этот таксист, кажется, возил исключительно пары, собирающиеся оформить временный брак. Остановившись на красном свете, он сказал по-азербайджански:

- Брат, здешние муллы – очень опасные мошенники. От них нельзя ждать ничего хорошего. Большинство из местных жителей, завидев муллу, переходят на другую сторону улицы. Потому что они запросто могут оклеветать всякого, кто им не понравится. Разглагольствуют о морали и нравственности, а сами – первостепенные развратники. Имейте это в виду.

Кянан выслушал его внимательно и перевел сказанное Мэрле. Оба были удивлены тому, как откровенно он об этом говорит. «Хорошо, будем иметь в виду. Спасибо за информацию»– поблагодарил Кянан.


У дверей мечети стоял бородатый человек в чалме. Он окинул Мэрле внимательным взглядом и, не дав Кянану и рта раскрыть, жестом позвал их внутрь, а сам, пройдя вперед, зашел за занавес, выполняющий роль перегородки. Опять же жестом он указал им на лежавшие на полу подушки. Далее последовал совершенно непонятный им ритуал, занявший всего несколько минут. Заключив временный кебин и выдав им документ, написанный на арабском языке, мулла потер друг об друга пальцы, давая понять, что пора платить. В глазах его горел столь скверный огонек, и Кянану так сильно захотелось поскорее отсюда убраться, что он, не глядя, вынул из кармана и положил на подушку стопку купюр. После этого они торопливо покинули мечеть.

- Значит, теперь мы – муж и жена, - засмеялась Мэрле, оказавшись на улице.

- На территории Ирана – да.

Такси поджидало их в сторонке, и водитель вопросительно уставился на Кянана.

- Ты был прав, - сказал тот, - Странные они люди. И бизнес у них странный.
Заведя мотор, шофер ответил:

- Самое крупное в стране медресе находится в городе Кум. Все тамошние мальчики спят с верховными муллами. С первых дней обучения они подвергаются сексуальным домогательствам – муллы щекочут их и таким образом склоняют к близости, чтобы те перестали стесняться. Потому что в будущей профессии стеснительность им ни к чему. Мулла должен быть нахальным мошенником, без стыда и совести. Вот и спят друг с другом, как педерасты.

Пораженный услышанным, Кянан перевел все это Мэрле. Обоим стало не по себе. «Интересно, все тебризские таксисты такие занятные?» - задавался вопросом Кянан. Ему вспомнились водители такси в Дании и других европейских странах. Их лексикон состоял, преимущественно, из двух фраз: «Куда ехать?» и «С вас столько-то». В Иране же было совершенно иначе – сперва Мухаммед, затем этот вот шофер вываливали на них тонны информации, совершенно не задумываясь, хотят они это знать, или нет.

Кянан очнулся от растерянности, только когда машина подъехала к хостелу. Войдя внутрь, он с уверенным видом достал свидетельство о кебине и попросил у администратора номер на двоих. Парень пробежал глазами бумажку, сказал «Поздравляю» и выдал им ключи от новой комнаты. Кровать тут была широкой, но само пространство – таким узким, что молодые люди недовольно скривились. Но это не помешало Кянану, дотронувшись кончиком пальца до лица Мэрле, спросить с многозначительной улыбкой:

- Знаешь, чем занимаются молодожены?

- Сексом?

- Здесь это называют не «секс», а «гердек», - сняв с нее платок, Кянан поцеловал девушку в лоб.

- Что это было? - Слегка удивилась она.

- Кажется, на Востоке начинают заниматься любовью с такого поцелуя.

- Поменьше слов, - томно прошептала она. - Лучше, продолжай целовать. Но только по-европейски.


***

На пересечении улиц Фирдовси и Базарной никогда не стихала оживлённость. На знаменитом тебризском базаре можно, пожалуй, отыскать все, вплоть до птичьего молока. Построенный еще во времена сефевидов, он считается самым крупным и древним крытым базаром на Ближнем Востоке и был свидетелем десятков войн. Хотя сам Тебриз неоднократно разрушался, базар стоял, как ни в чем не бывало. Он состоял из семи частей, соединенных друг с другом лабиринтами, в которых немудрено было заблудиться, а высокие колонны, украшенные замысловатыми узорами, так хорошо сохранились, что казались построенными не много веков назад, а совсем недавно.

Они вошли через, так называемый, дворец Эмира. Говорили, что это самая большая часть базара. Сверкание, исходящее от здешних ювелирных магазинов, делало его похожим на сокровищницы из «Сказок 1001 ночи». Великолепная архитектура базара зачаровала Кянана и Мэрле. Форточки, проделанные в гигантских куполах, выложенных из кирпичей, обеспечивали естественное освещение и вентиляцию.

Они бродили по переплетенью тупиков, галерей и крытых рядов, будто путешествовали во времени. Мэрле пьянили ароматы пряностей, а доносившиеся издалека звонкие удары молотка о медь, отражаясь от кирпичных стен, превращались в колдовскую мелодию.

Каждый отдел базара имел свое название, в зависимости от того, обитали ли здесь, например, башмачники, жестянщики или торговцы шелком. Тут был даже отдел, где продавались самовары – сотни видов самоваров. Но самым ярким и интересным был, конечно же, ковровый ряд, находившийся в галерее Мирзы Шафи. При взгляде на развешанные здесь изысканные шелковые ковры казалось, что привезены они из волшебной страны и вот-вот оживут и улетят обратно.

Пройдя еще немного, они оказались в грандиозной галерее Моззаффарие. Кирпичи огромного купола здесь были мастерски выложены в виде геометрических фигур и, благодаря этому архитекторскому решению и льющемуся сверху солнечному свету, они сияли, как драгоценные камни. Мэрле остановилась перед магазином сувениров, а Кянан неустанно фотографировал окружающую красоту. Но, к сожалению, окружали их не только шедевры зодчества, но и торговцы, считавшие, что эти иностранцы вряд ли понимают по-персидски или по-турецки. А потому они беспрестанно матерились. Пока Кянан снимал, в его адрес несколько раз прилетело «мадари джында», то есть «сын шлюхи». «Почему они так себя ведут?», - мысленно недоумевал он.

Стоя перед магазином люстр, Кянан настраивал фотоаппарат. Мэрле неподалеку принагнувшись перебирала бахрому маленьких сувенирных ковриков. Перед магазином стоял стол, за которым чаевничали торговцы, не сводя глаз с девушки. Один из них сказал другому:

- Ты только посмотри, какая штучка!

- Да и парень тоже ничего, ха-ха!

Кянан больше не мог этого терпеть. Положив камеру в сумку, он приблизился к ним и сказал:

- Не стыдно вам? Думаете, вас никто не понимает? Я приехал из Баку и понимаю, что вы говорите.

Торговцы покраснели, как раки. Схватив Кянана за руки, они наперебой просили простить их, предлагали чаю… Вырваться было практически невозможно, так что пришлось пару минут с ними побеседовать. На прощание оба еще раз извинились, и Кянан, бросив им «ничего страшного», удалился вместе с Мэрле.

- Странная культура, странный менталитет, все очень странно, - задумчиво усмехнулась девушка, - Все это выше моего понимания.

- А я отчасти их понимаю. Здесь существует очень тонкая грань между ненавистью и любовью, враждой и гостеприимством. Нам не под силу в этом разобраться. Я еще могу где-то что-то почувствовать, но ты, даже прожив тут 50 лет, все равно не поняла бы некоторых вещей.

Покинув базар, они обошли признанные символы Тебриза – Голубую мечеть, мечеть Джума, развалины крепости Эрк, Дом Конституции и в итоге не на шутку проголодались. Да и по плану настал черед обеда на горе Эйналы. В последнее время подниматься на гору стало очень удобно, благодаря фуникулеру, проезд на котором стоил при этом сущие копейки. Из маленького открытого вагончика весь Тебриз открылся перед ними, как на ладони. Кянан щелкнул затвором фотоаппарата.Расположившись за выставленным снаружи столиком какого-то ресторанчика, они сделали заказ. Солнце уже медленно тонуло в огнях города. Юный официант принес шашлык.

Завернув в лаваш кусочки жареного на вертеле мяса, они с удовольствием принялись за еду. Уплетая шашлык, Мэрле сказала, что из этого путешествия она привезет немало килограммов. Кянан ограничился улыбкой и, вновь взявшись за камеру, снял серию фотографий для своего воображаемого альбома «Закат в Тебризе».

- Ты говорил, что Баку и Тебриз – два азербайджанских города. Если это так, значит, существует два совершенно разных Азербайджана. Знаешь, если бы я не услышала этого от тебя, ни за что бы не поняла, каким образом эти города могут принадлежать к единой культуре, единому этносу.

- Согласен. Но что заставило тебя прийти к такому выводу? Разные политические формации?

- Нет, я совершенно о другом, - поспешно возразила Мэрле, - Я знала, что ты подумаешь, будто основным аргументом для меня является то, что в одном из этих городов царит секуляризм, а в другом – теократия. Но нет, дело не в наличии или отсутствии шариата. Даже не знаю, как объяснить… Баку и Тебриз видятся мне абсолютно разными мирами. У них разные культуры, менталитеты, жизненные ритмы. И хотя в обоих этих городах говорят на одном и том же языке, но Тебриз больше похож на Средний Восток, в Баку же я ощущала себя, скорее, как в России. Время сделало свое дело – на протяжении веков успели сформироваться два разных народа. Ты рассказывал, что с обеих сторон есть националисты, мечтающие об объединении, но мне трудно представить подобное единство.

- Я тоже его не представляю.

- Да? – Удивилась Мэрле.

- Звучит неправдоподобно? – усмехнулся Кянан, - и дедушка мой не может этого представить. И отец тоже. И если раньше я не понимал, почему они не верят в возможность объединения, то теперь, увидев и сравнив обе страны, понял, что они правы. Кстати, надо заметить, что дед познакомился с Ираном еще до исламской революции. То есть, этот фактор никак не влияет на его мнение. Ладно. Давай-ка доедим и поедем на Шахское озеро, - неожиданно закончил он.

- Шахское озеро?

- Ага. Есть в нашем маршруте и такое.


***

Преклонных лет таксист поджидал пассажиров в тени дерева у подножия Эйналы.

- Отвезете на Шахское озеро?

- Конечно, сынок. Садитесь.

Сев в автомобиль, они пристегнули ремни. Водитель улыбнулся:

- Я уже и не помню, когда в последний раз в этой машине кто-то пристегивался.

- А мы обратили внимание, что в некоторых машинах ремня вообще нет.

- И то верно… Вы из Баку приехали?

- Да, из Баку.

Кянан был несколько растерян, но вовсе не из-за вопроса водителя, а потому, что заметил, какую книгу читал таксист – возле переключателя скоростей лежала пьеса Сартра «За закрытыми дверями». Причем – в оригинале, на французском языке.

Он внимательно посмотрел на профиль шофера. Тонкие губы, прямой нос, аккуратные седоватые волосы и столь же аккуратная одежда. В какой-то момент Кянану пришло на ум, что это агент, ведущий слежку за иностранцами. Но, как бы там ни было, ему хотелось с ним поговорить. Он мысленно поблагодарил родителей за то, что в свое время отдали его в школу с углубленным изучением французского, и спросил:

- Est-ce que vous avez lu ce livre, Monsieur?

- Oui, bien sur. Je peux dire que, je suis juriste, mais je ne compris rien quand lis Sartre. C`etait premier fois j`ai vu droit en litterature. C`est assez intеressant quand mеme.

Мэрле ахнула от удивления. Она знала, что Кянан говорит по-французски, но уж никак не ожидала услышать такой диалог в Тебризе.

- У нас с водителем нашелся еще один общий язык, помимо азербайджанского, - улыбнулся Кянан в ответ на ее изумление.

Таксист, между тем, перешел на английский:

- Мэм, я долго не говорил по-французски, поэтому время от времени стараюсь хотя бы читать на этом языке, чтобы совсем его не позабыть.

Мэрле покачала головой:

- Странный город Тебриз… А у вас очень хороший английский. Должно быть, и на французском вы говорите так же здорово.

- Ну, об этом пусть судит ваш спутник.

- Подтверждаю, что французский у него замечательный. Кстати, позвольте представиться. Меня зовут Кянан.

- А меня - Мэрле.

- Очень приятно. Я Шунаси. Возможно, это сложновато для произношения, так что заранее извиняюсь.

- Простите за вопрос, - Кянан замялся, подыскивая подходящие слова, - Вы сказали, что вы юрист. Почему же, в таком случае, водите такси?

- Давайте поясню: я судья. Утром бываю в суде, а днем и иногда вечером таксую.

- Неужели, у вас недостаточно высокая зарплата? – вскинула брови Мэрле.

- Ее хватает, чтобы нормально содержать мою собственную семью, но маловато для выплаты долга свояченицы, который я обязался отдать вместо нее - сказал водитель, поворачивая на перекрестке, - в отличие от многих, я не религиозен, но и для меня важно такое понятие, как «халяль». Я определяю этим словом честность и справедливость. При желании, я мог бы брать взятки и так отдать долг. Но, как уже было сказано, я сторонник честности, и всегда был таким, с юности. Во времена шаха мы, левые, поддерживали революцию и шли за Хомейни. Потом исламский режим перебил многих леворадикалов, хотя некоторые все же уцелели. Однако этому режиму все же не удалось растворить нас в системе.

- А какое отношение ко всему этому имеет ваша свояченица? – спросила Мэрле.

- Выходя замуж, она взяла кредит на мое имя, чтобы купить себе приданое. Они с моей женой были сиротами, поэтому я сам сыграл ей свадьбу, но на приданое денег у меня не хватило. Вот и согласился, чтобы кредит был оформлен на мое имя. После замужества она переехала в Тегеран, а я теперь вечерами шоферю, стараясь выплатить долг. Мне это не в тягость. Еще и время остается, - он вынул из подлокотника кресла какой-то документ и показал его пассажирам, - смотрите, вот дело, которое я завтра буду рассматривать в суде. Сегодня я с ним ознакомился. А когда дел не бывает, читаю книги на английском и французском. Обожаю французскую литературу. Кстати, я три года учился во Франции.

- А как насчет иранской литературы? Она вам нравится?

- Я читаю современную иранскую литературу и лично знаю некоторых писателей, одна из которых даже живет за рубежом. Недавно вышла её новая книга. Называется «Читать «Лолиту» в Тегеране». Её зовут Азар, Азар Нафиси. Прочтите, если хотите понять, что я имею в виду.

Мэрле открыла программу записной книжки на смартфоне и вбила туда название книги и фамилию автора.

Вдоль широкой многополосной дороги, ведущей к Шахскому озеру, тянулись высокие деревья. Среди них виднелись современные небоскребы, пятизвездочные отели и роскошные виллы. И сразу ощущалось, что здешний воздух гораздо легче и чище, чем в старинной части города.

Они достигли пункта назначения. Машина затормозила на остановке. Вокруг было полно челноков, продававших, в основном, сувениры. Пройдя через большую площадь, молодые люди в сопровождении судьи-таксиста поднялись вверх по лестнице. Впереди открывался захватывающий вид на озеро, посреди которого возвышалось двухэтажное здание с куполом. Водитель начал рассказывать:

- Об этом озере нет точных сведений, но известно, что местный правитель Гахраман Мирза привел его в порядок и построил посередине эти двухэтажные хоромы. Говорят, он собирался использовать их как летнюю резиденцию, но умер до окончания фасадных работ. А дети его сочли, что здание это приносит неудачу и забросили его. Поэтому оно оставалось ничейным вплоть до 1930 года. А там уже исполнительные власти Тебриза сделали небольшой ремонт и превратили виллу в центр отдыха. В 67-м году здание опять обветшало и пришло в негодность, ввиду чего его полностью разрушили и отстроили заново. Сейчас в нем находится ресторан. После смены режима слово «шах» стало синонимом слова «диктатор», и парк переименовали в «Эль-Гёли», «народное озеро». Но местные, да и не только местные, всё равно называют его по-старому.

Шахское озеро придавало Тебризу ещё большую красоту. Это место как нельзя лучше подходило для утомлённых городским солнцем, а потому здесь повсюду было полным-полно семей, приехавших на отдых. Молодые датчане медленно прогуливались по берегу, не спрашивая у Шунаси, почему он до сих пор с ними и даже не взял еще платы за проезд. Кянан периодически щелкал фотоаппаратом и задавал таксисту вопросы. Внезапно Мэрле присоединилась к их разговору:

- Кянан говорит, что между персами и здешними азербайджанцами периодически возникали проблемы. А как обстоят дела сейчас?

- Знаете, мы здесь считаемся национальным меньшинством. Но это «меньшинство» - не тысяча и не сотня тысяч человек. Оно исчисляется миллионами. И мы никогда не искали проблем с персами. Это они постоянно придумывали нам оскорбительные прозвища, смотрели на нас свысока и воспринимали как людей второго сорта, рисовали на нас карикатуры, где мы были тараканами. В результате, мы живем в состоянии взаимной неприязни. В 1946 году персы морили голодом азербайджанские города, пытаясь подчинить их себе. Мой дед, отец и миллионы таких, как они, целыми днями питались одним только силосом ради того, чтоб сохранить национальную гордость и не сломаться. А персы за это прозвали нас «хар», то есть – «ослы». Те-то тоже едят силос. И до сих пор они называют нас так. А когда мы протестуем, обвиняют в национализме и подвергают репрессиям.

- Но духовными лидерами этой страны всегда были азербайджанцы. Как же так получается, что они выбирают себе лидеров среди людей, которых, по вашим словам, называют «ослами»? – Спросил Кянан.

Судья усмехнулся:

- Интересный вопрос. Знаете, несколько лет назад в Тебризе прошли крупные митинги. В ответ на это правительственные головорезы устроили настоящую резню прямо на улицах. Тех, кого удавалось схватить, либо казнили, либо приговаривали к пожизненному заключению. А после того, как протесты были подавлены, в Тебриз приехал президент Ахмадинежад. Всех жителей города насильно собрали на площадь, и он прочел перед ними стихотворение на азербайджанском языке. Извините, но это все равно, что сначала изнасиловать и избить до полусмерти девственницу, а затем попытаться купить ее молчание деньгами и подарками. То же самое и с избранием духовных лидеров из нашей среды. Это, якобы, знак уважения к нам… Хотя, в действительности, именно духовенство и мучает нас больше всего, - с горькой иронией произнес Шунаси.

- Понятно, - протянула Мэрле.

- Дорогие мои, в этой стране и политическая и религиозная ситуации очень запутаны. А вы приехали сюда погулять, так что давайте-ка я покажу вам место, которое вы никогда не забудете.


***

После прогулки на Шахском озере Шунаси привез их на узкую улочку в центре города. Оттуда они завернули на другую, такую же. Стены стоявших напротив домов порой «приближались» друг к другу на расстояние вытянутой руки, так что идти приходилось гуськом. При мысли о том, как они будут возвращаться назад по этому лабиринту, Мэрле охватывала легкая паника. А переулки и повороты все не заканчивались. Но в тот самый момент, когда она уж собралась было спросить, куда они, собственно идут, Шунаси вывел их в какой-то тупик, и взору Мэрле открылась удивительная картина – перед ними стояло величественное и вместе с тем изящное круглое здание. Поднявшись вверх по ступеням, они оказались во внутреннем дворике, и Шунаси рассказал им историю этого строения. Оказалось, что изначально оно было шахским дворцом, а сейчас превратилось в одно из лучших ресторанов Тебриза.

Они вошли внутрь. Когда подошел официант, судья не стал просить у него меню, а сразу сделал заказ. Вскоре на стол подали блюдо из мяса и гороха под названием «абгушт», источавшее дурманящий аромат. Следом за ним официант принес нарезанные свежие овощи.

Они приступили к еде. Кянану абгушт пришёлся весьма по нраву, а вот реакция Мэрле оказалась прямо противоположной. После двух-трех ложек ее затошнило – слишком уж жирной оказалась для нее эта еда. Шунаси чувствовал себя виноватым из-за того, что не просчитал возможных последствий. И хотя Кянан доел все до конца, судья в знак солидарности с Мэрле не притронулся к своей порции.

Девушке тоже было стыдно за подобное поведение своего организма, и она в очередной раз попросила у них прощения:

- Извините. На самом деле, это отличное блюдо, но, видимо, наш желудок не готов к такому количеству жира.

- Это вы меня извините, Мэрле. Если хотите, закажем для вас что-то другое.

- Нет-нет, не стоит. Я не слишком голодна.

За столом возникло неловкое молчание. Кянан погладил Мэрле по руке и виновато перевел взгляд на свою опустевшую тарелку. Девушка не удержалась от смеха:

- Генетика берет свое. Вот теперь я верю, что ты не датчанин, а чистокровный азербайджанец, если можешь переварить такой жир.

- Это можно назвать памятью желудка, - сказал Шунаси и теперь уже все трое расхохотались.

Не понимающий, о чем идет речь официант тоже коротко посмеялся, убрал со стола и принес чай. Шунаси бросил в него кусочек сахара и вновь заговорил об истории:

- Наверное, по пути сюда, вы заметили, что улицы имеют форму лабиринта. Причины этого кроются в далеком прошлом. Со времен сефевидов до шаха Аббаса Тебриз то и дело захватывали османы. Их основными войсками была конница, а у нас – пехота, состоящая из кызылбашей. Потому улицы и спроектировали в такой запутанной форме, чтобы конница не могла по ним нормально передвигаться. В таких условиях пехота оказывается в более выгодном положении. При нападении султана Сулеймана, шах Тахмасиб приказывал подпалить большую часть своих земель, чтобы посеять смятение во вражеской армии и разъяренный Сулейман обрушивал свой гнев на Тебриз, и отсюда уже вынужден был отступать назад. Для вас, наверно, не секрет, что тюрки и персы никогда не ладили между собой. Так продолжается и по сей день. А теперь к этому добавилась еще и борьба с прикрывающимися религией маньяками наподобие ИГИЛ-а. И все это – лишь видимая нам вершина айсберга.

- Что вы имеете в виду?

- По-моему, у Ирана очень нездоровая внешняя политика. Иранская исламская республика играет в страшную и сложную двойную игру. Иран заявляет, что возникновение таких террористических группировок как ИГИЛ являются делом рук ЦРУ, что это особый проект Запада. Но за кулисами творится совершенно иное. На самом деле, сам Иран тесно сотрудничает с западными и американскими спецслужбами, арестовывает и выдает им подозрительных лиц. США обеспечивает поддержку Ирану, привлекая его к некоторым своим проектам. В 2001 году это сотрудничество было еще более активным, Иран оказал немалую услугу коалиции НАТО во время оккупации Афганистана. Так что у них там, за кулисами, происходят очень грязные процессы.

Шунаси явно ощущал дискомфорт от того, что разговор зашел о религии и политике, и решил сменить тему. Для этого он с улыбкой заметил:

- Вы только спрашиваете, а сами ничего не рассказываете… Скажите, чем вы занимаетесь? Сюда, наверно, с семьей приехали?

- Нет, не с семьей. Только вдвоем.

- То есть, вы еще не семья? – Опять улыбнулся судья.

- Ну, дабы соответствовать здешним требованиям, нам пришлось заключить временный брак.

- Европейской молодежи иранские законы кажутся очень примитивными, не так ли?

- Нет, не то чтобы примитивными, просто очень сильно отличающимися от того, к чему мы привыкли, - отозвалась Мэрле, - Я читала об Иране, прежде чем приехать сюда. Согласна, что у нас существуют стереотипы относительно этой страны. На самом же деле, то, что я увидела за эти два дня, полностью разрушило мои прежние представления. В частности – относительно свободы женщин.

- То есть, по-вашему, наши женщины свободны?

- Во всяком случае, в Европе я никогда не видела столько макияжа на женских лицах. Да вам и самому есть, с чем сравнивать, учитывая, что вы жили во Франции.

- Да, вы правы, - выражение лица Шунаси стало задумчивым, - наши женщины злоупотребляют косметикой. Думаю, таким способом они стараются компенсировать хиджаб на голове и закрытую одежду. По возможности нарушают установленные запреты. Кстати говоря, похожее творится и в искусстве. Так как иранским режиссерам не позволено снимать откровенные сцены, это заставляет их подключать фантазию, искать окольные пути. И в итоге их фильмы дышат таким эротизмом, который и не снился западному кино.

- Правда? Например?

- Ну, например, опишу вам одну сцену. В кадре девушка – естественно, с покрытой головой, но с красными губами, подведенными глазами и тонко выщипанными бровями. Она подносит ко рту яблоко и осторожно кусает его белоснежными зубами. Оператор показывает нам это крупным планом. Потом надкусанное яблоко переходит к парню, и он, приблизив его к своему небритому лицу, кусает грубо и жадно. Или же парень и девушка, стоя по разные стороны от дерева, всячески ласкают его ствол. Так нарушение запретов и границ порождает неповторимую специфическую эротичность. А у вас вот можно снимать даже порнографию. Ну и что с того? Получается просто пошло и не эстетично. Нет, в самом деле, я еще не встречал европейских фильмов с эстетичными постельными сценами. А все потому, что у вас нет запретов.


Когда они распрощались с Шунаси, было уже 11 часов ночи. Сначала он совсем не хотел брать денег, потом согласился на половину суммы.

Несмотря на позднее время, Кянан и Мэрле решили побродить еще немного. Они долго шли по незнакомой улице, потом свернули направо и оказались на узкой тропинке, ведущей к невысоким холмам. По левую сторону от тропинки выстроились в ряд аккуратные белые домики. Стояла приятная, сухая и прохладная погода; белый свет луны, словно молоко, растекался по темноте, указывая им дорогу. Где-то лаяли собаки, перед домами играли дети и болтали женщины, которые, при виде Кянана и Мэрле, приводили в порядок платки на головах, прятали лица и перешептывались.

Потом все это осталось позади, как и огни города, казавшиеся отсюда почти нереальными. Тропинка вывела их на небольшую равнину, усеянную массивными камнями. Они присели на один из этих камней, Мэрле положила голову на плечо Кянану, он обнял ее за плечи… Им было очень хорошо, и они молчали, будто боялись, что, заговорив, нарушат эту гармонию. Наконец, Мэрле осторожно подняла голову и поцеловала Кянана в губы. И в этот момент они от всей души верили, что никакой, даже самый суровый и жесткий режим не может запретить людям быть счастливыми.


Кандован

Еще в детстве Кянан много слышал от дедушки о деревне Кандован, и теперь ему не терпелось увидеть ее своими глазами. Всю дорогу он говорил с Мэрле об этом месте. А приблизившись к деревне, расположенной всего в двух часах от Тебриза, вблизи города Оску, они с удивлением разглядывали хибары, теснившиеся среди окутанных серыми облаками скал.

История этого поселения, вырубленного человеческой рукой в горе Сехенд, восходила аж к каменному веку. Если глядеть на Кандован с противоположных скал, деревня чем-то походила, на большой кусок конусообразного твердого сахара, популярного на Востоке.

У самого входа в деревню они обнаружили современные постройки из кирпича. Кянан сказал, что, будучи в Копенгагене, он читал на сайте «Радио Свобода» статью об этом. По указанию руководства области, население должно было быть переселено в новые кирпичные дома, а скалы – превратиться в музей.

- Но некоторые обеспокоены этими планами и говорят, что, если люди переедут в другие дома, Кандован исчезнет. Потому что сейчас здешние жители всячески оберегают эти скалы, власти же не станут так о них заботиться, и деревня придет в запустение, как другие подобные ей.

Изрядно прошагав по пыльной дороге, они добрались до центра. В деревне не было водопровода, и по пути им то и дело встречались ослики, везущие вверх воду. Животных вели женщины и даже маленькие девочки, которые, при виде фотоаппарата, закрывали лица.

Кянан объяснил Мэрле, что у этих домов-пещер есть одно преимущество – когда на улице нестерпимо жарко, у них внутри царит прохлада.

- Тогда самое время передохнуть в одном из этих домов, - обрадовалась Мэрле, - как по-твоему, хозяева разрешат?

- Не думаю. Да и не стоит этого делать, Взгляни, в какой бедности они живут, - печально произнес Кянан, - не надо доставлять им лишние неудобства.

- Да, пожалуй, ты прав, - согласилась Мэрле и улыбнулась идущей вслед за осликом девчушке в красном платке.

И в самом деле, сердце наполнялось тягостными чувствами при виде нищеты этих людей, обитавших среди скал, в отрыве от всего остального мира. По улицам бегали босоногие дети в грязной одежде, и эхо их смеха испуганной птицей носилось среди камней, а сидевшие на пороге лачуг старики с интересом разглядывали двух туристов. В деревне практически не было деревьев или какой-то иной растительности. В одно из вырубленных в скале окон высовывалась молодая женщина, глядя на улицу.

Пока Мэрле вертела головой по сторонам, Кянан разговорился с одним стариком. Увидев это, девушка поспешила к ним, и с грустью выслушала переведенный ей рассказ деревенского аксакала:

- Впервые восстановительные работы здесь пытались провести в 1970-х годах. Мы были категорически против этого. И вот, посмотрите, теперь они снова начали строить нам дома. Персы хотят раздробить население деревни, уничтожить историческое место, стереть с лица земли одно из самых древних тюркских поселений. Они говорят, что мы живем, как при первобытнообщинном строе. Ну и пусть. Нам мила эта первобытность. Мы создали здесь все условия для жизни, в одной из скал устроили гостиницу, в другой – закусочную. Пусть они отстанут от нас и не трогают нашу деревню.

Последние фразы старик произнес таким драматичным тоном, будто судьба Кандована зависела лично от Кянана, а затем удалился, сердито качая головой. Кянан сфотографировал его со спины, идущего по одинокой узкой тропе, терявшейся в глубине скал.

- Очень напоминает турецкую Каппадокию, - сказала Мэрле, еще раз оглядевшись.

- Да, похоже. – Кянан повесил фотоаппарат на плечо и вытер пот со лба. – Но есть одна разница. В скалах Кападокии давно уже никто не живет. А здесь, в Кандоване, жизнь продолжается. Если, конечно, это можно назвать жизнью. Однако, как видишь, сами они всем довольны и хотят тут остаться. И мы тоже хотим, чтобы все здесь оставалось как есть, чтобы эта экзотика никуда не исчезала. Чтобы люди продолжали жить среди скал, как в первобытные времена, только ради прихоти туристов.

- Я понимаю, почему ты сердишься, - глубоко вздохнула Мэрле, - но ты и сам слышал: старик сказал, что их устраивают первобытные условия.

- Им просто неведома иная жизнь, потому они и довольны тем, что имеют.

- Не буду с тобой спорить.


***

Наступил вечер, но от земли все еще исходил жар. Духота совсем выбила их из силы. Проведя весь день в Кандоване и пообедав в вырубленной в скале закусочной, Кянан и Мэрле собрались ехать в Тегеран. Когда тени скал стали длиннее, они неторопливо пошли к последнему автобусу и уселись в середине салоне.

- Интересно, - сказала Мэрле.

- Что, дорогая? – Кянана оторвал взгляд от смартфона.

- Я наконец поняла, в чем польза хиджаба, - на полном серьезе заявила девушка.

- В чем же?

- Если б не платок, у меня запылились бы волосы.

Кянан улыбнулся. Зрачки его вернулись к электронной книге, начатой два месяца назад. А уставшая Мэрле, положив голову ему на плечо, моментально уснула.


***

В Какой-то момент Кянан взглянул на звезды, ярко сиявшие на ясном небе. Духота, наконец, уступила место приятной прохладе. Освещаемые фарами дороги будто выскакивали навстречу автобусу, пытаясь атаковать его. Мэрле проснулась, платок ее сполз на плечи, оба безмолвно смотрели в окно. Кянан ощущал ее дыхание и чувствовал себя самым счастливым мужчиной на свете.

Вдруг с заднего сидения раздался сердитый голос:

- Госпожа, накройте голову!

Кянан вздрогнул. Встретился глазами с Мэрле. Слов она не поняла, но приказной тон, которым они были произнесены, заставил ее встревожиться. Они обернулись назад.

У говорившего с ними человека были грозно сощуренные глаза, редкая борода и блестящая лысина. Он повторил:

- Госпожа, накройте голову!

Кянан не знал, что сказать, как защитить свою женщину. А покуда он размышлял над этим, из дальнего конца салона раздался чей-то протест:

- Не видишь что ли, что не местные? Оставь их в покое! Тебе какое дело до ее головы? Если тебе это так не нравится, не смотри в ее сторону. Проклятый басидж!

Все пассажиры зааплодировали словам неизвестного парня и обрушили на плешивого бородача шквал ругательств. Басидж промолчал и с ненавистью отвернулся к окну, едва скрывая свою ярость. А Мэрле вопросительно смотрела на Кянана, все еще не понимая, что происходит.

- Этот человек потребовал, чтобы ты надела платок. А другие пассажиры поставили его на место. Кажется, опасность миновала, можешь не закрывать голову, - улыбнулся Кянан и с благодарностью посмотрел назад. Лица людей, заступившихся за Мэрле, тонули в темноте, и потому он не мог даже кивком выразить кому-то из них свою признательность.- И еще, как я понял, этот мужчина – басидж.

- Это еще кто? – спросила Мэрле, осторожно обернувшись и бросив злой взгляд на своего обидчика.

- Басидж – это добровольческая организация. Идейные ребята, безвозмездно трудятся во имя исламской революции. А именно – сдают государству женщин с непокрытой головой, людей, которые пьют алкоголь или целуются в общественных местах. В Иране басиджей презирают. Сколько жизней они загубили своей клеветой и доносами…

Мэрле взволнованно пригладила волосы и повязала платок.

- Если это настолько опасный человек, не хочу, чтобы у нас или у других пассажиров возникли проблемы. Тем более, что уже не жарко, не переживай, - добавила она, увидев недовольство на лице Кянана, - я серьезно, не волнуйся за меня. Смотри, мы въезжаем в туннель…

Здесь горел свет, лицо Мэрле отразилось в оконном стекле, и она вдруг ощутила острый прилив счастья, прижалась к Кянану, и они встретились взглядами в собственных отражениях.

Ночное путешествие продолжалось со скоростью 80 километров в час. За окном мелькали то русла рек, то горы, то поля. Небо заволокли облака, скрыв из виду звезды. Быть может, где-то далеко шел ливень.

Азербайджан давно остался позади.


Часть четвертая


Гюней

Ещё одна ночь, проведённая в думах о будущем своей семьи. Он не сводил глаз с жены и детей, спящих на ковре, разостланном на железном полу судна. Ночной холод заставил их тесно прижаться друг к другу. Лица всех переселенцев, возвращающихся в Иран, выражали одинаковую муку. Они расположились кто где, истерзанные усталостью, голодом и бессонницей. Глядя на них, Али ощущал, как и без того скверное душевное состояние неумолимо ухудшалось час за часом, как иссякают последние надежды. Ему захотелось курить.

«Красная звезда» и «Восток» отправились в путь с промежутком в два часа, а «Тургенев», на котором плыла семья Али, прождал в порту аж восемь часов, и никто не удосужился объяснить пассажирам причину такой задержки. Им также было отказано в просьбах спуститься на берег и еще чуть-чуть побыть с родными – приходилось, столпившись у бортов, общаться с ними жестами. И когда судно, наконец, тронулось, все буквально попадали от утомления.

Дабы не потревожить спящих, Али на цыпочках прокрался к двери, ведущей на палубу. Там стоял русский офицер, глядя на берег, тонкой линией видневшийся вдали. Али попросил у него папиросу, и офицер, поспешно протянул ему коробку. Он глубоко втянул дым, так что закружилась голова, напоминая о том, как давно он ничего не ел. Темно-синее небо постепенно прояснялось, и персидское солнце начинало брызгать каплями света над Энзели. Впереди вырисовывался силуэт порта.

Али оставался стоять на палубе. Щедрый офицер угостил его еще одной папиросой. Вскоре «Тургенев» замедлил ход, а потом и вовсе остановился. Громкий корабельный сигнал разрубил тишину, перебудив пассажиров.

К судну подчалило несколько катеров пограничной службы, на носах которых развевались маленькие зеленые флаги с эмблемой «Лев и Солнце». В сопровождении этих катеров «Тургенев» медленно приближался к пристани. Али поспешил к родным. Марьям, при поддержке дочерей, сворачивала ковер. Вошедший в этот момент офицер громко свистнул в висевший на шее свисток, обрубая сон тех, кого ещё не смог пробудить корабельный гудок,

- Подъем! Собирайтесь! Приехали! - громко крикнул он по-русски.

Али вместе с домочадцами вернулся на палубу. Чуть поодаль были видны апельсиновые сады, окружавшие порт Пехлеви. Самолет, вылетевший из расположенного по соседству аэропорта, взял курс на Хамадан.

Несмотря на ранее утро, жизнь в порту уже кипела во всю. Народа здесь было даже больше, чем на бакинской пристани. И прибытие переселенцев добавило очередную порцию переполоха. Шум стоял такой, что трудно было расслышать собственные мысли. Одни расставляли лотки, вторые торговали выпечкой вразнос, третьи разыскивали своих прибывших из Азербайджана родных... И повсюду сновали нищие, которых разгоняли полицейские. Причем, было их поровну, будто на каждого попрошайку «выдали» отдельного полицейского. Впрочем, стражи порядка не применяли силу, а поймав очередного нищего, лишь легонько, «ради галочки» касались его дубинкой – видимо, не хотели, чтобы у прибывших из СССР соотечественников сразу же сложилось негативное представление об Иране.

В 1918 году Ленин подписал декрет о выдаче Ирану крупной суммы в долг. На эти деньги были проведены значительные работы по обустройству страны, проложены новые дороги и построены здания. Как, например, Управление общими делами Энзели, расположенное на зеленеющем слева от пристани острове, или же – тянущаяся справа трасса. Но при всем этом, в отношениях между Ираном и Советским Союзом создалась парадоксальная ситуация – русские, еще несколько лет назад инвестировавшие в эту страну, теперь враждовали с персами. Иранские спецслужбы круглосуточно выслеживали коммунистов, хватали их и отправляли на казнь. Полиция и агентурная сеть были переведены на особый режим работы. Иранцы догадывались, что русские воспользуются нынешней депортацией, чтобы заслать сюда своих шпионов. А коммунизма правящий режим боялся, как огня. Страх разделяла также и Германия, которая на данный момент играла немаловажную роль в политике Ирана – она ненавидела коммунистов еще больше, чем сами персы, и прилагала все усилия, чтобы духу их здесь не было.


Стоило им ступить на твердую землю, как Марьям охватило волнение.

- Ну вот, вернулись, - пробормотала она с тревогой и горечью в голосе. Дети были далеки от понимания смысла этого глагола.

На что Али, придав лицу спокойное и уверенное выражение, ответил:

- Все будет хорошо. Вот увидишь.

Потом погладил Рустама и Нураддина по густым волосам и добавил:

- Разве можно тревожиться, имея таких сыновей?

Рустам устало взглянул на отца и улыбнулся.

Семьи, с которыми они плыли на корабле, разбрелись в разные стороны. Некоторые, взвалив на спину свои тюки, пошли пешком к выходу из порта, другие сели в автобусы.

Депортированным рабочим, лудильщикам, жестянщикам и другим ремесленникам тут не чинилось никаких преград – они могли идти, куда хотят. А вот интеллигенцию в Энзели ждала иная судьба – их отправят в Хузистан, этакую иранскую Сибирь, куда ссылали потенциальных разносчиков «коммунистической заразы». Правительство старалось держать «образованных» граждан как можно дальше от границ с СССР. И если в советской Сибири стояли лютые морозы, то в Хузистане царило адское пекло. Власти были уверены, что оттуда коммунисты не смогут отравлять своим влиянием такие крупные города как Тегеран и Тебриз, и что их можно будет держать под постоянным контролем. А если и там они продолжали «проповедовать» свое учение, то отправились прямиком на виселицу.

Подойдя к одному из автобусов, Али спросил у водителя, будет ли он проезжать через Шабустар. Тот пообещал, что в нужный момент пересадит их на другой автобус. Семья кое-как расположилась в битком набитом салоне. Здесь было очень душно, плакали младенцы, и, будто стараясь перекричать их, кудахтали куры, а запахи пота и сыра, смешиваясь, создавали невыносимую вонь.

После семи часов мучительного пути, водитель высадил их на перекрестке в Суфьяне. Али и его домочадцы жадно глотали свежий воздух. Теперь они стояли между Тебризом и родным Шабустаром. Али улыбнулся Марьям. В один миг все детство его промелькнуло перед глазами, словно кадры кинофильма. Марьям передалось его настроение. Она поцеловала детей и, взяв мужа за руку, прошептала ему на ухо:

- Мы все голодны. Нет сил идти дальше.

Автобус в Шабустар должен был приехать через час. Сев на обочине в тени дерева, они достали припасенные куски черного хлеба, затвердевший овечий сыр и пару луковиц. Для уставших и голодных детей, эта еда показалась самой вкусной на свете. И, перекусив, они начали приходить в себя.

Когда подъехал автобус, выяснилось, что в нем всего три свободных места. Пришлось девочкам ехать на коленях у Марьям, а мальчиков взял на руки Али.


***

И вот семья, распрощавшаяся со своей восемнадцатилетней жизнью в Баку, наконец, добралась до села Гюней. Али показывал детям деревню, в которой вырос, и рассказывал о минувших днях. Внимательно слушавший отца Рустам, как обычно, обращал внимание на здешние строения. А когда Шамсаддин и Нураддин захотели было погнаться за встретившимися на пути цыплятами, Рустам ухватил их за руки и потащил к возвышавшемуся впереди минарету:

- Пошли посмотрим на мечеть. Вы хоть знаете, что это такое? Там молятся.

- Как папа? – спросил Нураддин.

- Да, как папа. Много людей молится там все вместе.

Внезапно, по округе разнесся голос муэдзина. Звуки азана заставили семью остановиться. Все они замерли, словно околдованные этим пением, которое Али и Марьям не слышали восемнадцать лет, а дети – и вовсе никогда. Когда азан стих, молодые парни, выходя из окрестных домов, потянулись в мечеть. Никого из них Али не знал. Да и откуда было ему их знать? Столько времени прошло… Заметил он и то, что многие дома стояли пустыми и заброшенными.

Дойдя до конца улицы, они остановились перед двором, посреди которого стояла маленькая хибара, и Али вдруг почувствовал, как безумно соскучился по каждому ее уголку. Он явственно ощутил запах сырости, лука, который мать жарила по будням, и праздничного плова. Внутри у него будто что-то оборвалось, глаза наполнились слезами, и лоб покрылся холодным потом. Эта развалюха была ему так дорога, что, если б не дети, он зарыдал бы, закричал бы во весь голос и бросился бы лобызать углы, хранившие память о его родителях.

Тут он заметил, что на улице нет ни одного уцелевшего дома. Будто они переехали в Баку не восемнадцать лет, а восемнадцать веков назад. Родительский дом Марьям, стоявший на две улицы ниже, постигла та же судьба – он был разрушен до основания. Он обернулся, услышав всхлипывания жены, и увидал, как она тяжело плачет, прижимая к груди Исмет. Али собрался было ее успокоить, но в этот момент позади раздался голос:

- Салам алейкум!

Знакомое лицо… Ну да, так и есть, это деревенский староста Мирза. Годы окрасили в белый цвет его волосы, покрыли морщинами лицо. Мирза, некогда измывавшийся над всей деревней, теперь сам выглядел крайне жалко. Но, при виде него, Али, сам того не желая, обрадовался:

- Алейкум ас-салам, Мирза-ага.

- Значит, и вас отправили назад, - староста окинул лисьим взглядом Марьям и девочек, и вновь посмотрел на Али, - Наконец-то вернулись в отчий дом. Даа… Что ж ты, не знал, что, куда б ни уехал, рано или поздно воротишься сюда?

Али открыл было рот, но промолчал и опустил голову. Настроение у него опять испортилось.

- Все тут порушилось, видишь? Непросто будет восстановить. Но, если хочешь, можете пожить несколько дней у меня. Завтра с утра соберем народ, поможем вам отремонтировать дом. Ты ж не первый, кто вернулся – мы уже столько домов в порядок привели.

У Али не было выбора – не ночевать же им на улице. Пришлось согласиться на предложение старосты и отправиться к нему.

Дом его был самым большим в деревне. Первое, что они увидели, войдя во двор, была сидящая на ступенях старуха. Устремив взгляд в пустоту, она перебирала четки. Они поздоровались, но ответа не получили.

- Мать моя плохо видит и слышит. И чем дальше – тем хуже, - печально пояснил Мирза, - и жена скончалась год назад. Будь она жива, позаботилась бы о матушке, - он глубоко вздохнул.

Когда же Марьям сказала, что, живя здесь, с удовольствием поухаживает за старой женщиной, глаза его вновь хитро засверкали:

- Вот и дочки у вас, слава Богу, уже совсем большие. Помогут вам за старушкой присмотреть, благое дело сделаете, - закивал он. Затем, отвел их в одну из нежилых комнат, добавив при этом: -Вы располагайтесь, а я пока пойду, приготовлю еду.

Переполненный чувством благодарности Али обеими руками схватил его ладонь и лепетал:

-Храни вас Аллах! Да услышит он ваши молитвы!

В углу совершенно пустой комнаты были свалены в кучу матрасы и одеяла. Марьям аккуратно разложила их вдоль стен и уложила малышей. Рустам и Нураддин убежали во двор, а Назлы и Хадиджа остались, чтобы помочь матери разобрать вещи. Али тоже вышел наружу, и умылся из колодца, любуясь тем, как Нураддин гоняет кур, а Рустам пытается поймать его, дабы тот оставил бедных птиц в покое.

Тем временем Марьям обернулась на скрип двери и увидела Мирзу, вперившегося взглядом в Назлы и Хадиджу. Поглаживая бороду, он сладостным голосом пропел:

- Что-нибудь нужно, сестра?

И хотя вопрос этот адресовался Марьям, староста продолжал смотреть на девочек.

- Нет, ага, спасибо, - Марьям поднялась на ноги. Ее охватила тревога. Не хотелось думать о плохом, но, повинуясь материнскому инстинкту, она сделала два шага вперед и заслонила собой дочерей, спрятав их от взора Мирзы.

Верно растолковав этот ее порыв, староста с уже натянутой улыбкой пробормотал:

-Скажите, если что, - и торопливо вышел из комнаты.

Как только за ним закрылась дверь, Хадиджа прошептала матери, что боится этого мужчины. Марьям согласилась с ней, но попросила ничего не говорить Али:

-Бедный ваш папа так устал с дороги. Не надо скандалов.

Хадиджа понимающе подмигнула и украдкой посмотрела на сестру, которая возилась с узлами, ничего вокруг не замечая.

Вернувшись, Али сразу же заметил, как бледна Марьям, но ей удалось убедить мужа, что виной тому была усталость.


***

Проснулись они засветло. Позавтракали и, взяв у Мирзы инструменты, всей семьей отправились ремонтировать свое новое-старое жилище. Работали без устали – Рустам складывал друг на друга тяжелые камни, Марьям с Хадиджей таскали воду и месили раствор, Али же восстанавливал обрушившиеся части стен. Время от времени к ним присоединялись и жители деревни – одни брались за какое-то дело, другие ограничивались советами.

Ремонт продолжался два дня, а на третий они переехали в свой двухкомнатный домишко с маленькой кухней и длинной верандой. Родная лачуга Али, которой он даровал новую жизнь, наполнилась детским смехом, Марьям приготовила плов, соседи стали заходить к ним с поздравлениями в честь новоселия.

Пришел и староста Мирза, принес в подарок двух куриц, и, поглаживая бороду, съел две тарелки плова.

И на него, и на этих птиц Марьям и Хадиджа смотрели с отвращением. Три ночи, проведенные в доме Мирзы стали для них настоящей пыткой, потому что ни одна не решалась поделиться с Али тем, что же их мучило на самом деле. На следующий день после поселения в доме Мирзы, Марьям купала мальчиков и вновь заметила, как смотрит на нее и на детей староста, но опять промолчала и не сказала ничего мужу. При этом ее тревожило, сможет ли она в одиночку защитить дочерей от старого, если вдруг тот решит перейти к активным действиям.

И невдомек ей было, что староста умудрился проделать отверстие в стене бани и сквозь нее подглядеть за обнаженной Хадиджей. Когда, потеряв голову от страсти, он заёрзал на месте, Хадиджа услышала это и поняла, что снаружи кто-то стоит. Обнаружив дырку в стене, она покраснела до корней волос, быстро оделась и убежала.

Девочка не рассказала о произошедшем матери, ведь этого бы Марьям уж точно не стерпела и обязательно сообщила бы обо всем Али. А Хадиджа совсем не хотела, чтобы отец ее стал убийцей, и началась кровная война, поэтому предпочла оставить Мирзу безнаказанным. Понимала она и то, что староста положил глаз также и на Назлы, и волновалась за сестру даже больше, чем за себя. Назлы уже начала взрослеть и превращаться в девушку, но была далеко не так бдительна, как Хадиджа.
Когда вечером третьего дня Али сказал, что дом готов, и завтра они переезжают, Хадиджа была на седьмом небе от счастья. Столь бурная реакция обычно сдержанной дочери насторожила Марьям, но она не стала придавать этому большого значения. Не зная об инциденте с баней, она считала, что ненависть Хадиджи к Мирзе продиктована уже известными ей причинами.

В день переезда Мирза был мрачнее тучи, но Али ничего не заметил – настолько он был счастлив тем, что восстановил свой отчий дом.


***

Приведя в порядок жилье, Али переключился на огород. Там уже не оставалось и намека на какую-либо растительность, земля пришла в полную негодность. Сохранилось лишь тутовое дерево, на которое он лазил в детстве, да валун посреди огорода – он был здесь, сколько Али себя помнил, и даже отец его не знал, откуда появилась эта глыба. Сев на него, Али закурил и погрузился в раздумья. Уже стемнело, небо заволокли облака, скрыв луну и звезды. Али видел лишь огонек своей папиросы и, глядя на него, спросил сам себя: «Что это за место? Где я?».

Поднялся ветер. Нежные листья тутового дерева срывались с ветвей и медленно, будто нехотя, опускались на землю. Али ощущал себя погребенным под лавиной вопросов, каждый из которых, в конечном итоге сводился к будущему его семьи. Безуспешно пытаясь ответить на них, он то и дело мысленно возвращался в свое детство. Ему вспомнилось, как он взбирался на мощный ствол и пригоршнями поедал спелый тут; как всей семьей они собирали ягоды – для этого надо было расстелить под деревом простыню и хорошенько потрясти ветви. Али с братьями очищали тут от тли и принесенной ветром сухой грязи, которая также сыпалась вниз, а потом их отец, Мешади Кязым щедро угощал соседей. А сейчас у него самого уже есть дети, которые могут залезть на дерево, чтобы потрясти ветки. Скоро они совсем вырастут, женятся, выйдут замуж и улетят из гнезда. Наличие семи детей вдруг показалось ему почти что чудом.

Трудно растить их, нести родительскую ответственность, а труднее всего – оберегать честь двух дочерей-подростков. Последнее, по мнению Али, было самой тяжелой на свете ношей. И всю тяжесть ее он почувствовал еще в первую ночь, проведенную в доме Мирзы. А сегодняшнее происшествие почти вывело его из себя, но ему, все же, удалось совладать с гневом.

Произошло же вот что.

Вечером Мирза зашел к ним в гости, принеся с собой сыр, масло и баранью ногу. Марьям подала им чай на веранде и, оставив мужчин наедине, ушла в дом. Мирза говорил обо всем понемногу – об огороде, деревне, прошлом… Али нездоровилось, но он сидел и слушал, чувствуя себя в долгу перед старостой. Да и Мирза не стал особо тянуть, и вскоре перешел к делу, ради которого явился:

- Ты и сам видел, как трудно мне заботиться о глухой матери. Дети мои переехали в Тегеран, у них свои семьи, свои заботы, им не до нас. После смерти жены я ужасно мучаюсь… И вот, решил снова жениться.

- Очень хорошо, Мирза-ага. Дай Бог вам счастья, - Али прекрасно понимал, что имеет в виду хитрый старикан, но, все-таки, надеялся, чего неверно истолковал речь старика.

- Спасибо. Давай-ка теперь о главном. Я, собственно, зачем пришел: хочу посвататься к твоей дочери Назлы!

Слова старосты услышали и стоявшие за дверью Марьям с Хадиджей. Мать опешила и отшагнула от окна, а Хадиджа, схватившись за голову, пробормотала:

- Вот ведь мерзавец! На Назлы позарился!

Что же касается Али, он все еще молчал. Время шло. Тревога Марьям нарастала. В их доме слово Али было законом и, если он даст свое согласие, никто не посмеет ему возразить. Затаив дыхание, мать и дочь ждали его ответа.

Порядком затянувшееся молчание нарушил сам староста:

- Знаю, трудно ответить вот так вот сразу. Я человек не жадный: коли согласишься, дам тебе хороший огород, три коровы и кур, сколько захочешь. Это целое хозяйство, обеспечишь свою семью, заживете, как следует. В нынешнее время никто, кроме меня, тебе такого предложения не сделает! – договорив, он встал и с уверенным видом ушел.

Марьям тут же бросилась на веранду, дрожа от страха и волнения.

- Он хочет жениться на Назлы?

- Да.

- А ты? Что ты сказал?

- Пока ничего.

- Ну, а потом что ответишь?

Али улыбнулся:

- Разве выдам я свою дочь за этого старого хрыча?

У Марьям словно гора с плеч свалилась.

- Почему тогда ты сразу ему не отказал?

- Потому что он пустил нас к себе домой, а теперь пришел ко мне. И если б я сразу отказал, выглядело бы так, будто я его прогоняю. Но когда придет время, скажу, что из этого ничего не выйдет.


На следующий день Али отправился на кладбище, навестить могилы родителей. Когда он бродил меж заросшими травой надгробиями, внезапно, откуда ни возьмись, появился староста, верхом на лошади. Будто с неба свалился.

- Здравствуй, Али. Ну как, отдашь за меня дочь?

- Мирза, вы очень нам помогли, и мы все вам благодарны. Но моя дочь еще слишком мала для замужества. Извините уж.

- То есть как это?! Таково твое «спасибо»? Разве не я приютил тебя в самый трудный момент?

- Конечно, Мирза, конечно. И я буду благодарен вам по гроб жизни. И вся моя семья тоже.

- На кой мне сдалась твоя пустая благодарность? А может, я мало тебе предложил? Тогда получишь в придачу еще и большой дом. А хочешь – и одно из моих полей забирай, и десять голов скота.

Этот торг окончательно взбесил Али:

- Слушай! Чего тебе не понятно? Моя дочь – не товар на базаре. Не выдаю я ее замуж, и все!

- Вот, значит, как…! Тогда я ее украду. Или соглашайся по-хорошему или можешь прямо сейчас с ней попрощаться.

- Если сотворишь что-то подобное, я убью тебя, клянусь Аллахом!

- Посмотрим! – съехидничал старик.

Мирза пустил лошадь галопом и, подняв облако пыли, ускакал с кладбища.

- Вот ведь влипли, – проворчал Али, пошел дальше и отыскал, наконец, родительские могилы. Привел их в порядок, прополол траву, вымыл надгробия розовой водой, а потом, встав на колени, прочел заупокойную молитву. Поговорив с могилами, он почувствовал, как на душе чуть полегчало, хотя последние слова Мирзы напугали его аж до слез, как ребенка.

Выйдя с кладбища, он поспешил домой, слыша краем уха, как стоявшие на углах мужчины насмехаются над его одеждой. И в самом деле, по здешним меркам, одет он был одет довольно странно – в Шабустаре никто не носил брюки и калоши, и даже прибывшие из Баку переселенцы сразу же переодевались на местный лад. И если в другое время он не обратил бы внимания на сплетни соседей, но после выходок Мирзы вся деревня и ее жители стали ему вдруг противны. Сердце его переполнилось ненавистью к родному краю.

Али вернулся домой, перекусил, и все это время поглядывал на дочерей. Хотел сказать что-то Марьям, но не стал. Жена почувствовала это, однако, ничего не спросила – знала, что он никогда ничего от нее не скрывает и, когда придет время, сам все расскажет. После еды он лежал на веранде, ощущая бессилие и отчаяние. Приезжая сюда, он планировал сперва поработать на полях, а потом, накопив денег, открыть лудильную лавку. Но все эти планы пошли прахом после угроз Мирзы. Теперь уж и речи быть не могло о том, чтоб надолго уходить на работу, оставляя домашних одних.

Наутро он проснулся спозаранку и разбудил Марьям. Выйдя на веранду, зажег папиросу. Полусонная и растерянная жена пошла следом за ним. Он взял ее за руку и, глядя прямо в глаза, твердо сказал:

- Ты, наверно, подумаешь, что я сошел с ума, но поверь, это не безумие. Клянусь Аллахом, если б не веские причины, я никогда бы такого не сделал. Собирайся. У нас очень мало времени. Сегодня же едем в Тебриз.

Марьям кивнула и, не сказав ни слова, пошла собираться. Ей и так были ясны причины, о которых не стал говорить Али.


***

Солнце было в зените, когда семья стояла в тени выстроившихся вдоль дороги деревьев в тебризском квартале Джарандаб. Отправляясь в путь, Али понятия не имел, что будет делать дальше, и теперь размышлял об этом. Куда ему податься с такой оравой в этом большом городе? Денег, которые он привез из Баку, хватило бы, от силы, на месяц арендной платы. А что потом? Страшно представить.

А Рустам тем временем рассматривал архитектуру Тебриза, сравнивал ее с бакинской и, как всегда, показывал Нураддину наиболее понравившиеся ему элементы. На сей раз его внимание привлекла баня из желтого кирпича с двумя куполами. Купола эти напоминали женские груди, о чем Рустам шепотом сказал брату, и оба громко рассмеялись. Али сердито посмотрел на сыновей и обернулся к Марьям:

- Пошли, что толку тут стоять. Найдем хоть какое-то временное жилище.

Больше получаса шли они под палящим солнцем, пока улицы и переулки не вывели их, наконец, к базару. Царящее здесь оживление удивило даже Али, привыкшего к многолюдным бакинским площадям. Народа было столько, что ни протолкнуться, воздух пропитался запахами шашлыка, овощей и фруктов, цокот копыт впряженных в фаэтоны лошадей заглушал шум, несущийся из мастерской жестянщика… Вот прямо возле них остановился один из фаэтонов, из него, расплатившись, высадился пассажир, а извозчик, сердечно его поблагодарив, взглянул на многочисленное семейство и со смехом сказал:

- Вы все у меня не поместитесь. Вам три фаэтона нужно.

Али устало улыбнулся и ответил:

- Нам сейчас не фаэтон нужен, а жилье.

Лицо его вновь сделалось серьезным. Он огляделся по сторонам: все заняты своими делами, и всем на них наплевать… Всем, но, как оказалось, не фаэтонщику. Тот спрыгнул на землю и, задумчиво почесывая небритый подбородок, переспросил:

- Жилье ищите? По соседству со мной сдается комната. Если хотите, можете посмотреть. Это недалеко от Бахрами, найдете?

У Али от радости голова пошла кругом.

- Найдем, брат, найдем.

- Вот и хорошо, - фаэтонщик зачем-то потер руки, - значит так: идете прямо, проходите Растан, а когда дойдете до Бахрами, увидите там возле мечети лавку мясника Джума. Спросите у него бабушку Наилю, это хозяйка комнаты.

Задыхающийся от нетерпения Али с трудом дослушал фаэтонщика до конца, горячо пожал ему руку, сказал Марьям «пошли» и взял Шамсаддина на руки.

- Дай Бог, еще увидимся, брат. Бог в помощь, - крикнул им вслед фаэтонщик.


Нужное место Али отыскал даже легче, чем родную деревню Гюней. Следуя инструкциям, он нашел мясника Джуму, который, не выходя из лавки, указал им на стоявший напротив дом и угостил детей сахарными петушками.

Две комнаты, сдаваемые в аренду, были просторными и, самое главное, в них имелось все необходимое. Единственным минусом был внешний вид хозяйки – крохотное лицо старушки по имени Наиля напоминало смятую бумажку, а на носу красовалась большая мясистая родинка. Исмет и Шамсаддин испуганно смотрели на торчавшие из этой родинки длинные волоски, а мальчик даже обнял отца за ноги и зарылся в них лицом, будто пытаясь спрятаться. Вдобавок ко всему, старуха была беззуба, с ног до головы укутана в черную чадру и с трудом держалась на ногах.

Говорила она при этом, не умолкая, и за пару минут рассказала, что сама живет в третьей комнате и без особой нужды оттуда не выходит, что все мужчины ее семьи были убиты объединенными войсками во время движения Хиябани, и с тех пор она носит эту чадру в знак траура. Прежние ее квартиранты съехали месяца два назад, и все это время она тосковала в полном одиночестве. А фаэтонщик Надир – это, стало быть, ее сосед, спасибо ему, что нашел новых жильцов… Еще Наиля сказала, что ее муж Ашраф был близким соратником Хиябани, и дом этот как раз от мужа и остался, которого убили вместе с двумя их сыновьями.

Возможно, на самом деле, она была не так стара, как выглядела, но скорбь по мужу и детям согнули ее. Глядя на ребятишек Али, она улыбалась, гладила Назлы по волосам, давала Нураддину конфеты, осыпала ласковыми словами Исмет. Когда же Али сообщил, что у него нет работы, и он только собирается ее искать, старуха почему-то посмотрела не на него, а на Марьям и ласково сказала:

- Не хочу, чтоб вы остались на улице, дочка. Деньги мне не важны. Когда муж твой начнет зарабатывать, будете платить, сколько сможете, чтоб мне на лекарства хватало, вот и все. Главное, пусть в этом доме звучат человеческие голоса, и кто-то может подать мне горячую еду. Живите, сколько хотите.

Марьям с Али переглянулись. Неужто в этом огромном городе им сразу же улыбнулась удача? Было ли это провидением или обычной случайностью? Как только Наиля вышла из комнаты, Али, подняв ладони вверх, громко благодарил Аллаха, радостно расцеловал жену и детей и устало повалился на подушки.


В один из последующих дней, пока Марьям, сидя на коленях, перебирала рис, бабушка Наиля поведала ей историю своей жизни. Оказалось, что старушка происходит из шахского рода, и провела свою юность в богатстве и роскоши. Но все изменилось, когда она познакомилась с молочником Ашрафом. Родители девушки были против их союза, и пара решила сбежать, после чего семья Наили поставила на ней крест и навсегда забыла ее имя. Даже после того, как, потеряв мужа и сыновей, Наиля обратилась за помощью к братьям, они прогнали ее прочь. По ее словам, в молодости она была очень красива, но после произошедшей трагедии быстро постарела и подурнела, приняв свой нынешний облик.

- Мне вас Бог послал, дочка. Я все сидела и думала, что, если вдруг умру, даже похоронить меня будет некому. А теперь вот спокойна – если что, вы об этом позаботитесь.

Марьям поняла, что эта уродливая старуха обладает прекрасной, благородной душой. Через три дня после переезда она уже вовсю ухаживала за Наилей, купала ее, кормила вкусной едой, готовила ей постель, а старушка, перебирая янтарные четки, не уставала благословлять своих квартирантов.


***

Новые жители Тебриза постепенно осваивались в городе.

Али целыми днями не бывал дома – уходил рано утром и до вечера искал работу. Нелегко было после отсутствия, длиною в восемнадцать лет, отыскать здесь знакомых и давно забытых родственников. Он ходил по улицам и площадям, рынкам и магазинам, и понимал, что не сможет сразу же стать лудильщиком – уж кого-кого, а их в городе было с избытком. Но он не падал духом и рассчитывал сначала побыть разнорабочим, как и в Баку или, если повезет, устроиться куда-то подмастерьем.

Марьям и дети тоже пообвыкли к новому месту, Тебриз с каждым днем становился им все роднее. Девочки помогали матери по хозяйству и заботились о бабушке Наиле, а Рустам с Нуреддином прибирались в крохотном дворике и ухаживали за единственным черешневым деревом. При этом Рустам пользовался любой возможностью улизнуть и отправиться исследовать Тебриз.

Сегодня на очереди был знаменитый тебризский базар. Рустам даже в Баку не встречал столь оживленного места. Здесь все говорили на одном языке – азербайджанском, иные языки звучали очень редко. Этот базар, ставший ареной для многих исторических событий и революций, во все времена был источником угрозы для властей. Именно он становился эпицентром всех происходящих в этом регионе волнений. Протесты, связанные с тем, что Насреддин шах отдал табачную торговлю в руки англичанам, также взяли свое начало с тебризского базара, и в движениях Машрута и Саттар-хана это место также сыграло важную роль.

Но ничего этого Рустам пока не знал и просто хмелел от витавших на базаре ароматов. Самые разные аппетитные запахи словно обрушивались на него с четырех сторон. Рот наполнялся слюной от вида разложенных на прилавках сухофруктов, сладостей, больших кистей винограда, жарившегося на мангале шашлыка. Однажды и он сможет отведать всех этих яств… Рустам с нетерпением ждал, когда отец, наконец, устроится на работу.

На самом входе его подхватил людской поток и, очнувшись, мальчик обнаружил, что оказался уже довольно далеко. Было так многолюдно, что, казалось, даже не переставляя ноги можно было двигаться вперед, на «волнах» этой толпы. Стоя на распутье в центре базара, он не мог решить, какое из нескольких направлений ему выбрать. Здесь начинались настоящие лабиринты. Он вышел на площадь, где торговали шелками, привезенными из Индии и Китая, и было не протолкнуться от столпившихся вокруг них женщин. Покупательницы тщательно проверяли качество товара, щупали ткани, нюхали, выдергивали и поджигали нитки. Если во время горения нитка начинала виться, значит, шелк был высокого качества и, убедившись в этом, женщины переходили к следующему этапу – начинали торговаться. А плутоватые продавцы, в свою очередь, сопротивлялись, не спеша снижать цену: «Полтора аршина ткани берешь, чего ж тебе еще, сестра? Бесплатно, что ли, отдать?»

Разнообразные бархатные халаты, кожаная обувь, шерстяные башмаки, платья, штаны всех цветов радуги. У Рустама голова пошла кругом. Перед одним из магазинов высокий мужчина, стоя на коленях, снимал мерки с клиента, а возле них перешучивались несколько бездельников, споря с портным, сумеет ли он сшить рубашку за один час. Рустам перевел взгляд на цирюльню, возле которой выстроилась очередь из бородатых мужчин, а внутри малолетние мальчишки собирали состриженные волосы в железную коробку и, вынеся наружу, сжигали их, от чего вокруг разносился специфический тошнотворный запах, так что Рустам поспешил уйти подальше.

Стоя на углу, он наблюдал за царившей вокруг суетой, петушиными боями, толстыми женщинами, пытавшимися протиснуться в узких переходах. Ему вдруг стало трудно дышать, сердце сжалось. Рустам не мог дать этому странному состоянию никакого названия, слово «ностальгия» было ему еще неизвестно. И все ж, он, сам того не понимая, ощущал эту тоску.

Ему отчаянно хотелось в Баку – так сильно, как никогда прежде. Пред глазами по очереди прошлись образы Оперы, Кукольного театра, здания Исмаиллия, чистая и аккуратная Коммунистическая улица, Баксовет и стоявшая напротив школа, где он учился. Будь он сейчас там, они с ребятами шумной оравой побежали бы в Губернаторский сад, играли б в прятки среди деревьев и брызгали друг в друга водой из бассейна. Обоняние ему дразнил бы запах нефти и жирных пирожков, которые жарила на лотке русская тетя. А на бульваре витал бы аромат дорогих духов «мадам», выгуливающих маленьких собачек. Откуда-то слышался бы свист милиционера, усатый продавец пломбира громко кричал бы «Маррррожна», и чайки, ныряя в воду, несли бы в клювах корм своим птенцам.

А здесь все иное. Звуки азана, льющийся с минаретов, тонут в базарном гуле. Все куда-то спешат, создавая суматоху, взрослые кричат, дети жгут волосы, дымит жареное мясо, оглушительно стучат молотки, звенит медная посуда, и Рустам отчетливо понимает, что ему чужд этот город и ритм его жизни.

Вдруг ему стало плохо, в глазах потемнело, и ворот рубашки залила брызнувшая из носа кровь. Потеряв сознание, он упал на холодный пол.


В этот момент Али тоже был на базаре. Поиски работы не давали никаких результатов. Чтобы поднять «боевой дух», он купил на мелочь большой арбуз и медленно шел между магазинов тканей, глядя на отчаянно торгующихся, раздраженных людей. Тут он увидел собравшуюся впереди толпу, услышал крики и, приблизившись, понял, что случилось какое-то несчастье. Когда же разглядел лежащего у ног людей мальчика с окровавленным лицом, у него будто земля ушла из-под ног. Арбуз выпал и разбился.

-Рустам! - крикнул он и бросился к сыну. Думая, что ребенка кто-то избил, он невольно осыпал окружающих ругательствами.

Один из торговцев осторожно положил руку ему на плечо и сказал:

- Брат, у мальчика, кажется, солнечный удар.

Лишь после этого Али немного успокоился.

Еще недавно он охотно шагал домой, прижимая к груди арбуз, и вот теперь спешил по той же дороге, неся на руках хворого сына. То и дело заглядывая в лицо Рустаму, он шептал: «совсем немного осталось, потерпи, скоро придем». Рустам не понимал, что происходит и, сквозь окутывавший сознание туман, припоминал, когда отец в последний раз брал его на руки. Попытался улыбнуться и снова закрыл глаза. Али было тяжело его нести – он и не представлял, что сын стал таким тяжелым. Вот значит, как он вырос и возмужал.

Завидев их, Марьям подняла крик. Все всполошились, младшие заплакали, Назлы и Хадиджа кинулись к матери и схватили ее под руки. Сколько бы Али не повторял, что это всего лишь солнечный удар, Марьям не слушала его и все продолжала причитать. Разобравшись, что творится, бабушка Наиля поспешила на кухню и вернулась с холодным кислым молоком.

- Хватит! – Повелительно сказал она. – Уложи ребенка на пол, пусть поест холодненького и придет в себя.

Притихнув, Марьям, гладила по лбу сына, жадно поедавшего йогурт.

Родителей встревожило, что совершенно здоровый ребенок вдруг потерял сознание. Несколькими улицами ниже находился кабинет доктора Фархада. Наиля посоветовала отвести к нему мальчика, сказав, что он человек совестливый, и с бедняков берет совсем недорого.

Среднего возраста доктор в круглых очках, едва взглянув на Рустама, подтвердил, что обморок случился из-за жары и усталости, и никаких других проблем нет. Он вручил Али растительную настойку в маленьком стеклянном флакончике.

- Добавляйте по несколько капель в воду и давайте ему пить два раза в день, утром и вечером. Ребенок очень напряжен. Эти капли успокоят ему нервы.

Сняв очки, он внимательно посмотрел на Али и, видя что тот собирается достать что-то из кармана, жестом остановил его:

- Не надо денег.

- Но доктор, разве так можно? – растерялся Али.

- Можно, конечно можно, - улыбнулся медик, - так значит, вы переселенцы? И каково это – вернуться сюда из Баку? Чем занимаетесь в Тебризе? Уже привыкли тут?

Али развел руки, вздохнул и поведал ему свою историю.


Обморок Рустама оказался, своего рода, знаком свыше. Али ничуть в этом не сомневался, ибо не мог найти иного объяснения тому, что именно в приемной врача разрешилась главная его проблема – безработица.

Услышав, что в Баку он занимался лудильным ремеслом, доктор Фархад сказал:

- Али ага, мой покойный отец тоже был лудильщиком, держал небольшую лавку в самом центре базара. А после его смерти не нашлось никого, кто бы продолжил дело, и лавка эта вот уже год, стоит запертой. Если хочешь, я дам тебе ключи, иди и работай там. Будешь платить мне треть заработка в качестве арендной платы, а остальное – твое. Согласен?

Был ли он согласен? Ну, разумеется, да! У Али язык заплетался от волнения. Человеку, день-деньской ходившему по Тебризу в поисках работы, согласному даже камни таскать, вдруг дают готовую лавку. Причем, если б доктор предложил это просто так, ничего не требуя взамен, Али бы отказался, зная, что бесплатный сыр бывает только в мышеловке. Он хорошо помнил, как отец его всю свою жизнь зависел от кого-то, и это воспоминание было для него незаживающей раной. А Баку научил его, что все равны, вне зависимости от должности, положения или богатства. Собственно, именно эта философия равенства и внушала ему определенное уважение к коммунизму. Так что предложение врача было ему по душе еще и потому, что взамен тот попросил арендную плату, и это делало их сделку приемлемой и справедливой.


***

Три года пролетели, как один миг.

Поначалу Али нелегко было привлечь клиентов, месяцами он сидел без дела в пустой лавке, довольствуясь парой мелких заказов в неделю. Благо, арендная плата зависела от размера его заработка, так что об этом беспокоиться не приходилось. Он молился за доктора Фархада...

Но со временем клиентов стало больше, и порой у него бывало даже так много заказов, что часть их приходилось отдавать коллегам, работающим по соседству. Людям нравилось его мастерство, и то, что работает он на совесть. Молва о «лавке лудильщика из Баку» передавалась из уст в уста. Трудные дни остались позади. Теперь в доме у них всегда водилась пшеничная мука, сладкий хлеб, орехи, сухофрукты и мясо. За короткий срок он купил детям одежду, книги, прочие учебные принадлежности и записал Хадиджу, Назлы, Рустама и Нураддина в расположенную вблизи базара медресе.

Дети, успевшие отведать советского образования, были недовольны здешним обучением и жаловались на неграмотность преподавателей. Кажется, невыносимее всего была ситуация в классе Рустама. Учителя на уроках занимались немецкой пропагандой, восхваляли национал-социализм и ставили Гитлера столь же высоко, как Пехлеви. Рустам, подобно другим детям переселенцев, тяготевший к левым взглядам, пытался доказать педагогам, что коммунизм лучше нацизма, за что и получал постоянные выговоры. Будучи не в силах объяснить причину расправы Гитлера над евреями, учителя от досады просто били детей. Рустам говорил, что, если убийство евреев оправдывается требованиями нацизма, значит, немецкие нацисты точно так же относятся и к индусам, персам и туркам. Учителя же утверждали, что Иран является союзником Германии, что сами персы принадлежат к арийской расе и категорически не желали слушать аргументы учеников.

Германию в Иране считали большой и сильной державой. Ее военная промышленность стремительно развивалась, наряду с другими сферами, благодаря Гитлеру ей удалось выйти из кризиса и получить все шансы стать самым могущественным государством мира. Немцы уже вступили в противостояние аж с самим СССР, война стояла на пороге, грозя разразиться в любую минуту. В центре Европы объявился маньяк, готовый утопить в крови весь континент, и отголоски этого отчетливо были слышны в Иране. Германия взяла под контроль не только политику, экономику, но даже систему образования этой страны. Немцы, некогда купившие здесь недвижимость и открывшие рабочие места, со временем женились на иранских девушках, стали задавать тон общественной жизни и, сделавшись известными университетскими профессорами, успешно распространяли идеи нацизма.

Рустама окружали странные люди, которые, будучи религиозными, умудрялись при этом тяготеть к нацизму. Он все больше разочаровывался в Иране, в душе его зародилась ненависть к этой стране и ее народу. Отец этого не понимал, и потому часто спорил с сыном, с трудом находя ответы на сложные вопросы Рустама. Один из этих вопросов звучал в их доме практически каждый день: «Зачем ты уехал из социалистического государства? Зачем привез нас сюда?». Али и Марьям лишь молча переглядывались. А Рустам все больше горячился:

- Что за бессмысленная страна, что за рабский народ? То перед англичанами прогибаются, то перед немцами, то перед американцами. Не поймешь, кто они: шииты, еретики или нацисты. Грязное общество, состоящее из идиотов и подлецов! Я ненавижу Иран, слышишь, папа?! Ненавижу! Мне не нужна эта твоя историческая родина, твой Тебриз, Шабустар, этот дурацкий базар и воющие с минаретов педофилы-муэдзины! Ненавижу и медресе, и учителей! И Гитлера ненавижу! Отправь меня в Баку, скорее, отправь меня назад…

Все это обижало Али, он пытался найти с сыном общий язык, но этот спокойный и мягкий человек, не разбиравшийся ни в чем, кроме лужения, даже не понимал значения слов «нацизм, фашизм, социализм». Али был набожным, звуки азана делали его счастливым, но при этом он чувствовал, что Рустам отчасти прав. В самом деле, советское образование, равноправие и современное общество, могли бы обеспечить его детям достойное будущее. А сейчас, здесь, будущее это казалось ему очень туманным. А уж уровень здешнего образования и вовсе убивал остатки оптимизма.
Медресе находилось в двух шагах от базара, и во время уроков ученикам приходилось слушать крики мазандаранских охотников. Те ходили по площади, перекинув через плечо тигровую шкуру, и громко рассказывали о приключениях тигра до того, как с него эту шкуру содрали:

- Вот этот самый тигр сунулся в одну деревню и растерзал нескольких людей. Я своими глазами видел, как он оторвал голову мулле, и не смог стерпеть. В одиночку я вступил в схватку с тигром и прострелил ему череп из двустволки. Вот его шкура! Кто хочет ее купить? Недорого отдам! Такой товар на дороге не валяется!

Мясники резали баранов чуть ли не на пороге медресе и, вынув внутренности, оставляли их лежать прямо во дворе. Вонь стояла такая, что и речи быть не могло об играх с одноклассниками на перемене. И при всем этом, данная медресе считалась лучшей школой Тебриза. А о том, что творилось в других школах лучше и вовсе не упоминать – выгоднее было стать пастухом, чем там учиться.


Кое-как дождавшись окончания очередного учебного дня, Рустам отправился на собрание старшеклассников-леворадикалов. Слушая их, он ощущал еще большую ненависть к Ирану и еще большую тоску по Баку. Так что, когда вечером он шел домой, настроение у него было ужасным. Мать и старшие сестры выбивали шерсть во дворе, а бабушка Наиля, сидя рядышком, стегала матрас. Проходя мимо них, он услышал, что Исмет заболела.

- Вы вызвали доктора Фархада? – спросил Рустам, остановившись.

- Отец ходил к нему утром, но кабинет был закрыт, - ответила Марьям, - соседи сказали, что доктор уехал в Тегеран, в министерство.

- И что, в этой чертовой стране нет другого врача? – сердито воскликнул Рустам и под растерянные взгляды женщин ушел в дом.

Лежа в постели, Исмет тихо постанывала. Рустам осторожно взял ее за руку.

- Сестренка, хочешь воды?

- Нет, мне холодно. Очень холодно, – она с трудом открыла глаза, - где мама?

- Все во дворе, шерсть выбивают. Скажи мне, чего тебе хочется?

Исмет попыталась что-то сказать, но не смогла. Ее стошнило желтой пеной. Быстро достав из кармана платок, Рустам вытер девочке рот и поцеловал ее в лобик, ощутив, какой он горячий. Ребенок дрожал, как осиновый лист. Достав второе одеяло, он накрыл ее, обернулся к двери, собираясь позвать Марьям, но передумал. Сам отправился на кухню и принес оттуда йогурт. Исмет больше не трясло. Кажется, она уснула. Положив миску возле постели, он еще раз сходил на кухню, вернулся с тряпкой и вытер с пола рвоту. Потом сел на пол, обессилено облокотившись о стену.

Рустам и сам сознавал, что подростковый возраст у него проходит очень тяжело. Он уж и не помнил, когда в последний раз улыбался. Физиологические изменения, происходившие с его телом, огрубение голоса, эротические сны – все это застало его врасплох. Никто никогда не рассказывал ему, что происходит в таком возрасте, нигде он об этом не читал.

Но менялось не только тело – менялись также и мысли. С каждым днем, словно снежный ком, росла его ярость по отношению к Ирану, родителям, обществу. Он ощущал себя несчастным, и считал, что никогда не сможет стать счастливым в этой стране, ибо ностальгия по Баку все сильнее хватала его за горло. «Если б мы жили в Азербайджане, то быстро вылечили бы Исмет, не пришлось бы ждать возвращения доктора Фархада», - сказал он сам себе, - «И что он потерял в Тегеране? Что нам теперь делать? Ждать, когда она сама выздоровеет? Отец тоже хорош: оставил ребенка в таком состоянии и пошел в свою вонючую лавку. Ничем не интересуется, кроме своих железок». Он сжал кулаки, стиснул зубы и пробормотал ругательства, слышанные от старшеклассников.

Просидев так какое-то время, переполняемый самыми мрачными мыслями, Рустам вновь взглянул на Исмет. Она по-прежнему спала. Тут он обратил внимание на ее одеяло. Точнее – на то, что оно совсем не двигалось. Он мотнул головой, отгоняя от себя дурные мысли. Но это не помогло, и, нагнувшись к сестре, он приложил ухо к ее груди. Ничего не расслышав, осторожно отбросил оба одеяла, и снова прижался ухом – на этот раз поверх тонкой ситцевой рубашки. Поднял отяжелевшую голову и посмотрел в лицо девочки – губы ее были сухими и потрескавшимися, как земля в пустыне, кожа побледнела. Повторяя дрожащим голосом: «сестра, сестра, сестренка», он гладил ее по окаменевшим щекам, тряс за тонкие плечики. Ее тело, еще недавно горевшее от лихорадки, было теперь холодным.

Слезы, льющиеся из его глаз, капали на рубашку Исмет. «Нет! Нет!» – говорил он, все сильнее тряся сестру - «Нет, нет, ради Бога, нет! Умоляю, сестренка, проснись!».

Когда его мольбы, превратившись в крик, донеслись до двора, Рустам уже держал бездыханное тело сестры на руках. Не помня себя, он выбежал вместе с ней наружу. Женщины вскочили на ноги. Увидев безжизненно свисающую руку дочери, Марьям тотчас все поняла. Бросившись к Рустаму, она схватила девочку, прижала к себе и босиком побежала за ворота. Рустам ринулся за ней.

-Помогите, моя дочь умирает! Прошу, помогите!, - кричала Марьям. Из соседних домов и лавок вышли люди, остановились прохожие. Все смотрели на причитавшую босую женщину с маленькой девочкой на руках, и мальчишку, бегущего за ней.


***

Казалось, этот дом уже никогда не станет прежним. Никогда тут не будет раздаваться беззаботный смех, не накроется праздничный стол. Никто никогда не забудет Исмет, никто не свыкнется с ее смертью. Точнее – не захочет свыкаться. Каждый вечер кто-то, забывшись, обязательно спросит: «А где Исмет?», все притихнут, и никто не решится первым нарушить молчание.

Марьям старела на глазах, с каждым днем у нее становилось все больше седых волос и морщин. После похорон Исмет родители каждый день ходили на кладбище, приводили в порядок могилку дочери и читали над ней молитвы. Сидя возле этой могилы, Марьям рассказывала Исмет свежие новости, а согнувшийся от горя Али, горько рыдал, по привычке пряча свои слезы.

Вместе со всей семьей погрузилась в траур и бабушка Наиля. Не прошло сорока дней со смерти девочки, как и она слегла. Зная, что скоро умрет, старушка переписала все свое имущество на Али. А в последнюю ночь, прежде чем отдать Богу душу, сказала:

- Когда умирает родитель – это кончина. Когда же умирает ребенок – это трагедия. Али, сынок, вы скрасили мне остаток жизни, были мне как родные дети, позволили мне напоследок побыть счастливой. Ты знаешь, как я любила Исмет. И смерть ее – не только ваша, но и моя беда. Прошу, не разлучай нас. Я хочу быть рядом с ней.

Как она и просила, Наилю похоронили возле Исмет. Эти две смерти, последовавшие одна за другой, потрясли Рустама и вконец испортили его психику. Четыре дня он проболел, бредил и просыпался среди ночи с отчаянным криком «Исмет!». К счастью, на этот раз доктор Фархад находился в Тебризе и сразу же взялся за лечение. Родители, уже потерявшие одного ребенка, за это время сами чуть не опочили, а в день, когда Рустам выздоровел, Али молча пошел на базар, купил барана, зарезал его под черешневым деревом и раздал мясо беднякам. В тот вечер пришел и доктор Фархад, радуясь за Рустама и чувствуя свою вину за гибель Исмет.

- Не могу себе этого простить, - сказал он, - Видимо, это была сильная инфекция, и организм ребенка не выдержал. Будь проклята и эта страна, и ее медицина. С трудом находим лекарства...

Рустам снова начал ходить в медресе. Он ни на миг не мог забыть тот ужасный день, когда держал на руках бездыханную сестру. Впервые в жизни он увидел мертвое тело. Конечно, со всеми такое рано или поздно случается, но с Рустамом это произошло в слишком юном возрасте. Всякий раз, закрывая глаза, он видел Исмет такой, какою была она в последние минуты жизни – покрасневшая от лихорадки, дрожащая, с пересохшими губами. Когда Нураддин и Шамсаддин играли, смеялись, или рисовали в альбоме, Рустам тоже улыбался, а иногда и сам присоединялся к ним. Однако, храня в своем маленьком сердце траур по сестре, он верил, что никогда уже не станет прежним.

Но время шло, залечивая раны, и семья постепенно оправлялась от горя. Али и Марьям вернулись к выполнению своих родительских обязанностей. Пришла пора запрятать поглубже скорбь по Исмет и уделить внимание другим детям. Собрав оставшиеся вещи Наили, Али отдал их нуждающимся и основательно отремонтировал дом. Хадиджа, Назлы и Рустам помогали отцу, и бытовые дела также помогли им прийти в себя.

В этот же период к Рустаму пришло осознание того, что он старший сын в семье. Теперь после уроков он сразу же возвращался домой, занимался с братьями и сестрами, делал покупки и даже помогал матери на кухне. После смерти Исмет он больше не участвовал в собраниях леворадикалов. Но это не означало, что воззрения его изменились. Напротив, он был еще более критично настроен по отношению к Ирану, и ни на миг не забывал Баку. Но подростковый инстинкт подсказывал ему, что сейчас он должен больше времени проводить с семьей, быть опорой родителям. Так что теперь Рустам вел коммунистическую агитацию дома, а по ночам, когда все остальные уже спали, оставался на кухне наедине с отцом и допоздна рассказывал ему все, что знал.

Али с большим трудом понимал то, что он говорит, но больше не прерывал его, как прежде, не спорил, а старался слышать сына с максимально серьезным выражением лица и даже гордился его умом и осведомленностью. Али знал, что коммунизм – это хорошо. Вернее, только это он, собственно, и знал: коммунизм – это хорошо, потому что… Эти «потому что» ему и объяснял сын, весьма нелестно отзываясь о Боге и религии, которым был так предан Али. Но даже в этом случае Али не возражал и продолжал слушать спокойно и сдержанно.

Изменившиеся обстоятельства также способствовали тому, чтобы отец и сын чаще бывали дома – Али поручил мастерскую надежному помощнику, периодически наведывался туда, чтобы проверить, как идут дела, но сам за работу брался очень редко. Он верил, что и появление подмастерья есть не что иное, как божий промысел. Для него это была своего рода награда от Аллаха, точно также как потерю ребенка он воспринял как испытание, которому подверг его Всевышний. Закрывая одну дверь, Бог открывал перед ним две другие, и надо быть благодарным и за мучения, и за блага.

Парня, которому Али поручил лавку, звали Махмуд, и был он младшим братом его старого бакинского знакомого Сафарали. А началось все это несколько месяцев назад, еще до смерти Исмет.

Был обычный будний день. Сидя на пороге лавки, Али пил чай и наблюдал за текущим мимо него людским потоком. Заметив вдруг в толпе знакомое лицо, он сперва глазам своим не поверил, ибо никак не думал встретить этого человека здесь, на тебризском базаре. Через пару секунд он вскочил на ноги и крикнул: «Махмуд!».

Да, это был тот самый Махмуд – брат лачинца Сафарали, с которым Али дружил, живя в Баку. Приезжая дважды в месяц из Лачина в столицу, Сафарали обязательно заглядывал в Чемберекенд, чтобы повидаться с Али. Здесь же, в Чемберекенде, они и познакомились в конце двадцатых годов.

Мусаватист Сафарали наведывался в Баку с двумя целями: сделать покупки и встретиться с единомышленниками. Махмуда он часто брал с собой. Сафарали знал, что за ним следят и рано или поздно арестуют, о чем не раз говорил другу. А с весны 1932 года Али его больше не видел – Сафрали не показывался в Чемберекенде, а у многодетного лудильщика не было времени съездить в Лачин и поискать его там. Так прошли месяцы, потом – годы. И вот, наконец, в 1937 году Сафарали вдруг появился в лавке – исхудавший, изменившийся, похожий на кого угодно, кроме себя самого. Сперва Али его даже не узнал, но, разобравшись, кто стоит перед ним, радостно бросился навстречу и крепко обнял старого знакомого.

Горькую и страшную историю поведал ему Сафарали. Выяснилось, что в 32-м году его арестовали и сослали в Сибирь, обвинив в «контрреволюционном мусаватизме». И вот теперь, спустя пять лет, освободили и отправили обратно в Азербайджан. Едва сойдя с поезда полчаса назад, Сафарали сразу же направился в лавку к Али, а вечером собирался ехать в Лачин.

Услышав это, Али встал и запер дверь. Хоть он и был всего лишь лудильщиком, но кое-какое представление о политической ситуации все же имел, и знал, что коммунисты нынче вышли на самую настоящую охоту. От волнения у Али дрожали руки, а Сафарали все никак не мог понять, что с ним происходит.

- Умоляю, не возвращайся в Лачин, - сказал Али, - Там тебя опять схватят, поверь мне. Оставайся в Баку – здесь ты хоть сможешь затеряться. А если вернешься в Лачин, станешь легкой добычей.

Сафарали пожал плечами:

- Зачем им хватать человека, который и так уже отбыл пятилетний срок в Сибири? От прежнего Сафарали ничего не осталось – ни мусаватизма, ни контрреволюционности. Теперь я стал совсем другим. «Перевоспитался», как говорится, - он испустил пронзительно грустный вздох, - к тому же, в Лачине у меня семья: жена, дети… Все эти пять лет я тосковал по ним. А ты говоришь «не возвращайся».

Но Али не мог разделить его спокойствия. Он продолжал отговаривать Сафарали, но все напрасно – друг до вечера пробыл в лавке, рассказал об ужасах ссылки, а как только начало темнеть, попрощался и ушел на вокзал.

Меньше, чем через год самого Али переселили в Иран, и он ничего больше не слышал о Сафарали.


Махмуд выглядел усталым и обессиленным. Он растерянно смотрел на окликнувшего его по имени мужчину, пока, наконец, не узнал Али и бросился ему на шею, словно встретил близкого родственника. Прижавшись к лудильщику, он разревелся, как ребенок. Али обнял его, пытаясь успокоить, отвел к себе в лавку, заказал еще чаю, и ничего не спрашивал, но Махмуд сам начал рассказывать:

- Али ага, ты и сам знаешь, что, в отличие от Сафарали, я никогда не был мусаватистом. Но всегда с уважением относился ко всем взглядам и решениям брата. И пять лет, пока он был в Сибири, я заботился о его семье, как о своей собственной. Мне известно, что, вернувшись в Азербайджан, Сафарали, первым делом, пришел к тебе, и ты отговаривал его ехать в Лачин. Ах, если б он тебя только послушал…, - Махмуд утер слезы.

Али догадывался, чем закончится эта история. Сердце его пронзила острая боль – все эти годы он старался верить, что Сафарали жив, в нем еще теплился уголек надежды. Но вот теперь и он погас.

- Сафарали не отказался от своих убеждений – продолжил со вздохом Махмуд, - не прошло и недели после возвращения в Лачин, он собрал односельчан и начал говорить им о мусаватизме. Сколько я ни умолял его бежать в Иран – никакого толку. Он выбрал не побег, а борьбу против правительства, бок о бок со своими товарищами. В итоге его арестовали, что и не удивительно. Узнав о смертном приговоре, мать моя тотчас скончалась от инфаркта, отец слег. Сафарали увезли в Шушу и там расстреляли. Пять лет мы ждали его, дождались и потеряли навсегда. Это страшное горе, Али ага. Потом коммунисты принялись за меня. Я знал, что со дня на день мне тоже грозит арест и, взяв семью, окольными путями отправился в Билясувар. Кое-как мы пересекли границу и добрались до Тебриза. Долгое время я таскал камни на стройке, а теперь вот опять остался без работы. Еле удается прокормить семью. Мне уже стыдно детям в глаза смотреть. Живем в крохотной коморке, но и за нее уж два месяца как нечем платить. Рано или поздно хозяин выбросит нас на улицу.

- Погоди, - решительно сказал Али, - я что, совсем слёг, чтобы брат Сафарали остался голодным и бездомным?! С этого дня ты начинаешь работать в моей лавке. Не беспокойся, лужение – не такое сложное дело, как может показаться. Научишься.

И в самом деле, Махмуд с легкостью освоил новое ремесло. Вскоре он уже выполнял большую часть заказов, хорошо зарабатывал, а Али не было нужды самому сидеть в лавке. А после смерти Исмет он и вовсе перестал там появляться, проводя все дни на могиле дочери и дома, с семьей. Когда же через два месяца после трагедии, найдя в себе силы, все же зашел в лавку, то ощутил огромную гордость за Махмуда. Мало того, что парень ловко управлялся с делами, так с его помощью у них еще и новые клиенты появились, и прибыль возросла вдвое.


***

В августе 1941 года Германия планировала устроить погромы в разных иранских городах. Держать Иран под контролем нацистам с каждым днем становилось все труднее, и все отчетливее была слышна тяжелая поступь СССР и Британии. А потому Германия взяла под прицел советское посольство в Тегеране, а заодно – и всех советских граждан, проживающих в этой стране.

Но планы немцев провалились – СССР оказался проворнее, и в том же 41-м году советские войска вошли в Иран, который не мог сопротивляться такой мощи. Военачальники дали дёру, и Красная армия, напав со стороны Азербайджанской ССР, за короткий срок заняла Тебриз, Гилян, Мазандаран и Хорасан. А после того, как с юга заявились еще и английские войска, правительству Али Мансура не оставалось больше ничего, кроме как подать в отставку. Еще недавно чувствовавший себя в полной безопасности Реза Шах теперь вынужден был сесть за стол переговоров, подписать с Британией и СССР договор о сотрудничестве и уступить свой престол сыну, Мохаммеду Реза Пехлеви.

Не успевших сбежать немцев и их подручных ловили и казнили без суда и следствия. Лишь немногим из них удалось сохранить свою жизнь, но и они были отправлены в ссылку. Охваченные паникой немецкие агенты при каждом удобном случае устраивали провокации, поджигали магазины и нападали на советских и английских военных. А те, в свою очередь, расстреливали их на месте, делая это отчасти даже демонстративно – чтобы другим неповадно было.

В течение двух лет на территории Ирана была проведена столь тщательная работа по обеспечению безопасности, что, когда в 1943-м Черчилль, Сталин и Рузвельт встретились в Тегеране, немцам при всем желании не удалось саботировать эту историческую встречу.

Выйдя на свободу, иранские оппозиционеры основали партию «Тудэ». Хотя состояла она, преимущественно, из персов и азербайджанцев, было в ней также и немало курдов. Но, вне зависимости от политического устройства, власти Ирана всегда категорически отвергали идею предоставления азербайджанской области автономии. Так получилось и на сей раз.

В декабре 1945 года иранские азербайджанцы, создав собственный парламент, сформировали автономное правительство. Одновременно с этим национал-демократические движения начались и в Иранском Курдистане. Во главе их стоял губернатор Мехабада Кази Мухаммед. И хотя азербайджанцы и курды желали не полной независимости, а всего лишь автономии, режим Пехлеви был намерен силой заставить их отказаться от этих требований.

Царившая в стране напряженная общественно-политическая ситуация заставила встрепенуться и молодых людей наподобие Рустама. В иранском Азербайджане стремительно распространялись коммунистические идеи. Рустам, чье детство прошло в социалистическом Азербайджане, и другие выходцы из переселенных семей, объединившись с местными единомышленниками, составили молодежное крыло «Тудэ». Улицы Тебриза украсили лозунги «Равенство», «Братство народов», и «Власть рабочего класса». Семнадцатилетний Рустам, проштудировавший «Капитал» Карла Маркса и работы Ленина, уже выступал с пламенными речами перед школьниками.

Источником вдохновения для Рустама была фраза Карла Маркса о том, что «Судьбу народов обеспечит социализм, а для этого люди должны сперва прийти к этим идеям сами, а затем привести к ним свои семьи, окружение и, наконец – народы». Но в собственной семье воплощать эту доктрину в жизнь ему все никак не удавалось. Что бы ни говорил Рустам, мать его молча со всем соглашалась. Не имея ни малейшего понятия об устройстве мира и даже об исламе, к которому она формально принадлежала, Марьям не вникала в то, что говорит сын, а лишь отделывалась от него фразой «пусть будет по-твоему». А набожность отца Рустам считал самой большой преградой на пути воздействия на семью. Он каждую ночь спорил с Али, приводил цитаты из Маркса и не мог понять, почему отец все еще упрямится и не хочет сдавать своих позиций. Али говорил, что коммунизм несовместим с исламом, потому что он отрицает Бога, но при этом ему очень нравилась идея равенства. А еще больше ему нравилось находить аналоги коммунистического равенства в самом исламе. Он говорил, что, дескать, об этом же самом написано и в Коране: перед Аллахом все равны, и в Судный день исчезнут любые иерархические различия между людьми. Рустам саркастически смеялся и заявлял, что у религиозного равенства нет ничего общего с равенством реальным. Но Али пропускал это мимо ушей и был непреклонен, а после каждого критического высказывания сына в адрес Аллаха, громко восклицал «Прости господи, раба твоего грешного!» и качал головой.

Не сумев затащить отца в лоно коммунизма, Рустам ежедневно вел политические беседы с пятнадцатилетним Нураддином, часто брал его с собой на собрания и вообще всеми силами старался воспитывать брата в коммунистическом духе. И хотя тот быстро попал под влияние, но не горел особым желанием ходить после уроков на такого рода сборища, а предпочитал оставаться в медресе и заниматься. Да и учителя не раз предупреждали его, чтоб он не связывался с компанией брата, иначе не миновать беды. И Нурраддин, прислушиваясь к этим словам, хоть и ходил иногда к коммунистам, но и об учебе не забывал, и продолжал получать хорошие оценки.

В общем, хоть Рустам и привел сам себя к нужным идеям, но на окружение свое повлиять пока не смог, а значит, «задание» Маркса оставалось не выполненным. Он был недоволен собой из-за этого и больше всего мечтал о том, чтобы стать таким же блестящим оратором, как лидер юных леворадикалов Аббас.

Аббас сочетал в себе редчайшее красноречие и весьма привлекательную внешность – был он высоким и стройным голубоглазым блондином с тонкими губами. За светлый «окрас» его прозвали «русским», и это очень ему льстило. Этот юноша, выделяющийся своей специфической красотой среди прочих иранцев, покорил сердца многих девушек, и они толпой приходили послушать его выступления. Таким образом, благодаря привлекательности Аббаса, даже девушки из консервативных семей Тебриза начали тянуться к коммунизму.

Рустам часто встречался с Аббасом, обрушивал на него шквал вопросов, а потом повторял услышанное у себя дома, в квартале или на базаре. Правда, Рустам считал неправильным отождествлять коммунизм и русский народ, возвеличивать одну национальность и принижать себя, Аббас же был с ним не согласен. Однажды он даже поднял этот «русский вопрос» на собрании. Копируя Ленина, он взобрался на стул и, размахивая руками, громко заговорил:

- Братья, сестры, дорогие товарищи! Испокон веков мы страдали по вине правительства. И по сей день продолжаем страдать от нынешних властей, так же как отцы наши страдали от прежних. Времена меняются, мы движемся в будущее, но власть продолжает угнетать народ. И если б мучителем нашим было бы только правительство – это еще полбеды! Но нас мучили еще и иностранцы, враждебно настроенные по отношению к коммунизму! И, если мы оглянемся назад, то поймем, что только русские всегда были нам друзьями, братьями, опорой и подмогой. А почему? Потому что идеи социализма, зародившиеся в Германии, спустя годы расцвели именно в России, благодаря Ленину. Если мы говорим о равенстве народов, то равняться нам надо только на русских. Потому что они нам родные! Да, мы живем в разных странах, но все же в одном общем мире. Дабы победить мировой деспотизм, нам нужно объединяться не под общим флагом, а под общим сознанием и открыть объятия русским братьям. Иначе внешние силы разрушат все наши планы и намерения! Знаете, почему СССР удается одерживать победу над фашистами? Этой победой они обязаны не оружию, не военной мощи и не сильной армии, нет! Это победа коммунизма, победа мышления! Это победа идеи, которая напоминает нам, кто мы есть, и помогает выжить в самые трудные минуты. Если б не русские, мы бы до сих пор жили в нищете и беспросветности! Товарищи! Братья! Сестры! Мы, иранцы, очень хорошо знаем и англичан, и немцев, и американцев. Они никогда не смогут стать для нас такими же родными, как русские! И потому, давайте скажем все вместе – тут Аббас, скинув вверх левую руку, заорал – Да здравствует, революция! Да здравствует советская страна! Да здравствуют наши русские братья!

Аудитория взорвалась аплодисментами. Все хором и наперебой повторяли слова Аббаса, а он, насквозь потный, спрыгнул со стула и смешался с аудиторией. Впечатленный его речью Рустам уже и сам считал русских братьями.

Вслед за выступлением Аббаса, длинноволосая брюнетка с игривыми черными глазами начала раздавать фотопортреты Ленина. Когда очередь дошла до Рустама, он застыл, вперив взгляд в эту девушку, которую впервые видел на собрании.

- Товарищ, ты брать будешь? – спросила она нежным голосом.

Рустам продолжал стоять, как столб, не в силах ответить.

- Товарищ?

- А..? Да, давай – Рустам, наконец, пришел в себя. Когда он протянул руку, чтобы взять фотографию, то случайно прикоснулся к пальцам девушки, и сердце его чуть не остановилось. От никогда прежде не испытываемых физических ощущений закружилась голова.


В тот день он едва не заблудился по дороге домой, чудом не угодил под фаэтон, и сам едва не сбил с ног несколько людей. Прислонившись к росшему недалеко от дома большому дубу, он перевел дыхание. Попытался взять себя в руки, но не смог. До сих пор ему нравилось несколько девушек и бывало даже, что он самоудовлетворялся, представляя их. И хотя сексуального опыта у него пока не имелось, он понимал, что пережитые сегодня чувства лежат за гранью простого сексуального влечения. Такое случилось с ним впервые, внезапно, и он совершенно не знал, что с этим делать. С отцом их разделяла определенная дистанция, принятая в патриархальных семьях, да еще и идеологические разногласия давали о себе знать, поэтому Рустам не хотел рассказывать ему об этом. Он подумал об Аббасе, но затем оказался и от этой мысли. Аббас знал его как здравомыслящего, трезвого леворадикала, а испытываемые им любовные чувства могли выставить его в глазах лидера в смешном свете. Нет, он не станет ни с кем делиться, а справится с этим в одиночку.

Придя домой, он впервые не стал проводить левацкую пропаганду, а, кое-как поужинав, сразу же лег в постель. Сворачивая папиросу, Али долго смотрел вслед сыну, а потом, переглянувшись с Марьям, пожал плечами. Та, улыбнувшись, тихонько сказала: «Рано или поздно это должно было случиться». Родители все прекрасно поняли.

А Рустам никак не мог уснуть, перед глазами у него стоял образ девушки, раздающей фотографии. Дабы отогнать его от себя, он пытался думать о чем-то другом и вдруг вспомнил Збудского. Если бы сейчас у Рустама была бы камера их бывшего соседа, он бы сфотографировал ту девушку и часами любовался ею...

Проснувшись рано утром, он повесил фото Ленина на самое видное место. Али был, мягко говоря, не в восторге: наличие в доме портрета такого человека, во-первых, коробило его как мусульманина, а, во-вторых, могло оказаться опасным. Но он промолчал, не желая обижать сына. После смерти Исмет, он особенно опасался, что раненный душой Рустам, повинуясь духу юношеского максимализма, может уйти из дома – ведь именно так поступало большинство молодых людей, связавшиеся с коммунистами. Хотя при этом знал он и то, что Рустам очень привязан к своей семье. После смерти Исмет, парень стал особенно предан отцу и матери, и даже частенько говорил о роли труда в социализме, привязывая к этому свое желание работать и приносить в дом деньги. И хотя в последнее время его одолевала бессонница, но даже это не отбило охоты помогать отцу и матери. И вот, настал день, когда он нашел долгожданную первую работу.


Как-то раз, после конференции Пишевари на тему «Коммунизм – единственный путь для Ирана», друг по имени Гюндуз позвал Рустама к себе в гости, чтобы показать прибывшие из Баку новые книги. Именно у Гюндуза Рустам чаще всего брал коммунистическую литературу, и на сей раз охотно принял приглашение.

В тот вечер в дом к Гюндузу пришла также и его сестра с мужем Гуламрзой – самодовольным типом, который, вальяжно развалившись в кресле, грыз орехи и слушал мугам по радио. Гуламрза владел мебельной мастерской, за что Гюндуз его недолюбливал и называл «грязным капиталистом». Рустам же, хотя и слышал о нем не раз, никогда прежде не видел этого человека, и вот теперь с любопытством его рассматривал, находя весьма странным.

Увидев шурина с Рустамом, Гуламрза поморщился. Выключив радио, он сразу же заговорил повелительным тоном, стал ругать молодых людей и даже высмеивать коммунизм. Его слова заставили Гюндуза покраснеть от злости, но Рустама они почему-то ничуть не задевали. Гуламрза говорил, что молодежь, посещающая коммунистические собрания – бездельники, умеющие лишь трепаться языком. Мол, разглагольствуя о правах рабочих, сами они вообще не знают, что такое работа. А вот он, Гуламрза, вкалывает с утра до ночи и содержит семью, в отличие от этих юнцов, которые, живя на иждивении отцов-тружеников, заняты лишь пустой болтовней. И кто же теперь приносит больше пользы этой стране: молодые оболтусы-леворадикалы или не участвующие в коммунистическом движении честные трудяги, такие как Гуламрза, Али, или отец Гюндуза, плотник Наби?

Рустам впервые слышал такое. Отец никогда не выдвигал против его пропаганды подобные аргументы.

- Я не знаю, Гюндуз ли втянул тебя во все это или, наоборот, ты его. Но если вместо того, чтобы шляться по этим собраниям, вы станете помогать мне в мастерской, это будет гораздо полезнее и для вас самих, и для ваших семей.

- Я готов. Когда можно приступить? – внезапный вопрос Рустама взволновал всех присутствующих в комнате. Даже сам Гуламрза смешался, замялся и несколько раз кашлянул, чтобы выиграть время.

- Готов, значит, - сказал он наконец, понимая, что уж коли он сам завел весь этот разговор, отступать уже нельзя, - Хорошо, пусть будет так. Разбираешься в мебели? - Последний вопрос он задал с явной надеждой, что Рустам ответит «нет».

- Я только что закончил медресе, у меня нет никакого опыта, как я могу разбираться в мебели? Но ты же сам сказал: «приходите, помогайте мне». Начну работать и постепенно освою ремесло.

Гюндуз переводил тревожный взгляд с друга на Гуламрзу. Сестра его тоже с интересом ожидала, как выкрутится из этой ситуации ее благоверный. А плотник Наби испытывал явное удовлетворение, видя, как семнадцатилетний юноша загнал в угол его надменного зятька.

Вдруг Гуламрза громко расхохотался и, сквозь смех, тряся пальцем, произнес:

- Ну, ты и шельмец… Ладно, с завтрашнего дня выходи на работу. Ну, то есть, как «на работу» - зарплату получишь только после того, как чему-то научишься. А пока будешь просто мне помогать. Мебель – это тебе не игрушки, учти.


Назавтра Рустам встал ни свет, ни заря, и стал готовиться к первому рабочему дню. Али, хоть и гордился желанием сына зарабатывать деньги, но его несколько смущало, что прощелыга Гуламрза вдруг взял к себе в мастерскую совершенно неопытного парня. Он знал этого мебельщика, и ему было известно, что тот задерживает зарплату работникам и, вообще слыл человеком, не обременённым совестью. Но, дабы не отбивать у сына охоту, не стал ему всего этого говорить, а, наоборот, благословил перед тем, как самому уйти в лавку.

Первый рабочий день прошел еще спокойнее, чем Рустам предполагал. До самого вечера он отмерял и резал доски, и сколачивал их гвоздями, предварительно закрепив концы клеем. Гуламрза ни на минуту не сводил с него глаз. Ему не верилось, что Рустам никогда прежде этим не занимался – настолько его поражала умелость парня. Было очевидно, что он искренне хочет освоить это ремесло и, если так пойдет дальше, то вскоре станет настоящим мастером. Это открытие сильно огорчило Гуламрзу. Он-то планировал поручать Рустаму всякую черную работу, и не посвящать его ни в какие тонкости. Мебельщиков в Тебризе было не много, и Гуламрза отнюдь не желал собственноручно вырастить себе конкурента. Потому в последующие дни он заставлял Рустама подметать мастерскую, мыть полы или, в лучшем случае, покрывать готовые столы лаком, стараясь, таким образом, держать его подальше от самого процесса производства.

Как-то раз, тщательно убравшись, Рустам ждал новых заданий Гуламрзы. Но прошло два часа, а вредный мебельщик, казалось, и не замечал, сидящего без дела юношу. Наконец, он не выдержал и, взглянув в спокойное лицо Рустама, вышел из себя. Он никак не мог переварить подобное хладнокровие, в котором ему чудилась уверенность в себе и пренебрежение к «начальству».

Гуламрза указал на модный по тем временам столик для радио, уже много дней валявшийся в углу.

- Видишь, этот столик? Укрепи ножки, почини ящики и хорошенько все отполируй. Время у тебя – до вечера. Сегодня же все должно быть готово.

Отдав это, фактически, невыполнимое распоряжение, Гуламрза довольно ухмыльнулся и пошел обедать. А Рустам, оставшись один, встал с места, задумчиво посмотрел на столик и, подтащив к нему ящик с инструментами, засучил рукава.


***

Он больше нигде не встречал ту девушку, вручившую ему портрет Ленина. И хотя с того дня еще дважды участвовал в собраниях, но постеснялся разузнать о ней у Гюндуза или Аббаса.

В тот вечер у них ожидалась очередная встреча с товарищем Пишевари, и Гюндуз заранее предупредил Рустама, что явка обязательна, потому что у оргкомитета будет к молодежи кое-какое поручение.

Переступив порог зала, Рустам сразу же увидел ее. Стоя чуть поодаль, она вместе с подругами готовила плакат. Остановившись, Рустам пристально смотрел на девушку, не решаясь подойти. Но вот настал черед вставить плакат в раму, и это юным коммунисткам оказалось не под силу. Более удобного момента нельзя было и представить.

Приблизившись, Рустам забрал у них из рук холст, тщательно все измерил и прибил его к раме. Все это заняло у него не более пары минут.

- Вот, пожалуйста.

Две девушки официальным тоном сказали ему «спасибо, товарищ» и, забрав плакат, ушли.

- Какое это, все-таки, сухое обращение, да? - произнес Рустам, оставшись наедине со своей таинственной незнакомкой.

- Правда? – она вскинула брови, - А как же еще обращаться?

- По имени. Мне так больше нравится.

- Хмм, хорошо. Но тогда ты должен назвать свое имя.

- Рустам, - он протянул девушке руку и покраснел, невольно задержав ее прохладную ладонь в своей чуть дольше, чем требовалось.

- А меня зовут Азада.

- Азада...

- Да, Азада, - глаза ее смеялись, волнение Рустама забавляло ее, – Это имя кажется тебе странным?

- Нет, наоборот… Оно очень подходит тебе и твоим убеждениям(4).

Но глаза Азады смотрели на парня совсем не как на единомышленника – Рустам и сам это понимал. Юноша он был видный и привлекательный, чем-то похожий на русских поэтов – густые растрепанные волосы, длинные бакенбарды, страстный взгляд зеленовато-серых глаз, длинные ресницы, приятные черты лица… А низкий мелодичный голос обладал особым тембром, легко покорявшим девушек.

- Что у тебя с руками? Ты художник? – Азада указала на его потемневшие пальцы.

- Да нет, какой там художник… Мебельщик я.

- Да, заметно, что ты умеешь обращаться с молотком.

- В самом деле? Вообще-то, я пока не мастер, и, кажется, никогда им не стану. Потому что начальник меня ненавидит.

Азада звонко рассмеялась.

- Почему? Разве можно ненавидеть такого парня, как ты? – сказала она и тут же смутилась, устыдившись своих слов.

- Значит, можно. Сегодня он поручил мне одну очень сложную работу. Думал, я с ней не справлюсь. Но пока он вернулся с обеда, я так отремонтировал сломанный столик для радио, что он дар речи потерял от удивления. И вместе того, чтоб поблагодарить, начал нести какую-то чушь. Грязный капиталист. Можно пригласить тебя на свидание? – последнее было сказано внезапно, безо всякой связи с жалобами на Гуламрзу.

Азада сперва опешила от этого неожиданного и довольно-таки неуместного вопроса, а потом вновь рассмеялась все тем же звонким смехом:

- По-моему, свидание уже состоялось, разве нет?


Оба были влюблены, но никто не решался сделать первый шаг и раскрыть чувства. Уже около месяца они встречались периодически, говорили о социализме, Марксе, Ленине, Сталине, но только не на главную волнующую их тему. Рустам каждый день обещал себе, что в следующий раз обязательно скажет Азаде, что любит ее, но всякий раз откладывал этот момент – переполнявшее его волнение отражалось на желудке. То же самое творилось и с Азадой – то, что она была смелой революционеркой и коммунисткой, не отменяло девичьей стыдливости. Она тоже не могла переступить эту грань. Каждый день она ждала, что Рустам, наконец, произнесет заветные слова, но этого все никак не происходило, и терпение Азады было на исходе.

Первым человеком, с которым Рустам поделился своими чувствами к Азаде, стал Гюндуз. Услышав откровения друга, он лишь улыбнулся, сказав, что и так все знает. А единственным, кого тревожила эта «необъявленная» любовь, был Аббас. Ему тоже нравилась Азада, он безумно ревновал ее к Рустаму, но и сам не отваживался открыться девушке и мучился от того, что все больше от нее отдаляется. Когда подворачивалась возможность, он влезал между ними и заводил идеологические разговоры, стараясь завоевать симпатию Азады. Та, ни о чем не подозревая, как и Рустам, видела в нем интеллектуального лидера молодежи и списывала его странное и порой бестактное поведение на революционный пыл. Аббас же мечтал о совсем ином статусе в ее глазах. Он мечтал видеть в них проблески любовных чувств.


***

Гуламрза решительно не хотел посвящать Рустама в секреты изготовления мебели. Он всеми силами старался, чтобы парень освоил это ремесло как можно позднее, а не сделался полноценным мастером так быстро. Зарплаты, которую он платил, не хватало не то чтобы на помощь семье, но даже на карманные расходы. Но парень не падал духом и в свободное время просматривал немецкие мебельные каталоги и собирал из подручных материалов увиденные там модели. Комод, изготовленный им из непригодных досок, оказался настолько хорош, что заставил Глуамрзу съежившись от бессильной злобы, запретить ему впредь прикасаться к инструментам, а чудесный комод сломал и выбросил. Этот дурацкий и низкий поступок окончательно переполнил чашу терпения Рустама, и тем же вечером он навсегда распрощался с Гуламрзой.

Услышав обо всем этом, Али с уважением отнесся к решению Рустама.

- Не переживай, сын. Ты правильно сделал, что ушел. Зачем тебе вкалывать, ради такого гнилого человека? Ты знаешь, что я давно уже откладывал понемногу деньги на случай, если однажды они тебе пригодятся. И вот, кажется, момент настал. Набралась уже приличная сумма – ее хватит, чтобы открыть тебе небольшую мастерскую. Нет, даже не пытайся возражать! Завтра же идем искать помещение. Скажи лучше, ты справишься в одиночку?

- Конечно, - без сомнений ответил Рустам. Он был на седьмом небе от радости и, если б не поздний час, немедленно побежал бы к Азаде, чтобы сообщить ей первой эту замечательную весть. Всю ночь он почти не спал, то и дело открывая глаза и проверяя – не рассвело ли.

Они нашли помещение площадью в пятьдесят квадратных метров, находившееся в куда более выгодном месте, нежели мастерская Гуламрзы. После того, как была внесена арендная плата за два месяца вперед, у них еще оставалось достаточно денег на покупку инструментов и материалов. Рустам с воодушевлением принялся за работу. А через пару дней в мастерскую к нему пришла Азада, неся в руках кактус в горшочке. Поставив его на подоконник, Рустам назвал кактус «Гуламрзой».

За месяц он изготовил несколько моделей и открыл двери для покупателей. Вся мебель была сделана по образцам из немецкого каталога и продавалась по очень доступным ценам. Неудивительно, что в первый же день половина уже была раскуплена. Придя вечером домой, Рустам показал отцу стопку банкнот. Али пыхнул папиросой и, закрыв глаза, раскатисто захохотал.

- Да ты за один день заработал столько же, сколько я – за неделю!

Довольные покупатели толпой наведовались в магазин. А учитывая, что Рустам был один и не успевал угнаться за такими темпами, скоро в наличии не осталось бы ни единого стула. Изготовление новой партии товара заняло бы время, а это, в свою очередь, вызвало бы недовольство клиентов. Поэтому Рустам направился к Гюндузу и, вызвав его на улицу, спросил, не хочет ли тот работать. Работать Гюндуз хотел, но «только не на подлых капиталистов!». На это Рустам ответил, что его честный заработок далёк от «происков капталистов», а значит с завтрашнего дня Гюндуз может начать работать в его мастерской.

- Не бойся. Я же быстро всему научился, в мастерской у твоего придурка-зятя. Вот и ты научишься. Никто не рождается мебельщиком, - подбодрил он ошарашенного друга.

Так и получилось. За три месяца они превратили свою лавку в один из самых престижных мебельных магазинов Тебриза. Сюда приходили все, кто хотел купить «немецкую мебель» по низкой цене. По словам Гюндуза, Гуламрза больше не появлялся в их доме и жене своей не позволял видеться с родителями. Зависть, окончательно лишила его покоя и сна. Бедняжка заболел диабетом и теперь повсюду сетовал на Рустама-мебельщика: «Неблагодарная шпана. Я ему, бездельнику, дал работу, обучил мебельному искусству, а этот жлоб вон как поступил со своим учителем!».

Вскоре Рустам уже прославился как самый богатый среди своих ровесников. Дневной оклад восемнадцатилетнего «мебельного магната» был равен месячному заработку его отца. А когда он получил заказ на гостиный гарнитур из орехового дерева, разница между доходами отца и сына возросла еще в несколько раз. По настоянию Рустама, они продали дом бабушки Наили и купили на той же улице другой – двухэтажный, с пятью комнатами, фруктовыми деревьями, колодцем и огородом. Забрав Нураддина из медресе, они отдали его в дорогой частный лицей. Тот давно уже говорил, что хочет стать врачом, и Рустам пообещал, что поможет ему исполнить эту мечту и возьмет на себя все расходы брата, пока тот не получит врачебный диплом. Он ни на миг не забывал Исмет, винил в ее смерти бедность и плохую систему здравоохранения, и не хотел, чтобы умирали другие дети. Отчасти еще и поэтому теперь, когда семья жила в достатке, все его усилия были направлены на то, чтобы Нураддин получил медицинское образование. Для Рустама это было столь же важной целью, как и установление в Иране социализма.

В прежней лавке уже чувствовалась теснота, и они стали использовать ее только как мастерскую, открыв для продаж другой магазин, покрупнее. Теперь у него было уже семь работников и все – из среды левонастроенной молодежи. Само слово «мебель» уже ассоциировалось в Тебризе, в первую очередь, с именем Рустама. А у Аббаса появился еще один повод ненавидеть его, помимо отношений с Азадой. Те, кому не по душе были успехи этого парня, называли его «Рустам-капиталист». Когда тот узнал, кто стоит за этой травлей, то, не теряя самообладания, пошел встретиться с Аббасом. Войдя в конференц-зал в штабе движения, он поздоровался с находившимися там ребятами и, достав из кармана массивный сверток, положил его перед Аббасом:

- Здесь пять тысяч реалов. Потратьте их на пропаганду. И дайте знать, если потребуется еще.


Как хорошо, что в его жизни была Азада, одна мысль о которой, делала его счастливым и помогала преодолеть любые трудности. Он верил, что все у них будет хорошо, что впереди их ждут счастливые дни, и все только начинается. Но признания в любви так и не прозвучало, и больше нельзя было опрадывать это промедление «естественным ходом вещей». Хотя, в принципе, все и так было ясно, как божий день – они любили друг друга, пусть даже не говорили этого вслух. Но, все же, ритуал есть ритуал, и оба нуждались в этих трех волшебных словах. Нужен был толчок для признания. Таковым послужила поэзия.

Поэт Али Тудэ был одним из тех интеллектуалов, которые после депортации из Баку, оказались сосланными в Хузистан, и много лет спустя сумели вернуться из этого ада в Тебриз. Будучи активным членом демократического лагеря Ирана, он за это время успел прославиться и как поэт, и как общественный деятель. Он входил в состав народного правительства, занимал ряд важных государственных постов, был награжден медалью «21 Азер» и выпустил сборник своих стихов.

Являясь коммунистом, Рустам, тем не менее, обожал стихи Али Тудэ, написанные в националистическом духе. Он верил, что хотя стихи эти и не имеют прямой связи с социализмом, но сам поэт самоотверженно делает все, что может, на благо народа. Тем более что и сам Али Тудэ не ставил никаких различий между националистами и левыми, общался и с теми, и с другими и в обоих кругах пользовался любовью и уважением.

В очередной раз он вновь собрал у себя дома левую и националистическую молодежь. Среди гостей были также Гюндуз, Рустам и Азада. Сложно было поверить, что столь яро враждующие стороны вместе пили вино в маленьком садике поэта. Зрелище походило на уникальное и странное рождество 1914 года, когда солдаты Антанты побросали оружия, повылезали из окопов и принялись обмениваться поздравлениями с немцами. Аббас отказался от приглашения, сославшись на нежелание сидеть за одним столом с националистами. Но, скорее всего, он просто не хотел видеть Азаду с Рустамом.

Голос Али Тудэ, будто острое лезвие разрезал занавес ночной тишины:

- Жизнь то и дело подвергает нас испытаниям. Переселение – это испытание разлукой. Это сложнейший экзамен, раз за разом проверяющий, насколько человек верен своей родине, своему народу и своим убеждениям. Переселение – зеркало, выявляющее истинное лицо человека. А сейчас я хочу озвучить небольшую критику. Наша левая молодежь отдает предпочтение классовой борьбе, бьется за социализм и сторонится националистических лозунгов. Я очень хорошо ее понимаю. Но, ведь когда мы говорим о национальных вопросах, о преступлениях против тюрков, персидские левые сразу же обвиняют нас в пантюркизме. И тем самым отдаляют нас от цели. Поэтому, даже будучи левыми, не стоит забывать, что вы еще и азербайджанцы. Потому что персы этого не забывают, - Али Тудэ заметил, что некоторые из присутствующих левых беспокойно заерзали на своих местах, и добавил, - обратите внимание на слова персидских леворадикалов. Разве они вас не принижают? Не относятся к вам с пренебрежением? Относятся. Я знаю, что это так. Потому и говорю, что, являясь коммунистами, все же не забывайте свою национальную принадлежность и не стыдитесь того, что вы тюрки. Также, как персы не только не стесняются своей национальности, но и на каждом шагу тычут вам ее в нос и ведут себя как высшая каста. Чем это отличается от идеологии Гитлера?

Споры и обсуждения затянулись до самого утра, и когда накал страстей начинал зашкаливать, Али Тудэ своим авторитетом успокаивал разгоряченную вином молодежь. Незадолго до восхода солнца все разошлись. Остались лишь Азада и Рустам. Они безмолвно сидели под тутовым деревом, девушка положила голову на плечо Рустаму и тихонько насвистывала какую-то мелодию. Видя, что эта пара не торопится уходить, Али Тудэ с многозначительной улыбкой налил им еще вина. Рустам хотел возразить, но Азада сказала:

- Пусть! Давай выпьем. Этой ночью мне хочется опьянеть.

- Вас никто не ждет дома? – Спросил Али.

- Нет, - Рустам с трудом поднял отяжелевшие от вина веки, - мы никому в этом мире не нужны, кроме себя самих.

Азада рассмеялась и легонько ударила Рустама по колену:

- Ну и драматизируешь, аж плакать захотелось.

- А я пока приберусь здесь, а потом спать, - Али Тудэ огляделся по сторонам и указал глазами на стол, - там есть и вино, и сыр. А, извините, уборная сами знаете где. Когда будете уходить, хорошенько закройте ворота.

- Будет сделано, - Рустам поднял свой бокал, сделал два глотка и громко сказал: - выпей и ты, Азада. Наш гостеприимный хозяин говорил сегодня скорее, как политик, чем как поэт. А почему? Потому что пил меньше всех. А на трезвую голову не бывает поэзии. На трезвую голову можно говорить только о политике. Но этой ночью я нуждаюсь в стихах, - Рустам отставил бокал и, взяв обеими руками ладонь Азады, глубоко вздохнул.

Али Тудэ, собиравший в это время посуду со стола, смахнул хлебные крошки, обернулся и, посмотрев Рустаму прямо в глаза, ровным голосом прочёл:

Юный друг, не считай, что любовь проста,
Учись смелости у розового куста,
Коли любишь, любви своей не скрывай
Чувства идут чрез сердце, слова – чрез уста.

После этих стихов в голове у молодых людей прояснилось. Азада убрала голову с плеча Рустама и выпрямилась. Он, в свою очередь, выпустил ее руку. Оба проводили долгим взглядом поэта, тяжело шагающего к дому.

Сад окутала полная тишина, лишь откуда-то едва слышно доносилось пение запоздавших цикад. Рустаму, казалось, что он слышит стук сердца Азады, а может, так оно и было на самом деле. Мысленно он несколько раз повторил прочитанные Али Тудэ строчки. Наконец, повернулся к возлюбленной, и взгляды их переплелись. Вся нерешительность Рустама, весь его страх растворились этой ночью в бездонных глазах девушки.

- Я очень люблю тебя, Азада, - сказал он, и почувствовал невероятное облегчение, неведомый ему доселе покой.

Ответа не последовало – Азада молчала, и каждая секунда ее молчания вонзалась в сердце Рустаму, подобно кинжалу. Неужели, он ошибался, и любовь его не взаимна? Но как это может быть?! А если она тоже его любит, то почему молчит?

Так ничего и не сказав, Азада просто подалась ему навстречу. Ответом на долгожданное признание стал поцелуй.

Али Тудэ видел уже десятый сон, а Рустам и Азада еще не покинули его сад. Все вино было выпито, весь сыр съеден. Над Тебризом взошло солнце. Они будто впервые встретили друг друга. И на сей раз говорили уже не о политике, не об итогах войны, не о Сталине или Гитлере, а о себе и своих чувствах, не в силах остановиться.


***

Али догадывался, что левые взгляды его сына давно уже вышли за рамки юношеского максимализма или временного увлечения. Теперь его образ жизни и воззрения превратились в серьезную угрозу для всей семьи. Еще до окончания Второй Мировой Войны ходили слухи, что Иран оккупируют англичане, и шах не успокоится, покуда не будет казнен последний коммунист. А об идеологии Рустама уже знала каждая собака не только у них в квартале или на базаре, но и во всем Тебризе.

Когда началось движение «21 Азер», Рустам, вопреки протестам отца, стал одним из самых активных его участников и даже неоднократно с наганом в руках, нес караул у дверей кабинета Пишевари в качестве одного из его телохранителей. Мебельный магазин и мастерская остались на попечение работников, и было совершенно непонятно, чем они там занимаются, куда идет прибыль, и, главное, чем все это закончится.

Когда отец бывал на базаре, а братья и сестры – в школе, Рустам спускался в подвал и упражнялся там в стрельбе. Марьям хоть и не рассказывала о его тренировках мужу, но мучилась, скрывая эту тайну, и боялась, что однажды ей придется пожалеть о своем молчании. Рустам уверял ее, что, если Иран займут империалисты, они никого не станут жалеть, и тогда каждому придется защищаться самостоятельно. А значит, нужно уметь обращаться с оружием. Как-то раз он позвал мать в подвал и, всучив ей пистолет, велел прицелиться. Сколько бы Марьям не отказывалась, Рустам настоял на своем. По его знаку она нажала на курок и выстрелила в деревянную мишень. Отдача оказалась такой сильной, что пистолет чуть было не выскочил у нее из рук. Марьям была еле жива от испуга, а Рустам, заливался смехом.

Покуда сын становился все более верен идеям коммунизма, Али, напротив, все глубже погружался в религию. Махнув рукой на Рустама, он пытался пристрастить к мечети Нураддина и Шамсаддин, но вскоре понял, что отцовский авторитет в данном вопросе бессилен. Приходя в мечеть, подростки высмеивали священнослужителей и читаемые ими проповеди, вели себя совершенно недопустимым образом, и порядком уставший Али перестал водить их с собой, сказав: «В судный день каждый будет отвечать за себя».

Рустам гордился своими братьями.

Пойдя на уступку с мечетью, Али, тем не менее, не мог больше мириться с тем, что в его доме красуются портреты Ленина. В один прекрасный день Рустам, вернувшись, не увидел в коридоре и своей комнате фотографий «великого вождя» и, хотя поначалу был не в себе, но не стал предъявлять отцу претензий. Назавтра он взял у Азады еще два портрета и повесил их на тех же местах, давая понять, Али, что, если он еще раз тронет Ленина, разразится скандал. Али не захотел открыто конфликтовать с сыном и, таким образом, Владимир Ильич продолжал улыбаться со стен их дома.


Самым значимым событием в жизни семьи в тот год стало замужество Хадиджи. К ней посватался сирота Агарза, учившийся в том же медресе несколькими классами старше. Парня, очень рано потерявшего родителей-переселенцев из Баку, вырастил его дядя, торгующий на базаре самоварами. Свадьба была очень скромной, а меньше чем через три месяца молодожены перебрались в Тегеран, где Агарза собирался открыть свое дело. Хадиджа писала письма, в которых говорила, что все в порядке, муж работает, купил хороший дом, перевез в Тегеран свою младшую сестру Джейран, и все трое они живут в мире и согласии. Так что Али и Марьям могли быть спокойны за свою дочь. А вот за Рустама – наоборот.

После победы в декабре 1945 года движения «21 Азер» был создан Азербайджанский Парламент, который назначил Пишевари генеральным секретарем Национального правительства. Рустам, конечно, радовался победе, но понимал, что новое правительство очень хрупкое. Вместе с тем, все больше тебризцев обвиняли вернувшихся из СССР переселенцев в предательстве родины. Тоска по Баку, некоторое время остававшаяся в тени революционных идей, вновь овладела душой Рустама. Каждый день он в красках рассказывал Азаде о Баку, его улицах и площадях, приморском бульваре и Девичьей башне, и в итоге девушка, заражённая духом ностальгии, стала любить Баку чуть ли не сильнее, чем он сам.

А правительство Пишевари, между тем, вовсю занималось новым законодательством, и хотя эта революция не соответствовала всем представлениям Рустама, но, тем не менее, ее можно было считать состоявшейся. Теперь оставалось только сохранить и закрепить достигнутый результат. Национальное правительство объявило автономию азербайджанцев на территории Ирана и создало им возможность говорить и писать на своем родном языке. Отныне преподавание в медресе велось на азербайджанском, и Пишевари предпринимал решительные шаги, дабы искоренить неграмотность, которую он считал главной бедой общества. Также было составлено трудовое законодательство для рабочих, женщинам предоставили равные права с мужчинами и проводились земельные реформы. Правительство даже стало готовиться к выпуску собственной валюты.

Все эти демократические преобразования, затеянные Пишевари, до смерти напугали не только правящую элиту Ирана, но также британских и американских империалистов, владевших богатыми ресурсами этой страны. И оставалось совсем немного времени до того момента, когда они, объединившись, утопят азербайджанское национальное правительство в крови. Все тебризские революционеры чувствовали это и готовились к обороне. Первый сигнал поступил из Москвы.

Согласно договоренности между Сталиным и Великобританией, Иран переходил в подчинение к англичанам, а СССР мог беспрепятственно вовлекать страны Восточной Европы в сферу своего влияния. Кроме того, Красная армия вошла в Китай, чтобы начать войну с японцами в Манчжурии. С точки зрения тебризких революционеров, это соглашение было самым настоящим предательством. С другой стороны, Москва еще и вынуждала Пишевари идти на переговоры с Тегераном. И как бы тот не сопротивлялся, Сталин уже все решил и пожертвовал азербайджанским национальным правительством в своей геополитической игре. Силы азербайджанского Ирана полностью иссякли, и создалась ситуация, схожая с годами Саттарханского Конституционализма. Иранские революционеры, проливающие слезы вслед уходящим совестким войскам, должны были теперь самостоятельно искать выход из положения.


Первая кровь пролилась в ноябре 1946-го. Вооруженные группировки «Сокол», с повязками «Лев и Солнце», начали погромы в городах и поселках иранского Азербайджана. Когда до Тебриза долетела весть о гибели более двадцати тысяч человек, календари показывали 12 декабря 1946 года. Пишевари собрал на Часовой площади многолюдный митинг. Справа от лидера стоял Рустам, слева – Аббас. Оба держались за рукоятки спрятанных под пальто пистолетов. А по бокам и позади трибуны своего лидера охраняли еще около двадцати активистов.

Дрожащими от холода руками Пишевари поднес к губам микрофон. Лицо его покраснело, глаза слезились. Он заговорил:

- Дорогой мой народ! В течение этого года азербайджанцы проявили себя как истинные борцы за свободу. За короткий срок нам удалось совершить очень многое. А почему? Потому, что свободный народ способен на все. Мы показали, что, вне зависимости от своей классовой принадлежности, умеем объединиться и создать государство. Мы открыли школы, газеты и университет на своем родном языке. Это чудо. И мы бы сотворили еще большие чудеса, но нас обманули и предали те, кого испугала наша свобода. Но азербайджанский народ больше не станет никому подчиняться. И Советы от нас отвернулись, и шахская армия проливает нашу кровь на нашей же родной земле, и Америка с Британией помогают шаху во всех этих грязных делах. Они боятся не только азербайджанцев, их приводит в ужас мысль о свободе всего иранского народа.

Дорогие сограждане! История возложила на нас нелегкую задачу – даровать свободу всему Ирану. Мы ответственны не только за себя, но и за всю страну! И с этих пор весь азербайджанский народ будет вести непримиримую борьбу за свободу. Все мы, к какому бы социальному слою не принадлежали, должны вместе сражаться против своих мучителей. Народ, не готовый проливать кровь, не может жить свободно. Мы – героическая нация. Мы не боимся врагов. Они еще встанут перед нами на колени, признав свое поражение. Мы же умрем, но не сдадимся!

По многотысячной толпе прокатилась волна аплодисментов и выкриков «Готовы к бою!». Многие – и женщины, и мужчины – не скрывали слез. Хотя слова Пишевари сильно смахивали на самовнушение, и большинство собравшихся хорошо это понимало. Вооруженные британским оружием «соколы» приближались к Тебризу.

- Да здравствуют бойцы, защищающие нашу свободу в окопах! – подытожил Пишевари свое страстное выступление, - Да здравствует язык, история и национальные особенности нашего народа! Да здравствует свобода и ее истинный сторонник – азербайджанский народ! Мы умрем, но не сдадимся!

Окружив его, сторонники помогли сойти с трибуны. Рустам открыл дверь стоявшей прямо перед ступеньками «Победы». Правую руку он все еще держал на пистолете, постоянно оглядываясь по сторонам. От холода и напряжения сводило челюсти. Как только Пишевари сел в машину и закрыл дверь, «Победа», под восхищённый гвалт толпы рванула с места.

Направлялась она в Баку – столицу советского Азербайджана.


Той же ночью в Тебризе начались уличные бои. Чтобы хоть как-то уберечься от холода, Рустам высоко поднял ворот пальто и засунул руки в карманы, в одном из которых по-прежнему лежал пистолет. Прижимаясь к стенам зданий, он торопился к Азаде. Будучи уже возле ее дома, он услышал взрыв, прогремевший где-то в стороне Маралана, и увидел, как небо осветило алое зарево. Окоченевшими пальцами постучал в дверь. Она тотчас распахнулась, и девушка, улыбаясь сквозь слезы, бросилась ему на шею:

- Я думала, ты не придешь. Думала, я никогда больше тебя не увижу.

Родители ее еще рано утром сбежали к родственникам в Ардебиль. Они хотели забрать с собой и дочь, но та ни в какую не поддалась на уговоры и твердо заявила, что останется в Тебризе и будет сражаться. Когда же отец попытался увезти ее силой, Азада разбила хрустальную сахарницу, схватила осколок и заперлась у себя в комнате, пригрозив, что, если они попытаются взломать дверь, она вскроет себе вены. У родителей не было никаких оснований сомневаться в искренности этого обещания – слишком хорошо они знали своё чадо. Пришлось им уехать без нее. Глава семьи боялся, как бы жена его не попала в руки жандармов, ибо знал, что те насилуют женщин из семей леворадикалов. Мать Азады причитала, отец придерживал ее за плечи, и оба они, в последний раз встретившись глазами со смотрящей в окно дочерью, сели в фаэтон и поехали прочь из Тебриза.

Впустив Рустама внутрь, Азада мигом заперла дверь. Свет в доме был потушен, занавески задернуты. Из отдаленных кварталов слышались выстрелы. В темноте она обняла Рустама и крепко поцеловала его в губы. Теперь тело его дрожало уже не от холода, а от страсти.

Азада сняла с него пальто, потом разделась сама. Рустам также поспешил избавиться от одежды.

Под свист пуль они распрощались со своею невинностью.

По улицам Тебриза текла кровь.


***

В темноте обнаженная фигура Азады походила на статую из слоновой кости. Наклонившись, Рустам поцеловал ее, погладил по щеке, потом, сев на край постели, зашнуровал ботинки, поднялся и надел пальто.

- Не уходи, а? Мы можем спрятаться в подвале. Не думаю, что они туда спустятся. Даже если зайдут в дом, то увидят, что никого нет, и смоются. Умоляю, останься!

- Хорошая идея, - сказал, он, застегивая пальто, - Иди вниз. А я проверю, как там домашние. Я нужен им, и сам должен быть уверен, что они в безопасности.

- Ты прав, - согласилась Азада и тоже стала одеваться, - но потом возвращайся, пожалуйста, возвращайся. Не оставляй меня одну.

- Обязательно вернусь. – Сказав это, Рустам еще раз поцеловал Азаду и исчез в темном коридоре. Хлопнула дверь.


Во дворе их дома мертвела тишина. Ни в одном окне не горел свет. Он пошел прямиком в подвал и начал наугад пробираться между узлами и ящиками. Под его стопами то и дело хрустели мелкие камни и опилки. Каждый звук непозволительно громким эхом разлетался по помещению. Где они? Лишь бы найти хотя бы одного. Или записку с благой вестью, что они успели перебраться на другой конец страны. Во мглистом сумраке подвала, когда оцепеневшую снаружи тишину изредка нарушал рокот пулемётов вдали, его атеизм слабел. Рустам продолжал красться, прижавшись спиной к стопке ящиков и держа в левой руке пистолет дулом к потолку.

Из дальнего угла донесся какой-то шорох. Рустам по наитию направил оружие в ту сторону. Тихо! И вдруг заметил странное движение в поодаль от себя, как будто разные виды темноты не могли смешаться воедино.

Он немного обождал, пока глаза привыкнут к темноте. Взор постепенно прояснялся. А когда в углу стали отчётливо видны человеческие силуэты, он хотел было убрать пистолет, но передумал.

А с другого ракурса, прячась за широченными плечами Али, Марьям и дети с ужасом следили за движущейся тенью. Кто это мог быть? Вор? Но зачем ему пистолет? Убийца, нанятый персами для устранения «буйного коммуниста»? Вроде бы персы не церемонились, и предпочитали пушечные залпы деликатным и тихим убийствам.

Али продолжал укрывать за своей спиной женщин. Но неожиданно из-под его бока выскочила Назлы.

-Да это же Рустам!

Та бросилась обнимать брата. Он опустил оружие.

Через минуту уже все окружили Рустама. Во мраке, лица их были едва различимы, так что и не поймешь, кто есть кто.

- Наконец-то ты пришел, сынок, - дрожащим голосом прошептала Марьям и положила голову ему на грудь.

- Где ты был? - сквозь напускную строгость отца явственно проступала тревога.

- Возводили оборону у базара, а потом зашел к Азаде, - сдержанно ответил Рустам, обнял мать и сестру, погладил по голове прижавшихся к нему братьев.

- Как там на улице? – спросил Али уже более мягким тоном.

- Плохо.

- Как же ты сюда добрался?

- Разве тегеранские жандармы могут знать Тебриз так же хорошо, как я? Но круг постепенно сужается. У меня очень мало времени. Поэтому, слушайте. Кто-то обязательно наведет их на наш дом, и они явятся сюда. Когда они придут, меня здесь уже не будет, - Рустам покрепче обнял вздрогнувшую мать. – Да, я ухожу. Но не в город, а назад к Азаде. Она одна и нуждается во мне. А вас они не тронут. Ты слышишь меня, папа?

- Слышу, сынок.

В голосе Али прозвучала такая безнадежность, что Рустам задумался о верности своего выбора. Он был в отчаянии. Захотелось плакать, и он не стал себя сдерживать.

- Надеюсь, ты порвал портреты Ленина? – вновь обратился он к отцу.

- Да. Порвал и сжег.

- Вот и славно. Если они придут сюда и будут спрашивать обо мне, все хором начинайте меня проклинать. Скажите, что отказались от меня, что отныне нет у вас такого сына. Скажите, что я безбожник, достойный смерти. Мол, если увидят меня, пусть пристрелят на месте, как собаку. Именно так и говорите. Притворяйтесь приверженцами шаха, ругайте русских и коммунистов. Тогда они вам ничего не сделают.

- Что ты такое говоришь, сынок? – воскликнула Марьям, - Нам отказаться от тебя? Это невозможно!

- Мне некогда мама. Делайте так, как я сказал. Как только все уляжется, я вернусь к вам. А сейчас я должен быть с Азадой, она совсем одна. Если останусь тут, они убьют и меня, и вас. Если же уйду, все мы выживем. Возвращайтесь на место, сидите тихо, никуда не выходите. До скорого!


Рустам, и в самом деле, хорошо знал Тебриз. Узкие улицы, переулки и тупики, крыши и проходы этого города были известны ему, как собственные пять пальцев. На протяжении всего пути ему никто не встретился – вокруг не было ни души, все жилища стояли покруженными во тьму. Звуки перестрелки слышались уже совсем рядом. Крадучись, перепрыгивая из тени в тень, он дошел до дома Азады.

Схватился за ручку двери и застыл, как вкопанный. Пот мелкой рябью покрыл его лицо, во рту пересохло.

Дверь была приоткрыта.

Судорожно сдавливая подошедший к горлу ком, он вошел внутрь.

Едкий запах пороха ударил в ноздри. Он ринулся в спальню и включил свет.

Азада лежала на полу. Из темневших на животе и над сердцем пулевых отверстий струились тонкие ручейки крови, стекая на оранжевый ковер. В двух шагах от нее покоилось второе мертвое тело. Это был красноречивый красавец Аббас, лидер молодых коммунистов. На виске у него зияла глубокая дыра.



Часть пятая

Хадиджа

Когда автобус довез Кянана и Мэрле до «Западного автовокзала» Тегерана, солнце вновь озарило округу обжигающими лучами. Юный кондуктор раздавал пассажирам их багаж, и те сразу же бежали к поджидавшим невдалеке таксистам или шли в зал ожидания, оборудованный кондиционерами. Перед киоском, торгующим холодной водой, выстроилась длинная очередь. Под навесом административного здания лежали изнывающие от жары уличные псы, жалобно глядя на проходивших мимо людей. При виде их, Мэрле растрогалась и сказала, что хочет напоить бедных животных водой. Усталый, голодный, и утомленный непривычным пеклом Кянан взглянул на собак, на толпу перед киоском и понял, что не сможет разделить энтузиазма это благородной идеи.

- Я не стал бы в этой очереди даже ради себя самого. А ты собираешься сделать это ради животных? – он развернул карту Тегерана и ткнул пальцем в обведённый карандашом прямоугольник, - нам нужно сюда, на станцию метро «Площадь Свободы». Если хочешь, давай позовем собак с собой. Там их и напоим.

Бросив на Кянана обиженный взгляд, Мэрле надела свой рюкзак и мелкими шагами пошла к выходу. Они спустились по лестнице на первый этаж. Мэрле все еще шла впереди, но вскоре ей пришлось остановиться. Огромное количество дверей сбило девушку с толку.

Кянан с примирительной улыбкой взял ее за руку:

- Ну почему ты обижаешься? Здесь, на Востоке, у кошек и собак – свой особенный образ жизни. Ты не можешь вести себя тут как датчанка. Невозможно спасти всех здешних уличных животных. Мне очень жаль, но это так. Вот смотри, - он вновь показал Мэрле карту, - нам нужно пройти немного пешком до площади Свободы, а оттуда сесть на метро и доехать до станции Имама Али. И почему меня совсем не удивляет место жительства Хадиджи? – добавил он со смехом.

- А что с ним не так? – спросила Мэрле, поправляя платок на голове.

- Все с ним в порядке. Просто, квартал называется «Азербайджан». Название, наверное, соответствует контингенту.

Они стояли поодаль от крайнего входа.

Мэрле вздохнула и посмотрела в окно. Над городом нависал серый туман. Она слышала, что экология в Тегеране находится в ужасном состоянии, но не представляла степень загрязнения.

- Я будто задыхаюсь в этом платке. Что будет, если вдруг не выдержу и сниму его?

- Ничего хорошего. Если хочешь, можешь проверить. Ладно, давай купим воды и хоть немного оклемаемся.


Площадь Свободы выглядела так величественно, что на миг они даже забыли о жаре. Стоявший посреди площади монумент был воздвигнут в 1971 году, еще до исламской революции. Эта массивная 45-метровая колонна, посвященная 2500-летию Персидской империи, виднелась из любой точки Тегерана. Видимо, муллы нашли в самом памятнике и в его значении, выгодный для своей идеологии подтекст. В противном случае, колонна разделила бы судьбу тысячи других памятников, демонтированных с приходом к власти теократов. На берегу искусственного озера вблизи площади фотографировалась шумная группа туристов. Кянан тоже не остался в стороне и сделал несколько кадров с разных ракурсов, после чего они спустились в метро.

На платформе толпилось столько людей, что за их спинами невозможно было разглядеть прибывающие поезда. Когда же подъехал поезд, следующий на станцию Имама Али, толпа пришла в движение, и началась невероятная давка. Разумеется, в этом столпотворении, мужчины и женщины оказались буквально прижаты друг к другу, вопреки законам ислама. Мельком подумав об этом, Кянан взял Мэрле за руку и расталкивая плечами живые преграды кое-как протиснулся в вагон.

Похоже, единственным достоинством тегеранского метрополитена было то, что в вагонах работал кондиционер. Двери между вагонами отсутствовали, и можно было беспрепятственно проходить из одного в другой. Они встали недалеко от дверей, держась за железные поручни. Все сидения были заняты, а некоторые пассажиры (преимущественно – молодые парни) сидели прямо на полу.

Внезапно прямо перед ними возник старичок, громко выкрикивавший что-то по-персидски. В руках он держал коробку с зубными щетками, жвачкой, носками и другим мелким товаром. Кянан попытался жестами объяснить ему, что не собирается ничего покупать, но старик не торопился уходить. Постояв еще немного, он что-то пробормотал, и переключился на другого пассажира.

Вдруг Кянан обратил внимание, что в вагоне нет больше ни одной женщины, кроме Мэрле. И лишь поняв это, он стал замечать и косые взгляды, бросаемые на нее некоторыми мужчинами. Сидевшие на полу юноши смотрели на них с улыбкой, а один даже одобрительно оттопырил большой палец. Неухоженная борода и длинные волосы делали этого парня похожим на хиппи. Кянан через силу выдавил из себя что-то наподобие ответной улыбки и, наклонившись к Мэрле, прошептал ей на ухо:

- А куда подевались женщины? На платформе их было пруд пруди. Они что, испарились?

Они «обыскали» взглядом каждый угол, но так и не нашли ни единой представительницы слабого пола. И только в самом последнем вагоне им удалось, наконец, разглядеть черные хиджабы. Значит, женщинам тут отведено место в последнем вагоне... Кянан забеспокоился, что присутствие Мэрле в неположенном месте может привлечь взгляды рыскающих поблизости басиджей. Ему совсем не хотелось рисковать. Благо, они уже приближались к станции Имама Али, так что можно было вздохнуть с облегчением.

- Скоро сходим. Жаль, что в этом метро запрещено фотографировать. Такие кадры пропадают…

А хиппи все еще смотрел на них и улыбался.


На выходе перед ними предстала неожиданная картина: гладкая асфальтированная дорога, высокие деревья на тротуарах и аккуратные двух-трехэтажные дома никак не вязались с укоренившимся в сознании стереотипом о восточных городах. Если б не покрытые головы женщин и длинные традиционные одеяния некоторых мужчин, эту улицу едва ли можно было бы отличить от европейской. А впрочем, даже такие наряды давно уже стали привычным зрелищем в Париже, Лондоне и других подобных мегаполисах западной Европы, особенно – в мусульманских кварталах.

Было заметно, что часть прибыли от нефтепромышленности Иран тратит на модернизацию инфраструктуры. А таблички на английском языке свидетельствовали о стремлении иранских властей развивать и туристическую отрасль. Если так пойдет и дальше, эта страна сможет с каждым годом привлекать все больше гостей и отдыхающих и хотя бы отчасти избавиться от своего сомнительного имиджа. Но вот уж, что точно навеки останется неизменным и неизлечимым – так это знаменитый автомобильный хаос Тегерана.

У местных водителей руки не отлипали от клаксона. Эта какофония испепеляла нервную систему. Но одним только шумом дело не ограничивалось – в любой момент навстречу тебе на высокой скорости могла выскочить машина, а светофоров тут, кажется, не было и в помине. Ограничения скорости, кажется, тоже не существовало, или же водители дружно поклялись ее не соблюдать. Таксисты и вовсе ездили, как отпетые раллисты.

Чтобы ступить на пешеходный переход требовалось немалое мужество. Кянан и Мэрле ступив одной ногой на полосу перехода, тотчас попятились назад – ни один водитель не пожелал их пропускать. Долгие поиски подземного перехода тоже не дали никаких результатов. В итоге им, все равно, пришлось вернуться на пешеходную «зебру» и довериться судьбе и милости автомобилистов. Оказавшись на противоположной стороне улицы, они в первый момент даже не поверили, что выжили.

Если верить карте, они уже добрались до квартала под многозначительным названием «Азербайджан». Оставалось отыскать дом 15 по улице Кязими. Но уважение Ирана к английскому языку не распространялось на таблички с названием улиц, и потому Кянан, не понимавший персидского алфавита, должен был спросить у кого-то дорогу. Но и люди вокруг говорили только на персидском – в отличие от Тебриза, здесь не слышна была тюркская речь. Значит, надо искать человека, понимающего английский. Увидев в начале улицы продуктовый магазин, на вывеске которого читалась надпись латинскими буквами «Kalleh», они решили попытать счастья там.

Едва переступив порог, Кянан услышал, что продавец и покупатель разговаривают между собой по-азербайджански. И вновь его охватило то самое непередаваемое ощущение, которое он испытал в 12 лет, впервые услышав этот язык в Баку, а затем – пять дней назад в Тебризе. Это было искреннее удивление от неожиданной функциональности языка, которого в Дании никто не знал, и который использовался там исключительно в пределах квартиры его дедушки и бабушки. Дождавшись, пока покупатель уйдет, Кянан обратился к продавцу:

- Извините, не подскажете, где находится дом 15 по улице Кязими?

Седой продавец вскинул брови.

- Вам нужен дом Хадиджи ханум?

- Да, именно, - обрадовался Кянан.

- Это на параллельной улице. Как выйдете, поверните налево, потом от угла еще раз налево, и увидите двухэтажный дом с голубыми воротами. А кем ты приходишься Хадидже ханум? Она вот уже двадцать лет в мой магазин ходит, постоянная клиентка, так сказать.

- Я ее родственник.

- Из Баку? – продавец смерил Мерлэ недоверчивым взглядом, особо заострив внимание на её светлых волосах, выбивавшихся из-за под платка. И то верно – девушка совершенно не походила на азербайджанку, да и по лицу ее было ясно, что она не понимает языка, на котором идет разговор.

- Да, мы приехали из Баку. Госпожа – наша европейская гостья.

Продавец кивнул и больше ничего не сказал. Повисла тревожная пауза. Кянан оглядел полки и с улыбкой спросил:

- Некрасиво идти в гости с пустыми руками. Как думаете, что мне купить Хадидже ханум, чтоб она осталась довольна?

Продавец сразу повеселел:

- Ооо, это я знаю лучше, чем кто бы то ни был…


Они остановились перед описанными бакалейщиком голубыми воротами, которые на самом деле оказались иссиня чёрными. Предварительно переглянувшись с Мерлэ и получив одобрительный кивок с её стороны, Кянан нажал на звонок. Ответом была тишина, словно дом пустовал. Но, прислушавшись, Мэрле уловила звук шуршащих шагов. И в самом деле, вскоре ворота отворились. Перед ними предстала пожилая женщина в кялагаи и очках с толстыми стеклами.

- Здравствуйте, бабушка Хадиджа, - не без опаски произнес парень.

- Кянан?! Ты?! – Хадиджа всплеснула руками, схватилась за грудь, и бросилась его обнимать, - дорогой мой, а я все жду тебя, жду... Каждый день звоню Масуду, спрашиваю, куда ты запропостился. А он говорит, не волнуйся, тетя, в Тебризе они, скоро приедут. Ты мой хороший… А это, стало быть, твоя суженая?

Впустив Кянана, женщина заключила в объятия робко улыбающуюся Мэрле.

- Красивая какая… Как ее зовут? Масуд сто раз говорил, но я все время забываю.

- Мэрле.

- Да, да, Мэрле. Добро пожаловать, доченька. Ну, давайте, проходите уже, проходите.

Восьмидесятичетырехлетняя Хадиджа двигалась с удивительной для своего возраста лёгкостью. Положив рюкзаки гостей в коридорный шкаф, она провела их в гостиную. Кянан протянул ей бумажный пакет, не зная, что сказать.

- А это что?

- Мне сказали, тебе нравится…

Заглянув в пакет, Хадиджа еще больше разулыбалась:

- Так ты в магазине у Джахангира был? Зачем же было беспокоиться? Да еще и самого дорогого накупил… А Джахангир-то рад стараться: рассказал, что я люблю. Спасибо большое, мой мальчик. Проходите в комнату.

Гостиная была обставлена на манер середины прошлого века. Но полному погружению в винтажную атмосферу, мешал огромный плазменный телевизор. Хадиджа указала им на диван, а сама села в кресло поближе к Кянану. В комнату вошла молодая хрупкая женщина – коротковолосая крашеная блондинка с непокрытой головой.

- Знакомьтесь, это Лала, она приходит помогать мне по хозяйству. Лала, а это внук моего брата, Кянан, со своей девушкой.

Улыбнувшись уголками губ, Лала кивнула гостям и, сказав: «Добро пожаловать», хотела выйти, но Хадиджа ее остановила:

- Лала, дочка, ребята купили у Джахангира тебризский дошаб и овечий сыр. Положи их, пожалуйста, в холодильник.

Когда она ушла, Кянан ласково взял Хадиджу за руку. Они вновь обнялись.

- Наконец-то я тебя увидела, Кянан. Очень боялась, что мне не суждено будет посмотреть на любимого внука Рустама. Спасибо, что приехал, - сквозь рыдания выдавила она. Вытирая глаза уголком кялагаи, она отрывисто повторяла что-то. Кянан тоже прослезился, стал гладить ее, целовать. Эта сцена очень понравилась растроганной Мэрле – то, как Кянан обращается со старой женщиной, позволяло узнать его с новой стороны. Нет, все-таки, он совсем не датчанин... Датчанин никогда не стал бы проявлять свои чувства в такой форме. Мэрле ощутила, как усиливается ее любовь к этому человеку, хотя где-то читала, что любовь не может усиливаться или уменьшаться: она или есть, или ее нет.

На мгновение она представила их с Кянаном постаревшими. Вот им тоже перевалило за восемьдесят, но они все еще вместе, и питают друг к другу всё те же сильные чувства. Эти мысли делали Мэрле счастливой, но почему-то вдруг ей пришло на ум, что рано или поздно Кянан с ней расстанется. Настроение испортилось. Она положила руку ему на колено, словно стараясь убедиться, что они все еще вместе.

Вошла Лала с подносом в руках и стала накрывать на стол.

- И как теперь мне разговаривать с нашей девочкой? – Хадиджа утерла слезы, - Придется тебе переводить.

- Конечно, бабушка Хадиджа, - Канан взглянул на Мэрле покрасневшими галазми и объяснил:

- Она хочет, чтобы я переводил тебе ее слова.

- Это и есть твоя обязанность, - с напускной серьезность ответила та.

- О`кей.

Хадиджа еще раз восхищенно посмотрела на Мэрле и сказала:

- Марал, можешь снять платок. В этом доме не действует проклятый шариат.

Кянан расхохотался:

- Привыкай к новому имени. Отныне ты Kronhjort. На нашем языке это звучит как Марал. В Азербайджане это еще и женское имя. Ну, что смотришь? Я правду говорю. Да, и еще, в этом доме не действует проклятый шариат, так что можешь снимать платок.

- Ей не обязательно знать, что для датчанина очень важно правильное произношение его имени, - моргнула Мэрле. - Пусть я буду Марал, какая разница. Значит, у вас девочкам дают имена животных. Хмм, интересно, - она сняла платок и заметила, - Здесь так прохладно, что я совсем о нем забыла.

Не понимая, о чем они говорят, Хадиджа, тем не менее, весело смеялась вместе с ними, накладывая им варенье и пододвигая вазочки, полные орехов и сухофруктов.


***

- Знаешь, Кянан, твой дедушка правильно сделал, что уехал тогда из Ирана. Поначалу мы все обиделись на него за это, трудно нам было без Рустама. Но со временем поняли, что он принял верное решение. В тот период выбраться из страны было настоящим геройством. На корабле, везущем нас в Энзели, я еще мечтала учиться, стать пилотом. Но здесь нашу семью ожидала совершенно иная жизнь. В Баку у нас была хорошая школа, грамотные учителя… А приехав сюда, мы всего этого лишились. Правда, материальное положение, спустя несколько лет, стало гораздо лучше, чем прежде. Мы зажили, как люди. Особенно – после того, как Рустам стал много зарабатывать. Но в плане образования повезло только Нураддину. Он хотел стать врачом, и Рустам ему в этом помог, отдал в самую дорогую школу, оплатил обучение. И Нураддин оправдал его надежды и затраты. А вот я не смогла стать пилотом...

Мысленно вернувшись на семьдесят лет назад, Хадиджа тяжко вздохнула. Уставившись в одну точку, она, казалось, до сих пор сожалела о своих несбывшихся мечтах.

Кянан представил ее за штурвалом истребителя. Причем, именно в нынешнем ее виде – Хадиджа в кялагаи, гордо восседает за штурвалом Як-а; морщины на лице скучились в порыве ярости, а старческая рука замертво зажала гашетку, щедро осыпая пулемётными очередями идущий в пике Фокевульф. Кянан сначала улыбнулся, а потом поймал себя на несуразности воображаемой картины, и со стеснением перевёл взгляд на величественный комод, стоявший между двумя окнами.

- Твой дедушка Рустам работал в поте лица, и днем и ночью. Видишь вот тот комод справа? Рустам сделал его для нашего тебризского дома. Очень красивый, правда? Когда я вышла замуж и перебралась в Тегеран, то увезла его с собой. Так с тех пор с ним и не расстаюсь.

Кянан встал и подошел к комоду и перевел Мэрле все, сказанное Хадиджей. Оба прикоснулись к нему – дерево все еще не утратило свой блеск, лишь кое-где по краям краска потускнела.

- Рустам каждый день спорил с нашим отцом, - продолжала Хадиджа, - Отец совершал намаз, и для него Ленин был безбожником. А Рустам считал Ленина едва ли не пророком, повсюду в доме развесил его фотографии. И постоянно вспоминал Баку. Он столько зарабатывал, что, при желании, мог бы стать одним из самых богатых людей Тебриза. Не зря ведь его называли «мебельным магнатом». Но он все равно не отказывался от своей революционной деятельности, и богатство не имело для него никакого значения. Напротив, он готов был уехать в Баку и жить там впроголодь. Говорил, что лучше прожить один день в социалистической стране, чем сорок лет быть миллионером в таком аду, как Иран. Представляешь, каким идеалистом был твой дед?

Нет, Кянан не представлял. Идеологические противостояния, войны и революции – все это было слишком чуждо сознанию парня, родившегося и выросшего в современной Дании. Он не вынашивал глобальных идей, разве что, хотел быть рядом с людьми которых любит, размышлял о своей будущей карьере и семье, а это не имело никакого отношения к высоким идеалам, да и идеализму в целом.


До глубокой ночи Хадиджа делилась воспоминаниями, показывала фотографии своего умершего десять лет назад мужа Агарзы и говорила, что до конца дней своих не сможет простить отца за то, что тот увез их из Баку в Иран.

Лала давно ушла. Пройдя на кухню, Кянан вымыл оставшуюся после ужина посуду, помог Хадидже заварить чай, принес из кухни сладости. Мэрле наблюдала за ними с нескрываемым любопытством, изучая тонкости иранского быта. Будучи в Дании, ей бы и в голову не пришло в такое время пить чай с вареньем. Но они находились в Иране, и здесь было обычным делом чаевничать и курить кальян в полночь, а под утро есть хаш – тяжелое блюдо наподобие студня.

Когда Мэрле отлучилась по нужде, Хадиджа подсела ближе к Кянану и тихо сказала:

- Повезло тебе, мальчик. Очень хорошую девушку ты нашел. Будьте счастливы. Если суждено, может, и детишек ваших еще увижу. Когда женитесь?

- Мы об этом еще не думали, бабушка Хадиджа, - смущенно пробормотал Кянан, - Не хотим торопиться с женитьбой.

- Напрасно, - категорично заявила Хадиджа, - Знаю я, как это происходит в вашей Европе. Живут вместе, рожают детей, но не женятся. Но сколько бы, ни называли официальный брак клочком бумаги, это очень важный клочок, детка. Он помогает осознать всю ответственность. А те, кто просто живут вместе, как вы, порой запросто разбегаются из-за каких-то мелочей, хотя очень подходят друг другу.

- Но мы ведь даже не живем вместе, - улыбнулся Кянан, - Мы пока еще студенты! Какая тут женитьба?!

- Ну и что, что студенты? Будто сейчас вы не в одной постели спите? Здесь у нас студенты сплошь и рядом создают семью, - Хадиджа посмотрела на внучатого племянника с упрямым лукавством, - Что? У Масуда денег нет? Он доктор, человек обеспеченный. Пусть купит тебе квартиру, сыграйте свадьбу и живите в свое удовольствие. А когда получите диплом, то и ребенка сделаете.

Слушая Хадиджу, Кянан все громче смеялся, не в силах остановиться. Вернувшаяся в комнату Мэрле пыталась понять, что это его так развеселило, и сама невольно улыбалась все шире.

- Ну, бабушка Хадиджа! С какой стати отец должен покупать мне квартиру? Мне самому надо заработать себе на жилье. Отец не обязан меня им обеспечивать. У нас там все иначе, - сказал Кянан, продолжая хохотать, и перевел весь разговор Мэрле.

Та широко распахнула глаза от удивления. Слова Хадиджи подарили ей искренний смех.

- Прикинь? Женимся, приглашаем весь университет на свадьбу, потом едем в квартиру, купленную твоим отцом… А утром - марш на занятия!

Да и сама Хадиджа забавлялась вовсю, шутливо ворча:

- Ну, что смешного, паршивцы? Издеваетесь над старой женщиной…


***

Утром молодые люди проснулись позже, чем планировали. От неудобной постели ныли бока и спина. Ощущалась некая разбитость. Мэрле с трудом поднялась, свесила ноги с постели, но, потеряв равновесие, вновь повалилась на Кянана. Оба поспешно прикрыли рты руками, заглушая готовый было вырваться смех.

Изготовленная еще в середине прошлого века пружинная кровать была покрыта толстым шерстяным матрасом – слишком мягким для Кянана и Мэрле, привыкших спать на ортопедических матрасах. Их головы и ноги фактически висели в воздухе, в то время, как тело чуть было не упиралось в гвозди перекладин. А о том, чтоб заняться любовью, не могло быть и речи – скрип пружин разбудил бы, весь Тегеран.

Позавтракав, они без промедления вышли из дома, стремясь до наступления жары обойти хотя бы часть достопримечательностей. Кянан повесил на плечо фотоаппарат, а Мэрле взяла небольшую сумочку, куда положила паспорта и кошелек.

- Будь я помоложе, пошла бы с вами, показала вам все, - сказала Хадиджа.

- Не беспокойся, бабушка. У нас есть карта, не заблудимся.

- Конечно, не заблудитесь. Да и, честно говоря, смотреть тут особого нечего. Тегеран – совершенно бестолковый город. Черт бы его побрал.


На севере Тегерана, в лучах утреннего солнца, сверкали горы. Воздух был еще чист, серый туман не успел повиснуть над городом, а толпа не успела заполонить все вокруг. Одну из центральных улиц, погруженную в тишину, окутывал аромат свежеиспеченного хлеба из пекарни и запах корицы, доносящийся из маленькой кондитерской. Кянан сфотографировал эту длинную пустую улицу, которая словно убегала вверх, исчезая среди виднеющихся вдалеке гор. Камера запечатлела также старичка, поливавшего водой порог обувной лавки, и сидящую чуть в стороне черную кошку. Затем очередь дошла до юноши, протиравшего витрину ювелирного магазина, женщины в черной чадре, семенившей за своим бородатым мужем, и антиамериканских лозунгов на стенах.

- Ты заметила, Мэрле? Я насчитал уже пять магазинов под названием «Ария». Такое ощущение, что они получают удовольствие, постоянно напоминая, что принадлежат к арийской расе. Это та самая трагикомедия, о которой говорил в Тебризе Шунаси. Выходит, дня них очень важна расовая принадлежность? Но как же исламская умма, отрицающая такие понятия, как «раса» и «этнос»?

Некогда эту идею вбил в голову населения Ирана Адольф Гитлер, и, несмотря на то, что сам он уже лет семьдесят, как отстрелил себе мозги и что созданный им «третий рейх» рухнул, а наследие его объявили вне закона, персы все еще продолжали верить в сказку, придуманную для них нацистскими идеологами. И если принять во внимание политико-идеологическую обстановку в тридцатые и первую половину сороковых годов, то становится ясно, что у тогдашней эйфории персов были свои «спонсоры». Но совершенно невероятным было то, что эта эйфория сохраняется и по сей день, спустя столько времени. Кянан не удивился бы, даже увидев на улицах Тегерана нацистскую символику или портрет Геббельса.

Вдруг он остановился и окликнул Мэрле:

- Скорее, иди сюда! Смотри, какая прелесть.

Картина, представшая его взору, и в правду, была по-своему прелестна: величественные горные вершины, а на переднем плане – сразу три объекта с написанными латиницей названием «Ария» - магазин автозапчастей, отель и ювелирная лавка. Поймав этот драгоценный кадр в объектив фотоаппарата, Кянан нажал на кнопку.


Они медленно спускались по улицам Верхнего Тегерана. Солнце уже изо всех сил обжигало город. Внимание Кянана привлек стиль одежды некоторых горожан. Верующие в специфических шапочках на головах, носили длинные белые рубашки без ворота поверх спортивных штанов Adidas, и, как ни в чем ни бывало, входили в таком виде в мечети и школы. Уж что-что, а толпу людей в «адидасах», выстроившихся у мечети, не каждый день встретишь. Щелчок затвора и Кянан с некоторым недовольством осматривал пойманный кадр на дисплее фотоапарата.

Он хотел подойти поближе, но Мэрле напомнила инцидент с фотографированием белья на веревках, произошедший с ними в Баку. Вполне убедительный аргумент, чтобы отказаться от этой затеи и не создавать себе лишних проблем.

Постепенно северная часть города, где располагались богатые кварталы, осталась позади. Отдалившись от гламурных вилл и стеклянных зданий, они спустились на юг Тегерана и были повергнуты в шок царившей там нищетой. Ни в Баку, ни в Тебризе не видели они столь резкого контраста между богатством и бедностью. В богатых кварталах улицы были хорошо заасфальтированы, опрятны, обсажены эвкалиптами и кипарисами. А в южном районе на глаза не попадалось ни единого дерева – лишь запыленные потрепанные кусты.

После того, как Кянан вдоволь пофотографировал это печальное зрелище, они решили передохнуть и вошли в первое попавшееся кафе – такое же бедное и неухоженное, как и все вокруг. Глаза его владельца утопали в безнадёге, но ее сменило сильно изумление, когда он увидел на пороге двух хорошо одетых иностранцев. Судя по всему, он решил, что они вошли сюда по ошибке и сейчас уйдут. Однако, вопреки его ожиданиям, странные гости уселись на неудобных деревянных стульях, Кянан улыбнулся и жестом попросил принести им минеральной воды из холодильника у входа. Затем, он достал фотоаппарат и так же, жестами, попросил разрешения снимать. Владелец кафе согласно кивнул и поспешил выполнять заказ. Кянан «целился» в него из фотоаппарата, решив для себя, что эти кадры нужно сделать черно-белыми.

Мэрле с жадностью выпила холодную минералку и, встретившись глазами с добродушным на вид хозяином, кивком поблагодарила его. Тот улыбнулся и поднес руку к груди.

- Эта страна – вовсе не край мусульманских варваров, как представляют ее некоторые, - негромко сказала девушка, будто кто-то посторонний мог понять ее речь, - где тут вооруженные люди, где взрывы, палачи? Только что мы стояли перед мечетью, а через дорогу от нее располагалась синагога. Разве не анормально это для мусульманского государства? Так почему же наша пресса год за годом вопит о терроре? Я уж и не говорю о здешних людях. Они такие дружелюбные… Когда вернусь в Данию, обязательно прочитаю Коран. Интересно, что в нем написано. – Мэрле хихикнула, заметив удивление Кянана, - Серьезно, прочту. Согласна, здесь правит шариат. Ну и что? Разве у христиан нет своих законов? Или Тора не диктует евреям свои правила? Разница лишь в том, что здесь эти законы еще и соблюдаются. Но зачем из-за этого видеть в них террористов? Почему их так боятся в Европе? Эти люди всего лишь живут согласно своей истории и географии. Если ислам велит убивать иноверцев, почему мы до сих пор живы? А взгляни на детишек на улицах: как они счастливы и веселы, несмотря на нищету. Чем эти дети отличаются от датских детей? Тебе совсем не интересно то, что я говорю…?

Просматривавший сегодняшние снимки Кянан оторвал взгляд от дисплея фотоаппарата.

- Извини, я тебя слушаю. Ты довольна иранской версией ислама, Мэрле. Но есть еще ИГИЛ, Талибан, Аль-Кайда. Это ведь тоже ислам.

- Согласна, но ты и сам сказал, что есть разные версии ислама. А некоторые на Западе вообще не рассматривают никаких вариантов – лишь косят всех под одну гребенку и ставят клеймо террористов на всех без исключения мусульман. Я не бывала в Турции, но знаю, что это тоже мусульманская страна. Как и твоя историческая родина, Азербайджан. Значит, персы, турки, азербайджанцы – все вы мусульмане и, с точки зрения некоторых европейцев, террористы.

- Ты преувеличиваешь, милая. Никто не воспринимает нас таким образом. Я еще ни разу не встречал в Дании человека, который бы назвал меня террористом. К тому же, не забывай, что Турция и Азербайджан – секулярные государства.

- Но, большая часть нации исповедует ислам.

- Да.

- В том числе – ты и твоя семья.

- Ну, нас трудно назвать мусульманами.

- А знаешь, почему? Потому что плохое отношение европейцев к исламу выработало у вас комплекс. Вы стыдитесь своей религии. Потому и не называете себя мусульманами.

- Ты в самом деле так думаешь, Мэрле? – нахмурился Кянан, - Ты очень сильно ошибаешься. Не знаю насчет других: может, кто-то и стыдится. Но моя семья, в самом деле, далека от ислама. Мы даже не в курсе, что за законы он диктует. Да, номинально мы считаемся мусульманами, просто, потому что мы азербайджанцы. Но это статистика, а не реальность. Не говоря уже о том, что дедушка Рустам – ярый атеист и воспитал в таком же духе моего отца и дядю. Так что косвенно и мы, его внуки, росли в атмосфере, отрицавшей не только религию, но и Бога как такового. По-моему, на тебя так подействовала жара и обилие впечатлений, что ты сама не знаешь, что говоришь.

- То есть, по-твоему, я с ума сошла?

- Нет, пока не сошла. Но мне кажутся странными твои попытки насильно превратить меня и мою семью в мусульман. Я тебя не понимаю.

Мэрле молчала и, кусая губы, думала о чем-то. Потом выпила еще немного воды и посмотрела в окно, на игравших снаружи детей:

- Но все равно я обязательно прочту Коран, - сказала она, наконец, - хотя бы для того, чтобы лучше понимать мусульман.

- Удачи тебе в чтении Корана. Уверен, что ты будешь сильно удивлена, - Кянан запустил руку в карман и нащупал монеты.

Вместо платы за две бутылки воды, владелец кафе получил из рук Кянана цену двадцати бутылок. Громкие хвалы и молитвы, воздаваемые им в адрес щедрых посетителей, Кянан и Мэрле слышали вплоть до того, как, перейдя улицу, сели в такси. «Огромной» суммы, которую заплатил ему Кянан, в Дании хватило б, разве что, на разовое посещение общественного туалета.

Кянан показал таксисту бумажку с адресом Хадиджы, и машина тронулась с места. Они проезжали мимо многочисленных магазинов, торгующих посудой и бытовой техникой, мебелью, продуктами, парфюмерией... Из последних выходили ярко накрашенные девушки с наполовину открытыми головами. На остановках стояли закутанные в черную чадру женщины с младенцами на руках, ожидая автобуса. Чуть в отдалении дымил мангал бродячего шашлычника. Вокруг него столпились мужчины, с аппетитом поедающие кусочки жареного мяса, завернутого в лаваш. По мере того, как такси продвигалось вглубь городского центра, увеличивалось число мопедов, и усиливался их грохот. Утомленный Кянан подумал, что в эту минуту нет на свете ничего лучше, чем прохладный дом Хадиджи и ее ласковый голос. Представив, что совсем скоро сможет вытянуться на удобном диване, он испытал почти физическое удовольствие.

Он взял Мэрле за руку и, встретившись глазами, оба улыбнулись. Недавний спор был уже позабыт. Тут он заметил взгляд водителя в зеркале заднего вида. Тот спросил что-то по-персидски. Кянан отрицательно покачал головой. Тогда таксист перешел на английский. Точнее, коверкая его почти до неузнаваемости, произнес нечто наподобие "Veryu from". И, услышав в ответ «Баку», воссиял радостью:

- Значит, ты говоришь по-турецки?

- Да, говорю.

- Погулять приехали?

- Да.

- Понравился Тегеран?

То ли от усталости, то ли из-за недавней ссоры с Мэрле, но Кянану совсем не хотелось болтать с этим водителем. Но он понимал, что любой ответ породит новый вопрос, и потому обреченным тоном сказал:

- Да, понравился.

- Это большой город, брат, и нас, турок, здесь много. Не проливая крови, мы покорили Тегеран.

Он помолчал и, видя, что Кянан не торопится продолжать разговор, вновь взял инициативу в свои руки, спросив:

- А историю Тегерана ты знаешь? Знаешь, почему его построили именно здесь?

- Нет, не знаю.

- Давай я тебе расскажу, - воодушевился таксист, - про Надир шаха ты, наверняка, слышал, да? Вот во времена этого самого Надир шаха, разбойники как-то ограбили купеческий караван, идущий из Нейшапура. А свидетелем этому злодеянию было только одиноко растущее дерево. И происходило все это здесь, на территории нынешнего Тегерана. И вот, значит, Надир шах трижды спросил у дерева, кто напал на купцов. А дерево молчит. Надир шах рассердился и велел срубить его. Только тогда дерево заговорило и рассказало, кто были те разбойники и где их найти. После этого здесь, на равнине среди гор, и поселились первые тегеранцы.

Кянан перевел услышанное Мэрле. Исторический «ликбез» таксиста не мог не позабавить, но они сдержались. Не хотелось проявлять неуважение к наивной вере таксиста, который со столь серьезным лицом рассказал эту историю. Что поделать? Таково было сознание жителя огромного Тегерана, и изменить это не представлялось возможным. Если он утверждает, что дерево заговорило, значит, так тому и быть.

Кянан вспомнил «Властелина колец» и главу, где Мери и Пиппин повстречали в лесу живое дерево, и подумал: «почему бы и нет?».


Хусейн

На сей раз они постелили толстый шерстяной матрас прямо на пол, получив, таким образом, возможность, заняться любовью, не поднимая оглушительного шума. А после, когда они уже приняли душ, Кянан начал строить планы на завтра и предложил пойти в исторический музей, а затем взять такси и поехать в горы – рассматривать Тегеран с высоты. Мэрле зевнула, пробормотала «ты у нас начальник, куда скажешь, туда и пойдем» и тотчас уснула.

Во время завтрака они рассказали о своем предполагаемом маршруте Хадидже.

- Будьте осторожны, сегодня намечается митинг оппозиции.

- А что, в Иране есть оппозиция?

- Говорят, что есть, - усмехнулась старушка, - вылезают периодически и кричат что-то.

- И каковы их основные требования? Протестуют против исламского государства? Хотят отменить шариат?

- Нет, конечно! Что ты такое говоришь! На такое никто не отважится. Ислам они не трогают. Просто хотят прийти к власти. Вот и все требование.

- Ясно, - Кянан перевел эту информацию для Мэрле. При этом от внимания девушки не ускользнуло то, как засверкали его глаза.

- Почему-то мне кажется, что ты хочешь туда пойти.

- А ты? Вчера ты так положительно отзывалась об Иране. А теперь у нас появилась возможность оценить иранскую свободу слова.

- А что говорит твоя родственница?

- Говорит, чтоб мы держались подальше от центра, - Кянану очень понравилось, что Мэрле употребила слово «родственница», а не назвала Хадиджу по имени. Дипломатичность была её коньком.

- Но ты все равно хочешь пойти?

- Да, хочу.

- Можно спросить, зачем? А как же музей, горы?

- Пользуясь тем, что я у нас начальник, решаю их отложить.

Хадиджа неторопливо помешивала чай, но было заметно, что ей не терпится узнать об итогах этого небольшого «совещания» между молодыми людьми. Кянан достал из кармана сложенную карту.

- Так где будет этот митинг, бабушка?

Хадиджа расстерялась.

- Нам надо знать, чтобы не соваться в тот район. Потому и спрашиваю.


Он мог бы и не спрашивать у Хадиджи о месте проведения митинга, ибо ее туманный ответ «где-то в центре» свидетельствовал о том, что бабушка ему не поверила. Но Кянан не пал духом и обратился по-азербайджански к водителю такси, в которое они сели, выйдя на улицу.

- Сегодня митинг намечается. Можем мы поехать куда-нибудь поближе к тому месту?

Этот ход оказался стратегически верным – он уже слышал о том, что подавляющее большинство тегеранских таксистов составляют азербайджанцы, и вот, лишний раз убедился, что так оно и есть.

- На митинг едешь, ага? Ты журналист? – спросил водитель, покосившись на "Canon", висевший на плече у Кянана.

- Да, верно, журналист. Из Баку.

- Основные улицы и площади города находятся под контролем сипахов и басиджей. С утра они заполонили весь центр, - сообщил таксист, заводя мотор.

- А что, в этом городе нет конкретного места, где проводятся митинги?

- Митинги бывают везде. Потому сипахи с басиджи и находятся сегодня повсюду. Но, вероятнее всего, это произойдет на площади Хефте Тир. Давайте отвезу вас туда. Тем более что это недалеко.

- Да, отвези. Спасибо большое. А кто проводит этот митинг? Какая партия?

Таксист взглянул на Кянана с сомнением.

- Говоришь, что журналист, а сам не знаешь, кто митинг проводит?

- На то я и журналист, чтоб получать информацию от других.

Таксист улыбнулся:

- Ну, не знаю… Журналистам ведь все всегда лучше известно. Митинг проводят сторонники Хусейна Мусави и Мехти Каруби. Движение зеленых. Слыхал о таком?

- Слыхал, - соврал Кянан, - значит, это они?

- Ну, последние несколько лет только они и митингуют, больше некому – таксист вновь бросил на Кянана полный сомнения взгляд, - нет, брат, совсем не похож ты на журналиста. За нос меня водишь.

- Ладно, я не журналист, а фотограф. Какая тебе разница?

- Да никакой разницы. Но будьте осторожны. Сипаху не нравится, когда иностранцы суют нос в наши дела.

- Я это учту.


Из широких окон кафе «Адна» вся площадь Хефте Тир и проспект Мофеттех были видны, как на ладони. Кянан заказал две бутылки воды «Зам-зам», являющейся символом антиимпериализма и иранской альтернативой Кока-Коле. Медленно потягивая этот столь символичный напиток, он наблюдал за происходящим снаружи. По мере того, как толпа, выходившая из метро, заполняла проспект, Мэрле все больше тревожилась, и то и дело повторяла, что ей не нравится эта авантюра.

Кроме них, в кафе больше не было посетителей. Пузатый хозяин и официант-подросток также выглядели обеспокоенными и, стоя в дверях, что-то горячо обсуждали. Судя по всему, они очень хорошо знали, чем обычно заканчиваются подобные митинги. И это заставляло Мэрле нервничать еще больше.

Толпа все разрасталась, стекая с тротуаров на проезжую часть. Кянан сделал несколько снимков через стекло. Оценив результат, он недовольно поморщился:

- Нет, отсюда ничего путного не снимешь. Надо мне выйти.

Он был настолько увлечен митингом, что совершенно не замечал взвинченного состояния Мэрле.

- Никуда ты не пойдешь, - сказа она категорично, - Слышишь меня?

- Слышу. Даже если просто стоять в дверях... – он повернулся к девушке и взял ее за руку, - мы становимся свидетелями митинга в такой стране, как Иран. Знаешь, что это такое? Может, я тут единственный иностранный фотограф. Может, весь интернет будет обсуждать сделанные мной фотографии.

- Я не узнаю тебя, Кянан. Что с тобой? О чем ты говоришь? Мы здесь туристы! Ты не фотокорреспондент Reuters. Не забыл? С чего ты вдруг стал таким тщеславным?

- При чем тут это?

- При том! Ты вбил себе в голову, что сделав пару снимков с иранского митинга, прославишься на весь мир, набьёшь себе рейтинга в интернете! Я впервые вижу тебя в таком состоянии, будто в трансе. По-твоему, я не права?

Кянан не ответил, ведь со стороны мечети Аль-Джавад и моста Керим Хана по направлению к площади стали выдвигаться тысячи людей. В том же направлении потянулась и толпа с проспекта Мофаттех. Синхронно выкрикиваемые ими лозунги сотрясали стекла на окнах кафе. Горлопанство митингующих дополнили взросшие над их головами флаги и плакаты.

Не прошло и двух минут, как они заполонили всю площадь. Одновременно с этим со всех сторон послышался вой полицейских сирен. Бурлящее море из тысяч, или десяток тысяч митингующих непрерывно наполняли столь же бурлящие потоки новоприбывших, вытекавшие из соседних улиц. Когда раздались первые выстрелы, толпа не испугалась и продолжила свое упрямое шествие. Кянан поднялся и попросил Мэрле оставаться в кафе.

- Я буду стоять в дверях. Сделаю пару кадров и вернусь. Сиди тут, не ходи за мной.

Не успела Мэрле и рта раскрыть, как он уже был снаружи и беспрестанно щелкал фотоаппаратом. Вот он опустился на одно колено и продолжил снимать с такого ракурса. Бегущие сзади люди чуть было не затоптали его, но Кянан вовремя вскочил и прислонился к стене. Теперь уже его нельзя было разглядеть из окна. Мэрле бросилась к выходу, но владелец кафе преградил ей путь, отрицательно качая головой. «Нельзя, опасно», - сказал он по-английски.

- Пустите! - закричала Мэрле, - Я должна выйти! Пустите меня!

Когда Кянан очухался, толпа уже оттащила его на несколько метров от кафе. Он попытался обернуться, но кто-то толкнул его сзади. Кянан покрепче прижал к груди фотоаппарат. Руки оказались заняты, и он больше не мог противостоять несущему его потоку. Полицейский водомёт окатил его с ног до головы. А люди тем временем и не думали останавливаться, продолжая волочить за собой Кянана, зажатого между чужими плечами и спинами. Послышался свист резиновых пуль, несколько человек упали на землю, прямо под ноги другим. Почувствовав образовавшееся вокруг него свободное пространство, Кянан непроизвольно поднял фотоаппарат над головой и стал безостановочно, истерично жать на кнопку. В объектив попали девушка, срывающая с себя платок, мужчина с разбитым лицом… Мокрые волосы липли ко лбу, а душа пела от радости, что удалось поймать такие кадры.

Кянан попятился, позади не ощущалось преград… Но вдруг, как гром среди ясного неба…

Тяжёлый удар в затылок!

Он повалился ничком на асфальт и, прежде чем потерять сознание, увидел сотни разбегавшихся во все стороны ног.


***

«...Аллаху Акбар, Аллаху Акбар! Ашхаду…»

Голос муэдзина будто доносился из параллельной вселенной.

Еще никогда его веки не были так тяжелы, а голова и шея никогда не раскалывались от такой ноющей боли.

Азан продолжался. Собравшись с силами, он все же открыл глаза, но окружающий мир как будто пребывал в сумеречной мгле. Он поморгал. Сознание постепенно прояснилось. «Где я?» - Подумал он, пытаясь определить, что это за полутемное дурно пахнущее помещение. Высоко под потолком находилось маленькое зарешеченное окошко, через которое невозможно было определить время суток – может, окно это вообще не выходило на улицу? Но как тогда сюда доходит звук азана? Комната, лишенная солнечного света, насквозь пропахла ржавчиной. Этот запах оставлял во рту неприятный и тревожный привкус. Память постепенно возвращалась, и теперь всё прояснилось. Конечно же, он в камере. Это «открытие» вырвало из груди тяжелый вздох.

Он сглотнул. Все никак не получалось избавиться от противного привкуса, распространяемого металлом, повидавшим на своем веку немало угасших судеб. Очень хотелось пить. Он приподнялся на твердой скамье. Слабый желтоватый свет единственной лампочки заполнял углы камеры странными тенями.

Наконец, муэдзин умолк. Кянан сжал голову руками. Его не тошнило – значит, сотрясения мозга не было. И то хорошо… Он вспомнил про Мэрле, вздрогнул, боль усилилась.

В коридоре послышались шаги. Они приближались, обрастая гулким эхом, а потом замерли где-то очень близко. Железная дверь со скрипом открылась. Внутрь вошел громадный надзиратель лет сорока и сказал что-то по-персидски приказным тоном. Слов его Кянан не понял, но, повинуясь сопровождающему их жесту, с трудом встал на ноги и уперся рукой в стену.

Они вышли из камеры. С ремня надзирателя, словно гроздь винограда, свисала связка ключей, из которой он выбрал один, запер дверь и, толкнув Кянана в спину, вновь приказал что-то на персидском.

Два этажа вверх по лестнице. Длинный коридор. Дверь в середине этого коридора. Надзиратель постучал и, не дожидаясь ответа, приоткрыл ее.


Сразу было заметно, что этот просторный светлый кабинет принадлежит чиновнику высокого ранга. На сверкающем лаком, белом столе возвышалась стопка папок и стояли телефоны, компьютер и графин с водой. Пол устилал ковер всех цветов радуги. Высоченные стеллажи были заставлены книгами и сувенирами. Со стены грозно взирал Хомейни. Все три окна были подёрнуты белыми занавесями наподобие театральных. Казалось, они вот-вот раздвинутся, и начнется представление.
Владелец кабинета – носатый человек лет сорока от роду, в гражданской одежде – ворошил бумаги на столе, не глядя на Кянана. Густые усы его были такими жирными, что с них почти что сочилось масло. К тому же, он имел дурацкий вкус на ароматы – Кянан поморщился, ощутив рвотные позывы от приторного запаха, источник которого он никак не мог определить.

Надзиратель грубо усадил его в кресло перед столом и вышел. Чиновник продолжал молчать. Приведя в порядок бумаги и папки, он достал из шкафа "Canon", нажал на кнопку и, приподняв брови, стал одну за другой просматривать фотографии. Лицо его при этом не выражало никаких эмоций – словно бетонная стена.

Внезапно он поднял голову и в упор посмотрел на Кянана. Сказал что-то по-персидски визгливым голосом, совершенно не вяжущимся с его внешностью.

- Я не знаю персидского языка. Пожалуйста, говорите на азербайджанском или на английском – ответил Кянан на втором из упомянутых языков, - Можно и по-французски.

- Имя, фамилия? - Чиновник с готовностью перешел на английский.

- Кянан Афшар.

- С какой целью прибыли в Иран?

- Прежде чем отвечать на ваши вопросы я хочу встретиться с представителем посольства Дании. Мне нужен адвокат. И еще, дайте мне, пожалуйста, воды.

Чиновник выглядел удивленным и впервые за все это время улыбнулся. Он взял один из перевернутых вверх дном стаканов, наполнил их водой из графина и протянул Кянану.

- Меня всегда забавляли подобные кадры в ваших фильмах. Значит, вы, и в самом деле, такие. «Нужен адвокат», «хочу позвонить в посольство»… Вы что спектакль играете? Ха-ха.

Кянан жадно выпил воду.

- Спасибо. Под «вашими фильмами» вы подразумеваете датские?

Чиновник на мгновение растерялся, улыбка исчезла с лица.

- Шутите? – спросил он баритоном, обуздав свою визгливость.

- Нет. Вы сказали «ваши фильмы». А я датчанин. Поэтому решил уточнить.

По лицу Кянана невозможно было понять, издевается он или говорит серьезно.

- Какая разница. Америка, Дания – одно дерьмо.

- Нет, разница большая. Американского посольства в этой стране нет. А датское есть. Поэтому, будьте любезны, предоставьте мне возможность связаться с этим посольством. И, если можно, представьтесь.

От удара чиновничьего кулака подскочили стаканы на столе, Кянан вздрогнул и округлившимися глазами уставился на собеседника:

- Что вы делаете?

- Зачем вы приехали в Иран? Спрашиваю в последний раз. Хорошенько подумайте, прежде чем ответить!

- Зачем я могу сюда приехать? Туризм, разумеется.

- По соседству с Данией полным-полно прекрасных стран. С какой стати туристу ехать в Иран?

- Вы слишком плохого мнения о своей стране. По-моему, это настоящий туристический рай.

Склонив голову набок, чиновник внимательно посмотрел на Кянана. Прошло несколько секунд. Он снова взял фотоаппарат и перевел взгляд на дисплей.

- Эта девушка приехала с вами?

- Да.

- Где она сейчас?

От этого вопроса Кянан мысленно возликовал. Теперь он мог быть спокоен за Мэрле. Значит, ее не задержали. Но с другой стороны, он задался тем же вопросом, что и чиновник. Где она сейчас? В последний раз он видел ее в кафе и, выходя, велел ей оставаться внутри. Значит, она осталась. Очень хорошо. Он подвигал головой, чтобы унять боль, но от этого стало только хуже. У парня вырвался непроизвольный стон.

- Нынешняя боль – ничто по сравнению с тем, что ждет вас впереди, - удовлетворенно прокомментировал чиновник, - Отвечайте на мои вопросы. Вы вместе с этой девушкой занимались шпионажем?

- О чем вы? Какой еще шпионаж? – Кянан всем телом подался вперед, - Мы студенты, приехали в Иран на каникулы. И даже заключили брак по вашим законам.

Пожевывая свои жирные усы, феодал иранских застенок спросил:

- За дурака меня держите? С каких пор туристы фотографируют митинги? Хотели распространить эти фотографии в Европе и выставить наших полицейских дикарями?

- Слушайте. Митинг мы увидели случайно. Посмотрите, есть ли там какие-то другие беспокоящие вас фотографии? Не видите что ли: там сплошь снимки туристических мест. Иран, в самом деле, очень красивая страна с уникальной историей и культурой. А политика ваша меня совершенно не интересует.

- Хмм. Не знаю, подлизываетесь вы сейчас или говорите искренне, но Иран, и в правду, красив, - чиновник поднял указательный палец и выпучил глаза, - можно даже сказать, что это колыбель мировой культуры. Надо признать, фото у вас интересные. Хорошо снято.

- Потому что я фотограф.

- Да? А вот это еще интереснее, - оживился усатый, - молодой датский фотограф приезжает в Иран и, ну совершенно случайно, фотографирует митинг. Ясно... – напевая какую-то песенку, он продолжил изучать содержимое карты памяти Canon-а.
«Еще немного, и дойдет до фото, сделанных в Баку и даже в Копенгагене», - подумал Кянан, - «Ну и славно. Пусть убедится, что мы обычные туристы».

- Господин фотограф, а что нужно, чтобы так здорово снимать: хорошая камера или талант?

- И то, и другое.

- Хмм, банальный ответ на банальный вопрос, - допрашивающий рассмеялся, поудобнее устроился в кресле и даже зевнул, - А я бы смог научиться фотографировать?

- Если не хотите услышать еще один банальный ответ, скажу так. Если рука снайпера хоть чуточку дрогнет, он промахнется на несколько метров мимо цели. С фотографом также. Во время съемок с большого расстояния рука должна быть каменной. Мы живём в век автоматизации и стабилизации. И даже профессиональные зеркальные фотокамеры оснащены многими параметрами для новичков. Куча готовых режимов с разной степенью автоматизации наводки и перспективы. Но я считаю, эти функции убивают в тебе фотографа и губят остроту глаз. И ты должен сам,- своим природным чутьём, своим натасканным глазом, умением предсказывать удобное положение света, - самолично выставлять настройки в соответствие. Ты должен сделать кадр за двухсотую долю секунды. Здесь играют свою роль также качество камеры и объектива. Все факторы дополняют друг друга. Вот, к примеру, хочешь ты сфотографировать цветок. На заднем плане есть кусты, деревья, столы, цветочный горшок, опавшие листья, но все это тебе не нужно. Главное – то, на чем ты хочешь сфокусироваться. Нужно сбалансировать камеру и максимально заполнить кадр выбранным объектом. Отыскать идеальный, с твоей точки зрения, ракурс. Если, вместо того, чтоб сидеть в этом кабинете, вы будете снимать, сможете стать хорошим фотографом.

Кабинетный пасюк нахмурился и положил аппарат на стол.

- То есть, мне нужно уйти с работы, да? Но я ничего не понял из того, что вы сказали, господин фотограф. Сразу видно, что вы хорошо подготовились. В вашей стране у всех шпионов такие занимательные «легенды»? Фотографы, маляры… Может, у вас даже шпионы-ядерщики есть? Надо признать, я восхищен. Браво! Браво!

Кянан измученно покачал головой. Ничтожность собеседника оскорбляла его интеллект. Он ругал судьбу за то, что она обрекает его на диалог с таким бессмысленным организмом.

Зазвонил телефон. Усатый осторожно поднял трубку, не отрывая при этом глаз от Кянана. Дослушав сказанное на том конце провода, он встал из-за стола и направившись к выходу сказал:

- Подумайте, пока меня нет. Даю вам время, чтобы признаться в шпионаже.
Кянан вновь отрицательно покачал головой:

- Мне не в чем признаваться. Почему вы не хотите этого понять?..

Но последние слова не достигли ушей чиновника. Дверь за ним уже захлопнулась.


«Интересно, где же Мэрле? Может ли она самостоятельно вернуться к дому Хадиджи? Если запомнила адрес, могла сесть на такси. Хотя бы она догадалась позвонить в посольство. Мэрле девушка смекалистая, обязательно что-то придумает. Главное, чтобы она не попалась в лапы муллам...»

Он обвел взглядом кабинет. В путевых заметках и статьях об Иране, которые он читал, не говорилось ни слова о допросах в полиции. Он был совсем не готов к такому повороту. Обязательно нужно связаться с посольством. Наверное, Мэрле так и поступит, обнаружив его исчезновение. Оставалось лишь надеяться на это. Он вспомнил людей показательно повешенных на стреле крана посреди улицы. Сердце содрогнулось от страха. Откуда-то раздавалось тиканье часов. Превозмогая боль, он обернулся назад и обнаружил позади себя большой круглый циферблат, по которому мерно двигались черные стрелки.

Нет, вряд ли им удастся так запросто казнить гражданина Дании. В памяти всплыли слова, сказанные азербайджанскому пограничнику: «Дания нас защитит». Но Кянан даже не сможет доказать, что он датчанин, потому что при нем нет документов – и кошелек, и паспорта остались в сумке у Мэрле. Но, если ему удастся позвонить в посольство, там подтвердят, кто он такой. Если удастся позвонить…

Взгляд зацепился за телефонный аппарат на столе. «Нет, это плохая мысль», - подумал он. Может, именно этого они от него и ждут – одного неверного шага. Может, где-то тут установлена скрытая камера. Он украдкой огляделся по сторонам, пытаясь определить, куда они могли ее спрятать. Да куда угодно! На многочисленных полках, среди книг, в часах, сувенирах или даже за портретом Хомейни. Последнее предположение показалось ему наиболее вероятным. Он повнимательнее посмотрел на портрет. Левый глаз Хомейни показался ему темнее правого. Возможно, фразу «Большой Брат следит за тобой» персы восприняли буквально и поместили камеру прямо в глаз лидеру. И смех, и грех…

По телу пробежал озноб. Возможно, слишком темный левый глаз Хомейни – это просто паранойя, но, так или иначе, за ним точно следят, в этом нет никаких сомнений. Прошло уже больше двадцати минут, а чиновник все не возвращался. Разумеется, они ждут, когда он попытается позвонить. Потому и оставили его одного в кабинете. Или хотят, чтобы он тронул что-нибудь. К примеру, "Canon". А может, полагают, что он начнет рыться в компьютере. В общем, если он хоть на сантиметр приблизится к столу, то сделает то, чего они так ждут! Нет, он не сдвинется с места, не даст им повода вломиться сюда и осыпать его ударами. Пусть они видят, что он спокоен и сдержан, ибо невиновен.

Ладно, и сколько ему ещё так ждать? Прошло уже полчаса. Зачем они оставили его тут одного? Тестируют его нервную систему? Ну да. Самая очевидная причина. Ждут, когда он потеряет контроль над собой, встанет, подойдет к двери. Ведь кабинетный пасюк даже не запер ее на ключ. А из коридора не доносилось ни звука. Они явно ждали, что он попытается сбежать. И занавески, как на грех, задернуты, так что не поймешь, на каком этаже находится кабинет. А если отодвинуть их и посмотреть на улицу? Нет, нельзя.

Под натиском всех этих мыслей ноющая боль в голове и шее опять усилилась. Может, у чиновника, в самом деле, появилось срочное дело. Может, его вызвали к начальству, а все подозрения Кянана – лишь пустые фантазии? Он снова посмотрел на циферблат позади себя. Миновал час. Ровно час. Кстати, что это за учреждение? Полиция, спецслужба, Сипах, прокуратура? Непонятно. Возможно, усатый чиновник – следователь полиции. Хотя нет, этот кабинет не может принадлежать обычному следователю. Почему-то Кянан был в этом уверен.

А чиновник (или все же следователь?) всё никак не появлялся. Прошло еще полчаса. Кянан ничего не понимал. Что хотят увидеть те, кто наблюдает за ним? За минувшие полтора часа он уже доказал, что не собирается вставать с места. Будет сидеть, не двигаясь, сколько потребуется. Логика начинала ему отказывать, на ум лезла всякая чушь. Вот уже два часа, как он находится один в этой комнате. Кянан нервно улыбнулся. Что это? Пытка надеждой?

Внезапно дверь открылась. Кянан радостно обернулся, точно всю жизнь только этого и ждал. Будто открывшаяся дверь сулила ему свободу. Лучше уж отвечать на дурацкие вопросы следователя, чем сидеть тут в полном одиночестве и неопределенности. Он обещал себе, что на сей раз не станет пытаться задеть пасюка, будет максимально вежлив и доброжелателен, хотя, конечно же, продолжит настаивать, что он не шпион. Ведь он, действительно, не шпион, черт подери! Представив себя в роли тайного агента, получившего задание от датских спецслужб, Кянан усмехнулся.

Но голова, заглянувшая комнату, принадлежала не давешнему чиновнику. Этой голове было лет тридцать, и на ней не росло ни усов, ни бороды. Она взирала на Кянана добрыми, отчасти даже наивными глазами, будто вот-вот собиралась запеть детскую песенку. Но, вместо этого, улыбнулась и сказала по-азербайджански, слишком ласковым для такого заведения голосом:

- Добрый вечер.

Кянан был в шоке. До такой степени, что даже позабыл про боль. Придя в себя, он ответил:

- Здравствуйте.

- Извините за беспокойство. Извините, ага, как вас зовут?

- Кянан.

- Очень извиняюсь, Кянан, у меня к вам один вопрос. Ответьте, если вам не сложно.

- Пожалуйста.

- Еще раз извиняюсь, - мужчина, явно, робел, - Но я обязательно должен спросить. Простите меня.

Все это казалось Кянану сном. Если было бы можно, он бы себя ущипнул.

- Спрашивайте.

- Спасибо, ага. Очень благодарен, что позволяете мне это сделать. Меня очень интересует: вас когда-нибудь трахали?

У Кянана перехватило дыхание. Эта сцена было настолько абсурдной, что о таких категориях, как «воспитание» и «мораль» размышлять не приходилось. Как будто на него обрушился ад со страниц романов Кафки! Он не знал, смеяться ему, кричать, продолжать смотреть на эту аккуратно подстриженную голову или же встать и хорошенько по ней врезать. Вспомнилось, как отец и дед рассказывали ему, что в Иране даже подлости совершаются в очень милой форме. Восточная поэзия, гордость за принадлежность к арийской расе, древняя культура, Персеполис, Саади Ширази, Мёвлана, бани, педофилия в Гумском медресе… Все, что он когда-либо слышал, читал, знал, перемешалось в голове в один сплошной винегрет. И все это заняло лишь сотую долю секунды. «Это один из иранских способов психологического давления. Конечно же, они пытаются воздействовать на меня», - подумалось вдруг. Весь этот спектакль казался ему настолько нелепым, примитивным и тошнотворным, что он решил для себя: если выберется отсюда живым, то непременно сублимирует все эти переживания в серию фотографий.

Кянан в очередной раз убедился, что он европеец до мозга костей и ощутил острый прилив ненависти и отвращения к Ирану. Взяв себя в руки, он через силу улыбнулся, и заговорил, спокойно и четко, с невесть откуда взявшимся мужеством:

- Нет, - ответил он, - Хотя про европейцев и говорят, что мы только этим и занимаемся, но в плане гомосексуализма нам далеко до иранцев и мусульман в целом. По педерастии вы дадите фору всему миру. Так что, в ответ на ваш вопрос, сообщаю: нет, меня не трахали.

Нахальная улыбка на лице мужчины растаяла, уступив место презрению. Он прошипел:

- Ну вот, мы это и исправим. Не волнуйся, обязательно исправим. Слышишь? Я сам лично обработаю твоё очко.

Дверь захлопнулась. Но не успел Кянан опомниться, как вошел следователь с жирными усами.

- Мое дело немного затянулось. Надеюсь, вы не скучали. Что с вами? Что за лицо? Будто привидение увидели.

- Почему же привидение? Просто, тридцать секунд назад тут был один из ваших сотрудников-гомосексуалистов. Предлагал мне интим. Скорее всего, вы успели его заметить и знаете, о ком идет речь. То, что я ему ответил, вы, наверное, тоже слышали. И поняли, что ваша попытка психологического давления не удалась. Сказать вам кое-что?

Чиновник нервно рухнул в кресло. Он был очень разгневан и с трудом это скрывал. Поставленный ими спектакль с треском провалился. Наверняка, он не мог себе этого простить.

- Слушаю, - сказал он, откинувшись на спинку и сложив руки на животе, чтобы хоть как-то утаить обуревавшие его эмоции.

- Наверно, вас сбивает с толку мое спокойствие и уверенность в себе? Я даже не знаю, где нахожусь, и кто вы такой. Вы ничего мне не сообщаете. И все это ради того, чтобы вызвать во мне страх. Вы считаете, что неизвестность подпитывает боязнь? Мол, если я не буду знать, что это за учреждение, и с кем я говорю, то невольно начну фантазировать. И страх мой от этого возрастет втрое. На самом деле, я не такой уж смелый и решительный человек. Но есть две вещи, которые внушают мне уверенность: во-первых, я не шпион, во-вторых – я гражданин Дании. И полагаюсь на свою страну.

- Очень напрасно. Вы признаетесь в шпионаже. Мы вам в этом поможем. Да, и еще, - чиновник поднял палец, - за то, что назвали нашу страну и культуру педерастической, вы тоже будете жестоко наказаны.

- Глубокоуважаемый представитель арийской расы, кажется, вы плохо меня расслышали. Хотя что там… я же недочеловек априори, к тому же и окаянный еврогей. Зачем вам меня слушать? Просто зарубите себе на носу: я вас не боюсь, и я не шпион.


***

Сколько дней они ждали, чтобы вырвать у него признание и напугать? Кянан потерял счет времени, проведенному в камере, и лишь предполагал, что находится здесь около трех суток. У него не было ни часов, ни даже окна, с помощью которого можно было бы это определить. Единственной наводкой на время была подача еды, которую они просовывали в узкую щель под дверью. То есть, до сих пор он семь раз получал порцию черного хлеба, пресного риса и воды. К запаху ржавчины в камере присоединилась невыносимая вонь туалета. Если конечно, эту дыру в полу вообще можно было назвать туалетом. У него не было ни воды, ни бумажных салфеток, чтобы соблюдать гигиену, и Кянан уже начинал сам себя брезговать. Каждый раз он отрывал лоскут от своей майки, подтирался им и складывал грязную тряпку возле дыры. Лицо его заросло щетиной, а прикасаясь языком к зубам, он ощущал покрывавший их налет.

Забившись в угол, он дал волю слезам отчаяния. Впервые с момента отъезда из Дании он заскучал по своей семье. Перед мысленным взором предстало лицо Рустама, и Кянану сделалось стыдно за то, что он не может быть таким же сильным. И, отчасти, подобные раздумья послужили мотивацией. Утерев слезы, он поднялся и попытался пройтись по камере, но не смог даже толком выпрямиться из-за боли в спине.

«Я буду так же бороться со здешним режимом, как делал это мой дед!» – подбодрил он себя, - «А ведь в его времена ситуация в мире была гораздо сложнее, чем сейчас. Мне нельзя раскисать. Как только посольство узнает о произошедшем, меня сразу же отсюда вызволят. Надо взять себя в руки. Надо быть сильным».

Иногда потоки мотивационных мыслей заслонял образ Мэрле. «Где она сейчас, что делает? Как выживает она в этом аду – без меня, без знания языка?» Вопросы вонзались в мозг, как раскаленные иглы. Ржавая тьма, пропахшая экскрементами, опоясывала его сознание.

Когда раздался отвратительный скрип железной двери, его охватила радость. Кто бы это ни был, пусть он войдёт и нарушит тоскливое одиночество. Вместе с тем, он испытал ненависть к себе за то, что начал радоваться таким вещам. Упавший из коридора свет на миг ослепил его. В камеру вошел все тот же надзиратель и скривился от вони. Быстро схватив Кянана за локоть, он вытащил его в коридор. Бросил на узника странный взгляд, будто видел его впервые. Легонько тронул его по спине, снова сказав что-то по-персидски, но на этот раз – уже тихим голосом.

Они повернули не в сторону лестницы, как в прошлый раз, а направо. Пройдя немного, остановились. Надзиратель открыл очередную дверь. Здесь пол и стены были выложены светло зеленым кафелем. При виде душа, Кянан немного успокоился. Надзиратель жестами дал понять, чтобы он разделся, и, прислонившись к стене, скрестил руки на груди.

Кянан неторопливо снял свои лохмотья, отбросил их в сторону, залез под душ, намылился и долго стоял под струями горячей воды. Он отчетливо видел, как грязь коричневатыми ручьями стекает с его тела. Торжество очищения заставило забыть о присутствии надзирателя. Он даже не обратил внимание на то, что в душевую вошел кто-то еще и почти сразу же вышел.

Намылившись во второй раз и смыв с себя пену, Кянан закрыл, наконец, кран, повернулся к охраннику и увидел у того в руках серое банное полотенце, белые брюки и белую рубаху без ворота. Он протянул их Кянану и жестом приказал одеваться.

Надевая чистую одежду на чистое тело, Кянан пришёл к мысли, что никогда раньше не осознавал, насколько бесценным даром для его тела были те гигиенические процедуры, которые он ежедневно принимал, живя в Европе. Даже хотел было поблагодарить надзирателя, но, увидев его бесстрастное лицо, осекся и мысленно напомнил себе: «Эти подлецы не заслуживают благодарности».

Они поднялись на уже знакомый Кянану второй этаж, но остановились возле другого кабинета. Надзиратель постучал, ввел Кянана в комнату. Там сидел полноватый чиновник лет пятидесяти, с мягкими чертами лица. Надзиратель что-то пролепетал ему и тут же удалился.

Первым, что бросилось в глаза Кянану, были разложенные на столе разнообразные сладости, орехи и сухофрукты. Он никак не мог скрыть своё волнение при взгляде на них. «Голод – страшная сила», - сказал он себе мысленно. Впервые в жизни ему довелось познать голод. «Стоило оказаться здесь хотя бы ради горького опыта, лёгкая жизнь типичного потребителя в чреве европейской идиллии, делает тебя сытым, слабым и инертным» – подумал Кянан и невольно улыбнулся.

Владелец кабинета тоже улыбался. Поднявшись из-за стола, он подошел к парню.

- Пожалуйста, присаживайтесь, - сказал он по-азербайджански, указывая на кресло.

«А теперь они играют в хорошего и плохого полицейского? Пусть так, я согласен даже поиграть. Только бы речь снова не зашла о сексе!».

- Меня зовут Хусейн. Я следователь полиции. Рад с вами познакомиться, - сев за стол мужчина указал на сладости, - Пожалуйста, угощайтесь. Сейчас и чай принесут.

Кянан нерешительно протянул руку, взял горстку орехов.

- Наконец-то, я знаю, где нахожусь, - сказал он, - впервые кто-то из здешних мне представился. Спасибо.

- Мы поговорили с посольством Дании, - произнес Хусейн с явным волнением, - Все сказанное вами на допросе оказалось правдой. Теперь мы все о вас знаем – он взял со стола тонкую красную папку, - Кянан Афшар. Гражданин Дании. Приехал в Иран в качестве туриста.

- И? Что в итоге?

- То есть, мы знаем, что вы ни в чем невиновны. Скоро вас отсюда выпустят. Понимаете, в чем тут дело… - Хусейн перешел на доверительный тон, – Наше правительство не хочет, чтобы весь мир увидел такие фотографии. Знаю, даже если их не распространите вы, это сделает кто-нибудь другой. Мы живем в век высоких технологий, у каждого сейчас есть телефон с отличной камерой. И без того интернет уже завален фотографиями с тегеранского митинга. Все известные агентства их опубликовали. Но, несмотря на это, мы вынуждены были удалить фотографии с вашего аппарата. Знаю, это смешно, но наших сил хватило только на вас.

Кянан не мог поверить ушам. Он был настолько ошарашен, что даже перестал жевать орехи.

- Значит, я могу идти?

- Конечно. Прямо сейчас. Несмотря на то, что многие в этом здании очень не хотят вас отпускать. Но и держать вас здесь у них больше нет оснований. Вы очень рассердили кое-кого своими высказываниями об Иране и нашей религии. Нет-нет, я знаю, что у вас были на то веские причины. Я все понимаю. Но, все же, стоило вам следить за своими словами. А если честно... - Хусейн подался вперед, - правильно и сделали! Все что вы сказали, сущая истина. Никто не имеет права вас оскорблять. Но, прежде чем вы отсюда уйдете, мне хотелось бы с вами немного поговорить.

- О чем?

- О вашей семье.

Кянана мучили сомнения. Можно ли верить этому человеку? Или это очередной спектакль? Он не понимал, что происходит.

- Можете что-то мне о ней рассказать?

- О моей семье? Конечно… Мои родители, дедушка и бабушка живут в Дании. Они переехали туда в 1989 году из Баку. Я родился уже в Копенгагене. Вот, в принципе, и все.

- А зачем вы с той девушкой приехали сюда?

- Мы с Мерле хотели увидеть родные места моего деда. Поверьте, никаких других целей у нас не было.

- Как зовут вашего деда?

- Рустам Афшар. Он родился в Баку, в семье иранского переселенца. А в 38-м году их депортировали назад в Иран.

Настроение следователя мгновенно изменилось. Он глубоко вдохнул, выдохнул и полными слез глазами уставился на Кянана, словно хотел о чем-то ему сообщить.

- Значит, вы внук Рустама, - выпалил он, наконец.

- Да, я его внук. Вы знаете моего деда?

- Дед, наверно, рассказывал вам о Курбане из Тебриза, - с неловкостью в голосе сказал Хусейн, - я сын того самого Курбана.

Кянан задумался и признался, что впервые слышит это имя. В глазах следователя он прочел недоверие.

- Неужели ни дед, ни отец не рассказывали вам эту историю? Не может такого быть!

- Нет, не рассказывали, - Кянан взял со стола вторую горсть орехов, - А должны были?

- Пожалуй, да, - Хусейн передернул плечами, и устремил взгляд в дальний угол комнаты, - Странно, что они ничего вам не говорили. Даже не верится.

Его жалкий вид привел Кянана в полную растерянность. Он, в самом деле, не знал, кто такой Курбан. Может быть, даже следователь его с кем-то перепутал.

- Рустам Афшар, - голос Хусейна сделался твердым, в нем зазвенели какие-то особые нотки, - Благородный человек, ставший... Мой отец виноват перед твоим дедушкой, Кянан. Не знаю почему, но я тоже чувствую себя виноватым.

Кянан так и застыл, держа у губ орех. Нет, это точно не был спектакль.




Часть шестая


Предательство

Сперва, он не поверил своим глазам. Пару раз ударил себя по лицу, в жалкой и безнадёжной попытке доказать себе иллюзорность происходящего. Как будто отравленный и прожжённый потрясениями разум перестал замечать грань между реальностью и больным воображением. Рустам застыл на месте и простоял так некоторое время. Морок, который царил в комнате сгустился у ног.

Стройное, красивое тело Азады, которое он познал в тот день, камнем лежало на полу. Жизнь выветрилась из него, через тёмные дыры, пробитые свинцом.

Он всхлипнул: «Азада», и упал на колени. Когда приходит безумие, оно заражает собой каждую эмоцию, каждую мысль. Обезумевшая надежда заставила его проверить пульс трупа.

Потом он потряс её за плечи: «Азада! Азада!».

Прислонился лицом к ее оледеневшей щеке, и всё так же: «Азада! Азада!».

У трупа, лежащего рядом, был прострелен висок.

Аббас…

Пространство вокруг него поплыло.

Револьвер! Он лежал у пальцев его руки. Пальцы были скрючены, как будто за секунду до смерти, они что-то обхватывали – выполняли последнюю команду мозга, перед тем, как его вспорола пуля. И тут на него сошло разящее озарение.

Охваченный ужасом, Кянан лихорадочно попятился назад. Всё чудовищно верно. Эти пальцы и сжимали этот револьвер!

Аббас…

Это сделал он!

Бессилие, шок, страх, презрение к себе… Рустам не мог заставить труп поплатиться за содеянное. Но смог возненавидеть себя за то, что оставил её одну. От схлестнувшихся мыслей в голове царил гул. Что-то заставило его потянуться к револьверу. И только случайная пуля, которая вдребезги разбила стекло, вытянула Рустама из омута аффекта и не позволила стать третьим трупом.

Он вскочил на ноги, сделал несколько глубоких вдохов и вытер слезы. Достав из кармана пальто пистолет и прижимаясь к стене, вышел сперва из комнаты, а потом и из дома. Совсем близко послышался шум шагов и крики.

На улице, где не было тлетворной атмосферы комнаты с двумя трупами, шок немного ослаб. Только за порогом дома, Рустам начал догадываться. Аббас питал к ней чувства. Он был хорошим актёром и столь же хорошо маскировал притворной улыбкой своё презрение к нему. Когда войска шаха вторглись в Тебриз, он пришёл забрать её с собой. Она отказала. Он потерял контроль над собой и нажал на курок, а потом, ужаснувшись от содеянного, нажал на курок ещё раз, но уже в сторону своего виска. А теперь те, кто обнаружат трупы, будут искать убийцу на стороне. А есть ли более подходящая кандидатура, чем Рустам? Распространитель «пагубных идей», а теперь ещё и двойной убийца.

Пока Рустам размышлял, несколько вооруженных людей появились уже в начале улицы. Они открыли по нему огонь. Один из незнакомцев бежал в его сторону. Рустам пригнулся, но успел разглядеть его изуродованное яростью лицо. На какой-то миг они даже столкнулись взглядами. А потом Рустам изменил направление и нырнул в проём между домами. В тебризских переулках он знал каждый камень. Он бежал, подгоняемый отпечатавшимся в памяти взглядом тех незнакомых глаз, покрасневших от ненависти. Чтобы хоть как-то отвлечься от этого видения, попытался сосредоточиться на дороге – низкие крыши домов, тупики, проулки…

Мозг вскипал от бесконечной лавины вопросов – что делать, куда идти, где спрятаться? Без сомнений, они наведаются в дома ко всем переселенцам, включая его отца. На своё счастье, Али не коммунист, его они не тронут. Но обязательно будут искать Рустама. И опять ему вспомнились вооруженные люди, увидевшие как он выходил из дома Азады. Нет, они все равно его найдут, где бы он ни скрывался. Единственный выход – затаиться в доме кого-то, кто никак не связан с коммунистическим движением. Но кто в этом городе согласится укрыть его и при этом не будет коммунистом? Тут на ум пришел Курбан. Рустам дружил с ним еще со школы, хотя тот совсем не увлекался «левыми» идеями. Ну, конечно же, Курбан! – ликовал Рустам в мыслях.

В свои 22 года Курбан имел уже пятилетнего сына. Они с Хокумой поженились очень рано. Рустам был на их свадьбе, и даже сам изготовил мебель для молодоженов, сделав им большую скидку. Раньше он часто бывал в гостях у Курбана и всегда приносил игрушки маленькому Хусейну. Сегодня же он впервые пойдет туда без подарка.

Дом Курбана находился недалеко, минутах в десяти ходьбы. Соскользнув с крыши, Рустам нырнул в одну из узких улочек и, все так же прижимаясь к стенам, поспешил по знакомому адресу. Заслышав шаги, он замирал, прятался в темноте, пережидая, пока все стихнет. Таким образом, десятиминутный путь занял у него полчаса. Достигнув, наконец, нужных ворот, он огляделся по сторонам и осторожно постучал. Тишина. "Может, они спят", - подумал он и стыдливо постучал еще раз.

Послышался голос Курбана: «Иду, иду..». Ворота открылись. Курбан держал в руках ружье, сочтя, наверно, что уличные бои добрались и до их дома. Увидев на пороге окровавленного Рустама, он убрал палец с курка.

- У меня проблемы, Курбан. Можно у вас спрятаться?

Курбан знал, что Рустам – один из самых известных в Тебризе коммунистов. И понимал, насколько опасно пускать его в дом. Нужно было принять какое-то решение.

Схватив Рустама за плечо, он затащил его во двор, проверил, не идет ли кто следом, и запер ворота. Хокума и маленький Хусейн, смотрели на них, стоя на веранде. В эту ночь вместо игрушки, Хусейн увидал в руках у дяди Рустама пистолет. Но все равно, бросился к нему и запрыгнул в объятья.

Хотя сам Курбан и не придерживался никаких идеологий, но Хокума, по моде того времени, была пассивной коммунисткой. Очень порадовавшись благородству мужа, она обняла его и прошептала: "Спасибо, Курбан, ты очень хороший человек», а затем поспешила разогревать для Рустама оставшийся с ужина суп.

Рустам смыл с себя кровь, переоделся в чистую рубашку Курбана и прошел в гостиную. Хокума уложила Хусейна и теперь накрывала на стол. Все трое молчали, и долгое время никто не нарушал это молчание. А если бы кто и нарушил его, то только не Рустам – он будто умом тронулся: то бросал безумные взгляды на Курбана и Хокуму, то смотрел на собственные руки, то, зажмурившись, мотал головой и шептал что-то нечленораздельное.

- Рустам, с тобой все в порядке? – Спросил, наконец, Курбан, - Откуда ты идешь? Чья это кровь на тебе?

Дрожащим голосом Рустам в мельчайших деталях пересказал все, пережитое им за сегодняшний день. Курбан и Хокума слушали его с ужасом. Курбан, немного знакомый с Аббасом, никак не хотел поверить, что тот мог убить женщину. Хокуме, в свою очередь, трудно было понять и принять столь подлый поступок уважаемого ею лидера.

- Может, все-таки, их обоих убили сторонники шаха? – спросила она осторожно.

- Нет… Азаду убил Аббас, а потом покончил с собой. Я в этом не сомневаюсь.

- Даже если тебя не обвинят в этом преступлении, то, все равно, тотчас казнят, если поймают. Для этого вполне достаточно того, что ты коммунист, - эти жестокие слова прозвучали из уст Курбана. Хокума со вздохом закрыла глаза, а Курбан продолжал:

- Сюда они ни придут, все знают, что у нас нет ничего общего с коммунистами. Пока все не утихнет, отсидишься в подвале. Попозже спустимся туда, я сделаю тебе постель. Там неплохо, есть керосинка и туалет. Только, ради бога, не выходи во двор, - добавил он, превозмогая неловкость, - помни, что малейшая твоя ошибка может нанести вред Хусейну. Хокума будет каждый день приносить тебе еду. А я буду по вечерам рассказывать последние новости.

Уставившийся в одну точку Рустам, ответил:

- Будь спокоен, Курбан. Я не причиню вред тебе и твоей семье.


По приказу Сталина, советская армия покинула Иран. Пишевари сбежал в Баку. После того, как СССР сдал свои позиции, нити управления страной оказались всецело в руках англосаксов. Тебризские приверженцы шаха, надев на руки повязки с эмблемой "Лев и Солнце", прочесывали улицы вместе с вооруженными силами, прибывшими из Тегерана. Охотились они, в первую очередь, на «левых» переселенцев, да и, в целом, на всех коммунистов.

"Коммунистические агенты, заполонившие Иран под видом переселенцев – это злые силы, стремящиеся уничтожить нашу страну..." – Рустам со злостью отшвырнул в сторону принесенную Курбаном газету. Лег на матрас и заложил руки за голову. В подвале было так холодно, что он почти не выбирался из-под одеяла. Уже в который раз скользнул рассеянным взглядом по стенам. В углах под потолком висела паутина. На полках вдоль стен выстроились приготовленные Хокумой варенья и соленья. Всю ночь его мучила сырость и бессонница, и все стоял перед глазами образ Азады. Лишь под утро ему удалось заставить себя принять реальность – он больше никогда не увидит Азаду, не услышит льющиеся с ее уст слова любви, не прикоснется к ее телу, не поцелует. Такие мысли, да еще в полутемном влажном подвале были слишком тяжелой ношей для Рустама. Смирившись с фактом смерти Азады, он горько разрыдался.

Курбан держал мясную лавку на базаре. Каждое утро он уходил туда и возвращался лишь на закате. Лавка эта досталась ему в наследство от отца, скончавшегося два года назад от сердечного приступа. Вся округа знала, что старый мясник продает только свежее и качественное мясо, так что по наследству к его сыну перешло также уважение и множество покупателей. Клиентов было столько, что Курбан не мог наведываться днем домой и обедал прямо на работе. В последнее время все мысли его вертелись вокруг прячущегося в подвале друга. Сидя в лавке, он не мог найти себе места, снедаемый постоянно тревогой.

Чаще всех Рустама навещал Хусейн – приносил ему свои игрушки и книжки, прося поиграть с ним или почитать сказки. Рустаму нравилось проводить время с этим маленьким человечком. Он с удовольствием отвечал на все вопросы мальчика. А когда Хусейн спросил, почему дядя Рустам прячется в их подвале, он сказал, что взрослые играют так в прятки – прячась по несколько дней. Иногда Хусейн, клал голову на колени Рустаму и, слушая сказку, засыпал.

Каждый вечер к нему приходил Курбан, рассказывал новости или приносил газеты. Шла уже пятая ночь, как он сидел в этом подвале. У него было достаточно времени, чтобы поразмышлять о том, в каком положении оказалась страна после Пишевари, о происходящих и ожидавшихся катаклизмах. Думал Рустам и об ошибках, допущенных Пишевари, сторонником которого являлся, и верил, что в создавшейся ситуации виноват не он один, а все движение. Да и геополитика, конечно же, сыграла во всем этом немалую роль.

Стремясь добиться автономии в составе Ирана, Пишевари объединился с демократами и создал Азербайджанскую демократическую партию. Поначалу официальный Тегеран был уверен в безуспешности этих усилий, но вскоре понял, что ошибался. В конце концов, Пишевари добился того, чего хотел – созыва Азербайджанского национального конгресса, состоящего из известных общественно-политических деятелей, и создания Национального правительства, во главе которого, в результате выборов, встал он сам. Это движение, названное "21 Азер", постепенно превращалось для шаха в пугающее наваждение.

Всенародная любовь к Пишевари объяснялась очень просто. Все, от ярых националистов до леворадикалов, верили в его искренность и решимость. В самом деле, правительство Пишевари не только принимало законы, защищавшие интересы граждан, но и успешно претворяло их в жизнь. Один из последних таких законов касался судьбы земельных участков, именуемых «халиса», и подразумевал конфискацию земель у собственников, выступавших против нового правительства, и предоставления их в пользование крестьянам. Другой закон объявлял азербайджанский язык официальным языком автономии. Веря в важность науки и образования, Рустам связывал счастливое будущее страны не с религиозными, а со светскими школами. Поэтому, его уважение к Пишевари еще больше усилилось после открытия таких медресе и университета.

Все эти реформы ввергли шаха в панику. По его указу, правящие круги Тегерана готовили план по уничтожению движения. Главным ответственным лицом за осуществление этого плана был премьер-министр Ахмед Гевам. Начав переговоры с Национальным правительством, Гевам добился подписания соглашения с Тебризом. Таким образом, он получил время и возможности для маневрирования и приступил к реализации своего замысла. Дабы выдворить из Ирана советские войска, он дошел вплоть до ООН, провел успешные переговоры и добился согласия США и Великобритании, на военно-политическую поддержку.

В преддверии парламентских выборов иранские власти под предлогом этого значимого события разместили в Азербайджане свои военные отряды. И вскоре начали в буквальном смысле топить в крови Национальное правительство, не успевшее еще создать собственную военную инфраструктуру. Тебриз превратился в бойню - каждый день тысячи людей расстреливали или вздергивали на виселицу, улицы были завалены трупами, над городом кружили стаи ворон, выклевывая глаза у мертвецов, а уцелевшие, сломя голову, бежали из этой преисподни.

В начале движения Пишевари заявил, что они «умрут, но не сдадутся». Стоя рядом с ним в качестве телохранителя, Рустам отчетливо слышал эти слова. Последовавший сразу вслед за этим побег Пишевари в Баку товарищи объяснили тем, что, останься он в Тебризе, потерь было бы еще больше. Мол, тогда, власти расправились бы и над женщинами, и над детьми, вообще вырезали бы все тюркское население, оставив одних лишь сторонников шаха.

Хотя преданность Рустама коммунизму осталась неизменной, но все же, сам он уже не был прежним. После побега Пишевари он из романтичного леворадикала превратился в леворадикала-реалиста.

Он испытывал досаду из-за того, что теряет впустую столько времени, торча в этом подвале. Отыскав в углу ненужные доски, он стал мастерить из них человеческие фигурки, и каждый день дарил Хусейну одну из них, что приводило ребенка в полный восторг. А по вечерам приходил Курбан, приносил с собой маленький самовар, и они допоздна пили чай, обсуждая последние события.


Вот уже целую неделю как Рустам не видел солнечного света. Сырость насквозь пропитала его легкие, начался жестокий кашель. Свое восьмое утро в подвале он встретил, пылая от лихорадки. Хусейн хотел, как всегда, прийти к нему, но Рустам ему этого не позволил. Мальчик забился в угол дома и объявил, что «обиделся на всех».

Хокума принесла Рустаму горячего молока и с горькой улыбкой сказала:

- Я объяснила, что дядя болен. А он все дуется, упрямствует, даже кушать отказывается.

Рустам попытался улыбнуться в ответ, но его охватил очередной приступ кашля. Грудь и горло ныли, по спине струился холодный пот. Хокума помогла ему выпить молока, потом положила на лоб влажный платок. Вызвать врача не представлялось возможным, так что нужно было ей лечить Рустама самостоятельно. Состояние его с каждой секундой все ухудшалось. В какой-то момент женщина подумала, не сбегать ли ей в лавку за Курбаном, но потом отказалась от этой идеи. Ну пришел бы Курбан, и что? Что он смог бы сделать? А Рустам все обливался потом и дрожал от озноба под двумя одеялами. Хокума должна была принять решение.

Она откинула одеяла, расстегнула пуговицы и с трудом сняла с него рубашку. Бережно вытерла капли пота с его поджарого мускулистого тела, и при каждом прикосновении ее саму бросало в жар. Она боялась признаться себе, что возбудилась, но, тем не менее, так оно и было. Ее очень рано выдали замуж, она не успела познать вкус любви, и мужа своего тоже не любила – в ее глазах Курбан не имел никакой ценности, кроме того, что являлся отцом Хусейна. И вот, впервые она прикасалась к телу другого мужчины, и тело это пылало под ее руками. Дотрагиваясь до гладкой груди Рустама, она ощущала, как сильно ей это нравится, стеснялась еще больше, но не могла остановиться. Не помня себя, она наклонилась к Рустаму, коснулась губами его горячего лба и ощутила странное тепло вниз собственного живота. Тело ее ослабло, губы соскользнули со лба парня и дотронулись до щеки. Она больше не владела собой, ее манили пересохшие губы Рустама, хотелось ощутить их вкус. Зажмурившись, она поцеловала его. В этот момент Рустам открыл глаза. Женщина испуганно отшатнулась, торопливо надела на него рубашку и молча вышла из подвала, оставив Рустама в полнейшем смятении. Он предпочел бы умереть, нежели предать друга. К тому же, он только что потерял возлюбленную и вынужден был сбежать, оставив ее мертвое тело посреди комнаты. Он был болен и в трауре – далеко не самый лучший момент, чтоб заниматься любовью. Да еще с кем! Хокума заставила его испытать сильные муки. Как бы то ни было, она не должна была так поступать. А теперь у него не остается иного выхода, кроме как покинуть и этот подвал, и дом Курбана. Но куда он мог пойти в таком состоянии? Он сам не заметил, как потерял сознание.

Когда Хокума вновь спустилась в подвал, Рустам очнулся от звука ее шагов. Он не знал, сколько часов пролежал без чувств. Хокума принесла тарелку горячего супа. Сев рядом, она подложила ему под голову подушку и стала молча кормить с ложки. Взгляды их то и дело соприкасались. Покраснев, она спросила:

- Как ты себя чувствуешь?

- Теперь уже получше. Спасибо тебе за заботу.

- Не за что. Ты был очень плох. Поэтому… - она осеклась.

- Поэтому что?

- Я тронула твой лоб, чтобы проверить температуру.

- Да? Не помню.

- Вообще ничего не помнишь? – Ложка в руке Хокумы повисла в воздухе.

- Нет, - с недоумением сказал Рустам – Кажется, мне в самом деле было очень плохо, да?

- Да, очень плохо, - Хокума смотрела на него с сильным сомнением. Говорит ли он правду или лжет? Она снова зачерпнула ложкой суп и приблизила к его губам.

- Наверное, завтра поправишься.

- После такого супа, обязательно, - Рустам попытался улыбнуться, но, кажется, на лице его отразилась лишь гримаса страдания.

Когда суп закончился, она вытерла ему рот и встала.

- Ладно, пойду я, - сказала она, отводя глаза, - скоро Курбан вернется.

Поднявшись в дом, она побежала на кухню. Опершись об стол, тяжело задышала. Ей очень хотелось избавиться от этого сладостного томления, охватившего все ее тело, хотелось выкинуть из головы Рустама, но ничего не получалось. Сердце ее бешено колотилось, она вспоминала запах его кожи, вкус его губ и невольно прикрыла веки.

Вернувшись с работы, Курбан, как обычно, сперва навестил Рустама, а потом поднялся в дом, ужинать. Начал было рассказывать о том, что происходит в городе, о царившей на базаре атмосфере и ценах на муку, но вскоре понял, что жена его не слушает. Со вчерашнего дня она была какая-то странная, а сейчас и вовсе не походила на себя – ходила по дому, как призрак, словно не воспринимая того, что ей говорят. Курбан попросил соль, Хокума протянула ему хлеб. Он внимательно посмотрел на жену – та была где-то очень далеко, в мире своих грез. Он отложил ложку.

- Может, найдем для Рустама какого-нибудь надежного доктора, который не станет болтать? Боюсь, температура сама не спадет. Только что он опять весь горел.

Хокума оживилась, глаза ее предательски засверкали.

- Ты серьезно? Сможешь найти такого врача? – Спросила она с волнением и, встретившись взглядом с мужем, растерялась и залилась краской, - Так что ты там говорил? Мука подорожала? Может и тебе поднять цену на мясо?

Но, как бы она не старалась сменить тему, Курбану все уже было ясно. Ничего не сказав, он доел и прошел в спальню. Вскоре пришла и Хокума, легла с краю и отвернулась к стенке. Обняв ее сзади, Курбан стал целовать ее шею и плечи. Но с каждым поцелуем тело женщины все больше напрягалось, и она все сильнее жалась к стене. Тут Курбан жестко повернул ее к себе, заглянул прямо в глаза и поцеловал в губы. Но Хокума явно давала понять, что абсолютно ничего не испытывает от ласки мужа. У Курбана не оставалось больше никаких сомнений. Его жена мечтала о другом мужчине, и этот мужчина в данный момент находился у него в доме.

Он был готов взорваться от злости. "Ну, ладно" – прошипел он, и, отвернувшись, стал яростно думать. Ему доставляло удовольствие представлять, как он спускается в подвал и убивает Рустама топором. А еще лучше стало, когда представил, как вслед за этим отрубает голову Хокуме и сжигает трупы обоих во дворе. Но он понимал, что слишком труслив, чтобы сделать это.

Он впустил Рустама в свой дом, оставил его наедине со своей семьей – не это ли есть высшее проявление доверия? И потому теперь Курбан ощущал, что ему вонзили нож в спину. Его унизили, и он должен был отомстить, причем отомстить жестко – иначе не сможет больше спокойно жить на этой земле. Шальные мысли бальзамом разлились по его душе, губы тронула коварная улыбка.

Внезапно он всем телом повернулся к жене и залез на нее. Грубо сорвал с нее ночную рубашку, одной рукой схватил за горло, другою раздвинул бедра и стал насиловать ее, кусая губы и щеки. Хокума задыхалась, из глаз, широко распахнутых от боли и стыда, медленно катились слезы.


***

О наступлении утра он догадался по топоту Хусейна, от которого трясся потолок. Болезненно улыбнулся. Ребенок проснулся спозаранку и уже переворачивал дом вверх дном. Скоро он спустится в подвал. Принесет игрушки и книжки с картинками. Рустам опять будет рассказывать ему о Баку – о его море, высоких красивых зданиях, трамваях. Хусейна больше всего интересовали именно трамваи, и все вопросы его были о шпалах, кондукторах и свисавших с подножек людях.

Рустам очень привязался к этому малышу и обнаружил в себе неведомое доселе качество – оказывается, он легко находил общий язык с детьми, и те, в свою очередь, тянулись к нему. За все время, проведенное здесь, Хусейн был его единственным товарищем, потому что Рустам ни на йоту не сомневался в его искренности и доброжелательности. Он вспомнил Исмет. Прошло уже много лет, но он все еще не мог не то что забыть, а даже поверить в ее смерть. Из всей родни девочка больше всех любила старшего брата, потому что тот никогда на нее не сердился и всегда терпеливо выслушивал.

Потом он подумал об Азаде. Они могли бы стать идеальными родителями, вырастить прекрасных умных детей. Рустам переехал бы с семьей в Баку. Во что бы то ни стало рано или поздно он нашел бы способ перейти через границу и вернуться в родной город. Не допустил бы, чтоб семья его жила здесь, среди таких, как Аббас. Или, может, Аббас был лишь следствием, и имелись куда более серьезные причины? Война, революция, столкновение идеологий и другие факторы? Такие, например, как измена Сталина, предательство им иранских коммунистов.

Донесшийся со двора шум оторвал Рустама от размышлений и вернул в холодный подвал. Болезнь пока не отступила, и он все еще чувствовал себя слабым. С трудом поднявшись на ноги, он подошел к двери и через крохотную щелочку посмотрел наружу. По двору ходили пять-шесть пар ног. Он увидел приклады ружей "Berno", оставшихся со времен восстания Саттархана и, еще не понимая, что происходит, услышал зычный голос Курбана:

- Предатель родины, коммунист забрался к нам в подвал и не хочет выходить! Мало того, что они оккупировали Иран, так теперь и мой дом оккупировать хотят!

От удара в дверь Рустам отлетел на несколько метров назад и, ударившись, о камни пола, почувствовал, как треснул череп. Вошли двое вооруженных мужчин с эмблемой «Льва и Солнца» на рукавах. Один из них изо всех сил ударил Рустама прикладом ружья в живот. Потом, схватив за руки и ноги, они вытащили его во двор. Взгляд зацепился за веранду – Хокума и Хусейн плакали, прижавшись друг к другу. Держа в руках сделанную Рустамом фигурку, малыш громко умолял: "Папа, нет! Папа не пускай!". Среди всего этого кошмара Рустам успел разглядеть и кровоподтеки на шее и лице женщины.

- Умоляю, Курбан, не отдавай его им! Ради Хусейна, молю! – Упав на колени перед мужем, Хокума обняла его за ноги.

Тыльной стороной ладони Курбан залепил ей звонкую пощечину и пинком повалил на пол. – Молчи, шлюха! Я с тобой еще разберусь!

Хусейн уткнулся лицом в грудь матери и жалобно заплакал. Рустама тоже повалили на землю и били ногами со всех сторон. Выбежав с веранды во двор, Курбан закричал:

- Эй! Не убивайте это животное здесь! Это может принести несчастье моей семье. Уведите его и прикончите в другом месте.

В заключение этой короткой тирады он пнул Рустама в бок со словами «Вот так вот» и довольный вернулся на веранду:

-Уберите из моего двора этого отступника!

Рустама схватили за волосы и поволокли к воротам.


Шахские банды уже перебили в Тебризе всех, кого могли. Оставшиеся в живых либо сбежали, либо затаились. Массовые погромы закончились, и в городе воцарилось относительное спокойствие. Теперь палачи искали спрятавшихся. Тех, кого удавалось отыскать в течение дня, под вечер торжественно казнили, выбирая для этого самые людные места. Одним из таких мест была площадь перед Кровавой Мечетью в квартале Джарандаб. Название мечети было выбрано не случайно – на протяжении всей истории тут произошли сотни казней.

И вот, кажется, сегодня настал черед Рустама. Сторонники шаха приволокли его на площадь, подняли на ноги и прислонили окровавленное полубесчувственное тело к дереву. Жители окрестных домов стали постепенно стекаться, готовясь наблюдать за представлением. Некоторые из них выкрикивали:

- Грязный коммунист!

- Насиловал маленьких девочек!

- Зарезал целую семью!

Каждый болтал что-то свое, приписывая Рустаму все новые и новые «преступления». И чем длиннее становился их список, тем больше неистовствовал народ. С трудом раскрыв один глаз, Рустам сквозь кровавую пелену увидел перед собой разгневанную толпу. Лихорадка мешала дышать. Собравшись с силами, он выпрямился и попытался сделать шаг вперед, но удар приклада заставил его согнуться вдвое и опять прислониться к дереву.

От толпы отделилась пожилая женщина в чадре и подбежала к Рустаму. Все думали, что она даст ему оплеуху или плюнет в лицо. Но женщина заслонила его собой и крикнула: «Не бейте, его, сжальтесь, он ведь так молод!»

Один из палачей грубо оттолкнул ее.

- Отойди, сумасшедшая старуха. Или сделаем с тобой то же самое. Убирайся.

- Умоляю, сынок, не убивайте его. Смотрите, как он молод. В чем он виноват?!

- В чем виноват? Люди добрые! Вы только послушайте, что она спрашивает! Он коммунистская скотина, вот самая главная его вина! Убирайся отсюда!

Несколько человек оттащили женщину назад. «Вот и все», - подумал Рустам, - «вот и не стало у меня защитников. Больше никто в этом мире не сможет спасти меня от смерти».

Вдруг на площади стало совершенно тихо. Удивленный Рустам вновь открыл глаза, огляделся по сторонам и увидел ахунда мечети, муллу Наги. Тяжелой поступью он неторопливо подошел к приговоренному и, осторожно взяв его за подбородок, заглянул в лицо. Затем обернулся к бандитам.

- Почему вы его схватили?

- Достопочтенный ага, этот человек коммунист, да еще и убийца. Говорят, еще и ребенка изнасиловал. Он должен умереть!

- Кого он убил? Кого изнасиловал?

- Не знаю, но все так говорят.

- Все говорят? – мулла Наги покачал головой, - Значит, достаточно чьих-то слов, чтобы отнять человеческую жизнь? Вы не боитесь Аллаха?

Один из бандитов (наверно, главарь), вышел вперед:

- Ага, может быть это и клевета. Но он точно коммунист. Забрался в чужой дом и спрятался в подвале. Оттуда мы его и вытащили.

Наги поднял руку и сердито крикнул:

- А теперь послушайте меня! Я знаю этого парня! Отец его – набожный человек, многие годы приходит к нам совершать намаз. А вы, подлецы, хотите убить его сына! А знаете ли вы, что будете гореть за это в аду?

Все, включая бандитов, опустили головы. Мулла Наги был одним из самых авторитетных людей в Тебризе. Да и в Тегеране с ним тоже считались. Всех поразило, что он вдруг встал на защиту какого-то коммуниста. Он бы никогда не стал этого делать, не будь на то веских оснований. Но никто не решался поинтересоваться, чем именно он руководствуется.

Мулла взял Рустама за руку, чтобы тот смог встать. Двое из толпы поспешили на помощь. Рустама повели в мечеть. Бандиты взирали на это с разинутыми ртами. Наконец, главарь гневно пнул дерево:

- Пошли отсюда.

Оставшиеся ни у дел головорезы в последний раз с ненавистью глянули вслед ускользнувшей от них жертве и удалились. Толпа тоже разошлась. Площадь опустела. Будто пять минут назад тут не собирались никого казнить, будто люди не жаждали без суда и следствия растерзать на части незнакомого им юношу. А женщина, защищавшая Рустама, подняла руки к небу и воздала хвалу Аллаху.

В мечети Рустама умыли, сняли с него разорванную окровавленную рубашку. Потом мулла Наги отвел его в свою комнату, уложил на разбросанные по полу подушки, налил ему воды из графина и помог выпить.

- Нынче коммунистов убивают направо и налево, мой мальчик. И, честно говоря, не будь ты сыном Али, я сам бы дал разрешение на твою казнь. Передохни немного и иди домой. Пару месяцев не выходи на улицу, пока все не уляжется. И цени отца. Это и братьев твоих касается. Приходят сюда, насмехаются над молящимися… Сыновьям такого человека не пристало быть вероотступниками. Вы еще молоды, не знаете, что такое смерть. Теперь-то ты увидел, как это бывает?

Но по пустым глазам Рустама невозможно было что-либо понять. Мулла Наги вздохнул, покачал головой. Встал на ноги и подытожил:

- Будь прокляты русские.


***

Уже стемнело. Он медленно шел домой, постоянно ощущая страх и все еще не проходившую боль во всем теле. Переводил дыхание в безлюдных переулках. И всю дорогу думал о Сталине. Если б тот не предал их и ленинские идеи, ничего этого не произошло бы. Сотни, тысячи людей не превратились бы в убийц, не объявились бы фанатики, готовые расстрелять или заживо сжечь кого-то только за то, что он коммунист. И Курбан бы тоже не стал предателем, хотя Рустам был уверен, что за этим стоит обычная ревность. В памяти вновь всплыли кровоподтеки на лице Хокумы, ее мольбы, плач Хусейна. Он ругал себя за то, что стал причиной трагедии этой семьи, хотя и не был ни в чем виноват – это Хокума не смогла сдержаться. Он не знал, что и думать: понять и простить Хокуму или ненавидеть эту женщину, чье сладострастие чуть не стоило ему жизни?

Но вот Сталина он ненавидел всей душой. Сталин нанес столь сокрушительный удар по его надеждам, счастливому будущему и большому коммунистическому движению, что уже ничего невозможно было восстановить.

Так, на подкашивающихся ногах, корчась от боли, он дошел, наконец, до дома. Войдя во двор, заметил отца, стоящего возле колодца. За минувшие десять дней Али постарел на несколько сотен лет.

- Знаешь, сынок... Все это время, ожидая вестей о тебе, я ходил вокруг колодца. Решил, что, если узнаю о твоей смерти, брошусь вниз.

- Я здесь, папа. Я живой, - Рустам сел рядом с отцом, обнял его и положил голову ему на плечо, - Прости меня.

Отец погладил его по спине.

Двор наполнился голосами, плачем и радостными криками. Выбежав из дома, Марьям и дети обступили Рустама, каждый хотел потрогать его, обнять, все еще не веря, что он уцелел в этой чудовищной мясорубке.

- Мы чуть с ума не сошли, Рустам! Паршивец! – рыдала Марьям, прижимая сына к груди.

Али поднялся, вытер выступившие на глазах слезы и, стараясь держаться прямо, слабым голосом сказал:

- Успокойтесь. Слышите меня? Марьям! Дети! Все идите в дом, не кричите во дворе. Пошли, сынок, пошли, - взяв Рустама под руку, он тяжело зашагал к дому, - ты всегда молчал о своих делах, а я не задавал вопросов, и потому ничего не знал о том, чем ты живешь. Но этой ночью ты все мне расскажешь. Отныне между нами не останется никаких тайн.



Часть седьмая


Копенгаген, 15 июня 2015 года

По правде говоря, я никогда прежде не слышал о ресторане “Custom House”, куда меня пригласил Масуд Афшар. И, печальным последствием этого оказалось мое десятиминутное опоздание на встречу, назначенную по моей же инициативе. Я имел неосторожность поверить таксисту-пакистанцу, уверявшему, что хорошо знает, это заведение. В итоге он долго кружил по узким улицам, останавливаясь на каждом углу и, наконец, обвинил во всем навигатор.

Обеденное время давно прошло, и в ресторане было всего двое посетителей, сидящих за столиком у окна. Запыхавшись, я подошел к ним и протянул руку Масуду, которого узнал по фотографии в интернете:

- Доктор Афшар? Извините за опоздание.

Он с улыбкой поднялся:

- Не переживайте, нам было, чем себя занять. Мы с братом сто лет не виделись, так что у нас накопилось множество тем для разговора. Кстати, позвольте вас познакомить – мой брат Саид. Только что прилетел из Штатов.

Саид, с его пышной шевелюрой, казался гораздо моложе своего облысевшего брата, хотя при этом был на него очень похож.

- Очень приятно. Меня зовут Пауль Франдсен, я спецкор “Politiken” в Тегеране.

- Мне тоже очень приятно. Присаживайтесь, пожалуйста.

Саид жестом подозвал официанта, но выбор предоставил Масуду. Тот заказал вино «Пенфолдс Шираз» из австралийской провинции Баросса. Беседуя о жаре, некомпетентных таксистах и террористах ИГИЛ, мы осушили первый бокал.

- Это вино я открыл для себя, благодаря коллеге, - пояснил Масуд, - каждый год он привозит мне из Австралии две бутылки. В Копенгагене далеко не в каждом ресторане такое найдешь. “Custom House” – одно из приятных исключений. Как вам? Понравилось?

Я ответил утвердительно. Вино мне и вправду пришлось по нраву. Масуд вновь наполнил мой бокал.

- Этот мой коллега, Жюльен, и сейчас находится в Австралии. На этот раз поехал не на конференцию, а просто отдохнуть с семьей. Недавно написал, что мои две бутылки «Пенфолдс Шираз уже готовы». В смысле, только это и написал, всего одно предложение, - он громко рассмеялся.

Я порядком захмелел. Не являясь особым поклонником спиртного, за последние два года каждый мой приезд в Данию отличался ежедневными попойками. Кажется, иранская жизнь, превращает меня в алкоголика. Все это я подумал вслух.

- Неужто в Иране совсем невозможно раздобыть алкоголь? –заботливо поинтересовался Масуд.

- Раздобыть-то можно, но вот за качество его никто не ручается, - усмехнулся я, - Большинство тамошних алкогольных напитков – это контрабанда неизвестного происхождения. Правда, работникам посольства живется проще – приходящие им посылки не досматриваются. А вот у нас, журналистов, нет никаких привилегий. Остается надеяться лишь на щедрость дипломатов или на то пойло, что наливают в армянском квартале. Ну, и начальник пресс-службы иногда угощает меня водкой.

- Если столь авторитетное издание как “Politiken” имеет спецкора в Тегеране, у посольства не должно быть необходимости в пресс-службе, - подмигнул Масуд.

- Спасибо за комплимент, - вздохнул я, - так оно и есть: это я рассказываю тамошнему пресс-секретарю последние новости, потому что, в отличие от него, хоть немного владею персидским языком.

Саид был поражен:

- Правда? Вы знаете персидский?

- Я два семестра изучал ирановедение в Копенгагенском университете. В принципе, это довольно легкий язык. Самое сложное – освоить алфавит, а дальше уже все пойдет, как по маслу.

- Вы меня удивляете, в хорошем смысле – учтиво покачал головой Саид, и вдруг спросил, - а с резидентом посольства вы знакомы? Наверно, и с ним выпиваете?

Его вопрос совсем меня не задел. Напротив, понравилась эта «свойскость». Не прошло еще и часа с момента знакомства, а между нами уже возникли искренние, теплые отношения. То ли под воздействием вина, то ли не считая эту информация шибко секретной, я ответил, как есть:

- Да, мы знакомы. Но я не скажу вам, кто он такой.

Братья Афшар посмотрели на меня с еще большим удивлением. Наверно, они не ожидали такой прямоты.

- А что тут такого? - Добавил я с улыбкой, - Вы ошибаетесь, если думаете, что это какой-то датский Джеймс Бонд. Да он даже из здания посольства не вылезает.

- Видимо, в Тегеране все его знают, потому и не вылезает, - подтрунил Масуд, - не хочет, чтобы дети и женщины кричали ему вслед: «Смотрите, смотрите, датский агент идет!».

- Да, это вполне правдоподобная версия. Или же, просто, с Ираном все давно ясно, и разведчику там делать нечего. Вот он и сидит, задарма зарплату получает, - сказал я, взяв свой бокал и отпив два глотка рубиново-красного вина, - Это США решает, обогащать ли Ирану уран, будет ли он представлять угрозу для мира и т д. Если завтра США скажет, что Иран – чудесная страна, все мы должны будем с этим согласиться. Если же Штаты заявят, что страна эта ужасная, мы, опять же, должны согласно покивать и, если потребуется, даже включиться в войну с Ираном. По-вашему, при таком раскладе, можем ли мы иметь свое независимое мнение касательно Ирана?

Ответа на этот риторический вопрос не последовало. Мне было так приятно вести интересные беседы, попивая вино, что все меньше хотелось работать. В какой-то момент даже промелькнула шальная мысль: «А не отложить ли интервью на потом?». Но, все же, профессионал переборол во мне болтуна и начинающего алкоголика. Положив на стол диктофон, я нажал на кнопку:

- Можем начинать?

- Как официально вы вдруг заговорили, - улыбнулся Саид.

- Как только включается это устройство, все резко становятся серьезными и официальными. Включая и меня самого.

- Честно говоря, до сих пор я давал интервью только в связи со своей профессиональной деятельностью, - сказал Масуд, посмотрев на брата, - а вот о личной жизни буду говорить впервые.

- Вы волнуетесь?

- Да, есть немного… Какого рода вопросы вы собираетесь задавать? О приключениях Кянана или, в целом, о нашей семье?

- Забудьте о традиционной форме интервью. Я собираюсь подготовить большой репортаж. Как вы знаете, я уже встретился и поговорил с Кянаном в Тегеране, и записал эту историю с его слов. Но, посоветовавшись с редактором, мы решили, что для полноты картины стоит пообщаться также и с родней нашего героя. Для этого я вас и побеспокоил. Кстати, Саид, ваше присутствие в Копенгагене стало очень удачным совпадением. Кянан упоминал вас в разговоре.

- Всего лишь упоминал? – Саид демонстративно нахмурился, - Вот тебе и племянник. Я ради него тащусь на другой конец света, а он берет под мышку свою кралю и уматывает в новое путешествие.

- В новое путешествие? Куда теперь? – удивился я.

Такая реакция позабавила обоих моих респондентов. Масуд объяснил:

- Нет, на этот раз они поехали не в Афганистан или Пакистан, а в Канаду. Друзья-архитекторы пригласили в гости в Квебек. Кянан сказал, что после Ирана, он хочет улететь как можно подальше от этой страны и забыть все, что там произошло. А Канада – это, как раз «подальше».

- И нет, чтобы заранее предупредить, что собирается в наши края… Я бы тогда мог остаться в Штатах, а они приехали бы ко мне в Нью-Йорк, - шутливо проворчал Саид, - а это вот подарок, который он привез мне из Ирана. Точнее сказать – откупные.

Обиженный дядюшка показал надетый на палец серебряный перстень, на котором был изображен двухконечный меч.

- Ааа… Знаю, где в Тегеране продаются такие кольца, - засмеялся я, - Хороший подарок.

- Правда? – Саид повертел перстень и довольно покачал головой, - Стало быть, вы уже несколько лет живете в Тегеране?

- Почти три года.

- Это много.

- Согласен, немало. Кянан говорил, что ни один из вас не бывал в Иране.

- Да, не бывали, - подтвердил Масуд, - У меня никогда не возникало желания туда наведаться. И у Саида, думаю, тоже.

- Совершенно верно. Никогда меня туда не тянуло.

- Но при этом, вы не стали препятствовать своему сыну поехать туда? Как вообще у него возникла идея совершить эту поездку? Ведь Иран отнюдь не входит в число мест, популярных среди европейских туристов. Я говорил с Кянаном о его впечатлениях об Иране. Но на тот момент он был в сильном стрессе, только что вышел из КПЗ, и не слишком-то хотел беседовать. Мы просто перебросились парой фраз в посольстве, и я толком не понял, зачем он поехал в Иран и взял с собой Мэрле. Он сказал лишь, что это как-то связно с его семьей. То есть, ваш род берет начало из Ирана?

- Да, наш дед был родом из Ирана, - уже серьёзным тоном пояснил Саид, - А отец родился в Баку и всю жизнь называл себя бакинцем, в не тебризцем. Мы тоже родились и выросли в Баку, и всегда считали себя не иранцами, а азербайджанцами.

- Значит, вы иранские азербайджанцы, родившиеся и выросшие в советском Азербайджане… А как же тогда получилось, что оба вы мигрировали – один в Европу, а второй в Америку? И занимает ли Иран хоть какое-то место в вашей жизни?

Масуд немного поразмыслил и, барабаня пальцами по столешнице, проговорил:

- Рассказывать об этом придется долго...

- Ничего, у меня есть время, - одобрил я.


***

- Когда двадцать шесть лет назад, в 1989-м мы с Саидом впервые ступили на датскую землю, все мое богатство состояло из врачебного диплома и знания английского. Передо мной лежал долгий, тернистый путь – выучить местный язык, продолжить свое медицинское образование и, кроме того, еще позаботиться об обучении младшего брата. В те годы, когда на вопрос «Откуда вы?» мы отвечали «Азербайджан», датчане недоуменно хлопали глазами. Никто ничего не знал о моей родине. И это очень меня огорчало. Приходилось пояснять, что это «одна из стран Советского Союза» - тогда у них появлялось хоть какое-то представление.

- Как так вышло, что для эмиграции вы выбрали именно Данию?

Масуд сидел, закинув ногу на ногу и выглядел одновременно задумчивым и расслабленным.

- Чистая случайность. В тот период Дания распахнула свои двери для всех, кто мог выбраться из СССР. Советский Союз еще не рухнул и сохранял за собой статус закрытой, тоталитарной страны, несмотря на то, что Горбачев уже начал «перестройку». И потому Дания и ряд других европейских стран охотно принимали советских эмигрантов. Так сказать, во имя гуманизма. Естественно, после того, как СССР прекратил свое существование, они тотчас захлопнули двери, чтобы остановить поток переселенцев. Ну, а с другой стороны, я знал, что Дания – благополучная демократическая страна. И, главное, учитывая уровень развития датской медицины, здесь у меня был шанс сделать карьеру врача.

- Итак, два брата, выросшие в закрытой советской системе, вдруг попадают в свободное датское общество. У вас не было шока?

- Был, но не столь сильный. Потому что родители, в частности – отец, с малых лет приучали нас к европейским ценностям. Сколько я себя помню, папа слушал западные радиостанции и мечтал о том, чтобы однажды мы уехали туда. Он постоянно строил планы на этот счет. И вот, наконец, в 89-м настал подходящий момент, и папина мечта осуществилась. Мы с Саидом приехали в Данию, я продолжил здесь свое медицинское образование, а он поступил в университет, тоже выбрав врачебную стезю. Нас обоих интересовала неврология. Единственной проблемой, которую я могу вспомнить, было освоение критического мышления, с которым я не был знаком в СССР. Критический подход стал первым, чему я научился в Дании. А через какое-то время наши с братом пути разошлись. Получив диплом, Саид сразу же уехал в США и сделал карьеру за океаном.

- Меня всегда манила эта страна больших возможностей, - сказал Саид, - европейская стихия не по мне.

- Многие европейцы думают так же, как вы. Особенно, молодежь. Они валом валят в Штаты, - заметил я, - Значит, отец хотел, чтобы вы уехали из СССР. А в чем была основная причина его недовольства Союзом?

- Причина? – Саид перехватил инициативу, что весьма порадовало Масуда, который сразу же разлил остаток вина по бокалам и с удивлением посмотрел на опустевшую бутылку, - Причина заключалась в том, что отец мой был в своем уме. А будучи в своем уме, никто не мог быть доволен Союзом. Все началось с отца и, по сути, благодаря ему и продолжается по сей день. Как уже сказал Масуд, мы всегда видели папу читающим книги, анализирующим происходящие события, задающим вопросы и ищущим на них ответы. Он никогда не был типичным советским гражданином. Всегда говорил, что чтение развивает мышление и аналитические способности. Над его книжным шкафом висел небольшой баннер со словами Дидро: «Люди перестают мыслить, когда перестают читать». И эта его склонность к науке, искусству и литературе, мотивировала нас ставить перед собой большие цели. И вот, мы оба стали известными врачами, завоевали определенный статус и уважение в обществе. И я считаю, что этим мы обязаны именно своему отцу.

- Должен признать, что в нашей семье существует определенный культ отца, - вставил Масуд, - Саид прав, мы и в самом деле всем обязаны папе. На момент приезда в Данию, мы уже свободно владели английским языком, потому что, по настоянию отца, выучили его еще в подростковом возрасте. Представляете, что это значило в советское время? Начало 80-х годов и вдруг – подростки, активно изучающие английский. Если бы не частные преподаватели, которых он нанимал нам за большие деньги, вряд ли мы смогли бы так хорошо выучить этот язык в советской школе. Хотя, конечно же, надо отметить и огромную роль нашей матери – она с величайшим трудом доставала для нас издаваемые в Европе и Америке научно-технические журналы и альманахи. До сих пор не знаю, как она умудрялась провертеть такое в СССР с его-то железным занавесом... Мы очень рано поняли, что наша мама не похожа на других женщин. Ее не интересовали ни курорты, ни наряды, ни украшения. Нет, она не была аскетом, а просто очень скромным человеком, умеющим довольствоваться малым. У нее, как и у отца, будто не было больше никаких иных забот, кроме нашего образования. Как будто с момента нашего появления на свет, они запрограммировали себя на то, чтобы отправить нас за рубеж. И неустанно закладывали фундамент для этого. Они спокойно вздохнули лишь после того, как мы выучили английский и получили врачебные дипломы. Помню, как отец сказал тогда: «Теперь ваши дороги открыты, и мир принадлежит вам». Знаете, Пауль, хорошее образование и адаптация в обществе возможны только в свободной среде. Во всяком случае, мне так кажется. Только в свободной среде могут закрепиться толерантность и мультикультурализм. Именно потому в СССР эти ценности не закрепились, и идея «братства народов» рухнула вместе со страной. А нас с братом воспитывали в духе истинного мультикультурализма и, приехав в Данию, мы увидели то же самое в масштабе целого государства. Потому у нас и не было проблем с адаптацией и интеграцией.

- У меня к вам обоим интимный вопрос.

- Прозвучало очень провакационно, - расхохотался Масуд, - Надеюсь, все же не слишком интимный.

- Нет, не слишком. Вы любите свою родину?

- У меня специфическое отношения к таким понятиям как родина и любовь к ней. Но, при этом, могу сказать, что люблю.

- Вы сказали специфически...

- Да, далекая от пафоса любовь. Ведь восточные люди обожают пафос. Если же добавить сюда еще и пафос советский… В общем, сами понимаете. Что такое родина, где она, и, в частности, что понимается под этим словом? В Дании слова «родная земля» и «родина» не являются абстрактными понятиями. Приехав сюда, ты сразу замечаешь это, ощущаешь всю весомость слова «родина». И, глядя на фермеров-датчан, на их тучных коров, увитые цветами балконы, ровные дороги, аккуратные города и деревни, тотчас осознаешь, что означает это слово. Родина, которая не нуждается в защите государства, потому что ее защищают сами граждане. Родина – она в каждом листке, и за каждый листок гражданин несет ответственность. А если родину нельзя увидеть, потрогать, понюхать, то и говорить о ней неуместно. Здесь все это возможно. Здесь нет абстрактности. Здесь родина – не отвлеченное понятие, существующее лишь в умах, а реальный объект. Это родина, которой можно восхищаться, стремиться сделать ее еще лучше, любить ее и получать ответную любовь. Абстрактность родины порождает абстрактность народа. В Дании нет такого понятия как «любовь к народу». То есть, здесь никому не придет на ум сказать «я люблю свой народ». Что такое народ? Кто это? Почему я должен его любить? Говорить о народе и от имени народа аморально. Потому что народа нет. Здесь есть гражданин и его права. Каждый должен уважать права друг друга и помогать тем, кто в этом нуждается. Каждый должен делать лучше кусок земли, на котором живет. А никаких других обязательств у него нет.

- То есть, гибель из чувства патриотизма и все в таком роде кажется вам смешным?

- Гибель? Но зачем, ради чего? Конечно, это смешно. Не надо гибнуть. Никто не хочет, и не должен гибнуть. 

- Приехав в Данию, вы думали о том, что когда-нибудь вернетесь назад?

- Турки, приезжавшие в Германию в 60-70-х годах, полагали, что поработают там немного и вернутся домой, - ответил за брата Саид, - то есть, большинство из них говорили именно так. А потом расплодились и остались жить в Германии. Но мы никогда и мысли не допускали о том, чтобы вернуться. Оба мы периодически наведываемся в Азербайджан, и то, что мы там видим, совсем нас не радует. И самое страшное, что не видно света в конце туннеля.

- Ваши дети думают так же, как вы?

- Мои дети еще слишком малы, чтобы думать об этом. А сын Масуда захотел увидеть все своими глазами. Потому он и отправился в путешествие, которое, в итоге, стало причиной нашей нынешней встречи. И вы сами знаете, что из этого вышло.

- Как отец я очень гордился тем, что Кянана интересуют Баку, Тебриз и Тегеран, что он захотел совершить путешествие в прошлое своей семьи, - опершись об стол, Масуд рассеянно глядел в бокал, - Не знаю, возможно, это тоже, своего рода, проявление патриотизма. Честно говоря, мне казалось, что исторической родиной рано или поздно заинтересуется мой старший сын, Хаган. Кстати, тоже будущий медик. Он много читал об Азербайджане, расспрашивал нас о нем, часто бывал там. Но в последние годы все его внимание сконцентрировано на учебе, и Кянан начал «лидировать» в плане увлеченности Ираном и Азербайджаном. И хотя то, что приключилось с ним в Тегеране, стало тяжелым стрессом для нашей семьи, но я верю, что Кянан вышел из этой переделки закаленным. Провожая его в путь, я считал, что Иран сейчас не столь опасен, как в 60-70-е годы. Мэрле тоже была очень воодушевлена. И только жена моя тревожилась. В любом случае, хорошо, что он туда поехал, увидел все и сравнил. Вы, наверняка, знаете Иран гораздо лучше, чем я. Особое теократическое устройство отличает его от других мусульманских стран. Я думал, что после всего случившегося, сын возненавидит это государство. Но этого не произошло, что наверное свидетельствует о мудрости Кянана. 

- Вы говорили, что родители ваши тоже живут в Дании.

- Да, они переехали сюда несколько лет назад. Мы не могли допустить, чтобы в старости они оставались в Баку одни, без помощи и поддержки. Поэтому купили им квартиру в Копенгагене, и теперь они живут здесь, ездя иногда в Баку. Отцу очень нравится Европа. Наконец-то, на склоне лет, он живет в демократическом, правовом обществе, о котором всегда мечтал. Причины того, что в Азербайджане и, в целом, на Востоке все так плохо, он видит в отсутствии ренессанса. Есть у него одна любопытная фраза – «наши народы все еще пешеходы». То есть, отстающие народы он называет пешеходами.

- У нашего отца на роду написано быть эмигрантом, - сказал Саид, - В Баку он появился на свет уже как эмигрант. Потом жил эмигрантом в Иране. Потом, снова в качестве эмигранта, вернулся обратно в Азербайджан. И вот теперь он эмигрант в Дании. Вы придете в ужас, Пауль, если услышите историю его жизни. Он был свидетелем создания и распада империй, войн и репрессий... Настоящая живая энциклопедия.

- Примерно то же самое сказал мне и Кянан. Мне бы очень хотелось познакомиться и поговорить с вашим отцом, - робко признался я – Конечно же, в удобное для вас время.

Братья коротко переглянулись. Не знаю, что подумали они обо мне в этот момент. Я почувствовал себя чудовищно неловко и пожалел о своей просьбе. Все из-за вина. Теперь эти люди будут считать меня невоспитанным нахалом. Черт…

- С удовольствием вас познакомим, - сказал Масуд и вновь посмотрел на Саида, будто прося у него помощи, - Только боюсь, что разговор с ним окажется для вас бесполезным.

Мне стало еще больше не по себе. Видимо, существовала причина, делающая невозможной мою встречу с Рустамом, и я невольно поставил братьев в затруднительное положение. Но только я было собрался «отозвать» свою просьбу назад, как Саид меня опередил:

- Мы можем вас познакомить, но у вас не получится поговорить с ним так же, как с нами. Дело в том, что у нашего отца болезнь Альцгеймера.

После того, как Саид произнес это, Масуду заметно полегчало:

- Но, опять же, это не помеха для знакомства. Мы можем выпить еще вина у них дома.


***

Супруга Рустама Нелли радушно встретила нас в небольшой квартирке с высокими потолками. Пока она расставляла на столе легкие закуски, я смотрел на человека, мысли о котором занимали меня еще с самого Тегерана. Сидя на диване, 86-летний Рустам с улыбкой слушал Саида, что-то говорившего ему тихим голосом. Наши взгляды встретились, и я вдруг ощутил невероятную скорбь. Человек, являющий собой живую историю, ничего не помнит – что может быть большей катастрофой? Я получил у Масуда разрешение сделать фото его отца, и камера запечатлела морщинистое, улыбающееся лицо.

Затем Масуд принес из соседней комнаты еще одну бутылку Пенфолдс Шираз.

- Думаю, стоит продолжить.

Мы сидели за столом, покрытым кружевной скатертью. Примостившийся в углу письменный стол, стоявшая на нем лампа под простым абажуром и черно-белые фотографии на комоде создавали в этой комнате атмосферу ретро-фильмов. Будто квартира впитала в себя престарелый дух хозяев. Единственным, что не вписывалось в общую картину и потому выглядело весьма парадоксально, были наши разбросанные по столешнице смартфоны.

Чуть повернувшись ко мне, Масуд заговорил:

- Болезнь Альцгеймера означает не забывчивость, а полную потерю памяти. Клетки мозга постепенно выходят из строя. Болезнь безостановочно развивается, то есть, человеку с каждым днем становится все хуже. С этим надо смириться. Даже не знаю, что лучше – будучи врачом, точно знать, что происходит в мозгу твоего отца, или же находиться в полном неведении? Вот ведь ирония судьбы: мы с Саидом оба неврологи. Как только был поставлен диагноз, мы точно знали, что эти нейродегеративные процессы уже необратимы, что ситуация будет только усугубляться. И понимание этого ввергло нас в печаль и отчаяние. Мы задыхались под грузом таких страшных терминов, как агнозия, апраксия, афазия… Никто в нашей семье не знал их значения, кроме нас двоих. А мы совсем не были готовы к тому, что однажды эти термины будут относиться к нашему собственному отцу.

Он внимательно посмотрел на меня, будто стремясь определить, понимаю ли я его. Саид же поставил на стол бокал, который все это время вертел в руках, и сказал:

- Вкратце эту болезнь можно описать так. Если ты не помнишь, куда положил ключи, это забывчивость. Если же ты не помнишь, для чего вообще нужны ключи – это уже синдром Альцгеймера. Ключи превращаются в неизвестный предмет, больной глядит на них и совершенно не понимает назначения этой штуковины. Потому что, в результате кортикальной дистрофии, разрушаются клетки мозга, отвечающие за память.

- Болезни с неясными причинами – это всегда ужасно, - заметил я, - Как далеко вперед должна шагнуть медицина, чтобы понять, почему они возникают? Может, это вообще никогда не выяснится, а значит, не будет найдено и лечение.

Раньше мне почти ничего не было известно о болезни Альцгеймера. Впервые в жизни я видел перед собой такого больного. По ходу разговора многочисленные термины, употребляемые Масудом и Саидом, пополняли копилку моих знаний.

В течение десяти минут Рустам трижды рассказал один и тот же анекдот, и я старался искренне смеяться всякий раз, слушая его в переводе Масуда. К этому меня (как и всех нас) подталкивали та искренность и почти детское волнение, с которыми старик рассказывал свою байку. И, смеясь, мы чувствовали, как это делает его счастливым.

Широко открыв глаза, Саид сказал:

- Самое интересно, что отец помнит большинство потрясений и тяжелых периодов своей биографии, пусть даже фрагментально. Эти кластеры сотрутся из его памяти в последнюю очередь. Потому что мозг сам решает, в каком порядке ему забывать. Но забытую информацию восстановить уже невозможно. Представьте себе этакое «ничто», похожее на черную дыру.

А Рустам все улыбался. На его лице застыло задумчивое выражение. «А способен ли человек с синдромом Альцгеймера вообще думать?» – промелькнуло у меня в голове. Но нет, взгляд старика отнюдь не казался пустым. Скорее, его можно было назвать отрешенным.

- Вы наняли для отца помощницу? – поинтересовался я.

- Мама – лучшая помощница, - грустно улыбнулся Масуд. – Она настаивает на том, чтобы самой ухаживать за папой, пока еще в состоянии это делать. Помогает ему бриться, мыться, одеваться. А вместе с тем, еще готовит, убирает. Ей нравится двигаться. И мы не возражаем. Но рано или поздно, все же, придется нанять кого-то в помощь. Я понял это, когда месяц назад он вошел в ванную и не понимал, что там нужно делать. Маме приходится каждый раз напоминать ему, что такое душ, кран и так далее. А постепенно он начинает забывать не только значения слов, но и сами слова. Частенько пытается чинить исправные предметы. Говорит что-то бессвязное. В общем, болезнь прогрессирует. Теперь уже нам приходится заботиться о его безопасности, следить, чтоб он держался подальше от газа, воды и электричества. Посвящать ему все свое свободное время. Так что, вы правы, Пауль, нужно бы нанять помощницу, - Масуд тяжело вздохнул и покачал головой. – Мама уже не справляется. Если некому помочь, человек превращается в пленника этой болезни. Поначалу он очень переживал из-за того, что становится беспомощным. Людям с таким сильным характером, невыносимо от кого-то зависеть. Он уже не мог контролировать себя и свои эмоции. Даже самые простые вещи приводили его в смятение. Он не мог выходить один на улицу, потому что не знал, куда идти. Однажды так и сказал: «кажется, я потерял рассудок». А как-то раз вдруг внезапно пришел в себя, и думал, что выздоровел, что теперь все вернется на круги своя... Как вы справедливо отметили, мы до сих пор понятия не имеем, откуда берется эта болезнь. Но, безусловно, она исходит откуда-то из самых глубин человеческого существа. Это словно проклятие. Болезнь свивает гнездо в мозгу гораздо раньше, чем человек начинает терять память. Укореняется в гиппокампе, растет и развивается. А затем начинает атаковать нейроны и синапсы, разрушать серое вещество. С моим отцом случилось именно так. Иногда он спрашивал меня: "Тебе не кажется, что я схожу с ума?". А когда болезнь доберется до участка мозга, отвечающего за общую моторику, начнется ретрогенез, и отец станет превращаться в ребенка. Потом тело потеряет способность двигаться и… он будет медленно умирать. Перестанет есть и спать, мозг полностью утратит все свои функции.

Масуд смолк. Я заглянул в его глаза, думая, что увижу в них слезы, но нет… Может, профессиональное хладнокровие держало его эмоции в узде, а может быть, он уже давно выплакался по этому поводу. Все, кто любил Рустама, все его близкие уже распрощались с его драгоценной памятью. И все, кроме него самого, понимали, что именно он потерял.

Нелли поднялась и помогла встать Рустаму. Оба вышли из комнаты.

Видя, как расстроен брат, Саид сам продолжил тему:

- Отец должен прилечь. Он все больше времени проводит в постели – просто лежит часами с открытыми глазами. Знаете, Пауль, в одиннадцати миллионах американских семей есть больные с синдромом Альцгеймера. Сперва они доставляют много хлопот, а потом просто угасают. И не знаю, что хуже – эти хлопоты или тот момент, когда они умирают, предварительно превратившись в растение. И те, кто ухаживает за ними, также заболевают, впадают в серьезную депрессии и рано отправляются на тот свет. Ведь это не просто болезнь – это пандемия человеческого «я». Абстрактное мышление превращается в проблему. Человек забывает дни недели, имена, домочадцев. Жизнь надо любить за то, что в ней есть счастливые моменты, есть борьба, мечты, и есть возможность понимать мир вокруг себя. Пять лет назад брат привез отца ко мне в США, - тут Саид с благодарностью взглянул на Масуда. – Мы все вместе поехали в Филадельфию, в Индепенденс-холл. Состояние отца на тот момент было еще не столько тяжелым, и когда он сказал, что восхищен Штатами, я ощутил себя самым счастливым человеком на свете. Потому что он понимал, где находится, и что видит. Я знал, что это временно, что однажды он все забудет. Но я осуществил одно из самых заветных его желаний – показал ему Америку.

- Масуд, Саид, большое спасибо вам обоим. Вы даже представить себе не можете, что я сейчас чувствую. Да я и сам не в силах это описать. Просто знайте, что я очень счастлив, что познакомился с вами. Кажется, эта история уже вышла далеко за рамки простой статьи. Она слишком велика и разнопланова. И тянет на восточно-западную повесть, которую я всегда хотел написать. Я пока не знаю, какой именно она будет, вижу лишь смутные контуры фабулы. Но обязательно напишу ее. Можете ли вы рассказать мне историю жизни Рустама? Правда, для этого нам, наверно, нужно будет встретиться еще несколько раз.

Ничего не ответив Масуд обернулся, бросил взгляд в пустой коридор, и улыбнувшись встал. Проигнорировав мой удивленный взгляд, он вышел из комнаты и направился прямиком в спальню, к родителям. Я услышал голос Нелли и легкий смех Масуда. Мною овладела странная слабость, будто слова застыли на губах и, чтобы произнести их, требовалось неимоверное усилие. Но с каждой секундой история Рустама приобретала в моем уме все более четкие очертания, становилась все ярче, хотя я совершенно ничего не знал о его биографии. Не хватало самого важного компонента. Что мне известно? Лишь обрывочные фрагменты, слепленные из эмоциональных, но не слишком содержательных рассказов его сыновей. А я хочу знать всю жизнь Рустама, с самого рождения и до сегодняшнего дня. От волнения пересохло в горле, но на душе стало тепло и спокойно. Сюжет, который я так долго искал, сам меня нашел. Жаль только, что не получится услышать все от самого Рустама и придется довольствовать пересказом сыновей. Это, конечно же, будет неполная информация. Но я согласен и на такую.

Масуд вернулся в комнату. В руке он держал толстую тетрадь в коричневой обложке. Положив ее на стол, он присел и задумчиво сказал:

- Жизнь отца мы знаем наизусть, Пауль. Можно сказать, что это наша семейная реликвия. Каково, в целом, наше представление об истории? О происходивших событиях мы всегда знаем лишь со слов других людей. В противоречивой, обрывочной, запутанной форме предстает перед нами история. Мой отец жил в эпоху Сталина, которая на данный момент является предметом спекуляций. Он был живым свидетелем событий той поры. Знаете, что было главным уроком, который он мне преподал? Надо любить жизнь такой, какая она есть, в этом и заключается счастье. Часто люди не могут стать счастливыми, просто потому, что не понимают, что это такое. Не там они ищут счастье. А секрет его заключается в том, чтобы жить в гармонии с собой и окружающими. Отец научил меня этому еще в детстве. И еще он, мягко говоря, не любит Иран. С этой страной у него связаны очень плохие воспоминания. Причем, несмотря на болезнь, он не может этого забыть. Из его памяти стирается все, кроме тех горестей.

Мне опять стало не по себе. Кажется, свою роль в этом сыграло и вино, сделав меня особо чувствительным. Каким-то чужим голосом я произнес:

- Кянан сказал, что в Тегеране он вышел на свободу посредством некоего следователя, знакомого с вашим отцом. В подробности он не вдавался, но упомянул о каком-то предательстве. Вроде как, отец этого следователя причинил Рустаму непростительное зло.

- Папа не любит говорить о том случае. Даже мы узнали о нем, уже будучи совсем взрослыми. Мне кажется, что быть преданным кем-то – это удар по его гордости. Кянан не был знаком с этой страницей биографии своего дедушки, и потому рассказ тегеранского следователя произвел на него очень сильное впечатление. А вернувшись в Копенгаген, он даже предъявил мне претензии – мол, почему я никогда ничего не говорил ему о том инциденте.

- Кажется, вы сказали, что ваш отец сам понимает, что с ним происходит? Или это не так?

- Хороший вопрос, - отозвался Саид, – на первых этапах болезни он это понимал. Осознавал, что творится нечто странное. Жизнь человека развивается по жестоким законам – старение неизбежно. Алхимики долго искали эликсир молодости, но так и не смогли его найти. Хотя, вообще-то, старость отнюдь не всегда плоха. Она может принести с собой гордость за пройденный путь. Но симптомы болезни Альцгеймера проявляются именно с наступлением старости. Сперва никто не придает им большого значения, успокаивая себя тем, что людям вообще часто свойственна забывчивость. Но это не просто нарушение памяти, Пауль. Знаете, я с самого первого дня понял, что отец болен. Понаблюдав за ним немного, я сразу поставил диагноз. Недавно я рассказал вам о приезде отца в Америку. Тогда болезнь его уже давала о себе знать, он то и дело что-то забывал. В тот самый день у нас дома было торжество, отец сидел во главе стола. Вдруг я обратил внимание на его руки и заметил, что они слишком сильно трясутся. Выглядело это так, будто он не знает, куда их деть. В этот момент он взял со стола вилку и несколько секунд смотрел на нее так удивленно, будто впервые видел. Мы с Масудом переглянулись. Все остальные были заняты своими разговорами, а мы с братом пристально следили за папиным поведением. После обеда он сидел на диване, уставившись отсутствующим взглядом в экран телевизора. Я подошел и спросил, все ли в порядке. Он улыбнулся и ответил: «все хорошо, сынок». Ночью было очень жарко, и я встал с постели, чтобы попить воды. Отец стоял на балконе, опираясь на одну ногу, а вторую согнув в колене. Я приблизился и положил руку ему на плечо. Обернувшись, он спросил: «Саид?», «Да, папа, это я». Почему ты не спишь?». «Пришел, чтобы уснуть здесь»., «В каком смысле?». «Хочу убить себя, пока не поздно». «Папа, ради бога, что такое говоришь? Почему?». Отец всю жизнь был человеком упрямым, борющимся. И оттого мне очень больно было слышать от него такие обречённые слова. «Я теряю память, сынок, - ответил он. - Я видел таких людей в Баку. Они выглядят жалко. Забывают даже собственное имя. А теперь я сам становлюсь одним из них. Потом будет еще хуже, я превращусь в обузу для вас всех. Хочу, чтоб последним, что я запомню, было счастье моих детей. Позволь мне сделать это. Да и пожил я немало. Устал уже. Хочу уснуть. Навеки уснуть». «Папа, умоляю, не говори так», - сказал я, обнял его и прижался так же, как прижимался в детстве, когда у меня что-то случалось. Объятья его сильных рук всегда ободряли меня. А теперь все было наоборот. Отец обвил слабыми руками мою спину, и впервые в жизни я увидел его слезы. Внезапно сознание его, словно бы, прояснилось. Начал сожалеть о своих суицидальных мыслях и обещал, что это больше никогда не повторится.

В ту ночь я поцеловал его от всей души: как ребенок, как взрослый, как личность, сформированная его же трудом. Никогда не забуду тот поцелуй. Лицо мое стало влажным от его слез. Как невролог, я не хотел отнимать у отца надежды и сказал, что он выздоровеет. А после того, как он лег спать, я еще долго плакал на кухне, а остаток ночи провел в раздумьях. Знаете, на что это похоже? Как всякий ребенок, я считал своего отца героем, рос с этой мыслью. А теперь стал свидетелем того, как герой мой с каждым днем слабеет. Настоящая трагедия.

Масуд похлопал брата по спине. Я вытер глаза и шмыгнул носом, как мальчишка.

- Извините.

- Нет, это вы извините, Пауль, - сказал Масуд, - Вы сказали, что хотели бы написать о моем отце, Пауль. Поверьте, мне бы очень этого хотелось. Хочу, чтобы после того, как папа прекратит свое физическое существование, все его воспоминания, мысли и события жизни остались бы на земле в виде книги. Чтобы наш с Саидом герой, так и оставался бы героем, чтобы он обрел вечную жизнь. Хочу, чтобы, когда отца не будет рядом, я мог бы ощущать его присутствие, читая эту книгу.

С этими словами Масуд протянул мне тетрадь в коричневой обложке.

- Здесь примерно двести страниц рукописей на английском языке. Первые пятьдесят страниц – перевод мемуаров, которые отец писал в Баку. Остальное написал я сам со слов родителей. Здесь все, что происходило с нашей семьей с того самого момента, когда мой дед переехал из Ирана в Азербайджан – все интересные факты, все события в хронологическом порядке. Все то, что отец рассказывал мне, когда был здоров, а теперь уже позабыл. Каждый раз, беря в руки эту тетрадь, мне кажется, что держу мозг отца.

Я был поражен до тряски в руках.

- И вы даете эту тетрадь мне?!

- Не знаю, что и как вы напишете. Может, даже вообще ничего. Пусть так. Просто прочтите, ну и верните потом. И еще — чуть не забыл, - Масуд кончиком пальца, лениво почесал надбровье, - по прочтении этих записей отец, возможно предстанет перед вами эдаким безгрешным ангелом — примерным семьянином и вообще идеальным человеком, у которого всегда и всё в этой жизни, очень легко получалось... Нет, это далеко не так. Мама рассказывала, что после нашего рождения, а точнее ближе к 80-ым, отец впал в какое-то непонятное состояние похожее на апатию. Конечно, это не была классическая апатия, а скорее усталось, или спад если хотите, который наступает у некоторых людей, вследствие чересчур бурной, активной жизни. Отстранившись от всего, отец начал жить в своей параллельной вселенной, возможно в грезах, в своих тяжелых воспоминаниях, переживаниях, которыми ни с кем не делился. Что это было - безразличие, безучастность, отрешённость по отношению ко всему происходящему вокруг? Иногда маме казалось, что у него вообще отсутствует стремление к какой-либо деятельности. После того, как он замкнулся, воспитание детей и хозяйство дома, легли на плечи матери. Я тоже помню безучастного, постоянно задумчивого отца, даже улыбавшегося через силу, если мы, его дети, говорили или делали что-то смешное. Возможно он был интересным собеседником для своих друзей и знакомых, не могу знать точно. Но, то что он менялся дома, это факт. Нет, он не становился тираном, он не был авторитарным мужем и отцом, он не бил нас и не повышал голос на родных. Просто, он часто отсутствовал, даже когда физически находился рядом. Не знаю что именно его заботило - бесмысленность бытия, тоска по родным, или может ему не давала покоя мысль, что ему не удалось достичь поставленных целей, хотя, казалось бы он достиг всего о чем мечтал — жизнь и образование в советском союзе, работа доставляющая ему удовольствие, семья, дети... Иногда он рассказывал нам интересные истории из своей биографии, давал советы, учил жизни как говорится. Но, в плане коммуникации с детьми, ему было очень далеко до мамы. Вот так, - задумчиво подытожил Масуд. - Всего этого вы не найдете в мемуарах и в моих записях. Но, это правда о моем отце, которую вы должны знать.



Часть восьмая


Побег

Автобус, направляющийся в Керманшах, был до отказа набит пассажирами и их багажом. Задремавший старик уронил голову на плечо Рустаму. Его руки были покрыты трещинами, ногти – черные от грязи. При виде их, Рустаму вспомнились руки, морщинистое лицо и печальные глаза отца. И его последние слова: «Не думай о нас, сынок. Устраивай свою жизнь».

Именно для того, чтобы «устроить свою жизнь» он и бежал из Тебриза. Бежал, покидая семью и воспоминания об Азаде, всё и всех, что было ему дорого, за бесценок продав мебельный магазин и мастерскую, созданные с таким трудом. И вновь он потерял все, что имел, точно так же, как четырнадцать лет назад, когда их депортировали из Баку. В кармане у него были деньги, которых хватило бы на пару-тройку месяцев, а под сидением лежал кожаный чемодан с кое-какой одеждой.
В этот автобус, увозящий его во вторую эмиграцию, Рустам попал, благодаря отцу. Водитель по имени Шахрияр работал в гараже, находившемся позади их дома. С самим Рустамом он знаком не был, но семью их знал хорошо. Потому что любил Назлы. И, кажется, она тоже его любила. Нураддин нашептал брату, что они переписываются и тайком встречаются, чтобы поговорить.

В ночь побега Марьям сказала, что Шахрияр – приличный, работящий парень и сумеет стать хорошим мужем для Назлы. Али согласился с женой. Рустам мог ощущать себя в безопасности в его автобусе.

Маршрут побега, предложенный будущим зятем, хоть и был запутанным, но зато не предполагал риска. На всех дорогах, ведущих из Тебриза в Тегеран, стояли посты, и полиция проверяла документы каждого, кто направлялся из азербайджанского региона в сторону столицы. Поэтому Шахрияр сказал, что разумнее сперва отправиться на юг, в Керманшах, а оттуда уже спокойно добраться до Тегерана. Конечно, сажать в автобус коммуниста само по себе было очень рискованно, но Шахрияр пошел на это.

Рустам не задумывался, чем продиктована подобная самоотверженность Шахрияра – его благородством или чувствами к Назлы. Главное, что он отважился помочь бежать коммунисту, зная, что за это его самого могут расстрелять. И помощь его не ограничилась только тем, что он посадил Рустама в свой автобус. В том же самом автобусе ехал и бакалейщик Гулам Хуршуди, хорошо известный своими симпатиями к шаху и столь же хорошо знавший Рустама. Этот самый Гулам некогда с пеной у рта расхваливал СССР, но после последних событий резко переметнулся на сторону шаха и даже сделался вдруг глубоко верующим мусульманином. На протяжении всего пути он то и дело оглядывался назад и смотрел на Рустама. Когда автобус остановился в одном из поселков, чтобы пассажиры могли сходить в туалет, Рустам поделился своими опасениями с Шахрияром. Тот хитро улыбнулся и шепнул «не беспокойся».

Только когда автобус вновь тронулся, Рустам понял, что имел в виду шофер – сидение, «забытого» в туалете Гулама Хуршуди, осталось пустым.

Голова старика все сильнее давила на плечо, но Рустаму не хотелось его будить. Тем более, что при мыслях о Тебризе и семье, неудобства, доставляемые соседом, забывались. Провожая сына, мать рыдала, осыпая его поцелуями. Впервые они с ней разлучались. Нураддин и Шамсаддин тоже плакали. Чтобы успокоить родных, Рустам сказал, что уезжает ненадолго, просто переждет какое-то время в Тегеране, найдет себе работу, будет присылать деньги на учебу братьев, а когда все стихнет, вернется назад и опять откроет мебельный магазин. Насколько убедительно прозвучали его слова? Этого он не знал. Во всяком случае, плакать они не перестали.

Ему было известно, где похоронена Азада, но пойти на кладбище он тоже не мог. Отец сказал, что за могилами коммунистов ведется постоянная слежка, и всех, кто туда приходит, кроме близких родственников, останавливают и подвергают расспросам.

Он подумал о лежавшей под землей Азаде и о том, как не к лицу ей смерть. Да, есть те, кому смерть подходит, и те, кому нет. Азада и смерть – эти понятия были совершенно несовместимы друг с другом. С этой мыслью он погрузился в сон.
Проснулся Рустам от того, что кто-то тряс его за плечо. «Кем-то» оказался все тот же старик, который теперь слегка виновато смотрел на разбуженного юношу. Автобус прибыл в Керманшах.

Он вышел из салона, попрощался с Шахрияром, поблагодарил его и крепко обнял своего потенциального зятя. Шахрияр покраснел от смущения и извинился, что не может сделать большего. До Тегерана оставалось еще семь часов езды, и его это беспокоило.

- Ты сделал более, чем достаточно, - сказал Рустам, - Ни я, ни моя семья никогда не забудем такое добро. А по поводу Тегерана не переживай. На тех дорогах проверки нет. Передавай привет нашим.

Автобус на Тегеран, отбывающий через полчаса, стоял чуть поодаль. Рустам нашел себе свободное место и засунул чемодан под сидение. В задних рядах сидели два человека, чьи лица показались ему знакомыми – он, явно, видел их в Тебризе, но не смог вспомнить, кто это такие. Может, они покупали мебель в его магазине или просто встречались ему на базаре? Так или иначе, это испортило ему настроение. Он не хотел, чтобы кто-то становился свидетелем его побега. А может они и сами были такими же беглецами? Нет, вряд ли. Будь они членами коммунистического движения, Рустам бы их знал. А то, что, они начали перешептываться между собой, едва завидев Рустама, еще больше его взволновало. Однако, он решил не подпускать близко дурные мысли и постараться проспать большую часть предстоящего пути. Удобно устроившись на своем месте у окна, он подложил под голову свернутый пиджак и закрыл глаза.

Всякий раз, поднимая веки, он заставлял себя снова уснуть. Тело все еще болело, и следы побоев на лице по-прежнему были заметны, привлекая лишнее внимание. Он планировал, как можно скорее, добраться до дома Хадиджи и не выходить оттуда, пока не вернется в нормальный вид. Чудовищные события, произошедшие с ним неделю назад, также все еще были свежи в памяти. Он видел путаные сны – Азада, молла Наги, отец, Курбан… Курбан. Он не мог, или, точнее, не хотел поверить, что человек, которого он считал другом, так подло с ним поступил. Не желал мириться с предательством Курбана и вообще с тем фактом, что это произошло. Если б было возможно, он с удовольствием позабыл бы и Курбана, и его измену, и даже Хокуму с Хусейном.

Доехав, наконец, до Тегерана, он вышел из автобуса и сонно огляделся по сторонам. Достав из кармана бумажку с адресом Хадиджи, подумал, что стоит спросить у кого-нибудь дорогу. В этот момент, выйдя из-за угла, перед ним возникли те самые люди, со смутно знакомыми лицами.

- Значит, решил залечь на дно в Тегеране? Хорошая идея, но сначала надо получить наше благословение, - сказал один из них и оба загоготали.

- Не понял…, - на лице Рустама, и в самом деле, отразилось недоумение.

- Ну и кретин же ты, коммунист. Говорю, надо бы тебе нас уважить. А то, гляди, вон там сидят люди, разыскивающие таких, как ты, - он указал на видневшееся впереди двухэтажное кирпичное здание, - Если не уважишь нас, то сегодня у них будет работа… Они-то точно в долгу не останутся. Но ты же наш земляк, тебризец, не хотелось бы тебе вредить.

- Чур тебя… Какой же он тебризец. Эти вероотступники из Баку приехали, - вмешался второй.

- Ну и ладно. Главное, чтоб не скупился. Так ведь, ага? – ухмыльнулся первый, – Две тысячи, и все будет в порядке. Давай, раскошеливайся.

Рустам растерялся. Такого поворота событий он совсем не ожидал. На ум не приходило ничего подходящего, чем можно было бы парировать такую дерзость.

- Ну что, ага?

- У меня нет столько денег.

- Тогда, добро пожаловать в жандармерию.

- Нет… нет, не надо, - замахал руками Рустам, - Не делайте этого. У меня сестра живет в Тегеране. Я как раз ищу ее дом. Пойдемте со мной. Наверно, у нее найдутся деньги.

- И где живет твоя сестра? – шантажисты переглянулись и воззрились на него с явным сомнением, - Провести нас хочешь?

Рустам протянул им бумажку с адресом.

- Нет, конечно! Смотрите, вот ее адрес. Помогите найти, и она вам заплатит.

В глазах тебризцев загорелось предвкушение легкой наживы. Они с энтузиазмом ринулись на поиски дома Хадиджи, и вскоре вся троица была уже у её порога. Рустам первым вошел во двор и громко позвал сестру.

Сбежав по ступеням, Хадиджа с плачем кинулась на шею брату, растрогав даже стоящих в воротах аферистов. Заметив их, она подумала, что Рустам привел гостей. Утерев слезы, выдавила из себя улыбку. «Добро пожаловать, проходите, пожалуйста», - сказала она. Но, видя странную неуверенность «гостей», вопрошающе посмотрела на брата.

- Кто это, Рустам?

Выслушав короткое объяснение, она гневно взглянула на шантажистов и высокомерно вскинула голову.

- Сейчас мужа позову, он все решит.

Но звать его не понадобилось. Агарза – мужчина спортивного телосложения и довольно-таки крутого нрава, уже спускался по лестнице. Он родился в Баку, в семье тебризских переселенцев, а затем уже вместе с семьей вернулся в Иран. Он слышал весь разговор и шел теперь с улыбкой на устах, не предвещавшей ничего хорошего. Шантажистов, правда, успокоил его доброжелательный вид, и они даже набрались уверенности, чтобы сделать шаг вперед. Агарза приветственно обнял Рустама и погладил его по плечу со словами «добро пожаловать». Потом повернулся к непрошенным визитерам и сдержанно поинтересовался:

- Значит, вам нужны деньги?

- Верно. Две тысячи. Платите, и коммунист ваш будет жить спокойно, - отозвался первый.

Не успел он это договорить, как тяжелый удар в лицо повалил его на землю. Через секунду рядышком повалился и второй, получивший коленом в живот прежде, чем успел понять, что происходит. Агарза схватил лежавшее у забора полено и встал над головой у корчащихся от боли аферистов.

- А теперь слушайте меня. У вас есть два пути. Или вы сейчас же убираетесь отсюда, и я больше никогда вас не вижу и не слышу. Или же, если хотите, идите к жандармам. Но, в этом случае, клянусь, что отправлюсь в Тебриз и утоплю всю вашу родню в их собственной крови, и сожгу, к чертовой матери, ваши дома. Выбирайте.


Воспоминания беспамятного(5)

Судя по всему, после столь неожиданного и столь понравившегося мне поступка Агарзы, тебризские горе шантажисты исчезли навсегда, и жандармы у нас на пороге тоже не появились.

Моя тегеранская жизнь постепенно входила в колею. Правда, я еще толком не успел осмотреть город, так как не выходил со двора. Рано утром зять уходил на работу, и я оставался дома с Хадиджей и Джейран – семнадцатилетней сестрой Агарзы. Говорили мы, чаще всего, о Баку и Тебризе. Когда речь заходила о матери, Хадиджа часто плакала, а Джейран ее успокаивала. Сама она не видела Баку и знала этот город лишь по ностальгическим рассказам брата и невестки.

Джейран походила, скорее, на родную дочь Хадиджи, нежели на традиционную золовку. Отношения между ними сложились именно такие, какие бывают между родителями и детьми. И я также видел в Джейран родню, а большего у меня и в мыслях не было.

Но настал день, и мне стало известно, что Агарзу гнетет то, что его юная, незамужняя сестра целыми днями находится в одном доме с холостым парнем. Как-то ночью я случайно услышал, как Хадиджа спорила с мужем по поводу его беспочвенных подозрений. Никогда бы в жизни я не подумал, что зять может быть обо мне такого плохого мнения. Мне бы их проблемы… Разве может человек, потерявший возлюбленную, стоявший в шаге от казни и чудом спасшийся, думать о каких-то девушках, а уж тем более – о родственнице, живущей в доме его сестры? Если Агарзе кажется, что такое возможно, то у меня просто нет слов.


Джейран

Но подозрения Агарзы были отнюдь не беспочвенными. Он заметил, как изменилось поведение Джейран с того момента, как в их доме появился Рустам. Рано потерявший родителей Агарза в одиночку воспитывал сестру и лучше всех знал ее характер и манеру выражать свои чувства. К тому же, Джейран особо и не скрывала своего отношения к гостю. Так что причиной беспокойства Агарзы было не поведение Рустама, а вспыхнувшая страсть сестры.

Агарза ничего не говорил шурину, но, все же, намеками давал ему понять, что пора бы уже начинать самостоятельную жизнь. Рустам стал ощущать усиливающуюся с каждым днем напряженность зятя. Да он и сам понимал, что нельзя злоупотреблять гостеприимством. Поэтому взялся за активные поиски нового жилья, отыскал, наконец, недорогую комнатушку и вскорости съехал.

Многие годы прожив в примыкающих к базару кварталах, Рустам знал, что места это доходные. И комнату он, не случайно, нашел именно вблизи базара. А вскоре после переезда отыскалось и подходящее помещение под мебельный цех. Но вот денег на материалы и оборудование уже не оставалось. Но, зная о его талантах мебельщика, Агарза согласился дать в долг недостающую сумму.

Долгое время Рустам экономил, питаясь одними лишь вареными яйцами и картошкой. Потратив все, что было, на обустройство цеха, он пытался поскорее привести его в пригодное для работы состояние. И, спустя два месяца, наконец, смастерил и выставил на продажу первый стол. Покупатель нашелся в тот же день, и Рустам получил двести процентов прибыли. Воодушевившись, он изготовил и продал еще два комода. Электрического оборудования у него пока не было, и все приходилось делать вручную. Число клиентов стало расти, магазин набирал популярность. Это позволило вернуть долг Агарзе и начать копить на более современные инструменты.

Чем больше он зарабатывал, тем с большей охотой работал, и вскоре маленькая мастерская была уже битком набита столами, комодами, стульями и этажерками.

Но, что бы ни делал, он ни на мгновение не переставал мечтать о Баку и беспрестанно думал о том, как туда попасть. У него было два сильнейших стимула работать и зарабатывать деньги – учеба младшего брата Нураддина и новая жизнь в Азербайджане. Путь в эту новую жизнь пролегал через деньги, которые помогут заручиться поддержкой нужных людей.

Мысли и планы по возвращению в город детства вкупе с интенсивностью тегеранской жизни заглушили в его сердце тоску по Азаде. Рустам сконцентрировался на бытовых вопросах. Но дал себе слово, что, прежде, чем навсегда покинет эту страну, еще раз вернется в Тебриз и сходит на могилу любимой. Он верил, что таков последний его долг перед ней. Хотя визит в Тебриз был не менее рискованной и безумной затеей, чем побег в Баку. Размышляя над этим, он отчетливо понимал, что пока и Баку, и Тебриз остаются для него недосягаемыми, и надо больше времени уделять насущным делам.

В бытовом плане самой большой его проблемой было нормальное питание. Но через несколько недель он обнаружил недалеко от мастерской закусочную, где подавали домашнюю еду, и повадился ходить туда.

Агарза же тем временем все больше симпатизировал преуспевающему в торговле шурину – проявлял уважение, звал его в гости и даже считал вполне приемлемым его союз с Джейран. В самом деле, трудно было представить лучшего кандидата на роль жениха, чем Рустам. Но со временем он понял, что этому желанию так и суждено остаться всего лишь желанием. Он то и дело приглашал Рустама в свой дом, угощал его, поил вином, купленном в армянском квартале, и очень огорчался, видя, что тот совершенно равнодушен к Джейран.

Но саму девушку возобновившиеся визиты Рустама заставили воспылать надеждами. Она старательно готовилась к каждому приходу дорогого гостя, каждую неделю просила у Агарзы денег на новое платье. Агарзу мучили тщетные усилия сестры, да и тратиться попусту ему не хотелось. Но, тем не менее, он вынужден был платить, пополняя гардероб Джейран все новыми и новыми нарядами. И вот ведь досада – все эти платья, как и любовные взгляды девушки, оставались совершенно незамеченными Рустамом. Поняв это, наконец, Джейран замкнулась в себе. Теперь она даже не выходила из своей комнаты, когда он приходил. Но, кажется, Рустам даже и этого не заметил. Для Агарзы и его влюбленной сестры не могло быть большей муки, чем подобное безразличие.

Агарзе стало уже окончательно ясно, что двойное родство с Рустамом – затея неосуществимая. Теперь надо было объяснить это Джейран, не нарушив при этом существовавшей между ними дистанции. Он обратился за помощью к Хадидже. И та, изначально сомневавшаяся в возможности такого союза, охотно выполнила просьбу мужа. Поговорив с золовкой, она сказала, что рана Рустама еще слишком свежа, что он держит траур по убитой возлюбленной, так что об отношениях с ним не может быть и речи. После чего, Джейран, вдоволь наплакавшись в ее объятиях, ответила, что никогда не потеряет надежду.

Сам Рустам тем временем наблюдал за медсестрами, ежедневно проходившими мимо его мастерской, по дороге на работу в расположенную неподалеку больницу. Ему очень нравилась одна из них. А вскоре и она стала наблюдать из окна за молодым мебельщиком. И хотя Рустам знал, что он ей тоже по душе, но подойти не решался.

Первый шаг сделала сама медсестра. Причем, сделала в буквальном смысле, в один прекрасный день войдя в мастерскую. Подруги ее, посмеиваясь, пошли дальше, она же застыла на пороге, глядя на Рустама. Некоторое время они молча смотрели друг на друга. Ее длинные каштановые волосы струились по плечам, она была очень красива, и Рустам желал ее. Судорожно сглотнув, он спросил:

- Что вам угодно?

Девушка стала расспрашивать его о комодах и сроках изготовления. Говорила она сбивчиво и бессвязно, Рустам напрягся. Надо бы ответить на ее вопросы, а потом представиться и спросить, как ее зовут, поговорить о том, о сем, завязать знакомство. Он чувствовал, что возбуждается. В памяти всплыла сцена первого и единственного в его жизни акта любви, перед мысленным взором встало тело Азады. Он прикинулся равнодушным, сухо ответил девушке, а потом, отвернувшись, занялся ящиками комода. Даже отвернувшись, ощущал, что медсестра все еще стоит в дверях. Он не видел ее, но чувствовал, что выглядит она сейчас расстроено, а может даже разгневано. Ругал себя за эту бессмысленную жестокость и невоспитанность. Но было уже поздно – теперь, если бы даже он обернулся и ласково попросил бы у нее прощения, ничего бы не изменилось.

Услышав удаляющиеся шаги, Рустам стиснул зубы. Когда он все же обернулся, девушки уже не было.


Воспоминания беспамятного

По истечению шестого года пребывания в Тегеране я, наконец, перестал чувствовать себя в этом городе одиноким жалким чужаком. Начав с небольшой лавки, я со временем расширил производство. Всякий раз, видя на мне новый костюм или туфли, Хадиджа называла меня транжирой. Говорила, что даже девушки не наряжаются так, как я. И она была права. Немалая часть моего заработка, в самом деле, уходила на одежду. Но я бы не назвал это транжирством. Просто, для того, чтобы завоевать в этом городе уважение и статус серьезного человека, нужно было хорошо одеваться. А Хадиджа хотела, чтобы я копил денег, а потом приобрел себе роскошный дом. По ее мнению, мне уже не пристало самому стоять за станком – за меня это должны делать рабочие, изготавливая достаточно мебели, чтобы обеспечить ею хоть весь Иран.

Проблема заключалась в том, что сестра связывала мое будущее с Тегераном. Но сам я не хотел оставаться здесь! С каждым днем я все сильнее убеждался, насколько мы с этим городом чужды друг другу. В душе я лелеял лишь одну мечту – сбежать в Баку. Я должен был вернуться в свой "Черный город" и обрести там долгожданное счастье.

От этой мечты меня отдаляли не дорогие костюмы, и не деньги, что я отправлял в Тебриз. Ту сумму, что тратилась на обучение Нураддина и расходы семьи, я зарабатывал за несколько дней. Хотя, конечно, отец мой уже состарился и отошел от дел, так что в финансовом плане семья почти полностью зависела от меня. И, если я уеду в Баку, каким образом буду присылать им деньги? Я знал, что это невозможно. К тому же, я не смогу начать зарабатывать сразу же по приезду туда.

И в Тебриз я до сих пор так и не смог поехать. Несмотря на то, что прошло столько лет, опасность все еще не миновала. При этом, я не мог позабыть Азаду. В парикмахерской по соседству с моей лавкой работал цирюльник по имени Салман. Однажды вечером мы выпили водки у него дома, и я сказал, что моя любимая девушка умерла от болезни. Я был пьян, и потому мог с легкостью врать. Салман ответил, что так нельзя, и я должен найти себе женщину. Я признался, что у меня не было других женщин, кроме Азады. На что цирюльник сказал, что имеет в виду не любовь, а физические потребности. Это был намек на «Девичью улицу», находившуюся выше базара – все холостяки города приходили туда, чтобы приятно провести время, но я там еще никогда не бывал. Салман пристыдил меня и добавил, что на этой развеселой улице есть барышни на любой вкус. Нужно просто выбрать одну и постоянно пользоваться ее услугами. Сам он делал именно так.

Придя на "Девичью улицу", я очень волновался. Да еще зачем-то надел самый дорогой костюм, будто шел выбирать себе спутницу жизни. Улица была узкой, и в каждой двери стояла молодая женщина с полуобнаженной грудью. Они кокетливо смотрели на проходивших мимо мужчин, всячески стремясь продемонстрировать свои прелести. Мужчины шутливо заговаривали с ними, узнавая цены. Я поначалу очень стеснялся и заливался краской, когда взгляд мой падал на голые груди или пупки жриц любви. Почему-то первым, что пришло на ум, была мысль о том, как хорошо, что родные меня сейчас не видят.

На пороге двухэтажного дома из желтого кирпича стояла пожилая толстуха. Подойдя ко мне, она сказал:

- Заходите, ага! Заходите! У меня самые лучшие девушки всех мастей.

Она схватила меня за руку. Я хотел вырваться и убежать, но, вместо этого, застыл, как столб. Нужно было быстренько что-то решать. Очнулся я лишь тогда, когда толстуха уже затолкала меня внутрь.


Зяки

В начале пятидесятых годов в Иране распространилось социалистическое движение под предводительством Мухаммеда Мусаддига. И хотя оно пропагандировало мирные методы борьбы, вскоре страна вновь погрязла в крови.

Социалисты требовали национализировать нефть. Идея эта была весьма привлекательна, а потому к движению с каждым днем присоединялось все больше студентов, рабочих и рядовых граждан. Но социалисты не могли долго противостоять британским дипломатам – английские санкции по отношению к Ирану сбивали цены на нефть и опустошали государственную казну. Оказавшемуся в блокаде Ирану грозила новая оккупация. Между шахом и Мухаммедом Мусаддигом росли противоречия. В частности, шах не хотел отдавать социалистам контроль над военной сферой. В итоге, правительство оказалось в безвыходной ситуации и вынуждено было подать в отставку. СССР и Британия пытались препятствовать Мусаддигу в создании нового правительства, но, тем не менее, ему удалось это сделать. Но и новое правительство оказалось недолговечным – ему положило конец вмешательство США.

Для Ирана наступили тяжелые времена – деньги обесценились, рынки вышли из-под контроля. Люди бежали из страны, сломя голову. И так же, как в начале века, самым заманчивым направлением для них был Советский Союз. Но, в отличие от двадцатых годов, нынче переход советско-иранской границы превратился в архисложную авантюру. Архисложную, но, все же, осуществимую. Рустам знал, что существуют проводники - те, кто помогают беглецам перебраться через заветный рубеж, и теперь искал способы наладить с ними контакт.

Событие, приблизившее его к Баку, произошло прохладным сентябрьским днем 1952 года. Как обычно, он спозаранку открыл свою лавку, переоделся в рабочую одежду и до полудня строгал доски. Когда от усталости уже подкашивались ноги, решил передохнуть – сел на выставленную за порог табуретку и заказал себе чаю.

Солнечный свет слепил глаза, не позволяя наблюдать за окнами больницы. Он давно уже не видел ту медсестру. Девушка больше не выглядывала в окно и не ходила по этой улице. Может, уволилась? От этой мысли у Рустама испортилось настроение. Он бы не простил себе, если б стал причиной увольнения совершенно незнакомой девушки. Но как же это выяснить? Может, спросить ее подруг, которые продолжали каждый день ходить мимо, косо поглядывая на него? Но что спросить-то? «Где эта ваша сотрудница, не знаю, как ее зовут…». Глупо звучит.

Грузный чайханщик принес ему стакан чая и, почтительно поздоровавшись, поспешил назад. «Нет, наверно, она, просто, ходит другой дорогой, чтобы не встречаться со мной. Не станет же она бросать из-за меня работу... Кажется, я слишком высокого мнения о себе», - слегка успокоив себя этой мыслью, он отхлебнул чай.

Шумная толпа, появившаяся в начале улицы, вырвала его из печальной задумчивости. Размахивая красными флагами и громко выкрикивая лозунги, она приближалась к Рустаму. Тут он вспомнил, что слышал от цирюльника Салмана о намеченной на сегодня демонстрации социалистов. Вскочив с места, он бросился в парикмахерскую. Но она оказалась закрыта, так же, как и находившиеся поблизости кондитерская и мясная лавки. Только сейчас Рустам обратил внимание, что большинство торговцев не появились сегодня на базаре. Он собрался вернуться назад, но тут увидел на другой стороне улицы полицейских. Держа в руках дубинки, они решительно направлялись к митингующим. Рустам прикинул, что две эти противоборствующие стороны столкнутся как раз возле его магазина. Он поспешил туда и стал наблюдать за происходящим из окна.

Расчеты его оказались верны – полиция и социалисты встретились ровнехонько возле его лавки. Всё заняло не больше одного мгновения – замелькали дубинки, лозунги сменились дикими воплями. Увидев, как несколько раненных участников митинга бегут к лавке, он растерялся, не зная, что делать. Рука непроизвольно потянулась к замку, но остановилась на полпути. Ему казалось низостью запереть дверь и наблюдать из-за толстого стекла, как избивают этих людей.

Внутрь вбежало двое человек, потом – еще один, тут же повалившийся на пол. Из его пробитой головы текла кровь. Рустам застыл, с безмолвным ужасом глядя на происходящее. Вскоре он уже потерял счет тем, кто забегал в магазин, спасаясь от разъяренных полицейских. От вида окровавленных лиц и тел, от звука стонов его затошнило.

Когда вслед за митингующими внутрь ворвалась полиция и обрушила на их головы новые удары дубинок, Рустам закрыл глаза.


***

Если вскроется, кто он такой и чем занимался в Тебризе, то, в лучшем случае, ему светит пожизненное тюремное заключение. А в худшем – казнь. Стало быть, это конец? Он может выбросить из головы семью, могилу Азады, Тебриз, Баку? «Вот ведь парадокс – уцелеть на «кровавой площади» в Тебризе, чтобы подставиться в Тегеране, на митинге, который вообще не имеет к тебе никакого отношения!»

Об этом он думал, сидя в камере предварительного заключения. Прикоснулся к ране на затылке, оставленной дубинкой, и вздрогнул от острой боли. Рана опухла и тяжело пульсировала. Вдоль трех стен тесной камеры стояли железные скамьи. Кроме него самого, тут было еще четыре человека, троих из которых уже увели. Остался лишь один, нервно ходивший из угла в угол, периодически бросая странные взгляды на Рустама. Это был невысокий мужчина средних лет с глубоким шрамом над левой бровью и бескровным, как у мертвеца, лицом. Рустаму он сразу не понравился.

Вдруг этот тип перестал метаться по камере и сел рядом. Прислонив голову к стене, закрыл глаза.

- Готов к допросу?

- ...

- Никто из тех, кого забрали, еще не вернулся. Понимаешь, что это означает?

- Нет.

Мужчина искоса посмотрел на неразговорчивого юношу.

- Давно ты в движении?

- Я вообще не в движении.

- Как это? – удивился он, - И что ты тут потерял, в таком случае?

- Участники митинга забежали в мой магазин. Полиция – за ними. В итоге притащили сюда всех без разбору, включая меня. Такая вот дурацкая история.

Мужчина тотчас потерял к Рустаму всякий интерес и даже отвернулся.

- Так и сказал бы! Тогда можешь не беспокоиться. Они отпустят тебя, как только убедятся, что это был твой магазин.

- А ты? – Рустам сам не понял, зачем задал этот вопрос. Видимо, в такие минуты люди испытывают острую потребность в общении. – Ты социалист?

Мужчина громко рассмеялся и покачал головой:

- Каким местом я похож на социалиста? Нет, конечно. Мое дело – торговать русской водкой и сигаретами. Если ты пил водку в Тегеране, то, наверняка, это я ее привез.

Рустаму показалось, что он произнёс это с гордостью. В памяти всплыла бутылка «Столичной», которую они с Салманом покупали недавно у контрабандистов.

- Пил.

- Ну, значит, был моим клиентом, - мужчина, погладил свой шрам и протянул руку, - Меня Зяки зовут.

- А меня – Рустам. И как же ты сюда попал?

- Пришел сегодня к базару, встретиться с покупателем. Откуда мне было знать про митинг? Я что, провидец? Как только увидел полицейских, сразу же швырнул весь товар в мусорный бак. Дай Бог, чтобы никто не обнаружил все это добро раньше, чем я вернусь. Чем быстрее докажу легавым, что я не социалист, тем скорее выйду отсюда. Надеюсь, товар мой все еще меня дожидается. Эххх, знаешь, сколько там всего? – Зяки тяжело вздохнул, будто потерял кого-то из родных.

Вдруг выражение его лица изменилось, он сощурился и всем телом повернулся к сокамернику. Широкая улыбка, искривившая его губы, встревожила Рустама. Он морально приготовился к тому, что услышит сейчас какое-то пакостное предложение или иную глупость.

- Значит, говоришь, у тебя магазин есть? Где? Чем торгуешь?

- Мебельная лавка рядом с базаром. Напротив больницы, в двух шагах от мясных рядов. А что?

- Слушай-ка.. Тебя Рустам зовут, да? Слушай, Рустам, можешь сказать на допросе, что я был твоим покупателем?

- В каком смысле?

- В прямом! – нетерпеливо насупился Зяки – Якобы я пришел к тебе в лавку мебель покупать. Ну, например, столик для радио. Понял? Они в это поверят. Оба будем придерживаться этой версии. Хорошо? Полиция сейчас по уши занята социалистами, в руках у них, наверно, тысяча подозреваемых, а то и больше. Случайных людей, наподобие нас, они быстро отпустят, чтоб не мешали.

- Правда? – Рустаму понравился шальной план Зяки. Но почему он должен делать это? Он еще раз внимательно вгляделся в лицо нового знакомого. Тот совсем не походил на добропорядочного человека. Наоборот, смахивал на отъявленного негодяя. Зачем же ради него стараться? Разве не стоит делать добро только достойным людям?

- С какой стати мне тебе помогать? Что я получу взамен? – Он сам удивился своим вопросам и тому, с каким внутренним спокойствием их задал. С такими типами как Зяки, именно так и надо разговаривать. Ставить условия. Хотя, с другой стороны, обещание подобных проходимцев, все равно, ничего не стоят.

- Не знаю, - пожал плечами Зяки. – Взамен дам тебе, что захочешь: водку, сигареты или денег. Хорошо? Хочешь наличными?

- Не хочу. Мне другое нужно.

Зяки напрягся, как тигр перед прыжком.

- Что именно? Порошок? – он отрицательно замахал руками, - Нет! Я такими вещами не занимаюсь.

- Да нет же, какой еще порошок… Поможешь мне перейти через границу? – на одном дыхании выпалил Рустам.

- ...

- Что? Чего так смотришь? Разве ты не контрабандист? Значит, умеешь это делать.

- Куда ты хочешь попасть? – посерьезнев, спросил Зяки уже совсем другим тоном.

Рустам от души рассмеялся. Но тут же сморщился от боли, которой отозвалась на этот смех рана на голове.

- Смешные вопросы задаешь… Куда же еще, кроме СССР?

- Откуда ж мне знать, куда ты намылился, - Зяки почесал подбородок, - Честно говоря, пару раз я такое проделывал. Помогал таким, как ты, влюбленным в Советский Союз перейти границу. Но... – на тонких губах Зяки вновь появилась специфическая улыбка, - после того, как ты ее перейдешь, я уже ни за что не отвечаю! Представляешь, что тебя там ждет?

- Догадываюсь.

- Нет, не догадываешься! И не можешь догадываться! – Зяки вскочил, встал перед Рустамом, выпучил глаза, и громко зашипел, - Тамошние пограничники стреляют без лишних расспросов. Рта не дают раскрыть. Оно тебе надо?

- Твое дело – перевести меня через границу, Зяки, – очень спокойно сказал Рустам, хотя эта информация его всерьез напугала, - с остальным я сам разберусь.

- Ну, тогда я согласен! Договорились.

Первым на допрос повели Рустама. Чернявый молодой офицер стал расспрашивать, почему он вышел на демонстрацию, когда присоединился к социалистам, и получает ли какие-то инструкции из СССР. Как только поток вопросов иссяк, Рустам напустил на себя максимально жалобный вид и взволнованно заговорил. Мол, работал он себе тихо-спокойно в магазине, а тут ввалились эти демонстранты, переломали мебель, а потом еще и полиция пришла и всех под одну гребенку… Добавил он и то, что терпеть не может социалистов и даже пытался выгнать их из магазина, но оказался бессильным перед такой толпой. А под конец сообщил, что сюда по ошибке притащили также и его покупателя. Может, полиция будет столь любезна и отпустит их обоих?
- Он сейчас в камере, ожидает допроса. Бедняга хотел купить столик для радио, а тут вдруг начался этот кавардак. Мало того, что сделку мне сорвали, так я еще и по голове получил. Ради бога, отпустите нас обоих, а? Может, мне все же повезет, и удастся продать ему столик? Его зовут Зяки. На щедрого клиента похож… Ну пожалуйста, отпустите... – говоря все это он, с одной стороны, стыдился своего лицемерия, а, с другой, поражался неожиданно обнаруженным у себя артистическим способностям.

По смеющемуся лицу офицера было заметно, что история, рассказанная Рустамом, кажется ему правдоподобной. Среди людей, арестованных на митингах, всегда попадалось несколько случайных личностей, так что офицер к этому уже привык. Он посетовал на то, как трудна работа полиции, заметил, что от ошибок никто не застрахован, обругал социалистов, которые заварили всю эту кашу и, наконец, сказал:

- Я верю тебе, ты похож на честного человека. Но наш долг – сходить в магазин, проверить все, порасспросить о тебе соседей. В общем, убедиться, что ты не социалист, не ходишь по митингам, а просто продаешь мебель. Тогда сможешь идти на все четыре стороны, - офицер старался выглядеть как можно доброжелательнее, - Погости у нас еще маленько вместе со своим покупателем. Как только все выяснится, мы вас отпустим. И если не хочешь впоследствии опять вляпаться в нечто подобное, как только начинается митинг, сразу же запирай дверь и прячься.

Выяснения заняли два часа. Рустам был уверен, что торговцы из соседних лавок скажут о нем только хорошее. Единственную опасность представлял Зяки – если полиция узнает, что он контрабандист, дело примет очень дурной оборот. За лжесвидетельство и выгораживание преступника может влететь по полной. Эти тревожные мысли мучили Рустама всё то время, покуда он ждал в камере «окончательного вердикта». Наконец, дверь отворилась и прозвучали долгожданные слова: “Вы свободны! Можете идти!”.

Вместе с Зяки они вышли на улицу и, все еще не до конца веря, что смогли выкрутиться, долго шагали в полном молчании. «А что, если Зяки не сдержит слова, обманет? Что мешает ему вот прямо сейчас рассмеяться мне в лицо, сказать, что обвел меня вокруг пальца и уйти восвояси? Да ничего не мешает...», - думал Рустам.

Когда они дошли до базара, контрабандист заговорил первым:

- Спасибо. Я добра не забываю. Пойду пошарю в мусорном баке – кто знает, может, товар еще там. А уговор наш остается в силе. Завтра днем приду к тебе в лавку, обсудим все детально. Слушай-ка… Ты мне не доверяешь, что ли? Не надо так, - Зяки выглядел обиженным, - Я человек слова! К тому же…, - тут он заговорщицки подмигнул и понизил голос, - кроме тебя есть еще пара человек, которые хотят перебраться через границу. Так что ты будешь не один. Ха-ха! А как ты думал? Не единственный же ты у меня клиент. Повезло тебе, что мы встретились. Ну, до скорого!

Ноги сами несли его к Хадидже. Пройдя уже полпути, он остановился и посмотрел назад. “Куда это я иду, вместо того, чтобы вернуться в лавку? Даже неизвестно, что из мебели уцелело...” Однако, немного подумав, он решил все же не менять поставленного маршрута. Нет, он все правильно делает. Нужно увидеться и поделиться с ней радостной вестью. Наконец-то сбудется его мечта о Баку! Большего счастья он и не представлял. А Хадиджа лучше всех знала тоску брата по Баку. Сама она не смогла остаться в СССР, так пусть хоть он вырвется из этого треклятого Ирана. Рустам прекрасно знал, как сильно любит его сестра.

Весь путь до дома Хадиджи, он прошел, обуреваемый противоречивыми чувствами – то окрылялся, думая о том, что скоро окажется на родных улицах Баку, то падал духом, вспоминая физиономию Зяки, совершенно не внушающую доверие. Рустам не успокоится, пока завтра Зяки не придет к нему, как обещал. Нет, более того – пока они не доедут до границы, и он не перейдет ее. Конечно, все это – опасное безумие. Но иных возможностей в ближайшей перспективе не видно. Как бы мал ни был шанс на удачу, но Рустам был готов вверить себя любому, кто мог помочь ему сбежать из этой чертовой страны и вновь оказаться в любимом Баку.

Дойдя, наконец, до дома сестры, он вновь прикоснулся к ране на голове. Поплевав на ладони, с грехом пополам стер запёкшуюся на волосах кровь. Хорошо, что шевелюра у него была достаточно густая, чтобы скрыть след от дубинки. Ему не хотелось мучить Хадиджу рассказами о задержании.

Семья уже собиралась ужинать. Агарзу удивило, что Рустам явился вот так – без приглашения и предупреждения. Тем более, что выглядел он как-то слишком необычно. Это почувствовали также и Хадиджа, и даже Джейран, которую при виде Рустама вновь охватила надежда. Таким задумчивым и смятенным они видели Рустама лишь в первые дни его приезда в Тегеран. Джейран, на всякий случай, проскользнула в свою комнату и, наведя красоту, села за стол.

Но Рустам и на этот раз ее не замечал. Он смотрел на нее и даже улыбался, но не видел. Джейран стало стыдно за новое платье и марафет. Эти равнодушные взгляды истязали ее. Напрасно она понадеялась, что сегодня будет иначе. Рустам был все тем же Рустамом – совершенно безразличным к ней.

Никто не спросил у него причину столь неожиданного визита. В конце концов, было бы просто неприлично задавать гостю такие вопросы. Понимая это, Рустам, не стал долго держать хозяев в неведении. Промокнув губы салфеткой, он перешел к делу:

- Сестренка, я еду в Баку.

Никто, будто не обратил внимания на звон ложки, выроненной Джейран. Несколько пар глаз были устремлены на Рустама.

- Не поняла…, - Хадиджа, явно, не находила слов, - Ты сказал «Баку»?

- Да, сестра - Баку. Ты все верно расслышала. Я уезжаю.

- Но как? Сейчас ведь… Правда? – эти бессвязные вопросы запутали даже саму Хадиджу, - Как-то это слишком внезапно.

Агарза молча ждал от Рустама продолжения. Ошеломленная Джейран хотела было встать, потом вновь опустилась на стул. Глядя на ее смятение, Агарза помрачнел. Теперь его сестра уже не сможет даже просто ждать появления Рустама в их доме. Теперь она лишается даже возможности мечтать о нем. С одной стороны, отчаявшаяся безнадежно влюбленная девушка, а с другой – ни о чем не подозревающий парень, собирающийся навсегда сбежать из Ирана. Агарза почувствовал, как в душе его растет и разгорается гнев на шурина, граничащий с презрением. При этом разум говорил ему, что глупо и несправедливо обвинять в чем-то родственника, который и не подозревал о страсти Джейран.

Окутавшую комнату гнетущую тишину вновь нарушил Рустам:

- Хорошо, что вся семья в сборе. Хочу, чтобы все услышали то, что я сейчас скажу. Знаю, что вы разделите со мной мою радость. Ведь вы едва ли не больше меня самого хотите, чтоб эта затея выгорела. Я нашел одного человека… - Рустам с печалью посмотрел в переполненные слезами глаза Хадиджи, - Умоляю, не плачь. Ты знала, что рано или поздно это случится. Что я уеду отсюда. В общем… Этого человека зовут Зяки. Он должен мне денег, но не может заплатить и взамен обещал помочь перейти границу.

- Он контрабандист? – спросил Агарза с почти профессиональным интересом.

- Да, контрабандист. Но занимается еще и тем, что переводит людей через границу. Мы с ним уже обо всем договорились.

- Что ты несешь?!.. – переполошилась Хадиджа, – Недавно в квартал к нам привезли труп внука бабушки Сафы. Советские солдаты пристрелили его при попытке перейти границу. Я боюсь за тебя, братец! Что мы будем делать, если с тобой что-то случится? Родители мне глаза выцарапают за то, что не уберегла тебя. Нет уж, никуда я тебя не отпущу! – Заявила она категорически.

- Я понимаю, - сказал Рустам, опустив глаза, - Это все очень тяжело. Но, пожалуйста, и ты меня пойми. Я задыхаюсь в этой стране, в этом городе. Я должен уехать, хочешь ты того или нет. Столько лет я терпел и работал ради того, чтоб содержать родителей и платить за учебу Нураддина. А теперь он совсем скоро получит диплом, да и Шамсаддин повзрослел, и вот-вот сам начнет зарабатывать. А я, как только устроюсь в Баку, постараюсь снова им помогать.

У Хадиджи больше не оставалось сил спорить. По щекам ее лились слезы. Джейран сидела, склонив голову и плотно сжав губы.

Заговорил Агарза:

- Ты можешь познакомить меня с этим контрабандистом?

Рустам сжался под требовательным взглядом зятя. Даже Хадиджа успокоилась и, утерев глаза, сказала:

- Да, правильно! И я тоже хочу с ним познакомиться. Приведи его сюда, посмотрим, кто это такой и что собирается с тобой делать.

- Прямо сюда его привести, что ли?

- Приводи, приводи, ничего страшного, - как ни в чем ни бывало подтвердил Агарза, - Когда ты должен с ним встретиться?

- Завтра днем он придет ко мне в магазин.

Переглянувшись с Хадиджей, Агарза получил безмолвное согласие жены.

- Вот и хорошо. Бери его и веди сюда. Сестра твоя права – мы не можем доверить тебя первому встречному, не выяснив, предварительно, что это за птица.

- Как скажете. Если вы, действительно, хотите видеть в этом доме такого афериста, как Зяки, я не против.

Лишь Джейран так и не произнесла ни слова. Хотя именно она страдала больше всех, задыхаясь от безмолвного крика.


***

На следующий день Рустам проснулся с ощущением необычайного спокойствия. Он не знал, почему, да это было и неважно. Главное, что он верил – в условленное время Зяки придет в магазин. Последний раз окинув взглядом свою убогую квартиру, он закрыл дверь.

В магазине почти не осталось уцелевшей мебели. Хотя, Рустама это не очень то, и волновало. Обнаружив один невредимый стол и этажерку, он подвинул их поближе к двери. Еще немного побродил без дела в мастерской, посидел на улице, глядя на прохожих, выпил два стакана чая. И, как обычно, исследовал взглядом все окна больницы, в надежде увидеть ту незнакомку. Но нет... Она как в воду канула. Наверно, все же уволилась – нельзя же так тщательно прятаться, в самом деле… Рустам все никак не мог простить себе ту нелепую грубость, проявленную к незнакомой красавице. Но временность его пребывания в этой стране делала невозможным серьезные отношения. Физически он находился в Тегеране, а душою – в Баку. А скоро и тело его окажется в желанном городе у моря. Да, уже совсем скоро. Потому что из-за угла появился Зяки.

Рустам не удивился, увидев его. Лишь слегка покривил губы, но это была реакция на причудливый внешний вид Зяки и удивительно подлое выражение лица. Да, разумеется, Зяки походил на подлеца, но именно этот подлец должен был открыть Рустаму путь в Баку.

Они сухо поздоровались. Нервозность Зяки, выражающаяся в каждом его жесте, не улеглась и после того, как он вошел в магазин.

- Ну, что делать будем? - спросил он.

- Мои сестра и зять хотят с тобой познакомиться. Сейчас пойдем к ним, поговорим.

Только сейчас Рустам заметил, что, когда Зяки хмурит свои кустистые брови, то выглядит еще неприятнее. Он стиснул зубы, чтоб не рассмеяться, а на резонный вопрос Зяки «зачем я им сдался?» ответил:

- По мне, так незачем им с тобой встречаться. Но они настаивают. Хотят быть уверены.

- В чем уверены?

- Им нужно видеть, кому они меня поручают, понимаешь? Кажется, эта идея тебе не по душе?

- Нет, почему же. Мне все равно. Пошли, если хочешь.

- Они никому ничего не расскажут и никак тебе не навредят. Да, кстати! Я сказал им, что ты должен мне денег и таким вот образом отдаешь долг. Они ничего не знают ни о митинге, ни о задержании. Так что, будь осторожен, не проговорись.

- Не беспокойся, не проговорюсь. Но и ты тоже… - Зяки помялся, - не обижай меня беспочвенными подозрениями. Я свое слово держу! Ты помог мне, я помогаю тебе. Если, при этом, я тебе не нравлюсь – это твое дело. Но хотя бы не надо так явно это показывать.


***

Взгляды Хадиджи и Агарзы скользили между шрамом над бровью контрабандиста и черным мешком, который он крепко сжимал коленями. Кажется, семья уже пообедала, не дожидаясь их, или же собиралась сесть за стол после ухода Зяки. Пока что на столе стояла лишь ваза для фруктов, а в ней – пол-яблока. Этот натюрморт вконец испортил Рустаму настроение. Одинокая половинка яблока показалась ему символом безнадежности, отчаяния и разлуки. К тому же, в ушах до сих пор звучали слова Зяки, сказанные в лавке – слова, от которых ему стало очень стыдно. Да, его раздражал этот аферист, и с таким как он Рустам никогда в жизни не стал бы дружить и даже просто водить знакомство. Но судьбе было угодно, чтобы он оказался зависим от подобного человека. Причем, человек этот слово свое сдержал и пришел на встречу. И даже согласился пойти в дом к незнакомым людям и отвечать на их вопросы.

От всех этих мыслей у Рустама заныли виски. Он постарался отогнать их и прийти в себя. Джейран нигде не было видно – наверно, вновь заперлась в своей комнате.

Беспокойство Зяки все больше нарастало. Особенно – от взглядов, устремленных на его мешок. Он посмотрел на Рустама, ища у него поддержки, но лицо парня выражало лишь подавленность. Черт побери, он ведь ни в чем не виноват перед этими людьми. Да еще и собирается, рискуя жизнью, перевести их родственника через границу. Он совсем не заслуживает столь холодного приема.

Молчание затягивалось, общее напряжение становилось почти невыносимым. Наконец, Агарза произнес тоном председателя суда:

- Рустам говорит, что ты поможешь ему попасть в СССР. Давно этим занимаешься?

Прозвучало это так, словно сейчас будет вынесен самый суровый приговор. Но Зяки, все равно, обрадовался – пусть спрашивают, что угодно, только бы не молчали.

- Около трех лет. В основном я промышляю водкой и сигаретами. Раньше мы покупали их у русских в порту, а теперь приходится добывать с кучей трудностей. Потом я узнал, что некоторые занимаются переправкой людей через границу и берут за это хорошие деньги. Ну и взялся за это дело. Уже человек тридцать на ту сторону отправил, - заулыбался контрабандист, но тут же сделал серьезную мину.

- И как же ты это делаешь? Там что ли нет пограничников, колючей проволоки, всего такого? – поинтересовался Агарза.

- Есть, конечно. И проволока, и пограничники, и собаки. Но один участок на высоких холмах еще не успели полностью обтянуть. Там река, через которую можно перебраться вброд… Правда, за то, что творится на другой стороне я уже не ручаюсь. Дальнейшее меня не касается. Понятия не имею, что с ними происходит потом, - сказав это, он взглянул на Рустама и неожиданно добавил, - Рустам очень хороший человек, я рад, что могу ему помочь. Все равно, ничего не окупит того добра, которое он мне сделал.

- Когда отправляетесь? – в голосе Хадиджи звучало волнение. Последние слова контрабандиста она пропустила мимо ушей.

- Кроме Рустама еще четверо «клиентов». Если он готов, можем завтра же и выехать.

- Завтра?! – Хадиджа закрыла глаза и схватилась за мужа. – Так скоро? Но ведь…

- Какой смысл медлить, сестренка? – впервые за все это время заговорил Рустам, - Чем быстрее, тем лучше.

Во взгляде Хадиджи, который она устремила на брата, читалась смертельная тоска. Потом, тяжело поднявшись, она пошла в спальню. Агарза не стал ее ни о чем спрашивать, а, вместо этого, с ненавистью посмотрел на единственного, по его мнению, виновника всей этой драмы – на Зяки.

Вскоре Хадиджа вернулась, держа в руках фотографию. Это был один из их семейных портретов, снятых Збудским в Баку. Рустам, Нураддин и Хадиджа стоят на улице, прислонившись к стене и с улыбкой смотрят в объектив. Лицо Нураддина выпачкано темным тутовым соком. Рустам прекрасно помнил не только это фото, и день, когда оно было сделано. «Интересно, Збудский все еще в Баку?», - подумалось ему.

Встав перед братом, Хадиджа молча разорвала фотографию пополам и, не позволив ошарашенному Рустаму ничего сказать, протянула ему одну половину со словами:

- Оставь это у себя. Когда перейдешь границу, отдай ее Зяки. Пусть принесет нам, чтоб мы знали, что ты перебрался целым и невредимым.

На доставшейся Рустаму части фотографии самого его не было. От Нураддина оставалось лишь плечо и рука с полной пригоршней тута. И только улыбающаяся Хадиджа была изображена целиком.

- Чтоб вы знали! – насупился Зяки. – Через реку я не перехожу! Как только они войдут в воду, сразу же поворачиваю назад. И больше ничего о них не знаю.

Агарза прервал его:

- Мы это уже поняли! Не стоит повторять. Просто принеси фотографию, - он встал, - завтра утром зайдешь за Рустамом сюда.

Это был более чем прозрачный намек на то, что разговор окончен, и Зяки пора уходить. Контрабандист поднялся, взял свой бесценный черный мешок и с горчечью покачал головой.

- Я знаю, что вы думаете обо мне, и даже не упрекаю вас за это. Спасибо за гостеприимство, - он поморщил лоб, будто подыскивая слова, но, кажется, так и не нашел нужных и лишь махнул рукой, - Ладно. До завтра!


***

И за обедом, и после, во время десерта, Рустам и Агарза разговаривали на одну и ту же тему – политическая ситуация в стране, неясная судьба нефти и тяжелое положение сельского хозяйства. Периодически в их разговор вмешивалась и Хадиджа, жалуясь на дороговизну. Словно все хотели позабыть о завтрашнем опасном путешествии, и гнали от себя мысли о том, что это последняя ночь Рустама в Тегеране и, возможно, им больше никогда не суждено увидеться.

Джейран вышла, наконец, из своей комнаты, но сидела, ни говоря ни слова. Лишь, опустив голову, теребила бахрому скатерти. На этот раз она впервые не нарядилась и, кажется, даже не причесалась. Это ее понурое состояние Рустам расшифровал как естественную грусть от предстоящего расставания с близким родственником.

Политика национализации нефти потерпела крах, у Ирана возникли серьезные проблемы с Великобританией и США. Агарза говорил, что это только начало, и впереди страну ожидают еще более тяжкие испытания. Мусаддигу дорого обойдется то, что он выдворил из страны всех англичан и разорвал дипломатические отношения с Британией. Говоря об этом, Агарза все больше горячился и, кажется, даже забыл о том, что видит Рустама в последний раз.

Не помогут Мусаддигу ни начатые им реформы в сфере сельского хозяйства, ни отмена феодальной системы, потому что США и Великобритания объявили бойкот иранской нефти и готовили в стране переворот. Иран оказался в беспомощном, отчаянном положении. Теперь уже русские не станут его защищать.

- Мусаддиг пастух, а не политик! Этот идиот всех нас погубит, вот увидите! – возмущался Агарза, - в такой ситуации даже хорошо, что ты уезжаешь, Рустам. У этой страны нет будущего. В Советском Союзе хотя бы стабильность, деньги, школы. Жаль, что сам я недостаточно смел, чтоб перебраться туда. А ты очень отважный, ты сможешь. У тебя все получится. Клянусь Богом, я нисколечки в этом не сомневаюсь.

Выпалив это, он вернул их всех в горькую реальность. Глаза Хадиджи вновь наполнились слезами, Джейран испустила вздох. Чтобы как-то замять допущенную им «оплошность», Агарза заговорил о магазине. Поинтересовался, сколько непроданной мебели осталось, и есть ли у Рустама долги, а может кто-то должен ему. Выяснилось, что долгов нет, почти вся мебель нуждается хотя бы в полировке, а у двери стоят стол да этажерка, которые можно продать или принести домой. Но в лавке имеется еще и дорогое оборудование и неиспользованные доски, которые Рустам попросил продать и отправить деньги в Тебриз. «А что делать с вещами, оставшимися на моей съемной квартире, решайте сами. Можете продать их, отдать кому-то или оставить себе...», - добавил он.

Заверив Рустама, что он уладит все эти вопросы, Агарза посмотрел на часы. Перевалило за полночь. Спать ему не хотелось, но нужно было оставить Хадиджу наедине с братом. Наверняка, им есть что сказать друг другу. Поэтому он встал, пожелал всем спокойной ночи и красноречиво покосился на Джейран. Та сразу же все поняла и, тоже пробормотав «спокойной ночи», вышла. Агарза в последний раз осмотрел комнату, подарил Рустаму вымученную улыбку и удалился.

То, что последовало за этим, было вполне ожидаемо – Хадиджа, припав к груди брата, наконец дала волю слезам и стонам, душившим ее с тех самых пор, как Зяки объявил, что завтра они отправляются в путь. Рустам крепко прижал ее к себе, и тоже заплакал.


Воспоминания беспамятного

Хадиджа плакала, а я шептал ей на ухо слова утешения. Но, кажется, и сам в них не верил. Мы оба знали, что, даже если я благополучно перейду через границу и доберусь до Баку, шансы ещё когда-нибудь увидеться с родными равны нулю. Да, мы оба знали это, но не хотели признавать, и лгали друг другу, что скоро встретимся. И какой же сладкой была эта ложь – единственная наша отрада в ночь расставания! Если б не это, разве смог бы я устоять пред предательскими сомнениями, твердившими мне: «Не уезжай, останься, ты нужен семье»? Нет, скорее всего, я бы сдался, отказался бы от своего плана и назавтра прогнал бы с порога пришедшего за мной Зяки. Ведь на груди у меня рыдала сестра, и я впервые видел ее в таком состоянии. Она обнимала меня так, будто не собиралась выпускать из своих объятий во веки веков. Я ощущал запах ее волос, думая о том, что, возможно, мне никогда больше не суждено будет его вдыхать.

Рыдания стихли. Странно, но вот уже передо мной сидела очень сильная и решительная женщина. Она посмотрела в окно – ночь была на исходе. Сказала, что хочет немного прилечь. Выплакавшись, она будто обрела некое подобие покоя. Хотя, возможно, в спальне она опять разрыдается и, на этот раз, ее будет утешать Агарза. Хороший он, все-таки человек... Если б не он, я вряд ли смог встать на ноги в этом городе.

Я посмотрел вслед уходившей сестре. Сердце разрывалось при виде ее поникших плеч и насквозь промокшего носового платка в руке. На мгновение я представил, что будет с моими родителями и другими домашними, когда эта весть достигнет Тебриза.
Повалившись ничком на диван, я вцепился зубами в подушку и вновь расплакался – настолько беззвучно, что и сам не слышал собственных всхлипов. Моя любовь к Баку причинит горе стольким людям. Отец с матерью до последнего вздоха будут ждать моего возвращения. До конца своих дней они будут верить, что однажды дверь нашего тебризского дома откроется, и я громко позову Нураддина: “А ну-ка, тащи сюда тетради!”. Никто не будет говорить обо мне в прошедшем времени, ведь смириться с моим отсутствием будет для них хуже смерти.

Кажется, в коридоре скрипнула дверь. Я оторвал от подушки залитое слезами лицо и заметил просочившуюся в комнату полоску света. Потом прямо напротив моих глаз возникла пара ног. Я подскочил и растерянно заморгал. Передо мной стояла Джейран – опустив голову, не зная, куда деть руки… Где-то вдали закукарекал петух. В полумраке я увидел опухшие глаза Джейран, ее растрепанные волосы. Эта девушка, всегда такая нарядная и жизнерадостная, сейчас походила на живой труп. Я удивленно смотрел на нее, не зная, что сказать. Хорошо, что она отважилась заговорить первой и, отводя взгляд, дрожащим голосом произнесла:

- Рустам, умоляю, возьми меня с собой.

- Куда?

Что за дурацкий вопрос! Ясно дело, куда…

- В Баку, - подтвердила она мою догадку.

- О чем ты, Джейран?! А ну-ка, садись…

Она нерешительно опустилась на самый краешек дивана чуть поодаль от меня. Взгляд ее все еще был опущен, а пальцы судорожно сжимались и разжимались.

- Я хочу поехать с тобой.

- Хочешь поехать со мной?

- Да, Рустам. Очень хочу. Поехать с тобой в Баку, быть с тобой, - проговорила она на одном дыхании.

- В Баку?.. – я продолжал повторять каждую ее реплику, чтобы выиграть время, хотя и понимал, что это не выход. Взяв себя в руки, я спросил,- Но что ты будешь делать в Баку?

Наконец, она подняла голову. Вблизи веки ее оказались еще более покрасневшими.

- Потому что я люблю тебя, Рустам. Полюбила с первого взгляда и все это время мечтала о тебе. Теперь понимаешь?

Джейран влюблена в меня?! Сначала мне показалось, что я ослышался или она шутит, или мне это снится. Я закрыл лицо руками и пытался вспомнить все эпизоды, связанные с Джейран. Неужели я был настолько слеп? Конечно же, это ради меня она наряжалась, это мне она старалась понравиться, а я ничего не замечал. Столько лет она мучилась от безответной любви. Что ощущает женщина, когда ей говорят «нет?». То же самое, что мужчина, или…? Я еще никогда не отказывал женщине, и сам никогда не слышал отказ. Моя первая любовь, любовь к Азаде, была взаимной.

Но я был не в силах дать Джейран то, что она хотела. Что за абсурдная ситуация… За несколько часов до отъезда вдруг выясняется, что я «должен» полюбить девушку, которая всегда была мне как сестра, да еще и взять ее с собой в Баку. Это безумие. Это трагедия. Как объяснить ей, что если б даже я ее любил, то не мог взять с собой, зная, как это опасно? Сможет ли она понять меня? В эту минуту Джейран желала услышать только одно, а все прочее лишь усилит ее страдания. Я ломал голову, не зная, что делать.

Но даже, если отказав ей, я себя возненавижу, нужно быть честным. Чем дольше я молчал, тем больше ложных надежд рождалось в сердце Джейран.

- Ты всегда была мне все равно, что родная сестра, - выговорил я с трудом. Каждое слово обжигало душу, - И теперь ты просишь от меня невозможного. Поставь себя на мое место… Послушай, ты еще очень молода и заслуживаешь другого человека - гораздо более достойного и образованного, чем я. И ты встретишь такого, и вы поженитесь. Зачем тебе неуч-столяр? Такая девушка как ты рождена для лучшей жизни.

- Другой?! Но я люблю только тебя. Годами я таила это в себе, одна несла этот груз, но больше уже не могу! Умоляю, Рустам, возьми меня с собой!

- Я очень хорошо понимаю твои чувства! Но я не воспринимаю тебя как женщину, и в Баку взять не могу, - сказал я бескомпромиссным тоном, хотя мне было от этого очень больно.

– Но ведь Азада умерла! Почему ты не можешь ее забыть?! – воскликнула вдруг Джейран и, закрыв лицо руками, зарыдала, захлебываясь от слез.

Еще не хватало, чтоб от этого шума проснулись Хадиджа и Агарза… Зная, как обидели меня ее последние слова, Джайран плакала теперь еще горше. Я сел поближе к ней и положил руку на плечо.

- Прости меня, - прошептала она в перерыве между всхлипами, - Я совсем потеряла голову.

- Не кори себя. Тем более, что ты права - Азада умерла. Но она живет в моем сердце, понимаешь?

Если б я не был настолько слеп, то, по крайней мере, смог бы принять какие-то меры на раннем этапе, и ей не пришлось бы столько лет лелеять пустые надежды. И не может быть, чтоб Хадиджа не знала обо всем. Значит, она просто скрывала это от меня. На мгновение я рассердился на сестру, но тотчас понял, что зря. Она ни в чем не виновата.

- Значит, мне не на что рассчитывать, да?

- Да, - я, в самом деле, ненавидел себя в этом момент. – Наш союз невозможен, Джейран.

- Хорошо, Рустам. Счастливого пути. Но не забывай: никто не полюбит себя сильнее, чем я. Я буду любить тебя всю жизнь.

Сказав это, она стремительно покинула комнату.

“Я буду любить тебя всю жизнь”. Слишком смелое обещание. Интересно, понимает ли она, что говорит, или, как сама выразилась, потеряла голову от любви? Этот диалог был самым долгим нашим с Джейран контактом за все время моего пребывания в Тегеране. В течение шести лет мы, в общей сложности, и шести минут не общались. При таком раскладе, способен ли человек оставаться верен своей любви и иллюзиям? Джейран оказалась способна. Тогда, наверное, она, действительно, может продолжать любить меня всю свою жизнь. Даже не верится, что все это происходит со мной.
Признание Джейран застало меня врасплох и сильно подкосило накануне трудного путешествия. Теперь мне уже не уснуть. Да и некогда спать. В комнату проникли первые лучи солнца. Я смотрю на часы. Совсем скоро придет Зяки.


Три часа спустя

Когда кварталы Тегерана остались позади и начались низкие глинобитные лочуги Кереча, фаэтон нырнул в узкий проулок и, по указанию Зяки, остановился перед какой-то дверью. Несмотря на погожий денек, в воздухе уже явственно ощущалась осенняя прохлада. Рустам сошел с фаэтона, зябко поежился, поднял воротник куртки и осмотрелся. Неподалеку стоял автобус, известный в народе, как «немецкий бас». Такие автобусы курсировали между городами и, в силу дороговизны проезда, служили средством передвижения, преимущественно, богатых тегеранцев. Рустам не знал, поджидает ли он именно их, но, если так, значит, Зяки здорово потратился. Наверняка, он нанял столь роскошный автобус не просто ради того, чтоб перебежчикам было удобнее в пути. То есть, у него был какой-то иной план.

Рустам перевел взгляд на расплачивающегося с фаэтонщиком Зяки. Когда фаэтон укатил, контрабандист постучал в дверь и тоже посмотрел на Рустама.

- Ты правильно понял. Этот автобус для нас, - сказал он.

- Почему такой дорогой?

- Потому что такие автобусы не останавливают для проверки. Думают, что это тегеранские богачи на прогулку едут. На нем мы сможем без проблем доехать через Казвин и Рашд до самой Астары.

Удовлетворенный этим ответом Рустам хотел было спросить что-то еще, но тут деревянная дверь с визгом открылась, и на улицу один за другим стали выходить люди. Первым показался лысый мужичок лет пятидесяти с дочерна загоревшим лицом. Сухо поздоровавшись с Зяки и Рустамом, он широко зевнул. Это был Зульфугар – водитель автобуса. Он закурил и смачно сплюнул. Рустам, поморщившись, отвернулся.

Среди четверки, вышедшей вслед за Зульфугаром, были пожилой отец с сыном, робкий мужчина неопределенного возраста и крупный молчаливый человек, чем-то похожий на зятя Агарзу.

Старика звали Абульфат, левой рукой он опирался на трость, а за правую его неохотно придерживал сын. Рустаму сразу же не понравился этот парень по имени Кямран.

Робкий человек «без возраста» назвался Фардой и, глядя на него, Рустам подумал, что если уже здесь, за много километров, он так сильно нервничает, то, скорее всего, добравшись до границы, передумает и повернет назад.

А о чем думал и в каком настроении пребывал последний пассажир по имени Метлеб, было совершенно непонятно. Он упрямо отводил ото всех взгляд и давал понять, что не настроен на разговоры.

Раздавив окурок папиросы, Зульфугар сел за руль. Зарокотал мотор. Перебежчики погрузились в автобус. Кямран, ворча, помог отцу взобраться на подножку и подтолкнул в спину замешкавшегося Абульфата, демонстрируя тем самым, что терпение его на исходе. Последним сел Зяки. Прошептав что-то на ухо водителю, он оглядел салон и решил сесть на свободное место рядом с Рустамом.

Автобус тронулся, салон заполнил шум двигателя, и Рустам наклонился к уху Зяки:

- По какой цене ты переводишь одного человека?

- Зачем тебе это? Ты-то не платишь.

- Просто интересно.

- Очень дорого, - Зяки заговорил так тихо, что даже самому Рустаму трудно было его расслышать, - Ты даже представить себе не можешь, насколько дорого. Но, все же, это не дороже свободы. А ты помог мне обрести свободу, и потому я помогаю тебе бесплатно. Иначе пришлось бы выложить заработок за много месяцев. Но только не думай, что эти деньги я беру за просто так! Отнюдь. Недостаточно найти мелководный участок на реке. Нужно еще, чтобы место это было прикрыто хотя бы невысокими холмами. Чтоб ни наши пограничники ничего не заметили, ни советские. Каждый раз, переводя кого-то, мне кажется, что вот-вот получу пулю в затылок, и этим все кончится. Видишь этих отца и сына? Они продали свой дом, чтобы расплатиться со мной. И не надо на меня так смотреть! Они, все равно, бы его продали. Сын проиграл кучу денег в карты, и теперь оба бегут из страны. Так что тебе еще повезло – ты уезжаешь добровольно, а этот спасается от кредиторов, которые ищут его, чтоб придушить. И отца на старости лет заставляет по полям шляться. Не дай бог такого отпрыска… Моя б воля – сам убил бы. Только, что мне за дело до их семейных перипетий? Платят – и ладно.

А между тем, начала давать о себе знать бессонная ночь – Рустам ощутил, как веки его тяжелеют, и глаза непроизвольно закрываются. Заметив это, Зяки улыбнулся.

- Ты спи, спи. Набирайся сил. Они тебе еще понадобятся.



Часть девятая


Баку 1952-1989


Расставание

Когда утром Хадиджа и Агарза вошли в гостиную, я, все ещё сидел на диване, обхватив голову руками. Они ничего не спросили. Впервые я видел их в таком подавленном состоянии. Во время завтрака оба не сводили с меня глаз. Думаю, они слышали наш с Джейран разговор. На это намекало и то, что девушка не вышла к столу, а Хадиджа не стала её звать. Видимо, будучи в курсе произошедшего, сестра и зять не хотели лишний раз терзать Джейран.

Дверь её комнаты не открылась, даже когда пришёл Зяки, и в доме началось оживление. Значит, она не станет со мной прощаться. В ушах все ещё звенели её последние слова: «Я всю жизнь буду тебя любить». А как мне теперь жить с этой ответственностью, свалившейся на мои плечи в столь тяжёлый момент? И я молился Богу, в которого не верил до сего момента, чтобы Джейран ошиблась и в скором времени влюбилась бы в кого-то другого, более достойного. В эти минуты разбитое сердце Джейран волновало меня больше, чем предстоящий путь, граница и Баку вместе взятые.

На пороге Хадиджа вновь громко разрыдалась, и я, не выдержав, присоединился к ней. Потом ощутил на спине прикосновение сильных рук Агарзы и впервые так крепко прижался к нему, уткнувшись лицом в его широкую грудь. А Джейран так и не вышла из своей комнаты. И правильно поступила, пожалуй. Мы, все равно, не решились бы обняться и сказать друг другу что-то на прощание.

Но вот, момент расставания с его обилием чувств и нехваткой слов, подошёл к концу. Мы уже вышли за ворота и стояли теперь на улице. Начиная терять терпение, Зяки сказал:

-Ну, долгие проводы – лишние слезы.

И первым влез в фаэтон, который должен был отвезти нас в Каредж.

Я знал, что правильнее было бы сказать какую-нибудь добрую и честную тираду, но сил не хватило даже на сухое: «До свидания!». Когда фаэтон уже тронулся с места, последним, что произнесла Хадиджа было: «Не забудь прислать фотографию!».


Увидел Каспий

Я спрятал в карман половинку фото, которую все это время держал в руках. Собрался было поспать, но тут автобус подскочил на ухабе, и я сильно стукнулся лбом о стекло. От боли потемнело в глазах. А Зяки, сволочь толстокожая, продолжал храпеть, как ни в чём ни бывало.

До сих пор помню, какое волнение охватило меня, когда вдалеке показался берег моря. Я заёрзал на сидении, стараясь получше его разглядеть. Ведь это был берег Каспия – моря моего детства. Пусть это был совсем другой берег, не тот, на котором я родился, но море было то же самое, и где-то на севере ждал меня родной город. Скоро, совсем скоро я туда попаду… Закрыв глаза, я вспомнил гулявших по бульвару людей, деревья, аппетитные запахи мороженого и пирожков. Аж тело заныло – волшебно, как от любовного томления.

Потом море исчезло из виду, скрывшись за пологими холмами. Автобус на полной скорости приближался к советской границе. Ах, если б он мог вот так же, не останавливаясь, мчаться до самого Баку… Я бы сошёл на Кубинке, вскочил бы на подножку движущегося трамвая и висел бы так весь путь до нашего дома, позволяя солёному ветерку трепать мне волосы. При мысли об этом я так громко вздохнул, что даже Зяки проснулся. Уставился на меня с удивлением, будто не ожидал тут увидеть, затем зевнул и посмотрел на дорогу.

- Уже малость осталось, подъезжаем, - сказал он и вдруг улыбнулся, - Не переживай, все будет хорошо. До сих пор ведь нас никто не остановил…

Ничего не ответив, я отвернулся к окну. Простиравшийся перед нами пейзаж особого оптимизма не вызывал – сплошные голые равнины, ни единого деревца, глазу не за что зацепиться. Лишь на самом горизонте виднелись силуэты гор, но мы двигались не к ним, а в противоположном направлении.

Зяки, знавший этот маршрут, как линии на собственной руке, оказался прав – не прошло пятнадцати минут, как автобус затормозил на въезде в какую-то крохотную деревню. В ней было, от силы, десяток домов, и ни единой живой души вокруг. Все шестеро пассажиров высыпались на пыльную дорогу. Последним вышел шофёр Зульфугар. Они с Зяки отошли в сторонку и закурили. В какой-то момент Зульфугар расхохотался, покачал головой и, сделав последнюю затяжку, выбросил окурок. Потом пожал руку Зяки, сел обратно за руль и укатил.

Мы долго смотрели вслед автобусу. Он был последним, что связывало нас с Ираном, и вот теперь связь эта обрывалась. Мне вспомнилась ещё ни о чем не подозревавшая мама. Сейчас они с Назлы делают уборку или копаются в огороде. И думают, что я нахожусь в Тегеране. А я, ничего им не сказав, бегу из Ирана. Думая об этом, я сам себе казался негодяем, изменником, не заслуживающим прощения. Обеими руками опираясь на палку, старик Абульфат продолжал влажными глазами смотреть вслед автобусу, пока тот совсем не исчез из поля видимости. В этот момент наши взгляды внезапно пересеклись, и мне почему- то стало очень тревожно и даже стыдно. А сын его в этот момент спокойно посасывал папиросу, стоя на обочине. Периодически он с досадой и раздражением посматривал на отца, и я мысленно согласился с Зяки – такого отпрыска и потерять не жалко.

Могучий бровастый Метлеб, с самого начала напоминавший мне Агарзу, задумчиво смотрел по сторонам. Вот он заметил заспанного, смятенного Фарду, и подойдя к нему, что-то сказал. Кажется, даже улыбнулся. Я ощутил нечто вроде зависти, потому что сам в этот момент был не в силах улыбаться. Фарда чуток приободрился, и закивал головой. Я не слышал, о чём они говорят, и просто радовался, что меня никто не трогает – совсем неохота было ни говорить, ни слушать.

- Пока не стемнеет, отсидимся вот там - объявил Зяки и указал пальцем на полуразрушенный хлев – До реки – два часа ходу. В темноте никто нас не заметит, но все же, надо быть осторожным. Ты! – повелительно обратился он к Кямрану, - Поможешь отцу. Если мы будем подстраиваться под его шаг, то и к утру не доберёмся. А промедление тут равносильно смерти. Так что, если потребуется, неси его на руках. Ясно?

Кямран смерил взглядом отца, потом посмотрел на Зяки и смачно сплюнул. Хотел что-то сказать, но промолчал. По перекошенному лицу можно было понять, насколько он взбешён.

Его молчание Зяки воспринял, как знак согласия:

- Стало быть, договорились, - сказал он и направился к хлеву, который должен был стать нашим временным убежищем.


В хлеву

Самый длинный день моей жизни постепенно улетучивался в сумерках. Мы лежали на земляном полу хлева и смотрели на небо, виднеющееся сквозь щели в стенах. Появившуюся было луну почти сразу заволокли облака, что очень порадовало Зяки – ведь это означало, что мы сможем тронуться в путь раньше запланированного.

Дети часто спрашивают меня о чувствах, пережитых той ночью. Кажется, я не волновался. И, в отличие от всех остальных, не радовался удачной погоде. Потому что все это – и волнение, и радость, и страх – блекли на фоне потрясения, испытанного мною после того, как я покинул дом сестры. Словно бы только сейчас я осознал, что больше никогда не увижу всех своих родных вместе. Здесь, в заброшенном хлеву, я понял, что оставляю в Иране половину собственного сердца. До сих пор события развивались столь стремительно, что у меня просто не было времени подумать об этой стороне монеты. И вот теперь оказывается, что и в Баку я буду ощущать себя неполноценным, потому что часть меня будет всегда тосковать по Тебризу.

Хотя, еще не факт, что я вообще доберусь до Баку. Впереди были еще граница и река, которые стоило преодолеть.

Зяки встал, стряхнул с себя пыль и сказал:

- Ну, с Богом. Только смотрите у меня: ни звука!

Прежде я был в полном неведении о том, насколько хорошо Зяки знает свое дело, но, с этого момента, вынужден был признать его мастерство. Он искусно руководил процессом нашего бегства – до такой степени, что вполне мог бы служить в военной разведке. Мы понятия не имели, куда идем, полностью доверившись Зяки, и послушно пригибались, ползли, замирали – в общем, беспрекословно выполняли все его команды. Чтобы старик Абульфат не отставал, все мы по очереди помогали ему. Точнее – все, кроме его отпрыска.

Наконец, мы добрались до цепи невысоких холмов, вблизи которых протекала нужная нам река. У подножия первого же из этих холмов Зяки повалился на землю и знаком велел нам сделать то же самое. Одежда моя уже превратилась в лохмотья, колени и руки разодрались в кровь. Я не видел реку, просто слышал ее журчание. Но еще отчетливее слышались хрипы, врывающиеся из груди сидевшего подле меня Абульфата.

Не знаю, сколько мы провели так, прижавшись к холодной земле. Может быть, около получаса. Вокруг стояла полнейшая темнота, и я не знал, чего еще ждет Зяки. Однако был уверен, что так нужно. Но вот, я ощутил какой-то шорох – наш проводник осторожно встал на ноги, и шепотом приказал:

- Поднимайтесь.

И вновь мы, согнувшись, следовали за Зяки. Шли мы долго, пока ровную землю под ногами не сменили густые кустарники. Теперь я уже не просто слышал реку, но и явственно ощущал ее прохладное влажное дыхание. Ветки кустарников впивались в свежие раны на ногах, я изо всех сил стискивал зубы, чтобы не застонать, и от этого становилось вдвойне больнее.

Оказавшись на берегу, я чуть не расплакался от счастья. Нагнувшись, я зачерпывал воду, пил и всё никак не мог остановиться. Как, впрочем, и все остальные. Стоя над нами, Зяки воровато оглядывался назад. Дождавшись, пока мы утолим жажду, он прошептал: «Подойдите поближе». Мы послушно столпились вокруг него.

- Здесь мелководье - сказал он, - и течение тут несильное.

Тут он протянул мне руку, будто собираясь попрощаться. Во всяком случае, именно так я истолковал этот жест, пока не услышал:

- Давай фотографию.

Ах да… Я совсем позабыл о половинке снимка, который дала мне Хадиджа. Достав из нагрудного кармана, я протянул ее Зяки.

- Уходишь? – сказав это, я почувствовал, что совсем не хочу, чтобы он покидал нас, бросал на произвол судьбы. А если быть совсем искренним, я попросту боялся остаться без проводника. В этот момент на ум мне пришло, что последним связующим звеном между мной и Ираном был совсем не «немецкий бас», а контрабандист Зяки.

- Да, мне пора уходить. Можете спокойно лезть в воду, здесь совсем неглубоко. Ладно? Ну, прощайте…

Произнеся это, Зяки в мгновение ока скрылся в кустах.


Руки вверх

Первым в реку вошел Метлеб. За ним – Фарда. И сразу же оба исчезли – я больше не видел их и не слышал их голосов. В рыб они превратились что ли? Сердце мое переполнилось страхом. Впервые я ощущал себя таким беспомощным трусом. Взгляд упал на Кямрана – тот, ворча, пытался скинуть с плеча руку отца.

- Нельзя так, он может поскользнуться, а дно каменистое, - прошептал я, - посади его себе на спину.

Кямран задумчиво посматривал то на меня, то на отца, пытаясь принять решение. Я снова слышал у самого уха хриплое дыхание Абульфата. Наконец, сын решился и, встав перед отцом, пригнулся, чтобы тот мог взобраться ему на спину. Я помог Абульфату сделать это. Крепко держа его за руки, Кямран вошел в воду. Ему с трудом удавалось держать равновесие. Я смотрел им вслед, покуда мог хоть что-то разглядеть.

Теперь моя очередь – закрыв глаза, я ступил в неизвестность. Течение, и в правду, было несильным. Я шел вперед, считая шаги, и с каждым новым шагом надежда моя усиливалась. Вода добралась уже до пояса. Я то и дело спотыкался, но не падал. Неизвестно, сколько оставалось до берега. Я очень боялся сбиться с пути, но продолжал уверенно идти вперед. Через какое-то время уровень воды стал вновь понижаться. А значит, уже совсем скоро мои ноги коснуться советской земли.
Вода была уже по колено. Еще пара шагов – и я в СССР. Но вдруг, будто разом вспыхнула тысяча солнц. Меня ослепил пронзительно яркий свет, а в уши ударил чей-то голос:

- Стоять! Руки вверх!

«Куда же делись Кямран и Абульфат?» – почему-то подумал я.


Увидел Баку

Когда трое пограничников, повалив на землю, надели на меня наручники, я подумал, что, совершил самую большую ошибку в своей жизни. Единственным чувством, охватившим меня в тот момент, было всеобъемлющее сожаление. И при этом из головы всё не выходили Кямран с Абульфатом. Вся эта суматоха поднялась из-за меня одного. Значит, ни отца с сыном, ни Метлеба, ни Фарду – никого из них не схватили. Вот ведь счастливчики… Как же я им завидовал!

Нацелив на меня стволы ружей, пограничники кричали что-то по-русски. Их возбуждение, как и мой страх, достигли апогея. Кажется, я был первым пойманным ими здесь перебежчиком. Они взволнованно переговаривались, перебивая друг друга, и, хотя я уже многие годы не слышал русскую речь, но из подсознания сразу же повылезали забытые, казалось бы, знания, так что вскоре уже ясно понимал их приказы. Схватив под руки, двое из них подняли меня, а третий остался сзади и приставил к спине ствол. Так мы шли сперва по равнине, а потом – между тесно растущих деревьев и вскоре добрались до заставы.

Видимо, пограничники особо бдительно присматривали за «самым мелким участком реки». Знал ли об этом Зяки? Под самым ухом раздался пронзительный крик одного из солдат. Я вздрогнул и ускорил шаг. Мы остановились перед железной дверью. Один из них открыл её и втолкнул меня внутрь.

Это была камера, с потолка которой свисала лампочка, сочившаяся слабым светом, а под ней стоял металлический стул. Ноги мои подкосились и, пожалуй, я бы упал, если б один из пограничников не продолжал придерживать. Было не сложно понять, что означал этот одинокий стул. Усадив меня на него и не сняв наручники, солдаты молча ушли.

Я годами пытался забыть то, что пришлось пережить в ту ночь. Но нет. Не получается вычеркнуть из памяти те события, и боль всё никак не притупляется… Меня подвергали немыслимым пыткам в той полутёмной камере. Со всех сторон сыпались на меня удары вперемешку с вопросами. Но я не мог понять такие длинные предложения на русском языке, и оттого они били меня ещё сильнее. «Мы ведь находимся на территории Азербайджана. Так неужели тут нет ни одного азербайджанца?» – этот вопрос не давал мне покоя, и единственным желанием было, чтобы пришёл хоть кто-то, говорящий на моём языке. Не помню, сколько продолжались побои. Наконец, они привели молодого солдата, который заговорил со мной на слабом подобии азербайджанского. Оказалось, что он татарин и отбывает здесь воинскую службу. Судя по тому, как сжался и побледнел этот юноша, ему впервые довелось видеть сцену пыток. Он с ужасом смотрел на моё окровавленное лицо, но главное, что мы с ним худо-бедно понимали друг друга, и теперь я мог хотя бы знать, чего хотят мои мучители.

Они считали, что я шпион, и, сколько бы я ни старался, мне не удалось их в этом разубедить. Я искренне отвечал на все вопросы, говорил только правду, но, выслушав мои слова в переводе татарина, они лишь вновь пинали меня и били кулаками.

- Я не шпион, а мебельщик, родился в Баку, - повторял я, - Потом нас депортировали в Иран. Там нас мучили, а меня вообще чуть не казнили из-за того, что я коммунист. От отчаяния я сбежал в Азербайджан. Моя сестра живёт в Баку, её зовут Ханум. Если хотите, найдите её и расспросите. Я говорю правду…

Но всё тщетно. Они не верили ни единому слову и продолжали лупить до самого утра. Вконец устав, они ушли, а я повалился на пол и вырубился. То был не сон. То была короткая смерть. Я умер. По-настоящему.

Когда они вернулись, я все ещё лежал на бетонном полу. Пинком они вывели меня из забытья. Потащили наружу. Солнечный свет чуть не выжег мне глаза. Меня швырнули в пропахший мочой фургон и повезли в неизвестном направлении.

Я понятия не имел, что ждёт меня впереди, но был рад уже тому, что на какое-то время избавлен от пыток. Ехали мы долго, несколько часов. Дороги я не видел, но вдруг заметил узенькую щель между брезентовым покрытием фургона и деревянным полом. Из последних сил я подполз к этой щели и заглянул в неё. И от зрелища, открывшегося моему взгляду, все раны, словно, вмиг зажили, боль позабылась, и меня охватило вселенское счастье. Это был Баку!

Я громко разрыдался. Теперь, после того, как я увидел родной город, хотелось думать только о хорошем. Нет, я, конечно, понимал, что впереди ещё много испытаний. Допросы и пытки продолжатся, меня не оставят в покое, пока не убедятся, что я не шпион. Но Баку стоил того, чтобы стерпеть любые мучения. Я не допускал мысли о казни или даже долгом тюремной заключении. Нет, это невозможно. Рано или поздно я выйду на волю и стану свободным советским гражданином.


Среди иранцев

Меня привезли в следственный изолятор КГБ в посёлке Бильгях близ Баку. Тут, как я и ожидал, вновь начались пытки и допросы. И на сей раз они были куда жёстче, чем предыдущие. Мне часами направляли в лицо яркий свет, били вплоть до позднего вечера. Но языковых трудностей испытывать больше не пришлось – меня истязали люди моей национальности, говорящие на моем родном языке.

Я до конца жизни не забуду пыточную машину по фамилии Гашимов. Пытки явно были его призванием и врождённым талантом. Дождавшись, пока я задремлю, он выливал мне на голову ледяную воду. Никак не успокаиваясь, хлестал меня железной пряжкой ремня и задавал одни и те же вопросы: «Ты шпион? Кто тебя подослал? Какое задание ты получил?». А я, в свою очередь, повторял: «Я бакинец, ребёнком был переселён в Иран, теперь вернулся на родину. Я коммунист. В Баку живёт моя сестра, спросите у неё...»

Бесполезно. Гашимов тоже не верил мне, как и те пограничники. А я всё не умирал, твёрдо решив, что должен выжить ради Баку.

Не знаю, что произошло, но через два дня Гашимов от меня отстал и больше не появлялся в моей камере. Вечером того же дня мне позволили выйти на прогулку. Держась за стену, я прошёл по коридору и оказался в узком дворе, покрытом сверху решёткой.

Помимо меня в изоляторе находилось ещё двадцать иранцев. Впоследствии мне стало известно, что всех их так же подвергали пыткам. Больше всего доставалось физически здоровым людям крепкого телосложения. Мне в этом плане не повезло – в глазах Гашимова, сильное тело повышало вероятность того, что я шпион.

Были тут и члены революционной группы, известной как сераблинцы(6). Я поражался их выносливости – несмотря на то, что к ним применялись особо жестокие методы пыток, они твёрдо стояли на своём, твердя одно и то же: «Хотим вооружиться с помощью СССР и сражаться в Иране за автономию». Также я познакомился с несколькими тебризцами и ардебильцами и лишь потом понял, что это ничтожные мерзавцы, клеветой, доносам и подхалимством пытавшиеся улучшить своё пребывание в изоляторе. Втираясь в доверие к сокамерникам, они выведывали их секреты, и сразу же доносили обо всём начальству.


Умер Сталин

Время утекало, как ручей. Я перешёл в разряд здешних «старожилов», и меня больше не били, переключившись на новичков. Я понимал, что, если бы КГБ-шники, действительно, считали меня шпионом, то давно бы уже расстреляли. А вскоре они убедились в том, насколько умелые у меня руки, и всё чаще поручали мне что-то починить. И это помогало мне хоть как-то отвлечься, иначе, я бы лишился тут рассудка, сгнил бы заживо в камере. Один за другим я ремонтировал столы, стулья, шкафы, дверные проёмы… А из оставшихся кусков дерева мастерил фигурки и дарил их всем подряд.

Отношение ко мне в изоляторе уже полностью изменилось. Теперь меня привлекали и к строительным работам. А между тем минул уже почти год с момента моего задержания. И вот однажды мне объявили, что отправляют в город, на строительство нового здания Министерства внутренних дел. Я с трудом поверил, что это не сон. Неужели я снова окажусь в центре Баку, увижу родные улицы?! Три месяца я радостно и с воодушевлением работал на той стройке. Перемены, произошедшие в моей судьбе за год, давали основания надеяться, что в будущем всё наладится.

Между делом, мне удавалось быть в курсе происходящих в Баку политических событий. Так, например, я узнал о прибытии персов из партии «Тудэ», а с некоторыми из них даже встретился.

Они нас не любили, называли «монголами» и «тюркскими ишаками». Так что я стал держаться подальше от этих высокомерных типов. А позже выяснилось, что слухи об их поведении достигли также и ушей Мирджафара Багирова, и тот издал указ выдворить их из страны. Таким образом, персы попали сперва в Москву, а оттуда – в Восточный Берлин, где они создали свой штаб и развернули бурную деятельность. Те же из иранских коммунистов, которые являлись этническими тюрками, предпочли остаться и ассимилироваться в Баку. И, будучи одним из них, я не променял бы Баку ни на какой другой город мира.

А как-то раз нам стало известно, что в городе находятся сторонники Барзани – лидера национально-освободительного движения в Иракском Курдистане. Они добились даже встречи с Багировым, желая заручиться его поддержкой. Но Багиров отказал им, и отправил в Москву, а Кремль, в свою очередь, поступил ещё жёстче – сослал всех в Сибирь. Впрочем, они и там не успокоились. В итоге, после смерти Сталина Хрущев, от греха подальше, депортировал их обратно в Ирак.


Ханум и Марьям

Смерть Сталина многое изменило, как в жизни всей страны, так и в моей собственной. Мне, наконец, даровали полную свободу. Больше не нужно было ездить утром в город, а вечером возвращаться в изолятор – я мог поселиться в любимом Баку и, наконец, увидеть сестру!

Найти Ханум оказалось несложно. Зная, что раньше они жили возле угольного рынка, я, первым делом, направился туда. Там меня ждала плохая новость: случилось то, чего я и опасался – сестра уже пять лет, как съехала с этой квартиры. После долгих расспросов одна соседка, наконец, сообщила мне новый адрес Ханум. От избытка чувств я аж расцеловал свою благодетельницу и поспешил туда. Всю дорогу я почти бежал, так что, достигнув заветного дома, задыхался, как марафонец. Но, не переводя дух, тотчас постучал. Дверь быстро окрыли. На пороге стояла симпатичная девочка-подросток.

Я сразу догадался, кто это, хотя верилось с трудом. Значит, у Ханум есть дочь, и это она стоит сейчас передо мной. Я понял это по её глазам – «нашим» глазам, которые узнал бы из тысячи других. Руки мои затряслись, а сердце до краёв наполнилось гордостью. Да что там говорить… Я даже прослезился – настолько был растроган эти внезапным и столь приятным открытием.

- Я Рустам, твой дядя.

- Дядя Рустам?! Разве вы не в Иране? – спросила она с удивлённой улыбкой.

Мы прошли в дом и сели в гостиной. Оба молчали, пытаясь прийти в себя. Я продолжал беззвучно плакать, а девочка словно находилась в оцепенении. Вдруг она вскочила со словами:

- Давайте налью вам чаю, дядя Рустам.

Я спросил, как её зовут, и услышал в ответ:

- Марьям.

Первая внучка моей матери носила её имя... Мама, во что бы то ни стало, должна об этом узнать! Тем более что саму внучку она, скорее всего, никогда в жизни не увидит.

Прошло ещё какое-то время, и звук открывающейся двери заставил меня затаить дыхание в надежде, что это пришла Ханум. Так оно и было. Правда, эта полноватая женщина, чьё лицо уже покрыла паутинка морщин, мало походила на мою сестру, какой я её помнил. Но глаза её были прежними. И этими глазами она посмотрела на меня сперва с подозрением, потом – с удивлением и, наконец, узнала. Корзина с фруктами выпала у неё из рук, яблоки покатились по полу во все стороны, будто вырвавшись на свободу, а Ханум бросилась мне на шею и стала гладить, как маленького, причитая «братик, родной». При виде этой сцены, Марьям не выдержала и тоже кинулась нас обнимать.

Когда-то я смотрел на сестру снизу-вверх, теперь же голова Ханум едва доходила мне до груди. Первая волна уже схлынула, она немного успокоилась и стала расспрашивать о семье, и я подробно рассказал, что и как у домашних, кто как живёт и чем занимается. Пришлось сообщить и о том, что Исмет больше нет с нами. Услышав это, Ханум застыла, глядя на меня невидящим, затуманенным от шока взглядом, а после вновь прижалась ко мне и горько оплакала нашу бедную малышку.


Страдания сестры

Она просто сияла от счастья – я и не ожидал, что так обрадую её своим появлением. О смерти Исмет Ханум больше не упоминала, но я знал, что она ещё поплачет об этом украдкой, оставшись наедине с собой.

Вечером мы сели ужинать втроём, и это показалось мне странным. А как же Ханлар? Я спросил об этом Ханум, и выражение радости на её лице тотчас сменилось печалью. Она, явно, не хотела говорить на эту тему, но я настаивал, и тогда, упёршись взглядом в угол стола, сестра рассказала:

- Мы развелись. Через два года после того, как вы уехали, я вынуждена была выгнать его из своей жизни.

- Почему?

Лучше бы я этого не спрашивал. Ибо рассказ Ханум оказался горше хины.

- Ты же знаешь, Рустам, отцу нашему Ханлар никогда не нравился. Папа с самого начала понял, что он нехороший человек. Помнишь, отец поручил мне заняться лавкой, вернуть заказы хозяевам и собрать плату. Сперва все было в порядке. Хотя мне потребовалось полгода, чтобы собрать все долги. Но, в итоге, накопилась солидная сумма. Конечно, я знала, что отправить эти деньги в Иран невозможно, но, всё равно, не прикасалась к ним, выжидая хоть какую-то возможность передать их вам. И вдруг однажды шкатулка, в которой лежали эти деньги, исчезла. Господи, как же я тогда рассердилась… К тому же, Марьям только появилась на свет, и я ещё не успела толком оправиться после родов. С трудом дождалась ночи. Ханлар вернулся домой очень поздно и навеселе. Я спросила его про шкатулку. Он сказал, что, якобы, отдал её какому-то человеку, направляющемуся в Иран. Но я не поверила в это. Спросила, почему от него за версту несёт алкоголем. Сказал, что отмечал с друзьями рождение дочери. Тут я и поняла, что деньги он попросту пропил, прогулял с приятелями. Как у него только рука поднялась пустить по ветру деньги моего отца, которые я собирала с таким трудом?! Я вышла из себя, раскричалась. И тут он поступил совсем уже плохо – безжалостно избил меня, хотя прекрасно знал, что я ещё слабая после родов. Едва дотерпев до утра, когда он снова уйдёт, я побежала прямиком в милицию, а потом – в суд, подавать заявление о разводе. Ханлара посадили на 15 суток, и ещё через пару недель я официально перестала быть его женой. Такая вот история… Но, слава богу, я совсем не жалею. После развода пошла работать в ателье, растила дочь… Жизнь наладилась. А вот Ханлар локти себе кусал, поджидал меня на каждом углу, бросался в ноги, умолял простить его. Но я не смогла. И Марьям тоже не прощает. Я ей обо всём рассказала. Все эти годы была ей и отцом, и матерью, вырастила, выучила в одиночку.

- Ты больше не одна, теперь рядом с тобой брат, - сказал я, беря её за руки и ощущая, что они дрожат, словно пойманные в силки птицы.

Ханум прильнула ко мне, до глубины души тронутая этими словами. Бедняжка.

Так я стал жить у них, и через три дня уже обучал Марьям персидскому алфавиту. А чему ещё я мог научить девочку, получившую советское образование…?


Ханлар

Как-то раз на улице мне повстречался этот тип. Не знаю, было ли это случайностью, или он давно за мной следил. Да и неважно. Выглядел он неважно – облысел, растолстел, одет в какое-то тряпьё. А меня-то он сразу узнал. Стал во весь голос умолять, чтоб я уговорил сестру простить его. Мол, он нуждается в семье, и очень сожалеет о содеянном.

- Послушай, - подытожил я. – Тебе мало того, что ты обошёлся так с Ханум, так ещё и просишь меня о помощи? Ну и хамло же ты. Как у тебя только наглости на это хватает? Поблагодари вон тех ребят в форме, - я указал подбородком на трёх милиционеров, стоявших у светофора позади него. - Не будь их здесь, раскроил бы твой лысый череп. А теперь пошёл вон! Быстро! – и я одарил его плевком.

Он смятенно засеменил вниз по улице так и не стерев с лица слюну. И, честно говоря, я был не очень доволен собой. Ханлар был жалок и убог. Жизнь потрепала его ещё сильнее, чем это сделал бы я. Хотя, не думаю, что здесь, в прекрасном Баку, он видел «настоящую трёпку». То ли дело мы, в Иране. Каждый из нас прошёл свой персональный ад, и каждый справился. Мы выжили, поскольку были честными и не зарились на чужое добро. А Ханлар… он всего лишь ничтожный, мелкий человек, волочащийся по течению жизни. Иногда, в часы спокойствия, я часто думаю, как бы поступил на моем месте отец? Ведь у набожных людей совершенно иное видение мира, они многое расценивают, как испытание. Роскошь, бедность, благоденствие, трагедия и даже встреча с расплатившимися обидчиками - для них это всё проверка веры.

В день встречи с Ханларом, я торопился на уроки в вечернюю школу, куда записался, чтобы продолжить прерванную когда-то учёбу и получить советский аттестат. Нелегко было утром работать на стройке, а вечером садиться за парту. Но образование, о котором я мечтал долгие годы, стоило этих трудностей.


Збудский

Через год, пройдя ускоренный курс обучения и сдав все экзамены, я, наконец, получил столь желанный аттестат. В честь этого Ханум испекла большущий торт, а Марьям подарила мне рубашку, купленную на свои карманные деньги. Зная, что собирала она их буквально по копейкам, я очень растрогался и пообещал себе, что, как только начну нормально зарабатывать, сразу же отведу Марьям в универмаг и полностью обновлю её гардероб. Выросшая в бедности, она заслуживала красивых нарядов.

Распрощавшись со строительством, я стал искать себе новую работу. Была б моя воля, стал бы опять мебельщиком – хотя бы потому, что только это и умел делать по-настоящему хорошо. Но судьбе было угодно, чтобы я больше никогда не брал в руки рубанок. Прочитав в газете объявление, что на киностудии «Азербайджанфильм» требуются помощники, я направился туда, подумав: «почему бы и нет?». Благо, специального образования тут не требовалось, да и кино я любил.

Киностудия гудела, как пчелиный улей. Все что-то кричали, бегали туда-сюда, и мне показалось, что во всем этом здании нет ни единого спокойного человека, сплошные неврастеники. А в последующие годы мои впечатления подтвердились.

Среди всего этого столпотворения внимание моё сразу же привлёк высокий худой мужчина с серебристо-седыми волосами, казавшийся особенно взвинченным. Он что-то горячо втолковывал парню, катившему вперёд тележку с огромной камерой. Его черты лица, мимика и, в частности, взгляд, показались мне очень знакомыми…

- Збудский!

Да, это был он, Збудский, кумир моего детства. Поправив очки, он внимательно всмотрелся в моё лицо и, улыбнувшись, распахнул объятия:

- Рустам!?

Я и не мечтал, что он узнает меня – ведь прошла уже целая вечность. Но, видимо, она оказалась не властна над его памятью. Впоследствии он рассказал мне, что после нашего отъезда из Баку никто в квартале больше уже не называл его Збудским, так что он сразу же понял, кто я такой.

Но это я узнаю потом. А пока что мы стояли, обнявшись, и разглядывали друг друга.

- Как же ты вырос, Рустам, - сказал он, и акцент, с которым он говорил по-азербайджански, был таким милым, что я невольно заулыбался, - Вы все вместе вернулись, или…?


Фото Исмет

Я шёл в гости в новую квартиру Владимира Збудского – известного оператора с киностудии «Азербайджанфильм». Я знал, что он переехал с Чемберекенда, потому что Чемберекенда уже не было. Я успел туда наведаться и столкнулся с пустотой — снесли весь наш старый квартал... Конечно, рано или поздно я, всё равно, отыскал бы Збудского, но не был готов к столь скорой встрече.

По дороге мы зашли в магазин. Отовариваясь, Збудский, среди прочего, купил также и бутылку водки, сказав при этом:

- Разговор нам предстоит такой, что без этого не обойтись.

Его новая квартира была гораздо просторнее и светлее, чем предыдущая, но атмосфера совершенно не изменилась – та же самая мебель, те же фотографии на стенах, то же пианино со следами от моих гвоздей… И все эти предметы, словно, старели в унисон с самим Збудским.

Правда, к уже знакомым мне портретам на стенах прибавились новые. При виде одного из них, у меня подкосились ноги. Это была наша семейная фотография, сделанная в день депортации. Выглядели мы на ней так, что сердце разрывалось – потемневшие от скорби лица, опухшие от слез глаза… Крохотная Исмет – и та крепко сжала губки, обиженно глядя на жестокий мир. Даже морда Шарика, тоже угодившего в кадр, выражала тоску и печаль.

- Исмет умерла, - сказал я Збудскому, глядя на это фото, - Наша младшенькая. От болезни.

Я вновь не сдержал слёзы, а Збудский, молча постояв за спиной, вышел из комнаты, чтобы оставить меня наедине с фотографией. До сих пор помню, как сильно болело сердце в тот момент.

Когда я выплакался, Збудский вернулся, неся с собой рюмки. Кажется, ещё никогда в жизни водка не доставляла мне такого удовольствия. И по мере того, как бутылка пустела, я рассказывал ему все, что мы пережили с того самого момента, когда был сделан этот портрет, вплоть до сегодняшнего дня.

Вернувшись с работы, Катя застала дома двух в дюбель пьяных мужчин, смеющихся сквозь слезы и громко распевающих песни. Но на то она была и Катя, чтобы не просто спокойно воспринять это зрелище, но и присоединиться к нам. Полчасика повозившись на кухне, она накрыла поистине королевский стол, а вдобавок принесла ещё одну бутылку водки из «неприкосновенного запаса».


Нефтяной Институт

В день, когда я начал работать ассистентом Збудского, выпал первый снег. Стоял морозный декабрь. Съехав от Ханум, я переселился в общежитие. Мне выделили отдельную комнату с электрической плитой и даже туалетом. Сестра и племянница сделали там генеральную уборку и принесли из дома посуду. Так что быт мой довольно быстро наладился.

Да, теперь я работал на киностудии. Збудский говорил, что устроил меня туда исключительно потому, что разглядел талант. Он с воодушевлением посвящал меня во все секреты операторского искусства, повторяя при этом, что я, обязательно, должен продолжить образование. Дескать, нельзя строить достойное будущее, имея на руках один только аттестат.

В 1956 году, собрав все необходимые документы, я поступил в Азербайджанский институт нефти и химии. Конечно, меня радовало, что я теперь студент. Но… Почему именно этот вуз? Я и сам не понимал, зачем туда поступил, учитывая, что нефтяная сфера совершено меня не интересовала. Продолжая работать на киностудии, я безо всякого энтузиазма таскался на лекции и не понимал ни слова из того, что говорили профессора. А может, просто не хотел понимать. Потому что слишком хорошо понимал другое – то, что совершил ошибку, выбрав эту профессию.

Збудский видел, как я мучаюсь, и однажды вечером позвал меня в кафе, заказал водки и сказал, что моё истинное призвание – это искусство. Он посоветовал мне поехать в Москву и, хорошенько выучив русский язык, поступить во Всероссийский институт кинематографии.

Так в моей жизни открылась новая и неожиданно короткая московская страница.


Ленин

В тот период я был еще пылким коммунистом, так что, приехав в Москву и едва заселившись в общежитие, тут же помчался посмотреть на Ленина. Думал, что сразу же попаду в Мавзолей, но прождал в очереди на морозе четыре часа, продрог до мозга костей, а когда попал, наконец, внутрь, то на созерцание Ленина было секунды две от силы, так что Великого вождя я толком и не рассмотрел. Это был мой первый и последний визит в Мавзолей. Тем же вечером я заболел.

Всё последующее мое пребывание в Москве разворачивалось по столь же неудачному сценарию. Никак не удавалось прижиться в этом городе, приспособиться к его ритму. Я был очень разочарован. Миллионы людей отдали бы все на свете за возможность жить в Москве, но мне здесь было очень неуютно.

Друзей я не завел, общежитие раздражало, и только уроки русского языка доставляли мне удовольствие, потому что во время них я забывал о своем одиночестве и московском холоде. Так прошел год – совершенно бессмысленный год, похожий на тягостный сон. И, поразмыслив, я решил, что лучше уж сразу вернуться в Баку, чем начать учиться во ВГИКе, а потом бросить его, так же как предыдущий институт.

Но, всё же, никто не мог бы сказать мне, что этот год в Москве я провел впустую. По крайней мере, теперь я в совершенстве говорил на русском, и даже Збудский должен будет это признать.


Бог любит троицу

Вопреки ожиданиям, Збудский не стал меня упрекать. Напротив, сказал, что все еще впереди, и я обязательно найду свое предназначение в жизни. Ну а то, как я овладел русским, и вовсе его поразило. Теперь мы с ним говорили исключительно на этом языке, и Збудский смеялся над моим московским акцентом.

Сразу после возвращения я пришел к нему в гости, захватив в качестве гостинца две бутылки столичной водки, которые мы осушили в тот же вечер при активном содействии Кати. Пропетляв от одной темы к другой, разговор вновь зашел о моем образовании. Збудский спросил, к чему у меня лежит душа, и я, недолго думая, ответил «архитектура». Причем, полюбил я ее, во многом, именно благодаря самому же Збудскому, который еще в детстве показывал мне лучшие архитектурные памятники Баку. Услышав это, он очень растрогался и сказал по-отечески:

- Третья твоя попытка должна стать последней, Рустам. Если, действительно, ощущаешь эту страсть, иди учиться на архитектора. Только на сей раз доведи дело до конца.

Помнится, эти его слова очень плохо на меня подействовали. Они возлагали на мои плечи огромную ответственность. Я должен был доказать Збудскому, что способен окончить какой-либо вуз и получить диплом. А, с другой стороны, то же самое следовало доказать и сестре, которую очень расстроило мое «бесславное» возвращение из Москвы.

Подгоняемый всеми этими мыслями, я занимался, как сумасшедший, с утра до ночи готовился к экзаменам, и даже на работе появлялся лишь изредка. Хорошо еще, что стараниями Збудского зарплата моя от этого не пострадала, что стало для меня дополнительным стимулом.


Усейнов

Узнав, что поступил, я не испытал особого волнения. Видимо, уже привык – ведь такое происходило со мной в третий раз. А вот Збудский очень радовался. Вместе с Катей они пришли к Ханум, нагруженные фруктами и выпивкой, чтобы отпраздновать это событие.

Архитектура, в самом деле, была мне очень по душе. Я, наконец, попал в свою стихию, и теперь ничто не могло помешать мне получить диплом – даже собственная нерешительность и лень.

Чуть ли не круглые сутки я проводил за чертежным столом. Конечно, то же самое делали и все прочие мои сокурсники, но если для них это было в тягость, то мне – в радость. И чертежи мои получались самыми лучшими. Преподавателям даже не верилось, что я никогда раньше этим не занимался.

Огромную роль в моем профессиональном формировании сыграл знаменитый архитектор Микаэль Усейнов – мой дорогой, незабвенный учитель. С первого дня одобрив мой стиль и образ мышления, он взял меня под свое крыло. Это была великая честь, которую я поначалу очень боялся не оправдать, но со временем стал не только его студентом, но и другом.

Усейнов являлся не только превосходным архитектором, но и художественным критиком и часто брал меня с собой на выставки, показывая различные картины и объясняя неясные моменты. С его помощью я открыл для себя произведения Айвазовского, Верещагина и других великих художников. А также – впервые увидел портреты обнаженных женщин. Восхищению моему не было предела. В особенности – от гравюры под названием «Вирсавия», которую мой учитель считал абсолютным шедевром.
Частенько наведывался я и в бакинский Дом пионеров – посмотреть на репетиции хореографического кружка. Ах, какие там были балерины…

Ну а все остальное время съедала учеба. Причем, «скармливал» я ей это время добровольно, стараясь узнать как можно больше нового. Запоем читал книги, наверстывая упущенное за время жизни в Иране. Читал все подряд, и классиков, и современников, ориентируясь, преимущественно, на рекомендации Збудского. Вскоре в моей маленькой комнате в общежитие стало уже невозможно передвигаться от обилия книг, так что пришлось часть из них перенести к Ханум.

Благодаря всё тому же Микаэлю Усейнову, я получал стипендию, и параллельно продолжал работать на киностудии. Деньги нужны были мне не только для себя, чтобы иметь возможность регулярно помогать сестре. Ведь теперь я должен был заботиться и о них тоже.


Гасан Сейидбейли

Когда до занятий в университете оставались считанные дни, Збудский сказал:

- Если тебе не будет сложно совмещать работу и учебу, то не уходи со студии. Но если вдруг почувствуешь, что не справляешься, и работа мешает учиться, обязательно скажи мне об этом, не стесняйся.

Я пообещал, что так и сделаю. И, полгода спустя, выполнил это своё обещание, признавшись ему:

- Мне очень трудно… Но и деньги нужны. Только не подумайте, что я прихожу на киностудию через силу, нет! Это же мое первое место работы, я люблю «Азербайджанфильм»…

Однако, помимо дополнительного заработка, у такого образа жизни имелись и свои преимущества. Во-первых, был повод оторваться от чертежей и не утонуть в них окончательно. И, главное, на киностудии я регулярно знакомился с самыми выдающимися личностями Азербайджана, которых другие видели только в газетах и по телевизору.

Одним из них был известный писатель и режиссер Гасан Сеидбейли. Я учился на втором курсе, когда Збудский представил нас друг другу. Сеидбейли постоянно курил папиросы и обладал очень своеобразным тембром голоса. Познакомившись с ним поближе, я прочел почти все его книги, совершил своего рода путешествие в его внутренний мир, и это еще больше укрепило наши отношения.

Теперь я ассистировал уже не только Збудскому, но и другим операторам. И чуть не взлетел, окрыленный счастьем, когда получил приглашение принять участие в съемках фильма «На дальних берегах». Ведь меня позвал к себе в помощники знаменитый оператор Саттар Атакишиев – добрый сентиментальный человек, прекрасный учитель и настоящий профессионал!

Действие этого фильма, повествующего об антифашистской деятельности партизана Мехти Гусейнзаде, разворачивались на берегу Адриатического моря. Часть съемок проходила в Баку - живыми декорациями к ним стали старинные здания, построенные в европейском стиле, а роль Адриатики исполнял Каспий. На время съемок стены большинства домов «украсили» свастиками, и хотя меня это приводило в ярость, но я успокаивал себя тем, что «искусство требует жертв». Актеры, одетые в соответствующие костюмы, также походили на настоящих немецких офицеров, при виде которых буквально бросало в дрожь. А значит, фильм должен был получиться реалистичным.


«Киевлянка» и «Человек-Амфибия»

Этим моя фильмография не ограничилась – вскоре меня позвали ассистентом оператора на картину «Киевлянка». На сей раз некоторые улицы Баку превратились в Барселону. В те времена к кинематографу относились очень серьезно, а не снимали тяп-ляп, как сейчас. Чтобы добиться максимального сходства с Испанией, в начале улицы Лермонтова даже поставили огромную статую Девы Марии.

Но больше всего мне запомнились съемки фильма «Человек-Амфибия». Его снимали в парке Карла Маркса. Вы только представьте: лето, жара, а одетые в сомбреро милиционеры бегают туда-сюда, обливаясь потом и мучаясь, так, что словами не описать. Но страдания их окупились строицей – «Человек-Амфибия» стал одним из самых популярных фильмов того периода, и успех его превзошел даже самые смелые ожидания.


Очаровательный Баку

Жить в этом городе – огромное достояние. Жить в Баку – значит видеть разные архитектурные стили, взаимодействовать с ними. Для меня это было поистине бесценно. Долгие годы я рвался в этот город, кроме всего прочего, еще и ради его неповторимых строений. Каждое из них представляло собой храм зодчества. Я не уставал от созерцания величественных зданий театров и университетов, и, вдохновляясь ими, чертил в уме свои будущие проекты.

Бакинские архитекторы советского периода, будто соревновались, чье творение будет красивее и грандиознее. Постепенно я стал понимать этот стиль и полюбил его, благодаря Микаэлю Усейнову. Но, все-таки, Баку для меня был, прежде всего, городом, построенным в эпоху нефтяного бума – тем старым Баку, в котором я родился. И ни одно советское здание, в моих глазах, не могло превзойти те, что были созданы тогда.

Тщеславие нефтяных магнатов начала века пошло на пользу моему городу. И по сей день каждый из этих миллионщиков остается в народной памяти именно благодаря построенным им домам. Жаль только, что не все дома уцелели в водовороте времени. Это очень меня огорчало. Микаэль Усейнов поведал нам фантастическую историю – дескать, некогда в городе было казино с дверью в виде головы дракона, и когда посетитель проходил в эту дверь, из глаз чудовища вырывалось пламя.


Стиляги

Глядя на нынешнюю манеру одеваться, я замечаю, что постепенно возвращается мода нашего времени. Правильно говорят: все новое – это хорошо забытое старое.

В годы нашей молодости в Баку царила особая атмосфера. Вечерами по «Торговой» улице в центре города прогуливались толпы нарядных людей. А нагулявшись, шли в театр или на джазовые концерты. А художник Мехти Гумриев регулярно устраивал модные «мастер-классы» - каждое воскресенье он появлялся на Торговой в новом удивительном облачении. Интерес горожан к Мехти Гумриеву был безграничен. Все чуть ли не в очередь выстраивались, чтобы рассмотреть его очередной костюм, все хотели уметь одеваться столь же стильно, как он, и художнику это очень льстило. Мехди Гумриев и джаз считались символами Баку.

Что касается обуви, то настоящие щеголи, как правило, заказывали ее в Ереване. Обувь, изготовленная армянскими мастерами, по качеству ничуть не уступала итальянской. Да и стоила она не дешевле фирменной.

Бакинские армяне, грузины, евреи, русские, а также русскоязычные азербайджанцы относились к категории «стиляг». Еще в те времена, когда это было далеко не в порядке вещей, они дефилировали по Торговой в узких брюках и широких галстуках, отращивали бакенбарды и слушали джаз. Были среди них и девушки, носившие пышные платья и ходившие вечерами на танцплощадки. В ту пору отыскать пластинки заграничных групп было хоть и сложно, но вполне реально, что стиляги и делали, преодолевая все преграды на пути к современной музыке. И вся эта субкультура меняла облик Баку, город стремительно европеизировался.

Но и правительство не теряло бдительности, и не допускало, чтобы кто-то «перегнул палку». Прибывшие с периферии милиционеры, именуемые в народе «бригадмильцами», вели безжалостную охоту на стиляг. Устраивая рейды, они отлавливали городских щеголей, били их или, как минимум, оскорбляли. Я сам оказывался свидетелем подобных отвратительных сцен на улицах моего милого города. Но сами стиляги никогда не применяли насилия, даже не защищались, и после каждого столкновения с милицией лишь приглаживали набриолиненные волосы, стряхивали пыль с узких штанов и уходили, как ни в чем не бывало.

У меня в те годы были свои вкусы и пристрастия. Дважды в месяц я ходил в музей изобразительного искусства на улице Чкалова, а летом слушал концерты на открытой эстраде Филармонии. В то время, когда большинство бакинцев штурмом брали кинотеатры «Бахар» и «Ватан», где шли индийские картины, мы со Збудским смотрели европейское и американское кино в зале «Азербайджанфильма». Как в случае с литературой, Збудский стал моим наставником также и в мире кинематографа. И, право, мне очень повезло, потому что разбирался он в этом лучше, чем львиная доля всех тех, кто работал у нас на студии.

В один период Збудский очень увлекся фантастикой, считал фильм «Планета бурь» Павла Клушанцева шедевром и говорил, что эта картина оказала очень сильное влияние на Голливуд. По его мнению, даже Лукас начал создавать свои фантастические фильмы, вдохновившись работой Клушанцева. И я охотно с ним соглашался.


Гейдар Алиев

Азербайджанская демократическая партия выплачивала своим членам пособия при условии, что те будут участвовать в политических мероприятиях. А так как я тоже получал такое пособие, то вынужден был соблюдать эти условия. То и дело ходил на собрания, но ничего не говорил, а только слушал. Вся эта болтовня давно уже казалась мне лишенной всякого смысла.

На собраниях присутствовали и представители советского правительства. Они делали заметки и давали многочисленные советы, звучавшие, скорее, как непрекословные приказы. Одним из таких представителей был Гейдар Алиев.

По решению правительства, политические беженцы из Ирана должны были быть обеспечены жильем. Я давно мечтал о собственной квартире, да и все основания на то у меня имелись, но чиновники не торопились мне ее давать. Мурыжили, как могли. Терпение мое было на исходе, я ненавидел бюрократию, но всё еще не утратил веру в коммунизм. Я грозился, что напишу жалобу, на что чиновники равнодушно пожимали плечами. Выхода не было.

Никогда прежде мне и в голову не приходило просить помощи у Гейдара Алиева. Я не думал об этом, даже когда вконец выдохся от противостояния с бюрократами. Но, когда руководители партии заявили мне «иди, куда хочешь», я сразу решил, куда именно пойду.

Гейдара Алиева я знал только по собраниям, да пару раз имел с ними короткие беседы. Но я чувствовал, что он мне симпатизировал, и, может, как раз это и придало мне смелости. Позвонив из телефон-автомата к нему в приемную, я назвал секретарше свое имя. После короткой паузы в трубке раздался голос Алиева, явно удивленного моим звонком. Может даже и на разговор со мной он согласился исключительно из любопытства.

- Мне нужно встретиться с вами, товарищ Алиев.

Я думал, он спросит о цели нашей встречи, но этого не произошло. Просто сказал, чтобы я пришел на квартиру, которую члены партии часто использовали в подобных целях.

Встреча была назначена на завтра. Всю ночь я почти не спал, поторапливая солнце, чтобы оно скорее взошло, а ранним утром пошел бродить по улицам. Пил чай в уличном кафе, сидел в парке, глядя на ребятишек и голубей и ждал условленного часа.

Когда я пришел на квартиру, там находилось двое членов партии, занятых своими делами. Они практически не обратили на меня внимания и я, тихонько сев в дальнем углу, прождал там два часа. И когда стало уже совсем невмоготу, и галстук начал давить на шею, как петля, вошел Гейдар Алиев.

Многие говорили, что смотреть ему в глаза невозможно – в дрожь бросает. Но ничего такого я не испытывал, и продолжал спокойно глядеть на него. Он же тем временем широкими шагами пересек комнату, сел в кресло и положил руки на стол. Остальные двое перешли в другую комнату, оставив нас наедине. Он спросил, как у меня дела. Я извинился, что отнимаю у него время и рассказал о своей проблеме.

Он коротко хохотнул и сказал:

- А я-то думал, что-то плохое случилось. Нельзя было это по телефону сказать? Считай, что у тебя уже есть жилье.

Поблагодарив его, я сказал, что согласен даже на однокомнатную квартиру.

- А никто и не собирался давать тебе двухкомнатную, - ответил он и опять рассмеялся. Но почти сразу же сделался очень серьезным и произнес слова, которые я вовек не забуду:

- Рустам, мой тебе совет: держись подальше от этих иранцев. Ты другого поля ягода.

На следующий день меня позвали в штаб партии и встретили там, как дорогого гостя, чуть ли красную дорожку не расстелили и сообщили, что через неделю я могу переезжать в собственную квартиру.

Но недели не потребовалось – два дня спустя они сами явились ко мне и вручили ключи от новенькой «однушки» в одном из спальных районов Баку. Еще и мебель пообещали.

Через пару дней я уже отмечал новоселье. Опять позвонив в приемную, я попросил секретаршу передать товарищу Алиеву мою благодарность. Она пообещала, что обязательно передаст. И, надеюсь, слово свое сдержала.


Любовь

Постоянным гостем в моем новом жилище был Збудский. Как-то вечером мы вновь сидели с ним за традиционной для нас бутылкой водки, закусывая жареной курицей и соленьями. К моему решению навсегда уйти из киностудии и вплотную заняться архитектурой, Збудский относился неоднозначно. С одной стороны, решение это ему нравилось, так как он верил в меня и не сомневался, что однажды я смогу стать знаменитым архитектором. Но, с другой стороны, на киностудии ему больше не с кем было нормально выпить и поговорить, кроме как со мной, а значит, с моим уходом он потерял бы единственного задушевного собеседника и собутыльника. Тем более что у Кати, ставшей недавно старшей медсестрой в больнице, обнаружился диабет, так что она больше не могла составлять мужу компанию в его возлияниях.

- Женщины прекрасны. Это великая сила, - сказал Збудский, и вдруг, подняв на меня хмельные добрые глаза, удивленно спросил, - почему у тебя до сих пор нет возлюбленной? Я хорошо знаю места, в которые ты ходишь, и что за девушки там водятся мне тоже известно. Завязывай с этим. Ты уже не в том возрасте. Покуролесил и хватит. Пора бы тебе завести семью.

Последующие несколько рюмок осушились за женщин. Несмотря на разницу в возрасте мы со Збудским были настоящими друзьями. С женщиной ему повезло, а вот радость отцовства длилась совсем недолго. Интересно, почему после смерти дочери они с Катей не родили второго ребенка? Сам он никогда не говорил на эту тему, а я не решался спросить.

Что же касается моей собственной жизни, то я не исключал влюбиться повторно. Пусть утрата Азады и нанесла мне глубочайшую рану, но, как ни крути, жизнь продолжалась. Но и особой потребности в новой любви я не испытывал. Может, просто не встретил еще «свою» женщину?
До того самого дня...


Я встретил её в театре

То было время, когда я очень увлекался драматургией, читал все известные пьесы и не пропускал ни одной премьеры. Збудский сопровождал меня лишь в Русский драматический театр, в Аздраму же приходилось идти одному.

Стоял снежный, но безветренный вечер, что в Баку – большая редкость. Показывали новую постановку пьесы «Севиль» Джафара Джаббарлы. Заранее купив билет, я сразу после работы отправился в театр. Мне было очень важно посмотреть этот спектакль, хотя бы ради того, чтобы увидеть разницу между новой и старой трактовками пьесы.

Не прошло и десяти минут с того момента, как подняли занавес, а взгляд мой, соскользнув со сцены в зал, остановился на ней. Как сейчас помню: она сидела в третьем ряду, а я – в пятом и со своего места мог очень хорошо её видеть. Она была совсем не похожа на Азаду. Но, тем не менее, сердце моё забилось так, как прежде билось из-за одной лишь Азады. Меня охватили сильнейшие эмоции, которые, кроме всего прочего, свидетельствовали еще и о том, что эпоха Азады в моей жизни прошла. Я был свободен. Я был жив. И если б Азада могла бы мне что-то сказать в этот момент, она непременно сказала бы: «следуй за своими чувствами». Я абсолютно уверен в этом, ибо знаю, каким громадным сердцем она обладала.

Спектакль закончился. Надев своё желтое пальто, девушка легкой походкой направилась к выходу, а я пошел за ней. В гардеробе я замешкался, дожидаясь, пока отыщут мою одежду, а она тем временем уже вышла на улицу. Торопливо выбежав наружу, я увидел, как она осторожно спускается по обледеневшим ступенькам. Внутренний голос прошептал мне: «Это твоя женщина». А «моя женщина», между тем, уже пересекла площадь перед театром и села в такси. Я решил продолжить слежку – это был единственный способ не упустить ее из виду и не потерять навсегда. Поймав другое такси, я попросил водителя следовать за ее машиной. Тот, кажется, принял меня за сотрудника КГБ и, не задавая лишних вопросов, завел мотор.

Путь оказался недолгим – уже совсем скоро переднее такси затормозило на одной из центральных улиц. Сойдя с машины, она вошла в четырехэтажный дом. Я расплатился и тоже вышел. В доме, куда она вошла, светилось одно единственное окно – крайнее слева, на последнем, четвертом этаже. Я уставился в остальные темные окна, ожидая, что одно из них вот-вот загорится, дав мне понять, где именно живет моя незнакомка. Если же не загорится ни одно, значит, её окно – то самое, что уже светится. Любопытно, как выглядит со стороны человек, который, стоя на темной улице, смотрит на темное здание? Наверно, нелепо или подозрительно. А может, даже пугающе. Но стоять так мне пришлось меньше минуты. Словно путеводная звезда, вспыхнуло окошко на третьем этаже справа. Казалось бы, миссия моя на сегодня была окончена, да и замерз я ужасно, но ноги, почему-то не хотели уводить меня с этого места.

Как же хорошо, что я не ушел! В награду за терпение, мне удалось увидеть ее еще раз – правда, всего лишь мелькнувший за занавеской силуэт, но мне было достаточно и этого.

Домой я шел неторопливо, распахнув пальто и подставив грудь морозному дыханию зимней ночи, потому что внутри меня разливалось сладкое, почти уже забытое тепло – предвестник счастливой любви.


Нэлли

Следя за ней, я был уверен, что веду себя очень осторожно. Но, как потом, выяснилось, она заметила всё с самого начала, еще в театре. Поражаюсь ее терпению.

Несколько раз я шел за ней от дома до университета и обратно, а в промежутках собирал информацию из разных источников. Сделать это было несложно, вот только информация была не слишком приятная.

Оказалось, что меня угораздило влюбиться в Нэлли – дочь знаменитого хирурга и ветерана Великой Отечественной Войны Ахмеда Алиевича. Она стала неотъемлемой частью моей жизни. Не успев еще и двумя словами с ней перекинуться, я уже видел эту девушку хозяйкой в моем доме. Мысленно я разговаривал с ней, завтракал, ехал в автобусе, шутил. Но, очнувшись ото всех этих радужных мечтаний, я понимал, что вряд ли такая семья выдаст свою дочь за безродного эмигранта вроде меня.

Но, тем не менее, отказываться от своей цели я не собирался. Всю ночь проходив из угла в угол, как безумец, я, наконец, написал ей длинное письмо. Вложил его в конверт, кое-как дождался утра, собрался было идти к почтовому ящику и… разорвал письмо. Все, что там написано, я мог бы сказать ей и лично. Ровно в семь, как всегда, она вышла из дома. Я уже ждал ее у подъезда. Уверенно поздоровавшись, представился и попросил позволения проводить её до университета. Она с улыбкой согласилась. По пути между нами произошел примерно такой диалог:

Я: - Кажется, вы любите театр?

Нэлли: - Очень люблю.

Я: - Читали «Фауста»?

Нэлли: - Читала.

Я: - Мне вспомнилась одна сцена оттуда. Мефистофель приходит к Богу, и тот и начинает ругать его, упрекать… Мефистофель очень огорчается, но, выйдя от Бога говорит: «Пусть даже меня отругали, но, всё же, я был здесь. Какое счастье предстать перед Богом!» Увидев вас, я, будто, встретил своего личного бога, влюбился с первого взгляда. И теперь очень боюсь, услышать от этого божества отказ. Но, даже если вы скажете мне «нет», сам факт того, что мы с вами беседовали, уже делает меня счастливым…

Разве может девушка отказать парню после таких слов?


Ахмед Алиевич

Я был самым счастливым человеком на свете. Теперь мы с Нэлли встречались каждый день. Невероятно! Нас накрепко связали узы любви, и мне не терпелось укрепить их ещё и узами законного брака, так что уже через неделю после знакомства я сделал ей предложение выйти за меня замуж. Услышав это, она звонко рассмеялась, а потом, чуть подумав, сказала «да».

Оставалось уговорить Ахмеда Алиевича. По словам Нэлли, спрогнозировать реакцию её отца было практически невозможно. Нужно было найти к нему подход. Проблема заключалась в том, что Ахмед Алиевич на дух не выносил иранцев. Поэтому Нэлли не могла просто так взять и привести меня к ним в дом – для отца это стало бы сокрушительным ударом. К тому же он был очень привязан к дочке, которую из-за ухода на фронт впервые увидел лишь через несколько лет после её рождения. В общем, требовалась моральная подготовка. Причём, всем троим.

Вот ведь странно? Я на тот момент был уже успешным архитектором с хорошим окладом и немалым уважением в обществе. Чем же такой человек не подходил на роль его будущего зятя? Только из-за своего иранского происхождения? Но, если уж на то пошло, я тоже не люблю Иран и считаю себя бакинцем. Нет уж, это совершенно глупая помеха, которую я обязан устранить…

Я поговорил с Ханум, объяснил ей ситуацию. Ведь, будучи единственной моей родственницей в этом городе, именно она должна была пойти свататься к неприступному Ахмеду Алиевичу. Сестра была на седьмом небе от счастья и, захватив с собой пожилую соседку, отправилась выполнять сию почётную миссию. А я остался ждать их на улице, сгорая от нетерпения.

Сватовство продлилось недолго – Ахмед Алиевич заявил, что дочь его ещё слишком молода для замужества и должна сперва закончить университет. Иными словами, дал нам от ворот поворот. При том, что знал, что и сама Нэлли жаждет этого брака.
Не выдержав этого потрясения, Нэлли слегла. Классическая семейная драма… И смех, и грех. До сих пор не знаю, действительно ли она заболела или притворялась. Но, так или иначе, это возымело эффект – Ахмед Алиевич смилостивился, скрепя сердце, и дал своё благословение.

Началась подготовка к свадьбе.


Брежнев

Как-то раз, отправившись утром на работу, я обнаружил, что город охватил невиданный доселе переполох. Улицы были заполонены рабочими, которые в спешном порядке красили здания, развешивали на фасадах плакаты, обновляли тротуары. И без того вполне благоустроенный Баку, теперь ещё больше преобразился. Поводом для этого был скорый приезд первого лица СССР – Леонида Брежнева.

«Коммунист», «Вышка» и другие газеты соревновались, кто опубликует наиболее кричащий и интригующий заголовок на эту тему: «Баку ждёт, затаив дыхание», «Такого ещё не было», «Приезжайте поскорее, нам есть, что вам показать»… С ума сойти.

На каждом шагу висели громадные портреты Брежнева, в особенности – вдоль дороги, ведущей в аэропорт. А сам аэропорт, в день приезда вождя кишмя кишел журналистами. Приехала и съёмочная группа с «Азербайджанфильма», включая меня самого. Мы просидели в буфете два часа и выпили пятнадцать чайников чая. Потом ещё два часа проторчали на балконе. Хорошо, что стоял тёплый осенний денёк – ни холодно, ни жарко. И вот, в лучах солнца сверкнули крылья самолёта. Все тут же переполошились, но… Вскоре стало известно, что это какой-то другой самолёт. И что, вообще, Брежнев прибудет в Баку не по воздуху, а на поезде. Как же это известие всех нас взбесило… В душе я ругал Леонида Ильича, на чем свет стоит.

Но делать было нечего – пришлось ехать на вокзал. Там уже столпилось 2500 членов Коммунистической партии. Они выкрикивали разные лозунги и, в целом, имитировали бурную радость. Честно говоря, получалось это у них не слишком правдоподобно. Вообще, всё, что происходило в тот день на вокзале, было просто отвратительно. Суматоха, начавшаяся в тот момент, когда Брежнев сошёл с поезда, произвела на меня эффект пощёчины. Я хорошо знал, что это противоречит коммунистической идеологии. Разве могло такое творится во времена Ленина? Да ни за что! Ленин, на самом деле, был частью народа. А тут…

У выхода с вокзала гостя ждал танцевальный ансамбль, который начал исполнять для него национальный танец, Брежнев же лишь мельком взглянул на них пустыми глазами, пробормотал что-то, сел в машину и укатил. А всю дорогу от вокзала до самой резиденции его приветствовали трудяги, выстроенные вдоль дороги с флагами и транспарантами в руках.


Ради сыновей

Рождение внука заставило Ахмеда Алиевича пересмотреть свои взгляды на иранцев. Теперь я стал его любимым затем. А у нас с Нэлли отныне появилась главная и единственная цель в жизни – достойно воспитать наших сыновей Саида и Масуда и дать им хорошее образование.

С каждым днём я всё больше разочаровывался в политическом устройстве СССР, и всё отчётливее видел недостатки этой системы. Идеология, на алтарь которой я положил свою юность, теперь рушилась у меня на глазах. По вечерам мы с Нэлли ловили западные радиостанции и слушали новости на русском языке.

С моим тестем Ахмедом Алиевчием мы также часто обсуждали имеющиеся в стране проблемы. Это человек, когда-то не хотевший выдавать за меня свою дочь, теперь стал вторым моим ближайшим другом и соратником после Збудского. Ему также не нравилось то, что творится вокруг.

В семидесятые годы в Союзе покупка автомобиля считалась прерогативой избранных. И это лишь подливало масло в огонь моего возмущения. Ну, сами посудите: если я, солидный архитектор, не могу купить себе машину на честно заработанные деньги лишь потому, что кто-то заклеймит меня мздоимцем, то на кой мне сдалось советское гражданство и эта изуродованная форма коммунизма? Автомобиль я себе всё равно купил, и ещё долго потом выслушивал от каждого встречного вопросы об источнике своего дохода… Огромная держава превращалась в дурдом.

С того самого достопамятного пятьдесят второго года я не поддерживал никакой связи с Ираном. И это являлось ещё одной придурью советского строя. Поначалу я не слишком-то об этом задумывался, но спустя десяток лет осознал, что у меня есть полное право общаться с родными хотя бы по телефону. А когда придал своё недовольство огласке, чем и вызвал всеобщее неодобрение. Некоторые даже стали сторониться меня, считая опасным элементом. Наконец, в 1975-м мне позволили позвонить в Иран. Кое-как я отыскал там чьих-то знакомых, и, дозвонившись к ним, попросил разыскать такую-то семью из такого-то квартала. Поиски заняли у них аж три дня, но, в итоге, я всё же услышал на том конце провода голоса родителей, братьев и сестёр.

Наряду с такими радостными моментами случались в нашей жизни и горестные происшествия – Ахмед Алиевич, посвятивший всю свою жизнь нейрохирургии, сам стал жертвой паралича. С того дня у нас было два дома и вдвое больше забот, потому что мы должны были всячески помогать тёще ухаживать за больным. Это было очень тяжёлым испытанием, но я смог с ним справиться, в последний раз доказав, что я хороший зять. На своей спине я таскал тестя вверх и вниз по лестницам, купал его, читал ему книги. И хотя он утратил способность двигаться, но был в совершенно трезвом уме и глаза его, устремлённые на меня, были переполнены искренней благодарностью. Никогда в жизни я не забуду тот взгляд.


Встреча с родителями

Прошли годы. СССР трещал по швам, утрачивались ценности, вчерашние идеалисты превращались в циников. Теперь было окончательно ясно, что западная демократия победила советский социализм. И уже почти никто не отрицал этого факта.

Родители Нэлли давно скончались. Сыновья наши выросли и были заняты своими делами. Настал черёд нам с женой вдоволь попутешествовать. Мы давно об этом мечтали и даже составили список мест, которые хотим посмотреть. Начать решено было с Ирана – спустя почти сорок лет я собирался вновь ступить на историческую родину.

Отравились мы туда ранней весной. Воздух ещё не прогрелся, и деревья стояли голыми, когда я увидел Тебриз совершенно изменившимся, попавшим под власть религии, с укутанными в чёрную чадру женщинами на улицах. Когда я уезжал отсюда, город переживал одну трагедию, теперь же с ним творилось другое несчастье. Горемычный город…

Разумеется, мне совсем здесь не понравилось, но я был рад возможности посетить могилы родителей. Отец и мать были похоронены рядом с Исмет. На кладбище я пробыл очень долго – слишком много мне нужно было им сказать, о многом подумать. Я попросил Нэлли и родственников оставить меня одного. А когда они выполнили мою просьбу и ушли домой, я обнял могилы и разрыдался, давая волю всем тем чувствам, что наполняли меня на протяжении более тридцати лет.


Хадиджа

Ещё одной радостью, которую подарил мне Тебриз, была встреча с братьями и сёстрами. Я ощутил бесконечную гордость от того, что Нураддин, чьё образование я временами ставил даже превыше собственного будущего, стал теперь знаменитым на весь город врачом. Шамсаддин подался в торговлю и держал несколько магазинов. Назлы занималось семьёй. Удалось мне повидаться также и с приехавшей из Тегерана Хадиджей и познакомиться с её детьми. Выяснилось, что, в общей сложности, у меня семеро племянников и племянниц, рассыпанных по всем концам Ирана – кто-то уехал учиться, кто-то – работать.

Пусть даже спустя четыре десятилетия, но семья Афшаров опять была вместе. Печально, что с нами не было родителей и младшей сестрёнки, но мы верили, что они смотрят на нас с небес и тоже радуются нашей встрече. Мы наперебой рассказывали детям о прошлом и были растроганы до слёз. Лишь разок Хадиджа испортила всем нам настроение, с горечью сказав: «Если б не упрямство отца, нам не пришлось бы жить в этой проклятой стране, ни разлучаться друг с другом. Я так хотела стать пилотом, а из-за него мечта моя пошла прахом. Мне очень трудно простить его за это. Поймите меня, пожалуйста…».

Никто ей не возразил. Все молчали.


Отвращение

Последний день пребывания в Тебризе мы посвятили прогулке по базару и его окрестностям. Блуждая среди бесчисленных прилавков и торговых рядов, я вдруг заметил его – одетый в окровавленный халат, он, как и прежде, продавал мясо. А кроме мяса, наверно, ещё и друзей.

Да, это был Курбан. Сжав кулаки, я вошёл в лавку. При виде меня он вздрогнул, отложил нож и шагнул вперёд. Я посмотрел ему прямо в глаза, и это его словно загипнотизировало. Он долго стоял, уставившись на меня, как кролик на удава, потом с трудом пришёл в себя и, прижав руки к груди, произнёс: «Прости меня, Рустам, то была не моя вина». Взглядом, лицом, всем своим существом он умолял меня о прощении. Это было так противно, что я, ни слова не сказав, развернулся и вышел из лавки.


И снова в путь

И вновь семья Афшаров отправлялась в путь. Видать, нам на роду написано скитаться по свету. Мы вечные эмигранты и скитальцы – люди, которые повсюду, куда бы они не приехали, привозят своё умение, вкладывают свой труд, жертвуют собой и самоутверждаются за счёт своих талантов. Началось это ещё с моего отца, потом сию участь унаследовал я, и вот теперь передаю её собственным сыновьям.

Планы по очередной эмиграции мы начали строить в середине 80-х. Каждый день мы с жадностью слушали Голос Америки и радио «Свобода». Было твёрдо решено, что нужно сделать всё возможное для переезда на Запад.

На тот момент Масуд оканчивал Медицинский университет, а Саид – школу. У нас с Нэлли в этой жизни было две важнейших задачи – дать нашим мальчикам образование и отправить их за рубеж. Мы с самого рождения воспитывали их как будущих граждан свободной страны. Сами мы большую часть жизни уже прожили, и могли довольствоваться и Азербайджаном, главное – чтобы сыновья уехали отсюда, навстречу достойным перспективам. Мы очень хотели этого, долгие годы шли к этой цели и, пожалуй, с лихвою выполнили свой родительский долг.

Когда в 1989 году Масуд и Саид получили датские визы, мы с женой прослезились от счастья. Отъезд планировался через две недели, и за это время нужно было успеть хорошенько подготовиться. Мы перечитали о Дании все, что только могли, так что вскоре уже располагали знаниями на уровне гида по этой стране. Особенно мальчиков радовало то, что отныне они будут жить на родине Ганса Христиана Андерсена, сказки которого они так любили в детстве.

Наша семья стояла на пороге нового этапа эмиграции.


Я забыл фрау Тильду

С нашей соседки по лесничной площадке, фрау Тильды, всё и началось. Она поздоровалась со мной на улице, прямо перед нашим домом, и вместо привычного ответа, с непременной улыбкой, встретилась с моим пустым, сквозящим взглядом. Говорят, я прошагал мимо фрау Тильды, проигнорировав ее приветствие. Правда, потом я кажется извинялся и она, понимающе улыбалась мне.

Я знаю, что происходит. Знаю, что совсем скоро разучусь писать. Забуду не столько слова, а наверно и то, для чего вообще нужна ручка. Буду удивляться каждый раз тому, что делает у меня в руке этот непонятный предмет. Диагноз поставили два месяца назад и для меня начался неминуемый процесс распада памяти. Иными словами, процесс превращения в овощ. Так кажется называют людей лишенных мыслей и памяти. Просто, обыкновенных организмов с совершенно бессмысленным существованием.

О, как же стараются мои мальчики и Нэлли, чтобы я не думал о болезни и наслаждался жизнью. Масуд так и сказал мне, кажется... не знаю когда, но я точно помню, что именно так он мне и сказал: «Папа, наслаждайся жизнью».

Я в Копенгагене. Рядом моя семья. Конечно я должен наслаждаться. Мне обещают, что болезнь не будет протекать мучительно для меня, и я совсем ничего не буду чувствовать. Им наверно неловко, говорить мне, что я не буду ПОНИМАТЬ и ПОМНИТЬ, а мучительно это будет конечно не для меня, а для моих родных...

КОНЕЦ




По прогнозам специалистов, к 2030 году число больных синдромом Альцгеймера в мире будет составлять 76 миллионов, а к 2050 году достигнет 135 миллионов.

Это была история о Рустаме, его тающей памяти, эмиграции и 20 веке.

Копенгаген-Цюрих-Страсбург


* - Ханум — буквально переводится как «госпожа», но также используется как женское имя.
1 - ЗИС (Завод имени Сталина) — завод по производству грузовых автомобилей.
2 - Кишлы — поселок в Баку.
3 - Репортёр — советская профессиональная пластиночная дальномерная клапп-камера 1930—1940-х годов.
4 - Азада — свободная.
5 - Отрывки из мемуаров Рустама.
6 - Сераб — город в остане Восточный Азербайджан Ирана. С 1747 года по 1813 год город был столицей Сарабского ханства.

Фотографии для обложки, любезно предоставлены сыновьями Рустама. Автор фотографий Владимир Збудский.