От Севильи до Гренады

        В августе Севилье Мисочкиной исполнилось двадцать два года. День рожденья был хуже некуда. Месяц прошёл после развода, двухлетняя Лиза подхватила в ясельках коклюш, а друг Эстемир Подоксёнов показал ей свою большую четырёхкомнатную квартиру на Соколе, в которой они будут жить вместе с его бывшей женой и глухим папой.

        - Зачем с женой? – расстроилась Севилья.

        - Шура нам не помешает, - пояснил Подоксёнов таким тоном, который убивал дальнейшее любопытство. - Да и папЕц к ней привык.

        «Передайте невесте, что она подлец!» - вспомнила Мисочкина гоголевскую фразу. А она была как-никак в статусе невесты. Зачем же обострять, верно?

        Собирать подруг на «днюху» в этом дурдоме не стоило. Но сели-таки, выпили, поплакали. Дочка ревела как сломанный трактор. Севилья носилась к ней в комнатку и обратно, кашель, температура, жар и пот в три ручья…

        Бывшая жена Подоксёнова жарила в кухне рыбу. У папы орал в комнате телевизор. Гости сидели в спальне и страдали от запаха и грохота. Имениннице хотелось гнать всех вон, вывалить жаркое из сковородки на голову хамке-жене и разбить молотком папин телевизор.

        Злость перемешивалась с отчаянием. Севилья Мисочкина начинала подозревать, что это и есть горе.

        Двоюродная сестра Регинка по кличке Большие Бигуди сказала, что у жизни нет дна, жизнь может ухудшаться до бесконечности. И теперь Севилья верила, что так и будет.

        - Завидую я тебе, - внезапно почти вскрикнула тридцатилетняя Зоя, большая, белая как булка со стола великана. Плечи и бёдра у неё росли каждый день с какой-то адской пышностью, юбки при движении оглушительно трещали, а туфли соскакивали с алых пяток и носами, словно клешнями, цеплялись за пальцы. Рядом с Зоей всегда было жарко и от её тела пахло земляничным мылом.  Одно время Севилья и Зоя работали вместе в магазине электротоваров, и с тех пор продолжали дружить. Вернее, изображать заинтересованность, наблюдая и отмечая на самом деле каждая в своей голове, словно в тайном дневнике, кто из них в данную секунду несчастнее.

        - Чему тут завидовать? - Мисочкина искренне не понимала подружку.

        - Ты опять кому-то нужна. Для бабы это главное.

        Из комнатки глухого папы раздался отчаянный и весёлый вой. Старик пел с упорством и наслаждением смертника:
               
                Гаснут дальней Альпухарры
                Золотистые края,
                На призывный звон гитары
                Выйди, милая моя!
                Всех, кто скажет, что другая
                Здесь равняется с тобой,
                Всех, любовию сгорая,
                Всех зову на смертный бой!

        Севилья зажмурилась и прошептала:

        - Спятил старик!

        - И давно? – спросила Разживайкина, бывшая одноклассница.

        - Говорят, лет десять назад. Жена утонула во время отпуска.

        - А он?

        - Инсульт. Руки стали сохнуть. Потом оглох. Он же был музыкантом, играл в оркестре на гобое. Уволили, забыли.

        - ЗАпил?

        - Говорю, оглох.

        - И как ты с ним ладишь?

        Именинница вытянула губы трубочкой, после чего неожиданно сказала неприличное слово.

        Подруги переглянулись, словно девушки на танцах. С удивлением и превосходством.

        В дверь заглянула хамка-жена.

        - Камбалы не хотите? А то у вас праздник, а у меня три рыбины лишние.

        Все промолчали. Бывшая Подоксёнова пожала плечами и исчезла.

        - Лично мне кажется, что жизнь ты себе окончательно испортила, - фыркнула вдруг Зоя-булка. – Когда вы жили с Эдиком, у вас хоть что-то  на что-то похоже было. Свекровь в банке работает, дачка неслабая и восемь соток под Лобней, джипок на ходу, дочь сообразили. Неужели нельзя было вот так?

        - Как вот так? – Севилья не поняла.

        - Ну, не знаю. Ну, потерпеть.

        - Эд меня разлюбил. Каждый выходной где-то с друзьями. Или с какой-нибудь… Чего терпеть?   

        Разживайкина плотоядно улыбнулась.

        - Эдик-педик, - после этих странных слов одноклассница сверкнула чёрными глазами и поправила лиф под платьем. – Он и ко мне клеился. «Жаннетта, пора нам с вами уединиться. У меня вместо сердца вырастает  голый Кинг-Конг. Хотите, покажу?»

        - И про вас я всё знала.

        Чёрные глаза у Жанки Разживайкинрой округлились:

        - Чего это всё?

        - Как ты с ним под Лобню на джипе каталась.

        - Не было этого! Тебе наврали!

        - Ну да, сам Эд и наврал. 

        - Когда это было?

        - В июле это было, за год до Лизоньки.

        - Враньё!

        - Он мне селфи показывал. Как ты с ним в одних трусиках малину жрёшь. Все сиськи в алых пятнах. А Эд тебя за ляжку щиплет. Пионэры! 

        Опять раскрылась дверь. Теперь в проёме стоял худой и несоразмерно своей худобе высоченный старик. Лысиной, широкой и пятнистой как лежалая дыня, он почти упирался в притолоку, а ногами в пижамных голубых штанах и войлочных тапках защищал темнеющий сзади коридор наподобие легендарного вратаря Третьяка. Старик был задумчив, и мысль его казалась загадочной. Девицам, кроме Севильи, померещилось, что думает он о них, причём, думает что-то нехорошее.   Поэтому Регинка, Зоя и Жанка замерли в ожидании сами не зная чего. А именинница быстро выскочила из-за стола и ловко проскользнула мимо глухого в коридор. Она помнила, что надо присматривать за Лизой, и использовала паузу для этого.

        Лиза в кроватке не то спала, не то отключилась от высокой температуры. Севилья склонилась над дочкой и подумала следующее: «Я не мать, а волчица. Потому что все в этой жизни против меня. Вот и я против всех. Что же, что же мне делать с Лизонькой?»

        Больная вдруг несколько раз вздохнула, как-то по-комариному вздохнула, и прошептала:

        - Мама! Спинка бо-бо

        Севилья вздрогнула, словно увидела на стене паука. Ей одновременно было и жутко, и стыдно. Но слова тем не менее нашлись самые нужные, почти искренние.

        - Хрусталик мой, капелька, - мама неожиданно заплакала. – Ляг на бочок и поспи. А я рядом посижу. Потом врачика вызову. Он придёт и сразу тебя полечит. Спи, спи, моя изумрудинка.

         В спальне зашумели. Выделялся голос Жанки. Она спорила со стариком насчёт своевременности посиделок. Потом упал стул, через секунду что-то ударилось о стену. Вдруг всё стихло. Севилья отвлеклась от дочки и прислушалась. Тишина была долгая, тревожная. Лиза что-то бормотала, но маме было не до неё. Севилье представилось, что её подружки завалили старшего Подоксёнова на пол, уселись на него верхом и пинают ногами под рёбра. Ей даже показалось, что она чувствует удары у себя на боках, точно товарки мутузят её, а не глухого.

        «Что со мной? – Севилья затрясла головой, словно в припадке. – Может быть, это я сама заболела, а не Лизонька? Зачем же они меня бьют?»

        Но дальше было самое страшное. Затрещала штукатурка, лопнула лампа в трёхрожковой люстре, и потолок, качаясь, поехал вниз. Севилья завизжала, прокусила себе нижнюю губу и склонилась над постелькой, в которой лежала больная дочка. Так она сможет закрыть от ужасной гибели маленькое тельце, только так, решила она! Звать на помощь она никого не стала. Надо как-то выкручиваться самой, спасать себя и Лизоньку, молча спасать, и всё!

        Пришла в себя Мисочкина на кухне. Здесь клейко пахло жареной рыбой, пол, на котором она растянулась, был ледяной, а табурет одной ножкой упирался ей в лоб.

        Но самое жуткое было то, что спиной к ней у раковины стоял глухой длинный старик и пил из-под крана воду. Он утробно глотал жидкость, а изо рта у него выкатывалось: «Бо… бо… бо…»

        Кровь пил, бьющую в стальную мойку из сверкающего хромированного излива, а не сырую воду! Ужас!

        - Поднимайся. Сейчас чаю выпьем.

        Над Севильей стояла бывшая Подоксёнова и вытирала руки кухонным полотенцем. Её небольшие зелёные глаза и розовый рот в виде маленькой галочки излучали спокойствие.

        Именинница встала и почувствовала, что хочет в туалет.

        - Мне бы… - она кивнула в сторону двери с картинкой писающего мальчика в коротких штанишках и приспущенных чулках.

        - Беги, беги! – Шура повесила полотенце на крючок. – Твои все ушли. Как ты в обморок грохнулась, девицы с визгом к дверям кинулись. Толстая, правда, какие-то таблетки для  тебя в сумочке искала, но я её тоже вытолкала.

        Севилья долго сидела в туалете. Успокоилась, даже повеселела. И вдруг вспомнила про дочку и выскочила наружу с безумным видом.

        - Опять что-то? – бывшая жена разливала чай по чашкам и уже нарЕзала принесённый девочками торт.

        - Лиза… Почему её не слышно?

        - Там с ней Назар Ефимыч. Всё тик-так!

        - У неё коклюш…

        - Не надо только паниковать. Мы неотложку уже вызвали. Скоро приедет.

        Пока пили чай, Шура что-то рассказывала, а Севилья её не слушала, но всё время кивала и вскидывала брови: да что выговорите? разве такое бывает? и как после этого жить?

        Неожиданно бывшая жена спросила:

        - Вы любите Эстемира?

        - То есть как?

        - Если честно?

        Севилья перестала думать про своё. Лицо у неё немного вытянулось и как бы посвежело.

        - Он интересный, - сказало она.

        - Я это знаю. Я о вашем сердце и о вашей душе. Это ведь другое.

        - Господи, конечно!

        - Понятно, - бывшая жена произнесла это как доктор, не нащупавший пульса и понявший, что перед ним труп. – А он-то вас любит? Или тоже пока просто интересуется?

        Севилья вдруг поняла, что вот эта зеленоглазая с миниатюрными розовыми губками считает её недоделанной или вообще идиоткой и резко сказала:

        - Не это главное!

        - Само собой.

        - Главное, что мы с ним не хотим мешать друг другу.

        - Что не хотите – это мне ясно. А чего хотите?

        Мисочкина вытянула губы трубочкой и еле-еле сдержалась, чтобы опять не выдать ругательство.

        Но Шура терпеливо переспросила:

        - Может быть, у вас с Эстемиром больше физическая, чем духовная близость, и вам нужен здоровый, продолжительный секс?

        - Сыта этим добром по горло. Мне нужно побыть собой некоторое время. Не женой при муже, а самой при себе. Я хочу, чтобы мы с ним пока не мешали друг другу.

        Бывшая Подоксёнова задумчиво пила свой чай, потом покрутила пальцем у виска и сказала:

        - Я поняла. Вы сумасшедшая, но прикидываетесь здоровой. Вас надо бы гнать отсюда взашей, но пока не за что. Ненормальность одних людей не есть повод считать нормальными других.

        - Что-то я не догоняю.

        - Жаль.

        - А вы чего здесь живёте? Проблема с жилплощадью?

        - Мы, к сожалению, любим друг друга и всё ещё не можем расстаться.

        - Так. А я вам не мешаю?

        - Нам никто не мешает. Даже вы, Севилья. Не тот, простите, масштаб.

        По правде говоря, тут должна была начаться склока. Севилья была уже на взводе. А устраивать кипеж она умела.

        Но появился глухой старик и с высоты своего гренадёрского роста объявил:

        - Скорая приехала! Вы что, глухие?

        Севилья вскочила и понеслась в прихожую. Доктор и медсестра быстро и умело осмотрели Лизоньку. Выписали рецепт, порекомендовали питание, научили, как сбивать температуру, бороться с кашлем и чем поить девочку для укрепления организма.

        Когда скорая уехала, Мисочкина почувствовала, что больше всего на свете хочет плакать и спать. Она переодела Лизоньку в сухое, перестелила ей постельку и решила, что всё хорошо. Вот только бы ещё выплакаться и выспаться! Прямо тут, на коврике у кроватки! 

        Когда она проснулась, то оказалось, что лежит уже не на полу, а в двуспальной кровати. Рядом были примятая подушка и скомканное одеяло: значит, Эстемир пришёл с работы очень поздно, перенёс её с пола сюда, спал с нею вместе, а теперь встал и, очевидно, принимает душ или завтракает. Севилье стало хорошо от этого предположения. Но секунду спустя она вспомнила про Лизоньку, ойкнула, вскочила с постели, накинула халат и понеслась в детскую.

        Дочка сидела в кроватке, на ней был фартучек, а Шура кормила её с ложечки кашей. Севилья застыла в изумлении, а Лизонька замахала ручкой и пропищала:

        - Я ням-ням!.. Ка-фа!.. Сю-ся!..

        Последнее слово значило «вкусно». Мисочкина растерялась. Дуэт бывшей жены Подоксёнова и её дочери не умещался в воображении.

        - Вот и наша мама пришла, -  раздольно пропела Шура. – Сейчас покушаем и будем с мамой играть.

        И тут Севилья почувствовала, что у неё кружится голова. С бывшим мужем они были хоть и рядом, но никогда не вместе. А в этой огромной квартире совершенно чужие друг другу люди были, получалось, заодно. Как такое могло быть?   
 
        Севилья всё-таки психанула. Ей вспомнились слова Регинки- Большие Бигуди, что у жизни никогда не бывает дна и падение может быть бесконечным. Возможно, что вот эта самая благостная картинка и есть то самое падение?

        Она пошла пятнами от непонимания и злости, махнула рукой и перебежала в кухню. Эстемир пил кофе. Увидев невесту, похожую на нервную посетительницу зубного кабинета, он отставил чашку, поднялся и обнял Севилью.

        - Всё, всё, всё!.. – сказал он. - Носик вверх, губки бантиком, слёзки в сушилку!.. Скажи «чи-из»!

        Севилья прижалась к нему и затихла.

        А из ванной комнаты, где приводил себя в порядок глухой старик, неслось:               
       
                От Севильи до Гренады
                В тихом сумраке ночей
                Раздаются серенады,
                Раздается стук мечей;
                Много крови, много песней
                Для прелестных льется дам —
                Я же той, кто всех прелестней,               
                Песнь и кровь мою отдам!

        На пороге кухни появилась бывшая Подоксёнова с Лизонькой на руках. Вид у них был таинственный.

        - А у нас температура упала, - похвалилась Шура. – Что мы скажем маме?

        Девочка хитро улыбнулась и пропищала:

        - О-сё!..

        Что значило на её языке «хорошо».

        Жизнь достигла дна. ЧуднО, но теперь начиналось движение в обратную сторону. И если бы Севилья не стояла в обнимку с Эстемиром, то наверняка вновь упала в обморок.