Наброски к роману

                НАБРОСКИ К РОМАНУ
                (все совпадения имён и событий случайны)

                ПРЕДИСЛОВИЕ

      Всё началось с того, что меня однажды замучила ностальгия по прошлому.
А оно, это прошлое, было совсем рядом, вот я и решил заглянуть в него хоть на часок, для чего и вышел однажды на остановке у заброшенных садов. Сады эти были мне с детства знакомы и в плане они выглядели очень просто: одна главная улица, несколько второстепенных, параллельных главной, и множество поперечных, которые и делили эти сады на участки. Где-то среди них, в первом же от дома сторожа переулке, как я помнил, находился и сад деда. В детстве я частенько бывал в нём вместе с бабкой и дедом. Вот на это место, сорок лет спустя, мне и захотелось взглянуть.

Старые, облезлые зеркала, и мебель 50 - 70-х годов ностальгию только усиливали. Диваны с высокими спинками и двумя валиками по краям, круглые столы на резных, натурального дерева, ножках, серванты и комоды, кресла и стулья, этажерки для книг, и сами книги, пластинки виниловые с музыкой и песнями 40-50-х годов - всё это было до боли знакомо, и встречалось повсеместно. Я действительно, как будто перенёсся на время в середину 20-го века!

Сказать по правде, будки и участка деда я так и не нашёл, хотя и точно знал, где это всё находилось. За прошедшие годы место изменилось кардинально. Будучи свидетелем этого крайнего запустения, я вспомнил, что бабушка была мудрой женщиной, и будку на ключ никогда не закрывала, только на крючок.
- А всё равно залезут, если захотят, ещё и сломают дверь или окно. Зачем! Пусть заходят. Им, может, просто выпить да поговорить по душам, негде.

Сорок лет спустя некоторые участки всё ещё кто-то обрабатывал, но большинство будок стояли открытыми, а у закрытых хибар или выбиты окна, или сломаны двери. Некоторые садовые домики были разобраны на стройматериалы, а железные жерла погребов и швеллера и рельсы перекрытий выкопаны искателями металлолома.

На чердаках валялись пачки пожелтевших газет, доски, банки, склянки... короче, всякий хлам, происхождение которого было порой не понятно вообще.
Вот на одном из таких чердаков в руках у меня и рассыпалась одна из  пачек старых газет. Чтобы освежить в памяти "дела давно минувших дней",  я бегло пробежался по заголовкам того времени. "Преданья старины глубокой" что-то не радовали. Прав был профессор Преображенский Булгакова, который советовал не читать советских газет вообще.

Исключение составлял, разве что, листок газеты "Гудок", найденный мной за одним из зеркал. Посмотрев на дату, можно было только присвистнуть от удивления. Отцу два года было, мать ещё не родилась - война в Испании, 1937 год! Стахановцы и Кривоносовцы потели, пытаясь выполнить пятилетку за три года. Забавно было читать о том, как контролёры в поезде проверяли билеты в противогазах. Интересно, у кого бы они проверяли билеты, если бы газы окутали поезд на самом деле, а у пассажиров случайно не оказалось бы с собой индивидуальных средств защиты?

Но среди этой советской периодики я обнаружил несколько тонких, ветхих тетрадок, исписанных мелким, убористым почерком. Зелёные когда-то обложки их истрепались и выцвели. Похоже, это были дневники. Я машинально сунул их в рюкзак, решив посмотреть на досуге, а вспомнил о них только дома. Находка показалась мне любопытной, да и почерк читался почти везде. А мысли и откровения неизвестного мне бедолаги, который был, вероятно, ровесником моих родителей, были интересны. На их основе я и задумал изобразить что-то вроде романа.
 
                1

Говорят, если не знаешь, как начать, начни хоть как-нибудь. Вот как-нибудь и начну:

Сам не знаю, как так получилось: как я мог так вляпаться? Сколько раз анализировал в уме этот факт, но так ничего и не понял. Одно объяснение, прочитанное где-то, кое-что разъясняло, но не всё. Говорят, любовь ни при чём: у каждого человека есть какой-то свой, только для него характерный запах, который наше обоняние не различает. Существом противоположного пола этот запах воспринимается на уровне подсознания, и мы летим на него, как мухи на мёд или бабочки на свечу, даже зная, что всё равно обожжём крылья, но ничего не можем с этим поделать. Мы просто не отдаём себе отчёт: зачем мы, чёрт возьми, делаем глупость за глупостью на пути к цели расплывчатой и туманной. Обоняние наше развивалось не один миллион лет, и в конечном итоге, не выжили ли именно те, кто ещё не потерял нюх и интуицию, которая служит компасом в тумане жизни?

Нет, сначала она не произвела на меня никакого впечатления. Ну, если не считать, что с момента, как её увидел, я уже не мог отделаться от этого наваждения: я везде искал её взглядом, радовался, если видел, и нервничал, если она долго не показывалась в поле зрения.
Нет, я не думал, что могу быть ей интересен. Напротив, мне было жаль, что я "не того поля ягода". Я даже не мог себе представить, о чём бы я мог с ней поговорить? А заговорить, и оказаться круглым дураком - кому же интересна такая перспектива?

Но я мог сидеть в сторонке, наблюдать за ней, и слушать, как она говорит с другими, смеётся или поёт, надеясь поймать хоть какой-то, самый мимолётный взгляд в мою сторону. Это и  было моим тихим счастьем. Мне нравилось её лицо. Казалось, на него можно смотреть часами! Раздобыв позднее её фото, я непременно расплывался в улыбке, когда её видел, а поехала ли у меня крыша, или это нормальная реакция взрослого, женатого мужика, меня уже не интересовало.

Вроде бы ничего такого, необычного не было в её лице, но когда у меня всё валилось из рук, а на глаза всё чаще почему-то попадались три вещи: табурет, мыло и верёвка, достаточно было взглянуть в её лицо, и все неприятности отходили на второй план, а три этих предмета становились такой ерундой, что не стоило и говорить.

Я её интересовал меньше всего. Это было обидно, с одной стороны. С другой стороны я её понимал: надо что-то из себя представлять, чтоб надеяться, что на тебя обратят внимание. Это у птиц всё просто: перья распушил, трелью оглушил, и всё - она твоя. К тому же мне и песня про Катю - Катерину вспомнилась: "Что за бестолочь такая - у меня ж другая есть! Ну, а Катю, словно песню, из груди, брат, не известь".

Да, наверно, в женском презрительном: "все мужики - сволочи", доля истины есть. Любовь приходит и уходит... Полигамны мы... Грустно сознавать это, ведь самое незабываемое и приятное в любви не она сама, а её ожидание и предчувствие. Но это понимаешь не сразу, а только потом, гораздо позднее, со временем. В душе я смеялся над самим собой: да, моя платоническая страсть могла длиться вечно, предчувствие можно растянуть на очень долгое время. Такие случаи в истории любви бывали. Как мы знаем, Петрарка начал воспевать свою Лауру, едва увидел её в церкви, и сочинял сонеты в её честь всю жизнь, даже после смерти возлюбленной.
 
Но не всё ли равно, думал я. Ведь известно, что любовь вечной быть не может - всё имеет своё начало и свой конец. Дождаться момента "Когда в груди всё пусто, всё сгорело", это самое ужасное и печальное. И было ли что-то или только показалось, уже не важно - перелистываешь страницу, и начинаешь всё с чистого листа. Но это только обычная любовь не может быть вечной. Моя была обречена на бессмертие.

ПРОДОЛЖЕНИЕ:http://www.proza.ru/2016/10/28/1017