Нити нераспутанных последствий. 51 глава

Незабытые года. Ирования. Конец третьего месяц Сивана. В Палантинском Дворце Изондия Вегторского. « В чем выражается любовь, в чем она схожа с симпатией? Об этом рассуждать можно плавно и долго, сутки напролет вычитывать в книгах про то, как средневековый рыцарь спасал даму своего и сердца и, и она становилась отныне его дамой, ничьей другой. Однако почему, почему реки льются в одну сторону, почему люди дают клятвы друг другу? Увы, встречали когда-нибудь человека ничего никогда не обещавшего? Представьте, что душа не слышала прежде об обещаниях, много говорила, и хотелось прибавить в нее расторопность. Послушайте, как она одинока теперь, отсутствие обещаний окончательно погубило ее. Ведь на них строится каркас любви. А что же такое каркас? Вот увидим спектакль, еще он не начался, он схож он будет с жизнью любого, кому придется подружиться и встретить любовь, встретить ее обещанием. Но перед тем, как поставить актеров на сцену, поместить кукольную принцессу в башню, мы обратимся к сцене, к этой детали, с поверхностью которой и соприкоснется любовь. Любовь не летает, когда она уже спустилась на Землю, и ей необходим твердый стеллаж. Очень важно это понять, особенно, когда любовь от одного светящегося шарика крадется к другому. А крадется она по поверхности, построить которую, значит быть уверенным в том, что опора, на которой ходит чувство, держится надежно. Надежность – первый элемент, вложенный в каркас. Мастера в испачканных перчатках, прежде всего, надежно ставят фундамент, выложенные из деревянных досок. Их задача вселить эту надежность в сердце, а после из нее станут выскакивать обещания. Маленькие, обаятельные с живыми, зелеными глазами они станут хвататься за поставленные доски, станут любопытно переговариваться друг с другом, пока какой-нибудь из них не задастся вопросом, насколько крепка опора, по которой шагает их мать, названная Любовью. И тогда скажет Властелина Алых Обещаний своим детям, что должны они будут выбрать себе по одному влюбленному и… Ну, а дальше, не трудно догадаться, как побегут они то к одной душе, то ко второй и цепляя за рукава, решаться выкрикнуть: « Пообещай ей, пообещай и ему». – сколько обещаний, сколько их давала себе Лимбва. Вы забыли ее? Тогда напомню ее прекрасные лицо, длинные, музыкальные пальчики и ее счастливый настрой, какой бы чередой не был выстелен день. Она свыкалась с каждым, в отличие от своего влюбленного, она обещала не ему, а обещала себе, что любить даже будет после того, как тайна дойдёт до Императора. О, что же случиться тогда? Все небо погубит желтые пионы, высаженные ее рукой, редкие и не бывалые цветы для Ировании. Но они не погибнут до конца, они не умрут, как девушка, они засохнут, как казненный Ростофский. Нет, он жив, и будет жить, покуда секрет их не выдаст тот, кто и станет Черным Послом для любящей пары. Но, честно говоря, Лимбва была из тех, кто не любил помышлять о плохом и верить в то, что невиданно глазу. Она могла объяснить себе и всем все придумкой, которую называла собственной логикой. И почему она не решалась прибегать к магии, колдунам, не хотела узнать свое будущее – скрывалось внутри этого маленького силуэта. Таких как Лимбва легко увидеть в каждом времени, они отстранены от всеобщих мнений, хорошо любят и преданны своим убеждениям. До того знакомства со Странницей, ее убеждения правили ее разумом. Право, что-то потом скрутило их в тугой узел, и посыпались неразборчивые убеждения. Она стала понимать, что удачно врала самой себе, и в саду и во дворце и во время того, как ощипывала индюшек она на кровавых руках видела загадочность и неоправданность. О, кто же она была, та, о ком думала влюбленная девушка? От Ростофского она отвлеклась, казалось, произошедшее тогда, ее волновало больше, чем любовь. Любовь ушла? Нет, ее сменила тайна, ее сменил восторг от той непонятной путешественницы.
Вернемся к привычной жизни, вернемся к горам, и к заповедному миру, ворота в который не были открыты путешественникам, но ждали каждого из них. Как потускнели колонны, под припеком солнца, тени убегали с них. А без теней Выдаванская площадь, на которой Император принимал приказы, выслушивал не согласных с ним, опустела до изнеможения. На полу с круглыми, вымышленными рисунками отныне не открывался калейдоскоп, который чудным образом крутился в дождливый час. А дождь, верно, всегда шел по часу! Ему большего не давала сделать жара, спускавшаяся с вершин облаков. Она никогда не оставляла эту страну, и городок, маленький, но центральный, который когда-то выбрал Правит. Его здесь не устроило ничего, но и лучше городов поблизости не отыскалось. А бегать, зачем бегать, когда от самого себя не убежишь? Его молодость кончалась, и он считал, что скоро не настигнувший дождь, непролитый на его голову позже похоронит его на этой страшной площади. По бокам она состояла из груды камней, отесанных, недрагоценных камней, которые шли ступенями в два низеньких, но длинных ряда. Проходя вдоль них, он всячески болезненно вспоминал те, уставившихся на него людей в потрепанных и завязанных у рук туниках, вспоминал любопытных девушек, высовывавшихся их толпы, когда он проезжал по базару. Но эти люди, разве они были людьми? Казалось, он сделал их картонными жителям городка, который построил одним словом. Он не знал не о культуре прежних времен, не о том, в какой  сезон виноград был особенно сладок, и как он рос на таких чистых ветвях, не засыхал и падал в стакан предложенный ему. Но он точно знал, что появилась, которая смогла вселить в него маленькую симпатию к людям, которые избрали его своим Императором. Нет, он был хорош, и много воин были сложены на его плечах, и спина не сутулилась под ними, шея не прогибалась, осанка по-прежнему шагала ровно, чего нельзя сказать про сердце. Он четко скрывал свои чувства, на счастье, не велел оклеить стены города вывески с предполагаемыми пудретами той, которая смеялась у его веранды. Он не любил смех, не признавал его, запрещал Ростофскому и улыбаться. Но, знаете, он до этого заметил, как проходила служанка, он сжал уголки губ и хотел прошептать то, что теперь вертелось на языке Императора.
Он видел в солнце свои мучения, свою главную скуку, поделиться с которой он не мог даже с Ростофскому. Его друг, соратник находился родом из России, страны, которую лелеяла горячая звезда. И полагал император, что скука больше чужда не вернувшемуся воину, чем ему. Но новые дела не приходили, законы не нарушались, дороги делались, измазанные глиной, в них вступали детские ножки, потом мамы звонко ругались на своих детей, что те не осторожны. Это он видел вчера, проезжая одну из улиц круговой формы, в середине разлили глину, перемешанную с вязкой землей, и эти дети, лет пяти в платьях, концы которых волочились по дороге, не уступая друг другу, толкаясь с счастливыми эмоциями падали в эту грязь. И те, кто делали дорогу, опомнившись, пытались вытащить их из липкой массы, но и девочки, раздевшееся догола, и мальчики, все они, сопротивляясь, мазали волнистые волосы глиной. И они были рады, рады тому, что их отчитают, запретят срывать апельсины в садах, заставят перебирать горох, но главное, перед сном, их непременно поцелует в лоб старая, коль молодая женщина. Неужели Правиту не хватало именно этого? Да, будь он не занимал подобную должность, с удовольствуем слез бы с верной лошади, названной Рысью за ее коричневый, шоколадный окрас и принялся бы играть с беззаботными детьми. Так сейчас он играл в мыслях, убегал от детей, а те догоняли его, набрасывались на шею, и долго хохотали. Вот, слышите, этот хохот стоял за высокой, резной стеной, построенной из переплавленного песка, взятого с берегов Умирающего моря.
Да, это море, по-настоящему умирало. Ходили слухи, будто вступив в него, человек не тонул, и оно уносило его в такие дали, в которых Царицы моря не водились, а летали призрачными стаями оглушительных сирен. Император не верил в это, но море по его мнению было куда не опаснее, просто оно отказалось от всего на свете из-за злобы человеческой, из-за нечестного отношения друг к другу, из-за лжи. Ложь – губила то море, а он приходил, навещал старого приятеля, как раз через стену за оливковыми плантациями. Если обойти стену с левой стороны, то вы бы попали в тупик, ведущий ни к чему, а если бы вы пошли, как пошел Император, одетый в палудаментум, который он накидывал на спину и левое плечо, а на правом скалывал металлической пряжкой, то попали бы в оливковый рай. Он шел не спеша, не оглядываясь, пока однотонная картина не сменилась зеленым участком. Сухих корней тут не оказывалось по приказу самого Императора, кроме одного, его оставили в память о первом посаженом дереве. Оно умерло всего лишь через год, и уже двадцатый его корни лежали выпущенными из-под земли, сверху на них приделали деревянную сиделку. Император шел точно к ней, но опешил, увидев на ней ту, о которой мечтал.
Она не мираж, она не воздух, она девушка с черными, убранными в две толстые косы волосами. Он тут же заметил, что косы обвязаны бледными лентами, которые продавали изо льна в одном дешевом обменнике. Интересно, что обменяла она? Император запомнил ее, думал, отлично, но увидев снова растерялся, и зажмурил глаза от вышедших лучей. Черная Подруга сидела полу боком, она  признаться, заметила его, но виду не подала, а когда остановился в метре от нее, она повернулась к грозной фигуре. Поднявшись, обнаружила, что одного с ним роста, и вгляделась в светлые волосы, ранимые глаза, слезившиеся от света.
- Как хочется мне скрасить вашу скуку, на что ее совместно превращать нам в муку, когда хотите, что-нибудь мне покажите. Вы в мыслях про себя играли с детьми, не поминали тайной стражи, что занималась делом, касающимся одной кражи. Скажите женщине святой, чтоб отвечала сама за все головой, ее дрогая цепь лежит в кармане, и пусть не посмотрев так ясно, о пропаже не заявляет ранне. Я вижу в Вас ко мне разоблачает вера, вчера водила дружбу я богиней Карой, она сказала, будто нет ее в списках, и несколько так раз она разоблачать себя боится в искрах. Когда горит огонь, и крутится на барабане с иллюзией громадный слон, ее лицо возносится над всей молвой, спускаясь на покой. Она вам хочет показаться, и кое в чем признаться, что море умерло в вине, в ее вине. Когда-то та не осторожно играла без всяких опасений, но с истинным весельем, породившем рвенье. Она в руках с огнем, и с заводилой со своей собакой вступила в ледяную воду, не зная уж какая та по роду. И оступившись, вдруг упало пламя, и загорелась с силою волна, и отступила и луна, и стало не видать прилива. А та ушла, Кара, у женщины какой-то поселилась, себя звала та Саррой, и многое не требовала объяснять, но Кара начала себя с  тех дней терзать. Сейчас она покорно ждет прихода Немесиды, а вы довольствуйтесь картиной, привычному глазу видом.  –  когда она договаривалась, не осталось больше сомнений, прочих опасений, что он ошибался будто знал ее. Владелицу сроками жизни не знал никто, он Император и подавно мог лишь предположить, во сколько она встает по утрам, кого видит, как говорит с небом, которое шептало ей все происходящие.
Другой бы назвал ее ведьмой, и стал обвинять, требовать, чтобы прекратила жить немыслием, но он поступил по-иному. Его не беспокоили ее слова, и то, откуда странница в порванном платье обладала таким объёмом информации. Было в ней что-то гораздо важнее, чем эти речи, причем правдивые речи, но не имеющие никакой пользу кроме как у него кончились дела, и последнее предложение заманчиво трепетало, опережая всю терпеливость Госпожи, поставившей себя на низкое место среди людей. А человеком, им быть не так плохо, будь она в другом образе, не произнес бы Правит того, что родилось его немного равнодушного, каменного голоса, им он привык показывать, ставить на коленях, ударять, и потому ему сложно стало общаться с возвышающейся над ним Черной Подругой:
- Прими меня в свою компанию, давай я к морю провожу, на горе, только не составит радость от купанья. Но в море, в нем самом, тебе найду я лучше что, и принесу для игр хоть арабское лото, иль приведу коней, пообещай ты не болтать кому-попало про детей, да про их с моими вперемешку всех затей. Какой же стыд, какой позор, меня терзать начнет людей укор. Я тверд, и твердость эта пусть со мною породнилась, останется внутри, ее ты не бери! Я горд, по званию давно не лорд. Мне ближе царь Руси, и Папа в Котолии, кричащий в детстве: « Над пропастью ты не веси». Но слушал я кого-то, свою не слушаю я роту. Тебя, тебя хочу я слушать каждый день, оставит меня лень.
На это она играя глазами, отвернулась от него, и ничего не произнеся направилась в сторону расходившейся, треснутой стены. Слышался морской прибой, вовсе не мертвый, он брезжил тайнами, рассказами одинокого Правита и предвкушением тем, что к нему выйдет сама Посланница Тьмы. Император не стал останавливаться ее за грубость, к которой совершенно не привык и не видел он ее прежде, как и умной девушки, любой девушки. Он расценил ее поведение обыкновенным, и поспешил сопровождать с левого от нее локтя.
- Почему вы не можете подарить мне одиночество, меня нет в вашем пророчестве!? Вы ходите за мною, когда я отдала Вам про себя рассказ, не говорите, что хотите слышать пересказ. А коли Вам так скудно, возьмите вы в серебряную ночь себе рабыню, и проданную злым купцом, торговки дочь. Она уймет… А я, я пришла в ваш сад, не потому что Вы мне рад. – она вступила ногой в плотно застёгнутых сандалиях на пыльную ступень, наклонила голову, руку отвела назад. Император хотел помочь ей переступить высокий порог, сменившийся пеклом и глубоким, забытым песком, но она убрала руку и вышла к беспощадному зною. Но перед ним не она являлась беспощадной, перед ней он палил беспощадно. Прислонившись спиной к нагретой стене, она, не смыкая взгляда, услышала обращенный к ней вопрос:
- Зачем тогда? Уж не растет в саду и лебеда, имеется вода!
- Ну, скажем, приходила к другу, успела обойти пол луга. Но весь настрой убило донесенное известье, сейчас не плаваю я в лести. Но вам укрыться бы под вишней, или войти под древа крону, не одевай на голову забытую корону. – она продолжала не глядеть на него, сосредоточила внимание на море, еле дышавшим море.
- Я с Вами откровенен, как не торговец пред клиентом, я тот желающий, кому бы понасытиться моментом. Не буду я прикосновенен, я вижу, что вы отдалены, в своей заточены свободе. Со мной одним вы поделитесь, как можно морю дать его-то жизнь, когда не вычерпать совком соленость, не полагать… - он прошелся вперед.
- Не нужно долго мыслить, когда никто не уничтожит соль, как не убьет в шкафу из платий моль. А коль ему хотите показать заботу, вы провидите рукавом. Вас ощутят и волны, что в час насыщенный так томны. Получите вы знак, пообещайте мне… Коснитесь, и увидите одно, во что не верили, кричали, что чудно. – она отстранилась от стены, зажмурила глаза, не следила за тем, как император склонившись на колени, провел кистью руки по углублению, уходившему в обманчивую глубину. Его ладонь залила вода, и как только он поднял ее, вода упала, испаряясь в горящем воздухе, вокруг пальцев тонкими и толстыми кольцами стали проявляться слои соли, самой настоящей соли. От нее щипало руки, хотелось ее отряхнуть, но тот не вглядевшись в эту соль, убедился в который раз, убедился по-настоящему, ведь море лгать ему не соизволит, что оно умирало постепенно. Морское дно отныне хранило пустоту, ничто не заполняло огромное расстояние, его не измерить и тысячью миль, как можно было раньше. Оно тихо не бурчало, он доживало остатки дней, словно ждала, когда что-нибудь убьет его подобно тому, как воскресло сердце Правита, проснувшись от печали. А что если морю, ему преподнести любовь? Правитель страны столкнулся с ней в сий миг, намотал, как на удочку, чтобы так не ускользнула, но он легко закинет эту удочку, отдаст ее волнам, пусть поиграют, да оживут. Но, видимо, что-то иное могло вылечить безнадежно больное пространство из мокрых молекул, и про это другое не знал ни он, ни Черная Подруга.
- Пришла чреда, готов я слышать обещанье, которое сначала дам себе я сам, как дал когда-то пойманным я карпам. А знайте, их я отпустил, и слез ни капли не пролил. Но то – обычна рыба, а пред мой забвенья красота, а с нею ум, его дыряво не затащит решето. Сейчас, пришла пора сказать, не охотник, ни леса я отец – хороший плотник, а я странник, и путешествие мое начато, все лишнее с дороги мне изъято. Я прям сейчас на плечи взвалил сумку, и выпил на последок рюмку. Зарекся больше никогда, я не отдавать свой взгляд, пусть соль вот эта превратится в яд. Ослепну лучше, чем других увижу, кроме Вас! – она не верила ему, но слушала первое признание в любви, и оно горело легкомыслием, но так беспечно сводило с ума, что Владелица сроками жизни задумалась. Она стояла подле него, прислонила сомкнутые локти к груди, ими держала не сильно подбородок, и медленно погружалась в глубину. Но тут, он нарушал все счастье, ликование, и кровь Черной Подруги мгновенно омрачилась голубым пигментом. Император готов был стряхнуть мертвый прах моря себе на густые, белые ресницы.
Черная Подруга вовремя сориентировалась, подбежав к нему, она загребла в сандали горячий песок, дернула Правита за руки, крупинки соль слетели на ее платье, образовав мелкие пятнышки:
- Как можете себя лишать вы зрения, когда я на другое вовсе намекая, на удивление для себя, погрузилась в забвения? Не смейте, так вы поступать.
- Не лучше ль мне совсем не видеть, чем Вас не наблюдать? – он засмеялся, глядя на ее испуганные глаза, он виновато посмотрел на ее испачканный наряд, продолжив, - Простите, за испуг, но только вы не уходите, а платье новое вам дам, вот только позову я пару слуг. Но нет, спугнут те разговор, послышится разочарованный мой ор. Так, что я должен Вам пообещать?- он пронзал ее черными зрачками, каемка их на солнце обращалась белой.
- Когда-нибудь на вашу землю вступит по мненью общества и части хоть его одной - обманщик, лгун, но только будет он никто иной, как путешествиющий из града в город, по следу не идет его и холод, и не ведет он голод. Уж, больно, странны его смыслы, но право, что не играет с ложью, и не натягивает на себя внимания он возжи. Рожден он, чтобы вселить истинну, не оперется на протоиреев лысину. Его не суждено понять, захочется его Вам поругать. Но кто-то вступится всей силой, она покажется не милой, отец его, Ваш верхний Бог, не подставляйте Вы под солнца лоб…Пообещайте, что ему не будете судьей, тогда я стану жить с тобой под крышей под одной. Не каждый раз, но обещаю точно в час!- этот момент он вошел в историю, прямо в ту же секунду, когда вы прочитали его. И начнете тут же восклицать, о том, что не может подобно этому вести себя Владелица сроками жизни. Слишком много уже выдалось противоречий, от которых нельзя отмахнуться, и принять ее такой. Но вы примите, ведь тогда, она носила другое лицо, свое лицо!
И пока мы видим ее такой, созерцаем в ней человечность, я попрошу каждого принять ее в этом виде, и выбросить из головы жуткие картинки средневековья. Ведьм нет, смерти нет! Есть образ, который предстал перед императором глубокой реальностью, не миражом. Она могла появиться перед кем хотела, и этим ее натура все больше и больше околдовывала сердца и ангелов и демонов. Золотая середина? О ней Черная Подруга не слышала, молодая, задорная, просившая помиловать безумного незнакомца, ей ни в чем нельзя отказать. Потому Правит как-то легкомысленно рассмотрел ее просьбу, он вроде бы принял ее, но до конца не воспринял, за что вскоре жестоко поплатиться. Ну а мы вернемся, море убегало, убегал и он сам, глядел на нее, как на Богиню, о которой она поведала ему. В ней сочеталось недоступное, ранимое и хрупкое. Обидно, как со столетиями она утратила и хрупкость, и понимание, но не любовь.
- Я вам дам клятву, повесите ее вы, где хотите, когда появится желанье, спросите у ветвей. Деревья в славе наблюдательности и знают об предательстве. И коли Вас, посмею я предать, велите вы меня распять. Не слышьте глупых вы прощений, не прижимайте с жалости к губам коленей, меня пообещайте вы пронзить, и острие во грудь вонзить. Мне будет даже все равно, что правы были вы насчет Творца, или не мыть теперь мне кровь с лица, что сделаю я с человеком с тем, мне отплатите тем. – знал ли он на что обрекал себя? Это спорный вопрос, но Госпожа запомнила его пожелание, и непременно припомнит.
Стелилась полудня, город вымер, любовь осталась. В стенах дворца Лимба наблюдала за Ростофским и все думала, как бы коснуться его руки, вдохнуть этот мужественный запах его потертых доспехов, которые стояли у него в комнатушке. Она мечтала об этом, будь ниже Ростофского в сотни раз, а Правит мечтал об этом будь выше Черной Подруги по людскому статусу. Это верно, и простят меня за эти сравнения, но Черная Подруга часто видела себя в Лимбве, коль она родилась бы лет двадцать с лишним назад, а не миллиарды. Миллиарды, они делали ее не похожей, но удачно играли, выставляли свое дитя очаровательным, невинным, странным. Так странные были и будут! Уйдем от странности, и увидим, как в садах на той же территории под оливковыми сросшимися ветвями Черная Подруга разговаривала с влюбленным в нее, а в голове у нее стоял образ, запретный образ Брата Судьбы. И как она только не узнала его? Почему? А носил ли он имя?
« Обещания, данные одному, или данные друг другу помогут определить насколько крепок каркас Любви. Она будет весьма внимательна, осторожно наблюдать за тем, как душа станет справляться с обещанием. Его будет терзать, разрывать на части соблазн нарушить. И тот, кто устоит перед ним, попомнит свои слова, будет признан Любовью, наставнице, сопровождающей по жизни. Все строится на ней, строилось и всегда, а если нет, если с вами кругом ходила другая, то смело ищите обещания. Они выведут каждого без всяких просьб на путь развития бесподобного и прекрасного. Без них нельзя, без них зачерствеет самая добрая душа, загнуться ее края, почернеют, а на вид могут при этом оставаться с белой серединой.
***
14 декабря. 2018 год. Гостиница «Лучи Евпатории» при втором флигеле Медицинского училища №2». Ночь « Поверить в себя однажды, значит поверить навсегда! И как бы сложено не было время, и как глубоко и далеко не тянулась бы проволокла, вы всегда берете ее за свой ориентир. Потому что верите в себя, верите! Откуда берется вера, и точная уверенность в своем отношении к кому-то мы и разберем, мы и расскажем. Да, уточним вера бывает разной, но обратим внимание на ту, которая карабкается внутри каждого, когда тот обращается к любимой душе. Любимая душа, в ее власти управлять нами, командовать, подчинять, бить и падать, падать на просторы лесов, на поля, покрытые острыми иглами. Но иглы остры не всегда, будь поверит падающий, что приземлиться на перьевую перину, в глаза брызнет пыль, боль отступит, и прыжок покажется менее величественным, чем на самом деле. Забыли о том, что до прыжка надо не просто дойти, надо подготовиться. При рождении веры в себя, при ежедневном убеждение самого себя, перед убеждением сознания в чем-то определенном, напротив силуэта проявляется проволокла, острая и ржавая, она блестит издалека. Сначала маленькая, она будто луч из матрицы совершенно не ощутима, и светящийся шарик, то идет рядом с ней, то уйдет, убежит туда, где его никто не достанет. Но чем больше мы приходим к выводу о том, что верим в себя и полагаемся не на внутренние чувства, а на то, что мы внушили в них, тем четче проволокла, выстилается у наших локтей. Да, не упустим, что либо мы обманываем меленьких внуков сознания, то ли они незримо лгут нам. Обман есть всегда, кто-то может не любить, но при этом думать, что любит. А кто-то может ненавидеть, но всякий раз знать, что любит, любит. Но стоит победить: поддастся чувствам или наоборот позволить им завладеть головой, проволокла быстро определит свои границы. В большинстве случаев сердце решает за нас, но в других мы решаем за главный механизм физической оболочки, и тогда проволока настигает своего героя в самый неожиданный момент, как только проснуться сомнения в своих привязанностях или задастся на эту тему вопрос. А что если душа не довольна выбранными границами своей веры и ее вовсе не устраивает эта забитость в огромной вселенной, в которой тесно?»- крутился снег, и будни растворялись в теплом дыхании. Как скоро оно станет пропитано холодом откроется балконная дверь и сон перестанет быть мимолетным счастьем? Сколько сказано было про эти сны, но может в них они жили по-настоящему без причуд, волнения, они любили во сне, при этом упираясь носами в подушки друг друга. Ночь укрывала их пледом из звезд, задвигала шторы, как только русоволосый юноша начинал щуриться лунному свету. Ах, свет, жалко, никчемно, что он оставался таким же трусом, как в те безумные моменты. Он не подкрадывался к его векам, не щекотал запястья, сны. В них он не заглядывал, боялся еще, что царь Морфей прогонит его оттуда, где создан уже свой свет, такой схожий с настоящим. И потому занимало луну она, наша черноволосая девушка.
Она особенно писала белые стихи в такие ночи, когда он не спал. Но им повезло, Привязанность заперла себя в одном горном ущелье, чтобы слуги предназначенья не отыскали ее, не привили к тому, к кому она дышала не ровно. Какая история, таких было сотню! Но именно в этой чувства раскрывались по-другому, нарушали все, что только можно. Вернемся к тому, как в закрытой пещере далеко от Евпатории, предположим в осенней Хорватии сталактиты свисали с земельного цвета потолка. А под ними наша несчастная Созерцательница двух чувств, приковавшая себя железными наручниками к торчащему скользкому камню, она стояла на выступе, над огромной дырой, со свисающими волосами, со вспотевшим дыханием. Ей чудилось, что страшные муки ждут ее в случае ее отказа присоединиться к выполнению обязанности, ждут ее и если она присоединиться. Муки совести растерзают ее на части, от чего заболит неведомо сердце. Да, дышать она скоро не будет, упадет ее тело, упадет и сорвется в эту пустоту, если повезет то в загнившую воду, которая осветится голубым цветом. Она очнется уже в невесомости, глоток воды проникнет в ее легкие плотным пузырем, который внезапно лопнет, и брызнет вода на жаждущие дышать сосуды. Она Привязанность, ее имя перестало быть ее именем. Может это происходило в ту пору и в Турции или в Москве на знакомой крыше, все равно происходило. Именно так эта картина представлялась никак не способной уснуть Аринке. Без нее, без них она скучала, как каждый из нас. Она завидовала Лешке не потому, что тот спал, а потому что не знал, как это полюбить своего врага, врага ближнего, и как ощутить симпатию к тому, о ком в науке пишут, как о природном явление, как о грозе. Да уж лучше испытывать желание видеть грозу чем ту, которая губит их. Черноволосая девушка не врала себе в этом, не боялась признаться, и повернувшись на другой бок, она в очередной раз оглядела его профиль, блестевшие на свету синяки под голубыми глазами, она провела взглядом по его голым рукам в желтой майке. Прикоснуться не решилась, иначе бы он проснулся. Описывать их с такой любовью я в силах долго очень долго, но Аринка заснула через четыре минуты, вздрагивала, а когда очутилась в забвении сна полностью, прошла все стадии засыпании, перед ней открылась темнота, одновременно оживленность.
Аэропорт. В нем люди снуют туда сюда с красными, серыми, голубыми чемоданами, в нем люди самые разные и светлые и черные. Кто-то из них желал уехать, бросится в новую жизнь, другие плакали внутри, и гул двигателей совершалось решающее, неповторимое. Почему это место? Уж ответить на это будет сложно, но Аринка ответит себе в этом, когда ощутит, как мягкая кровать сменилась жестким сиденьем с дырявой спинкой, проткнутой квадратом из мелких кругов. Ее тело затекло, окаменело, будто застывшее тесто, которое оставили на кухне в виде колбасы, подпыленной мукой, правда, ушли и не доделали свою работу. Это не просто предоставляло дискомфорт, это вело к тому, что нужно было проснуться. Помнила ли она, что уснула секунды назад? Нет, так посчитали, что явно лишнее оставлять ей ближние эпизоды в памяти. И потому девушка просыпаясь уже во сне, четко слышала иностранный голос с грубым немецким акцентом, вроде фраза переводилась как: « Посадка на рейс 15789 объявляется закрытой», Аринка точно понимала ее, хотя немецкий жил в ней слабо. Но обычные предложения строить она умела и на королевском-английском и на французском, который почитала ее мать. Голос пропал, а вместо него другие окружили со всех сторон, мелкие реплики, плохо разбираемые давили на уши, как при погружении на глубину в ватном скафандре. Ее сознание, набитое ватой, переворачивалось, неустойчиво качалось, когда Аринка поднялась, нащупав на своей голове заплетенный колосок и платье с синим воротником. Такого она не носила никогда, и потому оно открывало ей колени в пастельных колготках. Взгляд ее упал именно на ее одежду, на материал, рукава в три четверти, на руку с серебряным кольцом на безымянном пальце. А потом уже и на ноги, на ступни без обуви, в то время как остальные сидели в сапожках, кроссовках и кедах на толстой шнуровке. Она пробежала вниманием по сидящим, не расплывчато они представились ей, наоборот очень подробно она смотрела на толстого мальчика лет десяти. Он держал огромную коробку, обмотанную праздничной, красной лентой. Он постоянно оглядывался назад, что-то жевал за щеками, подумаем, что эта была малиновая жвачка, прилипавшая к его небу склизким языком. Вкус потерялся давно, отправился в память, а он все жевал и жевал, покуда не появилась девушка, возраста постарше Аринки, лет двадцати одного в шубке из норковой спинки. Она сначала заслонила его, и приходившая в себя Аринка загляделась на них еще больше, а когда сестра мальчика присела рядом, то развязала коробку. Девушка вздрогнула, но не проснулась, когда в коробке с обманом на пищевой бумажке лежало съедобное, походившее на макет человеческое сердце. Оно было размером с ладонь, и сестренка аккуратно вытащила его, протянула брату, как тот с аппетитом вцепился в столь изощрённое блюдо. Жвачка сползла по его горлу, а сердце, жесткое, как печенье постепенно уменьшалось. А мальчик все ел и ел…Аринка бледнела, и, не выдержав, приподнялась, просочилась между людьми, но перед этим вгляделась в красные зубы этого мальчика, и в хитрую улыбку его сестры. Зрелище оставило ее, когда она шла, углубившись в себя, но тут она вышла из рядов ожидания, ей открылся вид с третьего этажа на пустую взлетную полосу. Кто-то неожиданно окликнул ее сзади, прижав к себе трясущийся силуэт:
- А я тебя искал, уж скоро приземлимся мы на улицу «Цветочный вал». И станет нам доступен родной дом, накрыта ярка скатерть, и встретит нас моя неугомана мать. Ее ты сходу не брони, пожми уж для начала ты ее хвалами, не устоит она не перед чем, как верующие пред подсказками, волхвами. Ну, что же не произносишь ничего, не перечитали ли ты Виктора Гюго? Ах, как говорил, что бессмертен дар поэта, подавно и писателя, сознанья нашего величайшего обувателя. Как книга уманила тебя в сон, и потеряла я смотрю со шеи мой подаренный тебе кулон. Куда пропала расторопность?
Голос смолк, Аринка раздраженно обернулась, в человеке нашла высокого мужчину лет тридцати пяти с волосами, подстриженными под каре. Он стоял в синим плаще, смотрел сверху вниз, так обычно на нее глядел Лешка. В чертах у незнакомца проявлялись ямочки на щеках даже тех случаях, когда он не улыбался. Волосы цветом красного клена, роняющего свою листву. Внешность его состроила мягкое, приятное впечатление не помнившей ничего из его сказанных слов Аринке
-Была ли расторопность, простите мне вас не понять? На что я слышу самолеты, и ходят за тобой страшные, черны готы? Тут мальчик, вот один - обжора, мерещится мне пристальный надзор его укора. Он поедал ужасно блюдо, и вспомнилась мне кукла-Вуду. Все слишком странностью обшито, и от меня пол времени так скрыто…- она говорила с ним, смотря в зеленые, пространственные глаза. Добрые глаза молча пытались вселить в нее что-то надежное, хорошее.
- И пробрал меня смех, ты преподносишь мне ни дюжину, а из целых приложений всех утех. Ты рассуждаешь о ребенке, когда без сил встречали зорьку. И кажется тебе какой-то бред, а от него не вижу я и след. Хотел тебе вручить я сумку, приглашены на рейс, я прихватить успел и кейс. – он поставил руки на талию, приподнял запястьям плащ, и устремил взгляд на смущенную героиню.
Все дня выглядело так, как и называлось: «По-настоящему». Но согласиться с этим определением до конца у нее не просто не получалось, у нее укладывалось в голове: куда подевался тот толстый мальчик, оставивший коробку на сиденье после себя, почему высокий человек обращался к ней так, будто они знакомы целую вечность, а она и знать  не знает имени его матери. Не сильно ототкнув его, она оперлась кулаком в его грудь, но тот час прошла назад. Она слышала его преследующие шаги, но ничто не смело остановиться создательницу своего сна, нет, хозяйку своего сна. И снова пролетали люди, ряды опустели, она просачивалась сквозь толпу, кто-то больно задел ее красной сумкой, из которой торчали сухие лилии, другие прижали ее к самому краю, и, обернувшись, она увидела эту страшную брошенную коробку. Наклонившись на колени, она неимоверным любопытство отбросила крышку, с жадностью в желании обнаружила обыкновенную рамку для фотографии. Позолоченная по краям она выделялась гармоничным переплетёнными сердечками, одни из которых шли целиком на верхнем краю, нижний же край был с треснутым по полам черными сердцами… Тут прежний друг окликнул ее? Друг ли?
Она заслонила собой коробку, и почему-то проговорила то, что не должна говорить никогда. Она согласилась с незнакомцем, согласилась! Без упорств, она устало взглянула на образовавшуюся очередь у третьей стойки, возле которой они говорили, почувствовала холод в плечах:
- И все твое правдиво, нет ничего, чтобы выглядело как невиданное диво. Нет ничего, что спичками должна была бы зажигать, и прятать коробок, чтоб не услышать: «Чмок». И завладела мной усталость, ее б уничтожить кофе, но вот, случилось, тут одна лишь только сладость. Тогда, бери, бери меня, не сяду ж на прибежавшего коня. Наш ждет и небо, проскачет по воздушной трассе зебра, распуститься в руках моих уже мертвеющая верба, ее не заложу я в сердца недра.
Собеседник улыбнулся ей, но явно, как-то опущено он улыбнулся. Не взяв ее за руку, он давай ей шанс не следовать за ним, забрать себе ту рамку или вовсе убежать. Он не озвучивал это, но складывалось все куда-более интереснее, чем предполагала черноволосая девушка, плетясь за его спиной. Ее удивило больше то, как обойдя очередь, они метнулись к стойке. За ней аккуратненькая девушка с рыжеватыми, приглаженными под пилоткой волосами, осматривала их билеты. Аринка взглянув на них, увидела совершенно обычную белую бумагу. Та ж сверяла какие-то детали, пальчиками с красными ноготками она водила по месту, где обычно печатали код. Незнакомец взял Аринку за руку, раздвинулись стеклянные двери, и все безумие, которое только было затмил белый пар, выходивший из того пространство, куда ей следовало идти. На лице рыжей девушки промелькнули две некрупные веснушки, она сняла пилотку, и протянула нелепую бумажку Аринки, которую тянул за собой этот странный человек. Аринка не взяла ее, не спеша к ней, приходило осознование ситуации. Когда за паром скрылся ее друг, она расцепила понятливо руку, босую ногу поставила на серую платформу, дала понять ему, что последует по назначенному рейсу. Рано, рано он поверил ей!
Наша героиня, запыхавшись в первую же секунду, не став расталкивать толпу из голосивших силуэтов, побежала, куда ее вели ноги, вдоль широких окон она мчалась, думая, что он сзади, что он схватит ее. На ее опасения бывший собеседник не появлялся позади, туда она постоянно оглядывалась. Наконец первый зал кончился, исчезли люди, и она наклонилась вперед, поставив ладони на колени. Здесь пахло краской, едкий запах проникал в ее нос. На накрытых целлофанам рядов она замечала пыль, свалившуюся с побеленного потолка. И то, как горела тусклая лампа, под ней за высокой голубой колонной, держащей потолок происходили движения, которые выдавали себя замахами кистью с деревянной, отточенной ручкой с прочной щетиной. Аринка мечтала избавиться от волнения, но от холода, сковавшего ее ноги, она повернула случайно голову в левую сторону. За стеклами крупными хлопьями сыпался снег, не спокойно, его вытряхивали, избавлялись. И снег этот проникал сюда? Он уже давно падал в ней внутри, потому мыски в колготах замерзли, о руках она не думала, и мимолетно двинулась за колонну. Там теплая лампа дала ей щедро тепло, заманчиво она светила искусственными лучами, но согревающими до мурашек. Неприятно только прожектор бил по ее глазам с одного бока, и другая часть лица оставалась в тени. Она соединила руки замочком за спиной, повернувшись к занятому персонажу ее сна. Девушка, снова девушка, одетая в джинсовый комбинезон, со свисавшими с плеч лямками, те болтались у ног, не прятала розовые волосы, выпустила их по спине, видимо так они не давали коснуться ее холоду. Однако не смущаясь ни чему, она резко встала по параллельной стороне от красившей стену девушки, как та заговорила:
- Меня сегодня наделило везение, и шторм пройти успел в прекрасной Кении. Люблю я ту страну, но часто в ней отказываюсь, отрабатывая я свою вину. В мире этом не завидую я поочередностью планетам. Но звонко буду говорить, что кольца опадают у Сатурна, и опадает их пепел, который нам не светел. Я слышала, как обвиняли астероиды, их не считая за существ, хотели придать уничтожению, но их остановила, остановила Жалость, как самая никчёмная в вселенной малость.
На этом, девушка в комбинезоне, представленная Жалостью протянула кисть Аринке и сложила липкие пальцы у живота в виде грабель. Она смотрела на ее восхищенно, на эти бледные щеки на истерзанные непониманием брови, покрывшиеся белым инеем от холодных лап Зимы.
- Ах, вот, передо мною кто, и не задам вопрос я: «Что?». Подайте мне, прошу я, чая, давайте за знакомства отведаем мы испеченного на печки каравая. Как вас не облепляет холод, ну что с Вами в сговоре и голод? Тогда какая выгода придется Вам от моей смерти, тут, как не верти…Ну да, мне можно было и поймать догадку, не потеряя в реальности свою хватку. А вы затеяли такую страшну сказку, сейчас так пользуйтесь в покраске высохшей давно замазкой. Хотите, чтобы помогла, да никогда б я в жизни самой себе не солгала! – бросив кисть на пол, Аринка с высока взглянула на Жалость с милыми глазами, горевшими невинностью.
- Ты, разумеется, себе врала и у любви детально ты крала…Послушай, перед мною предстань открыто, и накормлю тебя я сыто. Напомни,- шёпотом проговорила Жалость, - Напомни мне с чего ты познакомилась с влюбленностью, и как ты видела страданья, в которых полыхала вольность. Ну, вспомни, как не прятала себя ты от помочь соблазна, и собирала до ночи с ним одни и те же пазлы. Ты становилась будто им, шептала в бессознанье, при этом было хорошо тебе: «Давай поспим». Но не мечтала ты о сне, скорее поделиться всем, и рассказать луне. А может быть помчаться к Тане, до этого открыть водицы краны. Ему, ему кидая ты тепло, резвилася со счастьям, в его дурных ненастьях. К нему любовь живая? Тогда мне ты докажи, что не помчишься к Лешке ты, к нему испытывая жалость? Какое униженье любовь таить под сеткой бешенного рвения, играть с сочувствием… Но игры эти плохи, послушай эти вздохи! Любовь - не жалость, ты учти, в глазах его об этом ну прочти, ну прочти!- быстро говорившая собеседница, довольно не скромная собеседница, встала позади Аринки, направила свет на стену, которую закрашивала алой краской. Она светила не только тот край, но и глубину скрытой комнаты, заполненной пустотой и…
Черноволосая девушка окаменела, Жалость положила свой костлявый подбородок ей на правое плечо, голос ее осип и слова пропадали:
- Смотри, смотри, ты на него, но только в слезах от боли не умри!
Аринку сковало внутри, забравшись глазами по не высохшей краске, она увидела его, нашего русоволосого юноша. Он прибывал в заточенье холода, без света и чего-либо еще, без мягкого покрывала, без подушки под спиной она нашла его, сидевшим на полу в одном из углов, куда его долетал свет. И стоило ей убедиться в его лице, в этих слезившихся глазах, в трясущихся обнаженных руках, коварная Жалость перенесла свет на ей под ноги.
- Немедленно его мне покажи, покажи! – не разворачиваясь, закричала черноволосая девушка. Она прислонилась к стене всем телом, встала на мыски, пыталась найти его в темноте, но поиски были не успешны.
Жалость продолжала смеяться:
- Так я часто я рисую тебя и те предметы, в которые вы ходите одеты. Но больше всех меня привлек один, вот Алексей, во всех он днях один. Он думает, его ты любишь, нет, жалеешь! А перестань жалеть, и ничего ты не увидишь ослепшими от дум глазами, протри свои печали ты платками. – Жалость вновь дала свет на тот самый угол, не отрываясь от которого Аринка не слышала больше никого. Там был он, ее Лешка, ему холодно, ему очень холодно и ей все-равно, с этим нельзя поспорить, все - равно, что являлось предшественником ее любви.
Но она любила, и Жалость сейчас врала ей намного убедительнее! Оставив прожектор, она сконцентрировала его на фигуре Алексея в знакомых серых брюках в белой рубашке, с порванными, засученными рукавами, которые не закрывали бледные локти, изощрённые царапинами. По щекам черноволосой девушки текли соленые слезы, Жалость настырно положила свой подбородок уже на другое плечо, отъехала ногами, и весь вес ее тела, как браня, стал висеть на Аринке. Она попыталась сбросить ее, но вытирая из глаз слезы, она буквально приклонялась перед усилиями Жалости. Наступило беззвучие, снег перестал наивно падать. Стекло пропускало его дыхание, и из-за его частых глотков воздуха все запотевало, краска отваливалась под ноги Аринки, не сводившей глаза. Она уже не придумывала, что ей делать, опущенная до конца она наблюдала за тем, как он то сидя, то он отстранялся от стены, то наоборот падал на нее, желал того, чтобы она провалилась. Но вместо этого холодный камень держал его в узком кругу. Аринка сделала еще шаг, несся на себе довольную гримасу Жалости, к которой уже привыкла за длинные минуты. Как едва не споткнулась она об металлическую, тяжелую банку, в которой бурлила красная или синяя краска. Она поняла, поняла, нужно было только наклониться, поднять ее и все, стекло бы упало. Но та не отставала от нее, хлопала кистями рук по спине.
Как выйти из подобного положения, она не знала, но посекундно слышала биение своего разрывающегося сердца. Может она и не спала вовсе, чтобы не проснуться потом. Происходящее здесь, в ее разуме ничем не отличалось о повседневных случаев, в которых она была такой же, долго глядевшей, но любившей прислонять к себе того, кого так хотелось согреть. И не смотря на то, что она покралась мертвым испугом, в ней билось, билось это стремление помочь ему. Желает его? А разве любимую душу нельзя жалеть? Да где же написано это, с красной строки сияет выкрашенная в алый цвет буквы с узорами, которые тянуться по всем строкам? Перед тем, как начать что-то предприниматься, черноволосая девушка проникла за напускавшее ее стекло мыслями. Она, наконец, попала в точку всей ситуации, и, не моргая, пыталась найти решение в нем.
Сколько талантливая художница Жалость рисовала его портрет, Аринка ни разу не могла соприкоснуться с ее искусством. Она рисовала его сама, приходила, чтобы увидеть, ложилась спать под одно одеяло, чтобы в случае пропажи тепла засунуть его обратно, не пустить за пределы комнаты. Она ждала пока закроются печальные глаза, всегда просящие о чем-то, отвлеченные, но и присутствующие рядом, куда бы она не пошла. Она видела много глаз, но их спутать она не могла, и в темноте она вообразила себе их, словно видит их в березовой роще, где под ногами щекотит голени трава, над всем вокруг насмехаясь. И вот она отгадка, то решение, до которого потянуть рукой, и схватит и призвать. Ненароком ей попалось доверие, оно взяло ее за руку, так же, как Лешка брал ее узкие пальчики. Этой идеей засветилось еще лицо, высохшее, но отекшее солеными струями, залипшими на шеи. Она улыбнулась, в первый раз улыбнулась несчастью. Жалость оборонительно отстранилась от нее, презрительность сменилось ее маска, а Аринка улыбалась и трясла головой. Волосы ее распетушились, она обняла локти рук, и, повернувшись к Жалости через плечо, проговорила:
- Себя я верю! И не ничто не уповаю, закроюсь лучше в кладовой! Себе я верю…
А тот, кто верит своему «я» не возможен, стоять под властью жалости. Жалость обернется к вам, она придет, если вы отдадитесь ей, а не мыслям о ней. Между тем Доверие, к которому обратилась Аринка, появился внезапно за прожектором, взяв его за металлическую ручку, он умело повернул его на услышавшую чье-то присутствие, Жалость. Та неловко повернулась розоватые вспыхнули ярким светом, она упала на пол, в один миг ослепли ее глаза, длинные ресницы обгорели. А Аринка не теряя времени, не успев поблагодарить своего спасителя, взяла ту самую банку с краской, исписанную немецким буквами с большой «Р» по середине и отважно ударила ей по стеклу.
Посыпался град одновременно с этим, самолет оторвался от Земли. Он взлетел, но хвост его перегнулся, и пар, преследовавший каждого, кто входил в туннель, накрыл с голова взлетную полосу. Все разметки для управления скрылись, железная птица, оторвавшись на короткие метры, упала вдалеке у хвойного леса. Бедные макушки деревьев, отравленные горючим топливом, они склонились перед упавшей «птицей», хвост ее остался лететь в воздухе, и когда достиг полосы, черный дум посыпался на окна. Аринка не села в него тогда, и это еще раз доказало, что без этого всего не существовало ни ее, ни кого иного. Не став отвлекаться на самолет, на дикие возгласы людей, она слышала лишь один молящий в темноте голос, его неразборчивые слова. Она перешагнула через торчащую стекляшку с золотой оправой, босыми ногами она обошла стекла, неуклюже поранилась, но не хромая, не испытывая боли они упала на колени перед ним. И полу сидя, она дотронулась до его щек, до слабого тела! Вот он, он жив, а она с ним. И ничего больше не надо, она выведет его отсюда, только обнимет крепко-крепко, как бывало в октябре. Она взяла его подругу, но на секунду замерла, увидела за силуэтом доверия, бегущую внизу толпу людей в оранжевых жилетах и плачущих женщин. У носа те держали влажные тряпки, но лица их чернели от поднявшегося смога, лес все-таки загорелся после того, как по нему цепью лег огонь. Огня хватило всем! Он уничтожал ели, но согревал наших героев. Облокачиваясь на Аринку, русоволосый юноша упорно пытался встать, и когда поднялся, она, придерживая, прислонилась к нему, сцепив вокруг его тела руки. Комната перестала выделяться холодом, а все разбросанные стекла начали невидимыми помощниками собираться в квадрат и строиться заново. Неужели останутся там вдвоем?
Доверие в второпях подошел к еще открытой воронке в стекле, уперся ладонью на трещины, как они перестали живо собираться. Аринка поняла его, проговорив Лешки: «Пойдем, слышишь», она двинулась вперед. Приклонив голову, свою и его они протиснулись в свободный мир, мир, который ждет его нашего героя! Доверие не смотрел на черноволосую девушку с высока, но с уважением поклонился и ей и ничего не понимавшему Алексею. Он видел, как Аринка взяла Лешку за руку, обратилась к нему:
- Ну, знайте, вы, любовь во мне живет иная, я с нею перепрыгну через рвы…
Доверие сомкнул светлые ресницы, готов был уйти, но прежде, он еще раз взглянул на созданного Лешку памятью Аринки. Кого-то он безуспешно напомнил ему, старого забытого героя, того, без кого Тишина, по слухам, не смыслила жизни, а Черная Подруга становилась безумной от желание заполучить этот необыкновенный светящийся шарик. Лешка молчал, собеседница не обнаружила вокруг себя и Жалости, и, подняв взгляд, она подарила ему свою улыбку, человека, поверившего в себя.
« Выбрать границы своей веры человек способен всегда! Нужно только дать понять, что не откажитесь вы от тех обязанностей, которые лягут на плечи. Вера в себя – это навсегда проволокла, которая станет не сужать ваши ориентиры, а станет сопровождающим, поддержкой. С годами она будет расти, и в любой сфере вы будете чувствовать себя уверенным, зорко разбираться в чувствах и никогда не сходить с намеченного коридора».