Глава 6

Все трое разом повернули головы в сторону двери. Там действительно сейчас стоял Томас в своей рабочей одежде ученого, как всегда пронзительно глядя на мир сквозь стекла пенсне, слегка наклонившись вперед. Рядом с ним был и Штраус, вновь нервно стучащий ложечкой по небольшому мерному стаканчику, тщетно пытаясь скрыть свой испуг.
- Как я полагаю, вы увидели все, что требовалось... - продолжил Ворст, после чего обратился к другу, - Молодец, Фредди, ты действовал точно по плану, все получилось даже лучше, чем я ожидал! А то сколько бы еще пришлось ждать, пока наши дорогие гости сами сюда решат заглянуть? День, два, неделю - а может и целый месяц! Браво, ты настоящий актер, раз сумел их за пятнадцать минут сюда заманить, я знал, что ты мне еще не раз пригодишься...
У визитеров кровь застыла в жилах: теперь они поняли, что их недавний разговор со Штраусом был с самого начала подстроен, причем таким образом, чтобы сразу после того они все зашли в эту комнату. Сам же Фредерик то краснел, то бледнел, продолжая теребить в руках ложку. Было очевидно, что он не хотел именно такого исхода.
- Вы удивлены, не так ли? - спросил их Томас. - Тому, как я все ловко продумал, словно искусный шахматист очередную партию... Впрочем, аплодисментов не нужно, я в меру скромный человек.
Натаниэль попытался подбежать к нему, но ученый достал из кармана халата пузырек и произнес спокойным голосом:
- Вам лучше сейчас оставаться на месте. В этом пузырьке кислота: еще один шаг, и я брызну ею вам в лицо; если не хотите чтобы оно до конца дней у вас было обгоревшим и разъеденным, не делайте резких движений.
Вейн замер, а Генри заслонил собой Симону, не сводя глаз с Томаса. Тот же лишь вздохнул и вновь начал говорить:
- Итак, думаю, теперь вам можно все рассказать, вы точно будете слушать внимательно, не пытаясь больше сбежать. Странно, что вы еще в первый день не поняли, что я такой человек, который, будучи капитаном, скорее потопил бы свой корабль со всеми на борту, нежели допустил бунта или предательства со стороны кого-либо из команды. Переступившие порог "Фагус-Холла", поместья моей покойной двоюродной бабушки, уже не выйдут из него просто так. Вам, конечно, чрезвычайно интересно, кто же изображен на всех этих многочисленных картинах, так? Так вот отвечаю: это Женевьева, моя жена, скончавшаяся полтора года назад.
Спросите: почему я так часто ее рисовал? Просто у меня сохранился лишь один ее прижизненный портрет, и то он очень мал. Вот, взгляните.
Достав из другого кармана небольшую резную рамку, мужчина протянул его визитерам. Там было изображение все той же молодой женщины с темными волосами и большими печальными глазами, на черном платье которой выделялись крупные цветки белой розы, а в волосах красовалась нежно-розовая.
- Она... такая красивая... - неожиданно полушепотом проговорила Симона.
- Да, это так, она всегда была такой, неземным созданием, в ее облике греза смешалась с действительностью. - ответил Томас, изменившись в лице. Неожиданно он расстегнул воротник своей рубашки под халатом и ослабил галстук.
- А сейчас я расскажу вам о том, что с ней случилось и почему я уже год вынужден жить здесь вместе со старым и верным другом... - голос Ворста прозвучал тише и немного дрогнул, он обратился уже к Фредерику, опираясь о спинку кресла, - Если вдруг что-то снова произойдет - ты знаешь, что делать.
Фредерик кивнул головой. Томас начал свой рассказ.

- Мы поженились когда я еще был студентом, на последнем курсе, кажется... Химия увлекала меня всегда, я надеялся с ее помощью сделать немало важных научных открытий. Но сколько бы достижений мне бы ни пришлось совершить, все они были ничем по сравнению с ней, Женевьевой моей, чья могила сокрыта вдали, у соленой приморской земли... Да, иногда я говорю стихами, это смешно... - Ворст горько засмеялся, - Ведь мы прожили в браке совсем недолго, два года лишь, а затем... Она умерла. От пневмонии. Врачи говорили, что спасти ее невозможно, но я не верил, я просто не мог поверить в такое. Я дал себе клятву, что спасу ее любой ценой. О, сколько часов я провел у ее постели, читая для нее, согревая ей руки и ноги, принося самые нежные и свежие цветы - Женевьева их так любила - и постоянно говоря, что она поправится, обязательно поправится. Но увы, ее боль я тем самым не мог в полной мере облегчить - она страдала ужасно. Делаясь ото дня в день все бледнее и измученной, с трудом дыша, она своей холодной лилельной рукой в последние часы жизни, угасая с каждой минутой, гладила мои волосы и шептала: "Все будет хорошо, милый, не скорби обо мне, я вознесусь скоро в лучший мир, где живут ангелы и вечно царит любовь... Однажды мы там снова встретимся, я буду ждать сколько нужно. И дождусь." О, что за мучения! Я не мог больше это выдержать: упал головой на подушку рядом с ней, прикусив до крови губы и буквально захлебывался слезами горя и неминуемой утраты. Когда я очнулся, Женевьева была уже мертва.
Все это Томас говорил очень сдавленным голосом, не отпуская руки от кресла - он не мог ровно стоять. Затем ноги окончательно перестали ему служить, и он медленно опустился к бархатной полинявшей подушке. На встревоженные вопросы Фредерика, нужно ли помочь, Ворст лишь покачал головой, поддерживая ее с левой стороны рукой.
- Знаете, она и после смерти была вдохновенно-прекрасна. Ее умиротворенные черты смягчились, на губах застыла прекрасная томная улыбка, а лицо... Нет, оно не было мертвенно-бледным, клянусь, там еще можно было различить чуть заметную краску, и руки... Пускай холодные, они не были руками покойницы. Не были! Да... Именно поэтому я долго не мог назначить день ее погребения, а на похоронах... Поначалу я стоял, как столб там, как некий черный ворон, глядящий в пустоту. Я ничего не слышал и никого не видел: вместо людей лишь бесформенные расплывчатые силуэты. Мне было все равно, кто они и чего хотят, в ушах звенело, голова кружилась, становилось холодно, очень холодно... И только когда гроб с телом Женевьевы закрыли и приготовились опускать в землю, я не выдержал. Я закричал: "Не надо! Не делайте этого! Я не допущу, чтобы она гнила в темной и сырой могиле! Нет!" Ко мне, разумеется, подбежали, кто-то схватил за плечо, со всех сторон доносились голоса: они утешали, успокаивали, но приносили мне лишь новую боль и ненависть. Оттолкнув всех от себя, я устремился к гробу, но споткнулся и растянулся на земле. На меня словно упало небо. Меня душили слезы, из груди рвались стоны, и в конце-концов моя психика не выдержала. Я задрожал всем телом и забился в конвульсиях, словно эпилептик. Потом лишился чувств, пришел в себя уже дома, где мне сообщили, что Женевьеву похоронили по всем правилам, и мне остается лишь молиться за ее чистую душу...
Томас закрыл лицо рукой, но другая по-прежнему держала наготове пузырек с кислотой. Рисковать никто не решился.
- Быть может, мне стоило тогда смириться и успокоиться, продолжать жить, без оглядки на прошлое. Ведь Женевьеву похоронили, причем в отдаленной части кладбища, на месте, где сплелись ветви рябины и тиса - дерева жизни и дерева смерти. А ее надгробие украсило столько белых цветов, несмотря на то, что уже была осень... Но я также прекрасно знал о том, что через пару недель все эти цветы обратятся в прах, как и само ее тело, скрытое под тяжестью земли и тяжелой крышкой гроба... Мысль об этом была невыносима, она жгла меня изнутри, и если бы мои чувства тогда не нашли выхода, уверен, мои сосуды в мозгу бы точно прорвались, и я бы умер. Однако я дал им разойтись, излив все в наш мир...
Ворст уже не печалился: на его губах снова появилась нехорошая ухмылка.
- Да, я все их излил, причем так ярко... Я плохо помню те минуты, но каждый раз после подобных помутнений рассудка обнаруживал на своем теле раны и ссадины, в особенности на руках. Уже в тот первый день, узнав о погребении супруги, я сорвался: бросался на стены и царапал их до крови, а затем снова бился в судорогах на полу. За что меня и поместили в известное место - Лондонский Бедлам. Думаю, вы знаете, что это сумасшедший дом, причем самый страшный во всей Европе. Там меня по-настоящему истязали: обливали ледяной водой, держали в оковах и смирительной рубашке, насильно давали наркотические средства... Но мне было все равно, я хотел лишь одного: вернуть к жизни любимую. Все стены моей первой палаты-камеры были исцарапаны мной: по словам Фредерика, даже в те месяцы посещавшего меня, на моих руках отсутствовали ногти - я все их сломал и содрал кожу о камень, отчего пальцы постоянно кровоточили. Из моей палаты также все время доносились крики и вопли: "Садисты! Вы сами ее убили! Нас обоих! Я вас лично всех закопаю! Заживо!" Но постепенно я стал вести себя более спокойно, и меня перевели в другую палату, где уже содержался еще один пациент - бывший цирковой фокусник, которого упекла в психушку собственная жена-ассистентка, посчитавшая, что его пристрастие вечно ее распиливать и расчленять в сценических номерах - признаки садизма и извращения. Мы с ним хорошо поладили, и он мне объяснил, что чем спокойнее я буду себя вести, тем слабее за мной станут следить, что могло означать надежду на побег. Так и случилось. А когда меня наконец перестали пичкать наркотиками и связывать, я, вернув себе рассудок, решил бежать. Мой новый знакомый мне в этом неплохо помог, "выведя из строя" пару санитаров. А выбраться из окна через кабинет главного врача оказалась и вовсе не так сложно. Я забрал оттуда свои вещи, документы и историю болезни, последнюю уничтожил в первый же день. Но домой я возвращаться не мог, это было слишком опасно, поэтому я сперва пришел к Фредерику, которого, как выяснилось, недавно исключили из консерватории за прогулы и несданные экзамены. Позже я узнал, что в этом виноват я - мой друг так за меня переживал, что не мог сконцентрироваться на учебе и музыке. Мы решили вдвоем уехать из Лондона в глухое и безлюдное место, и тут я вспомнил о старом поместье своей дальней родственницы, которое уже много лет стояло заброшенным где-то в лесах Шотландии. Это и был "Фагус-Холл", что в переводе с латыни означает "Буковая усадьба". Место подходило идеально, там точно никто бы нас никогда не стал искать. Поэтому мы и прожили здесь почти год, питаясь давно испорченной, но восстановленной мной едой и пользуясь предметами мебели моей двоюродной бабушки. Нас не нашли бы и так, поскольку в Лондоне едва ли кому было и есть дело до потерявшего голову после смерти жены химика и его друга-пианиста. Однако береженного, как известно, Бог бережет - никто не должен был узнать о том, что мы здесь живем, а те, кто узнают, уже не смогут никому об этом рассказать...

Прервавшись, Томас с деланным сочувствием взглянул на Линли и Вейна.
- Вы ведь поняли, зачем я вам все это говорил? Вы не должны были остаться в неведении, подобное было бы неправильным и нечестным. Но теперь вы все знаете, а значит, можете со спокойной душой унести эту тайну с собой - туда же в могилу!
В следующий миг безумный ученый вновь зашелся демоническим смехом.