Пушкин это целый мир

Пушкин. Одно-единственное слово – и не надо никаких имен и отчеств, званий и титулов. Знаков и наград.
Подумаешь: «Пушкин», и в голове необыкновенное просветление, весенняя свежесть, утренняя чистота, что-то очень-очень простое и в то же время диковинное.
Скажешь: «Пушкин», и на устах непроизвольно складываются его чарующие строки, волшебно рифмованные, казалось, давным-давно утраченные слова вперемешку с нарождающимися буквально на глазах, выходящими, выпрыгивающими из-под пера не человека. Но гения.
Напишешь: «Пушкин», - и хочется самому, вслед за ним. Взлететь и парить, упиваясь свободой творчества, логикой стихосложения, легкостью, игривостью мысли и действа.
Пушкин. Он чей?
Формально – из старинного богатого русского рода. Только почему он тогда такой близкий, доступный каждому из нас, его соотечественников, безмерно далеких от него во времени, пространстве, судьбе.
Говорят об истинности, гражданственности, народности, историчности Пушкина. И это правда. Его невозможно не любить. Как воздух, как солнце, как землю, как цветы. И когда становится горько, и когда, наоборот, хочется поделиться радостью свершенного с самыми -самыми близкими, то стоит взять в руки томик – и уже забываешь обо всем. О бренности бытия, мелкости проблем, ничтожности окружения,
звуках, бликах, запахах реального  мира. Плохо это или хорошо - не вопрос. Когда любишь по-настоящему, а это значит в первый и единственный раз, то думать некогда и незачем ни о целесообразности, ни о чем прочем.
Пушкин – это целый мир. Самодостаточный и безграничный, родной и вселенский, мой и наш. И его не захватить, не затоптать никому. Очень здорово, что он был, что он есть, что он будет.
Пушкин – наедине со всеми, с каждым из нас, его обожателей. И …продолжателей?

Они сошлись. Волна и камень,
Стихи и проза, лед и пламень

Все было тихо; лишь ночные
Перекликались часовые,
Да   дрожек   отдаленный стук
С Мильонной раздавался  вдруг.
Лишь лодка, веслами махая,
Плыла на дремлющей реке.
И нас пленяли вдалеке
Рожок и песня удалая...
Агидель.   По-русски   значит   Белая.   Вмиг  сколотив плоты, привязав их к надутым икарусным огромным камерам и снабдив гребями, отчаливаем. На много дней и ночей вперед нас ждет лишь река, буйство зелени  по берегам, слышимые издалека перекаты мелководья. Изредка промелькнет башкирская деревушка с неизменными "Здравствуйте" мальчишей.
Стоял над речкою. Вдали
Пред ним пестрели и цвели
Луга и нивы золотые,
Мелькали селы; здесь и там
Стада бродили по лугам,
И сени расширял густые
Огромный, запущенный сад,
Приют задумчивых дриад.
Совсем иначе   выглядит сплав по Инзеру. Быстрый, с большой водой, неумолимо мчащейся вперед и вниз, с изумрудными кустами над прибрежьем, так и норовящей затащить тебя в темный омут вдали от стремнины. Средневековой  таинственности  вертикальные каменные   стены   сообщают,   что там - ущелья, пещеры, всегда загадочные, прохладные, сумрачные и потому на особинку прямо-таки сказочные. После них так хочется темпа, скорости, когда замечтавшийся рулевой сходу наскакивает  на  прикрытый дециметром потока камень. Уф-ф, гадкий...
Он рощи полюбил густые,
Уединенье, тишину,
И ночь, и звезды и луну.
Луну, небесную лампаду,
Которой посвящали мы
Прогулки средь вечерней тьмы,
И слезы, тайных мук отраду…
Это  незабываемо.  Давно позади Тирлян, Журболото (журавлиное!). Потеряв счет  перевалам и времени, оставшись один на один с природой, мы покорно шествуем по...Луне. Да-да, выползая из лощины, так и схватим ее, кажется, за нижний рожок на седловине. Но и там она молча отдаляется, бледно освещает (освящает?) путь домой.
Она любила на балконе
Предупреждать зари восход,
Когда на бледном небосклоне
Звезд исчезает хоровод,
И тихо край земли светлеет,
И, вестник утра, ветер, веет,
И всходит постепенно день.
Вечерним броском из Муракаево стремительно врываемся на плато хребта. Это Куркак. Все-спать.
С порывами тухнущих звездочек выбираемся из па¬латки. На востоке отчетливо вырисовывается трапецеидальный абрис Магнитной. Горизонт мягко пламенеет, шесть минут - ровно столько надо, чтобы красный диск утреннего солнца вылез от своей высшей точки до низ¬шей. И ради этой минуты ликования, прославления ново¬го дня стоит жить и карабкаться по горам.
Уж небо осенью дышало,
Уж реже солнышко блистало,
Короче становился день,
Лесов таинственная сень
С печальным шумом обнажалась,
Ложился на поля туман,
Гусей крикливых караван
Тянулся к югу: приближалась
Довольно скучная пора
Стоял ноябрь уж у двора
Затерянный  мир,  Укшук, почти не знает туристов. Красочный кедрач чаще простаивает, чем радует глаз человеческий. Но можно взять азимут на юг и шагать - топать без устали час-второй-третий-четвертый. Когда мимо промелькнут Синие скалы, вдруг на мгновение перережет путь авто-трасса, и снова-тишина, покой, мягкий шелест березовых и осиновых листьев, бесконечным веером падающих с ветвей древ.
Поутру побелевший двор,
Куртины, кровли и забор,
На стеклах легкие узоры,
Деревья в зимнем серебре,
Сорок веселых на дворе
И мягко устланные горы
Зимы блистательным ковром.
Все ярко, все бело кругом.
Прощаемся с избушкой, полной ночным теплом и дружеским трепом. За плечами (о, чудо!) - ни-че-го-шень-ки. Сегодня - восхождение. На глазах теряет величественность хребет Бихты. Многометровые сосны сменяются карликовыми деревцами. Курумник осложняет ход. Все, бросив лыжи, уже на четвереньках, рискуя скатиться в минуту на сотни метров, достигаем цели. Иремель, зимняя сказка, простор и горизонтальность, понятные разве что морякам и космонавтам. А наверху, если стать против солнца, очевидное до невероятности явление - большая круговая зимняя радуга, сотканная миллионами застывших кристалликов льда.
Зима! ...Крестьянин, торжествуя,
На дровнях обновляет путь;
Его лошадка, снег почуя,
Плетется рысью как-нибудь;
Бразды пушистые взрывая,
Летит кибитка удалая;
Ямщик сидит на облучке
В   тулупе,   в   красном кушаке.
Вот     бегает     дворовый мальчик,
В салазки Жучку посадив,
Себя в коня преобразив;
Шалун уж заморозил пальчик:
Ему и больно и смешно,
А мать грозит ему в окно...
И снова - зимняя лыжня. Чистая, свежая, светлая, блестящая, хрустальная. И дли-и-н-ная, многодесятикилометровая, по полям, лощинам, через тихие притаив¬шиеся под припорошенным ледком ручьи, ради одного - единственного мгновения торжества духа и тела одно¬временно - покорения высшей точки Южноуралья Яман-Тау. Двухглавая, со "странным" именем Гора (так именуют ее окрестные жители), она без сопротивления покоряется, если не считать ледяных ветров, отвесных круч, крепких морозов.
Кряхтя, валит медведь несносный;
Пред нами лес, недвижны сосны
В своей нахмуренной красе;
Отягчены их ветви все
Клоками снега; сквозь вершины
Осин, берез и лип нагих
Сияет луч светил ночных.
«Лежать» - громким шепотом данная   команда   в мгновение ока уложила вереницу пешкарей с рюкзаками. Первый тычет куда-то вправо. Ба, в сотне-другой метров, аккурат  на противоположной стороне поляны выделывает свои па бурый медведь. Что-то его беспокоит, он яростно трясет, водит мордой сверху-вниз-туда-сюда. То ли только что проснувшийся от зимней спячки, то ли просто огорченный от весеннего голодного существования. Томительно тянутся минуты, пока зверь, из-за ветра не учуяв нас, не поворачивает в "свой" лес. Мы уходим иным путем.
Есть место влево  от селенья,
Где жил питомец вдохновенья,
Две сосны корнями срослись;
Под ними струйки извелись
Ручья соседственной долины.
Там пахарь любит отдыхать,
И жницы в волны погружать.
Приходят звонкие кувшины,
Там у ручья в тени густой
Поставлен памятник простой.
В девять двадцать электричка затормозила в  Космактах.
В десять двадцать мы уже были на самом  пике километрового Курташа. И молчали. Гулко бились сердца. От подъема в сверхнапряженном темпе? От крутизны склонов, предательской мягкости околоручьевых   пространств, высокой и запутанной травы, кустарников? Нет, перед нами бетонный столбик со скромной доской. Здесь, в святой чистоте заоблачной выси (ближе к Богу?) поставлен памятник нашим сверстникам, так и не пришедшим с афганской войны…
Гонимы вешними лучами,
С окрестных гор уже снега
Сбежали мутными ручьями
На потаенные луга.
Улыбкой ясною природа
Сквозь сон встречает утро года;
Синея, блещут небеса
Еще прозрачные, леса
Как будто пухом зеленеют.
 Сегодня дочь решила вспомнить детство. Когда, двухлетней (!), обожала окраины Магнитки, где весной текло столько ручьев, и так долго они не исчезали в колодцах и люках, а превращались в ручьи и, наконец, Урал.
В Абзаково все наоборот. От устья поднимаемся к истокам. Откуда-то из-под земли вяло, венозно вытекает мутная вода. Или из тающей чуть выше снежной кучи? Уже и пристроившаяся станционная собачонка получила свой кусок колбасы, а мы хотим еще чего-то. И наверху запечатлеваем в памяти полуфантастический кадр - в небе круглеет колесо. НЛО? Да нет, просто подъемник. А так хотелось чуда.
Меж гор, лежащих, полукругом,
Пойдем туда, где ручеек,
Виясь, бежит зеленым лугом
К реке сквозь липовый лесок,
Там соловей, весны любовник,
Всю ночь поет; цветет шиповник,
И слышен говор ключевой.
Не усидев в вагоне, выпрыгиваем уже на первой лесной станции – в Горном Воздухе. Сперва следуем влево-вправо-между гор. Потом, для ускорения хода, вверх-вниз, прямиком через перевалы. Хребет Крыкты открывает вид на стоянку древнего человека. Говорят, здесь, в урочище, типичное место для старинных звездолетов. Похоже, вот и блюдца озер, причудливым образом расположенных по периметру доли¬ны, видны, конечно, и из космоса.
Она, как с давними друзьями,
С своими рощами, лугами
Еще беседовать спешит.
Но лето быстрое летит.
 Настала осень золотая,
Природа трепетна, бледна,
Как жертва, пышно убрана…
Вот север, тучи нагоняя,
Дохнул, завыл – и вот сама
Идет волшебная зима.