Глава 23. Забавы инопланетян

***
Во втором часу ночи водитель почтового уазика Шестерёнкин, утомлённый своей знойной супругой, вышел на крыльцо с  целью потравить себя никотином. Его взору предстало странное зрелище. Невидимая глазу сила, казалось, пыталась своротить и без того порушенную капризами людей и природы белую церковь в деревне Затеряшке, находящейся недалеко от деревни Подмышкино. Неведомая сила выкорчёвывала, казалось, саму церковь из земли вместе с фундаментом, и она  кренилась то вправо, то влево. Раскачанный церковный колокол издавал могучие звуки-стоны. Обеспокоенные птицы, давно поселившиеся под церковными сводами, подняли сильный гвалт, но можно было подумать, что они не имеют силы отлететь от церкви далеко. А из самой церкви доносился совсем нечеловеческий вопль. На подогнувшихся от страха ногах, пялился в темноту Шестерёнкин. Ему удалось высмотреть, как с кладбища метнулся на освещённую фонарями дорогу силуэт, и пробежав два метра по направлению к поповскому дому, исчез, будто его и не бывало. И церковь сразу успокоилась. И никакого шума больше не было слышно на кладбище. Неестественным образом стихли птицы. Только почувствовав себя в тепле и безопасности, Шестерёнкин дал волю эмоциям, доказывая своей супруге, что это не ветер раскачивал церковный колокол. С того времени он начисто избавился от вредной привычки и бросил курить, но приобрёл не менее вредную  и начал пить по-чёрному. На утро же следующего дня выяснилось, что бесследно, не оставив ни одной записки, типа: «В моей смерти прошу винить…» - пропал соседский, послушный сын своей матери, ни в каких грехах бдительными старушками не замеченный, обаяшка Рома; и Шестерёнкин божился его рыдающей матери, тоже слышавшей колокольный звон, что без нечистой силы тут дело не обошлось, и что, верно, много нагрешил их бывший поп, что оплаченной жертвой стал её чистый ребёнок, и что место это нехорошее, и что надобно съехать, да некуда. Мать же его женщина суеверная считала, что сына забрал Бог, а забегая вперёд, скажу, что в этом она имела честь удостовериться, получая в дальнейшем неведомые послания с описаниями райской жизни его на Земле, имя которой было Грифония; Земли с хрустальными дворцами и изобилием в одежде и пище. Спустя много лет, письма будут найдены и опубликованы под видом литературной сенсации года.

***
Было так. Съехавшиеся на каникулы бывшие школьные товарищи, загулявшись допоздна, вели мужские разговоры и делились впечатлениями о новых своих путях, избранных после службы в армии. Все они теперь учились кто в техникуме, кто в училище. В одном их них можно было без труда узнать маленького художника очкарика, рисовавшего темницу для драмкружка «Солнышко», которому Гриф помогал, почувствовав к нему сильную симпатию. Школьная кличка у очкарика была Гном. Другой, по школьной кликухе Антошка или ещё Пятачок, закуривая, наклонился к очкастому Гному. В это время третий, со школьной кличкой Винни и Пух, теперь он учился в художественно – архитектурном училище, возложив свою товарищескую руку на плечо Антошки Пятачка, сказал: «Хватит курить, наркоман несчастный, скоро глюки от твоего дыма пойдут». Когда все занятые важным делом, - как бы ветер не задул задарма ставшую дефицитом спичку, - оторвались от своего занятия, они увидели умопомрачительный глюк…
У их ног плескалась по камням вода, а сзади выложенными ступенями уходила дорога и вела по кольцевой спирали вокруг замка скалы, острыми шпилями устремившегося в небо.
Не смотря на изумление, постигшее их, - какой юноша удержался бы от соблазна пойти по сказочным  ступеням, освещённым светом луны, - ребята двинулись вверх… Порой скала предоставляла возможность свернуть со ступеней в возникающие на пути, окованные железом дверцы, но ребята двигались по ступеням вверх, и добравшись  до купола замка, одновременно представлявшего собой беседку, выше которого было лишь небо с вонзающимся в него шпилем, долго смотрели на чарующее своим неправдоподобием небо с совершенно невероятным расположением звёзд. В своё время Антошка Пятачок сильно увлекался астрономией, и сейчас его удивлению не было конца, ибо он не находил ни одного знакомого созвездия…
***
Наконец-то многолетние труды поэта Селёдкина, известного нам уже, как патриота – гастролёра, увенчались успехом. После того, как его стихи взялась напечатать газета районного значения «Полевые вести», его стихи востребовала и собственная газета, где он сотрудничал, областного значения «Наша правда», видимо, претендующая на свою особую правду, отличающуюся от других. Целая газетная полоса была отдана под его вирши.
И сегодня, провозгласив это событие  новой жизнью, он и праздновал его в кругу своей семьи и верной поклонницы его творчества и своего менее удачливого собрата, а точнее «сосестры» по перу.
- В этот день я теперь буду встречать Новый год! – говорил он. – Случилось что-то! Меня напечатали…
И действительно, он не поленился сходить в лес за еловой веточкой! И сейчас она наряженная стояла посередине праздничного стола, накрытого не богато, но  аппетитно в небольшой избушке, которую гражданину Селёдкину безвозмездно выделили для проживания,  ввиду того, что тот нуждался  в жилплощади, и являлся, в настояшее время, сторожем, штатным работником некоего предприятия. Избушка находилась недалеко от забора, который он, что называется, сторожил, подходя иногда к окошку и посматривая, стоит  ли ещё забор или уже провалился сквозь землю. Если бы Селёдкин вздумал уйти из сторожей, избушка автоматически  у него отбиралась бы. Но он уходить не думал. И прекрасно совмещал свою ночную работу сторожа и дневную корреспондента «Нашей правды». Поэтом же он был в любое время суток. Сторожем он стал совсем недавно, и избушку получил не так давно, и поэтому и это событие он причислил к начинающейся новой жизни.
Его милая скромная подруга жизни Юлюшка, всегда довольствуясь немногим, но утешаясь тем, что муж её великий и гениальный, тоже светилась тихой радостью потому, что в избушке было свободней, чем в комнате два на три метра, где они раньше жили с ворчливыми родителями мужа, к тому часто бывающими  нетрезвыми. Она радовалась потому, что рядом стояла новая детская кроватка, в которой трёхмесячная Лялька вовсю гремела погремушкой! Она радовалась потому, что её суровый поэт сейчас улыбался во всю ширь до ушей своим большим чувственным ртом, в который восхищённо смотрела поклонница – сосестра поэтического творчества, высокая прыщеватая девица с экзотическим именем Ангелина, необычайно доброй и возвышенной души человек; настолько возвышенной, что дотянуться до неё никто не мог, ни знакомые, окружавшие Ангелину, ни сам поэт Селёдкин, считавший её, как и большинство знакомой оной, немного чокнутой, не в себе, и вообще дурочкой. А блаженная Ангелина влачила своё бренное тело по земле, всей душой желая постичь миры небесные и подземные, окружение себя которыми она чувствовала бесконечно чутким сердцем. Она уже достигла того, что по ночам к ней приходили общаться усопшие родственники и неземные существа, пришельцы из других миров, но слава Ванги ещё не коснулась пушистого одуванчикового ореола её кудрей. А  бездонные  голубые,  печальные глаза выдавали способность её к постижению тайного. Всё это без всяких претензий, но в крови. Уж такой она была. И вот сейчас, когда нужно было просто поднять  бокал и выпить за уже произнесённый поэтом Селёдкиным незамысловатый тост, этот божий одуванчик повёл, что называется, речь издалека:
«Проживала на окраине
Не посёлка, ни земли,
Где озёра – реки синие,
Да не ходят корабли,
Где леса и горы частые
Не пропустят и зверья,
Проживала дева красная
И ждала богатыря.
А заря встаёт – не радует,
А луна взойдёт – не в сон,
И слеза скупая падает,
Только всё не едет он.
Косы длинные, до пяточек,
Отрастила, всё ждала,
И уже седьмым десяточком
Обозначились крыла.
Подурнела в одночасье –
Поняла, что не придёт,
Не дождалась дева счастья,
Обозлилась вдруг и вот,
Косы длинные да в инее
Обкромсала. С чердака
Сиганула. Лишь израненной
Стала белая нога –
Костяною. Ходит с клюшкою,
На крылах прижился кот.
Смерть забыла про старушку,
Как и витязь не идёт.
У избушки, ставшей ветхой,
Курьи ножки отросли,
И старушку ближе к дедке,
Пожалевши, отнесли.
Не ужилась с ним старуха.
Не узнать её теперь,
И за первую «проруху»
Деда выгнала за дверь.
Наконец, к ней едет Ваня,
Молодец из молодцов,
И ему готова баня
И обед, в конце концов.
Тёмной ноченьке не рада
Дева старая Яга,
Жизнь ей кажется ухватом,
Что зажат в её руках.
Тело Ванино литое
Не понежить – оттолкнёт,
И задумав дело злое,
Бабка гладит свой живот.
Ваня спит, беды не чует,
А старуха топит печь,
Тех у ней, кто заночует,
Порешила бабка печь.
И ухватом захватила,
Где и силушка нашлась,
Ваню в печку посадила
И слезами залилась!
Мысль ушла с её лица
И глаза совсем мутны.
Слишком поздно. Не вернутся
Зори ранние и сны!
Молчание.
- Ну, как? – спросила она нахмурившегося Селёдкина.
- Что всё? – протянул тот. – Тебе лучше знать, как появляются Бабы Ёги.
Это можно было расценить, как намёк на её самоё, но Ангелина и не подумала обижаться, она только не уверенно улыбнулась и проговорила:
- Ну, я к твоему празднику тоже хотела прочитать свою новую вещь подарком.
- Благодарствую. Теперь можно пить? – поинтересовался Селёдкин.
- Конечно. – Разрешила Ангелина. – Я ещё подумала, что эта избушка находится, как будто, на краю света, вот и прочитала.
- Мне не грозит превратиться в бабу Ягу, как ты думаешь, Селёдкин? – засмеялась Юлия.
- Я так понял, не знаю, как это назвать… поэмой что ли? Что говоря простым языком, вас трахать надо больше, чтобы вы бабами Ёгами не стали, я извиняюсь, конечно… дурак был этот Ваня, не знал, что делать надо было…
- А ты бы стал что ли, Селёдкин, со старой бабой Ягой? – удивилась Юлия.
- Со старой бабой ещё можно… со старой девой – не-а…
-Почему? – на этот раз интересовалась Ангелина, не смотря на то, что сильно законфузилась.
Селёдкин явно уклонился от ответа:
- Ну, ты, конечно, не отсюда… Я понимаешь, хоть и поэт, но материалист… А ты – божий одуванчик, всё витаешь где-то. Ты не про то пишешь! И не так! Тебя никогда не будут печатать!
- Не знаю, почему ты так?.. Любое можно испохабить. Это ты не так говоришь, не про то, почему сразу про это?
- А какие там у тебя ещё подводные глубинные мысли? Я одна, я хорошая, помогите, а то всех на клочки разорву! Зло – явление абстрактное или конкретное? Если каждому дать всё, что он пожелает – добро  это или зло? Общеизвестно, что добрые дела наказуемы. Невостребованность -  проблема не только личная, но и социальная, но этот мир переполнен, и все пустоты мгновенно заполняются. Если ты не хочешь затыкать брешь, предназначенную тебе, а норовишь примазаться к чужому краю пирога; или вопишь о том, что тебя ждёт кресло замминистра или чужой муж – твоя собственность, - будь готова не к рукоплесканиям толпы по поводу, какая ты хорошая, а во-первых, к жесточайшей битве за место под солнцем, где полетят клочки мяса не только твоих соперников, но и твои собственные! И даже в случае победы – бывает, что раны долго не заживают! А во-вторых, - к возможному поражению, - не стоит никогда сжигать мосты; у человека должно быть место, где он мог бы зализать свои раны, если хочет оставаться в этой, заметьте, не справедливой игре, а игре по правилам жизни, где не бывает, к счастью или несчастью, никаких правил; если предположить, что сама жизнь – это исключение из правил, а ведь есть ещё и исключения из исключений.
- Почему так всё запутано?
Наверно, для того, чтобы было интереснее жить, и было бы за что любить эту жизнь! Ты скажи, кто злее: тот, кто пятьдесят лет желает зла ближнему, но сам к его бедам никакого отношения, кроме косвенного, не имеет, или тот, кто ему дом спалил, а потом покаялся, и свой отдал, и лучшим другом стал? Кто хуже? Кто отрешился от дел мирских и стоит в стороне равно, как от зла, так и от добра, или кто взыскуя всем о своей особенной правде, через пень на кочку, рушит всем личные иллюзии и планы? Не знаю ответов на все эти вопросы, кроме как того, что жизнь – за вторыми, что первые – добровольные мертвецы, которых в расчёт не берут до тех пор, пока сами не проснуться!
Погас свет.
- Что такое?
- Вы бы к ночи-то не вспоминали их! – перебила Юлюшка.
- Да мы не о том, ты уж, не слушаешь, и молчи лучше!
- И как же быть?
- А лучше всего, самим собою оставаться, и в святом, и в грешном, постараться реализоваться в личном, общественном и чем раньше, тем лучше, но учти, сколько бы тебе не было веков от роду, пока не умер – не покойник! Иди! Вопи! Кусайся! Но учти, что как ты со всеми, так и все с тобой! Мир – зеркало тебя! Хоть и кривое зеркало!
- Ты сегодня в ударе! – покачала головой Юлюшка, – Безобидная вроде, вещица, по крайней мере, никто ещё так Бабу Ягу не рассматривал, но книги – это страшная вещь, они такое же зло, как и добро, всё что угодно способны оправдать и объяснить!
- Книги – это то, чего не объяснить в двух словах, по крайней мере, художественные, это то, что из сердца в сердце. Можно, конечно, глядя в зеркало, давить собственные прыщи, но говорят, что можно и путешествовать по зазеркалью, мне сдаётся это куда интереснее!
- Значит, я давлю прыщи?
- Ну-ну! Ты же у нас любишь образы! Не сыпь мне соль на раны! – он рассмеялся. – Они ещё болят… - и отсмеявшись, добавил, - насчёт «жизни, что кажется ухватом, что зажат в её руках» круто сказано! Я бы даже у тебя это слизал!
- Если бы не ты, не ваша семья, - поправилась она, - я бы, наверное, в монастырь ушла!
- Ну вот! Весь разговор коту под хвост! Говори с вами, бабами! Занимайтесь уж пелёнками с Юлькой! А ещё учительница! Чему ты детей учишь? Глюки ловить о других мирах, ты их психами сделаешь!
- Я, кажется, нашла другую работу, лаборантом.
- Сейчас такие дети, что сами кого угодно, чему угодно научат, и сами из учителей психов сделают! – защитила Ангелину Юлюшка.
- Ну, так не тяни! Смена работы – смена жизни! Хотя это к тебе не относится!
-Смеёшься?
- Да нет. Просто зря трачу время. Тебя не переделаешь!
- А сам-то ты где работаешь!
- У меня как раз всё окей! Есть, где жить! Есть, с кем спать! Есть, что есть! Занимаюсь милым делом – мараю бумагу, сторожу себе забор и сторожу!
- А что ты сторожишь?
- Забор!
- А что за этим забором?
- А хрен его знает! Никогда не интересовался! Стоит себе и стоит! – Селёдкин подошёл к окну, посмотрел,- забора не было… - Не стоит… - обронил он.
- Что у тебя не стоит, Селёдкин? – поинтересовалась Юлюшка.
- У меня-то всё стоит! Забора нет! Нет забора!
- Может, это не самое страшное? – предположила Ангелина. – Главное, чтобы за забором ничего не пропало?
- А что за забором должно не пропасть? – внутри Селёдкина начинало колотить бешенство.
Такой крепкий словесный фундамент, только что заложенный им, словно провалился в пропасть вместе со злополучным забором, а по его теории, жизнь в её многообразии правил и исключений надо было продолжать любить, и эта Ангелина, невинно раскрыв гляделки, молчала, такая непричастная ко всему, и утверждалась в бездействии и созерцании, слабо лишь откликаясь на раздражители этого мира Какая нежить с ним продолжала спорить?
- Селёдкин! Выйди и посмотри, что случилось? – почувствовав скрытое бешенство его, произнесла хорошо знающая мужа Юленька.
- Вот выйти! И посмотри! Там темно, хоть глаз выколи! – заорал Селёдкин.
- Давайте вместе выйдем! – таинственно зашептала Ангелина.
Делать больше ничего и не оставалось! Юлюшка дала в руки Селёдкина ружьё, сама взяла фонарь и они вышли из избушки. Их кругом обступил лес…
- Это ты всё со своими сказками и избушками на курьих ножках! Блаженная! Ведьма! Нежить!.. – Селёдкин до крови прикусил губу.
- Это лес! – прошептала Ангелина.
- Чудеса! Это, как это мы сюда попали? Как это… - затараторила Юлюшка.
- Замолчи! Иди к ребёнку! – одёрнул её Селёдкин.
- Может, так и было за забором? – протянула Ангелина.
- А где трамвайные пути? Тут вообще всё другое!
- По-моему, надо подождать до утра! Может, нам всё это снится?.. – задумчиво произнесла Ангелина.

- Первое более  разумное, чем второе… пошли в избушку… может, она ещё сиганёт куда-нибудь за тридевять земель…
Они возвратились в избушку. Лялька не спала. Гремела погремушкой и смеялась, как ни в чём не бывало, одним своим беззаботным видом успокаивая взрослых нянек.
- А знаете, я думаю, с поэтами должно иногда случаться что-нибудь подобное… - произнесла Ангелина.
- А никто не спрашивает тебя, о чём ты думаешь! – нахамил Селёдкин, - Юля, постели Ангелине. Теперь-то она точно останется ночевать.
- Я могу пойти.
- Куда? По грибы – по ягоды?
- Я имела в виду, с настоящими поэтами…
- Тебе тоже спокойной ночи!.. Я бы заварил кофе!
- А я не хочу спать.
Все приготовились ждать утра.

***
Любовь пришла к Валентине совсем не так, как приходила к большинству её сверстников. Те, если даже и влюблялись в героев с экрана, то серьёзных последствий это никаких не имело. Ну, пострадают… ну, останутся фанатами экранного фантома… пусть даже увидят его, продрогнув до последней косточки, у театрального подъезда;  или подарят кучу цветов и сорвут роспись в блокнот и ласковое слово в сердце! Постепенно всё затихает и у самых приверженных; и они находят, в конце концов, равных себе, если раньше не разочаруются в своих идолах.
Её Бог, сошедший с небес, воплотился в живого любимого человека! Какое несчастье, что у него уже была жена, какая-то старая некрасивая артистка из того же театра, которая давно не работала по причине своей плодовитости. У любимого уже было четверо мальчиков, а он, несчастный, всё старался, пахал и сеял, так как хотел иметь ещё и девочку. Дурачок! С его лицом, мужественным, но абсолютно лишённым красоты, на обывательский взгляд, и с совершенно неприличным портретом его плодовитой супруги, лучше было иметь мальчиков – селезню красота не нужна. Себе от него, она тоже желала бы мальчика, но впрочем, от неё можно и девочку, тем более, если бы это вдруг привязало бы его к ней. Впрочем, горячие чувственные ночи были похожи на кражи друг друга, и в лучшем случае, могли обещать ещё такие же тайные встречи. То, что она любовница, её нисколько не смущало. Лучше быть любовницей артиста Караваева, чем женой какого-нибудь горького пьяницы, Сидорова Козла.
К своему любимому она пришла в гостиницу сама, будучи ещё девочкой, только что после десятого класса. Надо сказать, что школу она кончила с золотой медалью и принадлежала к тем, про которых говорят, «копыта откинешь, рога поломаешь, пальчики оближешь» и т.д. С одноклассниками она гуляла, но всерьёз их не воспринимала; ей было с ними не интересно. А тут, увидев Караваева на гастролях приехавшего к ним в город театра, вспыхнула сразу и навсегда. И придя к нему в гостиницу маленькой девочкой с большим букетом красных роз, уходила утром женщиной с полными карманами шоколада и ста рублями денег на билет, которые он уговорил её взять на случай, если она захочет приехать к нему в Москву. И она приехала. И приезжала потом не раз. Подолгу жила в гостиницах, которые он для неё заказывал. Что до того, что учёба в институте, который ей прочили, перестала её увлекать. Она поработала и пионервожатой, и на фабрике у станка, потом в ОТК, потом вообще ушла и нигде не работала, скитаясь по Москве, гостиницам, подругам, случайным знакомым. Она была умна, талантлива, красива, но всю себя без остатка отдавала только своей сумасшедшей, не знающей границ любви! Пробовал её Караваев пристроить в своём театре, но из этого получился один стыд, -  так откровенно выказывала она ему свои чувства. Конечно, всё дошло и до жены. Не обошлось без скандала. Караваев сумел отговориться только тем, что она сумасшедшая, и всё случившееся он не считает серьёзным. Близ театра он её избегал, но как только выходил из поля зрения жены и коллектива, его красный Москвич накручивал километры в сторону гостиницы, где в данный момент находилась его сумасшедшая  Зоренька, Птичка, Заинька.
Близился рассвет. Караваев уже был при галстуке и думал, чтобы такое получше соврать жене. В руках он мял рубашку, пошитую ему Заинькой Валечкой, косоворотку русского типа с вышивкой узорами на воротнике, груди, понизу и рукавам. Рубаха была, ничего не скажешь, искусная! В порыве нежных чувств, Валечка освоила для себя новые смежные специальности, портнихи и вышивальщицы крестом. Рубаха вышла славная! Но куда её прятать от жены и как носить – этого Караваев решить не мог. В конце концов, он оставил рубаху лежать на столе. Поцеловал горящую Валечку Заиньку в мокрые глазки и вышел, закрыв за собой дверь, издавшую жалобный стон…
Вообще-то он, прождав до обозначенного новыми друзьями часа, и поняв, что про него, возможно, просто забыли; или передумали знакомить его с новым открытием, связанным с технологией мгновенного перемещения в пространстве,- он вдруг сорвался и порулил к Валечке, находившейся на тот момент, как на грех, в столице! Может,  желая на всякий случай, проститься, или уж так, почувствовал, что ждёт неизвестно чего, и это ожидание стало нестерпимым, заставив сорваться с насиженного тёплого места, но надо было хоть как-то унять зуд, в прямом и переносном смысле этого слова, - движением, скоростью, действием… Ночь кончилась быстро.
Валечка встала с постели и направилась в ванну. Утром должна была прийти горничная, чтобы убрать номер; надо было привести себя в порядок. Валечка открыла кран. Воды не было. Это было очень некстати. Тут до Валечки стало доходить, что и ванна – это совсем не ванна… Каменные гладкие стены совсем не были похожи на выложенные плиткой гостиничные ванные комнаты, изучить которые она поимела несчастье. Да и сама ванна стояла косо. Заглянув под неё, Валечка поняла, что прямо стоять ванне мешает покорёженная труба. Кран, душ – всё держалось на соплях. И о наличии здесь воды не могло быть и речи! Валечка обошла комнату, смутно догадываясь, что вчерашним вечером она выглядела по-другому, несмотря на присутствие   всех гостиничных причиндалов…
Застонала дверь. На пороге стоял в сильном возбуждении Караваев. Казалось, он силится что-то произнести, но язык и губы не слушаются его.
- В кране нет воды… - радостно прошептала Валя, ведь он вернулся!
Он услышал её и начал нервно смеяться, повторяя последние слова: «Нет воды! Нет воды!» - потом схватил её за руку, не давая опомниться, как была, в одной сорочке, потащил её за собой через просторную пустую залу вниз по витиеватой лестнице.
Перескакивая через несколько ступеней, несясь с очумелой скоростью, влекомая властной рукой любимого, Валя не имела возможности оглянуться, удивиться, но как только бег прекратился, и они распахнули последние двери, - солнечный свет и вода, раскинувшаяся без конца и края, ослепили её!
- А ты говоришь - нет воды! Воды залейся! Ты когда-нибудь слышала выражение, что жизнь мираж?.. Я, кажется, начинаю понимать, что это может обозначать!..
- Но что?..
- Кто-то из нас свернул не туда, и жизнь в корне поменялась! Мы свободны, Валя! Мы можем быть друг с другом вечно!
- Пока кто-нибудь опять не свернёт не туда?..
- Но ведь мы не свернём?!
 Забыв обо всём на свете, они стояли поражённые чудом, и время потеряло значение, остановило бег, превратившись в вечность! Они стояли, боясь спугнуть тишину и увидеть вокруг себя свой прежний нелепый суетный мир, загромождённый серыми коробками домов. Пьянящая сила свободы разливалась по их телам! Может, узник, просидевший в подвале тюрьмы, выходящий на волю через двадцать один год или даже сорок с хвостиком, знает, что такое пьянящая сила свободы…
Они молчали. Просыпавшиеся птицы вещали о себе. Их голоса доносились из леса, подтверждая, что сон есть явь.
Оцепенение спало. Двое взрослых, возрадовавшись свободе, как дети, встречая рассвет, бегали и брызгались, купались, визжали, валялись на песке и целовались; и конечно, не ведали, что за ними из разных точек острова наблюдает, привлечённая шумом, не одна пара любопытных глаз туристских товарищеских группировок, и вокруг них строятся предположения, что вот, они-то и есть хозяева чудесного острова, эти счастливые аборигены, раздевшиеся донага, не ведающие стыда дикари…
Одной из таких групп наблюдателей были четыре пары глаз двух семей молодожёнов, если  не считать ещё двух пар. Они принадлежали маленькому человечку с именем Дениска, отроду имеющему три года и шесть месяцев и очень аккуратному домашнему котику Сильвестру, что в переводе означало Серебряный, шустрому, и тоже  ещё маленькому.
Молодожёнам было не так радостно, как веселящейся под их окнами паре, хотя несомненно, они были кое в чём счастливей их. А чтобы чувствовали в их положении вы, вдруг просыпающиеся среди ночи и обнаруживающие отсутствие между вашими смежными комнатами перегораживающей стены, хотя все вещи, и даже те, которые висели на стене, здесь стоят ровненько на полу? У запасливой директрисы, - одна из семей была её, -  нашлись свечи и спички, но это мало что прояснило. Стало только ясно, что они не дома. Об этом говорило и небо, признать в котором своё, было бы трудно любому профану – уж про ковш-то большой медведицы все знают. Но его-то и не было! Предпринимать какие-то более подробные вылазки одному Ивану не хотелось. Ему принадлежала  вторая семья, соседская директрисе. Мужа её добудиться было невозможно. Крепок был богатырский сон у здорового детинушки, увлекающегося восточной борьбой. Марьюшка, жена Иванушки, уговорила и без того согласного муженька дождаться утра. Издревле это у русских идёт: «Утро вечера мудренее!»
И вот теперь утром и восторгались они, и кручинились, глядючи на весёлых аборигенов. В конце концов, решили пойти знакомиться. Но покуда просыпались и приводили себя в порядок, аборигены, утомлённые бессонной ночью и волной захлестнувшего их счастья, успели заснуть, как и были голыми, на песке. Решив, что не стоит начинать знакомство с неприятных  ощущений потревоженного сна, молодые пары даже позаботились о бесстыдных дикарях, соорудив  над ними теневую завесу из покрывала, держащегося на двух палках, воткнутых в песок. Но одно обстоятельство всех очень угнетало. Все признали, что абориген, как две капли воды похож на известнейшего артиста театра и кино, причём любимого директрисой, Рыцаря Мира Караваева. За его же подругой мужчинами, а после со скрипом и женщинами, были признаны достоинства явно аборигенского происхождения. Валечка была смугла кожей, стройна, с заметной талией. Волос у неё был, что называется, пегий, а глаза имели такой разрез, что принято называть глазами сфинкса. Полные губы аккуратно оттеняла в меру крупная родинка с правой стороны. Конечно, до неё было далеко простушке Марьюшке, милой весёлой чернавушке, вполне окупавшей свои внешние достоинства и недостатки добротой сердца и рук. Профессия у неё была одна из самых добрых на земле – ветеринар, не правда ли удивительно, что в наш «жестокий век», когда и на людей-то внимания никакого не обращают, (воздаю принятому правилу приличия – ругать свой век), - есть люди, которые лечат животных! Но есть обязанности у ветеринара и неприятные, и рука, могущая лечить и ласкать, могла также уверенно держать в руке острый скальпель!
У директрисы Лисы тип лица тоже самый распространённый, обыкновенный русско-приветливый и миловидный, впрочем, таких лиц становится всё меньше. Но мужьям, что самое замечательное, отдавшим должное достоинствам Валечки, ни чуть не показались меньше достоинства их жён, ибо были они для них самые, что ни на есть, раскрасавицы…
Но хватит трепаться и нам, и им особенно. Необходимо было что-то придумать. Все съестные  запасы остались на кухне общежития, которая в отличии от Валечкиной ванны, осталась в недосягаемости. Пустые залы замка не утешали. Правда, в одной из комнат был вместе с другой утварью обнаружен пакет молока, который по общему решению был передан во владение самых маленьких – Дениске и Сильвестра (последнего на урезанных правах – разбавленного наполовину водой).
И вот мужчины, как в старые забытые времена отправились в лес на охоту, не имея с собой, конечно, никакого ружья.