Йосеф Шайкин
ПОД ПРИЦЕЛОМ
Повесть-хроника одного дня интифады.
Иерусалим. 2004 г.
Над Иерусалимом занимается заря.
Солнце ещё не показалось, но восток уже алеет, и лёгкие ночные тучки, окрашенные золотом, резво бегут на запад.
В утренних сумерках к двухэтажному дому с башенками, сто¬явшему на крутом склоне улицы арабской Бейт-Джалы, подъезжает чёрный джип «Чероки» с вы¬ключёнными подфарниками.
Трое входят в незапертые двери.
Не здороваются.
Лица закрыты чёрными и зелёными повязками.
Только глаза, молодые, холодные.
Под ненавидящие взгляды, проснувшихся и растерявшихся, хо¬зяев ара¬бов-христиан, в свете тусклого ночника идут через ве¬ранду к внут¬рен¬ней лестнице.
Бухают по ступеням тяжёлые солдатские ботинки. Клацает ору¬жие. Один из них кашляет.
Шаги стихают: поднялись на крышу.
Небо на глазах светлеет.
Там, в Иерусалиме, уже утро, но здесь, на земле, ещё ночь, поёт в саду уста¬лая птица, где-то брехнула собака, кукарекнул, что идёт утро бейт-джальский петух, за ним другой и тре¬тий…
О чём-то говорят и ушли.
На крыше остаётся один.
Прошёл, осмотрелся в сумерках, выбрал, где удобнее, снял и бро¬сил на это место куртку и, открыв кофр, деловито собирает снайпер¬скую вин¬товку «Ленук Магнум».
Руки умело, и быстро соединяют и расставляют крепления те¬леско¬пиче¬ских сошек, готовят поудобнее ко¬робчатые ма¬га¬зины, каждый с 20-ю тяжё¬лыми бельгийскими патро¬нами FN весом по 10,9 граммов каждый, привёр¬тывают на конец ствола компенсатор-пламега¬ситель, повышающий мет¬кость стрельбы, устанавливают опти¬ческий прицел «Нимрад» макси¬маль¬ного увеличения, прикрепляют свето¬фильтр и ла¬зерный целеуказатель ви¬димого и инфракрасного диапазона.
Руки ласково и деловито гладят холодное тело инструмента убийства.
Загоняет патрон.
И лёг,
И смотрит в окуляр прицела.
В прицел он видит утро белого города, улицу Анафа, тесно припарко¬ванные машины, видит дома. Несколько окон светятся. Остальные тём¬ные или закрыты трисами…
Улица пустынна.
Фонари бледнеют, уж не соревнуясь с потоками стремительно насту¬пающего утра.
Он хмуро смотрит в город, вглядывается в своё охотничье утро.
Вот и первый прохожий, возможно, его первая цель...
В потоке света, как бы прямо на него, идёт, не спеша, серебристо¬боро¬дый старик-еврей в талите.
Рав Йегошуа бен Хананья, идёт, улыбаясь, и что-то шепчет себе в бо¬роду. Ему хорошо идти и дышать свежей утренней прохла¬дой, ра¬доваться сияющей полоске новорождённого утра.
С какого-то времени ка¬ждое новое утро он принимает, как подарок Творца и благодарит Его.
Чуть поодаль подъезжает и останавливается тель-авивское такси, из ко¬то¬рого вылезла и ковы¬ляет на шестидюймовых шпильках на¬встречу ему усталая и «затраханная ночная бабочка» в короткой кожа¬ной юбчонке.
Смертельно бледная с размазанным ртом, не видя ничего, Элен идёт к подъ¬езду, чтобы только добраться и замертво упасть в койку до вечера, и равнодушно, темной тенью шмыгнула мимо рава, идущего, как об¬лако света в белоснежном талите вместе с солнечным лучом …
Рав скользнул умным глазом по, ушедшей в подъезд, шлюшке, улыба¬ется¬, сожалея. Потом взгляд его мгновенно пересёк расстояние до Бейт-Джалы и, как показалось снайперу, увидел его, лежащего на крыше и це¬лившегося в старого еврея…
- Проклятый зимми! - шепчет снайпер сквозь зубы, и его
молодой сильный палец лёг на холодный крючок.
И тут он видит, как у зелёного контейнера, заваленного пластиковыми
мешками с мусором и всякой дрянью, появился с рюкзаком на ко¬лёсиках моло¬дой уса¬тый араб в бейсболке.
Под расстёгнутым воро¬том несвежей шёлковой рубахи блеснула мас¬сивная золотая цепочка.
Араб перегибается в контейнер так, что повисли и поднялись над асфаль¬том его ноги в белых кроссовках. Вот он что-то вытаскивает из бака, разворачивает и начинает примерять красную куртку с надписью «USA».
- Ах ты, низкая тварь, дурак! – обругал единоверца снайпер.
Араб снова лезет было в контейнер, но остановился, делает безраз¬лич¬ный вид.
Мимо на роликовых коньках катят двое бодрых пенсионе¬ров: мужчина и женщина в тренировочных костюмах. На спинах конько¬бежцев красу¬ются надписи «USA». У обоих из на¬грудного кармашка бол¬таются провода к ушам.
Мчатся на роликах под музыку.
Снайпер наблюдает за ними, пока они не свернули за стоянку ма¬шин…
Полицейский патруль, крутя чоколакой, едет пустой улицей…
Гаснут фонари.
На каменной кладке у дома средних лет женщина в домашнем халате и бигудях, это Циля, кор¬мит дворовых кошек.
Ему кажется, что кошки едят куски жа¬реной ку¬рицы или что-то другое, но тоже вкусное…
Чтобы охота была удачной, он постится, поэтому, про¬глотив голодную слюну, отводит прицел в сторону и вновь видит ста¬рика-рава, ко¬торый входит в бейт-кнессет.
Рав открывает Бейт Кнессет и входит в его прохладную свежую тишину, чтобы всё приготовить к утренней молитве.
Скоро придут евреи. Они станут молиться, благодарить Творца за новый день на своей еврейской земле и просить Его бла¬гословения на достойную и счастливую жизнь в Его мире…
Золотой край солнца заливает восток алым пламенем.
Город светится розовым светом.
Но ущелье между городом и Бейт-Джалой ещё туманится в ти¬шине, проясняясь от тумана и ночных теней…
И вдруг всё разом просыпается: и ущёлье, и Бейт-Джала, а за ним и Бейт-Лехем, и в самом городе запричитали, воют, поют гром¬кие пла¬чу¬щие голоса! Множество рыдающих голосов: тенора и ба¬ритоны, хри¬пуны и басы! Это включились с бесчисленных минаретов мощные динамики, с го¬ло¬сами муэдзинов, созывающих правоверных к утреннему намазу…
Он послушно отрывается от винтовки, садится в направлении Каабы, за¬крывает глаза, совершая намаз, и шепчет, и шепчет, качаясь в поклонах:
«Астагфируллах, астагфируллаг, астагфируллаг, ал-азим, ал-ка¬рим, ал¬лази ла илаха иллаху алхаййал каййюм ва атубу илайх. Алла¬хумма анта Рабби, ла илаха илла анта халактани ва ана абдука ва ана ала ах¬дика ва вадъика мастатаъту аъузу бика мин шарри ма санаъту абу улака биниъма¬тика алаййа ва абууби занби фагфирли фа иннуху ла ягфируз зунуба илла ант…». («О милосердный Ал¬лах, про¬сти наши проступки, недостатки и грехи, которые мы со¬вершали до этого дня. Сделай так, чтобы в будущем, мы жили, бу¬дучи твоими лю¬би¬мыми рабами, не совершая грехи и проступки..»).
…Аллах акбар! – говорит он громко в сторону Иерусалима, реши¬тельно ложится на куртку и входит через прицел туда, где живут они.
Там зажигаются окна.
В освещённых окнах он видит живых евреев.
Он видит их в прицел своей винтовки.
Ушедшая августовская ночь была душной, и большинство окон от¬крыто.
И в каждом окне просыпается жизнь, еврейская жизнь, и течёт, неведо¬мая, чужая и потому враждебная ему жизнь. Он не слышит, что говорят там люди, но видит их и, как бы, является очевидцем и участником их судеб…
О как хочется ему прервать этот поток еврейской жизни, прервать на¬всегда… И его сильный, молодой палец вновь цепляет спусковой крючок.
Невидимый в свете утра лазерный луч пронзает полукилометровое рас¬стояние, входит в комнату…
Где звучит музыка...
Звучит всё громче и громче
Она возникла раньше, но как бы ещё не прослушивалась. Её трепетная тема то возникала, то пропадала и вновь являлась…из ти¬шины раннего утра, из солнеч¬ных лучей растекающихся по небу и земле…
Скрипка…
Светлые аккорды фортепиано и …голос, женский.
Прекрасный женский голос поёт какие-то очень важные слова…
Слова складываются в песню…
Прицел снайпера ползёт ниже, ещё ниже по стене комнаты, где живёт немо¬лодой композитор Давид Ша¬пиро.
Движется рубиновая точка по стене.
Ползёт пятнышко, как живая капелька крови.
Наверное, это отблеск солнца, ну, может быть, от вазы или от скола стекла на письменном столе…
Он открывает глаза, как от толчка, ещё, вслушиваясь в звучавшую во сне музыку.
Снайпер в сумерках комнаты видит, как, только что спавший человек, вдруг внезапно, как от толчка, стреми¬тельно вскакивает и бросается к роялю…
И что-то поёт, и бормочет, боясь не растерять, не за¬быть мелодию, ко¬торую только что слышал в утреннем сне.
Он боится забыть её, спешит наиграть и записать.
И пишет в полумраке утра, почти не видя нот.
Он взлохмачен, лыс, смешон и… добр.
- «Люблю, люблю …. Ля-ля-ляля, всегда любить та-та-та!… Ля-
ля-ляля! Чтоб… ля-ля-ляля! Чтоб….ля-ля-ля… Вальс! Да, конечно, вальс! Ля-ля-ля… Ма-ма-ма-ма… На-на-на!.. Та-та-та... Любить тебя, любить…»
Из-под пижамы неряшливо топорщится живот. На одной ноге - тапок.
На другом - нет.
Торопливо пишет нотные знаки, поёт, бормочет слова «по¬этической рыбы» будущей песни. И толстые пальцы бегут по клави¬шам.
В открытое утреннее окно вылетают неровные, ещё не ладные ак¬корды.
Но вдруг включается свет, оборвалась мелодия.
В дверях стоит жена Гита в нижней рубашке, чепчике, сердитая, насу¬пленная… го¬товая в очередной раз уйти от него, как всегда «навсегда».
Он играет тему, но что-то уже не то…
Неуверенно поёт:
- Любить тебя… Та-та-та…та-та-та…Это… сложно и трудно…Мы танцуем вдвоём этот вальс под названием жизнь… Ты чего, дорогая? Что случилось?
- У меня? У меня ничего не случилось кроме одного, но, может
быть, самого главного…
О чём это она?… Что говорит? Надо сосредоточиться и записать мело¬дию. Иначе она, мелодия, вспорхнёт и не вспомнишь… Так было уже не раз… И никогда не вспомнить, уж не вернуть….
- «Минуточку, дорогая, вот тема, послушай: - Ля-ля-ля…!» - пытается напеть Давид, с ужасом пони¬мая, что не может вспомнить тему, - Как?»
- «Что как! Что как? Это ты меня послушай! Как!».
Мелодии нет…
- «Чего тебе, Гитуля, птичка, я не понимаю, что ты говоришь,
что ты хочешь? Подо¬жди! Ну, подожди немножко! Сейчас… Ля-ля…Нет! Потерял!..»
Он смотрит на неё и никак не может понять, что ей надо, что она от него тре¬бует!
Она же возмущена, не понимает, почему он её не понимает!
- «Я не могу и не хочу с тобой жить! Ты жестокий эгоист! Я от¬дала тебе всю свою жизнь!»
- «Гита, в чём дело? Какая тебя муха укусила с утра пораньше?»
- «…. Всю свою жизнь без остатка!»
- «Что ты хочешь, в конце концов, скажи!»
- «Уйти, уйти навсегда! Чтоб не видеть твоего мерзкого лица. Никогда!»
- «Опять уйти! Куда?»
- «Я ухожу к маме!»
- «Гита, опомнись! Тебе шестой десяток! Какая мама? Твоя мама давно в бейт-авоте!»
Гита, резко повернулась, прошла в спальню, выбрасывает содержимое шкафов, из горы одежды на полу, на постели нервно выбирает вещи ук¬ла¬дывает в чемодан… Но, нет-нет, а прислушивается, что он там де¬лает, не спешит ли утешить её, пожалеть… Нет, не спешит. И она садится на непри¬бран¬ную, заваленную вещами постель и громко, чтоб слышал этот эгоист, как она страдает, плачет от жало¬сти к са¬мой себе.
Давид не помчался, как это он делал всегда, уговаривать жену, а по¬чему-то сидит за инструментом, играя, упорно стараясь вспомнить мело¬дию…
- «…Люби меня, люби какая есть, Ля-ля-ля…Люби меня глупую и смеш¬ную…Ля-ля-ля…Нет, не идет,… Хотя нет, вот она! Вернулась!!!»
Пальцы быстро бегут по клавишам, будто вот-вот нащупают в неведо¬мой сокровищнице, в этом сияющем луче, что лёг на его руки, чудную ме¬лодию…
-«… Ля-ля-ля! Тамс. Ля-ля-ля! Тамс… Ля-ля-ля!»
Давид торопливо пишет тему на нотном листе, звонит поэту.
- «Рони. Не спишь? Спишь? Ну, так «проснись и пой!» Нет, я не со¬шёл с ума! Сколько времени? Какая разница - приезжай. Не ру¬гайся. Есть мелодия. Самая чудесная на свете. Вальс! Привези всё, что есть. О чем? О любви, конечно! Это вальс о любви… Да, о любви...»
Краем глаза он видит в зеркале, как мелькнула в коридоре Гита с че¬мо¬даном.
Резко хлопает входная дверь.
Он поднимается над роялем, и миг стоит в очень удобной для выстрела пози¬ции.
Рубиновый лазерный луч упёрся ему в затылок, в лохматый седой за¬виток.
За домом поднимается, становясь ослепительным солнце.
Оно светит насквозь через окна квартиры на втором этаже.
Элен стоит за прозрачной плёнкой, в струях воды, и солнце об¬нажает её худую с опавшими грудями фигуру.
Дверь ванны приоткрыта. В проёме тёмным силуэтом жестику¬лирует Циля.
- «… Да! Я не обязана тебя обслуживать!»
- «Закрой дверь, мне холодно!»
- «У меня муж-инвалид, сама я больная, и собаку кормить надо!»
- «И стаю кошек на помойке со своей грошовой зарплаты!»
- «А это не твоё дело! Я животных люблю!»
- «Во-во, животных ты любишь, а людей ненавидишь!»
- «Это ты – человек? Ты – зона, ****ь, а не человек!»
- «Я - твоя сестра. Не смей так говорить. Закрой дверь!»
И, не выдержав, Элен откинула плёнку, проходит голая и мокрая
мимо сестры в свою комнату, садится на кровать и, накрывшись просты¬нею, дрожа всем те¬лом, стуча зубами от озноба, ширяет готовый шприц в ляжку, и падает, как мечтала до этого, и мгновенно засыпает сном при¬вычного нарко¬мана.
Рубиновый луч, следивший за ней всё это время, исчез и ползёт по стене вправо, мимо инвалида на коляске, кото¬рый выка¬тил на ссору сестёр и собирается вмешаться. Луч выползает из этого окна и проникает в сосед¬нюю квартиру.
На кровати сидит волосатый могучий Бенцион с закрытыми глазами в одних трусах и держит в руках будильник.
Будильник звонит.
Бенцион слышит будильник, но спит, спит тяжёлым рабочим сном.
Жена Фаина выбирается из-под простыни, и садиться рядом.
- «Бенчик, дорогой, просыпайся. Сейчас я тебе кофе сварю. Ножку
жареную будешь с майонезом?»
- «Вчерашнюю?» - не просыпаясь, спрашивает Бенцион.
- «Я её на микроволновке подогрею».
- «Давай и бутерброды приготовь. Штуки четыре. У нас русский
оле-хадаш вместо Ахмеда будет работать».
- «А что Ахмед?»
- «Манаэль Реувен рассчитал Ахмеда».
- «За что?»
- «Говорит, что, сейчас он хороший, в глазки заглядывает, а завтра, что
не по нему: так нож в живот… Лучше русского или эфиопа.… Ещё пять минут полежу, а?»
- «Вставай, вставай, опоздаешь. Ты знаешь Реувена. Он на тебя рассчи-
тывает».
- «Не могу. Глаза чугунные. Минутку…»
- «Ну, минутку можно…»
Бенцион падает так же, сидя, головой в подушку и тут же вскакивает,
мгновенно натягивает ковбойку, джинсы, кроссовки, на ходу вы¬пи¬вает кофе и с жареной куриной ногой в руке, заглядывает к детям, (Дети, двое мальчиков и девочка крепко спят), мимоходом целует Фаину и сбе¬гает к машине.
- «Шалом! – радостно приветствует врача Басю Зак, что идёт ему на¬встречу от своей машины с букетом цветов, - Отлично выглядишь! Ты се¬годня прекрасна, как эти цветы! Как это утро!»
- «Шалом - шалом, адони Бенцион, - строго улыбается, Бася, - Ты ве-
дёшь себя…»
- «К медикам это не относится! Тем более что красивая женщина –
достояние всего человечества!»
- «Мужское недержание языка – тоже заболевание», - улыбается, Бася, нажимая кнопку звонка квартиры на втором этаже.
Бенцион взглянул на часы на торпеде своей «субару».
Светятся цифры: 5.59.59. Цифры сменяются шестёркой с нулями, он при¬вычно толкает кнопку радио.
-«Шма, Исраэль… – раздаётся в машине низкий голос диктора государ¬ст¬венного радио, - Адонай Элохейну Адонай Эхад!»
- «Шма, Исраэль, Адонай Элохейну Адонай Эхад», - повторяет, в
стремительно уносящейся в утренний город, машине Бенцион.
Несмотря на ранний час улицы Иерусалима полны.
К центру, от центра, в другие города, из других городов страны мчится поток машин.
Евреи и еврейки едут, идут, спешат на работу, на учёбу, на службу, в детские садики катят малышей.
Много, много евреев, пять миллионов евреев спешат делать своё обыч¬ное дело в это светлое утро.
- «Благословенно имя славы Царства Его во веки веков… - доносит-
ся голос израильского радиодиктора из многих открытых и закрытых окон…
…И возлюби Господа Бога твоего, всем сердцем твоим…
Снайпер, отдалённый полукилометровым расстоянием, не слышит «Шма», но вдруг чувствует какую-то дрожь в потных руках, что-то ме¬шает смотреть и целиться. Он переводит прицел вниз, отрывается от дома, мот¬нул влево, добавляет увеличение и…
В прицел он видит бородатых и безбородых евреев в белоснежных та¬литах, торопящихся в Бейт-Кнессет, чтобы до работы успеть на утреннюю «Шахарит».
Они заходят в Бейт-Кнессет.
… И возлюби Господа Бога твоего, всем сердцем твоим, и всей ду¬шой твоей, и всеми силами твоими. И будут слова эти, кото¬рые Я запове¬даю тебе сегодня, на сердце твоём…
Что-то попало ему в глаз. Глаз слезится. Он трёт глаз. Мешает повязка. Но он не снял её, а вновь прижимается к прицелу, ищет еврея, которого сейчас бесшумно и метко убьет…
……и научи им сыновей своих; и произноси их, сидя дома и находясь в дроге ложась и вставая…».
Их большая кровать как раз напротив окна.
Окно низкое и широкое в две створки.
Они, обнявшись, лёжа, смотрят в окно, слушают выпуск последних из¬вестий по радио.
Красивый мужской иврит:
-«… Дубай. Мощная бомба взорвалась на одной из улиц иракского го¬рода Кан¬да¬гар. 12 человек убиты, более 15 ранены. Об этом сообщил за¬меститель началь¬ника по¬лиции Кандагара Салим Хан. По словам полицей¬ских, им удалось аресто¬вать че¬ло¬века, который за несколько минут до взрыва пытался скрыться из рай¬она, где произо¬шёл те¬ракт»…
В окно они видят небо и зелёное ущелье, напротив, с беленькими уют¬ными домиками, улочками между ними…
«…Рим. В центре Итальянской столицы неизвестная исламская группи¬ровка развер¬нула чёрные флаги с полумесяцем и надписью на итальянском и арабском языках «Ал¬лах акбар!», а затем открыла беспорядочную стрельбу из автоматов по верхним этажам домов»...
До прибытия полиции экстремисты успели скрыться. Ведутся поиски»...
С крыши одного из домиков, с того, где две башенки, через оп¬тиче¬ский прицел на них смотрит снайпер.
«…Париж. Вчера ночью в пригороде Парижа, населённого, пре¬имущест¬венно араб¬скими выходцами из стран Магриба, объединён¬ными силами по¬лиции была ра¬зогнана массовая потасовка между бандитскими группиров¬ками, в результате ко¬торой 12 че¬ловек убито, более 150 ранено»...
Открывается дверь, и шестилетняя дочка, Пнина, в пижамке с Барби в ру¬ках лезет к ним через гору чемоданов и сумок, что навалены посреди спальни.
– «Мамочка, папочка! Доброе утро! Мы с Барби соскучились! Можно к вам!» - и забирается к ним в постель.
«…Берлин. Вчера ночью полиция Киля обнаружила мощное взрыв¬ное уст¬рой¬ство в порту. Поиски злоумышленников привели к рас¬крытию обшир¬ной сети ис¬ламских тер¬рористических организаций, связанных с Эль-Ка¬эдой и готовых к те¬рактам в Гер¬ма¬нии»…
- «Мамочка, а как мы оденем Барби? Я думаю: брючный джин¬со¬вый костюмчик и заплечный рюкзачок? Или сумку на колё¬сиках? Как ты дума¬ешь?… А в Канаде холодно? А где эта Ка¬нада, далеко, папочка?»
Изящная Барби в нежно-голубой шёлковой сорочке смотрит фиалко¬выми глазками в окно.
Рубиновый лучик упёрся в её целлулоидный лобик…
«…Тегеран. Президент Ирана Махмуд Ахманидежад дал понять, что его страна, об¬ладает ору¬жием массового поражения»…
«Соединённые Штаты призывают своих граждан покинуть район Ближнего Вос¬тока»...
- «Нет, дорогая, в Канаде сейчас тепло… - Эхуд поворачивается к жене, - Ко¬гда увольнялся, Пинхас говорит, что дураки мы, что по¬крутимся, по¬крутимся и вернёмся, что везде нас убивают, а здесь хоть среди своих…»
Хава: - «Да-да, ты только послушай и в Берлине, и в Париже… Они везде!
«…Брюссель. Арабский экстремист напал на полицейского, когда тот пе¬рево¬дил через улицу старика-еврея, традиционно одетого и идущего в си¬нагогу»…
- «Мамочка, я придумала! Барби будет в красной хульцат бетен, си¬них шортиках, на ножках – красные кроссовочки, а в руках красная сумка на колёсиках…»
Эхуд встал, рассматривает чемоданы и сумки.
- «Может посуду не брать? Что там посуды нет, что ли?»
- «За всё надо платить. За каждую вилку – ложку, или на чьи-то по-
дарки надеяться. Унизительно...»
«…Погода ясная с повышением температуры и понижением влажно¬сти в ос¬новном в прибрежной полосе. Температура обычная для этого времени года. В Ие¬русалиме се¬годня днём 23 градуса, в Тель-Авиве - 25, в Хайфе так же 25, в Галилее – 22, на Го¬ланах 24, в районе озера Кинерет – 30, в Беер-Шеве – 26, на побережье Мёрт¬вого моря - сего¬дня 30, и в Эй¬лате сегодня днём – 33 градуса…»
- «Хорошая погода сегодня…»
- «Хорошая…»
- «Поедим на море, мамочка, папочка! Ну, пожалуйста! Поедим!»
Они понимающе смотрят друг на друга.
Хава: - «А может, мы вообще никуда не поедим?»
Эхуд: - «Как ты думаешь, за что я так люблю тебя? Я люблю тебя за то,
что ты думаешь мои мысли, любимая!»
Хава: - «Ура! Мы остаёмся дома! И никуда не уезжаем! Да? Ура!!!»
Пнина: - «Ура-а-а!…Так мы не едим в Канаду, мамочка, папочка?»
Хава и Эхуд вместе: - «Мы не едим в Канаду!»
- «Значит, мы поедим на море! Ты слышишь Барби? Мы не едим в
Канаду, но зато мы поедим купаться на море и оде¬нем с тобой крас¬ненькие купальнички. Ура!!!»
- «Ура-а-а!»
И все вместе прыгают вокруг горы чемоданов и сумок,
кружатся в хороводе, мелькают в окне, не давая ему прице¬литься.
И рубиновый луч пополз в окно вниз и вправо.
И впивается, проникая в комнату, где живёт г-жа Рахель.
Луч лазерного прицела упёрся в странную картинку на стене.
На картинке или это старая желто-коричневая фотография в рамке под стеклом видна железная дорога со шпалами и рельсами, ведущая к мас¬сив¬ной кирпичной арке-воротам. В глубине арки просматрива¬ется ряд ба¬раков и колючая проволока. Над аркой дугой - надпись чёрным по бе¬лому: «AR¬BEIT MACHT FRAI».
Под картинкой – столик, на нём грудой - подарки: коробки с конфетами, цветы, фрукты, бутылки с вином, книги, канарейка в клетке из серебряной проволоки с золотым висячим замочком…
Канарейка молча сидит и смотрит весёлыми бусинками глаз на двух женщин.
Бася в белом крахмальном халате, в традиционной еврейской шляпке, сидит на стульчике у постели Рахель, меряет давление.
Рахель, когда-то красивая худая старушка, улыбается.
- «… Сегодня спала. Спасибо, милая, Бася, твоя таблеточка, оран¬же¬вая, просто чудо, а то бессонница замучила. Но сегодня спала, и так хорошо было».
- «Что видели во сне?»
- «А что снится старикам? Не золотые горы, не вкусные яства, не
футбол, а голубые тихие нивы, по которым гуляют учтивые гермаф¬ро¬диты с лазоревыми крылышками за спи¬ной. Кхе-кхе-кхе… Я шучу, милая Бася. Можно я закурю? А то кашель…»
- «Вам бы не надо курить, геверет Рахель. Вы сокращаете свою жизнь».
- «Неужели?»
- «Да. Вы видели рентгеновский снимок курящего человека? Это
ужасно!»
- «Милая, Бася, а вы видели снимок некурящего человека? Тоже
ужасно! Ха-ха-ха!»
- «Ну что ж, давление у нас в норме, дайте-ка я ваши глазки
посмотрю. Так, всё вроде хорошо!»
- «У меня всё сегодня должно быть хорошо… Хотите, прочту
письмо от сына: «Дорогая мама, поздравляю тебя с Днём рождения. К со¬жалению, не смогу приехать – должен присутствовать на Совеща¬нии ди¬ректоров. Живи всем на радость до 120! Твой сын, Ицик». Хо¬рошее письмо. Только он их не пишет. Ха-ха-ха! Они у него в компь¬ютере. Каж¬дый раз в День рождения он включает принтер, и я полу¬чаю сле¬дующую копию по¬здравления… Так уже 20 лет. Мы забыли лица друг друга… Я его помню только маленьким, когда ему было лет 10-12..».
- «Да, сегодня вы родились. Вон сколько подарков».
- «И есть удивительный подарок. Вы не поверите, что приходит,
порой, в голову сумасшедшим старикам».
- «Что?»
- «Как вы думаете, что вон в том кубке? Да, вон в том. Он стоит на
полу… Там прах!»
- «Что там?»
- «Прах. У меня был друг. В Германии. Он, немец, и тоже пережил
Освенцим. Он просил после смерти развеять его по ев¬рейской земле. Вот теперь он умер. Вчера принесли его это… Ничего себе пода¬рочек. А? … Завтра поеду в Раму, как он просил, и раз¬вею его с гробницы пророка Шмуэля… Развею его прах…»
Бася, раскрыв рот, смотрит на Рахель. Рахель невозмутимо, улы¬ба¬ясь, встаёт, набрасывает халат, закуривает… - «А впрочем, в этом что-то есть: если наш еврейский пепел унавозил поля Европы, Германии, то от¬чего же не¬мецкому пеплу не осыпаться в Иудейской пустыне…»
- «Вы простили им?»
- «Разное можно сказать, о нынешней Германии и немцах, но
нельзя и подумать, что роковой счёт между нами уже закрыт…»
- «Но…»
- «Да-да. Прошло больше 60 лет, но мы, евреи, остаёмся идеалистами. Мы идеалисты и сегодня, если кто-то становится гражданами страны,
повинной в уничтожении шести миллионов наших братьев, сестёр, де¬дов и ма¬те¬рей. Мы идеалисты и сегодня, если считаем, что евреи более нужны другим на¬родам, чем своему собственному. Нас история ничему не учит, и в этом наша трагедия…»
…говоря так, как бы, между прочим, выбирает самую большую коробку конфет и засовывает в Ба¬сину сумку.
« … А сегодня придут ко мне школьники, звонили, придут поздра-
вить. Это приятно, Бася, Я так их люблю этих мальчи¬шек и девчо¬нок. Я жду их, и это самый дорогой мне подарок…
- «Что вы делаете, геверет Рахель, не надо, я прошу вас! У меня всё
есть…»
- «Естественно, что у вас всё есть, кроме этих конфет!»
- «Не надо!» – вскакивает Бася и решительно вырывает из рук
Рахель подарок. Но Рахель оказалась не слабее Баси, и они мо¬таются у окна, не давая ему прицелиться и нажать на спуск.
И… выходят из при¬цела, углубившись в комнату.
Окно выше закрыто трисой.
Но открыто это окно, на четвёртом этаже, где живут двое:
Вернее – жили.
Окно открыто настежь, занавесок нет, окно, как чёрная дыра.
От окна, где стоит письменный стол с компьютером, в глубину ком¬наты и обратно нервно ходит полицейский офицер майор Шломо Анкри.
Вот он остановился у пианино, смотрит на фотографию молодой жен¬щины…, кладёт её плашмя, лицом вниз.
Вернулся к столу, вертит в руках листок, вырванный из школьной тет¬радки, набрал номер телефона. Хрипло говорит:
- «Это ты? Привет!… Мрачный? У меня сын ушёл. Не знаю. Вот оставил за¬писку. «Ушёл навсегда. Не жди меня и не ищи. Игаль». Вот так… Что? Ну, и что, что подросток? Он и раньше иногда пропа¬дал, не ночевал дома… Что? Да,…Но я как-то не придавал этому значе¬ния, подростки всегда немного сумасшедшие, сколько мы их с тобой повидали… Я ведь, как думал: пусть, если порезвиться, главное не надо ограничивать его свободу, только так вырас¬тит на¬стоящий и не¬зависимый человек, без комплек¬сов…»
На том конце провода в кабинете полиции его друг капитан полиции Иц¬хак Замир:
- «Шломо, я понимаю, но давай без паники, посмотри, где у тебя ору¬жие».
- «Оружие?»
- «Да, кроме табельного, у тебя, что-нибудь ещё есть?»
- «Есть…»
- «Убедись, что оно там, где ты его положил. Я тебе позвоню».
Ицхак положил трубку, обернулся, задумчиво говорит встревоженному со¬труднику капитану Элиэзеру:
- «У Шломо сбежал сын…»
- «Это Шломо?»
- «Да, Шломо. После смерти жены очень горевал и как-то потерял
контакт с сыном, сейчас вернулся с ночного дежурства, а дома записка «Ушёл навсегда, не ищи!» Что скажешь?»
- «Что тут сказать? Что сказать? Искать надо, не говорить, искать. Зво-
ни Моше Либерману, в отдел по надзору несовершеннолетних, посоветуй-
ся… Потом к Фире в «Делет птуха», ты знаешь её, органи¬зация помощи подросткам… А я к Авигдору Пинскеру, найдём парня…»
Ицхак набирает номер телефона.
Шломо открывает замок домашнего сейфа. «Вальтер» на месте, здесь же коробка с патронами, документы, и опять на глаза попала фотография по¬гибшей жены, самая дорогая фотография. На ней она бежит ему на¬встречу. Руки раскинуты. Волосы взлохмачены. На лице улыбка. Её глаза…
Садится на пол и вышел из линии прицела.
Качается во взрослом плаче без слёз.
Смотрит, вглядывается в любимое лицо.
- «Ты ушла… А мне так тяжко без тебя… Ему тоже, наверное, бы-
ло тяжко. Он остался и без тебя, и без меня… Прости… Я найду его… Я всё исправлю. Прости…»
Снайпер не видит его в прицел, и рубиновое пятно смерти ползёт в со¬седнее окно.
На окне – занавеска, но прозрачный тюль, не закрывает снайперу цель.
На кухне завтракают Рина и её десятилетняя дочка Сара.
Это скорее блиц-завтрак: мама опаздывает.
Она, в деловом прикиде, собирает и складывает какие-то бу¬мажки в портфель, ест свою половину питы с хумусом, запивая горячим шоко.
Тут же рядом – Сара. Сара в движении. Она ест свою половину питы и тан¬цует.
На столе - мощный двухколоноч¬ный плеер «SUPER WOOFER”, откуда ритмично, очень громко вопит Офер Леви.
Рина тоже подтанцовывает, жуёт под музыку, под музыку укладывает документы, и так же под музыку даёт дочери “ценные указания”. Получа¬ется крутой реп с хумусом.
- «Вернусь поздно. Сходи в «супер», отоварься, приготовь пожрать
что-нибудь, а то смотри – пустой холодильник!»
- «А почему я? В эту неделю твоя очередь!»
- «Дочур, я никак не могу. Народ жениться хочет. Мужики пошли
косяком… Шоко плеснуть?»
- «Давай».
- «…а баб мало. Хороших мало».
- «Мам, а, сколько сейчас у тебя договор с мужиком, если найдёшь
ему жену? Нет, только честно!»
- «Такса – 350 зелёных. Ну, есть ещё разные обстоятельства…»
- «И за какое время ты должна ему найти?»
- «За всю жизнь».
- «Чью?»
- «Хоть его, хоть мою».
- «Ну, а если не найдёшь?»
- «Не найдёшь, так не найдёшь: виноватых нет».
Сара перестала танцевать.
- «Мам, а как тебе Лёва?»
- «Какой Лёва?»
- «Соколов».
- «Не помню его… Русский? Тот, который в прошлом году нос тебе
разбил?»
- «Он тогда ещё маленький был».
- «А сейчас, что жениться захотел, подрос?»
- «А хотя бы».
Теперь уже Рина перестала дёргаться.
- «Не надо».
- «Чего, мама, не надо?»
- «Не надо ничего! Тебе десять лет! Десять! Дура!»
- «Почему, мама?»
- «Он же русский!»
- «Ну и что?»
- «Русские хороши в армии, на стройке, короче на чёрной работе…
А дома, в семье … Пойми у них гойская ментальность. Она у них в крови!»
- «Мама, а Достоевский? А князь Лев Николаевич Мышкин…?»
- «Достоевский не был евреем. Тем более - он был антисемитом!»
- «Но Лёва – еврей».
- «Еврей, но не еврей. Сара, русские евреи, это не евреи…»
- «Ма-ма…»
- «Мне некогда с тобой разговаривать… Приду, и поговорим!» - гово-
рит Рина, проведя перед зеркалом щёткой по своим проволочным куд¬ряш¬кам, прыснула под мышку «Диориссимо» и выскакивает из квартиры.
- «Ты так поздно приходишь…»
Но мама уже не слышит. Она скачет по лестнице через ступеньку
вниз, на каблуках с реальным риском сломать себе шею, вы¬бегает к сто¬янке.
Лёва узнаёт, здоровается, но Рина торопится и не обращает внима¬ния на мальчика с собачкой.
Её старенький «пежо» вежливо, моргнув фа¬рами, с ней здоровается, по¬слушно заводится, но выехать сложно, мешает белый «BMW-кабриолет» соседа по площадке, и Рина нервно сигналит.
Лёва в это время, как раз дрессирует Мадонну. Курс молодой собаки. Первый этап.
Он бросает палку, а Мадонна несёт палку обратно.
Вот он бросил. Она мчится за палкой. И тут же радостно возвращается с палкой в зубах.
Рина в отчаянии сигналит.
Наконец слышен голос:
- «Простите, простите! - между машинами ей на помощь торопится
Йоэль Цур, мировой судья, так же живущий в этом доме, - …Один мо¬мент. Один момент! Вчера поздно приехал, поэтому плохо при¬пар¬ковался. Думал раньше вас выйду. Здравствуйте! Как дела?»
- «Спасибо. Всё нормально, но я очень тороплюсь».
- «Минутку…
Сел, завёл машину, чуть подаёт назад, продолжая: - …паркуемся по-
военному. Не хотел ставить вчера против Бейт-Джалы. Если теряем недви¬жимость, то надо бы движимость со¬хранить. На днях заменил лобовое, - показывает пальцем, - Ос¬колки от гранаты… Вот здесь и здесь. Две дыры было…»
- «Страшно?»
- «Да бросьте вы! Обычное дело - человек не может долго быть в
состоянии ожидания…»
Мадонна ткнула носом в Левину коленку: бери, вот твоя палка, по¬хвали меня!
Но Лёва не смотрит на Мадонну. Он смотрит, как разъезжаются ма¬шины. В одной из них сидит мама Сары.
Мадонна положила палку на асфальт и тявкает: в чём, дело? - ещё раз ткнула в коленку, подобрала палку и смотрит на него.
Но Лёва, не, обращая внимания на Мадонну, вдруг срывается с места и куда-то умчался.
Мадонна, дура дурой, обиженно сидит с палкой в зубах и смотрит ему вслед, но за ним не бежит, как раньше: обиделась…
Очень удобно.
Снайпер доволен.
Вжимается в прицел. Рубиновый луч упёрся девочке прямо в лоб.
Сара распахивает окно - ему стало неудобно – наклоняется, что-то кри¬чит вниз.
Внизу, под окном стоит Лёва.
Стоит удобно: можно в затылок, можно в спину слева, там, где как учил инструктор, сердце еврея…
Но пока длиннофокусный прицел дополз до затылка мальчишки, как хо¬телось снайперу, мальчишка исчез…
Исчезла и девчонка в окне.
Утро кипит во всю.
Евреи спешат по делам.
Уходят кучно, отъезжают почти одновременно.
«Безмашинные» торопятся к остановке. По расписанию до автобуса ос¬та¬лось минут пять.
Обе машины, впереди «BMW-кабриолет» судьи Йоэля Цура, за ней Ри¬нин «пэжо», выезжают из поредевшей стайки остальных машин на пло¬щадке, едут мимо небольшой толпы на остановке автобуса №32.
Стоят на остановке, спокойно беседуют, ждут.
В основном это или те, кто уже не купит машину, или ещё не купил, или сломалась, или в автобусе лучше…, а так же школьники, пенсионеры или солдаты.
В общем, почти все знакомы и знают друг друга.
Снайпер их видит в прицел. Он не слышит, что они говорят. Но его раз¬дражает, что они не прячутся. Просто стоят и о чём-то по-еврейски тре¬пятся.
- «Вот сейчас нажму, - думает он, - и в этой бородатой башке будет дыра…»
Мужчины обсуждают вчерашний футбольный матч «Арсенал» и «Сельта»:
Бородатый молодой еврей в кипе и куртке «Адидас», Роман Кацман:
- «А какая кру¬тая комбинация на 83-й минуте была, ты помнишь? Этого француза, Анри, кажется. Он же вышел один против всех их защит¬ни¬ков!»
Солдат в форме танковых частей, Эфраим Меламед:
- «А кто ему пас го¬ловой дал? Перес! Он же и победный мяч забил…»
Маленький бойкий старичок в шортах, Смадар Суламит:
- «Перес, Перес! Игра, конечно, хорошая. Но нет артистизма, нет «кэй-
фа». Вот я помню Виери, Дель Пьеро или Рауля…»
Кацман перебивает: - «Причём здесь твой Рауль. Мы смотрит матч, как оригинальное произведение, а не…»
Суламит: - «Или Мориентес… Зураб Соткилава! Искусство футбола по¬нимается в сравнении, в аналогии…»
Женщины переживают очередную серию «мыльной оперы» по вто¬рому каналу ТВ.
Высокая рыжая дама в чёрных очках, Хана Бат-Барух:
- «Я всю ночь проплакала… Этот Антонио, мерзавец, обманул
Марию, отказался от своего ребёночка!»
- «Да, сволочь, этот Антонио, бабник!» – подхватывает брюнетка в
Пончо, Сюзи Дашевская.
- «Но ребёночек же - не сын Антонио, - активно включается в обсу-
ждение красивая молодая женщина в еврейской шляпке, Ахава Этгар, - Ан¬тонио, конечно, подонок, но ребёночек-то не его! Я тоже плакала, пла¬кала… Моше идёт, я сейчас спрошу… Моше, правда, что пуля вчера в суп тебе залетела?»
- «Да, уже на излёте… упала в суп…, - рассказывает со смехом Мо-
ше, но остальные молчат, не улыбаются, - Я её потрогал - горячая, ши¬пела…»
- «А как на вкус?»
- «Спроси у того араба. Это его еда!»
И все враз замолчали - и женщины, и мужчины - мимо, робко оглядыва¬ясь, идёт молоденькая и очень хорошенькая длинноногая девушка, Бъянка Офра, в «вызывающем костюме!».
Все провожают её молчаливыми говорящими взглядами.
- «Шикса, - сказал чей-то громкий шепот, - Шляются разные с го¬лым животом, грудь совсем вывалила…»
Молодой женский голос тихо: - «А чего нельзя? Мне нравиться…»
Мужской приглушённый: - «Ничего тёлка! Смотри, ноги от ушей!»
- Это к Леону, четвёртый этаж…Снимает «ню» для журналов,
реклам…Я был у него…Хорошо снимает…».
- «Ночью в Ашдоде опять взорвали что-то, то ли машину, то ли во¬-
зок…»
Подходит высокая худая женщина, Талия Шапиро, в элегантном брюч¬ном костюме, с огромным количеством дутых золотых браслетов, смот¬рит на часы:
- «Возок с ослом».
- «Осла жалко».
- «Осла?
- «Когда, наконец, поставят бронированные стёкла?»
- «Они вам помогут?»
- «А нет?»
- «Если бабахнут ракетой, у них есть такие «касамы». Ничего не по-
может!»
- «В супере по десять шекелей килограмм мороженой курицы,
помидоры…большая скидка…»
- «Что вы говорите?»
- «Да, да! Мы вчера с мужем еле донесли. Дешевле, чем на базаре…»
- «Ты говоришь, стреляют, взрывают, а я так скажу: кому суждено
сгореть, тот в воде не утонет… Да, и вообще, пошли они…»
- «Что-то автобуса нет!…»
К подъезду подкатывает мотоциклист-посыльный в ярком шлеме, в жёл¬тых кожаных перчатках, понёс в дом цветы и коробку.
- «У Рахель день рождения».
- «Да, я её вчера поздравила. Ещё крепенькая старушка».
- «Пусть живёт до 120. Эти люди такое видели. Мы в долгу перед
ними».
- «Ах, оставьте! Носятся с ними, как с писаной торбой. Мы тоже
кое-что видели!…»
К остановке торопится-хромает местный шлимазл Моня. Приветливо машет каждому и говорит: «Шалом!», «Ма нишма?»…
Моня радостно улыбается всем и ловит, ловит лицом, глазом рубино¬вый лучик, откуда-то взявшийся из пространства…
…«Шалом!», «Ма нишма?»…
Но лучик исчез закрытый подъехавшим автобусом № 32 кооператива «Эгед».
Кто едет в автобусе.
А кто в собственном «лимузине».
Семья хабадника: 11 детей и отец семейства, когда-то рыжий, потом лы¬сый, а теперь в чёрном лапсердаке, шляпе с пейсами и бороде, Шмулик Коэн, хозяин слесарной мастерской в Гило, засовывает всех одиннадцать в старую красную машинёнку «вольсваген–клопик».
- «Давай с нами! Мы - к Котелю!» – кричит десятилетний Рехавам Коен
из окна «клопика».
- «Мадонну не видел?» – игнорирует приглашение мрачный Лёва, огля¬ды¬вая окрестности в игрушечную подзорную трубу.
- «За компанию! Попляшем! Давай садись! Пап, пусть Лёва с нами!»
- «А чего я там не видел? У меня Мадонна пропала…»
- «Сбежала? Я предупреждал! Ты её за человека не считаешь. Зна¬чит, не выдержала твоего пренебрежения!… Но ты не бойся, как лю¬бая жен¬щина – побегает, побегает и вернётся! … Едем, у Моше бар-мицва»! По¬пляшем, пожрём от пуза! Поехали!»
- «Нет, у меня Мадонна сбежала…»
Шмулик заталкивает детей в машинёнку, садится за руль, включает за¬жигание. Но, вот беда - машина не заводиться. Стартёр гоняет, гоняет. А мотор не чирикает.
Всех вытаскивает: кого за ноги, кого за попу, а кого за голову.
Но машина всё равно не заводится.
И тогда всей семьёй толкают её под горку - может, заведётся?
Не заводится.
С балкона за семью болеет жена Шмулика Геула, моложавая, красивая женщина в парике. На руках её недавнее пополнение семьи Коэнов – две¬надцатый ребёнок.
Парню 9 дней, его назвали Йосефом.
Геула кричит вниз: - «К вам на помощь идёт Малка!»
И Малка, самая маленькая дочка Шмулика, действительно отличилась: подошла, только дотронулась… и… - «Ура-а-а!»
Машина завелась.
- «Молодец, Малка! Как в сказке про «репку».
Весёло и жизнерадостно взирает на удаляющуюся красную машинку, на улицу Анафа, на Бейт-Джалу с белыми домиками, на прекрасный и светлый мир маленький Йосеф Коен.
Мать прижимает его к себе и шепчет ему самые ласковые, самые чу¬дес¬ные слова этого мира.
С крыши белого домика, через ущелье на него в прицел оптической вин¬товки смотрит убийца.
Еврей вынес из подъезда велосипед.
Это был такой большой человек, что нормальный велосипед в его руках кажется игрушечным, детским.
Снайпер удивляется: евреи всегда представлялись ему мелкими и жал¬кими «зимми», он привык, как и все арабы, кого он знал, к мысли, что ев¬реи – это недочеловеки, но, чтоб еврей был такой большой, он даже хмык¬нул про себя: вот она моя цель! Сначала этого большого, потом мла¬денца, - решил он.
Человек очень большой, и борода у него большая, и порт¬фель у него на багажнике велосипеда тоже большой.
И вот этот большой человек по имени Яаков Шульц, учитель ма¬тема¬тики и физики, смешно уселся на велосипед, такой маленький под ним, и… катит на работу в школу…
Снайпер забыл нажать на спуск и только ведёт прицелом за большой спиной в жёлтой майке с надписью «Офаким», как она мелькает и мчится вдоль улицы, и большая рыжая с сединой борода развевается по ветру, пока не скрывается за поворо¬том.
Яаков торопится. Скоро начнутся занятия, а он никогда не опаз¬дывает на урок. Но останавливается.
То, что он видит на мольберте, чем-то напоминает ему «Ин¬ферно» Босха, но иное, иное, совсем иное…
Босха напоминает на холсте - верхняя честь горящего, то ли в красном восходе, то ли в адском пламени, далёкое странное строе¬ние где-то там, на «тер¬риториях» в туманах над Мёртвым морем…
- «Привет!»
- «Привет, - отвечает, не оборачиваясь, художник, - Редст ди йи-
диш?…Русит? Англит?»
- «Я тебя пойму на иврите».
- «Ты что-то хочешь спросить?»
- «Кем ты был там, в прошлой жизни?»
- «Музыкантом».
- «Музыкантом?»
- «Да, я играл на трубе в Национальном оркестре в Штатах».
- «Можно догадаться, что ты музыкант: у тебя на картине симфония
под названием…»
- «Интифада?»
- «Да, я так бы и назвал эту картину. Мне очень нравиться! Ты пишешь
живопись, как музыку. Твоя картина звучит. Я её слышу…»
- «Спасибо! «Каждое искусство, говорил Борхес, стремиться
быть музыкой, которая не что иное, как форма. Кстати, знаешь, что такое интифада? Извержение. Извергаться может что угодно. Бедуины говорят, что весной у верблюдов интифада! У арабов тоже, что-то вроде этого…»
Улыбаясь, художник поворачивается, одобрительно оценил огромный
рост и силу Яакова:
- «Баскетболист?»
- «Нет, учитель».
- «Чему учишь?»
- «Сегодня будет геометрия».
- «Будешь объяснять им подобие?»
- «Как ты догадался?»
- «Я не догадался, я просто знаю. Знаю ещё, что ты не любишь
опаздывать. Торопись. У тебя три минуты…»
- «Ты не боишься здесь, на открытом месте? Это опасно. Там на
крышах иногда прячутся снайперы».
- «Главное, что даёт мне Израиль, чего мне не доставало нигде, это
чувство безопасности, душевного покоя и согласия с судьбой. Я здесь у себя дома. Я в безопасности, а тот, кто целится в меня, он здесь чужой. Он боится. Он прячется на крышах, в кустах, нападает из-за угла, как вор. Он здесь чужой. И он об этом знает. И я об этом знаю…»
- «Это всё верно, но всё же…»
- «Только здесь я перестал переживать по поводу упу¬щенных воз¬можно¬стей или невыполненного долга. Прости за выспрен¬ность, но ты сам заго¬ворил о музыке, как об истине… Я пере¬стал здесь врать, пере¬стал спо¬рить… А ты? Как тебя зовут? Меня - Ариэль Лифшиц».
У Ариэля невероятно голубые яркие глаза под длинными пуши¬стыми ресницами. И смотрит он на Яакова открыто и просто¬душно.
- «Яаков. Я тоже перестал врать, даже себе… Увидимся!»
Он крутит педали. Скрипит, урчит под его мощным телом вело¬сипед.
Вот и школа…
Катит, накатывает утренний Иерусалим.
Слева - белые красивые дома с балконами, эркерами, лоджиями и ши¬рокими окнами, слева – обрыв, ущелье и… «территории».
Улица, частично закрытая бетонной стеной, тянется вдоль обрыва и до поворота находится в поле прицельного об¬зора.
Снайпер видит удаляющийся автобус №32. Но не стреляет по нему: ин¬ст¬руктор Хашем Башар говорил на последнем занятии-инструктаже, что ев¬реи поставили в автобусах бронированные стёкла и не надо стре¬лять по ав¬то¬бусу, лучше бить живых евреев в домах и на улицах.
Водитель автобуса тридцать второго маршрута Михаэль Эдгар уве¬ренно ведет машину: левая рука на баранке, правая на подлокотнике внут¬ренней дверцы.
По радио звучит его любимая песня.
Он привычно посматривает в зеркала, опытным глазом следя за пасса¬жи¬рами. Многих знает, так как давно на этом мар¬шруте.
В салонах тесно. Все сидячие места – заняты, в центре на сочле¬не¬нии салонов пассажиры стоят.
Он видит и улицу, и каждого пассажира в автобусе, но не видит Миха¬эль, что вме¬сте с пассажирами в автобусе, едет маленький ще¬нок по имени Мадонна, которая незаметно, будто опытная безбилет¬ница просо¬чилась меж ног пассажиров, залезла под си¬дение и едет в неве¬домый мир, не за¬ду¬мываясь, сможет ли вернуться домой, где её без¬успешно ищет хозяин…
Лёва с ног сбился в поисках своей Мадонны. Ещё бы – пропал друг, мо¬жет быть, единственный на всю жизнь!
- «Ма-до-на-а!» - кричит Лёва.
- «Ма-до-на-а-а!» – кричат вместе Лёва и Сара.
- «Она, может, в Бейт-Джалу убежала?»
- «Верно, по этой тропинке… Чего ей дуре стоит?»
- «Не ругай её, она маленькая!»
- «А может, под машину попала?»
- «Лёва, если что, я тебя не покину. Ты на меня можешь рассчи-
тывать».
- «Если найдём Мадонну, можно мы встретимся?»
- «В каком смысле?»
- «Я хочу тебе признаться…»
- «В чём?»
- «Я скажу, когда найдём Мадонну».
- «Ладно,… Смотри, Евсей бежит. Может, что узнал про Мадонну».
- «Ребята, я думаю: она за стенку убежала в Бейт-Джалу? Пойдём
за стенку, поищем».
Друзья, Лёва, Сара и Евсей заходят за стену, кото¬рой обнесён квар¬тал Иерусалима Гило со стороны Бейт-Джалы, и смот¬рят в детскую под¬зорную трубу.
Они ищут щенка. Куда он мог сбежать?
Там его нет…
Там тоже…
Снайпер-террорист наблюдает за ними в оптический прицел.
И вдруг ему показалось, что они увидели его в свою детскую трубу.
Ему кажется, что раструб этой трубы упёрся ему прямо в лоб, и на него смотрит глаз!
И палец невольно напрягся, вот-вот спружинит и…
И мгновенный лазерный луч уперся, в грудь лохматого ев¬рей¬ского мальчишки.
Но дети ушли.
А в это время…
Автобус № 32, не доезжая Цветных камней Пата, неожиданно останавлива¬ется.
Открываются двери.
Слышатся крики, какие-то споры и... лай!
Выскакивают из автобуса несколько молодых харедим в чёрных шляпах и сюртуках.
Они стоят у дверей возбуждённо что-то обсуждают, жестикулируют.
Из салона доносится возмущённый людской ор и собачий лай.
Но вот из последней двери, негодующе оглядываясь, и неторопливо пе¬ре¬ступая задом со ступеньки на ступеньку, спускается на землю Ма¬донна. Гавкнула в салон, обругала всех и презрительно отворачивается, не желая даже смотреть на пассажиров.
Автобус срывается с места и умчался, а Мадонна, покручивая крендель¬ком хвоста, независимо трусит домой, в Гило, на родную улицу Анафа, к дому, который с утра находился под прицелом…
Снайпер, притуляясь на коленях, спиной за башенкой, оправляется на крышу себе под ноги.
Потом здесь же садится, закурил, смотрит вниз.
В саду немолодой араб, хозяин дома, месит лопатой в старой ванне цемент, для ремонта каменного сарая.
Средних лет арабка вешает бельё. Вот она посмотрела вверх, уви¬дела его и испуганно отводит взгляд.
Ниже, за садом, по тропинке вниз старуха-арабка и мальчишка пасут козу.
Вверху над ними, на террасах растут оливы, а ещё выше живут ев¬реи в удобных и красивых больших домах.
Снайпер стрельнул окурком в сад, согнувшись, на четвереньках про¬бирается на ме¬сто, ложится поудобнее и вливается в прицел…
Еврейская улица пуста…
Евреи уехали на службу, на учёбу, в воинские части, уехали на ра¬боту…
Этого он хотел подстрелить, еще, когда тот сидел на кровати в своей квар¬тире на улице Анафа и не хотел просыпаться…
Бенциан – не просто рабочий, он мастер.
В отсутствие хозяина мастерской Реувена он командует в фирме, спе¬циализирующейся по капитальному «никайону». Вот сейчас он, стоя у стола, в маленькой, в один стул, конторе, раздаёт наряды другим рабочим, евреям и арабам, планирует фронт работ, готовится выехать на объ¬ект.
Мастерская до потолка забита механизмами, агрегатами, инстру¬мен¬том, красками, растворителями, абразивами, рулонами полиэти¬леновой плёнки, банками, коробками, бутылками.
Бенцион делает всё быстро, мгновенно заполняет бумаги, безоши¬бочно выдаёт инструменты, энергично что-то втолковывает рабо¬чим.
Но услышать его невозможно: во всю мощь завывает-плачет из радио¬приёмника нудный баритон с инструментальным восточным сопровожде¬нием.
Молодой рабочий-араб двигает к себе телефон, хочет по¬зво¬нить, но Бен¬цион забирает у него из руки трубку, кладёт на ры¬чаг, показал на часы, ле¬гонько толкает к выходу.
Бенцион выходит во двор, отправляет микроавтобус с бригадой на объ¬ект, разводит рабочих и тут же, надев на лицо щиток, принимается ва¬рить борт авто¬прицепа.
Во двор мастерской въезжает «сафари» хозяина.
Менаэль Реувен Бен-Хемо присаживается на корточки, рядом с Бенцио¬ном, что-то говорит.
Бенцион машет в сторону конторы, кричит, что из силы: - «Заткни его! Кто там, выруби!»
Стало тихо.
Бенцион: - «Всё нормально, хозяин! Ицик с ребятами поехали на виллу, там шлифовка плит и электропроводка. Сегодня этот прицеп сварим и по¬красим, завтра ещё те два…»
- «О кей!»
- «Сегодня день получки, Реувен. Ребята спрашивают…Как?»
- «Что как?»
- «Дашь, сегодня?»
- «Тебе дам».
- «Если не дашь ребятам, то и мне не надо…»
Хозяин поднимается, отряхивает брюки, идёт в конторку.
Бенциан смотрит ему вслед. Потом берёт щиток. И тут замечает, на щитке непонятную рубиновую точку…
И такая же красная точка вспыхивает на клавиатуре компьютера
программиста Романа Кацмана. Того самого борода¬того еврея, футболь¬ного болельщика, которого снайпер ви¬дел на оста¬новке автобуса №32…
Бойкий старичок Смадар Суламит, известный футбольный фанат, а по жизни - крановщик на стройке в центре Иерусалима, даже не знает, что красная лазерная метка упёрлась и ему в спину.
И на стене операционной, где, в шапочке, затянутая в зеленоватый ха¬лат, готовится к операции хирургиче¬ская се¬стра Хана Бат-Барух, люби¬тельница мыльных телесериалов, тоже поя¬ви¬лась и двинулась к ней красная точка…
И на руке, считающей сотенные купюры, заалела красная лазерная
метка. Бухгалтер-кассир в банке «Леуми» Сюзи Дашевская - снай¬пер видел её на остановке - пересчитывает деньги…
Ахава Эдгар, доктор биологических наук, утренняя знакомая по оста¬новке автобуса №32, смотрит в микроскоп, и ей не до посто¬ронних не¬штатных явлений. А явление – кровавая метка – у неё на плече.
Так же, не обращает внимания на какой-то красный бли¬чок Талия Ша¬пиро, проверяя в лаборатории на стенде драгоценный бриллиант…
Но видит его и оглядывается: откуда луч? солдат-танкист Эф¬раим Ме¬ламед, добравшийся до своей базы.
Он идёт от КПП к казарме, в стороне - ровный строй боевых ма¬шин - танки «меркава-4»…
Луч ударяет сзади в правое стекло его солнцезащитных очков.
Эфраим обернулся, смотрит туда, откуда только что бил луч.
Перед ним расстилается каменная равнина его страны, ещё дальше - знойное небо…
Выстрела не было…
Пока…
- «Леон! Леон!» - орёт перепуганный попугай.
Он с опаской смотрит на какой-то кровавый кружочек, который под¬крадывается к нему по стене.
Кружочек взялся, как бы, ниоткуда, и птица, всегда смелая и независи¬мая, за¬беспокоилась, забила крыльями, кричит тоненьким картавым голо¬ском:
- «Леон! Леон! Ты идиот, Леон!…» - бежит по жердочке в клетке
подальше от живого пятна и поёт фальшиво: - «Игушалаим шель захав…, - и тут же без паузы, - Мы живём в евгейской стгане! Жуль жгать хочет!… Кха-кха…»
Снайпер видит в прицел попугая в окне четвёртого этажа в эркере. Это единственное открытое окно в эту квартиру: для воздуха. Но… попугай исчез. квартире частная фотостудия.
Фотостудия - в полумраке.
В глубине её на станке, нога на ногу, чуть прикрывшись кружевной ша¬лью – «обнажённая натура» - Бьянка Офра, принимает позы, застывает, ждёт указаний.
Леон меняет свет, включает нижние «бебики», убирает под¬светку с зад¬ника, глушит заполняющий и снимает, снимает, снимает… и говорит, го¬ворит, говорит:
- «В моём салоне, в Пагиже, на Вюльжуиф был потрясающий зад-
ник. На нём был изобгажён…»
- «Зачем пгишла эта голая шикса!» – явственно и чётко сказал попу-
гай женским голосом.
Бянка вздрогнула, испуганно оглядывается.
- «Кто это?»
- «Попугай. Его зовут Жуль! У него сквегный хагактег, но ты не
обгащай на него внимания. Опусти левую ножку. Так, хогошо. А те¬пегь газдвинь ножки. Газдвинь! Да газдвинь же, смелее газдавинь, ягче! Сделай вульгагность, милая. Ну,… Хогошо. Так вот в Пагиже в салоне у меня был задник. На нём был изобгажён…»
- «Зачем пгишла эта голая шикса!» – капризно повторяет попугай Жуль.
- «Леон, ну признайся про каталог «Вардион». Ты же снимал Мейталь
Дохан, да? Ну, чем она лучше меня? Зона противная! Фу!!! Или эта дура Шели Хазан в «Спидо»! Подумаешь, что она спит с этим гав¬нюком Цар¬фати…»
- «Во-пегвых: Цагфати – её муж…»
- «Какой муж! Какой муж! Это ты мне говоришь, муж? Я-то знаю,
какой муж…»
- «Гасслабся. Чуть пгиоткгой ггудь. Левую… Хогошо! А во-втогых, он
- хозяин агентства…»
- «А ты?»
- «А я – гавно! Так, «подайте дяденька!». Вот в Пагиже у меня был
в салоне задник, на нём…»
- «Зачем пгишла эта голая шикса!» – уже громче и настойчивее повто¬ряет Жуль.
- «Леон, заткни его, мне действует на нервы твой Жуль».
- «Не обгащай внимания, это всего-навсего птица».
- «Голая шикса!» – не отстаёт Жуль.
- «А ты заткнись, жопа!» – поворачивается к попугаю Бьянка.
- «Не повогачивайся! Вегнись в пгежнее положение! – кри-
чит Леон, - ты мне свет мажешь!»
- «А что он…»
- «Он птица. Ты – модель. Я габотаю светом. Чем габотает худож-
ник? Светом, светом…» - поправляет бебик Леон.
- «Зачем пгишла эта голая шикса! Кхе-кхе-кхе! Голая жопа!»
- «Это ты научил его так ругаться?»
- «Нет, он сам учиться…»
- «Зачем пгишла эта голая шикса… голая жопа! – Кха-кха-кха!»
- «Леон! Я начинаю кипеть! Он меня достаёт…»
- «Не кипи. Я его сейчас… Жуль, пгекгати, мешаешь!…»
- «Голая шикса! Голая жопа! Шикса! Жопа!»
- «Сам ты жопа!»
- «Шикса! Жопа! Шикса! Жопа!»
- «Ах, так, да я тебя, гавнюк!» – с этими словами Бьянка отбросив
шаль, вскакивает, и как была нагишом, сбивая по дороге «бебики», шторки, и другие фотографические причиндалы, кидается в эркер.
Жуль вырывается из клетки, повис вниз головой на тюлевой занавеске и
победно орёт: «…Игушалаим шель захав… Голая шикса, жопа!»
Голая Бьянка прыгает, пытаясь огреть его шалью.
Попугай нахально перелетает на оконную ручку, кричит в её разгневан-
ное лицо: - «Голая жопа! Жопа! Шикса голая!»
- «Ты меня достал! Подлец! Негодяй! - кричит Бьянка, вскакивая на низкий подоконник эркера, - Я тебя!!!»
- «Ты меня достал, голая жопа! Шикса! Кха-кха-кха!»– орёт попугай
и летает, и хлопает перед её лицом красно-синими крыльями…
Снайпер не слышит криков. Он видит голую девушку и яркую птицу
крутившуюся, летающую, как в каком-то странном танце вокруг неё.
- «Зимми, - презрительно шепчет про себя, - Мерзкие живот-
ные без стыда…»
Тонкий лазерный луч выплеснулся из ствола, пронзил расстояние и впи¬вается в её красивый живот…
Сейчас он выстрелит.
Но в эркере появляется разъяренный бородатый еврей в кипе, шлёпает девушку по заднему месту, и оба скрываются в темноте салона. В окне эр¬кера нервно ходит по подоконнику яркая большая птица с ев¬рейским но¬сом, которая что-то нахально орёт.
Если бы он, снайпер, мог это слышать и понимать, то наверняка весь
этот французско-еврейский мат воспринял бы по своему адресу, так как попугай недвусмысленно смотрит и вопит в его сторону.
Он опускает прицел и видит.
В окне третьего этажа девичье лицо.
Это Эстер.
Тревожно смотрит в сторону Бейт-Джалы, повернулась, говорит с кем-то в глубину комнаты.
Подходит миловидная женщина. Любуется видом из окна. Это тётя Ривка из Чикаго.
- «Святая земля. Какой чудный пейзаж! Я балдею, когда вижу эти мир¬ные домики, эти оливы, эти мечети.… Здесь всё дышит вечно¬стью. Всё так значительно и великолепно!… Интересно, кто живёт в этом чудном домике с башенками? Кто живёт там под оливами!… - вгляды¬вается, чуть оття¬нув пальчиком близорукие глаза, - Ты слышала, как мы приехали ночью? Ты проспала нас, да? Милая Эстер, я так тебя люблю! Я так рада, что мы, на¬конец-то, вместе, что мы здесь, в Из¬раиле! Это просто чудо!!! Ты пред¬ставляешь, а он спит. Я и двух ча¬сов не могла поспать, а он спит! Как он может спать? Я не по¬ни¬маю, как Арон может спать!…»
- «Тётя Ривка, я тоже очень рада. Вы так и не рассказали, как вы теперь в Чи¬каго? Что у Арона с его бизнесом? Расплати¬лись, да? А как вы себя чув¬ствуете после полёта?»
- «Я прекрасно! Но мой Арон! У него стальные нервы: спать, когда се¬годня, может быть, решиться наша судьба…»
- «Вы хотите остаться?»
- «Этот вопрос, конечно, стоит у нас, как важнейший, но нам, пре-
жде всего, очень, очень надо… - тётя Ривка вдруг заволнова¬лась, трёт влажные руки, заговорила почему-то шепотом, обняла Эстер, пошла с ней по комнате и ходит так, заглядывая ей в глаза, как бы советуясь, - Мы… …Ты уже взрослая, и, ко¬нечно, ты знаешь, что мы сего¬дня, что у нас сего¬дня встреча, у нас сегодня беседа с равом. Такой важный вопрос к этому мудрецу! Самый важный в жизни… Расскажи мне о нём. О нём так много говорят!»
- «Да, старик Йегошуа потрясающий. Ему уже за сто. Он живёт в на¬шем доме, на втором этаже».
- «Что ты говоришь?»
- «Но это не простой старый еврей – это еврейский мудрец - хахам, зна¬ток Торы, Талмуда, Мидрашей, Кабаллы. Его называют гаоном, то есть ве¬личиной, гением. Но главное – это такой ве¬дун че¬ловеческой жизни!… Он так понимает каждого, кто приходит к нему, я вам скажу, тётя!… Не даром его имя известно всему еврей¬скому миру. Это фантастический старик. К нему запись через знако¬мых. Мама его хорошо знает? Ходит к нему на лекции. Она всё уст¬роила".
-«Да, да, милая Эстер, я даже боюсь к нему идти… Но это такое сча¬стье, что есть с кем посоветоваться, а то все мы какие-то зашорен¬ные. Надо все¬гда всё решать! А как лучше, не знаешь. Я просто запу¬талась в жизни. Арончик мой, то же… Ну, ладно, пусть поспит. Он так устал от этих беско¬нечных забот и тревог, - меняет тон тётя, и вдруг снова прижимает к себе Эс¬тер, це¬лует её, - Я так рада, что мы прие¬хали в Изра¬иль. Жаль, ко¬нечно, что всего на месяц… А потом, пого¬ворив с ра¬вом, мы от¬правимся в Ста¬рый город. Или до беседы с ра¬вом, как ты дума¬ешь?… Я хочу помолиться у Ко¬теля. И Меир, и Гита. Ты, конечно, по¬едешь с нами, да?»
- «Нет, тётя, я не поеду к Котелю».
- «Почему, милая Эстер? Мне будет тебя просто не хватать…»
- «В Старый Город…- входит в салон отец Гиты, Меир, зять Ривки, -
…ходят только туристы и олим-хадашим». Он внёс вазу с фрук¬тами, под¬мышками - две бутылки красного вина. За хозяином в салон спокойно прошёл и сел под стол здоровенный чёрный терьер.
- «Ах, какая чудная у вас собачка! Как её зовут?»
- «Трой. Это кобель», - сказала Эстер.
«…Первый признак натурализации, - продолжает Меир, - Это потеря интереса к Старому Городу. Тем бо¬лее, - откупоривает бутылку, нали¬вает вино, - …что есть реальная возможность получить по башке камнем или бутылкой от юного наследника Салладина!»
- «От кого?»
- «Это папа так называет арабских подростков. Они часто хулига-
нят в Старом городе».
- «Но полиция…»
- «Полиция бессильна. Что она может сделать подростку?» - го-
ворит Меир, включая телевизор.
- «Вы или шутите, или преувеличиваете! Отличная картинка,
Меир, у вас замечательное телевидение…»
- «Это есть. Сто каналов, даже больше. Да, доча? Весь
мир! Европа, Америка, Россия. Хочешь Арабские эмираты?»
- «Вина хочу!»
- «Ни в чём себе не отказывай!»
- «Мазл тов! Замечательное вино… “Бар-кан”. Это производит
Израиль? Потрясающее вино. Пойду, угощу Арончика. Он будет в вос¬торге».
Тётя Ривка вышла с бокалом вина из салона, но тут же вернулась и с сияющей американской улыбкой сказала:
- «Я обожаю Израиль! Мазл тов!»
В телескопической линзе прицела он видит, две сияющие физиономии: румяную немолодую женскую и небритую седоватую мужскую.
Пара пенсионеров возвращается после утренней прогулки по Иеруса¬лиму. Они весело катят и смеются. Им свободно и радостно.
И это злит его: как они смеют радоваться, эти низкие зиммми!
И ещё – эти роликовые коньки!
- «Муса Зияд, - спрашивает сам себя, - Ты когда-нибудь катался на та¬ких коньках? Нет, я не катался, - отвечает сам себе, - И они больше никогда не будут кататься!…»
Прицел перекрывает, мчащийся на него на ослепительном «Харлее», мо¬то¬циклист-посыльный в ярко-красном шлёме и в синем обтягивающем ком¬бинезоне.
Мотоциклист делает лихой вираж к подъезду, достаёт из ба¬гаж¬ника ог¬ромный букет цветов и, шаркая подошвами высоких шнурованных боти¬нок, скрывается в подъезде.
Тогда он поднимает прицел, надеясь поймать красный шлем на откры¬той лестничной площадке или в каком-нибудь окне…
И… прямо на него - на балкон выходит моложавая красивая жен¬щина в длинной синей юбке, красивой блузке и соломенной шляпке «кова-каш» с младенцем на руках.
Он видел эту парочку утром на этом балконе. И тогда они показались ему отвратительными.
И опять он видит их счастливые и румяные улыбки.
- «Проклятые зимми, зимми, зимми!» – как его раздражают широко открытые, весёлые еврейские глазки маленького Йосефа Коена, как ему не по душе его без¬защитная улыбка и, вообще, вся эта идил¬лия. Он хочет, чтобы этого ни¬когда не было, и он может это сделать одним нажатием пальца…
- «Успею, - сдерживает себя, - А там, что?» - и переводит прицел в сосед¬нее окно.
Луч прицела двигается по корешкам книг. Стеллажи, стел¬лажи, стеллажи с книгами, полки, полки, полки с книгами.
В этой квартире живут книги.
Но нет, вот кто-то…И опять! весёлое и ликующее лицо! Какой-то ста¬рик-еврей в кипе держит в руках большую лупу, смотрит сквозь неё на ры¬жую марку, торжествующе кричит:
- «Вот она - первая марка госу¬дарства Израиль. Янкеле, доро¬гой внук, иди-ка сюда, я тебе что-то покажу!… Ха-ха-ха! Вот-то Мендл рот ра¬зинет! Это 81-й год позапрошлого столетия, когда о ев¬рейском государстве была только мечта, но еврейская почта уже су¬щество¬вала… Ты опять в своём Интернете? Что тебе этот Интернет? По¬смотри сюда…»
Старик исчез из визира, но снайпер вновь видит его, переведя прицел в соседнее окно. Старик стоит за спиной худенького еврейского мальчика в инвалидской коляске. Синеватый блик от монитора компьютера отража¬ется в очках мальчика в кипе.
Мальчик внимательно вглядывается в экран монитора, со¬вер¬шая какие-то стремительные движения худыми пальцами одной руки на клавиатуре ком¬пью¬тера. Другая, правая рука безжизненно висит вдоль тела.
- «Посмотри, Янкеле! Тут есть чему удивиться…»
- «Дед, а работу сделал?»
- «Ты имеешь в виду эти две паршивые полосы для «Едиот»?
- «Да, дед, ты отлыниваешь от работы, - говорит Янкель, не отрываясь от монитора. - От основной работы, за которую тебе платят бабки. Две по¬лосы в день, двенадцать в неделю, сорок восемь в месяц…»
- «А марку не хочешь посмотреть?»
- «Ну, давай… Забавная… И что?»
- «Ра-ри-тет! Первая еврейская марка, турецкая почта, но марка
еврейская!»
- «Но какая информация? Практически нулевая…»
- «Причём здесь информация!»
- «Ну-ле-ва-я! Ты же современный человек…»
- «Я – коллекционер».
- «Ты собираешь марки, книги… Ты - книжный червь, дед!»
- «Я - литератор, а марки – это…»
- «Ты хоть десятую часть всех этих книг прочёл? Вижу по глазам, что нет. И уже не прочтёшь…»
- «Янкеле, книги есть разные… Есть художественная литература, есть…»
- «Это всё модели придуманных жизней. А информационно? Всё это мертвечина! Это мёртвая информация, деда! Она не динамична… Мне она не нужна, после тебя кто-то придёт и выбросит всё это в мусор¬ный кон¬тей¬нер…Она уже не есть часть всечеловеческого ин¬теллекта. Компьютер! Ин¬тернет! Вот, где интеллект. Девять в деся¬той степени связей мгновенно! Интернетизация мира! «Кто владеет информацией, тот владеет миром». Мы созданы по образу и подобию Бога. Я готов уже сейчас, дед! Лет через пять нейронный эквивалент пи-си составит 10 миллионов в том же объёме и при том же энергопо¬треблении, что и сейчас. И наступит эра киберов ум¬нее человека! И я уже кое-что при¬думал. Я могу проникнуть в любую, за¬меть, практи¬чески в любую сис¬тему… Хочешь в систему твоего банка «Апоалим»?
- «Что ты, что ты, Янкеле, не дай Бог, ты не какой-то там хакер -
- преступник… Ужас, что ты такое сказал!»
- «Я пошутил, деда. Но если ты хочешь знать, то признаюсь: я на пути
к планетарной системе… Вот видишь эту Ленту Мёбиуса? Так пульсирует бесконечность. Вот тебе формула для ускорения её пульсации или замед¬ления! Это выход в иное любое измерение: нужно только подставить зна¬чение гаммы…И вся мировая энергия весь её потенциал - ab ovo - в руках человечества…»
- «Ты фантазёр Янкеле, мой милый и любимый фантазёр…»
- «Ничего подобного, дед. Это - Нобель, если хочешь знать, это
возможность перекачки энергии, бесконечной энергии сюда к нам, в реаль¬ную и скупую земную энергетику из сфер других измерений… И не нужно никаких углеводородов, никакой нефти!..»
- «Не знаю, Янкеле, может ты и гений, но сдаётся, что ты ещё очень большой фантазёр и как это на идише?…»
- «Ты хочешь сказать – швицер?
- «Вот именно – хвастун и выскочка».
Мальчик откатывает от стола, приближается к окну, крутя за одно ко¬лесо, поворачивается спиной к снайперу.
Лазерный прицел упёрся ему в спину прямо в сердце…
И тут кто-то зовёт его:
- «Муса! Муса!»
От неожиданности он вздрагивает, ему показалось, что он слышит голос
своей матери… Как она здесь? Оторвался от прицела, поднимает голову, оглядывается: на крыше никого… вон голубка сидит на коньке… Смотрит вниз…
- «Ты слышишь меня, Муса? Иди сюда, что-то цепь не крутиться! По¬моги…»
Это внизу в саду. Там красивая девушка, в джинсах, дочка хозяина, пе¬ревернула велосипед на руль и седло, ремонтирует цепь.
Руки нежные, работа не привычная. Девушка сердится и зовёт кого-то
из дома…
Он слышит, как кто-то невнятно отзывается, и девушка вдруг смот-
рит вверх, на крышу, и глаза их встречаются.
Но на миг. Она смело с вызовом отводит взгляд.
Он вновь смотрит туда, где живут евреи.
Палец на спуске. Он наметил жертву.
Высунувшись в окно, еврей разговаривает по телефону. Его лицо уже знакомо снайперу.
Эхуд: - «Да, мы отказались от билетов…»
Он был подходящей целью. Здоровый, крепкий, волосатый, нахальный… Но!
В нужный момент еврей отходит от окна, углубляется в комнату.
В глубине, на диване сидит, курит молодая женщина.
В центре комнаты по-прежнему - гора чемоданов, сумок, дорожных вещей…
- …Да, мы передумали уезжать… Да, передумали,… Не едим!…Ну и что? Мы передумали! Передумали и всё… Почему я дол¬жен вам объ¬яснять «почему»… Ну, хорошо, если надо, я подъеду, но я не пони¬маю, зачем?… Ну, пусть я потеряю эти 20 процен¬тов, ну и что?… Мы пере¬думали… Да, да… Да! Нет, не переду¬маем… Ну, хорошо, я пере¬звоню", - положил трубку.
- «И сколько мы потеряем?»
- «20 процентов. Это шекелей семьсот…»
- «Да, ладно, переживём…»
- «Угадай, за что я люблю тебя, это за то, что ты думаешь моими мыс-
лями».
- «А я тебя…»
- «Может, пойдём? А?»
- «Пойдём. Я как раз хотела сказать тебе, пойдем,…Я хочу…, но…
Пнина? Она, как чувствует. Сразу прибежит…»
- «Тогда в ванную…»
- «Пойдём!»
Эхуд привлёк к себе Хаву, нежно целует её в шею, и они кра¬дучись уст¬ремляются в ванну, но в этот миг резко и требовательно ¬звонит теле¬фон.
Они замерли: брать трубку или нет. Входит Пнина с Барби в руках.
- «Папа-мама, телефон… Мне снять? Кого нет дома?»
- «Я сам, - говорит Эхуд, - Спасибо дочка. – Алло! … Да это я. При-
вет, Пинхас,… Когда вылетаем? А что такое?… Что?…Что ты гово¬ришь? Ну и ну!… Ну и дела… Подонки! - Эхуд, не обра¬щая внимания на Хаву и Пнину, водящих за ним головами, забегал по комнате, натыка¬ясь на чемо¬даны и узлы, - Вот подонки… Давай, го¬вори!…Да…Да…Да… Те¬перь ты понимаешь, почему мы уез¬жаем? Да! После этого мы ни ми¬нуты не оста¬немся в этой гнус¬ной и подлой стране. Они же, сволочи, ни в грош не ста¬вят профессионалов! Да… Да… Кто им нужен? «Попки»! «Попки», по¬слушно исполняющие все их гнусности… А я - не «попка»! Я – не «попка»! Нет! И нет! Я – профи!!! Пусть ищут себе других дураков. Вот русских по¬наехало – туча. Вот пусть они и …»
Хава, продолжая водить головой за Эхудом, садится на чемодан.
Пнина, прижимая к груди Барби, присаживается рядом…
- «Мы не поедим на море, мамочка?»
- «Но мы поедим в Канаду, милая, это тоже кое-что значит…»
Эхуд положил трубку, садится на чемодан напротив: - «Как же он мог так поступить, он же свой!…
Сидят втроём на чемоданах и молчат.
Снайпер видит их, но в глубине комнаты видит их смутно.
…Пакость, со¬вершенная евреем омерзительнее и больнее для меня, чем па¬кость, сде¬ланная кем-то, не евреем…
Хава: - «Для меня тоже…»
Пнина: - «Мы с Барби вас понимаем, но это жизнь…»
Эхуд и Хава смеются: - «Мы родили мудреца, Ха-ха-ха, Ах ты, моя муд¬рая прелесть, - обнимает Эхуд дочку, - Иди, переодень Барби для до¬роги…»
- «Значит, всё же летим в Канаду? Ну что ж, пойдём, Барби, переоде¬ваться…»
Эхуд и Хава смотрят вслед девочке.
Эхуд: - «Детей жалко. Живя здесь, они становятся похожими на обезьян. Арабы какие-то. Помнишь, до интифады мы ездили в Бейт-Ле¬хем? Ты ещё удивлялась, как арабы кричат: и взрослые и дети, и, ещё руками машут не впопад? А какие аг¬рессивные, наглые…»
- «Да-да! И никто никого не слушает…»
- «Еврейские дети становятся такими же. Какое пренебреже¬ние к взрос¬лым! Ты поднимаешься с сумками в гору. Он стоит на дороге – не пошеве¬лится, чтоб дать дорогу. Беременная стоит в автобусе, а он сидит разва¬лившись…»
- «Да! Крашенный, с серьгой в ухе! И ноги - на переднее сиденье!…
Глаза вылупит. Рот всегда открытый. То ли накурился, то ли наширялся!»
- «Образование? Какое образование – или жёстко ортодоксальное или
воинствующий секуляризм!»
- «Да-да-да!»
- «А какая бюрократия! Везде очереди! Служащие ничего не делают! В
одной руке кофе, в другой сигарета, нога на ногу! Ну, какая здесь работа! Причём кофе за счёт государства!»
- «И кожа здесь портится. Смотри вся морда в каких-то пятнах!»
- «Надо дуть отсюда в нормальную страну, пока сами не станем
макаками. А всё идёт к этому!»
- «Лучше не скажешь, любимый! Так мы идём в ванну?»
- «Да, сначала в ванную, а потом в Канаду! А здесь пусть останутся эти
русские «попки», - набирает номер телефона, - Только по¬звоню в агент¬ство, я же отменил билеты…»
- «Муж, зачем откладывать на потом то, что надо сделать сейчас…»
- «Верно! За что я люблю тебя? За то, что ты говоришь мои мысли!»
Евреи исчезают из поля оптического прицела.
В квартире сгустилась мутная пустота… Он переводит прицел ниже…
Что это?
В прицеле прямо на него по улице Анафа деловито бежит ма-
ленькая собачка, где-то он её уже видел.
Вот она обгоняет улыбающегося человек в российской кепке и в плаще с тёплой подкладкой.
- «Привет, - говорит человек Мадонне по-русски, – Мы, с тобой, вроде,
знакомы!»
Но Мадонна израильская собака, русского языка не понимает,
поэтому не отвечает на приветствие репатрианта из России по имени Вла¬димир, а деловито продолжает свой путь.
Тогда Владимир обращается к другому прохожему:
- «Слиха!… Кхе-кхе… Бекаша… Кхе-кхе… леехоль ле рехов Ха-
Анафа?»
- «Говори по-русски…»
- «Слава Богу, вы понимаете по-русски! Скажите, пожалуйста, как
дойти до улицы Анафа. Она где-то здесь. Я пошёл пеш¬ком от ульпана и за¬блудился».
- «Откуда ты?»
- «Из Санкт-Петербурга».
- «Понятно, из Ленинграда?»
- «Да, раньше был Ленинград, теперь…»
- «Ты давно в стране?»
- «Нет. Всего три дня. А жена, мать с отцом и детьми раньше прие-
хали, уже как с полгода, понимаешь, не отпускали: до¬пуск имел… Хожу в ульпан, иврит зубрю. Жену догоняю. А де¬тишки уже так шпа¬рят, так шпа¬рят! как на родном, не веришь? Вот языком овла¬дею, на ра¬боту пойду. Я – слесарь, токарь, фре¬зеровщик. Никакой ра¬боты не боюсь… Думаю, что всё будет тип-топ. Будет, как думаешь?»
- «Я, конечно, расскажу тебе, как дойти домой. Вместе пойдём, но,
прежде, ответь мне: что, тебе нравиться Израиль?»
- «Ну, конечно, нравиться! Какому еврею может не нравиться
Из¬раиль?»
- «А почему тебе нравиться Израиль?»
- «А почему ты меня спрашиваешь, нравиться ли мне Израиль?»
- «Сразу вижу, что ты еврей из России: отвечаешь вопросом
на во¬прос".
- «А ты сам-то откуда?»
- «Это не важно, ответь мне: с чего это тебе так нравиться Изра-
иль? Три дня и уже нравиться!»
- «Скажу».
- «Ну…»
- «Ты видишь это небо?»
- «Ну,…вижу».
- «Так вот, это моё небо!»
- «Что ты этим хочешь сказать, наивный олим ми русия? Его
это небо. Это небо нельзя кушать!»
- «А тебе главное – покушать?»
- «Это не важно, что мне важно…»
- «А ты-то давно здесь в Израиле?»
- «Да уж не три дня. Двадцать лет на этой земле! Ну-ну, дальше по-
ведай, поделись эмоциями…»
- «Ладно! А теперь посмотри вниз. Эта земля, это - моя земля. И я
иду по ней своими ногами…»
- «Ну и что?»
- «А то, что ни одна сволочь не укажет мне отсюда на дверь, не ска-
жет мне, еврею, пошёл вон! Не скажет, что ты, мол - жид и в этой стране - чужой!»
- «А что ты разошёлся-то! Что выступаешь!»
- «А если, кто вздумает мне так сказать, то, на - вот, выкуси, понял, ты,
израильтянин ***в! Ватник сратый!»
Попутчик остановился, оторопев, и стоит так, открыв рот не зная, что
сказать, а, Владимир, не огля¬дываясь, идёт в гору: уж больно ему не понравился этот ехидный попутчик.
- «Не ватник, а ватик!» – слышит он в спину.
- «Да иди ты…» - отвечает про себя Владимир, и в этот момент видит
свой дом и свой подъезд.
А у подъезда стоит грузовик, и всё его семейство: отец Иосиф, жена Соня, сын Слава, дочь Любка, и ещё какие-то незнакомые люди выгру¬жают мебель из мебельного фургона.
Владимир подбежал, подставил плечо, тащат вверх по лест¬нице шкаф:
- «Откуда, мебель, пап? Дети, кыш, мы сами! Соня, Соня, тебе нельзя!»
- «Не командуй! Мы тебя ждали-ждали! Куда ты запропастился? За-
блудился опять, да?»
- «Заблудился!… Товарищи, не беспокойтесь, мы сами! Товарищи!»
- «Беседер, беседер, ядид! Ани роце лаазор!»
Иосиф: - «Откуда мебель? Вчера звонили из христианского мебель-
ного склада, спрашивали, что нужно, ну бабка им наговорила три¬дцать бо¬чек арестантов… Вот сегодня и привезли».
- «Как нам это обойдётся?»
- «Доставка бесплатная. Только в квартиру занести…»
- «Что и телевизор?»
- «И телевизор!»
- «Ничего себе, христиане! Я о них был худшего мнения!»
- «А евреи? И холодильник, и стиральную машину, и стулья,
и стол – это всё - подарки…Ну, молодцы израильтяне!»
На площадке их второго этажа один из трёх помогавших приподнял
шляпу, хлопнул по плечу Владимира, широченно улыбаясь, говорит: - «Мазл тов, ядид!- идёт наверх и звонит в квартиру на третьем этаже, от¬куда всё утро доносятся красивые звуки нового вальса, который только рожда¬ется…
Становится жарко. Он снимает куртку, обнажив худые плечи с редким рыжеватым волосом. Пьёт воду из военной фляжки. Вода горькая. Сплю¬нул вниз. В саду никого нет. Но из дома доносится араб¬ское пение: там ра¬ботает телевизор. Пение сменяется голосами дикторов…
Его опять тянет это открытое окно на 3-м этаже в доме через ущелье.
В прицел он видит двух неприятных евреев. Они что-то делают.
За роялем - композитор Давид.
Рядом в позе певца – поэт Рони Эш с вариантом песни.
Давид играет.
Поэт поёт:
- «Люби меня всегда, чтоб не расставаться.
Чтоб не расставаться нам никогда
Чтоб смерть не могла нами заняться
А мы неразлучны с тобой навсегда…»
- «Стоп, стоп, стоп! Ты чего охирел такое толкать? Какая смерть? Что за глупости лепишь, поэт!? Это дичь какая-то - «Чтоб смерть не могла нами заняться!!!»… Думай, жопа!»
- «Не знаю, вроде в этом что-то есть… Ты зря сердишься. Смерть
приходит, чтобы…»
- «Чего чтобы? Чего чтобы?! Чтобы.… Думай!»
- «Ну, хорошо, может так: Люби меня так, чтобы звёзды сверка-
ли?…Нет, мерцали?… Нет, вращались?… Нет, кружились? Нет, лю¬би¬лись? клубились?.. Да, бред получается… А вот так? Люби меня так, чтобы звёзды кружились. Да, лучше кружились…»
- «Ничего, вроде, давай дальше!»
Поэт танцует по комнате, бормоча и жестикулируя, то ближе, то
дальше от окна, постоянно выходя за линию прицела.
- «Люби меня так, чтобы звёзды кружились,
Чтоб таял песок, и та-та-та дожди,
Чтоб дни продолжались и ля-ля-ля длились,
Люби меня вечно, и помни, и жди…»
Давид: - «Ничего, вроде. Попробуем. Давай запиши…»
Тихо играет, что-то бормочет, поправляет нотные знаки, пишет дру-
гие…
Рони тоже торопливо пишет, поднимает голову, отчаянно смотрит
на Давида.
Давид: - «Ты чего, Рони?»
- «Где Гита? Ушла?»
- «Ушла».
- «Чего?»
- «Этого я никогда не понимал».
- «Ты её не любишь».
- «А кому эта песня? – кричит Давид. - А кому все мои песни?»
- «Тогда она – дура».
- «Дура! Но я люблю эту дуру!… Дай, почитаю, что ты написал… Так,
так… Заменим «та-та-та», на «смеялись», твоё любимое «ля-ля-ля», на … Ну, подсказывай!»
- «Ночи! Нет, полночи!»
- «Да, «полночи длились»… и не «вечно», но долго, так будет теплее…
Ещё одну строчку, ну?»
- «Люби меня так, словно, нету другого…»
- «Нету, другого… Не очень как-то, но ладно для начала… вроде,
пойдёт!»
- «Да, кажется, что-то получается».
И они поют вместе:
- «Люби меня так, чтобы звёзды кружились,
Чтоб таял песок, и смеялись дожди,
Чтоб дни не кончались и полночи длились,
Люби меня долго, и помни, и жди,
Люби меня так, словно нету другого…»
- «Да, получается! Звони Лее, эта песня для неё. Лучше её никто
не споёт этот вальс».
Рони стоит у окна и набирает номер.
- «Лея, привет!… Простите, а где она? Понятно… Давид, Лея со
всей своей семьёй у Котеля, совершенно¬ле¬тие её племян¬ника Моше! Бар-мицва!»
Поэт стоит удобно.
Лазерный луч упёрся ему в глаз.
Глаз моргает.
Палец привычно нашёл крючок спуска.
И в этот момент вся Бейт-Джала, Бейт-Лехем, а за ними и Иерусалим ог¬лашаются воплями муэдзинов.
Он послушно, как и утром, отрывается от винтовки, садится в направле¬нии Каабы, закрывает глаза, совершая намаз, и шепчет, и качается в покло¬нах:
- «Астагфируллах, астагфируллаг, астагфируллаг, ал-азим, ал-ка¬рим, ал¬лази ла илаха иллаху алхаййал каййюм ва атубу илайх…»
Рони Эш не только хороший поэт. Он отличный водитель.
Одна рука на руле, другой, обняв Давида, кричит ему что-то на ухо…
Они мчатся вниз, обгоняя всех по Дерех Хеврон, пытались говорить, но не слышат друг друга: множество рыдающих и воющих голосов с ми¬на¬ре¬тов Бейт-Лехема, арабских районов Иерусалима через мощные дина¬мики глушат все звуки.
- «Во дают! – не выдерживает Давид, - Ведь запретили им применять усилители… Штрафовать собирались!»
- «А ты попробуй стащить его с минарета, чтобы оштрафовать… А
стащишь - народное восстание… нарушение прав человека… В суд пота¬щат!»
Завывания-призывы муэдзинов слышатся даже в зале судебных засе¬да¬ний. Они мешают судье Йоэлю Цуру сосредоточиться на деле.
Зал почти пуст. Заполнены только несколько первых и боко¬вых рядов, где сидит родственница истца и молодые друзья ответчиков. Как всегда: одна группа напротив другой.
Далёкие завывания назойливо лезут в уши.
И ещё мешает… откуда-то взявшееся красноватое пятно-бли¬чок вели¬чиной с шекелевую монетку, приползло и оста¬новилось на его су¬дейском молоточке.
- «Ярдена, закрой, пожалуйста, окна, - тихо просит судья сек¬ре¬таря, пе¬реложил молоточек, - Продолжайте, господин Волнян¬ский", - и смот¬рит, как стройная пышноволосая Ярдена включает кондишн и прикры¬вает створки окон.
Красное пятно со стола исчезло.
Волнянский, молодой ватик, узколобый, с мощной челюстью-ковшом, очень уверенно сообщает свою версию:
- «Он сам предложил нам участвовать в создании фирмы. Языка он не знал. Связей у него никаких не было. Никого и ни¬чего не знал. И вообще посмотри на него: что он может этот оле хадаш? Пустой…Мы же всё орга¬низовали. Что он мог бы без нас? Ничего…»
- «Кто подписывал договора?»
- «Я подписывал, но по его поручению».
- «Господин Берман, вы поручали Волнянскому составлять и
подписывать денежные документы за него?»
Берман, сине-выбритый большеглазый еврей, репатриант из Ру¬мынии, на плохом иврите:
- «Нет, нет и нет. Он принёс мне договор на иврите и показал паль¬цем, где под¬писать, божился, что не обманет, что всё бесе¬дер. Я не мог прочи¬тать, но я поверил и… подписал».
- «Сами подписали?»
- «Да, сам».
- «А что подписали, вы знали?»
- «Он мне перевёл».
- «А что он перевёл, вы знали? Вы точно знали, что на иврите это
был тот текст, который вы составляли на румынском?»
- «Нет, господин судья. Я доверился ему и подписал бумагу. А там
было, как оказалось, не то. Там…»
- «Вы знали, что по этому документу, который вы подписали вы
передали все права на своё изобретение Волнянскому…»
- «Нет, не знал. Я так доверился ему… А он… А он…»
- «Ярдена, дай ему воды!»
Волнянский и его дружки смеются: - «Ишь ты, слабонервный какой!
Врёт и плачет! На эмоции берёт, господин судья!»
- «Объяви перерыв», - подсказывает прокурор Арон Гольденвейзер, до
этого молча сидевший справа от судьи.
- «И то, верно, пусть в себя придёт - соглашается Цур - Ярдена, объя-
ви, пожалуйста, перерыв и быстренько кофейку сделай…»
- «Суд удаляется на перерыв!» – объявляет Ярдена, помогая Берману
сесть на лавку рядом со старушкой, по-видимому, его матерью.
Судья Йоэль Цур проходит вслед за прокурором в судейскую комнату. Мгновенно появляется Ярдена, с дымящимися чашечками кофе.
- «Ну что, - сказал судья, - Банальное дело, когда молодые ватики
обкрадывают этих учёных, артистов, режиссёров, этих простодушных оле-хадаш, что без языка, без связей…»
- «Без мозгов, без осторожности… торопятся, всё торопятся отдать
идею, рукопись, изобретение, фильм… - подхватил проку¬рор, - А кому? Вот этим, что без чести и совести… Откуда взялось это поколение… Всего шестьдесят лет и такие…Избранный народ… Ты зна¬ешь, Йоэль, я не хочу думать о будущем…»
Судья слушает его и наблюдает, как в открытое окно судейской комнаты
вдруг снова проник красноватый бличок и упёрся в грудь Голь¬денвейзера, и он интуитивно оттягивает того в сторону.
- «Пойдём, - говорит он хрипло, - Дело ясное…У нас ещё впе¬реди три дела…»
Судейские ушли в зал судебных заседаний.
Красный бличок несколько секунд алеет на штатской куртке судьи, что
висит на плечиках, затем как бы втягивается обратно в невидимую воронку прицела и исчезает…
Чтобы появиться в школе…
В 10-м классе 20 школьников. Десять мальчиков и десять дево¬чек.
20 разноцветных обезьянок. Мальчики с крашеными в разные цвета ды¬бом всклоченными волосами, в рубашках и футболках не¬мыслимых рас¬цветок. Девочки все до одной с голыми пупками, а у некоторых на пупках, на ли¬цах в самых разных местах персинги. У мальчиков тоже. И самых разных цветов и рисунков татуировка…
Яаков проходит мимо доски, останавливается у окна.
На доске две овальные фигуры, похожие на большие фасолины, боль¬шая F-1 и маленькая F-2. Внутри фигур углы, подобные между собой.
- «Хорошо… А теперь, кто мне повторит, что такое подобие?»
Невысокий юноша с крашеной в соломку шевелюрой и большой серьгой
в одном ухе:
- «Я повторю».
- «Дерзай».
- «Это геометрическое понятие характеризующее наличие одинако-
вой формы у геометрических фигур, независимо от их размеров…»
- «Хорошо. Садись. Ирони, поясни на примере».
Красивая девушка с колечком на губке, не поднимаясь, показывает кра-
сивой обнажённой рукой с татуированной бабочкой на предплечье в сторону доски:
- «У нас две фигуры F-1 и F-2. Мы назовём их подобными, если между
их точками можно установить взаимно однозначное соответствие, при ко¬тором отношение расстояний между любыми парами со¬ответствующих то¬чек фигур F-1 и F-2 равно одной и той же постоянной “k”».
- «Отлично, Ирони, молодец! Что такое ”k”, Арье?»
- «Коэффициент подобия», - поднимается высокий худой юноша.
- «Хорошо! Сиди… Ну, что ж, молодцы! Схватываете…
Идёт от окна к двери и обратно… - …Углы между соответст¬вующими
линиями подобных фигур равны. Отношения пло¬ща¬дей ограниченных по¬добных фигур равно квадрату коэфи¬циэнта подобия, а отношение объёмов – кубу коэффициента…».
Двадцать пар глаз: карих, чёрных, серых, голубых влюблённо смотрят
на могучую фигуру, косматую бороду и улыбаю¬щиеся под густыми бро¬вями глаза.
«…Подобия применяются в моделировании, черчении, в тех¬нической геометрии… Но, как понятие - не только в геометрии, но и в физике, но и в философии… Натан, прости, пожалуйста, у тебя что-то болит?»
- «Нет…».
- «…Поэтому я позволю себе спросить у вас, чем отличается понятие
«подобие» от понятий «тождество» и «равенство»? Ты мо¬жешь мне ска¬зать, Натан?»
- «Нет…».
- «Объяснишь, почему нет?… Что ты маешься?»
- «Они мне мешают думать».
- «Кто?»
- «У меня мозги плавятся!»
Класс весело поворачивается к Натану. Тот сидит, опустив голову, и молчит.
- «Они у тебя есть, Натан?»
- «Что у тебя ещё расплавилось?»
- «Он у нас большой мыслитель, господин Яаков, если чего не пони-
мает, так у него мозги плавятся…»
- «А я скажу», - вдруг вскакивает Натан.
- «Ну, скажи! - подзуживают одноклассники, - Давай, признавай-
ся, чего это вдруг у тебя мозги расплавились?…»
- «А разве не расплавятся, когда они так ходят! Господин Яаков, вы
посмотрите, они же голые! И всё у них торчит! Это меня отвлекает. Я не - могу сосредоточиться. Какая геометрия? Какое подобие? Я смотрю на Вар¬дит и схожу с ума!… Или на Нурит или на Ахаву… Я брошу школу, по¬тому что я не могу учиться, я хочу жениться!!!»
Лицо Натана выражает невероятное страдание… Он под¬нимается на стул и, раскрыв объятья в сторону Ирони, вытягивает губы…
Пауза.
Мгновенная.
И хохот!
Школьники катаются на столах, рыдают от хохота, хвата¬ются за жи¬воты, прыгают и падают друг на друга. Потом катаются по полу…
Яаков смеётся вместе с ними…
Но, что это?
Пронзительный тонкий луч бьёт в лицо Натана, скользнул на грудь Вардит, упёрся в лоб Арье…
Он ярок и агрессивен в шевелящейся пыли, которую под¬няли ре¬бята.
Он бъёт сквозь окно.
- «Лазер? – сказал себе Яаков, - Откуда?» - Быстро идёт к окну. За¬крыл его своей огромной спиной и смотрит на веселящихся уче¬ников, ждёт вы¬стрела.
Выстрел! Ещё один! Взрыв! Крики Ура-а-а! Ура-а-а!
Летят со свистом пули, осколки…
Где-то рядом идёт бой!
Майор полиции Шломо Анкри резко тормозит машину, свора¬чивает на обочину, выскакивает и с пистолетом в руках бежит в гору к развалинам дома на склоне горы.
- «Фира, выключи рацию, чтоб не шумела, прикрой, если что!» -
устремляется за ним его друг капитан Ицхак Замир.
- «Шломо, Ицхак, уверена - это мои резвятся, не суетитесь!…»
В машине остаётся инспектор по делам несовершеннолетних мад¬риха Фира Янкелевска, спокойно наблюдает за коллегами, но авто¬мат всё же взвела, направила в сторону, куда бегут поли¬цейские.
Шломо добежал до полуразваленной стены дома, прижимается к тё¬п¬лому шерохова¬тому бетону, осторожно оглядывает площадку.
У пролома в стене, другого заброшенного, дома горит костерок, в кото¬ром вдруг снова что-то взрывается, летят головёшки, горе¬лые тряпки, чёр¬ные камни, и…свистят пули, цокают о камнями, бьют по стенам дома.
И тишина.
Боковым зрением Шломо видит Ицхака, который показывает: ¬смотри вниз.
Прямо под ним притаилось с десяток мальчишек - среди них, как ему кажется, и пара-тройка девчонок. Кто, сидя, кто, лёжа, прячутся от пуль и осколков за глыбой известняка, наблю¬дают за смертель¬ным фейерверком боеприпасов.
Пукнула последняя пуля, взвизгнула, ударившись о бетонную стену
и улетает куда-то в город
- «Ура-а-а!» - кричат сорванцы, но голоса их мгновенно стихают. С
револьвером в руке перед ними вырос майор полиции Шломо Анкри. Под¬ходит другой полицейский.
- «Ма-на-ёк! Бе-ги-и-и!» – орут подростки, разбегаясь в рассыпную,
выбрасывая содержимое карманов.
Что-то падает в огонь!
- «Ложись, дурачьё! Ложись!» – кричат по¬ли¬цейские, ловя стаю и ук-
ладывая на землю.
- «Ма-на-ёк! Ма-на! Ма…!» – улепётывают от них подростки.
- «Ло-жись! Ле-ежать!» – хватают их, бросают на землю Шломо и Иц-
хак.
Взрывается граната.
Вспыхивает пламя. Летят камни, головёшки. Взвивается сизый дым.
Лежат молча. Не бегут. Бежать некуда.
Трёх самых шустрых перехватывает у шоссе Фира. Ведёт к остальной
группе:
- «Это не мои. Кажется из центра. Весёлые ребята».
Ицхак: - «Где взяли боеприпасы, весёлые ребята?
- «Нашли?»
- «Где нашли?»
- «А вон в колодце».
- «Ладно, сейчас пойдём, покажешь где …»
Мадриха Фира: - «Дурачки, идёт война! Ты понимаешь, что идёт
война. Как тебя зовут?»
- «Арик», - независимо отвечает подросток с жестко стриженным боб-
риком. На губе и на веке левого глаза – пирсинг. Ноги в незашнурованных армейских ботинках. Остальные подростки одеты так же.
- «Ты понимаешь, Арик?»
- «Понимаю».
- «А тебя я знаю, ты Моше?»
- «Ну и что?»
- «Моше, а ты понимаешь, почему гибнут люди в автобусах, в ма-
газинах, просто на улицах?»
- «Ну!» – сплюнул через губу Моше.
- «Потому что нас хотят убить».
- «Кого нас? Евреев?».
- «Я не еврей, я – израильтянин».
- «…И израильтян тоже хотят убить... Это - война. А война - это не
игрушки. Это - не фейерверк. Это смерть. Она рядом. И это очень серь¬ёзно!!!»
Рыжий большеносый паренёк, тоже с пирсингом на ноздре, ви¬димо, за¬водила: - «Да брось ты пугать! Война, война… Уже сто лет война! Что не жить, что ли?»
Наголо бритый, накаченный подросток в чёрной майке, с татуирован¬ными плечами:
- «А может это и не плохо, что война!»
- «Что ты такое говоришь?»
- «А что? Им пельпель! Чтоб жить, надо жить с перцем!»
- «Это у тебя в голове перец!»
Смеются.
Девочка в торчащих разноцветных косичках с обнажённым худым жи¬вотиком над драными джинсами и серьгой на пупке не¬винно хнычет:
- «А что мы такого сделали? Отпустите…»
- «Вот запишем и отпустим…»
- «… А что мы такого сделали?»
- «Э! Что вы из себя невинных строите? Вы могли поубивать друг
друга, помочь нашим вра¬гам-террористам…»
- «Ну не убили же никого?»
- «А я хочу спросить? – отвлекает заводила, - Можно?»
- «Спроси».
- «А зачем это вы всё слова какие-то придумываете, заменяете,
стыдитесь, вроде, или боитесь их…»
- «Кого мы боимся?»
- «Да вот арабов боитесь!»
- «В каком смысле?»
- «А в таком: «Долой терроризм!» «Уничтожать терроризм». А по
чему не сказать прямо: уничтожать арабов, а не терроризм, что враг – это не какой-то непонятный враг во¬обще, терроризм какой-то, а араб. Это не какой-то там враг вообще убить меня хочет, а араб убить хочет, и нечего нам мозги пудрить, «терроризм, терроризм». Араб, а не терроризм. Верно, я го¬ворю, пацаны?»
- «Верно!»
- «Арабы бывают…»
- «Да, ладно нам врать… разные, разные… Уже всем всё понятно –
идёт война цивилизаций. Или мы их или они нас! Верно, я говорю, па¬цаны?»
- «Верно!»
- «Вот эта дорога на Хеврон. Мне дед рассказывал: она вся в крови
от арабов, как здесь они убивали евреев. А вы всё с ними мири¬тесь. Вы всё врёте!»
- «Нет, я не вру. Здесь будут два государства, и жить будут в мире».
- «Здесь всегда будет война. Только не вы, а мы в этой войне побе¬дим. Верно, я говорю, пацаны?»
- «Ты меня не отвлекай, я всё равно запишу ваши фамилии и адреса:
как твоя фамилия? Я обя¬зана вас записать: имена, ад¬реса… Кстати, почему вы не в школе? Ребята в чём дело? Объясните… Молчите? Ну ладно - итак - имя? Фамилия?…»
Мадриха Фира ведёт перепись сорванцов.
Капитан Ицхак вызывает по мобильнику хаблан - спецгруппу взрывни¬ков.
Шломо подсаживается к Моше:
- «Ты знаешь, Игаля Анкри?»
- «Нет, а кто такой?»
- «А ты знаешь Игаля Анкри?»
- «Нет».
- «А ты?»
- «Что-то слышал… Нет, не припоминаю».
- «Кто знает Игаля Анкри?»
- «А что надо?»
- «Ты знаешь Игаля?»
- «Знаю».
- «Когда видел последний раз?»
- «Вчера, вроде в Лифте…»
- «Что он там делал? Он что…»
- «Я не знаю. Вроде… Нет, не ширялся. Не курил… Сидел, разгова-
ривал, ругался с одним… Нет, он нормальный был, вроде… А вообще, кто его знает… Майор, ты его отец, да?»
- «Отец».
- «Я смотрю, похож он на тебя… Тоже стебанутый.»
Шломо Ицхаку: - «Там, где брошенная арабская деревня при въезде в город из Тель-Авива, внизу, да?»
- «Да, там они собираются. Давно это гнездо разворотить надо…»
Приглушенный взрывом костерок догорает, только цвет его пламени
как-то изменился, стал рубиновым, будто яркий, откуда-то взявшийся ша¬рик, де¬ловито гуляет внутри огня…
Они горят ярким пламенем эти чудесные розы, красные, розовые,
пун¬цовые, фиолетовые.
Розы всех оттенков держали в руках школьники, когда пен¬сионерка
Рахель открывает им дверь.
Школьники пришли причёсанные, аккуратные, в сине-белых галсту-
ках, оди¬наковых шапочках и бежевых рубашках.
Пришли не только с цветами, но, с улыбками, поздравлениями…
Причём, пришли сами, без взрослых.
- С днём рождения, госпожа Рахель! – хором и в разнобой скан-
ди¬руют дети, запели, дарят цветы.
– Хеппи бёс дей фо ю… Йом уледет самеах…
- Спасибо, дорогие! Что вы! Так много! Ай! Ай! Проходите! Чай!
Торт! Конфеты! Варенье! Печенье! Пирожки! Мороженное!… - И ещё что-то говорит тонень¬ким голоском, испуганная таким напором, видавшая вся¬кое, Рахель.
Ещё минута, и она вся в цветах отступает и пятится в салон.
А ещё через минуту вся квартира цветёт букетами, гости сидят во¬-
круг стола и бесцеремонно хватают и режут торт, наливают чай, соки.
- Угощайтесь!… Берите, что хотите!… Да! … Всё можно! Всё…
Они так свободны и раскованы, что, уж через минуту по свойски, хо¬зяйничают в квартире.
Кто пьёт чай с тортом, кто режет арбуз, кто-то включил телевизор и идёт спор: какую программу смотреть, кто-то порылся в видео¬кассе¬тах и предлагает какой-то мультик.
Но больше всех привлекает ярко-жёлтая канарейка, которая весело ще¬бе¬чет и свистит, прыгая в золотой клетке.
Белобрысый паренёк Амнон молча стоит у фотографии «Ворота в Ос¬венцим».
- «Арбит машт фрей», – читает он по-английски, - Рахель, что это та¬кое?
- «Это по-немецки «Арбайт махт фрай», то есть «Работа делает
свободным». Такая надпись - на воротах Освенцима…»
- «У тебя есть номер?»
- «Да, есть».
- «Покажи!»
- «Смотри…» - Все бросают канарейку, торт, арбуз, телевизор и
смотрят на лагерный номер на руке живого человека. Синяя го¬тическая тушь на левой морщинистой руке № KL 174517.
- «Тебе было больно?»
- «Нет, обидно… Я, помню, ещё спросила, когда меня кололи, мол,
что это?»
- «Ну и…?»
- «Они смеялись: «Химмлише телефоннумер» – «Телефонный но-
мер в небо»… Если хотите, я для вас приготовила кое-какие фотогра¬фии. Такие фотографии вы, конечно, видели в Яд ва-Шеме… Но мо¬жет и не ви¬дели… Это то, что я не отдала в архив кибуца, когда жила там…»
Кто-то вернулся к чаю с тортом, к канарейке и арбузу, но другие смот¬рят фотографии.
Они рассматривают эту, помятую в углах, но всё видно: Очень худые ев¬рейки в полосатой одежде с бритыми головами, некоторые в круглых шап¬ках. Улыбаются. Сбоку - крупный эсесовец, литое мощное тело, с хлы¬стом, подбоченился, тоже смеется. Смеется и показывает толстым пальцем на рас¬крытый кинжал на поясе. На кинжале чёткая готическая надпись.
- «Что написано на ноже?»
- «С нами бог!»
На другой фотографии лица евреев. Лица с открытыми ртами в немом ужасе смотрят из какого-то окошка. Над окошком надпись «die Brause».
«… Это перед тем, как отравить и сжечь, - говорит Рахель, – Напи¬сано – «Душевая».
И тут она видит удивлённый и какой-то презрительный взгляд Ам¬нона, так же смотрят другие дети.
- «Как же вы дали себя убивать? Как вы посмели быть, как овцы на бойне? Из вас варили мыло!!!»
В комнате стихло. Подняли головы. Смотрят на Рахель. Перестали же¬вать. И канарейка перестала петь. Только тикают часы, и тихо верещит муль¬тик в телевизоре.
-«Нас обманули?»
-«Запугали?»
-«Нет, обманули».
-«Кто?»
-«Немцы».
-«Все немцы вас обманули?»
-«Все».
-«Всех евреев обманули все немцы?»
- «Да. Это было так… - Под холодными взглядами детей Рахель встаёт и идёт к окну.
Её старую спину видит снайпер. Красный луч прицела упёрся чуть сбоку от худой левой лопатки старухи, там, где сердце.
-…Всех евреев-идеалистов Запада Европы, евреев-мечтателей из месте¬чек Восточ¬ной, которые жили своей тихой далёкой от политики жизнью и верили в прогресс, в человеческое братство, в вели¬кую германскую куль¬туру и не¬мецкий порядок… Всех обманули…»
- «Как?»
- «В этом-то и заключалось «окончательное решение еврейского
вопроса» - Обмануть бдительность народа, создать вокруг него зону не¬при¬язни, вырвать его из мест проживания лживыми обещаниями и уни¬чтожить всех…»
- «Я тебе не верю. Мне дед рассказывал, что вы, хлипкожопые жидки, даже в партизаны не бежали, трусили, боялись воевать!»
- «Нет, Амнон, мы ничего не боялись. Только бежать было некуда. Кре¬стьяне Польши, Литвы, Украины охотились на беглецов, убивали или сда¬вали немцам. А партизаны нас гнали… Даже песенка была среди поляков: «Воткни еврею в горло нож, и ты поймёшь, как мир хорош». А ты гово¬ришь…»
- «Но вы могли…»
- «Мы не успели. Старики, дети, очень немного боеспособных
мужчин… Мы были только люди, безоружные, не военные, мы были идеа¬листы, мы верили в ра¬зум…, а немцы задолго разработали совер¬шенную техноло¬гию убийства евреев: газ, крематории, расстрелы, гетто, изнури¬тельный труд, кастрации, стерилизации - тотальное уничтоже¬ние. Ни ре¬лигия, ни по¬литические взгляды, ничего – все, в чьих жилах текла еврей¬ская кровь, уничтожались.…И всё это проис¬хо¬дило мгно¬венно. Они очень торопи¬лись, чтобы никто не успел по¬нять, что проис¬ходит! Шесть миллио¬нов…»
Дети слушают в пол-уха. Все эти ужасные истории про войну, про эти
«лагеря смерти», о гибели шести миллионов евреев они давно знают. С детского сада они слышат об этом, а многие побывали в музее Катастрофы «Яд ва-Шем» и даже ездили в Герма¬нию и Польшу по ознакомитель¬ным про¬граммам молодёжных организаций и своими глазами видели Освенцим.
У них умные, красивые лица. Им всего по 9-11 лет.
Но то, что рассказывает эта сухонькая старушка, было так давно, что,
им ка¬жется, не имеет никакого отношения к их весёлой и радостной жизни се¬годня. Зачем это всё вспоминать, когда так хорошо жить на свете, когда стоит такой чудесный денёк!, когда такое звонкое весёлое солнце и такое си¬нее небо за окном, когда так весело, радостно и хочется танцевать!
И три подружки, стараясь тихо и незаметно, уходят на кухню, едят и бол¬тают между собой.
- «Опять эти освенцимы всякие! Ну, заладила…»
- «А я в Польше была, видела этот Освенцим и в Германии была…»
- «Я тоже была в Треблинке. Ну, и ничего особого… Мне мать такой
там парфюм презентовала, залёт!»
- «Девчонки, а где музыка, хочу танцевать!..»
Старуха спокойно ходит по комнате, останавливаясь у фотографий на стенах, листает альбом и говорит, как бы сама с собой, говорит слова, ко¬торые говорила множество раз…
- «…Они обманывали вплоть до входа в газовые камеры, которые мас¬кировались под душевые. Там везде ви¬сели такие плакаты: «Чистота!», «Гигиена!», «Вши опасны для здоро¬вья!»…- она кладёт руку на плечо Ам¬нона, и отворачивается, чтобы они не видели сейчас её лица,
-… Разум, сердце отказывались верить в то, что нас убьют за то, что мы ев¬реи. Мы верили им, пока не видели прицела, из которого вырывалась пуля, пока газ-«циклон» не разрывал лёгкие, пока последнее дыхание не покидало тело, заваленное телами живых мертвецов… Это был мотор, чёр¬ная молотилка, это был меха¬низм Шоа…»
- «Но евреи из Палестины, они знали о вас?»
- «Да. Кое-что знали».
- «Что они делали, чтобы спасти вас?»
- «Почти ничего».
- «Но почему?»
- «Мы были им не нужны…»
- «Странно. Объясни!»
- «Другой раз, когда-нибудь».
- «Сколько тебе было тогда?»
- «Семнадцать».
- «А сейчас, сколько тебе лет?»
- «Восемьдесят».
- «Ты скоро умрёшь».
- «Да, я скоро умру».
- «Ты боишься смерти?»
- «Нет».
- «Почему не боишься?»
- «Как тебе сказать. Теперь я люблю смерть…»
- «Ты сумасшедшая?»
- «Нет, я старая…»
Амнону нравится эта умная старушка: он так бы и спрашивал, и спрашивал, но и он, и Рахель видят, что остальным ребятам уже на¬доело, что они сидят и слушают, а ноги их сами танцуют, и глаза уже погля¬ды¬вают на дверь…
И тут старушка хлопнула в ладошки, весело смеётся.
- «Нет ничего зануднее, когда старики начинают приставать со своим прошлым, сказала она, - Давайте танцевать! Я сейчас му¬зыку заведу, тут у меня есть один модный альбомчик! Где он тут у меня? Такой крутой рок – закача¬ешься! Вот, слушайте, танцуйте! Я сейчас ещё чайку сде¬лаю!… А меня, кто пригласит на танец? Молодой че¬ло¬век, не отка¬жите, сба¬цаем!…»
Она включает магнитофон. «Охайо» играет что-то ритмичное. Но дети уже засобирались.
Она не удерживает их.
- «Берите, пожалуйста, всё! Всё берите! Это для вас! Конфеты! Пи¬рож¬ное! Мороженное! Пирожки… Этот арбуз тоже и яблоки, и дыню! Мне это не нужно, а вам… Да, Амнон, возьми, пожалуйста, эту птичку. Я хочу, чтобы у тебя была моя птичка. Она красиво поёт. Пусть она будет петь тебе от меня…»
Дети ушли.
Амнон задержался, стоит, топчется с золотой клеткой в дверях, мол¬чит.
- «… Ты что-то хочешь сказать, Амнон?»
- «Ты не всё сказала, Рахель. Ты думаешь, что мы маленькие и не
поймём, да?»
- «Да. Мне показалось именно так».
- «Я пойму. Ты мне скажи, а то…»
- «Умру и не успею тебе сказать?»
- «Я не хочу, чтобы ты умерла…Говори».
- «Пусть не покажутся тебе мои слова высокопарными, ты умный
парень».
Старуха наклонилась к его уху и шепчет:
- «Пойми, мой друг Амнон, мы не жертвы. Если мы живы – то мы
победили, и теперь у вас есть своя страна. Без неё вас убьют. Запомни, нас убивали не только немцы. Весь мир видел нашу гибель и отвора¬чивался… Сейчас кто-то опять целиться в еврея…»
- «Ты это хотела мне сказать?»
- «Да».
Амнон молча взял золотую клетку с птичкой, говорит: – «Пока», - и по¬шёл вслед за гурьбой своих товарищей.
- «Пока, - повторяет Рахель, закрывая за ним дверь, - Что меня радует, - при¬вычно говорит она себе, - Это то, что мне удалось дожить до ста¬рости. Я много не требовала, многое и не получила».
В комнате ещё живёт присутствие этих чудных созданий – детей, и если она что-нибудь любила, то это были дети.
Дети ушли и оставили много разноцветных роз.
Старухе захотелось поставить их на окно...
Она берёт вазу, наливает воды, ставит цветы и долго смотрит в окно. Она будто вглядывается туда, где он.
Она смотрит в него.
Он чувствует её взгляд, спокойный взгляд женщины видевшей и пере-
жившей самую страшную смерть…
Ему становится как-то не по себе…
Но она не видит своими близорукими глазами снайпера. Она смотрит и
видит радостный солнечный день и оливы, что растут на склоне ущелья, и белый домик с башен¬ками на красной крыше.
А он видит в прицел старую еврейку!
И решает, что не станет убивать её. Она скоро умрёт сама. Она старая и не родит детей. Она не будет есть его хлеб. Она пришла сюда на его землю, чтобы умереть здесь, так пусть же умрёт сама…
Её седая с плешью голова чётко рисуется в окуляре прицела.
И он не убил её.
Не пожалел.
Он просто не убил и всё.
Маленькая квартирка на втором этаже просматривается на¬сквозь.
Там он видит евреев: и молодых, и старых, и детей…
Знакомая семья репатриантов из Санкт-Петербурга.
Шкаф, который Владимир и всё семейство с помощью соседей, час на¬зад затащили в дом, уже на месте у стены. Стол - посредине салона. Но большой подаренный телевизор – ещё на полу среди не разобранных узлов и чемоданов.
Дети погодки, их трое, сын Славка, старшая дочка Любка и младшая Людка, бегают среди вещей, шумно играют в салки. Им очень ве¬село в этой тесноте и неразберихе.
- «Ты салка!»
- «Нет, ты!»
- «А чего ты челез телевизол плыгаешь, я маленькая, я не могу…»
- «Быстрей расти, не могу! Вон Славка тоже маленький, а прыгает!»
За столом, так же, заваленном коробками, связками книг, стопками бе¬лья, отгородив маленький пятачок, сидят Владимир - напротив жена Соня. Занимаются ивритом, пытаются говорить между собой, за¬крепить урок, по¬лучен¬ный утром в ульпане.
Владимир: - «Шалом, нэаг!»
Соня: - «Шалом, ата таяр?»
- «Кен, ани таяр мэ-Амэрика, ата макир малон тов бэ-Тэль-Авив?»
- «Ата роцэ малон гадоль?»
- «Ани роцэ малон ло рахок мэ-ха-ям…»
- «Лама леха малон ло рахок мэ-ха-ям. Зе йокер!»
Любка: - «Наша мора, училка, говорит: «язык надо полюбить. Если ты полюбишь язык, то, и он полюбит тебя, и быстро выучишь…»
На кухне старики пьют чай и слушают старые пластинки на старом про¬игрывателе «Рекорд».
«Джамайка! Джамайка!» – не¬сётся из кухни голос Робертино Лоретти.
- «Джама-айка-а-а, Джама-айка-а-а!» – подпевает баба Хана.
- «Взял у христиан чемодан, - говорит дед Иосиф, - большой, краси-
вый, видела? А ненужный,…Зачем нам этот чемодан? Ведь приехали…»
- «Аваль, зот малон тов мэод!»
- «Ма шмэх?»
- «Ани иша шелях!»
Дед Иосиф: - «Какой-то язык матерный, не могу привыкнуть. ***-да хуй…»
Баба Хана: - «Тихо, хулиган, дети рядом! Мешаешь изучать свя¬той язык иврит, пей чай, слушай Робертино».
- «А что слушать, надоел твой Робертино, как… Володька давай по¬да¬ренный телевизор поставим, подключим».
- «Позанимаемся, пап, и поставим, потерпи! А то я всё забуду…»
- «А-а-а-а!» – маленькая Людка споткнулась как раз о телевизор,
разбила себе нос, ревёт так, что все сбежались, столпились над ней.
Баба Хана: - «Ой, ты моя маленькая! Ну, где бо-бо?»
Людка: - «Аф бобо!»
- «Это значит носик, да?»
- «Да».
- «Ну, давай я тебя поцелую в носик, и всё пройдёт».
Владимир: - «Сама виновата, я тебя предупреждал: не бегайте, тут
вещи…»
Соня: - «Не ругай её. Ей и так больно».
Бабка обнимает Людку, прижала её к своей мягкой груди и ушла на
кухню, качая внучку.
- «Шалом, геверет пкида».
- «Шалом, адони, мэаин ата?»
- «Я из Америки, турист!»
Славка и Любка, давно уже овладевшие языком, во всю потеша¬ются над родителями.
- «Пап, ты по-русски сказал, говори на иврите: Ани мэ-Аме-ри-ка, ани та-йар».
- «Они это они, а я это я! Ха-ха!»
- «Не они, а ани. Ани это я. Ха-ха-ха! Если к женщине – это ат. А к
мужчине – это ата. Понимаешь? Ха-ха-ха!»
- «Нет! Ха-ха-ха! В каком смысле. Ата – это ат. Ой, не могу! Ха-ха-
ха!»
- «Да нет, это Ат… Ха-ха-ха!– это ты к женщине, а к мужчине - это
ата, ну… Ха-ха-ха! Как ани – это не они, а это я. Ха-ха-ха!»
- «Любка, ты меня запутала. Ха-ха-ха!»
- «Нет, папа… Ха-ха-ха! Это ты всех нас запутал! Ха-ха-ха!»
- «Запутал-запутал!» – кричит Славка и с хохотом бросается на отца,
и тут же наваливается Любка, и повалились все на узлы, на пол и смея¬лись до упаду и вдруг прибегает маленькая Людка: - «И я хочу! Я тоже хочу! Ва¬ляться!» – и прыгает на папу и смеётся громче всех.
За столом сидит Соня и тихо смеётся счастливым смехом бере¬менной женщины, у которой всё в порядке.
Его раздражает это бессмысленное веселье.
Его раздражает это лицо.
И это.
И её живот, большой и бесформенный. Там живёт и ждёт рожде¬ния ма¬лень¬кий еврей. Скоро он выйдет оттуда и будет ходить по его земле Фа¬ла¬стын…
Резко и неожиданно за его спиной хрипло гаркнула какая-то птица.
Он вздрагивает.
Прицел мажет по стене дома.
Он медленно поворачивает голову, кто?
Совсем рядом, на коньке башенки большая чёрная ворониха стоит на вытянутых пружинистых ногах, полураскрыв чёрные кры¬лья и вызывающе смотрит на него.
Он машет рукой: пошла!
Но ворониха сухо заклекотала, поводя мощным крючковатым клювом и продолжает так же нагло смотреть на него. Он ей не нра¬вится.
Ему тоже не нравится ворониха, но прогнать он её не может: нельзя об¬наружить себя. Инструктор Хашем Башар предупре¬ждал, что израиль¬ские наблюдатели обсматривают крыши домов и лучше потерпеть воро¬ниху, чем сорвать операцию.
- «Зимми, - презрительно говорит воронихе снайпер, - Эти евреи везде, даже среди птиц!» - и снова прильнул к прицелу. – «Спокойно. Не торо¬питься… «Аджаля мин аш-шайтан», - как часто говорил его любимый ин¬структор, - «Спешка от дьявола».
В этой квартире он уже сегодня был и не раз: по-прежнему, везде раз-
бросаны несобранные в дорогу вещи, не прибрана постель.
Хо¬зяева, Эхуд и Хава всё так же в пижамах, непричёсанные, сидят с гостем в салоне, пьют вино, едят бананы. Тут же Пнина возится со своей Барби.
Гость, это Пинхас, друг семьи и бывший сослуживец Эхуда:
- «Но какая страна нормальная? В США жить невозможно: мужики все гомики, бабы – лесбиянки. В Канаде – скучно! В Италии можно, но… за¬чем? В России страшно… Давай в Авст¬ралию – там кенгуру или в Но¬вую Зеландию – там никого. Но антисемиты везде…»
- «Но, Пинхас, разве можно здесь жить?»
- «А что тебя не устраивает? Вот скажи мне прямо и чётко, что тебя
не устраивает?»
- «Всё. Здесь мне душно, тесно!»
- «Тесно и глупо, - добавляет Хава, - Открой глаза, Пинхас, какое во-
круг бескультурье, неуважение к лич…»
- «Ну да, начиталась сказок об английских лужайках, французской
галантности, американском правосознании. Ты, Хава, сама лучше от¬крой глаза, да протри уши: тогда и увидишь, и ус¬лышишь футбольных пьяных хулиганов в Англии, чудовищно грязные французские де¬ревни, американ¬ских чёрных уголовни¬ков… Ты ругаешь Израиль. А ты его знаешь?»
- «Родились здесь…»
- «Это ещё ничего не значит, родились…»
- «А что значит?»
Пинхас вскочил, ходит по салону с бутылкой «Голды» в руках,
- «Израиль многолик. Есть Израиль халуцианский и Израиль-
-бюрократ, Израиль репатриантский и Израиль – бизнесмен, Изра¬иль куль¬турный и Израиль бескультурный. И Израиль, который строит новое ев¬рейское государство. Изра¬иль ещё строиться! Он ещё очень молод. Глав¬ное, чтобы ты сам определился, какой тебе самому нужен Израиль…, -
- встал перед Эхудом, смотрит на него сверху, сидя¬щего на разбухшем че¬модане, - И какой ты нужен Израилю, - и снова ходит, ходит меряет ком¬нату своими длинными ногами, - А вы, ребята, очень нужны на¬шему моло¬дому Израилю!»
- «Но стреляют. Вот сидит такая сволочь на крыше в Бейт-Джале, вон там и держит тебя на прицеле…»
Пинхас стоит у окна, пьёт вино из бутылки, на него смотрит через
прицел араб-убийца.
- «А в Торонто? А в Чикаго? А в Париже или в Москве - не держит? Ве¬роятность быть подстреленным или зарезанным в собственном подъезде в Берлине такая же, как получить пулю от арабского снай¬пера в Иеруса¬лиме…»
За окном, через ущелье вновь закричали, завыли, заплакали усилители на мечетях. Муэдзины напоминают правоверным о молитве.
Стал молиться и, притаившийся за башенкой, убийца на крыше белого домика на той стороне ущелья.
Пинхас отошёл от окна, снова ходит по комнате, - «Но к своим убийцам уже как-то притерпелись, а там придётся привыкать заново…»
- «Детей жалко, дети здесь звереют!»
- «Они везде звереют. Вот вчера говорил с братом. Он в Чикаго жи-
вёт: одноклассники его сына, убили кота и съели, а когда он отказался уча¬ствовать в этом, так его избили… Элитный колледж. Интеллигент¬ные дети… Ну, и самое главное, - Пинхас как-то притих, вертит в руках позо¬лоченную менору на пианино, - …Знаешь, мне чу¬ждо понятие из¬бранно¬сти, и еврейский национализм для меня – это не превосходство, а право на жизнь. Что значит уехать? Уе¬хал – это умер, как еврей и стал жить, как кто…? Но на том свете. На том… Мы, как бы, все с того света. А что нужно человеку на том свете?… Ладно, я разгово¬рился, ребятки. Вино от¬личное. Я ушёл…»
И он ушёл.
В дверях спальни стоит Пнина с Барби на руках. Барби в дорожном костюмчике, с рюкзачком, красивая и походная.
Пнина постояла, подходит, обнимает задумавшихся родителей:
- «Ну что, не поедем в Канаду, Да? Переодеваем Барби?»
- «Вот за что я люблю тебя, доченька, это за то, что ты говоришь
мои мысли… Звоню в агентство: отменить билеты. Вот крик подни¬мется!..»
Лежать невыносимо жарко: крыша жарит, как сковородка. Горят ноги в шнуро¬ванных ботинках.
Он снял ботинки с еврейскими буквами на жёл¬той крепкой коже, выпил воды из фляжки и снова занимает боевое по¬ложение, влившись в прицел.
Одно окно закрыто. Опущена триса.
Красный луч лазерного прицела тщетно пытается проникнуть в квар¬тиру.
Он несколько раз с утра возвращался к этому закрытому окну.
Он знает, кто, и что в других квартирах, но это окно закрыто.
Кто там?…Инструктор Хашем Башар строго предупредил, что нужно не количество, а качество: надо убить особенного еврея, так, чтобы они, ев¬реи, это почувствовали как можно болезненнее. Все евреи! Поэтому он не торопится и ждёт, и ищет… Может быть за этой опущенной трисой?…
Если бы он слышал, что за этой опущенной трисой…
…стоит хохот.
Пятеро молодых людей смеялись до слёз!
Над собой!
Смотрят старый люби¬тельский фильм, снятый их родителями в разные годы в садике, в школе, летом на каникулах, смотрят на себя, маленьких и узнают, и не узнают, какие они были потешные и милые, какие нелепые, и толстые, и задиристые…
- «Давид, ты за что меня, маленькую, толкнул в песок, смотри!»
- «Я уже тогда был к тебе небезразличен!»
- «Эстер, что у тебя за бант на попке!?»
- «Ха-ха-ха!»
- «Неужели это я? Не может быть. Ноги, какие кривые…»
- «Целуемся! Ха-ха-ха! Натан, ты не сменил свои привычки!
Ха-ха-ха!»
И стих на минутку смех. Вспоминают детство. И каждый понимает, что это уже никогда не повторится. Не повторится вот этот солнечный день у моря. Не повториться…
В комнате полумрак, и даже немножко холодно от мощного кон¬дицио¬нера. Свет идёт от большого телевизора, со¬чится сквозь щели трисы, от, ярко горящих расставленных по всей комнате, ароматных толстых свечей.
Свечей восемнадцать.
По числу восемнадцати лет всем девочкам-подружкам, Юдит, Тамар и Эстер, той самой Эстер, что живёт в 15-й квартире.
Юдит завтра уходит в армию. Прощается с друзьями. Родители придут только вечером. Немножко вы¬пивки. На низком столике пара бутылок – «Киглевич», «Балантайнис»… Немножко расслабились. На полу кальян. Пришли давние друзья. Давид, он самый старый – ему двадцать два года, служит в армии. И Натан, студент университета.
Три девушки и двое юношей, красивые и раскрепощённые.
А на экране их класс.
- «Смотри, смотри, это ты, Тамар, ну и «прикид» у тебя был!»
- «Да, это такие индийские бусы и костяные гребни…»
- «А это кто?»
- «Подружка из класса, ну как её, марокканка, она сейчас в Хадасе
Эйн-Керен, медсестрой… В медин поступает».
- «Айала!»
- «Точно! Не давала мальчишкам целовать себя в губы, зато давала
им трогать за грудки…»
- «Ха-ха-ха! А грудки-то были - два прыщика! Ха-ха-ха!»
- «А это - училка по математике входит. Сейчас начнёт скандалить,
«убери камеру! убери камеру!» Это я тогда сни¬мала…Настоящая сучка… Потом, правда, помирились…»
- «А, это ты, Юдит, - узнаёт Давид, - Я тебя из миллиона узнаю».
- «Это мы, когда с классом на Кинерет ездили. Ух, какая холодрыга
была, ты помнишь, Эстер?»
На экране весёлый школьный маскарад. Все смеются.
- «Я опять вижу тебя, Юдит», - тихо говорит Давид.
Юдит поворачивается и смотрит на Давида, и не смеётся. Её рука в тем¬ноте находит его руку. Руки молча разговаривают. На экране немо танцуют маски. Танцует их ушедшее детство.
Паузу прерывает Юдит, говорит, не отнимая своей руки от руки Давида:
- «Два дня назад в окно влетела пуля и застряла в стене. Вон там
дырка. Папа ввернул шуруп и закрыл это место картинкой, чтобы не ду¬мать о них».
- «А я о них и не думаю.
- «О чём ты думаешь?»
- «Ну, предположим, о любви…»
- «Ты это серьёзно?»
- «Открой, пожалуйста, окно. Холодно».
- «Повтори, о чём ты думаешь?»
- «А как ты думаешь?»
- «Не знаю».
- «Нет, ты знаешь. Я ни о чем другом не думаю… Я ни о чём дру-
гом думать не могу. Я думаю только о тебе…»
Они сидят совсем рядом и говорят совсем тихо, и деликатные друзья
смотрят старый любительский фильм, смеются и ничего не слышат.
- «Я боюсь за тебя…» - сказал он совсем тихо, но вот это услышала
Тамар:
- «Ты собралась, Юдит?»
- «Мама положила свитера, тёплое бельё, кучу носовых платков,
маек, всякой снеди… Да ещё полный кит-бэк после первичного рас¬преде¬ления».
Эстер: - «Покажи «хогер»… Ты здесь красивая».
Тамар: - «Где твоя база?»
- «В Эль-Фуране».
- «Там «Модиин», элитные части. Говорят неспокойное местечко».
- «Сама настояла в боевые части. Сколько тестов прошла!»
Натан включается в разговор об армии:
- «Давид, ты - позамник, расскажи: как у вас? Санаторий верно?»
- «Да, как тебе сказать, шоссе на «территориях» относительно безо¬пасны: ну, бросят камушек, ну гвоздей набросают или сбросят на дорогу пару-тройку каменных глыб… народные араб¬ские забавы. Опасно, когда, заводятся банды. Как вши. Начинают с мелочей – бутылка с коктейлем Моло¬това, пулемётная очередь по автобусу, снайпер на высотке. Тогда, как и со вшами - не запустить: иначе вши раз¬множаются, наглеют....
Необходимы зачистки, разведка, за¬сады… Вывести заразу. Гниды, правда, оста¬ются, но всё же какое-то время спокойно до появления новой банды…»
Зазвонил телефон. Юдит слушает, говорит:
- «Да, мы помним, сейчас выходим! Выходим, выходим!… - и ко всем. - Звонит Марк, говорит, что все уже собрались, что смертельно оби¬дится, если опоздаем на его свадьбу…»
Все вскочили, ринулись к двери. Только Давид сидит на диване и смот¬рит на Юдит:
- «Вы идите, а мы чуть погодя, ладно!»
Они ушли.
Он обнимает её, говорит, глядя в глаза:
- «Знаешь, идёт война, всякое бывает. Я приехал, чтобы сказать
тебе, что я люблю тебя…»
- «Скажи ещё раз».
- «Я люблю тебя».
- «Скажи ещё раз».
- «Я люблю тебя».
Юдит прильнула к нему, обняла его и шепчет:
- «Я люблю тебя».
- «Скажи ещё раз…»
Оптический прицел шарит по закрытому окну.
Снайпер хочет видеть свою цель.
Но окно закрыто.
Но открыто окно в эркере четвёртого этажа.
В прицеле он опять видит попугая.
Яркий крючконосый попугай сидит и нервно смотрит, повернув го¬лову на 180 градусов во внутрь квартиры, где в студии ра¬ботает фо¬тограф Леон.
- «Игушалаим шель захав…, - запел Жюль и тут же без паузы добав¬ляет, - Мы живём в евгейской стгане! Жуль жгать хочет!… Кха-кха…Леон, Жуль жгать хочет!»
Но никто не обращает внимания на птицу, а может, не слышит его голо¬ска за шумной музыкой, и Жуль обиделся, отворачивается.
В студии уже не одна, а множество девушек, хорошенькие, молодень¬кие, обнажённые, полу¬обнажённые.
Они откидывают портьеру, смело входят в студию, садятся, уходят, раздеваются, репетируют, ходят по всей квартире, толпятся на кухне, ле¬зут в холодильник, едят, пьют, курят… И всё про¬исходящее напоминает странный танец под оглушающую музыку «Мирзу» Нино Феррер, потом пела-кричала Мари Ляфоре, потом…
На крохотной бутафорской площадке студии, у колонны из папье-маше стоит розовая девушка с бантом в распущенных волосах. Больше ничего на де¬вушке нет…
- «Фгида, ты пгосто чудо! Подними глазки. У тебя такая духовность в глазках. Думаю, что в твоём году был цадик!…Ножку, ножку от¬кинь! Сде¬лай вульгагность. Да, в глазах твоих что-то от цадика!»
Леон меняет свет, включает нижние «бебики», убирает под¬светку, глушит заполняющий, поправляет ей волосы, трогает пле¬чико, нежно кос¬нулся соска и говорит, говорит, говорит, только за орущим шансонье, на¬верное, даже самого себя не слышит, но вдохновенно работает, мокрый, блестящий от пота.
Кто-то за ширмой зовёт Леона.
Поцеловал натуру, недовольно оторвался, идёт за ширму.
И тут же поверх ширмы повисают брюки Леона, и сама ширма рит¬мично колеблется в такт непонятным крикам и стонам.
К натуре подходит полуодетая яркая девушка с двумя кок¬тейлями и длинными трубочками. Они пьют крепкую жид¬кость, обнявшись и хихи¬кая, пошли по студии, разглядывая фотографии в рам¬ках, которыми уве¬шана студия.
Они нравятся друг другу. Поцеловались. Уходят на кухню.
Попугай не выдерживает и, стараясь перекричать французского шан¬со¬нье, гаркает в паузе на иврите:
- «Леон! Леон! Ты идиот, Леон! Мы живём в евгейской стгане! Зачем пгишла эта голая шикса? Голая жопа? Ты меня достал, Леон! Игуша¬лаем шель захав…»
- «Так, а где Фгида? – кричит Леон, застёгивая молнию, - Я на минутку отошёл, а ты уже упогхнула, милая? Габотаем, габотаем… Для «Плей¬боя»! Для пагижской выставки! Твой погтгет по¬едет в Пагиж! Таких кгасивых девушек нет в Па¬гиже! Это я тебе говогю, мастег погтгета! На выставку. Вот в моём салоне в Пагиже…»
Звонок в дверь.
«… Это кто к нам пгишёл? Ната-а-ша!»
В студию входит юная большеглазая красавица-брюнетка.
- «Прости, я тебя заставила ждать, Леон! Немного опоздала…»
- «…Я тебя всю жизнь ждал, моя любовь! – азартно, не сбиваясь с ритма, продолжает, как заведённый Леон, не забывая одновременно и на¬жать затвор своей цифровой фотокамеры, и поправить освети¬тельный при¬бор, и подвинуть задник, и обнять-поцеловать пришед¬шую на работу кра¬савицу-брюнетку.
На поясе Леона тоненько поёт мобильный первые такты из «Волшеб¬ного стрелка»…
В полукилометре от него по прямой на поясе снайпера затрепыхался и тоже тоненько поёт мобильный телефон, но арабскую мелодию.
Снайпер оторвался от прицела. Говорит инструктор Хашем Башар:
- «Как дела, брат?»
- «Я на пути».
- «Хорошо».
- «Но помни: выстрел пусть будет один, но такой, чтобы они все за-
лились кровью».
- «Можно два?»
- «Можно. Но очень громких, чтобы каждый еврей – это услышал в
своём трусливом сердце. И я хочу тебе сказать, что сегодня будет сде¬лано важное дело! Это будет большая радость всему нашему народу».
- «Скажи?»
- «Скажу. Придёт время. А ты выбери и убей еврея…»
- «Убью…»
Террорист удобно приладился, прижал винтовку к плечу, целится.
В прицел он видит еврея.
А майор иерусалимской полиции Шломо Анкри видит сына.
Игаль сидит спиной к нему в глубине разрушенного дома, на карнизе дырки, что, когда-то была то ли окном, то ли дверью над пропастью.
Рядом привалившись к стене, спит какой-то юный бомж, и шляпа его съехала с бритой головы на плечо.
В помещении, которое можно даже назвать комнатой, если бы не сна¬рядная пробоина на потолке, да рухнувшая когда-то лестница в проломе стены, на заблёванном ковре среди тряпья, пустых бутылок, шприцев, пре¬зервативов, опрокинутых кальянов, лежат в трупных позах наркоманы, женского и мужского пола, самых разных возрастов.
Многие бесстыдно обнажены, и даже производили какие-то вялые тело¬движе¬ния, сообщая тем самым, что они ещё живы.
Стоит жуткий запах попойки и человеческих экскрементов.
- «Какая-то фигура у ног Шломо вдруг села и хрипло произносит по-че¬ло¬вечьи: - Мужчина, ты меня хочешь? Можешь взять…» – и вновь падает во мрак.
- «Игаль! Сын!» - тихо зовёт Шломо, - он боится, что Игаль от неожи¬дан¬ности сорвётся вниз в провал.
Игаль не сорвался вниз, не вскочил, даже не пошевелился, но весь на¬прягся, и только так же тихо, как отец, говорит, не оборачиваясь:
- «Я тебя просил не искать меня. Почему ты пришёл?»
- «Я… Я пришёл за тобой, сын… Пойдём домой».
- «Я тебе не сын».
- «Почему, Игаль? Почему ты так говоришь? Это не справедливо!
- …
Он идёт за ним по развалинам бывших домов, проходит сквозь пробоины в стенах, подни¬мается по ступеням, ведущим в никуда, и говорит, говорит ему в спину.
- «Сын, почему ты обвиняешь меня? В чём моя вина? Давай пого¬во¬рим!»
- …
- «Да не беги ты, пожалуйста. Куда ты бежишь!»
- «Теперь ты захотел поговорить? Ты же никогда не говорил со мной. А я, я так хотел поговорить с тобой!»
- «Ну, поговорим!»
- «Не хочу!»
- «Почему?»
- «Потому что ты оставил меня, ты позабыл меня в нашей квар-
тире, закрыл, и ключ выбросил, и я остался там два года назад, я ещё там…»
Они выходят из-под сырых и тёмных стен, давно брошенных араб¬ских домов, выходят к солнцу, голубому небу.
Внизу обрыв, и далеко-далеко вьются дороги, влево – большая, из Тель-Авива ведёт в белый, хрустальный Иерусалим…
И над огромным миром еврейской страны раскрывается лазоревая чаша неба.
- «Мы идём домой, сын?»
Мокрый мраморный пол отливает голубым отражением неба.
Бенцион и его хозяин вдвоём шлифуют мраморный пол вести¬бюля рос¬кошной виллы.
Работа тяжёлая для рук, но говорить позволяет.
- «Почему ты рассчитал Ахмеда?»
- «Не только Ахмеда, я рассчитал и Мухаммада, и эту сволочь Мус¬тафу, сколько он мне крови попортил… Включи машину».
- «Но Ахмед - хороший работник… Мустафу, правильно, давно надо
было гнать, Но Ахмед»?
- «Он араб».
- «Ты же платишь ему вдвое меньше, а работает он не хуже этого рус-
ского Бориса и этого румына Сырбу…»
- «Но я знаю, что ни Борис, ни Сырбу не приставит мне перо к гор-
лу… Выключи. Лей. Хорошо… Держи шланг выше…»
- «Ахмед, многосемейный, он давно у тебя работал. А ты…»
Менаель Реувен остановился в работе, смотрит серьёзно на Бенциона:
- «Слушай, Бенц, ты живёшь, будто в Европе. Это - Восток! Моя се¬мья испокон века живёт здесь бок о бок с этими самыми арабами. Моя семья в турецких книгах с шестнадцатого века записана. Кто-кто, а я арабов знаю… Включай машину… Пойми: араб, он падла и врун. Он врёт, как дышит. Ты его можешь двадцать лет с руки кормить, в гости к нему и он к тебе ходить, его грудных младенцев на плечах носить, он при свидетелях будет благодарить тебя и клясться в вечной преданно¬сти, а в первый день двадцать первого года он всадит тебе нож в горло: это у них считается «во¬енная хитрость» и называется мужеством…
- «Ты рассуждаешь, Реувен, по-расистски. С арабами жить можно, я
тут родился и тоже кое-что понимаю. Они тоже люди. Конечно, нужна бдительность…»
- «Во-во! Бдительность. Так лучше мне ради бдительности от них
избавиться… Пришло время».
- «Можно с ними и жить, и работать. Лишь бы мир был…»
Мир меняется. Удлиняются и разворачиваются тени. Над улицей Анафа, над Гило, над Иерусалимом повисли клочьями ваты об¬лака.
Он сам не понял, как же это – заснул. Его разбудило, как толк¬нуло в бок, солнце. Раньше он лежал в тени от башенки, теперь же солнце прямо уткнулось ему в голову, жарко лижет потные плечи и спину.
Обожгла винтовка, укусил раскалённый металл.
Он переползает за башню, просунулся с её теневой стороны, осматри¬вается.
Всё изменилось. На еврейской стороне ущелья, в тени защитной стены сидит усталая старуха-арабка.
Рядом подросток, её внук, толкает вниз заупрямившуюся козу.
Выше за стеной - дом, белый, красивый еврейский дом, с красной кры¬шей. В доме удобная мебель, большой телевизор, на стенах картины, на кухне - краны с холодной и горячей водой, хо¬лодильник, голубые вен¬чики газа под кастрюлями и кастрюль¬ками, где булькают что-то очень вкусное, ну, к примеру, равиоли или ещё что-то в этом роде. Он прогла¬тывает слюну.
- «Муса, ты ел, когда-нибудь равиоли?… Нет…- отвечает сам себе, Я даже не знаю, что это такое, но где-то слышал, что евреи едят ра¬виоли».
В большом светлом салоне на столе красивая посуда.
На одних плоских тарелочках - закуска: баклажаны, помидоры, огурцы, в других – зелень, хумус, тхина, стопки лепёшек-пит, в хру¬стальных вазоч¬ках - маслянистые зелёные и чёрные оливки, маринован¬ный аспарагус, лук, лимон, вот лакированный поднос с крекерами и сы¬рами, на плоских фарфоровых блюдцах – румяная курица с корочкой, те¬лятина в кисло-сладком соусе, копчёные мидии, французский рокфор, моло¬дые пальмо¬вые побеги, чёрная каспийская и красная дальневосточ¬ная икра.
И тёп¬лые, румяные, закрученные еврейские халы.
На серебряном подносе в ледяная бутылка водки «Иеруса¬лимский лев», и целый хоровод разных вин, а рядом – жестянки чеш¬ского и немецкого пива…
Ссохшиеся губы его жестко шепчут что-то, может такое: - «Как много жрут эти проклятые евреи! Хватит ждать. Надо убить еврея…». Но, мо¬жет, они шепчут другие слова? Нет, они шепчут только эти: - «Убить!».
Но за столом и на кухне нет евреев, где они, евреи? В этой квартире, на¬верное, какой-то праздник… «Ну, ни¬чего, я ис¬порчу им празд¬ник», - ду¬мает голодный араб и переводит прицел снайперской вин¬товки на улицу, где вновь мчатся на роликах бодрые и весёлые пенсио¬неры: муж¬чина и женщина в тре¬нировоч¬ных костюмах. На спинах конько¬бежцев кра¬суются над¬писи «USA». В руках женщины - бело-голубой изра¬ильский флажок с шестиконечной звездой.
Навстречу пенсионерам мчится мальчишка. Пробежал мимо…
Снайпер ведёт прицел за ним: куда он бежит?
- «Ма-дон-на-а-а!» – кричит Лёва.
А навстречу Лёве мчится и орёт, и визжит от радости на весь Иеру¬салим Мадонна!
- «Лё-ва-а-а-а! Гав-гав-гав! Лёву-у-шка! Га-гав-гав!»
- «Ма-дон-на! Ма-дон-на! Ура-а-а!»
И бегут вслед за Лёвой друзья, Евсей и Сара. – «Ур-ра-ра! Ма-дон-
на-на-а!»
Пенсионеры понимающе остановились и тоже радостно кри¬чат: -
- «Ура-а-а! Мазл - тов! Мазл-тов!!!»
- «Мазл-тов! Мазл-тов! Золс ду зайн гезунд! Золс ду зайн гликлих!
Золс алц зайн гут!»– кричат евреи, танцуя у Котеля с тринадцатилетним Моше на плечах. Играет весёлая музыка, веселее не бывает. Евреи танцуют с Торой. Танцует Тора с евреями. Всё шире круг. Всё больше весёлого на¬рода вливается в танец у Котеля.
Моше в чёрном костюме, в шляпе, красивый и взрослый. Его поздрав¬ляют, обни¬мают. И все танцуют и веселятся в его честь.
Только известные раввины не танцуют. Как Б-жьи ангелы в бе¬лых тали¬тах, как в сверкающем оперении, принимают они со всех сторон поздрав¬ления и знаки почтения: им пожимают руки, целуя кончики пальцев и края одежд. Они же возлагают на головы руки и раздают благословения.
А музыка играет всё громче, и молодые евреи в праздничных облаче¬ниях, чёрных шляпах и в штреймлах – бобровых и соболиных, скачут в не¬уто¬мимом вихре, и не сходит с лиц радо¬стная улыбка.
«Нахес! Нахес!»
Рядом, на своей половине танцуют, веселятся женщины.
Танцуют у Котеля все! Празднуют пре¬вращение еврейского маль¬чика в еврейского мужчину.
И звучат древние традиционные гимны, о том, что слово Бар-мицва – оз¬начает - сын заповеди! И означает это, что наш Моше Коэн – уже взрос¬лый, и что отныне уже может самостоятельно, принимать жизненные ре¬шения, и что мо¬жет молиться, накладывая филактерии, а в шабат имеет право на алию, и прочтёт отрывок из Торы, и произнесёт благословение над отрывком еженедельного чтения и мафтир из Книг Пророков. От¬ныне он равноправный член еврейской общины.
Здесь, среди весёлой танцующей семьи Коэнов, (особенно разошёлся Рехавам, брат Моше), веселящихся многочисленных родственников, дру¬зей и вообще всех евреев, что собрались сейчас у Котеля, компози¬тор Да¬вид Шапиро и поэт Рони Эш, ищут певицу Лею Коэн.
- «Лея, Лея, это мы, Давид и Рони! Подойди сюда! - кричат они из-за ограждения женской половины. – У нас новая чудесная песня!»
- «Не мо-г-у, - поёт, приближаясь к ним в танце, скромно одетая по слу¬чаю такого события, Лея, - У племянника Моше бар-мицва! Ка¬кая песня? Вы ре¬бята, что с ума сошли? Смотрите, здесь вся моя се¬мья! Вон он мой племянник, Моше! Красавец! Совсем взрос¬лый! Я не могу и… не хочу!…»
- «Лея, Это замечательная песня. Это – вальс о любви! Это вальс для
тебя! Лучше тебя никто не споёт такой вальс!– угова¬ривают, подхваченные в танец молодыми хасидами, композитор и поэт. - Девочка моя, Лея, - пел, отплясывая, Давид? - Ты сегодня поразительно хороша».
- «Ты находишь? И это мне идёт?»
- «Да-а-а! Ты са-ма-я пре-кра-сна-я пе-ви-ца на св-е-е-те! – одновре-
менно поют поэт и композитор. – По-еха-ли!»
- «Но я не могу, вот так взять и уйти, когда у Моше такой день, по-
том будет ресторан!»
- «Мы тебя вернём в ресторан. Только послушай!».
- «Нет, нет, и нет! Я не могу! » – решительно говорит Лея, но отходит в
сторонку к творцам, всё с большим интересом слушая ти¬хое пение Да¬вида через ограждение.
… Но почему такая спешка? – почти сдаётся Лея.
«Люби меня так, чтобы звёзды кружились,
- Вечером запись на радио! – настаивают, напевая, творцы.
- Вы с ума сошли!
Чтоб таял песок, и смеялись дожди,
Чтоб дни не кончались….
И тут Рони уже не вполголоса, а во всё горло затевает, да так, что от него весело шарахнулись рядом танцующие хасиды:
…и полночи длились,
Люби меня долго, и помни, и жди,
Люби меня так, словно нету другого…»
- «Ладно, едим!» - говорит Лея, и тройка песенных творцов рину¬лась на улицу Анафа.
Они едут, и Лея уже пытается петь по бумажке, и хорошо получа¬ется, и вот они уже поют втроём.
Мчатся по Иерусалиму на юг и поют.
А на север в Центр, навстречу им мчится другое такси. На заднем сиде¬нии такси целуются Давид и Юдит.
- «Я буду помнить этот день!»
- «Почему?»
- «Ты, наконец, сказал мне…»
- «Что сказал?»
- «Я люблю тебя!».
Затолкался в кармане, поёт по-арабски мобильник.
Еле высветился в тени от башенки её номер.
- Зачем звонишь?
- Ты ушёл и не попрощался. Я всю ночь ждала, что позвонишь.
- Не звони мне.
- Почему, Муса? Я скучаю…
- Не звони, я занят.
- Чем…?
Закрыл мобильник, впился глазами в окуляр, ищет цель. Рубиновый луч лазерного прицела пронзает расстояние.
Впился глазами в экран монитора юный программист Янкель, сидящий в инвалидской коляске. Его худые пальцы стремительно танцуют на кла¬виатуре ком¬пьютера.
Шепчет восторженно:
- «Эврика! Эврика! Деда, я нашёл эту формулу, вот-вот, ещё немного!»
В конторке за столом хозяин фирмы Реувен выдаёт зарплату.
Бенцион прошёл сквозь столпившихся у дверей рабочих, подходит к столу.
Реувен протягивает конверт Бенциону.
- «Твоя. Спасибо за работу. Привет твоим. - Закрывает папку с доку¬мен¬тами, - Всё!» - встаёт.
- «Всем заплатил?»
- «Всем, Бенц. Всем. Хорошо заплатил, посмотри на них».
Лица евреев, арабов, русских, и румын довольны. Они оживлённо об-
суждают, куда пойти вместе посидеть, отдохнуть…
- «Ты домой?»
- «Нет. Есть ещё халтурка. Жене хочу подарок сделать. У неё
задержка. Хочу ещё мальчишку».
- «Святое дело!»
Смеётся, заливается беззубый и весёлый мальчишечка на руках матери. Всего девять дней мальцу, а такой крепенький, румяный, такой жизнера-
достный этот еврейский парень Йосеф Коэн. Впереди ждёт его счастливая и долгая жизнь. Иначе быть не может…
На самом высоком строительном кране вьётся бело-голубой флаг
Израиля.
Работает крановщик Самдар Суламит, работает и поёт что-то.
Улыбается Самдар, хорошо ему, радостно.
Весь Иерусалим виден ему отсюда.
Но что это!
Ухнуло где-то недалеко под ним, и даже немного встряхнуло.
Поднимается чёрный дым на перекрёстке Яффо и Кинг-Джорж.
Самдар мгновенно посуровел, звонит по мобильному.
Он видит сверху, как со всего города мчатся машины «скорой помощи» и поли¬ции к центру, к центру! где только что произошёл теракт.
И повис над городом тревожный вой сирен…
И достиг он Котеля.
И останавливается танец.
Обрывается веселье.
Евреи молча двигаются к Стене.
И молятся…
И раздаётся сильный голос.
То молится седобородый рав, может быть, самый древний из тех, кто се¬годня у Котеля…
Машина застряла в пробке.
В машине трое встревоженных людей пытаются набрать номера мо¬бильных телефонов.
- «Алё! Ги-ита!»– пытается докричаться Давид.
Рони: - «Алё! Алё!»
Лея: - «Ало! Ало!..».
Тоже происходит в других машинах на остановившейся в судорожном
движении улице. Люди звонят. Нервничают. Выходят из машин. Обмени¬ваются короткими репликами.
По радио звучит Верди «Диес ираейе». Потом через паузу сооб¬щают ко¬личество раненых. Убитых считают в последнюю очередь…
В квартире Бенциона пытается дозвониться до мужа жена Бен¬циона, Фаина.
- «После теракта станция выключает сотовые», - поясняет сын-второ-
классник Цви.
- «Зачем?»
- «Ну, все бросаются звонить и мешают спецслужбам…»
Едет Бенцион. Лицо мрачное. Слушает радио, набирает номер на мо¬бильнике.
Суд. Судья Йоэль Цур, прокурор Арон Гольденвейзер и ад¬вокат Зеев Фарбер остановили судебное заседание.
Слушают сообщение по радио о теракте.
В горестном беззвучии застыли пенсионеры на роликах, сидят прямо на тротуаре у стены и слушают свои карманные приёмники.
Набирает телефонный номер Геула, жена Шмулика Коэна, на руках её - Йосеф, серьёзно вглядывается в лицо матери. И так же озабоченно смот¬рит на телефонную трубку дочка Малка.
Янкеле у монитора компьютера.
Интернет сообщает число ра¬неных, уби¬тых в теракте. За его спиной стоит дед. Губы его шеве¬лятся. Он читает эти ужасные цифры, где указаны имена и возраст.
- «Уму не постижимо! Как они зомбируют людей! Даже у зверей –
есть инстинкт самосохранения. Нет, это не люди и не животные… Кто они, эти убийцы?»
- «Он со мной, сержант».
- «Проходи, - отвечает девушка полицейская, пропуская их за огражде-
ние.
Майор Шломо Анкри проходит за ограждение. За ним идёт его сын Игаль. Хрустит под ногами стекло. Ещё дымятся какие-то об¬ломки, торчат обугленные провода. Раненых и убитых увезли. На асфальте среди крова¬вых лепёшек валяется учебник «Быть гражданином в Израиле». Раскати¬лись красные, как кровь яблоки. В красной луже – розовая вставная че¬люсть с золотым зубом. Ноги на¬ступают на мобильники. Некоторые зво¬нят, зовут хозяев. Хозяев уже нет.
Игаль до этого шёл, опустив голову, и тут он поднимает голову и смот¬рит на отца.
Глаза их встречаются.
Рука сына ищет его руку. Он пожал холодную дрожащую руку сына, прижал его голову к животу. Сын молча плачет.
Рина в своём Брачном агентстве, стоя над столом, тревожно на¬бирает номер телефона и… набрала:
- «Сара, это ты?… Какое счастье! Я боялась, что ты поедешь в центр...»
Перед ней сидит клиент и, тоже дозвонился:
- «Мама, мама, это я, Борис…. Да, я жив-здоров, и всё в по¬рядке. Я в брачном агентстве Рины».
И на красной крыше, за башенкой белого домика, что по ту сто¬рону ущелья в Бейт-Джале тоже оживает мобильный.
- «Это я, - говорит знакомый голос инструктора Хашема Башара, - Брат, хочу одарить тебя большой радостью. Аллах акбар! Евреи считают убитых. Убитых евреев много…»
- «Где?»
- «Здесь, в центре нашего Эль-Кудс».
- «Аллах акбар!»
- «Я рассчитываю на тебя. Теперь твоя очередь…»
- «Я оправдаю твои надежды, брат!»
На экране телевизора кольцом крутится один и тот же сюжет.
Те¬ракт: дымятся какие-то обломки, отъезжают, подъезжают машины «скорой помощи» и полиции, медбратья в жёлтых капотах тороп¬ливо катят носилки с окровавленными людьми, полицейские отго¬няют толпу любо¬пытных…
Диктор комментирует происходящее…
И снова на экране дымятся обломки, отъезжают и подъезжают ма¬шины «скорой помощи», медбратья в жёлтых капотах катят носилки с окровав¬ленными…
Тот же текст диктора…
Американка-тётя Ривка, бледная, с мокрым от слёз лицом, не вы¬держи¬вает и выключает звук, но продолжает смотреть раз за разом повторяю¬щиеся немые кадры…
Арон и Меир пьют вино.
- «Как-то в первые дни интифады подхожу к дому, гляжу в траве - какой-то огненный шар катается, - говорит Меир, - искры от него. Странный, - думаю, - окурочек». А сосед говорит: - «Пуля, шальная, отойди».
С открытым мобильником в руке из кухни выходит и остановилась¬ пону¬рая Гита.
Все поворачиваются к ней.
Трой большим чёрным пятном встал у стола, ¬скулит.
- «Кто?» – спрашивает Меир.
- «Пинский».
- «Кто это?» – вскрикивает тётя Ривка.
- «Один наш друг. Собирался зайти сегодня».
- «Погиб?»
- «Да…»
- «Насмерть?»
- «Насмерть».
- «Как?»
- «Зашёл в это кафе…»
- «Как же так! Как же так! Что у вас здесь нельзя и в кафе зайти!
Что нельзя по улицам ходить? Нельзя в магазины? А как же жить?»
- «Так и живём».
- «Но так жить нельзя?»
- «Ривка, ты вспомни 11 сентября – Манхеттен!»
- «Вот так и живём, - говорит Гита, - Меир, налей и мне вина… А ещё по вечерам нам устраивают обстрел. Сейчас реже. Но было, как на войне. Вот оттуда стреляют. Поначалу мы свет вы¬ключали, но без света было ещё страшней, и уже не выключали. Мимо окон ходили, при¬гнувшись, потом надоело…»
- «Один русский, - буднично рассказывает Меир, - в нашем доме жи¬вёт, Костя, ты его, Гита, знаешь, не успел на автобус, стоит, пережи¬вает! А через пятнадцать минут этот автобус взо¬рвался. Наш, 32-й. Во¬круг все в ужасе. А этот русский стоит и радуется - жив остался!»
- «Как взорвался? Отчего взорвался?»
- «На остановке влез араб-шахид… Эстер, ты куда собираешься?»
- «Марк пригласил на свадьбу», - отвечает из своей комнаты Эстер.
- «Теракт в центре, а ты…?»
- «А я сейчас собаку прогуляю и поеду на свадьбу».
- «Я умоляю тебя, Эстер! – испуганно просит тётя Ривка. – Не подвер-
гай себя этой ужасной опасности. Я ведь тоже хотела, так хотела по¬смот¬реть Старый город, Я мечтала о нём. Но я боюсь даже к окну по¬дойти. Арон, налей мне вина, я боюсь. Я боюсь вашего Израиля. Эти сумасшед¬шие арабы. Они, что хотят убить нас, как немцы в войну…?»
Тётя Ривка срывается с места, бросается к полуоткрытому чемо¬дану под окном. Начитает вынимать из шкафа вещи, укладывать чемодан.
- «Нет, мы, конечно, пойдём к вашему мудрецу, к вашему гаону, мы, что зря прие¬хали? Но сегодня же, сразу же после беседы, мы уезжаем. Ты слы¬шишь, Арон? Ты слышишь? Мы уезжаем!… Билеты? Это не про¬блема. Нет билетов, но есть доллары…Уедем, уедем, уедем…»
Трой, большой, чёрный, подходит к Ривке, смотрит на неё грустными глазами и большим широким языком утешающе слизнул с её покраснев¬шего лица солёные слёзы.
В квартире напротив все тоже у телевизора.
На экране крутится тот же сюжет с места теракта.
Все молчат.
Первым заговорил дед Иосиф:
- «Нечего сказать, приехали! Да? Володь, первый раз такое ви¬дишь? А мы уже десятый, как приехали... Залезет арабский гад в автобус или в кафе и подор¬вётся! Их же не различишь. Все арабы, как евреи. Только бабы у них в пла¬точках. А так по морде, что араб, что еврей… Лучше бы по¬ехали в Аме¬рику, или в Герма¬нию. Там квартиры бесплатные, денег больше дают. И никаких те¬рактов".
- «Мы – евреи», - тихо сказала беременная Соня.
- «Чего-о? Ну, какие мы евреи? Каким местом мы евреи? Это всё ты, старая дура! - повернулся дед Иосиф к бабке Хане, - Смотри, что де¬лается. У нас такого в Питере нету…Теракты! Сколько убитых! И чем убивают – гвоздями, шурупами, гайками! Фашисты до этого не доду¬мались! На смерть приехали, бабка! Израиль, Израиль! Дом наш Из¬раиль! Очаг!!!»
Хана: - «Майн зейде, штейлекит! Чего разошёлся? Ну, теракты. Ну, взрывы. Ну и что! Подумаешь, чем уди¬вили! Напугали, сволочи, антисе¬миты сратые! Собственные кишки на руку нама¬тывают и думают, что ев¬реи испугаются. Мы, евреи не такое видывали. Однако живы. А где вся эта сволочь, раз¬ные аманы, рим¬ляне, гитлеры?! В сраке! Прости, Боже ты мой… Дети, не слушайте, как бабка ругается!… А твоя вшивая Германия, чтоб ей пусто стало, те¬рактов нет?! Так до поры до вре¬мени. Сегодня нет, завтра будут. Правда, ребяты?»
- «Правда!» – одним духом отвечает вся семья Рабинович из России.
- «Плавда!» – добавила маленькая Людка, залезая к бабке на колени.
- «Володька? - оборачивается за спасением к сыну дед Иосиф, он не лю¬бил, чтобы жена учила его жизни, - Что молчишь?»
- «А чего говорить? Если менять галут, то на Родину, а не на другой
галут.
Баба Хана кладёт свою большую тёплую руку на маленький
конопатый кулачёк деда Иосифа: - «Ты подумай, дед, как там уме¬реть и лежать в этой мёрзлой русской глине среди крестов и звёзд!?»
И в этой квартире включён телевизор.
Перед телевизором сидит в своей коляске инвалид Йешуа, муж Цили, и смотрит… футбол!
Из Испании.
По полю носятся игроки испанской «Сельты» и лондонского «Арсе¬нала». Орёт испанский комментатор, которого перекрикивает Йешуа.
- «Молодцы, молодцы! Эду, пасуй Анхелю… Эх! Кавальеро, куда ж ты дурной своей головой… Так! Так! Бей! Какая комби¬нация! Фирма!… Гол! Ты слышишь, Циля, Тьерри Анри дал пас Роберу Пи¬ресу и тот вломил гол!»
Циля в наушниках, подходит, молча зажимает громкость телевизора, кричит:
- «Девять убитых, трое детей, одна месячная девочка, 23 ране¬ных… Убийца – палестинская шахида. Голову её нашли в сосед¬нем дворе. Дети нашли. Ты слышишь? Ты слышишь, идиот! Он футбол смот¬рит, кретин! Ты слышишь - люди…»
- «Я тут при чём? Я не хочу слышать. Я инвалид. И мне пле¬вать…»
- «Не смей, так говорить. Ты инвалид по собственной глупости!»
- «Это, какой же?»
- «Ты уже забыл! Ты уже жертва? Па-ра-зит! Оттого, что напился и
сел за руль. Скажи спасибо, что не убил никого, что жив остался!»
- «Ты называешь это жизнью, - кричит в ярости Иешуа, бъёт себя по мёртвым коленям, в пах, - Это - мертвечина, а не жизнь. А я хочу жить! - и стих, прошептал, - Я хочу тебя, Циля, хоть ты и сварливая глупая баба. Я очень хочу тебя…»
- «Ну, вот опять сцепилась, - раздражённо выходит не выспавшаяся,
полуголая Элен, проходит из своей комнаты в ванную.
- «… И Элен хочу… Не обижайся, Циля, я всех баб хочу. Хочу потому что не могу…»
- «О чём ты говоришь, животное! Ты - скот. Ты – не человек. Тут люди погибли…»
- «А, чёрт подери! – кричит из прихожей Элен, - Каблук сломан! Это надо же! Вот, гадость, какая! Как мне на работу! Цилька, дай, что нибудь! Я не испорчу…»
- «Ты слышала, теракт был в центре…»
- «Да, срать я хотела на эти теракты, надоело это всё на ***! Есть
погибшие? - Элен стоит с туфлей без каблука в руке, худая, в несвежем ха¬лате, - И дети погибли?»
- «Девять убитых, трое детей, одна месячная девочка, 23 раненых…,-
повторила Циля, - Убийца арабка…Гвоздями, шуру¬пами…»
- «О, ****и! ****и! – кричит в сторону окна Элен, - Мне бы автомат,
я бы их всех от живота, очередями, очередями! Сволочи!»
В студии вспыхнул верхний, нормальный свет.
Шум и ор мгновенно стихли.
У музыкального центра стоит жена с электрошнуром в руках.
- «Почему опять балаган в доме?»
Мёртвая пауза. Только тихо работает телевизор, сообщая подробности теракта.
Попугай молчит. На клетку наброшен плед.
…. Опять в доме голые шиксы!»
Быстро одевались и бесшумно исчезают одна за другой девушки.
Верхний свет обнажает абсолютный бардак.
- «Мамочка, - тихо говорит Леон, - Я работал… Ещё не убрал, про¬сти… Я мигом уберу…»- Выключает приборы, задвигает фоны, ото¬двинул ширму. За ширмой молча стоит жена, поднимает двумя пальцами к носу Леона что-то желтовато-бе¬лое резиновое.
- «Здесь был только один мужчина. Да?»
- «Да, мамочка…» - машинально отвечает Леон.
- «Я тоже так думаю», - говорит жена Аня, вложила в его потную руку презерватив и крепко рвёт за ухо, и ещё, и ещё раз. И рвёт его ухо, как мелкому сорванцу-мальчишке.
- «Мамочка! - кричит от боли фотомастер, - Это моя работа! Что я
могу поделать, это условие моей работы! Они же сниматься не будут!»
- «А за что ты им платишь?»
- «За то, что они едут сюда, в Гило! Вчера, как стреляли! Одна ба-
ба оглохла!»
- «Ну, это было вчера. А сегодня, ты у меня оглохнешь…»
Но напора уже не было. Пар вышел. Аня устало проходит к эркеру, сбрасывает с клетки плед, открывает дверцу. Попугай быстро пробрался к ней на плечо, благодарно кашляет: - «Кхе-кхе… Ма-амочка. Ма-амочка, Анечика… Анечика…»
- «Видел теракт?» – спрашивает мужа.
- «Видел».
- «Ужас!».
- «Мамочка, хочешь анекдот про шахида?»
- «Какой может быть анекдот. Вся наша жизнь, анекдот!».
- «Взорвался один шахид. Попал на небо. Сидит и плачет. Семьде-
сят две девственницы вокруг вьются, спрашивают: чего плачешь, да¬вай за дело, мы, мол, готовы тебя нашей девственностью одарить. А он ры¬дает и говорит, а чем я вас буду лишать этой самой девственности. Мне же яйца со всеми делами оторвало!»
- «Сам придумал?»
- «Сам».
- «То-то, знакомые мотивы, специалист по девственностям».
- «Леон! Леон! Ты-идиот, Леон!… - ясно по-человечьи говорит Жуль и запел, - Игушалаим шель захав…, - и тут же без паузы, - Мы живём в ев¬гейской стгане! Жуль жгать хочет!… Кха-кха…»
Снайпер ждёт обещанного звонка инструктора и командира Хашема
Башара. Но звонка не было.
Араб-террорист, наблюдавший за жизнью евреев, выбиравший жертву, почувствовал, что в этой чужой еврейской жизни что-то измени¬лось. Он не знал, что именно. Он ждёт звонка. На всякий случай вынул мо¬бильник, проверил зарядку. Всё в порядке. Но телефон молчит.
Он снова прильнул к прицелу.
На площадке у дома толстый человек лет сорока, Алекс Этерман (эко-
номист) выгуливает маленькую со¬бачку.
Эстер, тоненькая, большеглазая, выходит с чёрным терьером Троем.
Гуляют, беседуют, как старые знакомые, но отношения сложные: у
них разные политические взгляды. Говорят о сегодняшнем теракте.
У собак тоже разные взгляды на мир. Маленький агрессивный пеки-¬
нес озлобился, глаза выкатил, ненавидит терьера, закатился в лае, но тут же охрип и замолчал. Терьер мудр, спокоен, сделал в кустах своё дело, сидит у ног хозяйки.
Этерман: - «Ты боишься?»
Эстер: - «Я привыкла».
- «А я нет. Разве к этому можно привыкнуть?»
- «Привыкнуть можно ко всему… Кроме разве «жидовской мор-
ды», ко¬торой я была в Польше".
- «У тебя не еврейское лицо».
- «Нет, у меня еврейское лицо, и я горжусь этим и другого не же-
лаю».
- «Это всё слова, девочка. Это химеры. Ни кровь, ни мозги не
имеют на¬циональности".
- «Так отчего же он хочет нашей гибели?»
- «Кто, араб? Он такой же человек, как и мы, он хочет жить, быть
сво¬бодным, иметь своё государство…»
- «Он хочет меня застрелить, я чувствую, что я у него на прицеле!».
На прицеле террориста-снайпера более удобно смотрится толстый ев¬-
рей. Вот его выпученный глаз. Нажал на спуск, и пуля войдёт в этот глаз. Он перевёл прицел на девушку. У неё курносое лицо и светлые глаза. По¬том он переводит прицел на морду здоровенного чёрного пса.
Пёс почувствовал это и открывает глаза.
Глаза жёлтые и уверенные.
- «И собаку убью»,- шепчет снайпер.
Ведёт прицел влево. В визире появилась машина «скорой по¬мощи». Около ма¬шины толпятся несколько людей: санитаров, соседей.
Они говорят о теракте в центре города, но уже как-то привычно и спокойно.
Машина стоит у подъезда.
В подъезд входит Амнон с клеткой в руке.
Поднимается, звонит в квартиру Рахели.
Открывает незнакомая ему женщина, Бася Зак.
- «Что мальчик?»
- «Я к Рахели».
- «К Рахели? – Бася не знает, как ему сказать, что Рахель умер-
ла, и повторяет, - Тебе чего, мальчик?»
- «Рахель подарила мне птичку. Птичка перестала петь. Она больше не поёт и, на¬верное, скучает по Рахели. И Рахель будет ску¬чать без птички. Передайте ей, пожалуйста, птичку. Пусть птичка будет ей петь…»
Он идёт мимо машины «скорой помощи», мимо каких-то лю¬дей.
В машине на белой каталке лежит мёртвая Рахель.
Но мальчик не заглянул в машину. Он идёт по улице, и долго так идёт на мушке террориста.
Снайперу вдруг очень захотелось увидеть ту старушку, которую он не убил днём. Он резко поворачивает прицел на её окно.
Старухи не было. Но он видит, как необычно ярко в её окне горят крас¬ные цветы.
Их очень много красных, сиреневых, розовых, бардовых и нежно-фио¬летовых роз…
Рахель любила розы.
Близится вечер.
Солнце заливает мир горячими красками.
Снайпер видит, как в прицеле на него стремительно надвигается крас¬ная майка с надписью «Офанаким». Возвращается из школы учи¬тель Яаков Щульц.
Могучий еврей с седоватой рыжей бородой мчится на ве¬лосипеде вдоль стены.
Заезжает за поворот. Но из-за поворота не выехал.
Он стоит перед холстом, который утром казался ему чем-то на¬поминаю-
щий «Инферно» Босха, но иное, иное… Это Бейт-Джала и Бейт-Ле¬хем, но это не Бейт-Джала и Бейт-Лехем! В красном адском зареве, в кипящем вихре неба и земли вращаются и втягиваются в чёрную воронку, влево и вверх какие-то перекошенные строения, вроде дома, деревья, меха¬низмы, но это не деревья, не дома, и не механизмы, но … множество чело¬веческих тел. И проступает, проступает пунктиром, штрихами синее веко и глаз, ог¬ромный во всю картину, нереальный глаз…
Ариэль Лифшиц работает, но, привычно ощутив за спиной зрителя и, узнав Яакова, говорит: - «Научил?»
- «Да, окончил… Мне нравиться, что ты делаешь. Это и живопись и философия».
- «А мне нравиться, когда меня хвалят, продолжай».
- «Почему философия? Это хорошо сформулировал в своё время
Пятигорский: «философ - это тот, кто осознал Откровение…». Сегодня по¬гибло девять евреев».
- «Знаю. Скорблю о них. Хочешь выпить?»
- «Давай».
- «Тут у меня виски, запей кокой…»
Они молча выпивают из пластмассовых стаканчиков.
Ариэль смотрит в сторону красного заката:
- «За еврейскую кровь они будут платить…»
- «Будут».
- «Этот народ подсуден - Ярко-голубые глаза Ариэля стали стальны-
ми, - Этот народ привёл злодеев к власти над собой и выполняет приказы преступ¬ников. Освобождать этот народ от ответ¬ственности, вредно для са¬мого на¬рода, ибо развращает его и при¬учает к мысли о собственной невме¬няемо¬сти».
Он вздрогнул, когда неожиданно вновь запел мобильник.
Открывает дисплей. Арабская мелодия обрывается.
- «Я! - выдохнул Муса, - Слушаю, командир!»
- «Аллах акбар! Наш народ ликует. На сотнях крыш домов, на площа-
дях и улицах поют и танцуют палестинские женщины и юноши!
- «Моё сердце ликует вместе с палестинским народом, командир!»
- «Я жду твоего под¬вига. Убей, убей самого подходящего еврея, что
бы…»
- «Я убью его, командир …»
Смотрит в прицел.
По камням, по самым глыбам, со стороны стены непривычно ба-
лансируя на высоких каблуках маминых, праздничных туфель Сара ползёт на свидание с Лёвой.
Она в длинном белом платье и шляпке с искусствен¬ным цветком. В руке держит пакетик.
В прицел видно, как и Лёва, с букетом цветов и на поводке Ма¬донна, пробирается с другой стороны стены на свидание с Сарой. Он в бейсболке и белой рубашке с галстуком.
Почти ползком они приближаются друг к другу.
У ржавого остова когда-то сброшенной с обрыва старой машины они встречаются.
- «Ну и местечко ты выбрала. Мы с Мадонной…»
- «На пути к мечте мы должны испытывать трудности».
- «Это тебе, Мечта!»
- «Очень красивые цветы. Спасибо».
- «На здоровье. Вот ещё орешки, солёные, я люблю их».
- «Я тоже… А это тебе».
- «Что это?»
- «Разверни».
- «Не пищит?»
- «Нет».
- «Не взрывается?»
- «В каком смысле?»
- «Полинка Магарил подарила Шмулику на день рождения такую
же коробочку. Он развернул, а она, как взорвётся у него в руках - морда чёрная, в ушах звон. Он ей как врежет, и у неё - морда чёрная! Вот смеху было…»
- «Смеху не будет, открывай».
Лёва разворачивает. В коробочке – блестящий бритвенный станочек.
- «Ух, ты!»
- «Нравиться?»
- «Ещё бы, только у меня пока не растёт. Я сяду. – Мадонна, садись!»
- «Вырастет. Я сидеть не хочу: платье помну… Мадонну нашёл?»
- «Вот она».
- «Ну, так говори, что натворил, в чём признаться хотел?».
- «В любви».
- «Че-е-го-о?»
- «Давай поженимся».
- «В каком смысле?»
- «В каком-каком. В нормальном. Купим квартиру в Тель-Авиве на
20-м этаже, будем купаться в море».
- «А бабки?»
- «Есть».
- «И сколько есть?»
- «У меня лотерейный билет есть «Лото-Екстра». Выиграем, не помню
сколько, но миллионы. Вот он».
- «Ну-ка, дай посмотрю. Верно, билет. Ладно, я согласна, поже¬нимся, - говорит Сара, и аккуратно садится, подстелив целлофановую обёртку от цветов, - Но лучше мы купим много-много мо¬роженного с ягодками…
Слушай, Лёва, мама вернётся, как всегда, поздно, пойдём к нам, посмот¬рим по видаку - «Гарри Потера» или «Властелин колец», а хочешь музыку поставлю…»
- «Нет, не хочу…»
- «Почему?»
- «Давай целоваться».
- «Здесь не будем».
- «Почему?»
- «Да мало ли. Вот Мадонна смотрит. Или оттуда, кто глядит… Тер-
акты бывают не только в Центре. Может вон из того дома це¬литься…»
Но Лёва не слушает Сару, он неумело обнял её и робко целует в щёку.
Сара, догрызла орешек, отёрла губы, тоже поцеловала его в щёку, встаёт
и трагически:
- «Да, я потеряю всё, но ты теряешь больше. Пойдём к нам… Ты видел
«Гарри Потера»? Я три раза смотрела! Класс! А «Властелин ко¬лец»?…».
- «Миллион раз, скука!»
Дети ползут по камням к дому. Вслед за ними на поводке пробира-
ется коротконогая Мадонна.
Снайпер переводит прицел на улицу.
По улице идут, возвращаясь с работы, со службы, с учёбы евреи: муж¬чины и женщины, молодые и не очень, свет¬ские и религиозные, грустные и усталые, некоторые оживлены, и даже кто-то смеётся.
Вот идёт очень красивая молодая еврейка. Длинная юбка изумруд¬ного цвета подчёркивает стройность стана. Золотистая блузка с широкими ру¬кавами свободно струится вдоль тонкой та¬лии, подчёркивая высокую грудь и округлые бёдра. Фиолетовые сандалеты на каблучке открывают вы¬сокий подъём и уверенную по¬ступь. Вьющиеся чёрные волосы коротко остри¬жены, об¬нажая изящную белую шейку. Она не идёт - плывёт… И улыба¬ется.
- «Зимми, проклятые зимми. – шепчет он про себя, - Они не пла¬чут.
Почему? Значит им ещё мало. Так они будут пла¬кать…кровавыми сле¬зами…»
И он всматривается в непонятную еврейскую жизнь, увеличи¬вая длин¬нофокусную оптику прицела, стараясь уйти дальше, дальше в ве¬черние улицы, чтобы найти самого того еврея, которого надо сегодня убить… И палец нервно цепляет крючок спуска.
Сваха Рина Бен-Шошана идёт по Яффо.
Явных следов дневного теракта уже нет. Улицу убрали. Изуродо¬ванный фасад закрыли белыми пластиковыми занавесями.
На¬род идёт по своим делам.
На тротуаре стоит военный джип. Мерно вращаются синие спец¬маячки-чоколаки. Две девушки-солдатки пьют из пласт¬массовых стаканчиков го¬рячий кофе. Старший сержант-«эфиоп» кад¬рит светлово¬лосую девушку. Из-под зелёного берета виднеется кипа.
Тусуются молодые люди с кра¬шеными волосами и девушки с обнажён¬ными животами.
Уличный торговец в ковбойке и широкополой шляпе торгует калёными семечками, масляными орешками, лущёным миндалём, круглым фундуком.
- «На здоровье, мой господин. На здоровье!»
Сворачивает на Бен-Йехуда.
Всё, как вчера, как позавчера, как всегда. Ну, может, чуть меньше людей слоняется сегодня по бело-розовой мосто¬вой, чуть меньше сидит за столи¬ками в кафе. Звучит музыка вечернего Иерусалима: квакающий свинг бо¬родатого саксофониста, «дорогой длин¬ною, да ночью лунною», чуть выше - миловидная де¬вушка в кепке с боль¬шим козырьком играет на скрипке что-то из Венявского, ниже – губная гармошка серебряным голо¬сом просит «купите, койфче папиросн».
Рина устала, но домой ехать что-то не хочется.
На неё смотрит и подмигивает муляж весёлого повара в фартуке с ка¬ким-то варевом в руке. Она села рядом с муляжом за столик открытого уличного кафе на Бен-Йехуда.
За столиком напротив сидит седой моложавый господин, ест горячую ша¬урму, пъёт кофе и смотрит на неё.
Рина не знает его. Хотя… нет-нет, где-то она его видела…
- «Простите, госпожа! – говорит судья Йоэль Цур, - Я знаю вас уже го-
да три … Но не знаю, как вас зовут…»
- «Привет… - говорит Рина, - Вы меня знаете? Но, простите, я вас не
знаю…»
- «Напомню. Сегодня утром. Улица Анафа. Кто-то мешал вам уе-
хать со стоянки, а вы так торопились!»
- «Точно! - Хлопает себя по коленке Рина, - Это вы. А я ломаю голову, что за знакомый такой незнакомый. Ха! Так это вы?»
- «Я», - Йоэль Цур пересаживается за её столик.
- «Ну и как?»
- «Да вот так!»
- «Всё в порядке?»
- «Да, как сказать».
- «Убивают... Но мы их тоже бьём. Фронтовой город. Идёт война…-
подошедшей официантке, - Чай «Earl Grey” и пирожное,… Какое? С кре¬мом и побольше… - продолжает задумчиво, - Идёт жизнь… Люди едят, пьют, женятся… Поэтому израильтяне и живут од¬ним днём, сего¬дняшнем».
- «Это верно. Война за независимость,- задумчиво повторяет Цур,-
Вечная война… Вы философ?»
- «Нет, - смеётся Рина, - Я - сваха. У меня своё дело – агентство по
оказанию брачных услуг …»
- «Каких услуг?»
- «Брачных. Ну, я помогаю людям найти друг друга».
- «Ну и как, получается?»
- «Как вам сказать. Браки заключаются на небесах, оформляются
на грешной земле, а мы, свахи, по¬могаем, время на по¬иски экономим. А то ведь можно всю жизнь проискать, кто тебе предназначен, с кем оформ¬ляться…»
- «Это мне известно. Только, кто ищет, а кто рукой махнул. Вот я, знаете ли, человек вдовый, одинокий и даже привык, ужинаю, как ви¬дите, в городе, чтоб дома не заниматься стряпнёй… А у вас в этом плане, навер¬ное, всё в порядке?»
- «И у меня не всё в порядке. Прямо скажем в беспорядке».
- «Понятно «Сапожник без сапог»?»
- «Вроде того… Ну, эту проблему замнём для ясности?»
- «Замнём».
- «А вы, что поделываете, если не секрет?»
- «А я? Я… Вот видите тех двух молодых людей, вон за тем столи-
ком. Это два мошенника. Я сегодня судил их за подлог. Видите, они уз¬нали меня и машут мне руками. А я отворачива¬юсь от них, так как они мне очень неприятны… Я - юрист. И я старый юрист. Много по¬видал. Но я до сих пор не могу понять, как еврей может обмануть, обо¬красть, предать ев¬рея. Умом по¬нимаю. Сердцем нет. Тем более - та¬кое сейчас напряженное время… Только думаю, что это со¬всем не евреи… Хо¬тите вина?»
- «Хочу».
- «Лучшего, что здесь есть?»
- «Отличная идея, но платим каждый за себя. Напьёмся, да?»
Им приятно смотреть друг на друга. Ему нравится её живое, умное тём-
ное лицо, жёсткие, как проволока курчавые волосы и пре¬красные еврей¬ские глаза, карие немного навыкате с голубыми бел¬ками, нравится рот с чудесными белыми большими зубами, алые не¬крашеные губы.
И он ей нравится. Про таких говорят: интересный мужчина.
Им хорошо говорить. Они понимают друг друга, как будто были зна¬комы всегда.
К ним наклоняется саксофонист, играющий только для них «Ба мир бист ду шейн»…
Официантка выполнила заказ, идёт мимо столиков, за которыми сидят
разные люди.
Люди пьют кофе, вино, едят, разговаривают, разговаривают, разгова¬ривают…
Вечернее кафе на Бен-Йехуда, как народный пар¬ламент. За каж¬дым столиком своя беседа. Не о еде, не о женщинах, не о работе, и даже не о деньгах! Евреи говорят о политике…
За соседним столиком:
- «…Демократическое и еврейское государство. Что это такое? Ты по¬нимаешь? Я – нет!»
- «Но в будущем…»
- «Есть ли будущее у государства, построенного на взаимоисклю¬-
чающих идеях при враждебном и агрессивном окружении? Если есть, то, какое?…Я лично не хочу жить в Еврей¬ской авто¬номии госу¬дарства Фаля¬стын, а к тому, похоже, дело идёт…»
За другим столиком:
- «… Не говори глупости - территории явля¬ются не захвачен¬ными, а возвращёнными и отдавать землю Эрец-Исраэль – пре¬ступление. Ис¬тори¬ческая давность не имеет значения: земля как была, так и оста¬лась наша, а захватчики - мусульмане или кре¬стоносцы – приходят и уходят. Здесь все¬гда жили евреи. И будут жить!…»
- «И это жизнь?»
И за другим столиком:
- «… Не нужно нам это светское госу¬дарство. Истинно еврей¬ское го¬су¬дарство построит только Мессия, который явится на белом осле и принесёт мир и благоденствие своему народу!»
- «Когда?»
- «Когда все евреи…»
- «Мракобес! Протри глаза. Ты живёшь в 21 веке…»
И за другим столиком:
- «Имеют ли арабы право на эту землю? Нет же! Ну, пред¬ставь себе, что по каким-то причинам хозяин уехал из дома. Во время его отсутст¬вия, кто-то пришёл и стал жить в его доме. Вернулся хо¬зяин, говорит: я вер¬нулся домой, я не гоню тебя, живи, но живи мирно и по моим правилам. А этот при¬шлый воз¬ражает: мой дом, ничего не знаю, бо¬лее того, лезет драться, гонит хо¬зяина… Что надо делать? Вот я и говорю: дать по моз¬гам!…»
И за другим столиком:
- «…Одни только прямые денежные затраты Израиля на «войну Осло» могли бы, при распределении между всеми здеш¬ними арабами, обеспечить каждому из них безбедное существо¬вание в любой из араб¬ских стран…»
И за другим столиком:
- «… А на чьи деньги покупаются оружие и пластиковая взрыв¬чатка. Ты видел арабские учебники? Там Израиля на карте нет! Эти учеб¬ники пе¬чатаются в Европе за евро».
И за другим столиком:
- «… Подростку за бутылку с горючей смесью - 50 шекелей, за камень – 15 шек. Семье сдохшего шахида - сегодня подешевело: было 25 тысяч зе¬лёных, сегодня -10 тысяч. Зато камни подорожали – 20 шекелей за булыж¬ник в твою машину…»
И за другим столиком:
-«… Что делать, говоришь? У этой интифады нет ни смысла, ни цели: Палестинское госу¬дарство? Оно им не нужно. Уничто¬жить Израиль? Не по зубам. Но прекратить огонь может только нападающая сторона, а, прекра¬тив огонь, они прекратят сами себя…»
И за другим столиком:
- «… Ты что приравниваешь сионизм к расизму?»
- «А как же иначе? Если сионизм – это государство только для ев¬реев, а чтоб другие – ни-ни? Тогда что получается? Расизм в чистом виде! Фа¬шизм!»
- «Бред! Что ты несёшь? Иудаизм – религия фашистов? У тебя кипа на голове!»
- «Я сравнил фашизм с иудаизмом по основным парамет¬рам. Фа¬шизм мистичен, апеллирует к древ¬ней традиции, культиви¬рует вож¬дизм, нацио¬нализм и ксенофобию, не терпит критики, подавляет плю¬рализм. То же можно сказать и об иудаизме…»
- «Ты сволочь!»
- «Почему?»
- «Потому что сегодня они убили 9 человек, а, сколько искале¬чен¬ных, сколько сегодня осталось сирот?! Ты не видишь себя на прицеле? Ведь ты следующий! Ты этого хочешь, самоубийца? Но я этого не хочу!»
И за другим столиком:
- «…Живём, как евреи, не помнящие родства своего. А вы гово¬рите: мудрый народ».
И за другим столиком:
- «… Прав был Зангвил: «Народ, который научился жить без страны не¬возможно завоевать». Поэтому наша мудрость в том, что мы жи¬вём в своей стране…»
И за другим столиком:
- «… А может, лучше, как Барух Гольдштейн, взял автомат и открыл огонь в Гробнице праотцев. И разом покончить с ними…?»
И за другим столиком:
- «… В границах исламского мира Израиль обречён. Здесь ев¬реи мо¬гут иметь только статус «зимми», ста¬тус воен¬нопленных, то есть ра¬бов".
И за другим столиком:
- «… Я слушаю вас и думаю: может, сам Господь позабо¬тился о том, чтобы собрать нас на своей земле, чтобы мы, нако¬нец, перестали быть из¬гоями, при¬обрели своё национальное достоинство. А мы не осоз¬наём этого, как и того, что свою землю, как свой дом, как свою семью надо защи¬щать…»
И за другим столиком:
- «…Мы старались. Мы 56 лет строили страну. Ещё так много недос¬тат¬ков. Но все¬гда знайте, что мы старались. Мы хотели только луч¬шего для страны и для тех, кто приедет после нас».
Две машины, одна за другой одновременно подъезжают к дому одновре¬менно, рядом припарковываются.
Одновременно раскрываются и хлопают дверцы обоих машин.
Рина и Йоэль Цур возвратились домой.
Поднимаются по лестнице. Медленно. Им не хочется расста¬ваться. Ос¬тановились у Рининой двери.
- «Я пришла…»
- «Я выше…»
- «Вы что-то хотите сказать?»
- «Мы уже года три видимся каждый день, провели чудный вечер,
но не знакомы...»
- «Верно! Что же нам теперь делать?»
- «Знакомиться».
- «Верно, как же я не догадалась!? – смеётся Рина, - Рина Бен-Шо-
шана, она же - сваха, она же мать-одиночка».
- «Йоэль Цур, он же - вдовец, он же – судья».
- «У меня дочь-подросток. Она или спит, или сидит у телевизора.
Думаю, что она не обрадуется нам, но не обра¬щайте вни¬мания. Мы бу¬дем пить кофе…С ликёром. Вам нравится «Амаретто»?»
- «Я просто мечтаю о чашечке кофе с «Амаретто»…»
Рина открывает дверь.
В полутёмном салоне, положив ноги на журнальный столик, где стоит
какая-то бутылка и два бокала, полулёжат в одном кресле Сара и Лёва. Рука Лёвы обнимает плечи Сары.
Моргает зелёная лампочка видеомагнитофона. На экране телеви¬зора - «Властелин колец». Суетятся тролли: Вильям, Том и Берт. Го¬нятся за ними гоблины. Выручает их Элронд, повелитель эльфов. Сверкая, вращается волшебный меч Оркрист – сокрушающий гобли¬нов. Лёва и Сара ничего не слышат. Они среди троллей, убегают от гоблинов.
- «Что это, Сара?» – громко спрашивает Рина, включая свет.
Пауза. Потом Сара, Лёве: - «Сиди, молчи, – и, не поворачивая головы, поднимает и показывает полупустой бокал, - Это, ма¬мочка, культурный напиток ликёр «Амаретто»…»
- «Сара, ты что издеваешься? Что это значит?»
- «А это? «Властелин колец», мамочка».
- «Так, значит «Властелин»? А вот кто это рядом с тобой? Что здесь делает этот властелин?»
- «А это, мамочка, мой первый муж. Его зовут Лёва. Поздоро¬вайся с тёщей, Лёва».
- «Здрвств…»
- «Муж? Какой муж? Что такое?»
- «Что слышала».
- «Это как понять?»
- «А так. Тебе можно домой мужчин приводить, а мне, что - нельзя?
Это – расизм и дискриминация… А вы кто, молодой человек? Вы ма¬мин бой-френд?»
- «Да, это мой друг».
- «А это мой муж. Его зовут Лёва. Мы уже целовались. И я нашла
это приятным. Вот…»
Зажглись фонари.
День плавно перетекает в душный пря¬ный августовский вечер.
К дому подъезжает знакомая «субару», из которой с трудом вылезает Бен¬цион, устало забрал из багажника семь раздутых про¬дуктами пакетов, тя¬жело плетётся к подъезду. И, как всегда, в это время увидел её, остано¬вился и стоял так, вылупившись, на, идущую прямо на него роскошную, Элен.
Элен цветёт, светло-русая, с ярким ртом, в нежно-салато¬вой кофточке, с талией в два пальца, в кожаной юбчонке на тугих ягодицах, с изящной су¬мочкой через плечо и мобильным телефоном, в цилиных (но кто об этом знает?) туфельках на стройных ножках. Это совсем не та, Элен, кото¬рую видел рав сегодня утром…
Но рав узнаёт её и как утром улыбается, сожалея о ней…
Элен тоже улыбается и прошла мимо рава, идущего, как облако света в своём белоснежном талите вместе с солнечным вечерним лу¬чом, в сина¬гогу на маарив, на вечернюю молитву.
И как утром взгляд его мгновенно пересёк расстояние до Бейт-Джалы и, как кажется снайперу, снова видит его, лежащего с винтовкой на крыше.
Элен вытянула руку, и тот час же останавливается новенькая «мазда», и бородатый «дос», улыбаясь, перегибается и распахивает дверцу…
Ночная бабочка летит на свой «сладкий» и опасный промысел.
- «Я сейчас курочку подогрею в микроволновке, салатик на столе… Пива хочешь? Бенчик, пива хочешь? Я специально для тебя купила «Ту¬борг», в холодильник поставила. Я налью тебе… Да? Помоешься и к столу…»
Но ответа не слышно. Фаина выходит из кухни, идёт с банкой пива че¬рез салон, где дети смотрят мультик по телеви¬зору, и видит мужа.
Бенцион сидит на маленьком стульчике, привалившись к двери, и крепко спит в окружении семи пакетов с продуктами.
- «Мой любимый Бенчик, - говорит Фаина, присев на корточки ря¬дом с усталым спящим мужем, - Какое счастье, что ты вернулся живым до¬мой. Я каждый день боюсь за тебя, и ты приходишь, и я сча¬стлива…»
- «Ничего, никого, никогда не бойся…дома-то чего бояться», - не от¬крывая глаз, сквозь сон говорит Бенцион.
Они стоят в длинной очереди с чемоданами и ручной кладью, медленно движутся на осмотр. Эхуд, Хава и Пнина с Барби на руках. Они сдвигают на шаг чемоданы, а ухо избирательно выбирает из го¬вора толпы именно то, что задевает сердце.
Старческий голос сзади: - «Бросить дом - это, как вырубить сад или по¬весить собаку… Ты бросил свой дом. А дом, он как дерево, пустил корни до самого сердца… Разве сердце можно переме¬нить?…»
- «Папа, я не могу жить под прицелом. Я боюсь, папа…»
- «Я знаю, ты вернёшься. Но я старый. Может, мы не увидимся…»
- «Ты бьёшь ниже пояса, папа…»
- «Да, сын, не каждый еврей может жить в Израиле, но и не каждому
еврею место в Израиле…»
Низкий женский голос справа: - «Вова, ты помнишь, как писал Жабо¬тинский: «Они уходят, умные, талантливые, что ж нам ос¬таётся? Стиснув зубы, делать своё дело».
- «Ну и делайте своё дело, а меня тошнит от всех ваших бумажных
идеалов: вашего сионистского Отечества, вашего гума¬низма. Я сам по себе! Иди, я простился с тобой…»
Уже сдан багаж, проверены и зарегистрированы билеты. Они втроём идут к эскалатору, чтобы подняться в зал ожидания, чтобы оказаться по ту сторону… Они остановились у плотного резинового занавеса, за ним эска¬латор. Бегут вверх гребёнчатые ступеньки.
- «Ну, иди, Эхуд, что ты встал?»
- «Не знаю… Куда торопиться, Хава?…»
- «Если хочешь, мы останемся…»
- «Папа, ну пойдём, иди быстрее! Давай поедем на этой ступе¬нечке. Мы с Барби уже поехали. Ура! Мы едем! Лестница-чудес¬ница!»
Они поднимаются вверх по лестнице-чудеснице, а внизу всё отда¬ляется, и отдаляется, и становиться всё меньше и меньше пока не ис¬чез за тяжё¬лыми резиновыми портьерами их Эрец-Исраэль.
- «Ты плачешь, папа? Почему ты плачешь?»
- «Я не знаю, почему, доченька, не знаю… Само как-то плачется…»
- «И ты, мамуленька, плачешь? Почему? Я тоже тогда, за¬плачу, и Барби заплачет…»
В зале ожидания огромные окна, как прозрачные стены. За стёклами - небо.
В небо улетают самолёты.
Раздаётся мелодичный женский голос из динамиков: «Встречающие ре¬патриантов из Нью-Йорка пройдите, пожалуйста, в зону №7»…»
И… прилетают самолёты.
Закат в полнеба.
Где-то там в этой высокой красной мгле идёт гроза, и мель¬кают мол¬нии. Но грома нет. Всё бесконечно тихо.
На красное, тревожное небо смотрит с крыши снайпер, арабский тер¬ро¬рист.
И смотрит из окна старый рав Йегошуа бен Хананья, подошёл к окну и смотрит.
Сегодня день посещений, когда многие люди, заранее записавшиеся, приехавшие издалека, и из других стран, идут к нему, чтобы встретиться с мудрецом-равом, посоветоваться с ним, услышать от него, как им жить, и старый рав слушает их, раскрывает Священные Книги и думает вме¬сте с ними, и советует…
Только не надо бы ему так долго стоять у окна…
Если палец нажмёт спусковой крючок, эта мудрость, эти великие зна¬ния о смысле человеческой жизни исчезнут навсегда.
Рав отошёл от окна, садится.
Напротив, в креслах - супруги Полански из Чикаго, Арон и Ривка.
- «И что вас удерживает от доброго поступка?»
- «А может у ребёнка такая наследственность, что…»
- «Что?»
- «Может родители ребёночка пьяницы, наркоманы или какие-ни¬будь гангстеры… Мы не можем сами решить… Это такая ответствен¬ность… Мы не можем решить, выбрать, что нам делать…»
- «Не можете выбрать?»
- «Да, не можем», - разом говорят Арон и Ривка.
- «И вы хотите, чтобы я за вас это решил?»
- «Ну… Не совсем… Нам хотелось бы посоветоваться…»
- «Давайте посоветуемся… - Рав снова встал, проходит к окну, встаёт в тёмном проёме. - Дорогие мои евреи, человек всегда стоит перед выбо¬ром. Это великая при¬вилегия, которую Творец дал человеку: возможность вы¬бора. Это драгоцен¬нейший подарок Царя царей, а вы добровольно отка¬зываетесь от него».
- «Но мы не можем…»
- «…не можем выбрать…»
- «Талмуд говорит: «Всё в руках Б-га, кроме удаления от зла и
стремления к добру. Не делайте зла, но делайте добро. Остальное пре¬дос¬тавьте Б-гу…»
- «Как это понять?»
- «А вот так - тебе нужно что-то решить, выбрать, сделать - спро-
си себя: что этим хочет от тебя Бог? Постарайся понять Его. Ты спра¬шива¬ешь Его, а Он каждый раз спрашивает тебя: как ты поступишь? что ты вы¬берешь? И получается как бы постоянная беседа с Творцом. Он ведь всегда присутствует в нашей жизни. Потому что, если вгля¬деться глубже и серь¬ёзней на всю нашу жизнь, то мы обнаружим себя под при¬стальным и серь¬ёзным взглядом…».
- «Да, это, тот самый еврей, - решил, наконец, снайпер, упёршись
прицелом в белое, как бы светящееся пятно в тёмном окне второго этажа.
…Аллах акбар!»
Нажал…
Но что это? Спусковой крючок впился в палец и не прогибается.
Он жмёт на крючок. Крючок не прогибается. Глаз сле¬зится.
Пятно расползается…
И вот он, рав, исчез в тёмном квадрате окна.
Рав отошёл от окна, продолжает:
- «Чей это взгляд? Мы, религиозные люди называем Его Пресвя¬тым Благословенным. Светские – общечеловеческой совестью, гума¬низмом, какими-то дру¬гими мудрёными словами…».
Арон и Ривка идут по вечерней улице Анафа, вышли на Маргалит.
Пе¬ред ними раскрывается сверкающая огнями чаша вечернего Иеруса-
лима. А в ушах ещё звучат слова еврейского мудреца:
«…А может это – взгляд на нас самих - наш собственный взгляд, из¬нутри нашего сердца, пристальный, требовательный...
Нам очень многое дано: эта замечательная земля, море, небо, лю¬би¬мые люди, мы можем свободно трудиться здесь и радоваться жизни… Мы - люди, и нет предназначения выше. Только не забывать об этом. Никогда… Даже под прицелом».
Иерусалим лежит перед ними, тёплый, большой, надёжный.
Можно раскрыть руки и обязательно взлетишь над ним.
Ривка: - «Арон, ты думаешь, я - дура, да?»
Арон: - «Я думаю, как давно я не говорил, что люблю тебя».
Ривка: - «Здесь в Израиле лучшая медицина в мире. А я ещё не та¬кая старая. Мы останемся, и сами родим, и всё начнём сначала… Как он хо¬рошо сказал, что жизнь на Земле Израиля стоит остальных запо¬ведей…»
Вечер.
В этом окне на третьем этаже вспыхивает свет.
Рояль у окна.
Снайпер видит в прицел её красивое лицо, большие яс¬ные глаза, по¬ющий рот. Он только не слышит песни…
Лея поёт:
- «Люби меня так, чтобы звёзды кружились,
Чтоб таял песок, и смеялись дожди,
Чтоб дни не кончались и полночи длились,
Люби меня долго, и помни, и жди,
Люби меня так, словно нету другого…
Давид аккомпанирует.
Рони вслушивается в песню, и губы его шевелятся.
…Ни дома, ни света, ни мира, ни зла,
Люби просто так – за улыбку, за слово,
Как будто совсем опустела земля,…
Давид уловил лёгкий стук входной двери, краем глаза замечает скользнувшую тень в прихожей.
И нас только двое – последние в мире –
Рони не выдержал, и в Леену песенную струю вливается хриплова¬тый те¬норок поэта.
И хрупким осколком повисла луна…
Люби меня долго, люби меня, милый,
Как будто и нету других – я одна….
В дверях салона появляется нарядно одетая Гита. Она тихо остано¬ви¬лась и смотрит, смотрит на Давида.
Давид улыбается ей и поёт.
Чтоб небо снижалось, чтоб в горле дрожало,
Чтоб солнце всходило, нещадно слепя.
И, может быть, так, как люблю я тебя…
Гита подходит к нему, прижимается к плечу, шепчет: -
- «Хочешь я сварю тебе кнейдлах, твои любимые клёцки, какие
делала мама?».
Давид ей шёпотом в ушко: - «Я мечтаю о кнейдлах!»
Гита: - «Чудная песня!».
Давид: - «Это тебе! Только тебе!».
Гита: - «Я знаю, милый».
Чтоб солнце всходило, нещадно слепя.
И, может быть, так, как люблю я тебя…
Рони галантно подбегает к Лее, и они закружились в вальсе.
Рядом с ними кружится другая пара – Давид и Гита.
Они танцуют и поют новую, родившуюся сегодня песню о любви.
Люби меня так, чтобы звёзды кружились,
Чтоб таял песок, и смеялись дожди,
Чтоб дни не кончались и полночи длились…
Снайпер не слышит вальса.
Он видит цель.
Эту цель он присматри¬вал весь день.
И каждый раз хотел выстрелить, но думал, что будет что-то лучшее.
А теперь он останавливается именно на этой цели.
Он ясно видит её в свой оптический прицел «Нимрад» 25Х40.
Его молодой упругий палец легко и свободно отжимает спусковой крю¬чок.
Тренированное тело, слившееся с винтовкой, ощущает удар бойка в центр капсюли тяжёлого бельгийского патрона 10,9 грамма, как пуля вы¬шла из гильзы и, направляемая лазерным целе¬указателем, пропарывает ве¬чернее расстояние от Бейт-Джалы до иеру¬салимской улицы Анафа…
Звучит вальс о любви.
Летит пуля.
Как коротко смертельное расстояние до Иерусалимской улицы, до…
Рав Йегошуа Бен-Ха¬нанья, рабочий Бенцион, его жена Фаина, врач Бася Зак, майор поли¬ции Шломо Анкри и его сын Гилад, мадриха Фира, про¬граммист Роман Кац, сваха Рина и судья Йоель Цур, дети Лёва и Сара, учи¬тель Яков Шульц и его ученики, художник Ариэль Лифшиц, водитель Ми¬хаэль Эд¬гар, компьютерный гений Янкеле с дедушкой, се¬мья Полански Эс¬тер, Гита, Меир, Арон и Ривка, русские оле-ха¬даш Владимир, Иосиф, Соня, баба Хая и их детишки, семья Шмулика Ко¬эна с румяным и весёлым ма¬лышом Йосефом, вот он смеётся беззубым ртом, тя¬нет ручонки к маме…
И автор, пишущий…
И ты, читающий эти строки…
Усмехнулся, довольный точным попаданием.
Пуля мягко и беззвучно входит в за¬тылок.
Уточнил время на дисплее мобильника.
Задрал чёрный чехол с дырками для глаз на лоб. Ему лет семна¬дцать. Нежный пушок на верхней губе. Большие карие глаза с длин¬ными ресни¬цами. Жёсткий не по возрасту взгляд.
Закри¬чали минареты.
Они стоят, как готовые к вселенскому залпу баллистические ракеты «земля-земля».
На мир изливается призыв муэдзинов.
Он молится.
Зажигаются фонари. Рано темнело. Надвигается гроза…
Деловито и спокойно собрал снайперскую винтовку «Ленук Маг¬нум», уложил в кофр, натянул чехол на лицо и спускается в дом.
Навстречу ему идёт неприветливый хозяин.
- «Ты больше не придёшь?» – спрашивает у снайпера.
- «Завтра приду, - отвечает снайпер, - Завтра и послезавтра, и буду хо-
дить до тех пор…»
Пройдя мимо стола, останавливается.
На столе лежит дискмен.
- «Работает?» - спрашивает у девушки за столом.
- «Работает».
Подъехал джип, слышно, как рокочет двигатель.
- «Мы несём вам мир, свободу и независимость…» - говорит он на
удивлённый взгляд девушки, нажал кнопку дискмена, послушал и кладёт себе в карман, оглядывается, добавляет: - …Победа над евреями близка! Они уже боятся жить».
Не попрощавшись, он выходит во двор, ногой отворяет ворота на улицу, молча бросает кофр с винтовкой в открытый багажник и садится в машину.
Его спрашивают о чём-то в машине, но он смотрит на небо.
Небо над Иерусалимом черно.
Джип медленно поднимается по узкой улице Бейт-Джалы в гору.
Резкий ветер швыряет и крутит мусор.
Летают полиэтиленовые пакеты.
Быстро темнеет.
Он смотрит на небо.
Над Иерусалимом бушует гроза.
То и дело город выбеливают всполохи молний.
Рокочет гром. Дождя пока нет, но ревёт буря…
Последнее, что он видит в этой жизни – это огненный шар, ворвавшийся с неба в машину.
Такой бури не было давно.
Может быть, никогда не было.
Йосеф Шайкин.
E-mail: fesoy38@mail.ru
Автор с разрешения поэтессы Рины Левинзон использовал в повести стихотворение «Люби меня так, чтобы звёзды…».
Стрелков Владимир ;Израиль, Иерусалим, 2004
Под прицелом хроника одного дня интифады
© Copyright: Владимир Стрелков, 2016
Свидетельство о публикации №216102302039
Свидетельство о публикации №216102302039
Рецензии