Необходимое предисловие

* * *

Господи, как трудно вспоминать, кто бы мог подумать.

Как будто сняли с души плодородный слой, и она теперь болит, сочится кровью, как берёза соком по весне, и каменеет.

И сумрачно подчас на душе. Тяжело. Так тяжело, что не сказать.

Раньше я не понимал, почему фронтовики пишут книги о войне, спустя много лет, но потом, когда коснулось самого, и пришлось заставить себя заново переживать, я, что называется, прозрел.

Книгу надо вычерпать из самого себя, но одному Богу известно, как мучительно идти на поводу у Памяти, когда прошлое, наоборот, хочется забыть, как дурной сон. Подтверждение этим мыслям, уже позднее, я нашёл у Александра Куприна. В повести «Купол св. Исаакия Далматского» он писал о воинах Белой гвардии: «Эти люди преодолели в такой громадной степени инстинкт самосохранения, пережили такое сверхъестественное перенапряжение физических и нравственных сил, что для них тяжким стало воспоминание».

Вот и у меня, пока нет сил закончить многие свои рассказы, даром что они не про войну. Поэтому, в начале книги, вместо предисловия, я предлагаю интервью, оно было напечатано после всех событий.

Исповедь экс-террориста

В своё время латвийская газета «Курземес Вардс» писала:«В конце 1995 года наша редакция самой яркой трагикомедией прошедшего лета назвала террористическую эпопею Владимира Смирнова. Напомним читателям, что хитроумному лиепайчанину за организованный им спектакль непременно позавидовал бы самый высокооплачиваемый сценарист триллеров на кинофабрике в Голливуде, потому что Смирнову удалось стать самым остроумным террористом новейшей истории Латвии, который, несмотря на обещания должностных лиц полиции поймать беглеца в течении 24 часов, умудрился 112 суток водить за нос самых ловких ищеек Латвии, а Лиепая 4 месяца была практически в осадном положении».

На этом я прерву цитирование. Замечу только, что тон статьи отличался сочувствием, а в конце латышская газета отмечала, что«наказание не соответствовало действиям Смирнова, потому что в его поступках не было мотива унабомбера».

И вот, спустя 6 лет, мы беседуем с Владимиром в Москве, в кафе на Тверском бульваре. Смирнова приняли в Союз писателей России, он учится на Высших литературных курсах при Литературном институте имени Горького и готовит к изданию свою книгу.

—Владимир, я знаю, что в Латвии после распада СССР вы призывали жителей республики принимать российское гражданство. Что вас побудило к этому?

—Я думаю, что жизнь. Начну с того, что в Латвии я вырос. Родился в Абхазии, в Новом Афоне, а потом родители переехали в Латвию, где жил родной брат моего отца, и в Лиепае я стал ходить в детский сад, потом — в школу; из Лиепаи призывался в Советскую армию, и этот город стал для меня родным. До сих пор, когда я слышу знаменитую песню из кинофильма «Весна на Заречной улице», то вспоминаю Лиепаю.

Там есть очень задушевные слова:

На этой улице подростком
Гонял по крышам голубей,
И здесь, на этом перекрёстке
С любовью встретился своей.

Мне эта песня так близка, что, кажется, написана про Лиепаю и про меня.

Во времена СССР я не был функционером и даже в КПСС не состоял. И родители мои, царство им небесное, они, кстати, похоронены в Лиепае, не оккупировали Латвию и у латышей на шее не сидели. Они были простыми рабочими и вкалывали на благо республики.

И вот пришёл 1991 год. Латвия вышла из состава СССР, стала независимым государством и сразу начали происходить чудеса. Я вдруг увидел, что партийные функционеры, которые вчера, чтобы сладко есть и пить, служили коммунистическому режиму, сегодня стали выдавать себя за борцов с этим режимом. Ярчайший пример тому — бывший секретарь компартии Латвии по идеологии Анатолий Горбуновс. Человек всю жизнь умел держать нос по ветру. При коммунистах сделал хорошую карьеру и теперь, в независимой Латвии играл одну из ключевых ролей. При коммунистах пользовался всеми благами и привилегиями, какие моим родителям, например, не снились, и теперь, чтобы остаться у кормушки, напялил маску демократа на себя.

Это страшные люди. Оборотни.

И вот эти оборотни, чтобы отвести от себя праведный гнев, сплелись хвостами с националистами и сделали крайними русских, простых людей, которые десятки лет стояли в очереди на квартиры и гнули вместе с латышами горб. В начале своего движения за независимость они выдвинули лозунг: «За нашу и вашу свободу» — хороший лозунг, но потом, когда набрали силу, обманули и лишили русских даже тех свобод, какие были при СССР.

При этом в советское время у русских перед латышами не было никакого преимущества, а теперь они остались людьми без гражданства, потому что советское гражданство потеряли вместе с почившим в бозе СССР, а латышское гражданство им не дали, потому что они чохом стали оккупантами. Вы понимаете? Это я оккупировал в трёхлетнем возрасте детский сад; это моя мама, которая своё здоровье подорвала, работая на железной дороге; это мой отец, который сам всю жизнь таил обиду на советскую власть, потому что его отца, моего деда, репрессировали в 1937 году, как бывшего царского офицера, дали десять лет без права переписки, и он сгинул без следа, даже где могила — неизвестно — это они, оказывается, оккупировали Латвию…

У меня от такой несправедливости просто зачесались кулаки, и это послужило импульсом к тому, чтобы призывать людей, как к топору, к принятию российского гражданства.

—Когда это произошло?

—Уже в конце 1991 года. А контурно Ассоциация российских граждан оформилась весной 1992 года. До этого в течение нескольких месяцев я колесил по городам Латвии, проводил собрания и сколачивал местные отделения и актив. На всё, про всё тратил свои деньги. У меня был небольшой свой бизнес.

Информационную поддержку мне оказывала крупнейшая на ту пору русская газета Латвии, бывшая «Советская молодёжь», теперь она называлась «СМ». Главный редактор газеты Саша Блинов был талантливым и умным человеком, а журналистка Наталья Севидова не боялась принимать участия в наших собраниях. У меня остались добрые воспоминания о них.

Учредительный съезд Ассоциации российских граждан проходил в Лиепае, в Матросском клубе, тогда ещё в Латвии стояли остатки российских войск, правда, они были в большой степени деморализованы. На съезд Ассоциации приехали делегаты от всех крупных латвийских городов: из Юрмалы, из Вентспилса, из Елгавы, из Даугавпилса, из Риги.

Мы отправляли в Москву пикетчиков и стояли возле министерства иностранных дел, требуя ускорить процедуру оформления российского гражданства, и наша лепта была, видимо, замечена. Верховный Совет, позже расстрелянный, сделал эту процедуру максимально простой и самый первый пункт, где стали оформлять российское гражданство, был открыт в Лиепае, в Матросском клубе. Это была наша опорная база. Активисты оформляли документы и отвозили в российское посольство в Ригу. А позже, в Лиепае открыли консульство России, потому что в городе были сильны протестные настроения.

—На что вы надеялись, какую цель ставили перед собой, когда создавали Ассоциацию российских граждан?

—По моим представлениям, ни в коем случае нельзя было оставаться «бесхозными» людьми, то есть лицами без гражданства. Я исходил из того, что если мы сумеем объединить сотни тысяч потенциальных российских граждан, то наберём силу и заставим с этой силой считаться не только латвийских, но и российских политиков, потому что сотни тысяч голосов вероятных избирателей на дороге не валяются. Планы у нас были мирные, но достаточно амбициозные. Мы не собирались водить хороводы в сарафанах и этим себя идентифицировать, как предлагали некоторые лидеры создаваемой, возможно, в пику нам Русской общины Латвии.

—Как латвийские власти восприняли Ассоциацию российских граждан?

—Разумеется, враждебно, потому что в ту пору латвийские власти состояли сплошь из оборотней и недоумков с националистической пеной на губах. Ну и, конечно, я брал лишку, когда публично заявлял, что у латышей нет эксклюзивного права на эту землю. Они нас называли оккупантами, а я в отместку утверждал, что мы живём в России, что в России всегда жили латыши и чуваши, и пусть дальше живут с миром. Нас, конечно, объявили шовинистами, рукой Москвы, агентами Кремля и прочее. Мне неоднократно угрожали, один раз бросили в мою машину гранату, но почему-то не выдернули чеку, может быть, хотели запугать или предупредить.

Внутренне я был готов ко всему и уповал на Бога. Как сказано: «Бог не выдаст, свинья не съест». Я не был готов только к тому, что Россия бросит нас на произвол судьбы. Власть в России была занята дележом свалившегося на голову богатства. Это напоминало пир во время чумы. А вечно пьяный Ельцин был таким же оборотнем, как и Горбуновс в Латвии, поэтому они быстро нашли общий язык.

Посол России в Латвии Александр Ранних российскими гражданами не интересовался. Он, по-моему, привык жить в своё удовольствие: занимался верховой ездой, участвовал в пивных фестивалях и принимал участие в раутах.

Мы даже вынуждены были пикетировать российское посольство, что вызвало злорадство латышских газет.

—У вас нет предубеждения против латышей?

—Абсолютно нет, ни против одного народа нет предубеждения. В школе, например, я защищал девочку-еврейку Жанну Зик. Это было в 8 классе, в 12-й лиепайской школе. Её травили Ивар Адольфи, он был латыш, но учился в русской школе, и его друг Толя Васильев. Они именно из-за национальности доводили её до слёз, причём, подстрекателем обычно выступал Ивар. И однажды, после очередной выходки, я поговорил с ними обоими, жёстко поговорил, а я был всё-таки уличным мальчишкой, а они росли домашними детьми и, хоть были физически не слабей меня, боялись со мной связываться. Поэтому, после нашего разговора Жанну Зик они больше никогда не задевали.

И латыши — прекрасные люди. У меня была первая любовь — девушка-латышка. А на зоне, уже позже, сдружился с латышом, его звали Улдис Стугис. Он сидел за ограбление магазина, но писал такие чудные стихи, что я не успокоюсь, пока не переведу их на русский язык. Бог — один на всех, как и солнце, на всех — одно. И многие латышские песни запали мне в душу. Но, понимаете, в семье не без урода, любой народ можно оболванить, как было в своё время с немцами, когда они всерьёз считали себя высшей расой.

Я желаю счастья латышам, искренне и от души. Пусть они будут в Европе, пусть они будут новым штатом США, как угодно, лишь бы были счастливы.

Но я хотел бы предостеречь и сказать о двух вещах. Первое. Они не будут никогда счастливыми за счёт других.

И второе. Они никогда не будут счастливыми, если пойдут на поводу у оборотней. Вот красноречивый пример. Когда Латвия стала независимым государством, то первым министром иностранных дел был назначен Георг Андреевс, а позже выяснилось, его разоблачили через суд, что он был стукачом, осведомителем КГБ. И что вы думаете? Его с позором выгнали? Ничуть не бывало. Назначили послом в Канаду, как его там носит канадская земля. А почему с ним так мягко обошлись? Да потому что сами все замараны, у каждого рыльце в пуху. Поэтому держат за семью печатями агентурную картотеку КГБ, боятся её обнародовать, дрожат за себя, за свои продажные шкуры.

—В Латвии, на мой взгляд, трепетно относятся к престарелым легионерам, которые воевали в составе фашистской армии, в составе войск СС.

—Это очень сложный вопрос. Я думаю, что если человек защищал свою родину и был солдатом, то это одно дело, а если он был палачом, то к нему другое отношение. Вы понимаете, вас это, может быть, смутит, но я скажу, что старики, которые когда-то воевали на стороне гитлеровских войск или скрывались в лесу и сопротивлялись советской власти, вызывают у меня больше уважения, чем оборотни вроде Горбуновса, которые состояли в КПСС. Я объясню, почему и попробую себя представить в образе «лесного брата».

Предположим, я родился в буржуазной Латвии, в 1920 году. У меня была хорошая семья, и жили мы в достатке. Меня воспитали патриотом Латвии и я был горд за свою маленькую страну. И вдруг Латвию занимает Красная Армия, моих родителей ссылают, дом наш отбирают. Что мне делать? Я бы, по своему складу характера, скорей всего, ушёл бы в лес, к лесным братьям, а немецкие войска встречал как освободителей.

Скажите, в чём моя вина? И разве не у каждого своя правда? Но я бы никогда не пошёл служить функционером в КПСС, если бы мне претило то, чему служу. А десятки тысяч оборотней служили, приспосабливались, делали карьеру, из кожи лезли вон, а потом в удобный момент поменяли для себя кормушку. Вот к таким у меня нет ни сочувствия, ни уважения, ни понимания.

—Как долго просуществовала Ассоциация российских граждан?

—Почти два года. Нас закрыли вскоре после расстрела Белого дома в октябре 1993 года. Мы участвовали в защите Верховного Совета и после этого нас запретили. Хотя полуподпольно мы продолжали существовать, и я даже выпускал в Лиепае газету.

—И как же вы стали по слову «Курземес Вардс» «самым остроумным террористом Латвии»?

—Это случилось уже в 1995 году. Меня, по сути, спровоцировали. Поздно вечером пришли подвыпившие полицейские, они были в штатском. В подъезде дома встретили мою гражданскую жену, мы уже несколько лет жили вместе. Она была в домашнем халате, в тапочках и возвращалась с улицы, куда выходила кормить бездомных кошек. В руках у неё была пустая миска. Полицейские потребовали у моей жены ключи от квартиры, наверно, хотели взять меня врасплох. Жена отказалась дать ключи. Предложила сначала зайти к соседям и позвонить в полицию, чтобы она могла убедиться, что они на самом деле полицейские, а после этого она сама откроет дверь. Требования жены были обоснованными, потому что рожи у полицейских были бандитскими, а времена — лихими. Полицейские грубо заломали ей руки, порвали на ней халат, одели наручники и пристегнули одну руку к лестничным перилам. Жена стала кричать. Я услышал крики жены, схватил топор и с каким-то рёвом выскочил на лестницу. Насильники бросились бежать, я только слышал дробный топот ног. Знаете, уже много лет прошло, а всё равно тяжко вспоминать. Двое побежали наверх, на пятый этаж, а один сиганул вниз. Мы жили на третьем этаже пятиэтажки.

Походя замечу, что это были полицейские Антонов, Ткаченко и Крамзин. Русские по национальности, они по своей природе были полицаями, потому что там, где латыши отлынивали или брезговали делать грязную работу, они норовили угодить. Но пока, конечно, я не знал, что это полицейские, потому что никого в глаза не видел. И для чего всё это надо было — непонятно. Я же не скрывался и не находился в розыске. Могли прийти, позвонить, и я бы открыл дверь.

Выскочив на лестничную площадку, я увидел только свою жену. Она стояла на лестнице, на несколько ступенек выше нашей квартиры. Халат на ней был порван, а одна рука пристёгнута наручниками к лестничным перилам.

Я слышал, как на пятом этаже щёлкали затворы пистолетов, но у меня было такое чувство, что если в меня сейчас начнут стрелять, то пули будут от меня отскакивать, как резиновые, и я не своим голосом закричал: «Освободите жену или я взорву весь дом вместе с вами!»

Сверху прямо как проблеяли: «Что у тебя есть?»

Я крикнул первое, что мне пришло в голову, что у меня автомат и две гранаты, хватит, мол, на всех.

Наверху, я чувствовал, произошла заминка, и я снова закричал: «Освободите жену или я кину вам гранату!» Вокруг меня был какой-то ослепительный и яркий свет, мне казалось, что ещё чуть-чуть и гранаты материализуются у меня в руках.

Сверху стали наперебой кричать: «Сейчас, сейчас, мы кинем ключи от наручников!» — Я понял, что сами они боятся спускаться вниз, но надо было пользоваться моментом, освобождать жену, и я ухватился за эту мысль, закричал: «Кидайте, только заверните во что-нибудь, что бы не отскочили!»

Наверху чуть-чуть помешкали и крикнули: «Бросаем!»

Ключи были завёрнуты в фольгу из сигаретной пачки и упали точно к ногам жены, и это было большое везение. Жена их подобрала и освободила себя. Сам я не хотел показываться в лестничный проем, чтобы они не видели, что у меня только топор и против пистолетов это всё равно что с голыми руками.

Жена сбежала вниз ко мне, а наручники так и остались висеть на перилах.

Полицейские ушли через чердак, а мы с женой зашли в квартиру.

Далее начались необъяснимые события. Дом оцепили, подогнали пожарные машины. В переговоры со мной не вступали, вызвали из Риги спецгруппу и снайпера, это я потом узнал. Я готов был сдаться, требовал только гарантий своей безопасности и гарантий того, что будут наказаны насильники жены. Но гарантий почему-то никто мне не давал и в переговоры со мной не вступали. Начальнику городской полиции Брикису я даже не мог дозвониться. И тогда я понял, что меня просто хотят под сурдинку убить.

А по иронии судьбы моим соседом по лестничной площадке был начальник службы безопасности Язеп Кудлис, такой же оборотень, как и все другие. В прошлом, комсомольский функционер, он сейчас возглавлял в городе службу, которая была аналогом советского КГБ или российского ФСБ.

Я накинул тряпку на топор, позвонил в дверь Кудлиса и, когда он вышел, попросил зайти ко мне. Язеп Кудлис должен был мне 6 тысяч долларов, брал взаймы на месяц или два, но тянул с отдачей больше года. Он тогда по-тихому открывал в городе свои кафе.

Кудлис на меня смотрел с испугом, хотя я ему не угрожал. Я предложил ему простить долг в обмен на то, что он поможет мне бежать. Предложил, чтобы он позвонил в полицию и сказал, что взят в заложники. Кудлис на меня всё время смотрел с ужасом, и я не понимал в чём дело и украдкой ощупывал своё лицо.

Кудлис позвонил в полицию с моего домашнего телефона и сказал, что я взял его в заложники. Скоро после этого на мой домашний телефон позвонил человек, который представился заместителем министра внутренних дел и потребовал освободить офицера полиции безопасности. Я сказал, что отпущу, если мне дадут машину и возможность выехать за кольцо оцепления.

Торговались мы до двух часов ночи. Язеп несколько раз звонил в полицию и торопил своих коллег, говорил им, что я очень возбуждён и от меня можно ждать чего угодно.

Наконец, к подъезду дома подогнали старый «жигулёнок». Я опасался, что на меня накинутся в тёмном подъезде, на первом этаже и поэтому напоследок позвонил и сказал, что выдерну чеку и буду выходить из квартиры с гранатой в руке.

Язеп Кудлис шёл впереди меня. Я упёр ему между лопаток ручку топора, топор был маленький, железный, для рубки мяса, и ручка топора вполне могла сойти за ствол.

Кудлис сел за руль, а я на заднее сиденье. Мы поехали, никто нас не преследовал, минут десять покрутились по ночному городу, потом я попросил остановить машину на Сенном базаре. Вышел из машины и попросил Язепа передать своим, что если с моей женой что-нибудь случится, то я взорву городскую полицию и сделаю это с лёгкой душой.

Кудлис кивал нетерпеливо головой и спешил смыться, он, думаю, боялся, что не добежит до туалета.

Дворами и глухими улицами я перебрался в другую часть города и заночевал у хороших знакомых. На следующий день, когда проснулся, то от боли не мог открыть рот. Я недоумевал, почему такая боль, ведь меня никто не бил, но потом до меня дошло, что лицо моё вчера долгое время было искажено какой-то неестественной гримасой и поэтому теперь мышцы лица болят. Я разжимал себе рот при помощи чайной ложки, чувствовал себя как после продолжительной болезни и понял, почему вчера Кудлис на меня испуганно смотрел.

А в Лиепае началось что-то невообразимое. Меня объявили террористом, город наводнили солдатами и полицией, пригнали даже бронетехнику. Приехали премьер-министр Латвии Гайлис и министр внутренних дел Адамсонс. Город переворачивали вверх дном, обыски шли днём и ночью. Не избежали обысков люди, кто так или иначе был со мной знаком. Под шумок разгромили и разграбили редакцию газеты, которую я издавал.

Я менял места укрытия, нигде не задерживался больше дня, иногда просто слонялся ночами по глухим улицам.

Потом написал письмо в газету «СМ» и отправил с надёжным человеком. В письме рассказал всё, что произошло, как на жену наручники надели и вынудили меня взяться за топор. В письме публично призывал, что если к вам домой придут полицейские и наденут на жену, на мать или сестру наручники, то берите сковородку, лом или топор, первое, что попадёт под руку, и бейте насильников по голове. Публично заявлял, что у меня не было оружия, за что я Богу благодарен, иначе я бы его пустил в ход, публично заявлял, что готов выйти и сдаться, пусть мне дадут гарантии безопасности и гарантии того, что будут наказаны полицейские-насильники. Письмо опубликовали, но ответом на него было молчание. Однако общественное мнение уже склонилось в мою пользу, а то ведь люди не знали, что произошло, а официальная пропаганда выставляла меня монстром, даже наркоманом объявили, хотя я наркотики никогда не употреблял.

Тем не менее, после письма ажиотаж вокруг меня спал и дополнительные силы полиции из города убрали. А вскоре выяснили, что Язеп Кудлис имел свой бизнес, через прослушку установили, что он занимал у меня деньги и против него возбудили уголовное дело. Он сам ударился в бега и, думаю, что до сих пор живёт в России, у родственников своей жены. Такая вот гримаса судьбы.

Меня арестовали в ноябре. 7 ноября 1995 года. У меня умер отец, и я твёрдо решил с ним проститься. Понимал, что этим воспользуются, видел, как перед самым носом, точно дурной знак, упала с неба «звезда», но не мог себя остановить и пришёл ночью домой. Сидел возле мёртвого отца и вдруг среди ночи зазвонил домашний телефон. Я понял, кто это, снял трубку и сказал: «Да, это я, идите, суки, я вас жду». В трубке молчали. Два или три часа просидел я с мёртвым отцом, потом вышел на улицу и недалеко от дома меня арестовали. Окружили со всех сторон, наставили на меня автоматы и кричат: «Володя, вытаскивай руки из карманов, только медленно». И я понял, что они так напряжены, что если сделаю резкое движение, то меня просто изрешетят.

—На вас не пытались отыграться в тюрьме?

—Пытались. Так вышло, что вокруг моего имени создался ореол. Получалось, что я один с топором в руках разогнал всю городскую полицию, четыре месяца скрывался, хотя меня искали днём с огнём, публиковал в газетах дерзкие письма. Поэтому люди, у которых у самих не хватило бы духу всё это перенести, старались меня сломать. В Лиепайской тюрьме меня дважды сильно избивали, причём делали это всегда в масках. Мне самому до сих пор смешно, но одного я узнавал всё время по комплекции. Это был надзиратель Эгил, по прозвищу Бутылочная Жопа, его нельзя было ни с кем спутать, и, конечно, маску ему надо было надевать не на лицо, а на другое место. Несколько раз я объявлял голодовку, причём один раз «сухую», когда за восемь дней не сделал ни глотка воды. Один раз вскрывал себе вены.

И опять что интересно? В тюрьме работал латыш, который, скажем так, тайком таскал мне бутерброды с колбасой и сыром; и были русские — начальник тюрьмы Анатолий Мороз и начальник оперчасти Валера Иванов, которые старались меня сжить со свету. Это я к вашему вопросу о том, нет ли у меня предубеждения против латышей.

—Вас судили в Латвии как террориста?

—Нет, мне дали три года за сопротивление полиции. Женоподобный городской прокурор Микульскис запросил для меня пять лет, хотя никакого сопротивления не было, потому что я хотел им сдаться, когда узнал, что это полицейские, но они сами боялись меня брать и планировали убить, живой я им был не нужен. Планировали убить и повесить на меня всех собак.

Я сначала подал апелляцию, но рассмотрение дела бесконечно долго откладывали. Привозили в наручниках на суд, потом объявляли, что свидетели-полицейские не пришли, и заседание откладывали. А в тюрьме тянули жилы из меня, и я счёл за благо отказаться от апелляционного суда, чтобы приговор вступил в законную силу, и я бы мог ходатайствовать о переводе в Россию.

—Просьбу о переводе удовлетворили?

—Да, я ведь был гражданином России, но в России мне ничем не помогли, и на свободу из Псковской тюрьмы, спустя три месяца, я вышел по амнистии, которая была объявлена в Латвии, то есть, видимо, из Латвии прислали отношение, что поскольку я был осуждён в Латвии, то подпадаю под амнистию, и меня освободили. Они могли бы этого не делать, но что-то, может быть, чувство вины побудило в Латвии кого-то вспомнить обо мне.

—Вы не собираетесь вернуться в Латвию?

—Пока нет, но пути Господни неисповедимы. В Лиепае похоронены мои родители, а как писал Поэт:

Два чувства дивно близки нам.
В них обретает сердце пищу —
Любовь к отеческим гробам,
Любовь к родному пепелищу.

Беседу вела Татьяна Соловьёва.

* * *

Из Латвии я был отправлен спецэтапом. Этот долгожданный день настал 11 декабря 1997 года.

Машина всю дорогу шла под проблесковым маячком. Домчались одним духом.

Российский конвой встречал нас на глухой лесной дороге у шлагбаума.

В памяти мало что осталось, но помню, что начальник конвоя был не чужд поэзии. Помятый, то ли от бессонницы, то ли с бодуна, защелкнув на моих руках наручники, конвойный капитан продекламировал: «И дым отечества нам сладок и приятен…»

Так Россия приняла меня в свои объятия. А, спустя три месяца, я освободился. Вышел из тюрьмы, а куда идти — не знаю: город-то чужой. Но все-таки — свобода! И весна! Пошел, куда глаза глядят. Ноги сами понесли меня.

Весна в тот год выдалась ранней. Март, как уверенный в себе мужчина, очаровал зиму, и снег под мартовскими ласками таял на глазах.

Река расчертила город пополам. Она уже освободилась ото льда и дышала полной грудью. Свалявшаяся прошлогодняя трава космато покрывала берега и в этой неопрятности было что-то дикое и первозданное, а большие ледниковые камни-валуны, то там, то здесь придавившие землю, только усиливали впечатление незыблемости.

Псков отсюда будто на ладони. И куда ни кинь взгляд — всюду купола церквей. Русь за ними как за каменной стеной. И пусть она убога и бедна, святость не живет в хоромах.

Я не знаю, где сегодня буду ночевать, но забыл про все на свете и стою как истукан, молюсь на Русь, как идолопоклонник. И ничего нет за душой, кроме России. Россия — как и первая любовь, всего-то что поцеловались один раз, а не забыть ни в жизнь.

… Я пока еще не знал, не ведал, что в России против меня сфабрикуют дело, и я попаду на 8 лет в тюрьму.

Неспроста, пожалуй, Максимилиан Волошин восклицал: «Горькая детоубийца — Русь».

Вблизи Россия оказалась тяжело больной, и следы проказы прикрывала толстым слоем пудры.