Случай в музее

Он сидит в самом углу музея; в самой угловой комнате углового зала: согнувшийся/полуживой/горбатый или нет - так сразу не скажешь. Его рукава закрывают от всех его запястья, кисти, пальцы и даже кончики ногтей. Чувствуется непреодолимое желание согнуться с ним рядом, завернуть его рукава по самые локти, посмотреть, что творится за завесой его тайн, что он так тщательно, жизнеутверждающе, жизнестойко, ценой даже самой жизни - защищает. Я всего лишь один из огромной толпы туристов, школьников и пенсионеров (стоя сам где-то на перепутье) нахожусь посреди величественного зала, разделенного на отсеки, заполненного пестрыми, тусклыми, бледными красками, заполненного пустотой и полнотой, углами и округлостями. Группы и одиночки ходят вокруг, толпятся в одном месте, расходятся в разные стороны, останавливаются и проходят дальше. Я думаю о том, что будет, если наблюдать за ними сверху, какой перфоманс я в итоге получу, во что первое (осмысленное) сложатся силуэты людей; станет ли это гениальной случайностью, будут ли люди говорить о посланиях свыше, поверю ли в них я сам? А может, они что-то захотят сказать мне, а я никогда так не узнаю, где тот гений был случайным, а где нет. В чем принципиальная разница между случайностью и осознанностью, если оба могут быть осмысленны?
Люди не складываются ни в какой осмысленный перфоманс уже полчаса, а может, и час. Они не замечают никого в углу, мимолетно скользя по нему взглядом, останавливаются на статуях, картинах, находящихся под стеклом. А его взгляд меж тем устремлен прямо на меня, защищенный коленями, которые он обхватывает закрытыми руками, и я чувствую боль, которую он испытывает беспрестанно. Я не выдерживаю этого больше и подхожу ближе к нему. Он тоже встает, вздрагивает от каждого моего шага, земля дрожит под ним, а я чувствую себя как минимум пятиметровым рядом с этим маленьким человеком. Он сжимается все сильнее, а я сажусь перед ним на колени, которые, с грохотом оседая, едва не проламывают пол. Он оказывается напротив меня, поднимает свою голову, его глаза влажные, но в них совершенно отсутствует страх. Я беру его руки, чувствую костлявые пальцы сквозь толстую ткань свитера, сжимаю их, а он продолжает смотреть на меня, переводя взгляд на свои руки, словно видит их впервые, в его глазах звучит немой вопрос/просьба/молитва. Задираю наконец рукава и вижу радугу из красок, которые, смешавшись на его коже, становятся, ближе к пальцам, все чернее. Они опутали его всего, как виноградная лоза, до локтя - и они простирались еще выше, ярче, я уже не мог этого заметить, но мне это было не нужно, потому что я уже видел их много раз. Я видел их каждый раз, когда приходил в этот музей. Я видел их в других музеях, иногда даже на блошиных рынках, ярмарках, выставках. Иногда они встречались мне на стенах в переходе, в отражениях водной глади, в чьих-то беспомощных мольбах, в чьих-то необыкновенных жестах, и сумасшедших глазах – смотрящих на меня прямо сейчас. Я рухнул всем телом вниз, разбив головой что-то, что со звоном стало осыпаться на пол и на меня, и осколки эти, во множество раз помножив, отражали целый фейерверк из красок вокруг и внутри, затмивших мой рассудок. Я чувствовал лбом холодный пол и свою горячую кровь, я кричал, что было сил, но никто: ни дети, ни пенсионеры, ни туристы – не видели совсем ничего. Они всё ходили: задерживались, проходили дальше, восхищались мазками, бликами, цветами, но что именно (восхищающее или восхищавшиеся) находилось за бездушной стеклянной стеной?