Выбор. настоящее 1

Настоящее
Пора, наконец, завершить предысторию и сообщить, что на распутье я не стою, а  полулежу в кухонном кресле. На подлокотнике - стакан вина, на коленях -  чёрная и жирная кошка. Я назвал её в честь Умы Турман, белокурой стройняшки с обложки авиажурнала. По обеим сторонам от нас - огромные аквариумы. В одном манерно скользят аристократические скалярии, в другом - буйствует плебейская стая астронотусов. Они по-бычьи мотают головами: гони, мол, хозяин, дополнительную порцию мяса! Хозяину недавно исполнилось тридцать пять, и, если проявить большую снисходительность, то он всё ещё сравним с потрёпанной звездой французского кино. Все люди вокруг него какие-то умные, деловые, куда-то стремящиеся. А он... он ловит ощущения, не сходя с места.

"Ума! Ума моя! -  шлю я восторги вовсе не голливудской диве.  - До чего же ты хороша! Ведь нам, людям, не дано того, что дано вам!" Я сожалею, что я - человек. А если уж суждено им быть, то почему здесь? За что? Мысленно я взываю: "Люди! Осмотритесь! Задумайтесь! Вы же умерли! А сами улыбаетесь мне и не верите! Воли у вас нет, чтоб поверить! А мир-то изначально неправильно устроен! Равновесие нарушено грехопадением человеческим! И с этой минуты  - многие тысячи лет - мы обречены жить в падающем самолёте. Многим даже весело от этого, но ведь самолётушка-то падает..."
Я вспоминаю Надь-Насть-Вик-Лен, целый рой которых наводнил моё "Личное дело" после Лидки. И всем им, завершая романы, я адресовал одно и то же уже опробованное "иди своей дорогой... а я обойдусь так".  Разрыв с последней девой, Верой из Суздаля, случился год назад. Внешне она полностью вписывалась в золотой гиреевский стандарт: высокий рост, пепельные волосы, маленькая грудь, бесконечные ноги. Но Вере так  хотелось, чтобы мы куда-то шли, ехали, летели, скакали, чем-то рулили, гребли на байдарках, карабкались в горы, парили на аэроплане и так далее, что в итоге я почувствовал необоримое желание завалиться с Умой у телевизора и включить "Чапаева".
Вертится в мозгу фраза какого-то философа: "Настоящий мужчина умеет прожить в одиночестве, довольствуясь малым".  "И кто же тот малый, которым я должен довольствоваться? - дивлюсь я. - Ну, не Червяков же? Гм..." Въедливыми змейками ассоциации забираются глубже...
А в том строю есть промежуток малый
Быть может, это место для меня.
Здесь как-то намёком говорится о том, что "жуток малый" в каком-то строю ("Мосгоспромстрое"?) и потом - знай своё место. Всяк сверчок... Всяк таракан, знай защиту Каро-Канн. Всяк кузнечик знай свой местечик... Всякая тля, знай, кто ты вообще...

Дз-з-з-ынь... В сонной тишине противно тренькнул телефон. Недовольная Ума соскочила на пол.
- Ал-л-лё! - процедил я, отвлекаясь от внутреннего словоблудия.
- Иван, ты ведь учил английский? -  утвердительно-вопросительно раздалось на другом конце провода, и я узнал жену Тортикова (того самого поэта-лауреата, который абортировал моё неродившееся членство в Союзе писателей). Она была женщиной двухметрового роста и говорила  густым баском.
- Закончил спецшколу с пятёркой, осилил в оригинале "Робинзона Крузо", - застигнутый врасплох отчитался я. 
Она сочно загудела:
- Прекрасно! В Международное юридическое управление на постоянную работу нужен переводчик. Запомни: завтра в  шестнадцать часов будь на проходной, получишь пропуск и поднимешься на третий этаж к Рахам-Лукутову Магомету Исаевичу. Ты о нём слышал?
- К кому?!! Я...н-е-е..., - пробормотал я, весь как-то оседая под её напором. 
- Не вздумай опаздывать! В другое время не примет, такой важный человек!
На прощание она прицокнула языком как запечатала.


- Ай, как славно, сынок! - восклицал отец. - Верный кусок хлеба в наше время!
Лето ненадолго притворилось знойным. И, несмотря на то, что солнце отсиживалось за облаками, уже с утра нас душил горячий воздух. Кошка лежала на голом полу, разметав лапы. Рыбы сгрудились у компрессора и, пихаясь, боролись за пузыри. За окном повисло и трепетало бледно-золотистое марево. Обливаясь потом, я сидел перед накрытым завтраком: корюшкой в томате, плетёной булочкой и чаем.
- Утро туманное, утро с едою.., - поставленным голосом пропела впорхнувшая в кухню сестра.
На разложенной рядом салфетке я рисовал обладателя имён двух великих пророков. Он получался в чалме и роскошном халате, усыпанном сапфировыми звёздами, с длинной разделённой надвое бородой с проседью. Из продолговатых глаз его под кустистыми, но аккуратно лежащими бровями лилась вся мудрость подлунного (вернее подполумесячного) мира. Я воображал, как гипнотически играя переливами голоса, он  наизусть читает и Библию и Коран. А очередь из жаждущих духовных наставлений  змеится  на много километров вдаль, растворяясь за сиреневым на закате горизонтом.
Почти вся оставшаяся половина дня ушла на отглаживание сорочки. Я старался изо всех сил, однако результат  удручил бы самого неприхотливого представителя человечества. Выбирать, впрочем, не приходилось.

В Юридическое управление я отправился пешком. Подошвы вязли в расползающемся асфальте, рубаха отсырела, но так было даже лучше: оставшиеся складки сами собой растворились в мокроте.
Юридическое управление находилось в старинном доме, отделённом от тротуара коваными воротами с вмонтированной в них гранитной проходной.  За ней раскинулся довольно обширный двор, посреди которого хранил молчание  некстати сломавшийся фонтан. Внутри здания о былой роскоши напоминала парадная лестница, застеленная обязательным бордовым ковром с зелёными краями, лепные гирлянды на потолке, витые перила да запутанная сеть коридоров, озадачившая бы самого Минотавра.
Я добыл пропуск после небольшого, но эмоционального сражения (в списке охраны я оказался записанным как Гуриев (по их мнению, происходил от райских гурий)) и пустился бродить по лабиринту. Иногда интересовался у попадавшихся на пути, где  кабинет Рахам-Лукутова, но всякий раз после мнимо внятных объяснений за очередным поворотом возникал новый. Порой изгибы перемежались лесенками, которые для разнообразия не вели наверх, но разделяли один и тот же этаж на два яруса. Когда я бесповоротно ощутил себя героем Франца Кафки, золотая двупророческая табличка вдруг вспыхнула под носом спасительным маяком.

В приёмной Рахам-Лукутова увлечённо долбила клавиатуру деловая секретарша с волосами цвета молодой морковки.
- Ой, я вам не завидую! У Магомета Исаевича болят зубы, скорее всего он вас не примет, - сказала она и прошептала: "В такие моменты он злится на жизнь и запирается, чтобы ненароком не обидеть кого-нибудь!".
- Не примет на работу или не примет сейчас? - громко уточнил я.
Морковоголовая приложила пальчик к губам (привет виноградинам "дамские пальчики"!).
- Ой, так вы устраиваться?! Одну минутку, доложу.
Через несколько секунд поступило дозволение предстать пред ясны очи, и я толкнул дверь волшебного Сезама.

Кабинет был сам по себе просторен, но щедро загромождён массивными шкафами (видно, те, кто их принёс, полагали, что большой начальник обладал большим количеством барахла). Тем не менее, на полках не стояло почти ничего, кроме глобуса, наградной сабли и пары фотографий с молодым Магометом в окружении мощных горцев в папахах. За головами их вздымались вершины с вечными снегами и галочками парящих в вышине орлов. Стараясь выглядеть как можно спокойнее, я  поприветствовал хозяина имущества:
- Добрый день, Магомет Исаевич! Я - Иван Гиреев, хотел бы работать у вас переводчиком.
Магомет Исаевич произнёс "фр-фр" и крепкой рукой с золотыми часами указал на стул.  Рахам-Лукутову было лет шестьдесят. Настоящий джигит, вах-вах: нос баклажаном, квадратные плечи, пышные и по-прежнему тёмные усы. Близко посаженные глаза словно чёрные жучки совершали короткие променады по лицу. Мне не удавалось поймать их взгляд, то косящий вбок, то устремлённый прямо в стол. Я начал всматриваться в полированную поверхность, чтобы хоть так ухватить выражение, но как только успех был близок,  жучки немедленно улепётывали в противоположном направлении.
- Фр-фр, - вновь сообщил Магомет Исаевич. А потом он произвёл "кхе-кхе", снова "кхе-кхе", ещё серию "фр-фр" и, наконец, послышалась не очень разборчивая и с весьма выпуклым кавказским акцентом, но всё же речь.
Изучая  горшок с разросшейся традесканцией, зелень которой,  очевидно, манила его глазных насекомых, Рахам-Лукутов сказал:
- Иван, мы тебя примем, если... фр-фр, кхе-кхе... если ты пройдёшь наш тест... Предупреждаю, очень сложный тест!
Тут Магомет Исаевич попытался укротить жучков и заставить их повернуться в мою сторону, но те, как обычно, смылись.  Тогда он снял трубку и вывалил туда что-то, что я расшифровал, как "Суламифь Наумна, зайди".
- Во влип! - подумал я. - Суламифь Наумовна... воображаю, глаза - скорбные маслины, волосы блестят так, что ослепнешь, груди-дыни шестого размера до пупа, три высших образования и, как пить дать, знает десять языков.

В ожидании свирепой экзаменаторши Магомет Исаевич производил "кхе-кхе",  иногда что-то мычал, постанывал, поглаживал щёку со стороны больного зуба  и изучал потрескавшийся  циферблат, словно за одной из цифр скрывалась потайная дверца, откуда к нам протиснулась бы Суламифь Наумовна. Но на самом деле она несла свой интеллект вкупе со страшным тестом, снисходя с верхних этажей как с небес.
"Оглянись, оглянись, Суламита! оглянись, оглянись, - и мы посмотрим на тебя". Что вам смотреть на Суламиту, как на хоровод Манаимский? О, как прекрасны ноги твои  в сандалиях, дщерь именитая! округление бёдер твоих, как ожерелье, дело рук искусного  художника; живот твой - круглая чаша, в которой не истощается ароматное вино; чрево твоё - ворох пшеницы, обставленный лилиями; два сосца твои - как два козлёнка, двойни серны; шея твоя - как столп из слоновой кости; глаза твои - озерки Есевонские, что у ворот Батраббима, нос твой - башня Ливанская, обращённая к Дамаску; голова твоя на тебе, как Кармил, и волосы на голове твоей, как пурпур..."* (*Песнь Песней Соломона)
 
В кабинет бочком впрыгнула... крохотная, совсем крохотная женщина, волосы её пламенели... ну, почти как пурпур... яркие короткие жидковатые... Суламифь выглядела старше Магомета Исаевича, но следы ухода без труда читались на  скуластом лице. Она была старомодно подкрашена и напудрена, волосинки завиты и уложены одна к другой. Крупные перстни горели на пальцах с чуть вспухшими суставами, шею украшали две золотые цепочки, на одной из которых в вырезе нарядной блузки болтался кулон.
"Не меньше двадцати пяти языков", - совсем приуныл я.
Скупым жестом начальник пригласил Суламифь Наумовну сесть. Она сделала это с опаской, напрягая спину, нервничая, замирая.
- Вот, - сказал Магомет Исаевич, изобразив сходный лаконичный знак в моём направлении. - Молодой человек - Иван желает, понимаешь, работать в нашем Управлении. Что скажешь? Примем?
Суламифь вмиг затрепетала, подалась вперёд и пропищала:
- Ну... конечно... примем... раз надо принять, то и... примем...
И, зачем-то пытаясь заглянуть мне в карман рубашки, подтвердила: "Примем". 
Усы Магомета Исаевича затопорщились: где-то под ними пробовала родиться улыбка. Он был так рад, наконец, спровадить посетителей, что даже доковылял с нами до двери.

Продолжение http://www.proza.ru/2016/10/25/53